В России надо жить долго

Светлана Беличева-Семенцева, 2021

Стоит бегло просмотреть оглавление этой книги, чтобы понять, какой разнообразный калейдоскоп событий в самых разных сферах нашего общества и государства представлен в ней. И этот калейдоскоп отнюдь не плод авторских воспоминаний, хотя и они здесь присутствуют. Основой послужил архив, который автор собирала десятки лет. «Немалого труда составило мне проанализировать и систематизировать это архивное богатство. Представленные здесь события, цифры, факты, персоналии и судьбы отдельных людей дают достаточно полную картину нашей общественной и личной жизни и в не таком далеком прошлом, и в настоящем. И может быть, помогут составить прогноз на будущее», – утверждает автор С. Беличева-Семенцева. Которой хочется верить, что представленная в книге картина жизни общества и государства, составленная из реальных фактов, цифр, событий и персоналий, поможет читателям сориентироваться в оценке прошлых и настоящих исторических событий и политических деятелей. Книга адресована тем, кто хочет составить самостоятельное мнение о нашем прошлом, настоящем и будущем. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Беспощадные педагогические войны

Рановато я радовалась и мечтала о безмятежной творческой работе над докторской диссертацией, когда с сентября 1985 года не без боя добилась докторантуры и получила два года свободы от учебных и других нагрузок по кафедре педагогики и психологии Тюменского университета, где я тогда работала. Беда свалилась, откуда меньше всего ждали. За время нашего двухмесячного отпуска бесконечными проверками по всем мыслимым и немыслимым линиям, угрозой увольнения и наказания до больничной койки и тяжелой болезни, пареза был доведен директор подросткового клуба «Дзержинец», местный Макаренко, как его называли в городе, Геннадий Александрович Нечаев. «Дзержинец» располагался в романтическом месте, в старой кирпичной водонапорной башне, выстроенной когда-то тюменскими купцами. С этой башней нам пришлось познакомиться в наш первый день прибывания в Тюмени, когда мы с мужем, оставив нехитрые пожитки на вокзале, шли по деревянным тротуарам очень грязного и убогого города в поисках моторного завода, на вычислительный центр которого были распределены после окончания Таганрогского радиотехнического института. Никто из встречных людей не мог нам объяснить, где находится моторный завод, и как туда добраться, что было и не мудрено, поскольку, как потом выяснилось, завода еще не было, он только строился. Пройдя пешком полгорода, мы в полной безнадежности остановились около этой самой кирпичной бывшей водонапорной башни, выгодно отличающейся от деревянных домишек, которыми по большей части была застроена тогдашняя Тюмень. И вот чудо, оказалось, что мы остановились на месте никак необозначенной остановки служебного автобуса, который раз в час следовал на моторный, о чем нам сказала ожидавшая этот автобус женщина.

Не думала я тогда, как буду связана с этой башней, и какую роль сыграет она в моей и не только в моей жизни. В следующий раз жизнь меня свела с башней летом 1975 года, когда я была избрана вторым секретарем Тюменского горкома комсомола и в первую очередь озадачена горкомом партии навести порядок в башне, где размещался подростковый клуб «Дзержинец». Клуб некогда был организован молодым сотрудником областного управления КГБ, и когда он уехал, пацаны остались без присмотра, и башня была превращена в притон. По витой лестнице я поднялась на все пять этажей башни и ужаснулась грязи, запустению и многочисленным пустым бутылкам на всех этих этажах. Нужно было решать вопрос с ремонтом, с чем, к счастью, справился студенческий строительный отряд Тюменского университета. Оставалось решить другую, еще более сложную задачу — найти директора этого подросткового клуба, способного успешно работать с трудными подростками. Опрос общественного мнения вывел меня на Нечаева Геннадия Александровича, улыбчивого крепыша, самбиста. Не без труда удалось его сосватать на эту должность, и выбор оказался как нельзя более удачным. Вскоре трудные подростки со всего города, узнав, что здесь можно поднакачаться и освоить самбо, потянулись в башню. Но Генсаныч, прежде чем допустить к самбо, требовал проявить себя в коллективных творческих делах по благоустройству и озеленению города, помощи одиноким ветеранам, участии в поэтических вечерах, спортивных соревнованиях и прочих интересных клубных мероприятиях. Органы самоуправления, командиры взводов и отрядов, до должности которых тоже нужно было дорасти, позволяли Генсанычу без дополнительного штата справляться не с одной сотней подростков, посещающих клуб. А были среди них и немало стоящих на учете в милиции подростков из очень неблагополучных семей, братья которых уже мотали сроки за совершенные преступления. По сути дела Генсаныч в условиях подросткового клуба применял макаренковский принцип воспитания в коллективе и через коллектив. То есть в клубе была создана воспитывающая среда, куда тянуло подростков, ставших изгоями в школе, та среда и отношения, которые воспитывали и перевоспитывали.

