Реквием одной осени

Свежов и Кржевицкий

Первая книга о Павле Кржевицком.У него было всё, что он считал нужным, и… всё равно ему чего-то не хватало.Он жил, мечтал, творил и… был недоволен собой.Жизнь даровала ему любовь и лучшего друга. Разве этого мало? Достаточно… пока не потеряешь обоих.Осталось потерять Родину и… вернуться? Книга содержит нецензурную брань.

ЧАСТЬ 1

***

Обычное утро. Осеннее. Влажное. Прохладное.

Сентябрь.

Ставшая за годы привычной, тревожная мелодия будильника перестала быть бодрящей и пугающей. Вставать становится всё тяжелее и тяжелее — не отпускают обрывки грустных чёрно-белых снов.

Снились те, кого уже нет в живых. Снился любимый пёс, тоже умерший. Девушки снились, те которых любил и те в которых был влюблен — слава Богу, живые. Оставшись далеко позади, в прошлой жизни, они частенько являются ко мне во снах. Наверное, оттого, что нельзя назвать жизнью настоящее. Так, просто существование…

Но что делать, вставать-то как-то надо.

Ставлю чайник. Медный, старый, царский ещё — люблю антикварные вещи. Доверху залитый холодной водой из под крана, на средней конфорке, на полном газу, закипать будет двадцать минут.

Долго торчу в ванной. Намочив расческу, выпрямляю утренние колтуны. Затем причесываюсь с левым пробором. Чищу зубы. Щётка самая дешёвая, жёсткая. Паста «Колгейт». Почему? Не почему. Просто название нравится. Потом рожицу умываю жидким мылом «Камэй» с ароматом грейпфрута. Оно кожу не сушит и пахнет приятно. А кожа у меня проблемная. Жирная. Уход ей нужен соответствующий, иначе шелушится и прыщавится. Полотенчиком махровым утёрся аккуратно, и сразу кремчиком её увлажняю, пока не высохла. Крем легкий, на водной основе, матирующий.

Чайник уже шумит. И пока он окончательно закипает, я готовлю другой — фарфоровый. Чайный набор — чайник и пять пиал — узбекский подарок. Донышко присыпаю толстым слоем чёрного крупнолистового чая. Сахара три ложки — две неполных и одну с горкой.

Вот и кипяток «поджарился». Заливаю. Пока заваривается, готовлю яичницу.

Большая сковорода, широкая, чтобы белки тонким слоем растеклись. На сильный огонь её. Раскалённость каплей воды проверяю. Капля пшикнула, значит, масло можно класть. Сливочное. Один кусок. Большой, но не очень. И ножом его по всей сковородке еложу. Три яйца, крупных, домашних — я специально за двадцать километров езжу, чтобы их купить.

Глазунью обычно готовлю с беконом или помидорами и луком. Сегодня работаю по второму варианту. Одну помидорку некрупную и пять-семь пёрышек луковых. От плиты не отхожу, чтобы вовремя газ выключить и дать едва подпекшейся яичнице помлеть-попреть, доходя до кондиции на еле-еле остывающей чугунке.

Вообще, приготовление яичницы это ритуал для закоренелого холостяка. Если, конечно, он, холостяк, настоящий. А если подобная кулинария, как и варка пельменей, результат эволюционирующего чувства безысходности и наплевательского отношения к себе, то держитесь от такого экземпляра подальше. А если уже связались — бегите! Драпайте со всех ног и без оглядки. Эта дрянь заразна, как чума, и косит всех подряд, привнося в личность деструктивность.

За этой философской мыслью, пока яичница доходит, я разливаю чай. Ложечкой не помешиваю. Делаю, как узбеки учили: наполняю пиалку и выливаю её обратно в чайник. И ещё раз. И ещё. Четвёртую оставляю стыть — горячих напитков, кроме кофе, не люблю.

И сразу хлеб маслом намазываю. Три куска — по количеству яиц, которые, кстати, забыл посолить. Значит, посолю масло. Сыпать соль в остывающую глазунью — моветон. Безвкусица.

За окном нежный рассвет. Вот только-только было темно, а теперь чистое небо уже синеет над домом напротив. Пятиэтажка, такая же, как моя, призрачным кораблем выплывает из сумрака. Хотелось бы сказать, что летучим голландцем, да только светящиеся окна выдают присутствие обитателей.

Яичницу ем быстро, как положено, пока тёплая. Тем временем, первая пиала чая остывает до неприличия, а содержимое чайника приобретает нужный градус.

Из телевизора включено на тридцать шестом канале, звучит милый, но строгий, в чём-то даже сексуальный женский голос. Затягивая гласные и картавя, на чистом французском, он вещает о бесчинствах боевиков на севере Сирии. Я французский понимаю. Немного. И Францию люблю. Был там. Жил. Недолго.

Наливаю вторую пиалу. Поднастоялся чаёк. Ароматный стал. Крепкий. Не чифир конечно, но тоже ничего.

Всякая приличная трапеза должна заканчиваться десертом. Я печеньки ем. Курабье. Уж не знаю, кто их придумал, хоть и принято считать, что азеры, но название вполне французское. В тему. А во Франции я по утрам круассаны трескал с кофейком. Но здесь не равнина, тут климат иной. В смысле, Царское Село — это вам не Париж. Лучше. Не романтично, правда, зато Родина. А Родина — это не кот помойный начхал. Это слово с большой буквы. Справедливости ради стоит заметить, что один поэт, из местных, называл его Отечеством. Тоже хорошее слово, но забытое. А Франция… ну что Франция? Что она мне дала? Чего я оттуда увёз? Кроме пристрастия к Бургундскому — ничего. Да и оно, пристрастие это, ни к чему хорошему не привело и надолго было заброшено.

Пью третью пиалку. Залпом. Наливаю четвертую. За окном уже совсем светло и соседний дом не похож более на корабль. Скорее, на прямоугольный муравейник или обувную коробку, испещрённую дырками, чтобы запертый внутри хомяк не задохнулся. По асфальтированной дорожке, синусоидой проложенной между домами, цокают каблучки. Интересно, а стройные ли ножки у их обладательницы? Но задницу от табуретки оторвать, чтобы в окошко выглянуть, просто лень. Буду считать, что стройные. Ещё немного фантазии, и вот уже приятное и томительное утреннее возбуждение приливает пониже ватерлинии.

Четвёртую тоже залпом. Четыре — это много. Это пол литра. Ссать скоро захочется от крепкого и сладкого. А что тут поделаешь? Похмелье оно такое. Я, конечно, как герой Леонова из «Осеннего марафона» портвейн с водкой не мешал, а вот армянский коньяк итальянским игристым запивал. Очень даже забирает, знаете ли. Раскрепощает, раскрывая душу и высвобождая таящихся в ней демонов. Но не вчера. Вчера я пил дома. Один, как и последние не помню уже сколько раз. Одиночество — бич нашего времени. Вообще не представляю, как люди парятся. В смысле спариваются. То есть находят себе пару для чего бы то ни было. А некоторые даже жениться умудряются. А у меня есть только моё раздутое эго. Зато оно надёжное. Оно всегда со мной. Не предаст, не покинет, и поддержит в любых начинаниях. Люблю его.

