Воля богов! Повесть о Троянской войне

Леонид Свердлов

Троянская война давно стала легендой, а олимпийские боги – музейными скульптурами и персонажами мифов. Но в те давние времена, когда боги существовали бок о бок с людьми, им не было чуждо ничто человеческое. Обитатели Олимпа мучились вполне земными проблемами, шутили, ругались, любили и ненавидели – да ещё как! Такими их представляли древние авторы, красочно описавшие героический век в своих поэмах. Что, если и нам попробовать перенестись в ту славную эпоху и узнать, как все было на самом деле?

Часть вторая.

Похищение Елены

Во всяком случае, мудрым является тот, кто не заботится о похищенных женщинах. Ясно ведь, что женщин не похитили бы, если бы те сами того не хотели.

Геродот.История

Корабль Энея

Семейный завтрак царя Приама начался в тишине. Троянский царь был задумчив и сосредоточен. Его томила какая-то забота, которой он не хотел делиться со своими близкими.

Тишину прервал его старший сын Гектор.

— Я видел какой-то незнакомый корабль, — сказал он, больше чтоб нарушить молчание, чем ради самой новости: незнакомые иноземные корабли не были редкостью в Трое.

— Что за корабль? — рассеянно спросил Приам.

— Не знаю. Для торгового слишком мал, но и на военный не похож. И очень красивый. Я таких красивых ещё не видел. Мастерская работа. Не иначе, какой-нибудь царь решил нас навестить. Кто бы это мог быть?

— Этот корабль принесёт нам горе, — всхлипнула Кассандра.

Приам недовольно поморщился.

— Не говори с набитым ртом, — сказал он и ответил Гектору: — Если царь, то скоро узнаем.

Вскоре действительно вошёл слуга, чтобы доложить о прибытии гостя, но не успел он заговорить, как двери распахнулись и в зал ворвался удивительно красивый юноша. Его сияющее радостью лицо показалось Парису знакомым, хотя он точно никогда раньше не видел этого молодого человека.

— Здравствуйте, дядя Приам! — закричал юноша, размахивая руками и даже подпрыгивая от восторга. — Вы меня не узнаёте? Я Эней!

Троянский царь в первый раз за всё утро улыбнулся:

— Неужели Эней? Как же ты вырос! Тебя и не узнать. Садись, позавтракай с нами.

Эней тут же бросился к столу и с аппетитом принялся за еду. Он так торопился увидеть родню, что не поел на корабле. Но говорить он при этом не переставал:

— Мама сказала, у вас в семье радость — сын нашёлся.

— Это несчастье! — сказала Кассандра тихо, даже и не рассчитывая, что её услышат. Её и не услышали.

А Эней быстро оглядел всех присутствующих и указал на Париса.

— Это ты! — сказал он. — Я тебя сразу узнал. Мама тебя так и описывала. Она тебе привет передаёт, говорит, что помнит. Дружить с тобой и помогать тебе велела.

— Я знаю твою маму? — удивился Парис.

Эней на секунду перестал жевать и недоумённо уставился на Париса. Он считал, что его маму не знать невозможно.

— Конечно знаешь. Её все знают. Моя мама — богиня Афродита.

Теперь Парис понял, где он видел это лицо. Эней был похож на Афродиту, насколько вообще мужчина может быть похож на женщину. Парису стало стыдно, что он это сразу не понял, но Эней уже забыл об его оплошности и продолжал болтать:

— Она сразу велела строить корабль. Это лучший в мире корабль, самый красивый — его сам Ферекл строил, а проект мама нарисовала. Она велела плыть нам на этом корабле в Спарту, к царю Тиндарею. Дядя Приам! Ты же отпустишь Париса в Спарту?

— Конечно отпущу. Это ведь воля богов. К тому же я уже слышал, что Тиндарей недавно выдал дочку за царевича Менелая. Пусть Парис передаст ему мои поздравления. Моему сыну надо учиться дипломатии.

Эней вскочил из-за стола:

— Здорово! Парис! Побежали на корабль! Там уже всё готово.

— Не надо! — пискнула Кассандра, но Приам строго на неё посмотрел, и она опустила полные слёз глаза.

Парис тоже вскочил и вместе со своим новым другом побежал к кораблю. Афродита помнила о нём и о своём обещании! Там, на корабле Энея и в далёкой Спарте, его ждала судьба, полная трагических и комических приключений, диктуемая благодарностью одной богини и местью двух других.

Корабль, задуманный богиней и построенный мастером, действительно был очень красив. На носу его стояла сама Афродита. Искусно вырезанная из дерева, она казалась живой. Парис помахал ей рукой, а она улыбнулась и подмигнула ему в ответ.

На палубе путешественников встретил голый мальчик с колчаном и луком за спиной.

— Это Эрот, мой старший братик по матери, — представил его Эней.

— Младший? — переспросил Парис.

Эней улыбнулся.

— Нет, старший, — ответил он. — Он всегда таким был. Не взрослеет почему-то. А так он меня намного старше. Зачем-то увязался с нами. Ну, ничего — с ним веселее.

У Энея была странная семья.

— А твой папа царь? — спросил его Парис.

— Нет, — ответил Эней, — он пастух, хоть и из царского рода.

— Понимаю. У меня такая же история вышла.

— Нет, у тебя другое дело. Папа, конечно, мог бы стать царём, если бы скрыл, что у него было с мамой. А он не скрыл, вот Зевс его и наказал. Ну, это ничего. Мне больше нравится быть сыном Афродиты, чем сыном царя.

Пока они это говорили, корабль отчалил, гребцы налегли на вёсла, и герои помчались в Спарту, навстречу своей судьбе.

Между тем царь Приам закончил завтрак. Лицо его снова омрачилось. Он встал и неохотно направился в тронный зал.

— Агелая привели? — спросил он у слуги.

— Уже ждёт.

— А этот?

— Уже там.

Приам тяжело вздохнул:

— Это хорошо, что там.

Усевшись на троне, он велел позвать своего главного пастуха Агелая.

Войдя, тот поклонился царю и стоявшему возле трона богу Аполлону. Царь ответил лёгким движением век, а бог, постояв секунду неподвижно, вдруг сам поклонился с такой издевательской учтивостью, что пастуху стало не по себе. Он вопросительно посмотрел на царя, не понимая, что это Аполлону вздумалось над ним смеяться, но Приам только ещё больше помрачнел.

— Значит, Агелай, Парис у тебя стада пас? — произнёс он. — А теперь, значит, не пасёт. А вместо него у тебя, значит, никого нет. Людей то есть тебе не хватает.

— Не хватает, — подтвердил Агелай. — Время сейчас мирное, в плен никого не берут, потому хороших рабов не достать, а плохим царское стадо не доверишь. Преступникам каким-нибудь осуждённым.

— Зря ты так об осуждённых, — неожиданно возразил Приам. — Ты же их всех не знаешь. Может быть, им надо честным трудом искупить свою вину перед обществом, чтобы вернуться на свободу незапятнанным, с чистой совестью.

Агелай удивлённо посмотрел на царя, а тот отвёл взгляд, будто сам устыдился своих высокопарных слов. Приам собрался с мыслями и сказал:

— Есть у меня, Агелай, для тебя работник. Хороший, умелый. Оступился. С каждым бывает. Но это не нашего ума дело. Наше дело — вернуть его обществу таким же непорочным, каким мы его всегда знали. Дать ему то есть возможность добросовестным трудом восстановить своё честное имя.