Позже и мне пришлось постигать педагогическую систему Антона Семеновича Макаренко, когда после защиты диссертации на факультете психологии в Ленинградском университете, исследовавшей психологию несовершеннолетних правонарушителей, я стала работать на кафедре психологии и педагогики в Тюменском госуниверситете. Мне сразу же поручили руководство макаренковским ФОПом (факультетом общественных профессий). Тогда студенты в течение первых трех лет обучения должны были обязательно посещать по своему выбору один из ФОПов, которых при разных кафедрах было немало. Макаренковский ФОП был одним из самых трудных, поскольку, прослушав на первом курсе теоретический курс, на втором и третьем курсе студенты должны были шефствовать над подростками, стоящими на учете в милиции, бывать у них в школе, дома, помогать с учебой. А главное, и самое трудное, — пытаться оздоравливать семейную обстановку, то есть перевоспитывать не столько подростков, сколько их неблагополучных родителей, злоупотребляющих спиртным, а заодно и благополучных, злоупотребляющих ремнем. Меня очень удивляли и поражали эти 18-19-летние девочки, которые добросовестнейшим образом шефствовали над своими трудными подростками, вели дневники наблюдения, приходили консультироваться в сложных случаях. И двигало ими, как и Макаренко, как и Генсанычем, любовь и сочувствие к этим незадачливым пацанам. Мне было хорошо понятно и знакомо это чувство сострадания и желание помочь трудному подростку. Еще работая в комитете комсомола на моторном заводе, я возилась с нашими несовершеннолетними прогульщиками, выпускниками ПТУ (профессионально-технических училищ), бывшими детдомовцами. Приходила с тортиками к ним в общежитие, они бывали у меня дома, во все глаза, как музейный экспонат, рассматривая нашу скромную, хрущевскую однокомнатную квартиру, поскольку никогда до этого им не приходилось быть в домашней обстановке. Поражало, как они нуждались в тепле и внимании, и, неизбалованные таким отношением, в благодарность готовы были не только не прогуливать рабочие дни, но и учиться в вечерней школе, доверять свои секреты, лишь бы не потерять это теплое отношение старшего друга.

Особенно ужалило меня сострадание к подросткам-правонарушителям, когда, работая над диссертацией, в следственном изоляторе я проводила их обследование. Замполит следственного изолятора сердобольный Печеркин Михаил Семенович тоже сострадал своим несовершеннолетним заключенным. И когда узнал о теме моей диссертации, пошел на грубейшее нарушение режима, разрешил мне работать в воскресенье, когда не было следователей и охраны, и пустовал пристрой с кабинами для следственных допросов. Он выводил после завтрака пять пацанов, рассаживал их по кабинам, закрывал пристрой на ключ, оставляя меня одну с этими подследственными, совершившими групповые преступления.

Тема моей диссертации была «Престижность и асоциальное поведение несовершеннолетних», которая должна была выяснить, какие мотивы и причины заставляли сбиваться этих пацанов в асоциальные группы, быстро перерастающие в опасные разбойничьи стаи. Помимо анкетирования и тестирования, мне удавалось разговорить ребят, и исповеди об их безрадостной жизни приводили в глубокое уныние. Для большинства этих подростков было неожиданным открытием, что, оказывается, есть взрослые люди, которые без крика и нравоучений могут спокойно и доброжелательно разговаривать, и которым интересны они и их судьбы. Ведь до сих пор ими интересовались только строгие тетки в милицейских костюмах из инспекции по делам несовершеннолетних (ИДН), которые грозили им тюрьмой, родителям — штрафами, а еще вызовом на комиссию по делам несовершеннолетних (КДН). Интересное это было образование КДН, работающее на общественных началах и состоящее из представителей милиции, образования, комсомольско-партийных органов. За одно заседание они могли рассмотреть до 30 дел, тратя по 10 минут на каждую неблагополучную семью и подростка-правонарушителя. По итогам такого рассмотрения выносились штрафы, выговоры родителям и письма на их работу, что, конечно, мало помогало в профилактике правонарушений несовершеннолетних. За 20 лет, с 1968 по 1988 годы, в благополучном Советском Союзе преступность несовершеннолетних выросла на 200 %, то есть росла в среднем по 10 % в год.

А Генсанычу удавалось без всяких КДН и ИДН справляться с этими трудными подростками, отрывать их от опасных уличных компаний, мало того, он рискнул принимать в клуб даже и сами эти компании, асоциальные группы и переориентировать их на общественно-полезные дела. Вот эта успешная профилактическая работа Нечаева как раз больше всего и раздражала милиционерш, инспекторов по делам несовершеннолетних. Они первыми начали атаку на «Дзержинец» и ринулись проверять его работу, обнаружив, что в клубе, оказывается, нет планов индивидуальной работы со стоящими на учете подростками и их родителями. Не делил Генсаныч своих питомцев на трудных и благополучных. К милиции подключились представители образования, отправив для проверки въедливую методистку из дворца пионеров, затребовавшую планы воспитательной работы по эстетическому, физическому, патриотическому и прочему воспитанию. Все это воспитание реализовывалось в клубе, но оно не соответствовало бюрократическим требованиям въедливой методистки. Проверяющим милиционершам из инспекции по делам несовершеннотлетних особо не понравился принцип самоуправления, на котором строилась жизнь в клубе. Они считали, что Нечаев из лени перекладывает свою работу на дзержинцев, которые доросли до командиров отряда и самостоятельно вели спортивные секции, вместе с ребятами готовили и проводили различные клубные мероприятия. Подключился к проверкам и совет ветеранов. Особо старался еще вполне крепкий старичок, служивший когда-то в СМЕРШе и с гордостью рассказывавший, как во время войны он расстреливал и не закапывал. Вот это «не закапывал» он произносил с особой гордостью. Старичку не понравилось вообще все, что он видел в клубе. Как водится, никто из проверяющих не захотел встретиться и поговорить с ребятами, познакомиться с альбомами, где были расклеены фотографии бывших дзержинцев в военной форме, присланные из армии теми подростками, которые когда-то стояли на учете в милиции, и которые могли бы сейчас быть не в военной, а арестантской форме. Обо всех обнаруженных нарушениях проверяющие тут же сообщили в прокуратуру. А поскольку за короткое время андроповского закручивания гаек прокуратуре требовалось особо остро реагировать на сигналы, то в клуб явился и прокурор по делам несовершеннолетних. Пробыл он там 10 минут и пришел к выводу, что изложенные в заявлениях факты подтвердились, и Нечаева следует уволить, а работу клуба временно приостановить. Но уволить Нечаева не успели, парализованный крепыш Генсаныч свалился на больничную койку.