Наливаю пятую. Пить уже не охота. А надо. Надо промыть организм. Впереди ещё целый день — выходной день — и программа минимум в том, чтобы не напиться до вечера. А вечером можно. А если с треском провалится программа максимум, то даже нужно. Высшая цель этой программы — девчачку снять. Повалять маленько. Помять. Бабу охота, аж зубы сводит.

Но планам сбыться не суждено. Мирное существование нарушает телефонный звонок…

***

Мы могли бы быть вместе всегда. Ну, почти всегда. Первая любовь.

Но жизнь, паскуда, развела. Заставила детей почти позабыть друг друга, наполняя сердца всё новыми и новыми влюблённостями и задвигая былые чувства на периферию сознания. Много лет прошло. У каждого по-своему. Я всегда оставался одиночкой. А может быть, просто считал себя таким, а на самом деле был просто-напросто одиноким? Не знаю… но сейчас искренне рад за неё. Её молодость не пропала даром. Она не была одна. Ей было лучше, легче…

Сколько лет мы не виделись? Я думаю, около пятнадцати. Она говорит точно — шестнадцать. Женщины вообще молодчинки. Даты все запоминают. Дни считают, года. А мы? Мы живем «между». Между чем-то и кем-то. От одного события до другого. А между ними одиночество, пьянство, да работа проклятущая. И точно высчитываем лишь километры пробега на своём авто. Сколько проехал от заправки до заправки. Сколько осталось до замены масла. «А сколько там на одометре? Ох, ни х.я ж себе, Пабло, да тебя менять пора! Но ты не ссы, мой испанский художник, нет тебе альтернативы в этом черно-белом мире. Мы с тобой надолго вместе…», — примерно так я общаюсь со своим «Ситроеном». Но это уже лирика совсем другого порядка…

Вот и она, точно высчитав годы, снова появилась в моей жизни. Не лучшие настали для неё времена, и она вспомнила обо мне. Первой вышла на связь. Замечательная девочка. Я бы о себе напомнить нерискнул. Зато, не мешкая, позвал на встречу. В тот же день. Этого не сделала бы она.

***

Обычный ясный пушкинский вечер. Четвертое сентября. Пьяных школьников на улицах уже не видно. Лишь кое-где, во дворах, то и дело раздаётся заливистый, юный, девичий смех. И не важно, трезвы девчонки или нет. Им хорошо.

Царскосельский дворцово-парковый ансамбль мне отлично знаком, включая глухие лесистые участки, куда приличные люди и по делам насущным не особо-то и заглядывают. Поэтому, не зная чем занять оставшиеся до встречи часы томительного ожидания, я брожу по городу. Не то чтобы волнуюсь, но немного не по себе. Ожидаю, что за свободными размышлениями время пролетит незаметно, но оно тянется по-предательски мучительно. Дымя восьмой за день папироской, я размышляю о вечном вперемешку с насущным и предстоящим. Закатное солнце окрашивает небо в приятный цвет красного апельсина. Пора! Пора возвращаться к машине и выдвигаться к месту встречи. К её дому.

Настал час «Ч». В волнительном предвкушении неизвестности я топчусь около машины. И вот идёт ОНА. Мерно, как метроном, цокает каблучками. Левой рукой придерживает висящую на плече сумочку, правой поправляет волосы. Походка лёгкая, по-французски изящная. Впрочем, как и фигура. Не знаю, кто кого замечает и узнаёт первым. Просто в какой-то миг мы встречаемся глазами. У неё на лице никаких эмоций, я же всеми силами стараюсь сдержать подступающую дурацкую улыбку. Когда между нами остаются считанные шаги, она улыбается. Аккуратно, одними лишь уголками губ. Радостно и немного смущённо.

Я долго готовился, думая, что сказать при встрече. От чего-то был уверен, что этот момент для неё будет не менее волнительным, чем для меня, и она опешит немного, возникнет неловкая пауза, что не есть хорошо. Думал-думал и придумал.

Приблизившись вплотную, она, часто-часто моргая, расстреливает меня своими бездонными глазами и нервно жестикулирует. Становится очевидным, что я предугадал ситуацию. Что простое «Привет» ни к чёрту не годится после стольких лет.

— Давай обнимемся, что ли… — говорю я, придавая словам лёгкий налёт небрежности, чтобы скрыть заготовку.

— Давай… — облегчённо выдыхая, ласково, в противовес мне, отвечает она.

И виснет мне на шею, а я, чтобы объятия были не слишком дружескими, девушка всё же, я одной рукой крепко прижимаю её к себе, а другой нежно поглаживаю в районе талии. Переминаясь с ноги на ногу, разворачиваю на сто восемьдесят и отпускаю. Отступив на шаг, она продолжает улыбаться…

Какие мысли наполняют меня в этот момент? Я не знаю. Или не помню. Я не то чтобы испуган, но что-то около того. Сердце безудержно колотится. Но я горд и мысленно себе аплодирую за свою смекалку и дар предвидения: «молоток, Паша, разрулил неловкую ситуацию!».

— Поехали? — говорю.

— Поехали, — улыбаясь, кивает она и садится в машину.

— Куда двинем?

— Для начала, можно по парку погулять…

Александровский парк мне всегда нравился и как никакой другой подходит для прогулок — минимум архитектурных красот и множество почти лесных дорожек.

Вообще-то, я молчун. Интроверт. Но с ней я необычайно открыт. Рассказываю о том, как выбирал машину и покупал ружьё. Вспоминаю курьёзные истории с ними связанные. О прошлой работе и настоящей, о журналистской юности. Рассуждаю про кино и литературу. И не обращаю внимания на то, какие мы разные, хотя это явно следует из её ответов. Я болтаю и болтаю, и почти ни о чём не спрашиваю её. А сама она ни о чём особенном рассказывать не торопится.

За беседой время летит незаметно. Вечереет. Холодает. Из глубин парка мы выходим к машине.

— Ну что, Катерина, куда дальше? Бильярд?

— Не умею…

— Так я научу.

— Пробовали уже. Бесполезно…

— Можно было бы в боулинг, но я не очень как-то. Может, посидим где-нибудь?

— Я не голодна. Но от кофе не откажусь. От кофе и красивых ночных видов.

С видами она меня, конечно, озадачила. Правда, решение находится быстро. На заправке «Статойл» покупаем кофе с круассанами «Севен дейс».

Рядом с заправкой столики и скамеечки — там и сидим.

Она рассказывает о путешествиях. А я кроме Франции не был нигде, да и об этом помалкиваю. Не в первый раз столкнувшись с этим девичьим увлечением, пытаюсь объяснить всю его бесполезность.