Агелай посмотрел на него вопросительно. Приам кивнул на Аполлона, Агелай тоже перевёл взгляд на бога. Аполлон же продолжал стоять неподвижно, лицо его ничего не выражало, кроме неизменной гордости и божественного достоинства.

— Вот, — сказал Приам, помолчав. — Фебом зовут. Раб наш.

От кощунственных слов царя у Агелая всё внутри сжалось. Не дождавшись божественного гнева, он подумал было, что это шутка, и попытался засмеяться, но царь и бог смотрели на него совершенно серьёзно.

— Как же это? — пробормотал он, озираясь, глядя то на одного, то на другого. — Вы что, стада у меня пасти будете?

— Как прикажешь, хозяин, — ответил Аполлон с таким высокомерием в голосе, что не только пастуха, но и царя передёрнуло.

— Хорошо, — сказал Приам. — Прошу проследовать к месту работы.

Аполлон низко поклонился и вышел, гордо подняв голову, а Приам знаком приказал Агелаю остаться, подозвал его поближе и тихо сказал:

— Есть указание, — царь взглядом указал наверх, — содержать его в таких же условиях, что и всех остальных. Жертв не приносить. И обращаться как с рабом. Как с обычным рабом, то есть. Очень строгое указание. Понимаешь?

— Понимаю, — пролепетал Агелай. — Это я ко всем рабам на «вы» обращаюсь. У нас в семье обычай такой.

— Ну как знаешь, — сказал Приам. — Я тебя предупредил.

Кифара и свирель

«Царь не может простить мне истории с Парисом», — каждый раз думал главный пастух Агелай, отправляя на пастбище своего нового раба — бога Аполлона.

И действительно, как командовать тем, кого обижать смертельно опасно? А будешь с ним слишком ласков — прогневаешь того, кто его наказал. Хорошо ещё, что Аполлон, хоть и был надменен как десять богов, вёл себя тихо, указаниям не противился и поручения выполнял. Работа давалась ему легко: животные слушались его беспрекословно, коровы рожали двойни, волки боялись его больше смерти, а трава на пастбище росла быстрее, чем её съедали. Божественному пастуху ничего не приходилось делать. Он весь день сидел под тем самым деревом, где когда-то его предшественник Парис отдал Афродите призовое яблоко, и лениво перебирал струны кифары.

Иногда его навещали музы и танцевали на поляне, а однажды, открыв глаза после особенно удачного музыкального пассажа, он увидел Афину, которая, сложив ладони перед собой, умилённо его слушала.

— Я случайно проходила мимо и услышала, как ты играешь. Это так божественно!

Аполлон слегка наклонил голову в знак благодарности. Афина смущённо помолчала, но, увидев, что дальше говорить снова придётся ей же, продолжила:

— Смотри, что я сейчас нашла тут, за деревом.

Она достала из-за пазухи свирель и, приложив её к губам, издала несколько совсем не божественных звуков. Аполлон усмехнулся, а она, не понимая, что его насмешило, попыталась было снова что-то сыграть, но тут взгляд её упал на гладкую поверхность протекавшего рядом ручейка и Афина увидела отражение своего и так не очень красивого лица с раздутыми щеками и выпученными глазами. Мысль о том, что она сейчас предстала перед Аполлоном с такой смешной физиономией, причём именно когда завела с ним серьёзный разговор об искусстве, привела Афину в такой ужас, что она поспешно отдёрнула свирель от губ и сказала:

— Отвратительный инструмент!

Из ближайших кустов раздался нахальный, грубый смех. Кусты затрещали, из них, пошатываясь, вылезло мерзкое пьяное существо. Это был сатир Марсий. Был он точно таким, каким положено быть сатиру: козлоногий, рогатый, пьяный, бескультурный, наглый, грубый, вонючий. Воспитание у него отсутствовало совсем, ему было всё равно, разговаривал ли он со смертными или с богами, — в обоих случаях он был одинаково бестактен.

— Запомни, барышня, не бывает отвратительных инструментов! — гнусным козлиным голосом заблеял он. — Отвратительные музыканты — они, да, бывают.

Афина и Аполлон посмотрели на Марсия так, что даже камень понял бы, что он здесь не уместен, и убрался бы скоро и тихо. Но на сатиров такие взгляды не действуют.

— Вы бы слышали, как играл на этой свирели Парис! — продолжал козлоногий хам. — Вот это виртуоз!

— На этом играл Парис?! Это свирель Париса?! — закричала Афина.

— Да, это его свирель. Обронил, видимо.

— Какая гадость!

Афина с ненавистью отбросила свирель и принялась мыть губы водой из ручья.

— Гадость — это когда музыкальными инструментами так вот швыряются, — заметил Марсий, аккуратно поднимая свирель с земли. — А Парис играл прекрасно, когда был пастухом. Свирель и флейта — вот музыка природы. Пастух с кифарой — это как осёл, запряжённый в боевую колесницу. Вы бы ещё арфу сюда притащили! Кифара — концертный инструмент, его место на сцене. Она на природе и не звучит вовсе.

— Кифара звучит везде! — категорично заявил Аполлон, в первый раз нарушая молчание. — Это лучший из всех инструментов, и сравнивать её со свирелью может только дурак, ничего не понимающий в музыке.

— Ай, какой горячий! — ухмыльнулся Марсий. — Готов спорить на что угодно, что я здесь сыграю на свирели лучше, чем ты на кифаре.

— Ну попытайся! — угрюмо ответил Аполлон. — Но учти, если проиграешь, я с тебя шкуру спущу.

Сатир заржал в ответ:

— Не бойся, не проиграю. Вот, пусть барышня нас рассудит.

Он с нежностью поднёс свирель к губам и заиграл. Играл он виртуозно. Музыка — это, пожалуй, единственный достойный предмет, в котором сатиры знают толк. Во всём остальном это грубые, наглые, вонючие козлы, но мало кто из людей разбирается в музыке лучше новорождённого сатира.

Афина заслушалась бы этими чудными звуками, если бы не презрение, которое она сейчас испытывала к исполнителю, и не ненависть к Парису и ко всему, что с ним связано. Сейчас этот Марсий и эта свирель только ранили её нежную и чувствительную душу.

То, что у Афины нежная и чувствительная душа, никто не смог бы заподозрить. У неё издревле была репутация суровой, не сентиментальной и практичной девушки. У неё не было матери — её родил Зевс. У неё не было детства — она родилась сразу взрослой. Отец взглянул на её лицо, скользнул взглядом по фигуре и, тяжело вздохнув, сказал: «Ну, ничего. Зато она, наверное, очень умная. Пусть будет богиней мудрости».

Афина привыкла к тому, что все комплименты в её адрес касаются только ума, она не считала, что если девушку хвалят за разум, значит, больше её не за что похвалить, она привыкла к тому, что её называют совоокой, убедила себя в том, что сравнение с мудрой совой делает ей честь, привыкла считаться среди мужчин своим парнем, всегда носила доспехи и утверждала, что ей самой ничего от мужчин не нужно, кроме взаимопонимания безо всяких там непристойностей и дурацких нежностей. И она верила, что настоящих мужчин не заботит ничто, кроме воинской доблести, а в девушках они ценят только их ум и богатый внутренний мир. Кокетство Афродиты она глубоко презирала, ей казалось, что ни один мужчина не может воспринимать эту глупую куклу всерьёз. Потому она и решилась предстать перед судом Париса, сулила ему славные подвиги, от которых — она это точно знала — не откажется ни один мужчина, надеялась, что Парис оценит красоту ума и духовное богатство, которые невозможно в ней не разглядеть.

