Мерцание зеркал старинных. Странная любовь

Светлана Гребенникова

Почти триста лет спустя призрак Наташи поселился в доме той, кто является ее продолжением, той, в чье тело вселилась ее душа, и рассказал свою историю в надежде, что восторжествует истина. Наташа указывала на свои портреты и просила сорвать маски с тех, кто убил ее и воспользовался ее именем после смерти.Наташа считает, что срока давности у преступления, которое совершено над ней, нет! И просит, чтобы ее последовательница, ее отражение в этом мире, раскрыла все секреты.

Глава 158. Поездка в оперу

В один из дней мы с Натали отправились в Париж.

Я очень любила красивые голоса оперных див, которые поют так, что душа дрожит. Я даже пыталась петь сама, но могу сказать честно, что мой голос не так хорош, как у девушек, которые постоянно этим занимаются. Опера — это прекрасно! Благодаря тому, что я часто посещала Оперу, она стала иметь большой успех у знати. Я обязательно хотела показать Наташе свое увлечение.

Но была у меня и еще одна причина желать посетить Париж. Как только я въезжала на улицы города, народ начинал сбегаться со всех сторон, чтобы хоть одним глазком увидеть свою королеву. Это необычайным образом подпитывало меня, доставляя истинное наслаждение: «Мой народ любит меня, и пусть Натали увидит, что австрийская принцесса покорила сердца французов».

Собираться начали сразу после полудня. Бесконечно примеряя наряды, мы никак не могли выбрать лучшие. Зато успели достаточно выпить, поэтому наши сборы проходили весело и беззаботно. Натали кривлялась, жеманничала, расхаживала в моих платьях по будуару, изображая королеву. А я весело поддерживала ее шутки, приседала перед ней в глубоком реверансе, низко склонив голову, и стояла так до тех пор, пока она не давала знака подняться.

В такой-то момент в будуар без предупреждения вошла мадам де Полиньяк. Натали сложила веер и ледяным тоном произнесла: Comment osez-vous aller voir la reine sans frapper? Va-t’en! («Как смеешь ты входить к королеве без стука? Пошла прочь!») Я продолжала стоять, низко опустив голову и едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. Ничего не понимающая мадам де Полиньяк попятилась, и как только она закрыла дверь, мы разразились неудержимым смехом. Глотнув еще шампанского, мы с Натали обнялись и, хохоча, закружились по комнате.

Наконец-то собрались. Ехать было недалеко, и мы отправились вдвоем, без придворных дам, решив таким образом поразвлечься. Нас сопровождали лишь кучер и немногочисленная охрана.

По пути из Версаля мы проезжали вдоль полей, и Наташа спросила:

— Почему у вас нет лесов? Такое впечатление, что здесь одни бесконечные поля.

— А что тебе не нравится? Зато заблудиться невозможно, — отшутилась я.

— Так ведь и спрятаться негде.

— А зачем тебе прятаться? От кого?

— Ну откуда ты знаешь, что я задумала?

— А что ты задумала? — не поняла я. — Ой, Натали, я прошу тебя…

Меня как раз отпускала эйфория от выпитого шампанского, голова тяжелела, и я туговато соображала.

— Эй, кучер! — крикнула она по-русски. — Притормози, барышни в туалет хотят.

Кучер, не поняв ни единого слова, поглядел на Натали, потом на меня и поехал дальше.

— Ну что вылупился? Облегчиться хочу! Тормози! — заговорила она по-французски.

Кучер вновь в недоумении посмотрел на меня. Я дала согласие, и наш экипаж остановился. Натали обогнула карету, посмотрела вправо, влево и скомандовала:

— А ну пошли отсюда! Пошли! Пошли! Чего смотрите? Пешком идите — обратно в Версаль. Я сама королеву повезу!

Они сделали круглые глаза и смотрели на нее, как на безумную. Но я вновь выразила согласие. Они нехотя покинули свои места: ослушаться королеву им даже в голову не пришло. Стояли и смотрели, что будет дальше, ничего не понимая. Наташа обошла экипаж.

— Лошадей-то у тебя сколько, Антуанетта! И какие замечательные, просто загляденье!

Тут она, залихватски свистнув, вскочила на место кучера и, ловко управляя упряжкой, пустила лошадей во весь опор:

— А ну-ка, проверим, насколько ровное то поле, о котором ты говоришь. Неужели ни единой кочки? Даже пня, за который можно зацепиться? Такие колеса огромные, любую кочку проедем! А ну, пошли, залетные! Пошли!

Охранники и кучер во весь опор бежали за нами, но догнать не могли.

— Что?! Что?! — кричала я из кареты. — Залетные… что такое «залетные»? Наташа, остановись! Что ты делаешь, мы разобьемся!