— Ну и зачем тебе оно надо?

— Мир посмотреть.

— Мир… а тут что, не мир вокруг? Ты же в пределах области ничего не видела толком.

— А другие города?

— Что города? Толпы людей, машины, пыль, грязь, вонь, и ничего святого.

— А природа?

— Природа… вот посмотри туда, — я указываю на «лысую» вытянутую высоту. — Ты же сотни раз проезжала мимо и видела, как на закате, когда небо покраснеет, красиво. Да?

— Да…

— Но тебе ведь и в голову не пришло ни разу узнать, что там, по ту сторону холма. А там всё по-другому, там ландшафт иной, пейзаж. Оттуда и города не видно, и шоссе не слышно. Но там есть грунтовая дорога, поле, лес, пруды, там люди бывают, там тоже есть жизнь. И ты в любой день могла бы заехать и увидеть этот «иной» мир, рядом с которым всю жизнь прожила. Но твой мир почему-то ограничивается забугорщиной, причём жаркой.

Она пытается противостоять моим фактам, одновременно сглаживая намечающийся конфликт. Чувствуя, что в запале, я прекращаю спорить и что-либо утверждать.

— Я сделаю одну ужасную вещь, — тихо, словно неловко извиняясь, говорит она и лезет в сумочку.

— Так ты ещё и куришь? — обрадовался я. — А я-то весь вечер мучаюсь. Думаю, ты не куришь, и я не буду.

— Ну, вот так… — пожимает плечами она.

— Ну, тогда потерпи ещё.

Я бегу до машины и приношу самокруточный набор.

— Приличный табачок. Крепкий. Ароматный. Тебе с фильтром?

— Да.

— А я себе без машинки кручу, и без фильтра. Жуткого вида косяк получается…

Сидим, курим. Ей нравится. Мне нравится, что ей нравится. И не нравится, что полный рот табака набился. Кашляю. Плююсь. Мне неудобно, но она всё понимает. Кофе мало, да и тот остыл…

Я везу её в Пулково. С высот и аэропорт, и подсвеченный ночной город отлично видны. И лучшего места в округе не найти.

Мы гуляем по обсерватории. Два человека, почти незнакомых, весь вечер вместе, и темы разговоров становятся совсем пустыми. Я рассказываю об армии Юденича, и как она дошла вот до того места, где на горе установлен крест, и куда мы сейчас идём. О походах и ночёвках в палатке. Как лиса украла колбасу. Как спасал своего пса от огромного ротвейлера…

И тут, бесшумно, неожиданно, из-за кустов справа появляется огромная собака. У меня рефлекс — выбрасываю руку, чтобы остановить Катю, и загораживаю её собой. А собака, лениво приподняв голову, смотрит на меня, как на нервного дурачка, всем видом своим выказывая безразличие и вселенскую печаль, и лениво проходит мимо. А следом за ней, с такой же мордой, появляется и её хозяин.

— Ты как? — спрашиваю я. — Испугалась?

— Ты меня напугал больше, чем собака.

— Я, вообще-то, тебя спасал…

И тут я понимаю, что у меня начинают дрожать ноги. Это запоздалый страх. Чтобы она не заметила этого предательского явления, я начинаю больше шевелиться, жестикулировать и болтать. Я-то собак не боюсь. Вообще. В принципе. С раннего детства. И хорошо их знаю. Знаю, как себя вести с ними. Знаю, как убить одним ударом. Но если бы такая огромная тварь прыгнула на меня, то сбила бы с ног. А если бы Катя испугалась этого и побежала, то псина нагнала бы её в два прыжка. Я бы всё это видел, и ничего не смог бы поделать. Ни помочь. Ни спасти. И теперь, когда и без того ложная угроза миновала, я боюсь. Боюсь за неё, и боюсь признаться ей в этом.

— Ну, вообще собак боишься или нет?

— Немного. Но каждый раз убеждаю себя, что бояться нельзя.

— Если убеждаешь, это не сработает. Поздно уже убеждать, когда страх пошёл. Животные это чувствуют и не прощают…

Давно уже стемнело. Время за полночь. Я вижу, что она устала, да и мне завтра на работу. Я везу её домой. Около парадной, сидя в машине, ещё о чём-то болтаем…

Мы не знали, что сказать друг другу при встрече. Также не знаем, что сказать прощаясь. Моя смекалка молчит. Я не хочу, чтобы она уходила, и решаю рассказать сочную историю.

— А знаешь, у меня в жизни просто так ничего не происходит. Чтобы ни произошло, из всего можно рассказ написать. Вот, например, с покупкой этой машины вообще такая эпопея вышла…

…Только в России утром первого января могут встретиться пьяный с собакой и трезвый с ружьём. Вообще-то подобная встреча могла бы обернуться отличным сюжетом для репортажа на криминальную тему. Но всё вышло совсем наоборот.

— Ни х.я себе, ружьё?! Покажи! — зачем-то прокричал на весь двор здоровенный блондин, стоя в трёх метрах от меня.

— Что, прямо здесь? — спросил я, уже скидывая с ружья чехол.

— Ну, а чё?

Как умеренно пьющий и одинокий, не в состоянии найти себе компанию в состоянии стояния новогодним утром, я уже ввёл в традицию первоянварские стрельбы. Как семейный и неумеренно пьющий по праздникам, высокий блондин выгуливал пса, сбежав от жены и тёщи.

Я обнажил ствол. Он предложил:

— А поехали стрелять?

— Куда тебе ехать-то, ты ж кривой как сабля.

— Ты поведёшь. Грей!

Всучив мне ключи и пальцем указав на золотистую «Тойоту», мой новый знакомый лихим зигзагом поспешил к дальней парадной своего дома. Дворовой породы пёс поначалу сопротивлялся внезапному окончанию прогулки, но был вынужден сдаться, и посеменил следом. Не прошло и пары минут, как владелец «Тойоты» плюхнулся на пассажирское сиденье и, протянув широченную ладонь, сообщил:

— Миша!

— Паша. Куда поедем?

— А куда ты шёл, туда и ехай.

— Ха! Ну тогда пристегните ремни…

Впервые за много лет после окончания автошколы я оказался за рулём. Бравое залихватство слетело сразу. Здоровенный американский минивэн, на автомате, три с половиной литра — это вам не учебная «десятка». Но худо-бедно доехали, благо, было недалеко.

— Значит так, Миша. Ты лепишь снежок и кидаешь. Я стреляю и попадаю. Ты запускаешь следующий.

Он запускает — я, естественно, попадаю. А Миша все заряжает и заряжает, как заправский снежколеп. Выстрел, второй, третий, седьмой. Все в цель.

— Ни х.я ты мастер, — говорит Миша. — Дайка мне теперь.

Я пихаю в магазин три патрона. Отдаю ему ружье. Леплю снежок. Бросаю. Вскидка. Выстрел. Промах. Говорю:

— У тебя кровь…

Огроменной ручищей, такой, что можно в лодке без вёсел грести, Миша утирает разбитый нос. Сплёвывает. Улыбается. Я бросаю ещё один. Промах. Ещё. Опять мимо.

