Любовь по договоренности

Светлана Демидова, 2011

Садясь в маршрутку, автор книг любовного жанра Анастасия Кузнецова и не предполагала, что вскоре ей самой придется стать героиней собственного романа. Случайная встреча с загадочным мужчиной оказывается не случайной. Анастасии нужен сюжет, но и у ее партнера, похоже, есть свои корыстные мотивы. Условия заданы, можно садиться в партер и наблюдать. Что принесет любовь, построенная на договоренности, и можно ли ей вообще верить?..

Глава 1

Да, начну, пожалуй, первую главу. Ее действующие лица? Для начала я и мой муж.

Я постриглась. Конечно, стрижка изменила меня не кардинально, но все же внесла во внешность новый, стильный, штрих. Мой мужчина этого не заметил. Я для него такой же привычный предмет интерьера, как мебельная стенка. Когда я для разнообразия зрительных впечатлений переставляю внутри серванта чашки и фужеры, в застекленном книжном шкафу — книги и альбомы, а на нескольких декоративных полочках — милую моему сердцу мелочевку, он тоже ничего не замечает. Все вещи нашего дома, видимо, сливаются в его мозгу в общую картину удобного, уютного благополучия, детали которого абсолютно неинтересны. Одной деталью больше, одной меньше, суть от этого не изменится. Я, похоже, тоже деталь. Интересно, насколько незаменимая? Или муж давно находит мне замену за пределами мирка нашей квартиры, как Маринин Георгий? Сюда возвращается только потому, что любовнице еще тянуться и тянуться до жены в плане обслуживания мужчины. Я пишу романы с самого утра, а перед приходом мужа с работы успеваю разорить свой подушечно-одеяльный кокон, убрать постельное белье в диван и приготовить еду. Да! У моего мужчины всегда есть еда. Так у нас заведено. А если взять да и не приготовить ему эту чертову жратву? Может, тогда он заметит, что у меня новая стрижка?

Впрочем, время для изменения его сознания еще не пришло. Хотя… возможно, что сознание моего мужа никакому изменению не подлежит… Навеки застывший монолит. Я хотела его расщепить и расплющить… Пока только меня здорово плющит с досады…

Брата Георгия я увижу сегодня после обеда. Я не расспрашивала Марину, как, что и где. Так интереснее. Авантюра — так уж авантюра! Мы договорились встретиться у здания нашего драматического театра в 15.00. Тогда я все узнаю и получу инструкции. Возможно, выдвину встречные предложения. Пока пусть все развивается спонтанно, естественно, а после знакомства я определю, на какую колею лучше свернуть.

Если бы Бо в качестве главного героя романа придумала я сама, то он обязательно был бы высоким, поджарым, спортивного типа брюнетом. Впрочем, раз он брат смуглолицего муравья, то именно брюнета я и получу. Кареглазого. Только очень не хотелось бы, чтоб он имел такие же впалые щеки, как Георгий. Щеки, они для чего? Чтобы их целовать… А как такие целовать? Хотя… моему мужу, например, не нравится, когда я целую его щеки. Он утверждает, что так целуются только товарищи по партии. Но, может быть, не у всех подобные ассоциации?

Выходит, я собираюсь целовать Бо? А разве нет? Скорее всего — да, раз хочу влюбить его в себя. А я именно этого хочу? А может быть, я гораздо больше хочу, чтобы мой муж влюбился в меня заново? А разве это может произойти, если я буду целовать Бо? Надо же, как много повторяющихся союзов «а» в одном абзаце… Корректор обязательно возьмется убирать их, и не факт, что при этом не насажает своих ошибок!

В общем, так! Я буду действовать, как решила, а потому оглядываться на мужа не стану. Пусть все течет своим чередом! Вот сейчас, например, пришел черед тому, чтобы подумать, что надеть на первое свидание с Бо. Марина сказала, лучше всего прийти в платье или юбке. Платьев, к сожалению, у меня нет вообще. Есть один костюм. Цвета мокрого асфальта с искрой. Неплохой, но пиджак слишком открывает грудь. Блузки к нему не подходят, а оголяться в ноябре как-то не того… А может, как раз и того? Я ж буду оголяться не беспредметно, а для Бо. У меня есть крупный серебряный кулон, который очень красиво ложится в ложбинку на груди. Бо это должно понравиться. Пойти, что ли, померить…