Я уже кляла себя, что так опрометчиво ее послушалась.

— Не дрейфь, королева! Проедем! А ну, пошли! Пошли, залетные! Давай! Шестерка лошадей, а так тащится! Тьфу! У-у-у! Не сравниться вам с нашими рысаками. Ох, королева, знала бы раньше, я бы тебе жеребенка отправила. Какие у меня вороные народились, ты себе не представляешь! А ну, пошли! Пошли!

И она направила нашу карету прямо в поле — в никуда. Мы совершенно сбились с пути и уже потеряли Версаль из виду. Мы не ехали в Париж, а неслись куда-то в неизвестность. Это так напугало меня, что я даже хотела выскочить на скаку, но, выглянув, увидела, как бешено крутятся колеса моей кареты, в страхе захлопнула дверь и вжалась в угол. Наташу это только позабавило и еще больше раззадорило: она подхлестывала лошадей до тех пор, пока одно колесо не отвалилось и не укатилось в канаву, а карета не осела так, что я из нее вывалилась.

— Натали, что же ты делаешь?! — вскричала я. — Мы могли убиться!

Я лежала на траве. Последний хмель выветрился из моей красивой, но такой безрассудной головки.

— Ну не убились же! Вставай, подружка, чего разлеглась? Не ушибла свои австрийские косточки? Слабенькая ведь, всё время болела.

Она помогла мне встать и обняла с такой нежностью, что я перестала на нее сердиться, более того, в тот момент я ее обожала. Она была прекрасна в своем безрассудстве, я никогда не посмела бы так поступить.

— А если бы мы разбились, Натали?

— Если бы да кабы… у нас в России сказали бы: «То во рту росли б грибы», — повторила она и по-русски, и по-французски.

Я ничего не поняла и только спросила, зачем это грибам расти во рту. Натали откинула назад голову и весело рассмеялась.

Мне нравилось, когда она говорила по-русски. Это придавало ей какой-то особенный шарм. Ей было присуще что-то от древних русских правителей, что-то властное и безрассудное. Я в ужасе посмотрела на карету.

— Хватит смеяться, лучше скажи, что мы теперь делать будем.

Наташа по-деловому подоткнула юбки и, усмехнувшись, ответила:

— Колесо прикручивать, ваше величество, вот что!

— Ну а где же мы его найдем?

— Так вон оно валяется. Ваше величество, подбирайте юбки — да пойдем!

— Натали… — только и сказала я.

— Натали-и-и-и, — передразнила она. — Чего нос повесила? Если будем копаться, в жизни не доедим до твоей, как ее там… оперы…

— Опер-р-рá, — поправила я ее и рассмеялась.

Наташа тоже звонко захохотала.

— А на кой чёрт нам сдалась эта опер-р-р-рá? Может, мы что-то другое придумаем? Конечно, придумаем! — ответила она себе. — Вот только колесо на место поставим!

И она побежала, а я за ней. Мы вдвоем схватили колесо и подняли. Оно было тяжелым, и нам пришлось катить его.

Мы никак не могли надеть остов на штифт — Натали объяснила мне, что и как называется. Но наконец у нас это получилось, и Наташа легким движением, как будто делала это тысячи раз, закрепила колесо, повернув его в одну и в другую сторону.

— Во-о-от! Теперь всё в порядке, — отошла она от кареты, хлопая ладошкой об ладошку. — Только, ваше величество…

— Ты специально так надо мной издеваешься? — воскликнула я, — «Вашему величеству надо прикрутить колесо-о-о! Ваше величество, поди туда, поди сюда… — вертишь мною, как хочешь. Тогда хотя бы называй меня по имени, а то это выглядит странно. «Их величества» не прикручивают колеса, они степенно следуют по дороге в начищенной карете. Они не гоняют по полям, наступая, извини меня, в коровьи… во всякие вот эти…

— Ну смешно же ведь, весело, Антуанетта! Ничего, мы всё когда-то делаем впервые. Ну что ты? Не огорчайся! Или обиделась?

Она так смешно заглядывала мне в глаза, что я перестала злиться:

— Да ну тебя!

— Ну не злись, тебе это совершенно не идет. Твой нос так смешно морщится, и ты становишься похожа на одну из своих дурацких собачонок…

— Тебе что, и собаки мои не нравятся?

— Ни одна! Ты не видела, какие у нас собаки, загляденье да и только! Я тебе обязательно морем переправлю пару, вместе с лошадьми.

— Вот спасибо-о-о, — сказала я растерянно.

— А то как же! Пожалуйста, ваше величество!