— Да ну на х.й, — говорит он. — Давай лучше ты…

Тридцать патронов сгорели быстро, с таким-то заряжающим. Я, как обычно, оглох на левое ухо. А потом мы застряли на заснеженной дороге и ждали некоего Мурата. А когда выбрались своими силами, выяснилось, что Мурат настолько сильно верил в наш успех, что, сказав «Выезжаю. Ждите», просто-напросто решил никуда не выезжать.

Затем мы пили пиво. Пили в машине. Во дворе, где познакомились. Заодно я познакомился с Мишиными соседями, «деловыми» ребятами, куда-то очень спешащими, и женой, закатившей скандал на предмет негодования тёщи, вчера приехавшей повидать любимого внука и непутёвого зятя. После этого, залпом выпив 0,5 «Лапинкульты», Миша принялся рассказывать о службе в «СОБРе» и, отчаянно размахивая моим ножом, показывать, как надо резать людей. Пытался купить мою куртку, чудом не порезанную и не проткнутую, в отличие от его руки. Хвалился связями в МВД и МО, обещая достать «ТТ» и ящик патронов к нему. Уговаривал завтра отправиться в сауну, где барыжат кокаином, и шлюхи на любой член. Но тут снова пришла жена, и бравый боец быстрого реагирования послушно пошёл домой.

Живя в соседних дворах, больше мы за три года так и не встречались. А я понял, что хочу такую же машину, только покороче. Вот так вот. В результате машина у меня совсем другая, но иначе я бы не открыл для себя класс компактвэнов, и до сих пор был бы пешеходом…

Может быть, моя спутница устала, может, не впечатлена чисто мужской историей, но услышанное никак не комментирует. Лишь указав глазами на зажигалку, которую я вращаю между пальцами, спрашивает, переводя тему:

— Ты меня гипнотизируешь, что ли?

— Ну а что? Сейчас загипнотизирую, и к себе отвезу. Только я домой пойду, а ты в машине останешься, охранять будешь.

— Так я тебе стёклышко того… — показала она локотком, — разобью и уйду.

— Да куда ты денешься, под гипнозом-то? А я утром приду, а ты сидишь такая, глаза выпучив. Я пальцами щёлкну, ты проснёшься и будешь на меня таращиться, не понимая, где ты и что происходит. А я такой: «Мне на работу пора. А тебе домой. Выметайся».

Я, что называется, в ударе. Настроение отличное, юмор так и прёт. А она действительно глаза выпучила и смотрит. Я только подумать успел: «Неужели опять что-то не то ляпнул?», как она вопрошает:

— Это сейчас был сарказм?

Ну, думаю, не сарказм, а ирония. Это, во-первых. А во-вторых, тяжко с тобой придётся, коли с юмором у тебя туго. А в слух говорю другое:

— Да какой уж тут сарказм…

Шутка действительно тяжёленькая вышла, но у меня всегда так: чем ближе человек, тем более язвительный и проникновенный юмор, ведь абы с кем я вообще разговаривать не стану. Но начни я оправдываться в этом, получилось бы совсем глупо.

Повисла пауза. Молчание. Тишина.

— Ну, я пошла?

— Иди.

— То есть ты вот так просто меня отпускаешь?

— Да…

Взглянув вопросительно-недоумённо, она чмокает меня в щёку и уходит. Не оглядываясь.

…И допоздна, пока не заснул, и многие последующие дни я буду думать об этих её словах. Что она хотела этим сказать? Чего вообще она ждала от меня и этой встречи? Я вообще не представляю, что происходит в девичьей голове после разрыва длительных отношений и срыва свадьбы. Неужели она думала, что я скажу «Нет, не уходи»? И что тогда? Повезу к себе или буду напрашиваться к ней. Неужели она хотела продолжения? Неее… не могла она быть легкодоступной, даже если хотела. Таких блядовитых я знаю. Они смотрят по-другому и говорят иначе. И ведут себя не так. Нет. Она другая…

***

Ну, здравствуй утро доброе, утро бодрое. Говорят, что утро добрым не бывает. Действительно, а откуда в нём доброта? А бодрость откуда? Встаёшь каждый день по будильнику. Ну, почти каждый. Всё равно спать хочешь. А если тебя разбудили? Тот же будильник, например? Откуда добру взяться? Только ненависть. К будильнику, к человеку, который его придумал, к солнцу, что взошло, не понятно к чему, если оно не взошло. Не благодарное то дело — будить спящего. А если сон интересный, что обычно под утро и бывает, прервался? Тогда уровень злости настолько зашкаливает, что ничем не измерим и никак не выразим, кроме полнейшей апатии. А впереди еще рабочий день. Умываться надо, так лень. Позавтракать тоже требуется, так кусок в горло не лезет. А уж разговаривать с кем-то тем более не охота.

А кто любит утро? По-хорошему добрые и светлые люди, блаженные и подонки. Я ни к одной из этих категорий не отношусь. Я по-плохому добрый, по-злому. Во имя добра хочется устранять лишних. Чтобы не мешали. Чтобы мир стал лучше, чище. Мой мир.

Но утро субботы пятого сентября и без всего этого просто прекрасно. Блаженная улыбка на щетинистом лице украшает собой зеркало. Аппетит просто зверский. И такая гибкость во всём теле приятная… Кто бы мог подумать, что столь благотворно может повлиять на организм одна-единственная встреча. Встреча с девушкой, не являющейся пределом мечтаний. Более того, ни по одному пункту неподходящая под описание идеала. Я гляжу ей в след, ничего в ней нет, а я всё гляжу… В общем, идеалы — это язвы неокрепших умов. А что со мною происходит — вообще непонятно. Все влюблённые слепы, глухи и туповаты. Это нам знакомо. Проходили. Но я не влюблён. Меня переполняет новое, неизвестное, и оттого немного пугающее чувство. Чувство трепетной нежности к почти незнакомому человеку…

И вот еду я субботним утром на работу. Хорошо утром выходного дня ехать — пробок нет. Медленно еду. На очередном светофоре остановившись, закуриваю. Её сигарету закуриваю. Последнюю. Вчера ночью мне было лень крутить, и я попросил одну, а она оставила пачку. В пачке три штучки. Одну сразу скурил, когда от её дома к себе ехал. Медленно ехал и кайфовал, чувствуя себя абсолютно счастливым. Вторую скурил утром, перед отъездом. А сейчас вот последняя.

Большая затяжка. Глубокая. На красный сигнал светофора смотрю. Дым ментоловый медленно выдыхаю, тонкой струйкой. Но не в окошко приоткрытое, а прямо перед собой, в стекло лобовое. И не весь в струйку. Остаток, из глубины лёгких — носом. Салон сизой дымкой наполняется.