Да, костюмчик, что называется, сидит! И ноги открывает, и грудь. И кулон уместен. Только вот… сверху придется надевать крашеного песца… Какой кошмар… Этот пуховик предназначен для ношения с брюками, он, наверное, почти такой же длины, как юбка… Нет, он точно такой же длины! О ужас! В этом пуховике с песцом, вальяжно разлегшимся на плечах, я выгляжу, как черный бочонок на тонких ножках! Пожалуй, Бо стыдливо отведет глаза, и мой роман с ним закончится, не начавшись. И что же делать? Что? Чтобы решить этот вопрос мне осталось… четыре часа… Пожалуй, надо вылезать из подушек с одеялом и мчаться в первый же попавшийся магазин!

Первым мне попался магазин немецкой одежды «Фрау Марта». Надо сказать, я недолюбливаю немцев. Видимо срабатывает что-то вроде генетической памяти. Но в этот день мне было не до претензий к нации, породившей Адольфа Гитлера. Тем более что магазин обслуживали нашенские, русские девчонки, а вовсе не солдаты вермахта.

Вы даже не представляете, какую замечательную вещь я себе там отхватила. Без крашеного песца! Но все же опять черного цвета. Да! Другой я почему-то не переношу. Мне всячески совали пальтецо из небесно-голубого драпа, накидку из тонкого фетра цвета малины со сливками и горчичный тренч, но я была неколебима. Я сразу ухватилась за мягкое черное пальто колоколом, драпирующееся красивыми уютными складками. Оно имело маленький воротничок стойкой, который очень удобно обматывать шарфом, что был тут же и выбран. Нет, не черный! Шарф я приглядела себе в красно-белую клетку, но… да-да… вы правы… с непременным вкраплением черного. Ну очень стильно! Правда, тут же выяснилось, что к этому наряду совершенно не подходят ни мои шнурованные ботинки, ни крупная кошелка из кожзама, висящая у меня на локте. Пришлось разориться на сапоги на шпильках и изящную итальянскую сумку. Короче говоря, я ухнула все деньги, что были у нас с мужем отложены на новую сантехнику. Что ж! Новую стрижку мой муж не заметил. Обратить внимание на мой новый осенний прикид ему придется! А новой сантехники мужу еще долго не видать!

Дома я как следует раскрасила лицо, чего давно уже не делала. А зачем? Мужу безразлично, как я выгляжу, другие мужчины до сегодняшнего дня меня почему-то не интересовали. Сейчас из зеркала на меня смотрела весьма интересная особа с густыми стрельчатыми ресницами и ярко-алыми губами под цвет клеток нового шарфа. Клянусь, она, эта особа, была хороша! Бо обязательно поведется на такие губы!

Я была права. На губы Бо клюнул сразу. Я видела, что его взгляд, ненадолго задержавшись на моих ресницах, просто прилип к губам. Хорошую помаду я купила! Ее и Марина сразу похвалила. Надо сказать, что поначалу она меня вообще не узнала. Прошла мимо. А когда я ее окликнула, новая знакомая даже присвистнула от изумления. Я изобразила на лице выражение типа: «Я еще и не так могу! Было бы для чего!»

— Норма-а-а-ально, — протянула Марина, оглядывая меня сверху донизу. — Бо вы понравитесь! Без всякого сомнения! Знаете, я ничего не стану рассказывать о нем, чтобы у вас была возможность расспрашивать Богдана самым естественным образом. Мы сейчас с вами пройдем во-он в тот кафетерий. Называется «Полет». Я пригласила туда Бо, чтобы передать ему искусствоведческие журналы, которые давно обещала. Из вежливости он, конечно же, посидит с нами немного. Я вас познакомлю… — Тут женщина, несколько смутившись, задала вполне законный вопрос: — Кстати, а как вас зовут?

— Анастасия, — ответила я.

— Ага… Хорошее имя… Классическое. Вы уж не теряйтесь, Анастасия, когда Бо подсядет за наш столик.

Я утвердительно кивнула.

