Любовь к президенту

Светлана Демченко

Перед вами – сборник рассказов и повестей о любви. Вроде бы небольшие работы, но в них автор предлагает свой оригинальный взгляд на человеческие взаимоотношения, раскрывает гамму эмоциональных переживаний влюблённых в жизнь людей. Рассказанные истории взяты из жизни. Они разные, но в художественном переосмыслении объединены и одухотворены любовью и дружбой, их проявлениями, казалось бы, в совершенно будничных ситуациях, – на работе, в семье, на отдыхе, в виртуальной и реальной действительности. Поэтому на страницах книги всё узнаваемо, содержание несёт тепло, свет и чистоту. Издание рассчитано на тех читателей, кто ещё не познал силы любви и дружбы, и тех, кто уже влюблен и любим, кто способен на это великое вечное чувство.

ПОСИДИМ У ОГНЯ…

Рассказ

Кажись, добралась. Наконец-то.

«В-о-о-н тот неказистый домик, почти у леса. Э-хе-хе-эх! Что же так далеко забрался? А вдруг ты будешь не рад мне или не один дома? Рисковая все же: явиться вот так, без предупреждения.

Я так ждала этой встречи! Всю жизнь, наверное!»…

Солнце садилось. Снег еще буянил, поблескивал под заходящими лучами. Зима продолжала вызванивать и морозной свежестью, и сохранившимися гроздьями рябин, и поскрипыванием под ногами снежного наста.

* * *

Вблизи дом производил очень даже благовидное впечатление: добротным был. Заметно, что сруб вязали не ахти какие мастеровые, но рубили все же не очень топорно. Окна обрамляли резные узорчатые ставни…

И женщина вспомнила где-то прочитанное: у деревянных изб цвет не постоянный. Если солнце выглянет, такой дом становится «вкусным», как пчелиный мед, уютный он… Если за облаком скроется, — начнет серебриться. Вечером — темнеет, а вот утром, — наоборот, светлеет, синь от неба принимает…

Лес здесь — сразу же за избой, рукой подать.

Женщина легонько отворила калитку. Тут же послышался лай собаки. Она выскочила из своего укрытия, и, уставившись на неожиданную гостью, залаяла. Начала метаться по дуге, насколько ей позволяла лязгающая цепь.

— Ну, что ты, ну, что ты, — несмело успокаивала пса женщина. — Я же своя, своя, понимаешь? Роднее человека у меня, чем твой хозяин, нет.

Собака как-то приутихла, словно пыталась понять смысл доносившейся женской речи.

— На вот тебе, — порылась в сумке незнакомка и бросила псу остатки недоеденного бутерброда.

* * *

— Полкан, ты чего?! Кто там тебя побеспокоил? — на крыльце в наброшенном на плечи полушубке появился мужчина, могучий с виду.

— Я это, я, Солнце!

— Кто?! — удивился хозяин. — А ну, подходите ближе. Полкан, свои, на место, ступай, дружок, ступай.

Пес послушно засеменил к конуре.

Гостья медленно, все же с опаской, миновала лохматого сторожа, и приблизилась к крыльцу.

— Солнышко, это я.

— Ветла, ты, что ли? — почти вскрикнул от удивления мужчина.

— Я самая.

Мужчина засуетился.

— Боже ж ты мой, не ожидал, подумать даже не мог. Как же ты меня разыскала, как добралась? В дом входи, в дом, вон вся продрогла, заходи. Хорошо, что засветло, иначе и заблудиться могла. Здравствуй, родная, здравствуй.

С этими словами наклонился к женщине, как-то робко поцеловал ее в щечку.

Ветла ответила тем же.

* * *

Пропустив вперед себя женщину, хозяин закрыл изнутри на задвижку входные двери.

— Проходи, не стесняйся. Проходи смелее… Не удивляйся. По-холостяцки живу.

Хозяин щелкнул выключателем.

В горнице загорелась одна-единственная лампочка. Видимо, небольшой мощности. Свет как-то «прищуренно» рассеялся вокруг. Оглянувшись, женщина увидела разгорающиеся в печи поленья. На полу — обычные цветные домотканные дорожки.

Сняв шубу, хотела затем снять и сапоги.

— Не город это. Не стоит. Холодный пол здесь.

— Но мне неудобно.

— Тогда минутку. Вот, возьми валенки, они сухие, чистые, теплые.

Женщина послушно переобулась. Осторожно подошла к печке.

— Слушай, тебе бы с дороги хорошо глинтвейна нашего горяченького, помнишь, как готовила его на даче?

— Ой, как мы одинаково думаем. Я даже специи прихватила: и корицу, и гвоздику, бадьян и мускатный орех. Вот возьми. А травы, надеюсь, у тебя есть?

— Мята есть и зверобой.

— Вот и славно. Давай чайник.

— Только вино у меня домашнее.

— И хорошо. Сухое ведь? Медку еще добавим.

Приготовив всю смесь будущего горячего напитка, поставили чайник на газовую плиту.