Но Парис оценил не ум Афины, не её целомудрие и не мужественное благородство её посулов, а прелести этой вертихвостки Афродиты и перспективы скотских утех с какой-то смертной красоткой. Как ужасен мир, в котором не ценятся ни героизм отважных мужчин, ни целомудрие мудрых девушек!

Эти грустные мысли прервались вместе с музыкой свирели, и Марсий ехидно сказал:

— Ну, пастушок, теперь ты покажи, на что способна твоя кифара!

Аполлон запел, медленно перебирая струны. У него был воистину божественный голос, который прекрасно звучал бы и без аккомпанемента, но музыка кифары доводила его пение до абсолютного совершенства.

Когда он закончил, Марсий заметил:

— Вообще-то мы соревнуемся в музыке, а не в пении. Из-за твоего голоса кифару и не слышно вовсе.

— В музыке без слов нет смысла, — возразил Аполлон. — Тебе петь тоже не запрещалось.

Сатир громко заржал:

— Играть на свирели и петь? Как ты это себе представляешь?

— Действительно невозможно. А ты, кажется, сейчас утверждал, что свирель лучше кифары, — ехидно напомнил Аполлон.

Он перевернул кифару вверх ногами и снова заиграл. Получилось не хуже, чем когда он держал инструмент правильно.

— Можешь так? — спросил он Марсия.

Марсий опять заржал:

— Ну ты и циркач! Играть на перевёрнутой свирели? Что за чушь!

Аполлон пожал плечами.

— Я показываю возможности моего инструмента, а ты своего, — ответил он. — Пусть теперь Афина скажет, какой из них лучше.

Афина быстро посмотрела на Марсия, на Аполлона и решительно заявила:

— Кифара лучше!

— Вот ты и проиграл, Марсий, — сказал Аполлон и спустил с сатира шкуру.

Похищение Елены

Троянский корабль дошёл до Спарты быстро, при ясной погоде и попутном ветре.

Настроение путешественников было отличное. Парис мечтал о приключениях, несомненно, ждавших впереди. Эней, которого всегда влекли дальние путешествия, до этого никогда не покидал Трою, и сейчас, когда его мечты сбывались, мысли неслись впереди корабля в далёкую Элладу, о которой он уже слышал много рассказов.

Статуя Афродиты таинственно и многообещающе улыбалась.

Эрот носился по кораблю, лазал по мачте, целился из лука в пролетающих птиц и проплывающих рыб — вёл себя как все дети. Однако Парис скоро убедился, что это совсем не обычный ребёнок. При всей резвости играть в детские игры он отказывался, а в его лепете было столько знания всех сторон жизни, что Парис мог бы многому у него поучиться. Париса несколько беспокоило, что его придётся как-то представлять хозяевам, но эти опасения не оправдались: сразу по прибытии в Спарту Эрот исчез, и, хотя Парис его время от времени видел то тут, то там, мальчишка не привлекал к себе внимания. Казалось, что никто, кроме Париса, его не замечал.

Троянцев встретили со всем подобающим гостеприимством. Пир продолжался несколько дней. Эней сразу подружился с братьями Елены близнецами Кастором и Полидевком. Несмотря на их молодость, слава братьев дошла уже до Трои. В основном они славились как укротители коней, но рассказывали про них и многое другое.

— А правду говорят, что вы вылупились из яйца?

— Представь себе, не помним. Ты разве сам помнишь, как родился?

— Так ведь я ж родился обычно, как все люди рождаются. Если б из яйца вылупился — запомнил бы. А ваши шапки из того самого яйца сделаны?

— Шапки обычные — вот, пощупай. Это форма у них такая.

Братья много рассказали Энею: про бои и состязания, о золотом руне и о калидонском вепре, о героях и их подвигах. Юноше всё было интересно. Он завидовал Кастору и Полидевку, которые столько повидали и про которых столько рассказывали, и жалел о своей скучной жизни, в которой нет ни войн, ни подвигов, ни путешествий, ни приключений, о судьбе, которая не дала пока ещё материала не то что для эпической поэмы, но даже и для театральной пьесы.

Парис общался в основном с Менелаем. Он, пожалуй, предпочёл бы разговаривать с его молодой женой, но, хотя она сидела рядом, он за всё время не решился ей ничего сказать. Как только Менелай представил ему Елену, у Париса так забилось сердце, что он испугался — вдруг это услышат. Краем глаза он заметил какую-то промелькнувшую тень. Возможно, это был Эрот.

Смотреть на Елену было и страшно, и приятно. Если Парис встречался с ней взглядом, то быстро отводил глаза, успев всё же заметить, что и она смотрит на него с интересом. Париса начинало пугать обещание Афродиты, ведь ни с какой другой девушкой, как бы красива она ни была, он уже не хотел знакомиться. Но его ни с кем и не знакомили, по крайней мере, ни с какими девушками, достойными считаться самыми красивыми в мире.

Прошло девять дней. Парис недоумевал, зачем Афродита направила его сюда. Ведь она-то ему не враг, и ей не за что разбивать ему сердце. Единственное, что оставалось Парису, — положиться на милость богини и не пытаться постичь её замысел.

На десятый день к Менелаю с Крита прибыл вестник, который сообщил о смерти его дедушки, и царь спешно собрался на похороны. Он извинился за внезапный отъезд и поручил Елене развлекать гостей в его отсутствие.

Парис с болью смотрел, как Елена трогательно прощалась с мужем: обнимала его, шептала на ухо какие-то ласковые слова, долго махала платком, пока корабль Менелая не скрылся из виду.

Когда Парис и Елена остались в комнате одни, царевна бодро вскочила ему на колени, потрепала волосы и ласково прощебетала:

— А теперь, когда этот зануда уехал, чем мы с тобой займёмся?

В первый раз глаза их встретились и взгляды задержались. Парис почувствовал, как этот взгляд вынимает из него душу и вкладывает новую. Неизвестно, лучше или хуже была эта душа, но в любом случае она была совсем другой. Ощущения, чувства, сама жизнь остановились в Парисе. Всё его существо подчинилось власти этого волшебного взгляда.

— Среди твоих предков не было горгоны Медузы? — выдавил из себя Парис, не в силах отвести взгляд от Елены.

Елена хихикнула:

— Горгона Медуза? У тебя что-то окаменело?

Только к утру Парису вернулось сознание. Он проснулся от поцелуев Елены и пытался понять, что произошло, под её шёпот: «Увези меня отсюда! Судьба свела нас навеки, и мы не можем больше разлучаться».

«Похищение! — мысль камнем из пращи стукнула в голову царевича. — Похитить чужую жену, жену человека, который принял меня как друга, который принимал меня за друга. Такой поступок не может оправдать даже воля богов. Но она сама просит меня об этом — женщина, которую я люблю, женщина, обещанная и данная мне самой Афродитой».

Что он мог поделать? Он уже не принадлежал себе — он был игрушкой в руках богов, которой они перебрасывались, как дети мячиком. Может ли мячик действовать по своей воле? Кто его знает — если и есть мячик, который сам решает, куда ему лететь, то это не Парис.

Он смотрел, как слуги переносили на корабль сундук за сундуком, пытался возражать, что незачем брать с собой столько — в Трое всё есть, а забрать у Менелая его добро — это не просто похищение жены, а ограбление. «Это всё моё! — заявляла в ответ Елена. — Тут ничто Менелаю не принадлежит. Неужели тебе мало, что я оставляю здесь свою дочь?! Уж вещи-то я могу с собой взять!»