Как вы, наверно, поняли, мое поведение не могло изменить уже ничего. Я понравилась Бо сразу и бесповоротно. Любая женщина всегда правильно классифицирует первый мужской взгляд. Взгляд Бо был восхищенным. Конечно же, молодой мужчина присел за наш столик. Пока они разговаривали с Мариной, я осторожно рассматривала Богдана. Пожалуй, он был бы полностью в моем вкусе, если б не слишком тонкие губы, почти как у Георгия. Мне нравятся более пухлые, чувственные. Но все остальное во внешности брата муравьиного Дон Кихота меня в общем устраивало. В особенности то, что его щеки даже не собирались целоваться друг с другом изнутри. Богдан был, как я и хотела, высоким, стройным, в меру широкоплечим. С темными волосами почти до плеч. Ныне более в моде короткие мужские стрижки, но Богдану шла его буйная грива.

Сунув брату мужа в руки пакет, в котором лежали обещанные журналы, Марина вдруг посмотрела на часы, присвистнула почти так же лихо, как при виде меня в новом пальто, и моментально умчалась, будто бы по делу. Я обескураженно уставилась на Бо. Мне казалось, что мы еще недостаточно хорошо с ним познакомились, чтобы Марина могла вот так запросто оставить нас вдвоем. Но она оставила, и мне пришлось судорожно придумывать, что бы умного изречь. Ничего стоящего в голову не шло, а потому я решила тоже вежливо откланяться, посчитав этот вариант поведения беспроигрышным: Бо, конечно же, начнет меня задерживать, тут-то диалог и пойдет. Но он пошел без моего начинания.

— Ну вот, Маришка исчезла, — изрек истину Бо и тут же продолжил: — А потому развлекать вас придется мне.

— Валяйте, — согласилась я и с радостью выпустила инициативу из своих рук.

— Поскольку мы только познакомились, хотелось бы узнать, чем вы занимаетесь… — начал он.

Понятно, что назвать свою настоящую профессию я не могла, а потому с ходу брякнула:

— Преподаю русский язык в… колледже… — И тут же перевела разговор на него: — А вы кто по профессии?

— Я вообще-то художник… Сейчас можно сказать, что свободный… абсолютно… Когда-то работал в дизайнерской фирме, но потом надоело ляпать сомнительного сорта рекламу и я решил работать дома… на себя…

— Рекламщик-надомник? — Я постаралась красиво улыбнуться своими алыми губами.

— Нет. Я занимаюсь станковой живописью, — ответил он. — Пишу, стало быть, маслом…

— И в какой же манере?

— А хотите посмотреть?

При этих словах Бо так глубоко заглянул в мою душу прямо через глаза с капитально накрашенными ресницами, что я испугалась, как бы он там чего лишнего не обнаружил, и поспешно спросила:

— А что, можно?

— Да почему же нет?! — отозвался он так радостно, что стало ясно: от просмотра его живописи мне уже не отвертеться.

И я, решив не тратить время впустую, сразу согласилась поехать к Богдану в мастерскую, которую он делил с другом-художником. Или мы не взрослые люди? К чему нам тягомотина конфетно-букетного периода? Мужчины всегда готовы этот период пропустить, а у меня роман на первой главе завяз — пора подпитываться новыми впечатлениями!

Мастерская Бо находилась не где-нибудь, а в самом центре нашего города, на Пролетарском проспекте. Власти однажды объявили конкурс на новое название главной магистрали. Победителем признали вариант «Проспект Единения и Согласия». Длинную табличку с новым названием пристроили на одном из домов в начале улицы, на остальные здания то ли сил не хватило, то ли денег пожалели. Таким образом, только жильцы одного дома оказались прописанными на проспекте Единения и Согласия, а прочие так и продолжали жить на Пролетарском.

Дом, где находилась мастерская Бо, имел в качестве последнего этажа длинную застекленную мансарду во французском стиле. В советские времена там располагалась редакция газеты «Красный комсомолец», которую в перестройку упразднили, а ее помещения стали сдавать внаем художникам. Именно в мансарду меня и привел Бо. Я надеялась обнаружить там его приятеля, в рембрандтовском берете, пишущего что-нибудь бессмертно-классическое на огромном полотне. Почему? Да потому что в присутствии постороннего брат Георгия не сможет сразу начать откровенно ко мне приставать. Хоть я внутренне уже настроилась на отсутствие конфетно-букетного периода, кое-какая вина перед мужем меня все же мучила, и поэтому хотелось всячески оттянуть сакральный момент соития с чужим мужчиной.