Она начала шутливо отвешивать мне дурацкие поклоны. В ней было столько жизни… Но оказалось, это лишь одна из многочисленных масок, которые она надевала на свое прекрасное личико. Мы стояли в открытом поле, где-то вдалеке уже лаяли собаки, и я видела свет фонарей. Нас искали… А мы всё не двигались с места, сидели на приступке для охраны позади моей кареты и беседовали.

— Жизнь, Антуанетта, она такая разная… даже не знаю, как тебе объяснить. Вот смотри: сегодня ты можешь быть королевой, а завтра снимешь корону, наденешь маску и станешь никем. И вольна будешь делать всё что угодно. И никто тебе слова не сможет сказать: никто же не знает, кто ты на самом деле. Жить, не надевая маску, очень трудно, ты словно голая у всех на виду… Открыться никому невозможно: обязательно найдется «доброжелатель», и как только ты приоткроешься, плюнет тебе в самую душу. Признаюсь честно, что по-настоящему меня знает один-единственный человек. За всю мою недолгую жизнь только он сумел открыть все потайные двери моей души, и он один ведает, кто я есть на самом деле. Другим не дано. Таких людей небеса посылают нам только раз в жизни… а может, и не небеса… И ты, понимая это, хватаешься за него, как за соломинку, и боишься потерять. Потому что если ты потеряешь его, то и себя тоже. И никогда уже не сможешь отыскать себя настоящую… среди множества и множества своих масок.

Вот ты спрашивала о женихе, зачем он мне нужен, такой жестокий. А вот за этим, Антуанетта: он знает, кто я, и не питает иллюзий на мой счет! И тем самым не дает мне потеряться в дебрях моей души, в глубинах сознания… И глядя на него, я всегда помню, кто я на самом деле. Мне кажется, доля моя ужасна. Хотя… кто его знает, страшна она или прекрасна. Иногда мне кажется, что это две стороны одной монеты. А эта монета — вот она, Антуанетта, в моей ладони. Она жжет мне руку, но я всё равно буду ее держать. Странно, не правда ли? Может показаться, что мне нравится причинять себе боль, но это так лишь отчасти. Ведь когда тебе больно, ты чувствуешь, что живешь. Когда болит твое сердце, ты знаешь, что оно болит от любви. Когда болит душа, значит, она у тебя есть, и ты не бездушная скотина, а способна на настоящие чувства и эмоции. Способна пожалеть кого-то, раскаяться… Это прекрасно, не так ли? Или мне кажется? Ответь, подруга! Я пишу тебе с детства, и ты не представляешь, как я всегда ждала твоих ответов! Я хотела писать тебе каждый день, рассказывать обо всём, что со мной происходит. Вести, так сказать, летопись каждого дня, от того, как утром открыла глаза, и до того, как вечером легла спать. Мне казалось, тебе всё-всё будет интересно.

— Так и было, так и есть, сумасбродная моя подруга! — ответила я, вздохнув. — Никто и никогда не говорил со мною так откровенно.

Внезапно издали раздались громкие крики:

— Ваше величество! Ваше величество! Всё в порядке? Король обеспокоен и намеревается отправиться за вами!

— Ах! — вздохнула я. — Наше маленькое приключение скоро закончится, Натали. Нужно либо ехать в Оперу, либо возвращаться в Версаль.

— А третий вариант есть?

— Да!

И, наклонившись, я зашептала ей, как можно, спрятав лицо под маской, смешаться с толпой. Я не раз проделывала подобное и теперь предложила это Натали. Она была крайне удивлена, но, поддавшись порыву, заговорщически подталкивала меня плечом в бок и шептала:

— А давай попробуем! Пусть нас отвезут туда. Скорее!

Я плюнула на Оперу, и мы вернулись домой, чтобы успокоить Людовика.

Нам нужны были кавалеры, и я послала за своим доверенным повесой Жаном и приказала, чтобы он взял с собой очаровательного темноглазого Пьера. Кринолинов на нас не было, мы переоделись в простые платья. Ноги наши были свободны, нам подобрали удобную обувь, чтобы мы могли танцевать без устали хоть до утра. Натали быстро включилась в игру, и я попросила Жана отвести нас туда, где собирались не столь знатные особы. И под покровом ночи мы, в накинутых на голову капюшонах, одетые в неброские одежды и в масках, в окружении нашей охраны, также изображавшей гуляк, зашли в таверну. Выпили какого-то отвратительного напитка… В голове зашумело.

С Жаном я потом еще долго сохраняла близкие отношения, а Пьер безнадежно влюбился в Натали, даже хотел уехать за ней в Россию. Но перед отъездом она сказала ему всего пять слов, после чего он навсегда забыл и мечтать о ней:

— Ты омерзителен мне своей любовью!

Бедный мальчик! Хотя… наверное, так для него было лучше»…