Энея происходящее забавляло. Он находил затею Париса романтичной, ему нравилось быть втянутым в такое захватывающее приключение, тем более что его мама это предприятие явно одобряла.

Похитители спешили отплыть раньше, чем проснутся братья Елены, по понятным причинам они не хотели с ними прощаться. Уже когда корабль отчалил, путешественники заметили, что Эрот остался в Спарте. Впрочем, это их не обеспокоило: то был очень самостоятельный ребёнок, вполне способный сам решать, с кем ему идти и где оставаться. Если его нет на корабле, значит, он сам так захотел, и так тому и быть.

Троянский корабль уносил с собой Елену. Люди, оказавшиеся на берегу этим ранним утром, смотрели ему вслед не потому, что догадывались, какую роль происходящее на их глазах событие сыграет в мировой истории и культуре. Великие исторические события редко бывают эффектными и обычно не привлекают к себе внимания современников. Люди просто смотрели на отплывающий красивый корабль с Афродитой на носу.

А в Трое в это время плакала Кассандра, вновь мучимая ужасными предчувствиями.

Недобрые предчувствия беспокоили и Фетиду. У неё не было такого дара предвидения, как у олимпийских богов, но женская интуиция и чувства матери подсказывали ей, что над её сыном нависла какая-то опасность. Обернувшись дельфином, она несколько раз проплыла мимо идущего из Спарты корабля, пытаясь понять, что в нём её беспокоит, но, так и не поняв, уплыла.

Афродита смотрела с носа корабля вперёд взглядом полным радости и злорадства. Афина у себя во дворце, что-то напевая, надраивала доспехи. Гера ехидно глядела с Олимпа на корабль, и коварная улыбка блуждала по её лицу. Все три богини были довольны и радовались — каждая чему-то своему.

Гермес выключил ясновизор и сказал, усмехаясь:

— Я только одно не понимаю. Скажи мне, Афродита, в чём провинился твой протеже, что ты ему подсунула эту… Елену.

Афродита обиженно надула губы:

— А что такое? Разве она не красивая?

— Красивая. Как горящий город. Она могла бы составить счастье десятку диких циклопов. Но не будет ли этого счастья слишком много для одного скромного юноши? Может, Парису стоило бы дать награду, скажем так, попроще?

— Богини не мелочатся, когда награждают, — сердито нахмурившись, ответила Афродита. — И вообще ты ничего в этом не понимаешь: всякие грубияны, вроде тебя, любят скромниц, а застенчивым юношам, как Парис, только такие, как Елена, и нужны.

Гермес рассмеялся, подсел к Афродите и бесцеремонно прижал её к себе:

— А ведь ты не права: я в этом понимаю не меньше, чем этот мужлан Арес. И вовсе не только скромницы мне нравятся. Такие, как ты, для меня самое то.

— Но-но! — возмутилась Афродита, не очень настойчиво отстраняя локтем нахального бога. — Насмотрелся тут постельных сцен!

— Это всё пустяки. Что эти двое понимают в истинных чувствах! Самая главная постельная сцена только впереди.

— Какие ещё истинные чувства?! Ты беспринципное чудовище, Гермес!

— Разве это плохо? Все войны от принципиальности. Только беспринципные люди могут договориться о мире.

— Ты отвратителен! Представляю, каких уродов я от тебя нарожаю!

— Фросенька, я тебя умоляю! Ну почему же обязательно уродов? Родится очаровательный мальчик, назовём его в честь нас Гермафродитом.

Богиня не нашла что возразить. Да она и не искала.

Диоскуры

Кастор и Полидевк проснулись поздно и обнаружили, что дворец опустел: троянские гости уплыли, прихватив с собой Елену. Подробности братьям рассказал Эрот — единственный из гостей, оставшийся в Спарте. Новость была воспринята на удивление спокойно:

— Всё-таки Ленка добилась своего. Уж как она ждала, что её похитят, — вот и дождалась.

— А Парис-то этот парень не промах. Ведь не скажешь по виду. Вот уж в тихом омуте черти водятся.

Братья порадовались, что следить за Еленой больше не должны — это забота её мужа. Если понадобится, они, конечно, помогут вернуть сестру — им не впервой, но сами ничего предпринимать не собирались. А в тот день им было и не до этого: они были приглашены на свадьбу своих двоюродных братьев Идаса и Линкея и не намеревались менять планы.

Быстро собравшись, они отправились в путь вместе с Эротом, который заявил, что обожает гулять на свадьбах, и по пути развлекал их непристойными анекдотами, причём рассказывал так мастерски, что братья просмеялись всю дорогу, удивляясь, откуда у этого мальчишки, вся одежда которого состояла из игрушечного лука и колчана со стрелами, такие познания и способности.

Идас и Линкей, хоть и не были так знамениты, как Кастор и Полидевк, по справедливости заслуживали не меньшей славы. Почти все подвиги те и другие братья совершали вместе, соперничая в доблести: вместе плавали в Колхиду за золотым руном, вместе охотились на калидонского вепря, вместе воровали коров. И поскольку ни те, ни другие никогда не признавали других лучше, сильнее и доблестнее себя, почти каждый совместный подвиг завершался дракой.

На свадьбе Эрот попрощался с братьями коварнейшей улыбкой и быстро исчез в толпе гостей, а Кастор и Полидевк принялись пить за здоровье молодых и вскоре, как и все остальные гости, уже не могли с первого раза выговорить имена невест — сестёр Гилаиры и Фебы, дочерей Левкиппа. Но, даже не говоря имён, они понимали, что на этот раз братья Идас и Линкей всё-таки утёрли им нос. Пока Кастор и Полидевк стерегли свою сестру, их героические соперники обзавелись чужими сёстрами, отчего становилось и завидно, и досадно.

— А ведь у нас таких невест нет, — печально сказал Кастор, не отрываясь глядя на Гилаиру.

— И не будет, — подтвердил Полидевк, преследуя взглядом Фебу, — потому что это уже не наши невесты.

Братья разом вздохнули. В этом вздохе была не только зависть к более удачливым богатырям. Они думали не о женихах, а о невестах. Оба влюбились с первого взгляда.

— Знаешь что, — задумчиво сказал Полидевк, — я сейчас вспомнил этого троянца Париса. Ведь никчёмнейший человечек, смотреть не на что, но он бы на нашем месте знал, что делать. А мы, герои из героев, сидим тут и сопли жуём вместо того, чтоб действовать.

— Это кто сопли жуёт? — обиженно спросил Кастор и нетвёрдой походкой, расталкивая гостей, двинулся к Гилаире.

Полидевк одновременно с ним встал и направился к Фебе.

Они схватили девушек, под ошалелыми взглядами гостей и женихов выбежали на улицу и, вскочив на колесницы, поскакали прочь.

Женихи не сразу сообразили, что произошло, а затем, быстро сбегав за оружием, поскакали в погоню.

Свежий ветер и топот копыт позади несколько отрезвили Кастора и Полидевка. По мере протрезвления они вспоминали, что связались с очень серьёзными противниками. Линкей видел всё на любом расстоянии и сквозь любые преграды, за что на «Арго» был назначен вперёдсмотрящим. Идас мог за один присест съесть половину быка, а однажды отбил девушку у самого Аполлона — тогда дело дошло до драки, и неизвестно, кто бы победил, если бы соперников не разнял Зевс. А теперь боя было не избежать: ускакать от преследователей братья не могли — их колесницы несли двойную ношу.