Обо всех этих печальных событиях рассказали прибежавшие ко мне домой взволнованные дзержинцы и макаренковцы. Надо было что-то делать, спасать Нечаева, спасать «Дзержинец». В одиночку с такой задачей было не справиться, и на квартире у меня начал заседать штаб. И тут мы вспомнили всех знакомых журналистов. Тюменский журналист Сергей Пахотин, друживший с Нечаевым и его клубом, опубликовал гневную статью в «Тюменской правде». Связались с Валерой Хилтуненом из «Комсомольской правды», который когда-то был в «Дзержинце» и писал о нем. Валера решил, что с гороно лучше всего справится «Учительская газета», и в Тюмень приехала его жена Лена Хилтунен, работавшая в «Учительской газете» — «Учителке». На имя начальника областного УВД я подготовила коллективное обращение от лица представителей науки, сочувствующих «Дзержинцу» преподавателей университета. И наконец, к делу подключился мой хороший приятель, собкор «Советской России» Игорь Огнев, после публикации которого не так давно от работы был отстранен первый секретарь Тюменского горкома КПСС В.Д. Уграк. И когда Огнев с этой проблемой зашел к секретарю горкома партии, горком партии принял все меры, чтобы загасить пожар вокруг «Дзержинца» и не допустить очередной скандальной публикации в «Советской России», органе ЦК КПСС, что грозило серьезными неприятностями партийному начальству. Общими усилиями «Дзержинец» был спасен, а Генсаныч не только не уволен, но и после больницы отправлен на курорт для восстановления здоровья.

Шум и волну общественного возмущения вокруг «Дзержинца» мы подняли такую, что мне домой позвонила недовольная секретарь горкома партии Тетерина Клара Афанасьевна. Она потребовала, чтобы я прекратила эту шумиху вокруг клуба, которая не дает им в горкоме партии спокойно работать. На что я ответила довольно дерзко: «Если такие как Нечаев оказываются в больнице из-за всех этих проверок, мы с вами, вы как партийный секретарь, я как ученый, даром едим свой хлеб». Эта дерзость мне дорого обошлась. Клара Афанасьевна потребовала, чтобы городская прокуратура проверила хозтему, которую два года назад мы с макаренцевами провели по заданию областного УВД. Я тогда обобщила данные о подростках, стоящих на учете в милиции и их родителях, над которыми шефствовали мои макаренковцы. На этой основе были подготовлены психолого-педагогические рекомендации для инспекторов по делам несовершеннолетних. Деньги на эту работу были выделены весьма скромные, что, тем не менее, позволило моим лучшим макаренковцам выплачивать скромную зарплату. Когда прокурор города, с которым мы были хорошо знакомы, получил от горкома партии задание проверить эту два года назад закрытую хозтему, он позвонил мне и спросил, что там у меня происходит. Я попросила его об одном: отправить для проверки самого добросовестного прокурора. Времена были андроповские, когда прокуратура и другие правоохранители особо свирепствовали, и, конечно, результатов этой проверки я ждала с большим беспокойством.

А тем временем по городу распространялись слухи, что Беличева с Нечаевым воры. И особенно старался в их распространении ветеран-смершевец, люто ненавидящий нас обоих. Наконец из прокуратуры было получено официальное уведомление явиться для ознакомления с результатами проверки. Шла я туда, что называется, на полусогнутых. В назначенном кабинете мне навстречу поднялась пожилая женщина в прокурорском мундире, пожала мою руку и совсем неожиданно для меня сказала: «Позвольте Вас поблагодарить за ту работу, которую вы проводите со своими макаренковцами». Она действительно была добросовестным проверяющим и встретилась со всеми студентами, которые значились в ведомости на получение своей скромной зарплаты. И они ей увлеченно рассказывали, как работают со своими подшефными подростками, стоящими на учете в милиции. Это не могло не умилить немолодую женщину, мать и бабушку.

Так благополучно закончилась история с тюменским Макаренко, но у самого Антона Семеновича была более печальная судьба. Несмотря на все его педагогические успехи в знаменитых колониях имени Горького и имени Дзержинского, где из бывших беспризорников и уличных воришек выковывались настоящие мастера своего дела, активные и успешные советские граждане, под натиском въедливых проверяющих педагогическую работу ему пришлось оставить. Не нужны были сталинскому режиму, упражнявшемуся на организации показательных судебных процессов над врагами народа всех мастей, столь честные, нетерпящие любой несправедливости и с такой активной жизненной позицией граждане, как те, которых воспитывал Макаренко в своих колониях. Но, отойдя от педагогической практики, он не забросил педагогику и оставил ценнейшее литературное наследие, две удивительных художественных книги «Педагогическая поэма» и «Флаги на башне», от которых трудно оторваться, когда читаешь о педагогическом опыте Макаренко и о его непростых воспитанниках. На занятиях со своими макаренковцами я просила их рассказывать о наиболее запомнившихся эпизодах из этих книг. И что интересно, каждый из этих эпизодов мог служить иллюстрацией для социально-психологических и социально-педагогических закономерностей создания коллектива воспитанников и педагогов, коллектива, служащего воспитывающей средой. Отрадно отметить, что Макаренко и его педагогическая система стали широко известны и получили свое признание не только в нашей стране, но и за рубежом. И не случайно 1988 год — год столетия Антона Семеновича — был объявлен ЮНЕСКО годом Макаренко.