В мастерской не обнаружилось никого ни в берете, ни без оного. Это было довольно большое, светлое помещение, захламленное всякого рода рамами, холстами, натюрмортными постановками с превратившимися в сено букетами и мумифицировавшимися плодами, идентифицировать которые уже вряд ли бы кто-то смог. Грубо сколоченный из небрежно оструганных досок длинный стол оказался заставлен разнокалиберными банками, бутылками с олифой и лаком, сосудами, щетинившимися кистями во все стороны. Тюбики, полные красок, а также пустые, раздавленные и увечные инвалиды, валялись везде: на этом же столе, на полу, на полках с покрытыми махровой пылью гипсами.

Самыми милыми в этой обители свободных художников мне показались бумажные ангелы, спускающиеся на ниточках с огромного светильника, представляющего собой пластиковое колесо со встроенными в него лампочками. У ангелов были с большим тщанием вырезанные детские ступни с круглыми пяточками и крохотными пальчиками. Каждый малыш держал в руках что-то вроде трубы или дудки, на которых они, наверно, обычно наяривают в своем беспорочном раю.

На стенах в полном беспорядке, вкривь и вкось, висели разнокалиберные картины, а возле окон стояло несколько мольбертов. На одном, самом крупном и тяжелом, находилась картина, которую я тут же отправилась смотреть. Она мне понравилась сразу, с первого взгляда, хотя я и не поняла, что там изображено. Но я давно уже догадалась, что нет смысла искать в картинах то, что задело тебя за живое или, как сейчас говорят, торкнуло. Ты сразу или совпадаешь с картиной, или нет, и все это происходит на уровне самых тонких вибраций. Если вибрируешь в унисон с полотном, то все — ты его вечный поклонник и раб, а изображено на нем может быть что угодно, от черного квадрата до многофигурной батальной композиции.

Этот холст казался золотым и светился всеми пятнами и загогулинами, которыми был покрыт в таком же хаотическом беспорядке, в каком хозяева мастерской развешивали по стенам свои произведения. От него шел свет и тепло. Я почувствовала, что губы мои сами собой растянулись в самой счастливой улыбке.

— Нравится? — услышала я голос Бо и почувствовала, как он весь напрягся в ожидании ответа.

— Еще как… — только и смогла прошептать я.

— Ну вот чем?! — Бо так резко выплюнул из себя этот вопрос, что я сразу поняла: картина не его.

Ответ мой был честен:

— Не знаю.

— Но так же не бывает! Если уж нравится, то по какой-то причине! В этой картине нет ни смысла, ни сюжета, ни… да вообще ничего нет! Я никак не могу понять, зачем надо было малевать эти колбасы… — Бо ткнул пальцем в скопление удлиненных светящихся пятен, — …на таком огромном полотне. Честное слово, хватило бы и альбомного листа!

— Не скажите… — возразила я к его огромному неудовольствию. — Если эту картину выставить в каком-нибудь павильоне, то даже на расстоянии двух метров от нее все люди почувствуют себя счастливыми!

— Да? И почему же?! Объясни ты мне! Я вот нахожусь около нее на расстоянии вытянутой руки и никакого счастья не ощущаю! — Бо всплеснул руками, приподняв их почти до головы, потом развел в стороны и, как ненужные, бросил вниз. Наверно, если б он был дирижером оркестра, то именно так закончил бы финальную часть какой-нибудь патетической симфонии. Кстати, мой новый знакомый совершенно естественно перешел на «ты», и я решила в этой естественности ему не уступать:

— Ты ничего не ощущаешь, потому что завидуешь своему другу, не так ли?

— Ну да! Да! Не стану отпираться. Я действительно завидую Вадьке, потому что все просто стонут от его картин, в которых я ничего… — он опять очень выразительно помахал растопыренной пятерней правой руки перед глазами, будто пытаясь развеять пелену, которая не позволяет ему как следует разглядеть творение друга, — …ты понимаешь, ничего не вижу. Какие-то колобки, колбасы, загогулины… Мазня, одним словом, а все от нее просто торчат! Ты даже не представляешь, сколько он зарабатывает своими картинами! А как он их пишет! Как пишет! Ты сейчас здорово удивишься…

Бо схватил меня за руку и потащил в угол мастерской, который был занавешен розоватой тряпкой с тусклыми желтыми кистями, очень смахивающей на полотнище насквозь пропылившегося знамени. Как тут же выяснилось, это и было сильно выгоревшее переходящее красное знамя победителя социалистического соревнования, которое досталось художникам в наследство от почившей в горниле перестройки газеты «Красный комсомолец». Когда это знамя оказалось отдернуто в сторону, моему взору предстало ложе, заваленное желтыми лежалыми тряпками и весьма потертыми подушками в наволочках из парчи, которая когда-то была, возможно, даже золотой, а сейчас наверняка эти подушки царапались и кололись металлизированными нитями, как старые железные мочалки для посуды.