Их догнали у могилы отца женихов. Если бы Полидевк догадывался, какую роль это обстоятельство сыграет, то наверняка проскакал бы подальше, но никто из смертных не знает своего будущего.

Разговор между молодыми людьми впоследствии был беспощадно искажён поэтами — на самом деле он был гораздо короче и состоял в основном из нецензурных слов. Когда запас древнегреческих ругательств был исчерпан, обе пары братьев перешли к общечеловеческим аргументам, которыми эти славные богатыри оперировали гораздо лучше, чем словами. Засверкали наконечники копий, зазвенели щиты под могучими ударами мечей.

Это была долгая битва, достойная эпического описания. Несовершенное бронзовое оружие изнашивалось быстрее, чем совершенные воины бронзового века.

Первым счёт размочил Идас, но Полидевк, лишившись брата, тут же сравнял счёт, пронзив отвлёкшегося на мгновение Линкея копьём, и остался один на один с Идасом. Тот отскочил к могиле отца, вырвал из земли надгробный камень и метнул его в голову противника. Бросок был удачный, и Идас радостно вскинул руки, издав победный клич. Крик его заглушил удар грома, и молния, вырвавшись из облаков, оставила от победителя кучку пепла. Девушки, лишившиеся в одночасье и женихов, и своих мужественных похитителей, заголосили и убежали.

Печальная картина гибели четырёх богатырей вскоре была нарушена появлением Гермеса, с громким хлопанием крыльев сандалий спикировавшего на поле битвы.

— Ну Тиндареичи! Ну затейники! — весело пропел он. — Давненько не доводилось богам видеть такого эффектного зрелища. Спасибо, порадовали! Сам Зевс, глядя на вас, сказал, цитирую дословно: «И откуда только такие берутся!» Боги такими словами, уж поверьте опытному богослову, не раскидываются. Мы на Олимпе все дела побросали и собрались смотреть на ваше последнее приключение. Не скрою, я с самого начала считал, что убьют вас, и выиграл кругленькую сумму. Зевс — он, конечно, за вас болел. Уж как он осерчал, когда Идас камень бросил! Аж не сдержался — ну да вы же сами видели. Сам-то он, конечно, объяснял, что Идас поступил не по правилам, но я думаю, что дело не в этом: просто эмоциональный всплеск — не умеет старик проигрывать. Ой, вы знаете, у нас такие страсти кипели! Все боги с мест повскакивали, некоторые даже чуть не передрались. А как успокоились, сразу же, не остыв, приняли постановление, которое я сейчас вам зачитаю. Думаю, вам это сейчас будет особенно интересно. Вступительные слова пропускаю. Вот: «…постановили:

1. Учитывая выдающиеся заслуги Кастора и Полидевка, их божественное происхождение, славные подвиги и геройскую гибель, прославить их как образец для грядущих поколений и именовать впредь Диоскурами.

2. В целях увековечения памяти Диоскуров посвятить им созвездие Близнецов.

3. Обожествить вышеназванного героя, поручить покровительство над коневодами и терпящими кораблекрушение, предоставить ему место на Олимпе, обеспечив соответствующие почести и привилегии». Что, Диоскуры? Как вам такое постановление?

— Там ошибка, — ответил Полидевк. — надо не «предоставить ему место», а «предоставить им места». Нас же двое, а не один.

— Вообще четверо, — встрял Идас. — Мы тоже герои, те же подвиги совершали, так же погибли — если обожествлять, то всех вместе!

— Не надейся! — возразил Линкей. — Они же дети Зевса. Олимпийцы только своих детей обожествляют.

— А я, может быть, сын Посейдона. Кто проверит?

Замечание Идаса Гермес проигнорировал. Время перепалки он использовал для того, чтобы внимательно перечитать постановление.

«Вот так всегда бывает, когда делают что-то второпях», — подумал он.

Действительно, выходило, что братьям предоставлялось только одно место на Олимпе. Особенно досадно было то, что этот документ Гермес сам написал, взяв за образец одно готовое постановление, забыв при этом о количестве обожествляемых.

«Братья Диоскуры оба на одно лицо, — думал он, — вот я на одно лицо и написал документ».

Ситуация получалась скверная: теперь Гермес рисковал не только прогневать Зевса, но и стать посмешищем среди богов, да и смертные, пожалуй, не упустят возможности позубоскалить над ним, да и над всей олимпийской бюрократией: приятно же думать, что на Олимпе такой же бардак, как и везде. Поэтому он решил отстаивать правильность явно нелепого текста:

— Так ведь в постановлении речь идёт о сыне Зевса, то есть о… Полидевке. А который сын Тиндарея — тот, значит, не обожествляется.

Гермес назвал Полидевка потому, что Кастор до сих пор молчал, и надеялся, что он и сейчас промолчит, но Кастор молчать не стал:

— Там о нас обоих речь идёт! И вообще не могут у однояйцовых близнецов быть разные отцы.

— Разве вы однояйцовые? — попытался возразить Гермес, но, взглянув на шапки Диоскуров в форме половинок яйца, сам сообразил, что сказал глупость. — Да, действительно, не могут, — неохотно признал он. — Постановление переделать — это потребует времени, а мы, пожалуй, так можем пока поступить: один из вас пойдёт на Олимп, а другой в царство мёртвых, а на следующий день поменяетесь. С Аидом я договорюсь, а на Олимпе ничего не заметят, поскольку различить вас никто не может.

Такое временное решение Диоскуров устроило, и довольный Гермес вернулся на Олимп, уверенный в том, что ошибку удалось замять. Посланник богов как никто другой знал, что нет ничего более постоянного, чем временное.

Диоскуры остались с одним обожествлением на двоих и менялись каждый день местами, а боги так ничего и не заметили.

Египетские боги

Медовый месяц Парис и Елена провели на острове Краная. Они были уверены, что так близко от Спарты их искать не будут. Избавившись таким образом от возможных преследователей, они приятно проводили время, пока на корабле не стало заканчиваться продовольствие. Тут Елена вспомнила о сундуках золота, которые она с собой прихватила, и предложила Парису поехать в Египет, чтобы там закупить провиант, а заодно поприцениваться на знаменитых египетских рынках. Тот не стал возражать: ему не очень хотелось возвращаться домой. Он не без основания полагал, что семья не одобрит его поступок, и хотел как можно дальше оттянуть момент объяснения с родными. Так что Парис сразу согласился с предложением Елены, а Эней просто пришёл в восторг от идеи посмотреть дальние страны. Он сразу побежал рассказывать об этом своей маме, а поскольку деревянная Афродита никак на новость не отреагировала, все посчитали это знаком согласия. Приняв единодушное решение, путешественники отправились в Египет.

Из порта молодожёны, взяв с собой кое-кого из команды для переноски покупок, сразу отправились на рынок, а Эней остался следить за порядком на корабле.

Рынок нисколько не разочаровал путешественников обилием и разнообразием товаров. Глаза разбегались не только у Елены, но и у Париса. Но сразу выяснилось, что среди торговцев почти никто не говорил по-древнегречески. Елена со школы знала несколько фраз типа «Как зовут вашу кошку?», «Я приехала из Спарты», «Сколько боевых колесниц в царском войске?», но на рынке от всего этого словарного запаса было мало толку. Вопрос «Сколько стоит?» Елена вскоре вспомнила, послушав разговоры продавцов и покупателей, но и он не очень помогал, поскольку ответ был непонятен. Объясняться приходилось в основном жестами, и каждое такое объяснение занимало довольно много времени.