Музыка играет. Где-то на глубине мыслительных процессов отмечаю, что вот только что заиграла новая песня. Но если бы спросили, о чем пелось в предыдущей, я бы не ответил. Я её слушал, но не слышал. Она словно очень далеко звучала.

Второй раз затягиваюсь. Уже не так вкусно. Всё ещё горит красный. О чём я думал, когда понял, что музыка сменилась? Ни о чём, а о ком. О ней. А что именно о ней я думал? Я не знаю. Она просто есть, и мне этого достаточно.

Пустая пачка её сигарет. Это всё, что от неё осталось. Она курит «Вог». Курит мало. Значит, долго таскала её в сумочке. Значит, много раз тонкими пальчиками перебирала фильтры, доставая очередную сигарету. И мою, последнюю, тоже наверняка трогала. «Последняя» помнит её прикосновения, а нагревающийся фильтр греет мои губы, как касания её пальцев. Хотя, пальчики у неё холодные… Пачка, долго лежавшая в сумочке, пропахла парфюмом. Или мне это только кажется? Не важно… Я доеду до работы, скомкаю пачку и кину в мусорку. Издали кину и порадуюсь, что попал. И всё. Только воспоминания…

Стряхиваю пепел в окошко. Смотрю на тлеющий уголёк длинной тонкой сигареты. Косясь на светофор, затягиваюсь третий раз. Как и во второй, выдыхаю резко, сильно, некрасиво. Не так элегантно, как в первый…

Жёлтый…

Зелёный…

***

Если два молчуна могут мило беседовать целый вечер, это уже не мало. Для этого нужно особенное, открытое и доверчивое состояние душ. Мы смогли…

Теперь она занимает все мои мысли. И только она. Я хочу побыстрее увидеть её снова, но она держит дистанцию. Занятая очень. Работа ей нравится, и всегда пропадает где-то, что-то делает, с кем-то встречается. А моя работа мне ненавистна. И даже увлечениям предаться я не могу. Не могу расслабиться душевно. Душа ждёт её. А новой встречи всё не получается…

Прошла неделя. Затем вторая. Я собираюсь с мыслями и силами — решил рассказать ей о вспыхнувших чувствах, чтобы узнать о её. Глупо, конечно, говорить о чувствах после одной встречи, но я влюблён, как юноша бледный. А поскольку давно уже не юн и ещё недавно думал, что никогда больше такой влюбленности не повториться, то очень хочется высказаться. Бездумно. Наивно. Безрассудно. Мне нужна взаимность.

А у неё только вопросы, которыми она не хочет делиться, которые хочет решить сама. Или ждёт, что они решаться сами? Я же надеюсь, что мы объяснимся прямо и, может быть, даже грубо. Я хочу правды. Правды от неё (моя правда проста: нет чувств — нет новой встречи). Я готовлюсь к тому, что вторая встреча станет последней. А она приходит и говорит, что плохо себя чувствует. С меня сразу же весь боевой настрой слетает. Ей дурно, выглядит неважно, а всё равно пришла! Я растаял, но самообладания не потерял, и внешне стараюсь этого не выказывать…

Мы гуляем по Баболовскому парку. Я показываю ей место, с которого началась моя журналистская юность.

— Пойдём. Это вон там, — киваю я в сторону полуразрушенного строения.

— А что это?

— Как ни удивительно, но это дворец…

Баболовский дворец — он маленький, одноэтажный, сильно разрушен войной. А внутри Царь-ванна. Четыре метра в диаметре, вытесанная из цельной гранитной глыбы, отшлифованная, отполированная, такая огромная, что даже дворец возводили вокруг неё, и немцы не смогли придумать, как её вывезти. А по назначению никогда не использовалась. По крайней мере, так говорят. Хотя, откуда простым смертным знать о жизни царских особ?

А за дворцом прудик маленький. На берегу одинокая ель. Под елью могила.

— Вот это — то самое место…

Она внимательно изучает выбитые на камне надписи: «…Юлик Чахурский… убитый… июль сорок первого…».

— Место захоронения странное…

— Я тебе больше скажу — по результатам моей работы с архивами выяснилось, что он тут не один. Тогда шестеро погибли при бомбёжке, а на Казанском кладбище похоронен только один, остальные в парке. Действительно странно. Допускаю, что эта могила братская или вообще чистая профанация, а закопали бойцов по кустам окрестным…

Она ничего не отвечает, а я думаю, что совсем старею и дурею. Нашёл о чем с девчонкой разговаривать, ей ведь совсем о другом хочется…

С другой стороны дворца пруд побольше. А на берегу скамеечка, также из цельного камня, на которой последняя императрица Александра Федоровна позировала неизвестному фотографу, чему есть документальное подтверждение. Рассказывая об этом, я наивно полагаю, что Катя захочет повторить это историческое действо. Но царских замашек, любви к истории и фотографии в ней не находится. Не хочет.

Должного впечатления мои показы и рассказы, кажется, не производят. А вот аллея серебристых ив — наоборот. На меня уж точно. Я никогда не проходил всю аллею целиком. Никогда никого не приводил сюда. И даже сам не видел её в приветливое время года. А теперь теплый сентябрьский вечер. От первой встречи прошло две недели. Я снова в ударе. Я проклинаю коммунистов и убеждаю её в правильности монархизма. Она не особо спорит, но и не соглашается — монархизм, видите ли, не возможен без сословности. Я рассказываю о зимних красотах в морозный солнечный день и крещенских купаниях. Она о любви к теплым морям и странам, где солнце триста дней в году. Я о старине и церквях Ленинградской области, Псковщины и Новгородчины. О том, как отстоял воскресные службы в Исаакиевском и Морском кронштадтском соборах. А она про то, что последний раз видела церковь в виде Римской капеллы. И так продолжается три часа.

Мы на удивление разные. Во всём. И, тем не менее, нам есть о чём поговорить. Поспорить, но не поссориться. Для меня это противоестественно. Но с ней легко и совсем по-другому. Впервые я не вижу врага в «несогласном».

Уже после первой встречи я был уверен, что она для меня — всё! Она та, кого я так долго ждал. И никого другого мне не надо. Но я для неё что-то иное — сумасшедший, который увлечённо рассказывает о том, как ездил на электричке в соседнюю область, за двести километров, чтобы подстричься. И послать подальше меня надоедливого не хочет и на сближение не идёт. Наверное, боится. Обжёгшись в прошлом, боится того же в настоящем. Я же точно знаю, что не откажусь от неё, не брошу. Я буду доказывать неправильность её мыслей и бесполезность страхов. Я буду ждать. Ждать, пока девочка созреет…

***

Время. Оно неумолимо. То скачет, как необъезженный дикий конь. То тянется, как струйки «Шериданс», в которые бесконечно сливаются последние капли двух бессердечно разделенных вкусов. Но, так или иначе, оно без устали подгоняется секундной стрелкой часов.