В тот год мне посчастливилось поучаствовать в конференции, посвященной 100-летию А.С. Макаренко, которая проходила в Егорьевске, где был детский дом, директором которого до самой своей кончины работал Семен Афанасьевич Калабалин и его жена Галина Константиновна Калабалина. Семен и Галина служили прообразами героев книги Макаренко «Флаги на башнях». Все жизнь они сохраняли благодарную память об Антоне Семеновиче и следовали его примеру в своей работе в детском доме и в своем отношении к воспитанникам. Их сын Антон Семенович Калабалин пошел по стопам родителей и тоже стал педагогом. На эту конференцию приехали человек шесть бывших воспитанниц Макаренко. Эти живенькие старушки жили в разных городах, имели разные профессии и разные непростые судьбы, но своими белыми блузками, а главное, оптимистическим настроем, которым когда-то зарядил их Антон Семенович, были похожи друг на друга.

Но еще более горькая и трагическая судьба была у другого выдающегося советского педагога Василия Александровича Сухомлинского. На Сухомлинского, директора скромной Павлышевской сельской школы на Украине обрушились не просто проверяющие из районо, на него обрушалась сама Академия педагогических наук СССР. АПН, Академия педнаук была учреждена Сталиным в 1944 году, когда подходила к концу Великая отечественная война, унесшая 28 миллионов советских граждан. И дальновидный вождь процессы воспитания подрастающего поколения решил взять под контроль, с тем, чтобы ученые педагоги разрабатывали методы формирования послушных винтиков в хорошо отлаженной им, отцом всех народов, государственной машине. И ведущая роль в этом отводилась Институту общих проблем воспитания, где заправляла авторитетная тройка, состоящая из директора В.М. Коротова, академика АПН СССР Б.Т. Лихачева (не путать с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым) и профессора Л.Ю. Гордина. Нашелся и подходящий подручный, владеющий бойким журналистским пером, в ту пору всего лишь кандидат педагогических наук Валентин Кумарин. Не прошла, конечно, мимо этих заправил советской педагогической науки книга сельского учителя «Сердце отдаю детям», вызвавшая одобрительный интерес в нашей стране и на Западе.

Начал эту компанию в 1967 году Борис Лихачев статьей «Нужна борьба, а не проповедь». Лихачев был возмущен тем, что Сухомлинский в одной из своих статей посмел утверждать, что «основное в человеке коммунистического общества — это человечность». Идеологически выверенная позиция заведующего кафедрой Вологодского пединститута была замечена, и Лихачева назначили на должность заместителя начальника отдела педагогической науки Минпроса СССР. А вскоре он дорос и до действительных членов АПН СССР. Заметили и подключившегося к травле Валентина Кумарина, который по личному приглашению президента Академии педагогических наук был назначен ученым секретарем президиума Академии. Бойкий писака Кумарин с одобрения академиков разразился серией статей и доносов в президиум АПН СССР о буржуазной немарксистской педагогике Сухомлинского, «представляющей реальную угрозу как сила, поворачивающая педагогическое мышление в сторону буржуазной теории свободного воспитания». Сухомлинский любил детей, учитывал индивидуальность каждого своего школьника, воспитывая детей добрыми, мыслящими, всесторонне развитыми людьми. И это тоже ставилось в вину, как противопоставление педагогической системе Макаренко воспитания в коллективе и через коллектив.

Глубоко уязвленной обвинениями в своей педагогической «буржуазности», что, кстати, было весьма небезопасно во времена партийной борьбы с буржуазной идеологией, с болью и горечью Сухомлинский пишет заместителю главного редактора журнала «Народное образование» А.Е. Боеву: «Если бы Вы могли сказать этому негодяю, что то, что я пишу, рассуждаю, написано кровью… Не ему учить меня быть патриотом. Когда в 1942 году я был тяжело ранен на фронте, фашисты повесили мою жену, выкололи ей глаза, а родившегося в застенке ребенка убили, как щенка, ударом головкой о каменную стену, выбросили тельце на свалку, где он лежал три дня».

Через год после этого кровью сердца написанного письма в возрасте 52-х лет Василий Александрович умер. На обвинения в игнорировании педагогической системы Макаренко он ответил в книге «Мудрая власть коллектива», которая вышла уже после смерти автора. Ответил одной образной фразой: «Я не против коллектива. Но я хочу, чтобы ребенок в коллективе был не прутиком в венике, а цветком в букете». В этой книге он описывает свой педагогический опыт воспитания в коллективе, который не подавляет, а помогает, создает условия для реализации и развития индивидуальных особенностей и способностей детей. Конечно, Сухомлинский не мог в точности повторять систему Макаренко, ведь он работал не в колонии и не с беспризорниками, а в сельской школе, где хорошо знал не только каждого ребенка, но и всех родителей.

Понимая ведущую роль семьи в воспитании детей, он много сил и времени отдавал работе с родителями и по сути дела превратил школу в культурный центр, куда тянулись и взрослые и дети. Об этой многогранной работе директора школы со школьным педагогическим коллективом, с родителями, с сельским социумом Сухомлинский написал еще в одной своей книги «Разговор с молодым директором школы», которая также вышла после смерти автора. Бесценное наследие оставили наши выдающиеся педагоги — гуманисты Антон Семенович Макаренко и Василий Александрович Сухомлинский. Как 1988 год столетия Макаренко был назван ЮНЕСКО годом Макаренко, так и 2018 год, год столетия Василия Александровича Сухомлинского, был назван годом Сухомлинского. Эти два выдающихся советских педагога получили международное признание, однако, к сожалению, оба они оказались не ко двору советской власти, преследующей иные цели в воспитании подрастающего поколения.