Увлечённые покупками, Парис и Елена не заметили, как потеряли одного из моряков. А тот, увидев, что за ним не следят, смешался с толпой, выбрался с рынка, побежал к ближайшему храму, бросился к алтарю, стал просить убежища и требовать, чтобы его выслушали. К нему вышел один из жрецов и на ломаном древнегреческом спросил, что случилось. Выслушав беглеца, он тут же отправился в царский дворец.

Свита Париса и Елены уже с трудом волочила покупки, когда на рынке появился потерявшийся матрос в сопровождении нескольких стражников. Заметив хозяев, он замахал в их сторону руками. Стражники развернулись, окружили путешественников, начальник набрал полную грудь воздуха и выпалил фразу по-древнегречески, которую мысленно повторял всю дорогу:

— По приказу фараона вы арестованы!

— Мы иностранцы! — закричала Елена, будто это и так было не понятно. — Совсем фараоны распоясались! Я приехала из Спарты! Знаете, сколько боевых колесниц в царском войске?!

Но стражников её разглагольствования не убедили. Даже последние слова, сказанные, как думала Елена, по-древнеегипетски, они не поняли.

Не прошло и часа, как Парис предстал перед египетским царём Протеем.

— Мне всё известно о твоих преступлениях, — дрожащим от возмущения голосом говорил царь. — Ты обманул друга, оказавшего тебе гостеприимство, похитил его жену и ограбил его дом. Мир ещё не знал подобного вероломства! Нет таким злодеяниям ни прощения, ни оправдания!

— Я исполнял волю богов, — попытался возразить Парис, но его слова только ещё больше разозлили Протея.

— Не кощунствуй, чужеземец! Никакой бог не одобрит эти злодеяния! Твоё счастье, что ты не египтянин: иностранцев мы не казним, иначе я, не задумываясь, поступил бы так, как ты заслуживаешь. Похищенная женщина и украденное добро останутся в Египте и будут здесь дожидаться приезда своего законного хозяина. Ты же до захода солнца покинешь мою страну и никогда не посмеешь осквернять её землю своими ногами.

Парис шмыгнул носом и опустил голову. Ему нечего было ответить, да никто и не спрашивал. Его вывели из зала.

Примерно в то же время на борт корабля Париса поднялся отряд стражников. Эней попытался их остановить, но его грубо оттолкнули, сказав что-то на непонятном языке.

— Вы не имеете права! — закричал Эней. — Мы иностранцы, вам нельзя без разрешения заходить на наш корабль! Мамочка! Скажи им это!

Услышав вопль Энея, Афродита обернулась к стражникам и грозно гаркнула:

— А ну, вон отсюда!

Стражники остановились. Они не знали Афродиту, но понимали, что деревянная статуя просто так орать на них не станет, да и голос её прозвучал так авторитетно, что хотелось с ней согласиться.

— У нас приказ фараона, — неуверенно возразил их начальник.

— Какого ещё фараона? Где он?

— Во дворце…

Афродита сошла со своего места и, оттесняя стражников на берег, двинулась к сходням.

— Сейчас разберусь, — сказала она. — До моего возвращения ничего не делать!

Стражники не решились возражать, а богиня изящной и одновременно величественной походкой, слегка поскрипывая, направилась к царскому дворцу.

Фараон между тем сидел, откинувшись на спинку трона, и никого не вызывал, стараясь прийти в себя и собраться с мыслями. Преступление Париса так возмутило его, что теперь, даже досчитав мысленно до ста, он не мог успокоиться.

— Как отвратительны бывают поступки людей, — простонал он. — О Исида! Приходилось ли тебе слышать такое?

Он медленно прошёлся взглядом по фрескам на стенах тронного зала и остановил взор на изображении богини Исиды, к которой сейчас обращался. Но та не ответила на его вопрос. У неё был озабоченный вид, она как раз разговаривала с какой-то неизвестной женщиной с человеческой головой. Фараон хотел было спросить, кто она и как оказалась на фреске, как вдруг незнакомка сама заговорила с ним. Беспардонно повернувшись в анфас, она упёрла кулаки в бока и грозным голосом прошипела:

— А теперь ты отпустишь Париса со всем его добром и никогда больше не будешь соваться не в свои дела!

Она говорила правильно, но с очень сильным акцентом. Кажется, она и не пыталась выговаривать слова по-древнеегипетски.

— Исида! Кто это? — воскликнул Протей.

— Это Афродита. Греческая богиня, — грустно ответила Исида.

— Если греческая, то почему она тут командует?

— Слушай, умник, — перебила его Афродита, — ты философствовать будешь или делать, что боги велят?

— Вообще-то я сам бог, — возразил фараон.

— Чего?! Исидочка, дорогая, ты слышала, что сейчас сказал этот смертный? Бедненькие египтяне! Их царь одержим манией величия!

— Он действительно бог, — тихо сказала Исида. — Живое воплощение бога Ра, как и всякий египетский царь.

— Ну и порядочки! Если бы в Элладе всех царей обожествляли, то храмы строить было бы негде. Но это неважно. Бог ты там или кто ещё — изволь исполнять, что тебе сказали, иначе я тебя так отделаю, что археологи мумию не опознают!

— Ну, знаете ли! — возмутился Протей. — Хамства я ни от кого терпеть не намерен. Не знаю, кто она там, в Элладе, а здесь я царь и бог! Эй, стража! Арестуйте эту нахальную бабёнку!

— Только не ругайтесь! — взмолилась Исида. — Протей, сынок, не спорь ты с ней! Эти чужеземцы ведь поклоняются другим богам — пусть уж их боги с ними и разбираются.

Фараон оглядел фрески с изображениями богов. Те смущённо молчали, оставляя выбор на его усмотрение. Он не был обязан и не хотел соглашаться с Исидой, но она так его просила! Кроме того, её божественный опыт был намного больше, чем его. Мрачно помолчав с минуту, он велел отпустить Елену и разрешил Парису до захода солнца со всем своим добром покинуть Египет.

— Вот и молодец, красавчик, — приятным голоском безо всякого акцента сказала Афродита. — Сразу бы так! Пойду прослежу.

И она, изящно покачивая бёдрами, удалилась с фрески.

Протей молча смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду, а потом сурово спросил у Исиды:

— Что это значит?

Исида тяжело вздохнула.

— Это значит, — ответила она, — что в Элладе сейчас намечается какая-то очень серьёзная заварушка, и лучше нам в неё не влезать.

— Но греческие боги, надо думать, совсем с ума посходили, если такое допускают и даже поддерживают!

— Именно поэтому нам лучше не связываться.

— Но что я должен делать, если на моих глазах происходит безбожное беззаконие?

Исида вновь тяжело вздохнула и ответила:

— Радоваться, что нас это совершенно не касается.

Вскоре после того, как на корабль вернулась Афродита, пришёл Парис с Еленой и со всеми слугами, кроме моряка, оказавшегося предателем. Взволнованный Эней бросился расспрашивать о том, что с ними произошло. Парис отвечал неохотно и кратко:

— Ничего особенного. Протей хотел отнять у меня Елену. Потом почему-то передумал.

— Протей?

— Да, фараон какой-то. Царь местный.

— Правда? А почему его имя звучит совсем не по-египетски?

— Не знаю. Мне его так называли, возможно, на своём языке они его зовут иначе.

— А я думал, что Протей это такой мудрый и прозорливый морской бог.

— Это точно не он. Тёзка, возможно. Очень умным и прозорливым он мне не показался. Нервный какой-то. Боги не такие — уж я-то их видал.