— Вот пока мы тут сообразим, что к чему, пусть греется, этак до градусов семидесяти…

— Огонь! Как здорово! Он живой, послушай, как потрескивают поленья.

— Смолистые потому что. Ты голодна?

— Да не стоит суетиться.

— Нет уж, изволь, стоит. Я помню науку бабкину: гость в дом — накорми сначала, а потом и разговоры разговаривай.

— Нет уж, дай хоть поглядеть на тебя.

— А чего же глядеть?! Сама видишь. Не люблю себя нынешнего. Вспоминаю того, помнишь, что на фото, которое высылал тебе? Подтянутого, стройного, одетого с иголочки. А что ныне? Копна-копной.

Седой весь.

— Так и я ни весть какая!

— Какая, какая, да не такая. Все же на десятка полтора лет моложе?!

Сбросить бы мне их теперь! На руках, как невесту, внес бы в дом.

— И что?

— А то! Помнишь: «Зацелую допьяна, изомну, как цвет, хмельному от радости пересуду нет»?

— Помню-помню. Такое не забывается.

* * *

Ветла стояла, прислонившись спиной к печке, и не верила, что перед ней хлопочет тот, о ком страдало ее сердце, многие годы ныло, тревожилось, тосковало.

— Ты как же решилась приехать в такую даль? Поди, километров, ой, сколько же это будет?

— Две тысячи. И что? Не страшно. Поезда, слава Богу, ездят, самолеты летают.

— Так, поди, поиздержалась, дорого ведь?

— Не дороже нашей с тобой жизни. И сколько ее осталось-то? Пролетела, пронеслась, родимая.

Так, слово за слово, выпив по кружке глинтвейна, и поужинали.

— А ты на «Ветлу» так и отзываешься по-прежнему?!

— Так только ты и зовешь меня так. Веталина я для всех.

* * *

Женщина открыла завязанный пакет, вынула из него привезенные подарки.

— Фотоаппарат? Да зачем? Мои руки-то к такой нежной аппаратуре не приучены.

— У тебя тут красотища, наверное, вокруг, природу будешь фотографировать.

— А зачем ее снимать, коли она каждый день перед глазами?

Заметив на лице женщины, промелькнувшую тень огорчения, молвил:

— Ладно-ладно, спасибо, конечно, не обижайся. Ты же меня знаешь…

— Знаю, похоже, не изменился. Что думаешь, то и говоришь.

— Ну, да, как ты там меня называла: мужиковатым, кажись? А я таким и есть. На то и мужик, чтобы этой самой мужиковатостью от него веяло и в словах, и в поступках. Иначе — размазня-размазней. Бабы бояться мужика должны!

— Скажешь такое. А вот я тебя и не боюсь. Ты же, как и все мужчины, в душе ребенок. Защиты ищешь.

— Может, и ищу, но баба об этом знать не должна.

— Это ж почему?

— Да потому, что на шею сядет.

— Ты хочешь сказать, что и я тебе на шею села, коли отвернулся от меня?

— Еще неизвестно кто от кого отвернулся. Не береди рану.

— А ты как был хулиганистым и вреднющим, таким и остался.

— Опять неудовольствие высказываешь, опять претензии?!

— Да куда уж мне, с претензиями-то к такой умной махине.

— Издеваешься, да? Ну, располнел, ну, постарел, так что же теперь? — с нескрываемой обидой хозяин отошел к печке, подбросил пару поленьев.

* * *

— Вот тут у стеночки будет очень тепло, иди сюда, грейся.

А под нос себе пробубнил:

— «Затопи ты печку, постели постель,

У меня на сердце без тебя метель».

— Солнце, все так же Есенина цитируешь? Помню, покорил меня, наверное, все его стихи наизусть выучил за эти годы?

— «Вечером синим, вечером лунным

Был я когда-то красивым и юным.

Неудержимо, неповторимо

Все пролетело далече… мимо…

Сердце остыло, и выцвели очи…

Синее счастье! Лунные ночи!»,

— опять процитировал. — А имя-то мое не забыла?

— Ты же знаешь, Солнце ты у меня, а нарекли тебя неверно: Лука-Мука.

— Зато дочь Лукинична, Анфиса Лукинична. Скажешь, не звучит?

— Неплохо. Но ты был у меня Солнцем, им и останешься. Свет мой, лучик.

* * *

Ветла подошла к Луке…

Нет, не успела приблизиться, как в доме погас свет. Темень, не мешкая, завладела комнатой…

— Надо же, и сегодня гаснет. От движка хуторного свет.

Ребята чего-то опять нахимичили. Я уже было ругаться с ними начал, так вроде и не виновны они: то ветер сильный, то метель, то горючего нет… Жизнь — малина, в общем.

Где-то свечи есть у меня, поискать надо.

— Не нужно. Люблю в темноте сидеть, когда в печке огонь полыхает. Да разве только в печке?! «Сердце ноет и болит, о любви все говорит»…

Лука открыл настежь дверцу печки. Враз посветлело, глаза начали привыкать к этому теплому сумраку.