Зато Валентин Кумарин оказался очень даже ко двору. Высокие покровители в благодарность за травлю Сухомлинского, ускорившую его преждевременную смерть, решили помочь Кумарину защитить докторскую диссертацию. Специально для этой цели под него в Институте общих проблем воспитания была создана лаборатория, пять сотрудниц которой добросовестно собирали материалы, архивы, ранее опубликованные работы и статьи о Макаренко и его педагогической системе, что и было темой докторской диссертации Кумарина. Конечно же, Кумарин успешно защитил докторскую диссертацию и уже подумывал о членкоррстве в своей излюбленной АПН СССР. Но здесь судьба распорядилась так, что наши дорожки пересеклись, что для меня обернулось тяжким жизненным испытанием, а для него — бесславным концом его псевдонаучной педагогической карьеры.

В докторантуру я шла не с пустыми руками. Мой самый многочисленный в Тюменском университете ФОП (факультет общественных профессий), в котором занималось по 150 студентов, я сориентировала и на исследовательскую работу. Шефствуя над своими трудными подростками, студенты-макаренковцы обследовали около тысячи стоящих на учете в милиции несовершеннолетних, условия их семейного воспитания, школьную ситуацию, методы профилактической работы ИДН и КДН (инспекций и комиссий по делам несовершеннолетних). Эти наблюдения студенты использовали в своих дипломных работах, а я проводила общий анализ коллективно собранного материала. В результате выяснилось, что лишь 30 % из стоящих на учете в милиции подростков представляют контингент, которым необходимо заниматься милиции, и то не столько подростками, сколько их пьющими отцами-дебоширами и матерями-алкоголичками и распутницами. Остальные нуждались в профессиональной медико-психологической и социально-педагогической помощи, для оказания которой не было ни специалистов, ни специальной социальной инфраструктуры, не считая таких редких клубов как «Дзержинец». То есть административно-карательную профилактику правонарушений несовершеннолетних необходимо было менять на охранно-защитную. Четкое понимание необходимости этого пришло, но пути практической реализации были совершенно неясны.

Тем не менее, оформившись в докторантуру и прикрепившись для работы над диссертацией к лаборатории исследующей педагогическую запущенность учащихся в этом самом Институте общих проблем воспитания АПН СССР, я начала на всех конференциях, круглых столах и дискуссиях, которых в перестройку было в избытке, толкать свою идею охранно-защитной превенции. В это время Альберт Лиханов, учредивший в 1987 году Детский фонд, открыл лабораторию детских домов в том же Институте общих проблем воспитания. Единственному сотруднику этой лаборатории, глубокому пенсионеру из Министерства образования, было поручено подбирать кандидатуры для работы в лихановской лаборатории. Однако всех, кого приводил пенсионер, Лиханов браковал по причине незнания трудного детства и его проблем. Пенсионер, видя мою активность, рискнул представить меня Лиханову. Моих нужных Лиханову знаний о детском неблагополучии было в избытке, и я была принята старшим научным сотрудником в лабораторию детских домов, заведующим которой числился Лиханов. Я не случайно употребила слово «числился», поскольку больше с Альбертом Александровичем общаться мне не пришлось. Руководство лабораторией он перепоручил своему заму Карманову Евгению Михайловичу, с которым мы просиживали допоздна, готовя предложения в Правительство по льготам детям-сиротам и детям, оставшимся без попечения родителей, которые Лиханову удавалось протолкнуть на самом верху. Обрабатывали и анализировали сотни писем и обращений, которые шли в Детский фонд и нашу лабораторию, по улучшению условий жизни воспитанников детских домов, где, как правило, царили казенщина и бездушье.

Моя жизнь била ключом и была переполнена трудно совмещающимися проблемами. Нужно было самостоятельно решить жилищную проблему, заниматься обменами квартир и завершить в срок до конца докторантуры, то есть до конца учебного 1987-го года, диссертацию. Со всеми этими проблемами мне удалось довольно-таки успешно справиться. Обмотав все ближайшие подмосковные городки, я удачно обменяла свою тюменскую квартиру на квартиру в Мытищах. Докторскую диссертацию «Социально-психологические основы предупреждения десоциализации несовершеннолетних» в назначенный день, по чистой случайности этим днем оказалось 13 мая 1987 года, я сдала на кафедру социальной психологии в МГУ, где предстояло ее обсуждение и доработка высказанных замечаний. Одним словом, переполненная своими многочисленными заботами, я совершенно не участвовала в жизни нашего Института общих проблем воспитания, в котором тоже обо мне забыли, перепоручив заниматься нашей лабораторией Детскому фонду.