— Говорят, у египтян боги совсем другие, не как у нас.

— Всё может быть. Хорошо, что я не египтянин. Наши боги определённо более правильные.

Корабль вышел в море сразу, как только на него погрузили все закупленные Еленой товары. Путешественники спешили отплыть, пока фараон не передумал, и только когда берег скрылся из виду, стали обсуждать, куда плыть дальше. Провианта теперь было достаточно, и Елене захотелось в Сидон. «Финикийцы продают там такие платья!» — говорила она. Никто не стал возражать, и корабль повернул на восток. Свадебное путешествие Париса и Елены продолжалось, и скорое его окончание не предвиделось.

Тем временем вершины Олимпа скрылись за густыми чёрными тучами. Зевс сидел на троне и сверлил взглядом стоящих перед ним Афину и Афродиту. Афродита вела себя со свойственным ей нахальством: глядела уверенно и всем своим видом показывала — что бы сейчас ей ни сказали, у неё найдётся ответ. Афина, напротив, выглядела как школьница в кабинете директора: глаз не поднимала и с видимым усердием отковыривала какое-то пятнышко на своей эгиде.

— Ну? — сурово вопросил Зевс. — Рассказывайте уже, что вы натворили!

Афина невинно пожала плечами, не понимая вопрос, Афродита удивлённо вскинула брови. Раскат грома прогремел в облаках.

— Вот этого только не надо! — повысил голос громовержец. — Они, видите ли, ничего не знают! До меня уже из Египта новости доходят: боги жалуются.

Афродита непринуждённо, как ей самой бы хотелось, но на самом деле нервно расхохоталась:

— Боги! Видели бы вы того бога!

Новый раскат грома заставил её замолчать.

— Ржать в конюшне будешь! — прикрикнул Зевс. — До международного скандала дело дошло, а ей всё хахоньки! Быстро говори, что там за история с Еленой Прекрасной?

— Никакой истории нет, — спокойно ответила Афродита. — Я её обещала в жёны Парису и обещание сдержала. Вот и вся история. Я богиня любви, если кто забыл. Разве я не могу обещать одному смертному любовь другой смертной?

— Можешь. Только почему для этого надо чужих жён-то похищать?

Афродита поджала губы и таким же суровым, как у Зевса, тоном ответила:

— Потому, что я богиня, а слово богини — закон! Или это уже не так?

— Так, — спокойно ответил Зевс. — Только что ж Елена за Менелая вышла, если ты её Парису обещала?

— Я запретила Тиндарею выдавать её замуж, но он ослушался. — Тут Афродита слегка усмехнулась. — Ну, Тиндарей своё за это уже получил.

Зевс сердито побарабанил пальцами по подлокотнику трона:

— Тиндарей человек благочестивый и богобоязненный. Сам бы он никогда против воли богов не пошёл. Кто-то тут сбил его с толку. Афина! Не отворачивайся — я с тобой говорю! Твоя работа?

— Ну моя.

— Ты знала, что Афродита обещала Елену Прекрасную Парису?

— Ну знала.

Очередной раскат грома.

— Так что же ты, дурёха, устроила?!

— Папа! — взвизгнула Афина и расплакалась — таким обидным словом её ещё никогда не обзывали.

— Цыц! Только сцен мне тут не хватало! Я тебя богиней мудрости назначил — я же тебе быстро фронт работ поменяю. Будешь у меня средиземноморских креветок грамоте учить, раз такая умная! Быстро отвечай, зачем Тиндарея подбила Елену замуж выдать!

— А что ж ей теперь из-за Фроськи век в девках оставаться?!

Афродита расхохоталась в лицо Афине. Это выглядело очень грубо, но заявление вечной девы прозвучало действительно так смешно, что улыбнулась даже Гера, которая сейчас была на стороне Афины. Даже Зевс слегка скривил губы. Афина же покраснела так, что от её ушей можно было бы зажечь лучину.

— Ну, какое-то время можно посидеть в девках, — заметил Зевс. — Большой беды в этом нет, это же не навсегда. Все ждут, и Елена бы подождала. Разве она какая-то особенная?

— Она особенная, — неожиданно вступила в разговор Гера, которая до сих пор молчала и делала вид, что происходящее не имеет к ней отношения. — Она вся в родителей.

Зевс вопросительно посмотрел на жену:

— Ты это к чему?

— Я это к тому, — медленно, с расстановкой ответила Гера, — что мать её шалава подзаборная, отец кобель бесстыжий, а она вся в них пошла. Не смотри так — я знаю, что говорю. И ты знаешь.

Зевс отвёл взгляд.

— Что, это обязательно надо сейчас при всех обсуждать? — пробормотал он.

Гера не ответила и величественно села, гордая тем, что ей удалось смутить мужа.

— Издержки политеизма, — мрачно подытожил громовержец, — сколько богов, столько и мнений.

К нему опять вернулось то неприятное чувство, какое он испытал на свадьбе Фетиды: ситуация снова вышла из-под контроля, но теперь дело складывалось посерьёзнее, чем простая драка трёх подвыпивших богинь. Беды было не миновать.

Предстояли великие события, никто даже и не обратил внимания на замечание Афродиты о наказании Тиндарея, поскольку судьба одного человека или одной семьи теперь значила слишком мало. Возможно, Тиндарею самому стоило бы понять, что его проблемы — сущий пустяк в масштабах мировой истории, и ему бы полегчало, но он, к сожалению, не умел глобально мыслить и воображал себя очень несчастным.

Очаровательный мальчик Эрот по своему характеру мог бы работать наёмным убийцей. Впрочем, когда надо, он им и был. За это Афродита прощала ему мелкие пакости. Вот и сейчас он успешно расправился с семьёй Тиндарея, выполняя заказ матери и на радость ненавидевшей эту семью ревнивой Гере.

— В чём я провинился? Чем я разгневал богов? — стонал Тиндарей. — Сколько горя и позора в один день: Елена, Кастор, Полидевк!

Рядом плакала его жена Леда. Годы и горе лишили её былой красоты. Сейчас никто бы не поверил, что когда-то, не так уж давно, ей восхищались боги, и даже сам громовержец Зевс готов был пуститься с ней в любовную интрижку.

— А ты-то! — вдруг закричал на неё муж. — Как ты смогла… Почему ты тогда не свернула шею этому дрянному лебедю?!

Он вскочил и с воем закусил кулак, испугавшись своих кощунственных слов.

Безумный Одиссей

— Неужели Леда повесилась?! — поразился Одиссей.

Некоторое время он и его гость помолчали, мысленно помянув мать Елены Прекрасной.

В гостях у царя Итаки Одиссея был царь Аргоса Диомед. Они познакомились, когда сватались к Елене. За прошедший с того времени год они оба поженились, а у Одиссея уже родился сын Телемах.

— Столько несчастий сразу, — сказал Диомед. — Никакая женщина не выдержит. Видать, сильно они чем-то богов прогневили. А Менелай-то как переживает!

— А он-то чего? Ему как раз повезло. Не тогда повезло, когда он на Елене женился, а сейчас, когда он от неё избавился. Она, конечно, красавица, но он её прелестями уже насладился, Тиндарей сделал его царём Спарты, и теперь Менелай может жениться на нормальной девушке. Парис этот гадёныш, конечно, но он себя сам наказал. А я вот рад, что эта история меня миновала. С женой мне повезло, вот уже и сын родился. И, хвала богам, меня всё это больше не касается.

— Думаешь, не касается? А как же клятва, что женихи пойдут войной на того, кто помешает семейному счастью Менелая и Елены?