Белая стрелка, на конце окрашенная красным, словно обмакнутая в кровь, всегда притягивала моё внимание. Всегда с тех пор, как я купил эти часы — «Гранд Сейко», маде ин джапэн.

Ужасно точная штука. Ужасно прочная. Каждая царапинка на стекле, как шрам на лице — не пугает, не смущает, и помню, где и как получена. Их много. Шрам один.

А сколько мы пережили вместе…

Первая машина и взгляд смерти в глаза при отказе тормозов. Обошлось. Свист пуль над головой. Сотрудничество с государством и первый шаг через закон. Первое задержание и обыск. И в болоте мы тонули и в затопленном карьере песчаном барахтались. Пробитая голова, беспробудное пьянство, журналистика. Да много чего ещё было…

И все бы ничего, если бы не любовь. Как я надеюсь — последняя.

Никогда ещё стрелка моя ненаглядная не бежала так быстро, притом что минутная и часовая, казалось, стоят как часовые на постах. И всё же, часы исправны. Сломалось что-то в голове. Хрустнуло и с треском развалилось. Кто бы мог подумать, что на излёте третьего десятка с человеком такая хрень произойти может.

А она возьми и случись.

Идут дни. Часы в сутках тянутся мучительно медленно. О чём думаю я? По-прежнему, только о ней. Чего хочу и жду? Только третьей встречи. Моя гадкая, ненавистная работа стала совсем невыносима. Не стало насущных житейских проблем. В сознательных мыслях и подсознательных желаниях лишь она. Несомненно, любимая. Катя…

Пришло время что-то менять. Подступил октябрь.

Очередное утро началось погано — я проснулся. Открыл глаза. За окном светло. Закрыл. Лежу и думаю: спокойно дождаться будильника или посмотреть на часы и расстроиться? Смотрю. Расстраиваюсь. На экране «Моторолы» высвечиваются богомерзкие цифры — без одной минуты будильник.

— Вот сука, — ласково и нежно, улыбаясь, произношу я.

Впрочем, может, и не так погано. Моя утренняя улыбка дорогого стоит…

Хотя, всё-таки, погано. Встав пораньше, за два часа до выхода, и рассчитывая спокойно посидеть с чайком за просмотром новостей и полистать местную прессу — не успеваю ни того, ни другого. Где я был всё это время и что делал — не знаю.

Начал собираться.

Футболка, хоть и не видно будет, белая. Это обязательно. Хороший тон, знаете ли. Свитер с горлом, монгольский, с оленями, верблюжья шерсть в четыре нити. Довольно дорогой, но выглядит дёшево — бежевый, два некрашеных тона, мягкий и пушистый. Джинсы «Лии». Американские. Тёмно-синие. По заокеанским меркам, как и положено, дешёвые. Ну не будет ни один разумный янки сто пятьдесят долларов платить за рабочую одежду. А тридцать можно. Тридцать — это их реальная цена. Это вам не Европа, где за тряпки дерут втридорога, упирая на стиль и, якобы, качество. Да и вообще занятное маленькое приключение получается — достать редкий у этого производителя размер, с доставкой через посредника, напрямую из Штатов. Конечная цена, правда, приближается к европейской, при нынешнем-то курсе. Ну да хрен с ними, с деньгами. Зато томительное ожидание посылки и радость от покупки. Куртка кожаная, коричневая, от «Альфа Индастриес». Вечный стиль — пилотская классика. Олдскул, одним словом. Ботинки из той же серии. Жёлтые. Не обрыдло-опопсевший нубук, а затёртая кожа. Грубый протектор с широким рантом, но не глубокий, с мягкой проминающейся серединкой — удобство для водителя без потери стиля. И парфюм. Обязательно, как завершающий штрих. Как дата и подпись в конце документа. Как контрольный выстрел в завершённость образа.

Парфюм. Любимый. Один пшик на шею, под чуть растянутое горло свитера. Его долго не удавалось приручить — душил. Он сильный. Мужской. Он убивает любые ароматы вокруг. Он жутко ревнив и яро защищает своего носителя от посторонних вмешательств, создавая вокруг непробиваемую ауру теплоты и заботы. Он самодостаточен и не любит «чужих». Он не резок, ненавязчив. Он не по-женски сладок. Он пахнет сразу всем, что любит его обладатель, носитель, то есть я. Восточным базаром, наполненным фруктами, сладостями и специями. Это сильное начало раздавленной мандариновой шкурки. Это рахат-лукум. Гвоздика. Кориандр. Известной кофейней в центре — очень дорогой и безумно популярной среди творческих личностей, и расположенной по соседству с пекарней, известной на весь город своими булочками с корицей. Он пахнет вишнёвым вареньем с косточкой, чья цианидная горчинка оттеняет приторную сладость. Коньяком, с его дубовой терпкостью. И сливочным ликёром — густым, вязким, обволакивающим сознание нежной прелестью своего послевкусия. Он прекрасно со всем сочетается. С обстановкой той самой кофейни, где старые столики из псевдо-морёного дуба и фотографии иностранных знаменитостей эпохи чёрно-белого кино на стенах. С ароматом горячего хлеба из печки в деревенском доме. С запахом красно-жёлтой осени, её влажным и прохладным воздухом и мокрыми не шуршащими листьями, которые уже мертвы, но ещё не истлели. С одеждой из натуральных материалов и «подкопчённым» табаком «Хальфцвар», завёрнутым в полупрозрачную самокруточную бумажку, он вяжется совершенно невероятным, чудесным образом. Он самый неформальный, нонконформистский, из моей коллекции, и при этом самый тихий. Не кричащий. Он сам по себе.

Имя ему — «Эгоист». Гениально. «Шанель».

Один пшик. Для настроения. Для грусти и тоски. Для души. Чтобы понять, что ещё не совсем отупел и способен думать о прекрасном. Что в мире есть ещё что-то способное пробудить чувства. Что существует нечто великолепное, ради чего ещё стоит пожить. Немного. Совсем чуть-чуть.

Он как лекарство, и если его много, то это яд.

Поэтому, только один пшик. Как одна любовь. Как жизнь одна.

Много хорошего вредно.

Пшик…

Печальный вздох, посвященный безнадёжности, и голос, обращённый в никуда:

— Да-а-а…

Улица. Не раннее, но всё же утро, и редкие косяки перелётных птиц уже тянутся на юг. Не все ещё опали листья. Приезжие дворники, мерно шаркая изрядно полысевшими мётлами, скребут асфальт. Остановившись перед парадной закурить, я смотрю и слушаю, как в окно первого этажа стучится лбом ищущий зимовья шмель.

Завожу машину. Грею. Докурив, сижу в стылом салоне, смотрю на цифровые приборы, жду, пока холостые придут в норму. Меня малость колотит. Наверное, это страх. Детский какой-то, глупый, как перед походом к зубному, да только ничего с ним не поделаешь. Легкий тремор всего организма. А может, это просто холод под куртку забрался?