Но пройти мимо такого события как обсуждение на общем собрании Щетинина Михаила Петровича, который числился в штате института и руководил опытно-экспериментальной школой на Белгородчине, я не могла. Дело в том, что Щетинин был одним из ярких представителей педагогов-новаторов, с которыми яростно боролись наши академики и подпевающие им подобострастные сотрудники института. Так же, как я пришла к выводу о необходимости замены административно-карательной профилактики на охранно-защитную, педагоги-новаторы пришли к выводу, что на смену авторитарной педагогике в школу должна прийти педагогика сотрудничества. Но если я в то время не видела возможных путей реализации своих идей, то они уже наработали и использовали в своей практической работе эти методы и способы, позволяющие учителю не подавлять и наказывать учеников плохими оценками, а сотрудничать с ними в процессе обучения и воспитания, делая сам процесс обучения интересным и увлекательным. Щетинин, имея музыкальное образование, был очень озабочен тем, что обучение школьным дисциплинам эксплуатирует в основном левое полушарие, контролирующее логическое мышление, произвольные память и внимание, в то время как урезаны до минимума уроки музыки, пения, рисования, которые могли бы развивать и левое полушарие, оперирующее образами. Кроме того, большая часть школьной жизни учащихся проходит в неподвижном сидении за партой, тогда как развивающийся организм ребенка требует движения, пластики, а значит, помимо уроков физкультуры необходимы и уроки танцев. Но где взять время для всех этих дополнительных правополушарных уроков? И памятуя, что смена деятельности это уже отдых, Щетинин в начальных классах своей школы сократил на 15 минут время уроков и, исключив перемены, ввел дополнительно уроки музыки, пения, рисования, танцев, перемежая их с уроками математики, чтения, русского языка, обществоведения. Свое нововведение было и в старших классах. Здесь, напротив, материал стал подаваться методом погружения, когда всю неделю учащиеся погружались в какую либо тему по истории, литературе, физике, математике, не отрываясь и не переключаясь на другие предметы. В школе ключом била вечерняя жизнь, капустники, поэтические вечера, вечера танцев, где сам директор на баяне играл для танцующих школьников вальсы и фокстроты. Школьникам стало интересно жить и учиться, в школу тянуло. И при этом не только не пострадала, но и улучшилась успеваемость и в начальных и в старших классах.

Казалось бы, надо порадоваться за такую школу и ее учеников. Но у инспекторов из Института общих проблем воспитания, приехавших проверить опытно-экспериментальную школу Щетинина, кроме раздражения эти нововведения ничего не вызвали. Его школа не соответствовала главному критерию, по которому оценивали школы в Академии педнаук: не было порядка. Мало того, были нарушены все установки и предписания Министерства образования, вместо советского учебного заведения Щетинин устроил какой-то цирк. Ох, и досталось же Михаилу Петровичу на этом общем институтском собрании, которое проводилось в лучших традициях открытых судебных процессов над врагами народа! Выступающие буквально рвались к трибуне, чтобы, не выбирая слов, выразить свое негодование и возмущение Щетининым, его школой, а заодно и всеми педагогами-новаторами, посмевшими покуситься на основы советской педагогической науки и практики. Он попытался было объясниться и оправдаться, но был грубо оборван председательствующим директором института В.М. Коротовым и обреченно замолчал. Собрание клокотало около трех часов и двигалось к завершению, когда я попросила слово, которое мне не хотели давать, поскольку казалось, что все негативные эмоции уже выплеснулись. Но я не выдержала и вступилась за Михаила Петровича, а заодно и за всех педагогов-новаторов. И еще сказала, что дискуссии о новых идеях и нововведениях в таком тоне не ведутся, и право, мне неудобно за коллег ученых, коммунистов.

После собрания Щетинин зашел к нам в лабораторию, мы пили чай, и он, как будто забыв о собрании и всех обрушившихся на него обвинениях и оскорблениях, вел философские разговоры о человеке и его миссии. «Вы только подумайте, из чего состоит слово «человек» — чело века, — говорил воодушевленно Михаил Петрович. — Чело, которое определяет, чем, каким содержанием наполнится век, и куда будет развиваться история всего общества и всей цивилизации. Ребенок уже рождается с этим предназначением — быть челом века. Нужно только не подавить, а развить в нем весь заложенный от рождения потенциал. Вот чем прежде всего должна быть озабочена школа». Он как будто предчувствовал, что, несмотря на разгромное общее собрание, ничего страшного с ним не случится, и его идеи восторжествуют. И действительно, судьба педагога Щетинина оказалась вполне благополучной. После разгрома в Институте общих проблем воспитания Михаила Петровича в свою лабораторию перевел доктор психологических наук, действительный член АПН СССР Артур Владимирович Петровский, который вполне оценил педагогические новации Щетинина и предоставил ему полную свободу. Позже Щетинин обосновался в Краснодарском крае, где его школа выросла в настоящую школьную республику со своими производственными цехами, полеводством, садоводством, пошивочными мастерскими, школьным театром, оркестром, хором, танцевальным коллективом, стадионом и оборудованными современными спортивными снарядами спортзалами.

Но мне, увы, не сошло с рук это заступничество за Щетинина и педагогов-новаторов. Академики в нашем институте были мстительными ребятами, мстить они умели, и особенно изощренно, когда им наступали на больную мозоль. А война с педагогами-новаторами в ту пору была их главной головной болью и еще какой больной мозолью. Особой неприязнью академиков пользовалась «Учительская газета», которая собрала под своей крышей эту небольшую группу выдающихся педагогов-единомышленников из разных городов: учителя математики Виктора Федоровича Шаталова из Донецка, доктора психологических наук Шалву Александровича Амонашвили из Тбилиси, Михаила Петровича Щетинина, работающего на Белгородчине, учителя литературы из Ленинграда Ильина, учительницу начальных классов из Москвы Лысенкову, новаторов семейного воспитания — супругов Никитиных из подмосковного Болшева. Собравшись в доме у Никитиных в Болшево, коллективно они разработали основные принципы педагогики сотрудничества, своего рода манифест педагогов-новаторов, с чем всю заинтересованную общественность и ознакомила «Учительская газета», на главного редактора которой В.Ф. Матвеева дружно ополчились маститые академики. Им удалось добиться снятия с поста главного редактора Матвеева, который активно поддерживал педагогов-новаторов, пропагандируя их опыт среди советского учительства. На его место пришел из «Комсомолки» умеренный Геннадий Селезнев, не склонный обострять конфликт с академиками, которые своей травлей довели до онкологического заболевания Матвеева, скончавшегося вскоре после отставки.