— Но ведь речь шла только о женихах Елены. Париса там не было, значит, клятва к нему не относится.

— Ничего подобного. В клятве не говорилось, что воевать надо обязательно с женихом. Со всяким, а значит, и с Парисом. Забыл, что ли? Ты ведь сам эту клятву придумал.

Одиссей усмехнулся:

— Ну да, придумал на свою голову. Тогда мне казалось, что это очень умно. А вот такого оборота и не предусмотрел. Обидно. Я думал, что эта клятва сможет предотвратить войну, а теперь выходит, что из-за неё война и начнётся. А что, Менелай действительно хочет собрать всю Элладу против Трои?

— Менелай, может, и не стал бы. У него бы, пожалуй, не хватило упорства. А вот его старший брат Агамемнон — он это дело так не оставит. Семейная честь, понимаешь ли.

— Агамемнон? Этот действительно не оставит. Он ради чести ни перед чем не остановится. Настоящий благородный герой. Таких, как он, надо убивать при рождении или обожествлять при жизни.

Диомед рассмеялся:

— Это ты верно сказал. Постоянно с кем-нибудь воюет. Соседям житья от него нет. Я и сам был на него в обиде: когда меня не было дома, он захватил Аргос. Если бы я там был, никто бы напасть не решился, а он выждал момент, когда я уехал, и захватил. Но сейчас, когда понадобилась моя помощь, вернул мне мой город и даже извинился. Видишь, как его припёрло? Ну, мне после этого ему никак нельзя отказать, тем более что клятва. Я согласился, но, прежде чем ехать на сборный пункт, решил предупредить тебя.

— За это спасибо. Мне сейчас на войну идти совсем не время. Сына растить надо. Думаешь, они меня не забудут? Зачем я им? Мало ли в Элладе героев — молодых, отважных, жадных до славы? Эти ведь, пожалуй, и сами сбегутся, только позови.

— Не забудут. Точно говорю. Я слышал, как Паламед сказал Агамемнону, что тебя обязательно надо позвать. Ты ведь самый умный — без тебя как воевать? Копьём махать действительно много умельцев и любителей, а головой работать могут немногие.

При имени Паламеда Одиссей поморщился. Паламед славился своим умом, а Одиссей хотел во всём быть первым, потому его недолюбливал. Паламед к Одиссею относился примерно так же и хвалил его Агамемнону, очевидно, с недобрым умыслом.

— Вот ведь как, — печально произнёс Одиссей, — стараешься всю жизнь, зарабатываешь репутацию умного человека, а потом вдруг оказывается, что лучше считаться дураком. — Несколько секунд он молчал, задумавшись, а потом вдруг улыбнулся и сказал: — Трудно заработать хорошую репутацию, но, к счастью, очень легко потерять. Раз уж во время войны быть дураком умнее всего — буду дураком. Спасибо, что предупредил, Диомед, не забуду. Желаю тебе военных успехов!

— А я тебе желаю мирной жизни, — сказал Диомед, вставая. — Пойду, пожалуй.

— Уже пойдёшь? Скоро стемнеет. Не переночуешь у нас?

— Агамемнон может тут появиться в любой момент. Нехорошо, если он меня встретит или мой корабль в море увидит. Сразу догадается, зачем я сюда приезжал.

— Верно. Я что-то не подумал об этом. Видишь, я уже начал вживаться в роль дурака.

На следующее утро на Итаку действительно прибыли Агамемнон и Паламед. Их встретила жена Одиссея Пенелопа — несчастная, заплаканная, с растрёпанными волосами.

— В недобрый час вы приехали, гости дорогие! — воскликнула она, вскинув руки, и зарыдала.

— Что случилось? — озабоченно спросил Агамемнон. — Надеюсь, не беда какая-нибудь с Одиссеем.

— Беда! Беда случилась с Одиссеем, кормильцем нашим! Горе великое!

— Да в чём дело-то?

Пенелопа снова вскинула руки к небу и громко проревела:

— Умом тронулся муж мой возлюбленный!

Агамемнон огорчённо посмотрел на Паламеда.

— Действительно, беда, — сказал он. — Если Одиссей ума лишился, то толку от него будет мало.

— Ничего, — ответил Паламед, — я врач — авось вылечу. А можно ли нам посмотреть на больного?

— Можно! Смотрите! Сейчас к завтраку сойдёт! — провыла Пенелопа и пошла к дворцу, на каждом шагу взмахивая руками и скорбно причитая.

— Переигрывает, — тихо сказал Паламед.

— В каком смысле?

— Смотри, как руками машет — будто на сцене в театре. И слова какие говорит — того и гляди на стихи перейдёт. Видно, что в самодеятельности выступала.

— Думаешь, врёт?

— Люди на что только не идут, чтобы от войны отмазаться.

Агамемнон призадумался.

— Нет, — сказал он, — от Одиссея можно, конечно, чего угодно ожидать, но не от Пенелопы. Ты заметил, какие у неё красные глаза?

— Да. А ты заметил, как от неё луком разит?

Пенелопа проводила гостей к столу. Вскоре появился Одиссей. Одет он был крайне небрежно, сутулился, смотрел исподлобья тупым, рассеянным взглядом, из полуоткрытого рта текли слюни. Жена поставила перед ним миску, и Одиссей стал из неё по-собачьи лакать, громко чавкая и похрюкивая. На гостей он не обращал внимания и не узнавал их.

Доев, Одиссей встал и вышел на улицу.

— Куда это он? — спросил Агамемнон.

— Сейчас безумствовать будет! — воскликнула Пенелопа и зарыдала.

Выйдя во двор, Одиссей подошёл к стоявшим там ослу и быку и стал запрягать их в плуг.

— Какое планомерное безумие, — заметил Паламед, — всё уже заранее подготовлено.

Одиссей вышел в поле и стал пахать своей странной упряжкой. Он доставал из сумы на поясе крупные зёрна соли и разбрасывал их как сеятель семена. Пенелопа с маленьким Телемахом на руках стояла поодаль и, громко всхлипывая, смотрела на безумства мужа.

Лицо Паламеда между тем выражало всё больше уверенности. Он подошёл к Пенелопе, со словами «Дай малыша подержать» забрал у неё Телемаха и бросил ребёнка под лезвие плуга.

Одиссей резко остановился, могучим усилием затормозив упряжку. Он поднял сына с земли и посмотрел на Паламеда полным бешенства взглядом. Тот не отвёл глаз и спокойно спросил:

— В чём дело, Одиссей? Просветление в голове наступило?

— Наступило, — сухо ответил Одиссей.

Он отдал Телемаха подбежавшей жене, распрямился, оправил одежду, вытер локтём губы и сказал:

— Молодец, Паламед, — самого Одиссея перехитрил. Самое большое достижение в твоей короткой жизни. Надеюсь, у тебя хватит ума понять, что жить тебе осталось недолго! Понимаешь, что такими вещами не шутят?!

Агамемнон быстро подошёл к Одиссею и положил ему руку на плечо:

— Не сердись. Ты пошутил — он пошутил. Все мы любим пошутить, не всякие шутки удачные, но никто ни на кого не обижается.

Одиссей повернулся к нему и устало спросил:

— Хорошо, Агамемнон. Что ты хочешь? Зачем приехал?

— Ну, судя по тому, как ты нас встретил, ты уже и так знаешь, зачем мы приехали. Сколько времени тебе нужно на сборы?

— Только с женой попрощаться.

Конец ознакомительного фрагмента.