Поехал. Думаю, что доеду быстро, даже с запасом. Но уже в родном питерском пригороде, в десять утра, сталкиваюсь с пробками. Чертовщина какая-то. Никогда такого не бывало. Но прорвался. И всё равно, через семь минут свободной езды, встал.

Утро. Точно, поганое утро. В Шушарах «стояк». Значит и за ними тоже. Но это не повод отчаиваться — опаздывать мне не впервой. Пятьдесят минут стояния, длинной в четыре сигареты, прерываются не только началом более оживлённого движения, но и звонком командора.

— Паша, мать твою, где тебя носит?

— Стояк опал. Движение пошло. Сейчас уже на Лиговский выруливаю и минут через шесть буду.

— Давай, ладно…

По голосу командора я сразу понимаю, что трудовой день будет ничуть не лучше утра. К моим вольностям все давно привыкли, и по непонятным причинам они сходят мне с рук. Да и командор просто так звонить бы не стал.

Офис наш в отдельном здании базируется — двухэтажка царской постройки. Отремонтировано оно, конечно, по полной. Вывеска солидная: на шоколадном фоне крупными золотистыми буквами — CREATIVE ART STUDIO.

Привычно резким маневром я пилотирую своего «бегемота» на законное парковочное место. Я бодр. Окошко приоткрыто. На всю округу Джо Линн Тёрнер из динамиков кричит «Кэнт лет ю гоу». Наш планктон — любители утреннего кофе и сигарет, как обычно кучкующиеся у входа — дружно выворачивает головы. Забавный рефлекс, кстати. Прямо как кучка пингвинов, провожающих тоскливым взглядом самолёт полярников. Всё это шоу, с лихим пилотажем и музыкой, конечно же, для них. Ради форсу босяцкого, так сказать. Так-то я за рулем не лихачу, почти пенсионерю, и кроме мотора, колёс да шумов аэродинамических, давно уже ничего не слушаю (ну, разве что иногда, для настроения, для «подумать»). А они, амёбы, меня недолюбливают, хотя и стараются вида не подавать. Ну, ещё бы! С чего им, вдруг, меня полюбить? Ведь я не из их стаи. Я не такой как все. На корпоративы не хожу (после одного случая, но об этом как-нибудь в другой раз). Виски с колой не пью. Живу не по средствам. По последнему пункту завидуют, конечно. А я не считаю нужным оправдываться и рассказывать им, что у меня есть вторая квартира, и я её сдаю. Что, рискуя остаться «на нуле», играю в бильярд на деньги. Что хобби моё, тоже копеечку приносит. И машина, конечно, тоже многих раздражает. Фирма наша не бедная, однако, автомобилистов не много. А большинство тех, кто личное транспортное средство таки имеет, на работу добираются общественным транспортом. У всех семьи, кредиты, ипотеки. Экономят, значит. А я вольный стрелок. Крыша есть в собственности, тачка, деньги на вино, табак и бензин. А что ещё надо, спрашивается, одинокому человеку? Лично мне — ничего. Общество же индивидуалистов не любит. Ну и пусть. Буду их нелюбовь укреплять. Глушу. Выхожу.

— Привет, Пахан, — кричит Алекс, наш главный сплетник. — А говорил, радио не слушаешь…

— И тебя с бодрым утром. Я всегда вру.

Такие как Алекс, есть везде: в школах и универах, в офисах и на производствах, в любой компании, в каждой кампании, во всех домах и дворах, да где угодно. У таких язык без костей, рот не закрывается и уши огромные. Всё ходят, чего-то высматривают, вынюхивают. Со всеми на короткой ноге, а я таких не люблю: друг всем — никому не друг! У подобного склада людей мания — всегда быть в курсе всего и вся, и со всеми этим всем делиться. Стукачество у них в крови, и Алекс не исключение. Точно знаю, что барабанит куда следует — не раз уже я «дезу» через него засылал, потехи ради. Одно слово — мразь.

Лестница. Старая. Мраморная. Тридцать шесть ступеней до второго этажа.

Иду к командору. Он тоже бодр, но не весел.

— А, принесло попутным ветром. Давай, дуй в ЦУП. Там тебе сейчас проведут разбор полётов.

В центре управления полётами, как у нас называют это место за проведение «летучек», а на самом деле в кабинете креативного директора, мне тоже не рады.

— Что же Вы, на работу опаздываете, Павел Викторович?

— Пробки.

— Ну да, ну да… Тут вот какое дело. Докладная на Вас поступила, что в рабочее время, вместо выполнения прямых обязанностей, Вы какие-то мемуары строчите. А Ваши коллеги, тем временем, за Вас свои извилины напрягают. Непорядок, получается…

— Кто-то слишком болтлив…

— Если быть точным, то кто-то слишком графоман, докладная-то в письменном виде.

— А, ну тогда всё в порядке. Ведь писательство — наша работа. Не так ли, Сергей Иванович?

— В том то всё и дело, — переходя на «ты» и повысив голос, продолжает начальник всех начальников. — Писать ты должен сценарий рекламного ролика для нового, чёрт бы его побрал, йогурта, а не свою донжуанскую херню!

«Сучки драные!», — беззлобно думаю я. — «Не только докладные строчат, но ещё и по столам шарятся, Штирлицы хреновы…».

— Абсолютно с Вами согласен, Сергей Иванович, — не теряя лица, спокойно парирую я, доставая из почтальонской сумки готовый сценарий. — Я действительно писатель, а они — кучка графоманов с распрямлёнными извилинами. Писатель тот, чьи тексты продаются. Вы прочтёте когда, меня, пожалуйста, снова вызовите. А сейчас мне идти надо. Срочно. Чаю много по утрам пью, знаете ли…

Меня всегда раздражала реклама йогуртов и прочих молочностей. Вообще, из молочного меня только сиськи интересуют. А с телеэкранов однообразное тошнилово так и льётся. Схема до безобразия проста и банальна, и выглядит примерно так.

Он, она, утро. Двое детей, а то и трое (один, видимо, только у неудачников). Солнце за окном. Все чему-то радуются. Огромная кухня, как правило, белая (где они только видели такие, интересно мне знать; у большинства россиян, как потенциальных покупателей, комнаты меньше и обставлены беднее). Малышня уплетает какую-то дрянь, заряжающую энергией на весь день и улучшающую пищеварение и мозговую деятельность, а он и она стоят у двухметрового холодильника, а то и двухдверного, в обнимку, смотрят на них и умиляются.

Пусть так — реклама может и должна быть разной. Но самое в этом противное то, что эта дрянь устраивает заказчика, которому эту херню втюхивают. Ещё противнее, когда заказчик сам того желает, и руководство гнёт подчинённых, а те, мои коллеги, все такие «лихие» креативщики, гнуться с удовольствием. Справедливости ради хочется заметить, что это не только молочных продуктов касается, но и жилых комплексов с дурацкими названиями, унылых и однотипных автомобилей, подгузников с прокладками, средств от боли в голове и жопе, и прочей мутаты.