Я не успела еще произнести и слова, как Бо начал мне все объяснять.

— На этом кошмарном диване еще вчера возлежала обнаженная модель рубенсовских форм, с которой Вадька делал наброски вот к той… — он резко выбросил руку в сторону полотна на мольберте, — картине, которая, между прочим, называется «Одалиска». Ты заметила там какую-нибудь одалиску?

Я отрицательно покачала головой.

— Вот! — Бо поднял вверх указательный палец все той же правой руки, которой, видимо, как у всех правшей, выразительные жесты удавались куда лучше, чем левой. — И я не вижу. Скажи на милость, зачем делать такие… этюды… — Он повернул лицом ко мне несколько картонов, прислоненных к стене. На них мастерски была изображена очень полная обнаженная женщина, лежащая на парчовых подушках в весьма непринужденной позе. Я тут же отдала должное Вадьке: он оказался превосходным рисовальщиком. Даже на незаконченных эскизах ключом била жизнь, от них за версту несло сексом, который художник наверняка имел со своей моделью, что ему, естественно, никто не ставит в вину. — Ведь на самой картине, к которой эти этюды делались, вообще нет никакой женщины?!

Я в раздумье закусила губу и тут же отправилась к мольберту, чтобы еще раз взглянуть на скопление золотистых пятен, в которые Бо несколько минут назад тыкал пальцем. Но мне не надо было уже рассматривать именно пятна. Передо мной из их хаоса в некой дымке вдруг возникли божественные женские формы, и я даже пожалела о том, что после обжираловки в «Осеннем блюзе» уже вторую неделю сидела на строгой диете, поскольку любимые джинсы стали мне неприлично тесны. Вот такой должна быть настоящая женщина, хоть одалиска, хоть писательница, хоть кто… Долой унисекс!

Во время моего последнего внутреннего восклицания к мольберту как раз подтянулся Бо и принялся опять тыкать в картину пальцами, назойливо повторяя:

— Ну и где тут одалиска? Где она? Где?

— Да вот же она… — размягченным от удовольствия голосом проговорила я.

Бо с большой тревогой посмотрел сначала на меня, как на неожиданно тронувшуюся умом, потом — с неприязнью на раздражающую его картину, затем опять взглянул на мое по-дурацки восторженное лицо, а после прямо-таки впился взглядом в золотистый рай, сотворенный Вадькой, и надолго затих. Я уже совсем было собралась пойти пока полюбоваться другими картинами, развешанными на стенах, когда Богдан наконец оторвался от полотна друга и прошептал:

— А я ведь тоже увидел… Ни фига себе…

— Вот от этого «ни фига» народ и балдеет, — отозвалась я.

— Да как же я раньше… — он не договорил, но и так было понятно, что ему хотелось сказать.

— Просто ты не желал видеть.

— Да, наверно…

Лицо моего знакомого сделалось таким несчастным, таким по-детски огорченным, что мне очень захотелось взять Бо на ручки и покачать под колыбельную песенку. И я подумала, что вряд ли смогу полюбить его. Он для меня навсегда останется таким вот огорченным мальчиком, над которым надо вечно расправлять крылья. Мне же нужен не мальчик, но муж. Желательно — не мой.

Я повернулась к картинам на стенах и спросила:

— А эти твои? Стиль вроде не Вадькин…

— Да он может в разных стилях… каких хочешь… — Он произнес это с такой тоской в голосе, что мне пришлось по-матерински обнять Бо за талию и сказать самые простые слова:

— Не огорчайся! Давай посмотрим твои картины!

— Давай, — тут же согласился он.

Мне показалось, что Бо и сам уже принял меня как старшего товарища, который в нужный момент всегда готов подставить плечо, а полюбить как женщину, возможно, и не захочет. Недостатка в женщинах он не имеет, а отсутствие истинных друзей чувствует. Все-таки я на самом деле настоящий инженер человеческих душ! Мой муж, которому изменить сегодня явно не удастся, выходит, прав даже в своем сарказме.

Конец ознакомительного фрагмента.