«Посидим у реки,

посидим у огня,

Годы не велики.

Обними-ка меня.

Годы не велики —

Скоротечны они.

Полыхнут за рекой

Уж не наши огни.

А пока — наш огонь.

Искры мечет в ночи,

Посидим рядом с ним,

Обо всем помолчим».

— Это твои стихи? Я помню, ты много сочинял.

— Водился такой грех за мной, был.

Повернувшись к женщине, его руки вдруг сами, почти произвольно потянулись к ней.

— Милая, — только и выдохнул, — милая, сколько же ночей я провел в мыслях о тебе, о нас! Как я ругал себя, когда мы ссорились…

Мужчина осыпал женщину поцелуями, все ее лицо.

Ветла осторожно отстранила голову, взяла руки Луки в свои, поднесла их к своим губам, прижала их и…замерла. Лука ощутил на пальцах горячую влагу. Женщина не рыдала, не вздрагивала. Просто слезы катились, лились из ее глаз.

— Ты плачешь? Почему?

— Подожди, давай присядем.

Хозяин принес две табуретки.

— Присаживайся. Вот здесь у печки и поговорим.

* * *

Ветла сняла с плеч пуховый платок, послушно села.

— Ну, как ты, рассказывай, — обратилась к Луке.

— А что рассказывать? Вышел на пенсию два года назад. Живу. Городскую квартиру оставил детям. Дом этот — еще родительский. Отремонтировал, нормалек. Остался один, если ты об этом. Жена давно ушла. С «чумачедчим» жить не захотела.

— Еще чего? Где только таких слов набрался?

— Так внучок приезжает и распевает песню каких-то Насти и Потапа.

Так и поет: «Чумачедчая я, чумачедчая я».

— А не женился-то чего?

— Ты еще спрашиваешь?! Сколько времени с тобой провел? Больше года. Эту командировку мне не забыть. Это было лучшее время в моей жизни. Душевное какое-то. Вот так в мыслях о тебе и пронеслись эти годы. А ты как?

* * *

— Спасибо. Ох, и люблю я вот так греться у печки, — Ветла перевела разговор. — Ничто так не передает чувство дома, родного очага, как время, когда разгорается огонь в печи, когда она оживает. Без печи нет избы. В этом огне заложено какое-то священнодействие. Ведь правда?

— Правда.

— Натопит, бывало, бабушка «грубку», как мы называли тогда печку, присядем вот так, насыплет в подол семечек, и пошло-поехало. О чем только не расскажет. Все больше о молодости своей вспоминала. Как с дедулей познакомилась. Молодцеватым был. Играл на гуслях, гармошке. Никакая свадьба без него не обходилась. Пел красиво. И не одна девка-то сохла по нему. Ан-нет, приглянулась ему Пелагея, взял ее в жены совсем молоденькую, и шестнадцати еще не было. Шестеро деток родила.

Только недолгим ее счастье женское было. В тридцать три года деда не стало. Тиф сразил. Так что в двадцать пять лет бабушка уже и овдовела. Я часто, приезжая на каникулы к ней, потом спрашивала, была ли она за дедом счастлива, почему замуж-то больше не выходила? Ведь красивой была. Коса толстенная, как завернет вокруг головы, ну, типичная тебе гоголевская Оксана, глазищи большие, карие, раскосые, с поволокой, румяная — кровь с молоком.

— И что бабушка отвечала-то?

— По сей день, говорит, помнит деда. Никого бы рядом не поставила. «Вот, вот он где у меня, — показывала на сердце».

Вот скажи, Солнышко, почему одних мы помним, забыть не можем, а других забываем? Вот у тебя же много женщин было?

Лука заерзал на стуле.

— Ну, были.

— И всех помнишь?

— Кого как.

— А казалось каждый раз, что любил?

— Казалось. Теперь не кажется.

— И, как развелся, так никого и не было?

— Тебе скажи, так нос задерешь.

— На что намекаешь? Скажешь, из-за меня?

— Я тебе уже сказал. Всех с тобой сравнивал.

— И?

— И ничего, неужели не ясно?

— Боишься это слово произнести?

— Боюсь. Боюсь, что вспугну, что не достанется мне это счастье. Да, и что такое любовь? Так, приходит и уходит.

— Не скажи. Приходит и уходит влюбленность, замешанная на «физике». А физиология с возрастом ведь меняется. Тут все понятно. Семью держит затем долг, ответственность.

А любовь тогда что?

— «Любовь-морковь», — хотел было пошутить Лука. — Это вот, когда, как у нас, духовные нити связывают. Оба мы педагоги, оба над одной темой работали в аспирантуре, оба мечтали друг о друге. Каждую минуту, каждую секунду ощущали друг друга. Притяжение сильное.

У нас ведь как получалось? Близость нам приносила больше сердечных радостей, чем физического удовлетворения. Зато вечно неудовлетворенное желание не позволяло угаснуть нашей страсти.

Конец ознакомительного фрагмента.