Теперь эти борцы решили взяться за меня, поручив расправиться со мной проверенному борзописцу Валентину Кумарину, у которого к тому времени взбунтовалась лаборатория, завершившая работу над его докторской по проблемам макаренковской педагогики. Кумарин оказался не столько макаренковедом, сколько макаренкоедом, продемонстрировав свои садистские наклонности на отношении к своим сотрудникам. Если у всех в институте было два присутственных дня, во время которых научные сотрудники распивали чаи и обменивались новостями, то работающие в лаборатории Кумарина должны были приходить в институт каждый день, всю рабочую неделю. Чай разрешался только в обеденный перерыв, никому из посторонних не позволялось приходить в лабораторию, отлучаться сотрудникам разрешалось только в туалет, время посещения которого также регламентировалось 5-7-ю минутами. Он внимательно проверял все бумаги на столе и в столе каждой сотрудницы, с тем, чтобы ничто и никого не отвлекало от работы над макаренковским наследием, то есть от работы над его докторской. Не стоит и говорить о том, что по отношению к своим подчиненным он не считал нужным ограничивать себя в грубых и оскорбительных выражениях. В основном у него работали молодые иногородние бесправные аспирантки, не считая молодого узбека, использовавшегося в качестве личного порученца-ординарца. И хотя эти молодые дамы были изрядно запуганы и деморализованы своим начальником, но все-таки и их терпение лопнуло. Со слезами и истериками они ввалились в кабинет директора и заявили, что больше не могут и не хотят работать у Кумарина. Пришлось эту лабораторию расформировать, рассовав несчастных женщин по другим отделам. Таким образом, ничего не мешало, чтобы оставшегося без подчиненных Кумарина назначить заведующим нашей лаборатории с ответственным заданием скушать меня. Лиханова при этом, чтобы он не возражал против такого решения, повысили до начальника отдела, передав в этот отдел кроме нашей лаборатории детских домов еще и лабораторию интернатных учреждений.

Став моим начальником, Кумарин принялся рьяно выполнять поставленную перед ним задачу: сделать мою жизнь несносной, сорвать защиту докторской, одним словом, затравить, как уже были затравлены Сухомлинский и Матвеев. Естественно, у меня, старшего научного сотрудника, кандидата наук, не было ни такого имени, ни такого авторитета и статуса как у Сухомлинского и Матвеева, и потому справиться со мной столь бывалому макаренкоеду как Кумарин, казалось, должно было не составлять никакого труда. Первым делом он решил ограничить мою всяческую свободу, распространив присутственные дни на всю неделю, с тем, чтобы я ежедневно сидела в лаборатории, при этом ни с кем не общаясь, и выходила из комнаты только в туалет, и то не более чем на 5 минут. На что я ответила, что я в том случае буду ходить в институт каждый день, если такой порядок своим приказом директор установит для всех сотрудников. А поскольку я сотрудничаю с Детским фондом, то чтобы не ходить туда, он должен будет потребовать от Лиханова и его зама Карманова им самим являться в нашу лабораторию. Не привыкший к такому резкому отпору, макаренкоед разразился грубой бранью и оскорблениями, на что я решила отвечать не меньшим хамством. Он тут же побежал жаловаться директору В.М. Коротову и тем самым получил от меня прозвище «коротовской подстилки». Короче, началась жизнь, которую правильнее было бы назвать боями без правил, и на которую не хватит никакого здоровья и никаких нервов. А здоровье и нервы были нужны и не только для того, чтобы выжить в такой обстановке, но и чтобы быть в хорошем работоспособном состоянии, чтобы доработать после обсуждения на кафедре в МГУ свою диссертацию.

И наверно, без божьей помощи мне было бы не выдержать этого изуверства, и я могла бы свалиться с каким-нибудь неизлечимым недугом, как это уже было с такими выдающимися людьми как Сухомлинский и Матвеев, которые, в отличие от меня, не были непосредственно в подчинении Кумарина, а главное, были лишены такого счастья как общаться с ним лично по восемь часов в эти два присутственных дня. Но, как это ни поразительно, мне, некрещеной атеистке, нежданно-негаданно действительно пришла божья помощь, что меня не только спасло, но и заставило уверовать в Бога и принять крещение.

В то лето 1988 года мы с приятельницей снимали дачу в поселке Троицком по Волоколамскому шоссе. Это был уютный двухэтажный бревенчатый дом у лесной опушки на краю дачного поселка. Идеальное место для отдыха и работы. Учитывая, что присутственные дни в институте были вторник и четверг, я могла четыре дня с пятницы по понедельник включительно работать над своей докторской. Но после нервотрепки, которую мне устраивал изобретательный Кумарин, я приезжала на дачу буквально невменяемая, неспособная не только работать, но есть и спать. Моя мудрая приятельница, опытная журналистка Инна Титова, видя мое состояние, предложила мне сходить в храм в поселке Троицком. Это был старый намоленный храм, первый храм, который я вообще посетила. Рассматривая старинные иконы, я остановилась около иконы Божьей Матери-Троеручницы и стала рассматривать миловидное лицо молодой женщины, изображенной на иконе. И чем дольше я смотрела, тем спокойнее становилось у меня на душе. А лицо на иконе буквально старело на глазах, образовались глубокие складки у губ, темные впадины под глазами, будто икона оттягивала на себя всю черную энергетику, которой зарядили меня в институте макаренкоеды. Я возвращалась из храма успокоенная и просветленная, вполне готовая к тому, чтоб сосредоточиться над своей диссертацией. И после, чтобы приходить в рабочее состояние, я всякий раз шла в храм к своей спасительной иконе. И что интересно, она могла менять выражение лица в зависимости от той информации, которой я с ней мысленно делилась. Особенно суровым и даже воинственным оно становилось, когда я рассказывала ей о мерзких выходках изводившего меня Кумарина.

И так, с божьей помощью, я доработала свою диссертацию; доработанный вариант был рассмотрен на выпускающей кафедре социальной психологии в МГУ и на первом ближайшем заседании докторского совета должен был представлен к защите. Ни Кумарин, ни его высокие покровители не имели и малейшего влияния на факультет психологии МГУ, чтобы помешать моей защите. Но не допустить к защите, не дав мне положительной характеристики-ходатайства для представления в совет, они могли. И, конечно же, такой возможностью воспользовались. В конце года, в декабре, когда я с высокой температурой лежала дома, Кумарин на заседании лаборатории, где кроме него было еще два послушных сотрудника — пенсионер из Министерства образования и молодой узбек-личный ординарец, доложил о невыполнении мной научного плана, предложил признать мою работу неудовлетворительной и перевести меня в младшие научные сотрудники. То, что такой приказ будет подписан директором, он, конечно, не сомневался, поскольку тогда мне была бы обеспечена отрицательная характеристика, при которой совет не имел права принять мою диссертацию к защите. Невыполнение моего научного плана заключалось в том, что я не могла отпечатать на машинке разработанную мной учебную программу для педвузов по подготовке воспитателей детских домов. Машинистка была все время занята печатанием каких-то кумаринских бумаг, никак не связанных с детскими домами и их воспитанниками, чем он вообще не считал нужным заниматься. Но, понятно, мои объяснения никто слушать не собирался. Кумарин и наши академики торжествовали, срывом защиты докторской я была бы достойно и по заслугам отомщена.

Но, как говорится «рано пташечка запела, как бы кошечка не съела». Спасение неожиданно пришло от Леночки, нашей скромной робкой машинистки, вчерашней школьницы. Сочувствие ко мне и возмущение чинимой несправедливостью победили ее страх перед злодеем Кумариным. Во-первых, в тот же вечер после этой злосчастной лаборатории она позвонила мне и сказала, что сейчас должна печатать протокол о моем переводе в младшие научные сотрудники. А кроме того, она выдала все секреты кумаринской писанины. Он все это время, вместо того, чтобы заниматься детьми-сиротами и детскими домами, готовил пространное, изобилующее своими научными лжеподвигами представление на выдвижение в член-корреспонденты АПН СССР. При этом писал и за себя, и за того парня, то есть и за директора, и за тех академиков, поддержкой которых он заручился. Не учел он одного: что в это время работала правительственная комиссия по реорганизации Академии педнаук, которую курировал секретарь ЦК КПСС Е.К. Лигачев, куда я тут же накатала жалобу, перечислив все мошеннические факты, включая и то, что над его докторской трудилась специально созданная лаборатория, сотрудники которой за свою работу получали зарплату из государственного кармана. Написала, что он не стесняется спекулировать и на детях-сиротах, возглавляя лабораторию детских домов и получая за это приличное вознаграждение, так и не приступил к этой теме, а кроме того, мешал работе других, то есть моей. Обвинения были более чем серьезные, и их переправили в партком нашего института.

Секретарь парткома оказался в трудном положении и сосредоточился на поиске компромиссного решения. К такому компромиссу была готова и я, так как получила приглашение от Бочаровой Валентины Георгиевны занять место ведущего научного сотрудника по проблемам профилактики правонарушений несовершеннолетних в ее ВНИКе «Школа-микрорайон». Здесь мне предстояла интересная работа по моей проблеме, тем более, у бочаровского ВНИКа была сотня опытно-экспериментальных площадок по всему Советскому Союзу. Знала я также, что песенка Кумарина спета, поскольку лаборатория детских домов переводилась в Институт детства, созданный Детским фондом, куда этого скандалиста никто брать не собирался. Никто его не хотел брать в свою лабораторию и в нашем Институте общих проблем воспитания. Директор по старой дружбе протянул ему руку помощи, пообещав, что откроет Кумарину лабораторию под его методологическую тему, если он наберет в нее желающих сотрудников. Обрадованный макаренкоед тут же вывесил плакат с перечислением проблем, которыми намерена заниматься его лаборатория, и с приглашением желающих в ней работать. Как и следовало ожидать, ни одного желающего не нашлось. Слишком прославился он своими скандалами и подлянками. И так новоиспеченный доктор наук, без пяти минут член-корреспондент АПН СССР, несмотря на всю дружбу и помощь директора, оказался на улице. Недолго просуществовал и сам Институт общих проблем воспитания с этой скандально известной тройкой ученых педагогов: Коротова, Лихачева, Гордина. После реорганизации АПН СССР этот институт был упразднен. Как жаль, что до такого бесславного конца педагогических погромщиков не дожил Василий Александрович Сухомлинский, сердце которого не выдержало травли и обвинений в буржуазной несоветской педагогике, обрушенных на него тройкой академиков и макаренкоедом Кумариным, которого он справедливо назвал негодяем.