Задолбало бодаться, ощущая себя сепаратистом. Пришло время поиграть в барана, и на прощание боднуть систему как следует.

Не проходит и десяти минут, не успеваю я «порадовать» своих злопыхателей очередной порцией сарказмов, как прибегает командор и заявляет, что не знает, что я опять натворил, но прикрывать мои выходки он больше не собирается.

Хороший он мужик — Андрюха. Юморист. Всегда сонный. Дважды женат. Двое детей. Любит тёмное пиво, и собирать грибы, которые никогда не ест. Я с ним, когда собеседовался, так сразу понял, что сработаемся. Ну, скажите мне, где и когда это видано, чтобы у потенциально будущего подчинённого спрашивали:

— Пьёшь?

— Как все. По праздникам.

— И только? — в глазах его сверкнули ехидство и недоверие.

— Ну, чуть чаще…

— А, я знал, — потряхивая толстым пальцем, смеялся он. — Знал!

— Но не так часто, как хотелось бы, — перенимая весёлый тон, отвечал я.

Он очень добрый. Слишком. Я даже не знаю, как он на руководящую должность попал…

Он много раз покрывал мои опоздания и даже отсутствия по причине болезни (да-да, похмелья; а как вы догадались?).

Но сегодня, видимо, край…

Прибыв в кабинет «самого» креативного человека в мире, первым, на что я натыкаюсь, является его уничтожающий взгляд. Вторым — крик:

— Ты в своём уме, Кржевицкий?

— Иногда, кажется, что нет. А Вы тоже заметили?

— Ты что себе позволяешь? Это что такое? — вопрошает директор, сотрясая воздух моей рукописью и разгоняя по всему кабинету аромат своего «Хуго Босс». — Ты и вправду считаешь, что реклама йогурта должна начинаться с вида немецкой деревушки, по улочке которой бодро шагает молодая фрейлейн?

— Ну да. Доярка. Идёт на ферму. Натуральный продукт ведь.

— А оператор крупным планом должен сделать акцент на её, как здесь написано, «больших и упругих сиськах, мерно покачивающихся в такт её бодрым приплясывающим шагам»?

— Вообще, это пометка для уже режиссёрского сценария. А в целом, да. Молочный продукт же.

— Ты псих, Кржевицкий. Ты болен. Ты опасен для нашей репутации. Ты уволен.

Я давно провоцировал этот момент, и теперь не удивлён, и не ошарашен. Лишь спрашиваю:

— А как же дети?

— Какие ещё дети, Кржевицкий?

— Ну, дети, рано оторванные от груди?

— Пошёл вон! — кричит «главный» творец питерской рекламы и, запустив в меня рукописью, добавляет. — Через полчаса в бухгалтерию за расчётом, и чтобы я имени твоего больше не слышал!

— Боюсь, что столь огромной радости я Вам не доставлю. А за радостями поменьше, Вы тоже можете зайти в бухгалтерию. Оксана всегда готова и ждёт…

Ксанка — чёрная дыра нашей конторы. Она всегда что-то теряет: деньги, ключи, документы рабочие и личные. По праздникам — совесть. Человек — беда. Человек — праздник. Человек? Да не, просто женщина. Довольно миловидная, хоть и ничего особенного. Не замужем и никогда не была. С претензией, и цену себе знает (завышенную, конечно). В бухгалтерии она работала не всегда. Начинала помощником менеджера по подбору персонала. Вот интересно, на кой там помощник, если и так ни хера не делают, кроме как глупые вопросы людям задают? Потом сама стала менеджером, откуда и была переведена в бухгалтерию по причине неразвитости коммуникативных навыков (бинго! вы снова угадали, что с языком у неё всё в порядке, только заточен он под другое, что и стало второй причиной перевода, когда об этом прознал директор). С тех пор весёлая и заводная растеряша, до того доступная всем и каждому, стала персоной неприкосновенной (тут-то её ценник и подрос). Все об этом знали, но вслух помалкивали, чем нешуточно раздували её гордость. Я же её никогда не любил по причине ущемлённого самолюбия: она единственная, с кем у меня не получилось, а проще говоря — не встал.

Выказав свою осведомлённость о личной жизни женатого директора, и подмигнув ему на прощание, я в последний раз иду по бордовому ковру бежевого коридора, стены которого увешаны чёрно-белыми фотографиями, сделанными мною на мой старенький «Зенит-Е».

Получив расчёт — неплохая, кстати, сумма вышла: почти целый месяц плюс отпускные за два года — прощаюсь с командором, единственным здесь порядочным человеком, и, махнув на прощание всем остальным, я сажусь в свой «Ситроен».

Насчёт того, что делать дальше, ясности нет. Можно выпить. Ну а что, завтра же не на работу. Послезавтра, кстати, тоже. Хотя, когда меня это останавливало? Можно уехать куда-нибудь, как тогда, два года назад, когда уволившись из газеты, рванул в неизвестность. Эх, два года, два года…

Перекурив, я таки решаюсь. И под тему «Сикстин центури гринсливс», незабвенной группы «Рейнбоу», Пабло навсегда покидает родную парковку.

***

Я решаю уехать. Прокатиться снова по родной стране. Отвлечься. В поездке время летит иначе и на мыслительные процессы влияет благотворно, ведь мир за лобовым стеклом так прекрасен. Цели поездки и маршрут определяю быстро. Но так хочется знать, не только куда я уезжаю, но и от кого. Тогда и решаю назначить третью встречу. К решительному разговору готовлюсь. Я на грани своего терпения. А временами я слаб. Подл. Хочу перед жёстким выбором её поставить. Хочу услышать «Да». Хочу услышать «Нет». Хочу определённости. Мне так будет легче. Каково будет ей — я не думаю.

Но долго я готовлюсь. Боюсь. Как могу, оттягиваю этот гадкий разговор. И наконец-то, собравшись с духом, назначаю встречу.

«Надо было вчера. Сегодня я работаю допоздна, а завтра у сестры день рожденья…», — это я читаю её СМСку, а слышу голос. Слишком стандартные, замыленные фразы. Слишком много совпадений на единицу времени. Как пить дать — врёт. Отшивает потихоньку? «А в пятницу я уже уезжаю», — пишу я и не знаю, слышит ли она голос мой. «Пиши-звони по приезду…», — отвечает она. Или не отшивает?

И с каким чувством я должен уехать? Но на помощь приходит зло и приводит с собой ненависть. Являются они в виде французского автопрома. Надо машину проверить и подготовить к дальнему пути. Ах, какие трёхэтажные потоки я изливаю на инженеров-лягушатников. Как я вспоминаю их жён и матерей и куда при этом предлагаю вставить им фильтры и ввернуть свечи. Ей богу, это было бы проще, чем заменить их на машине, которую они сотворили. Так жаль, что никто моих речей не записывает. Я бы с удовольствием послушал потом, ибо повторить не смогу. Для такого нешуточное вдохновение требуется. А потом, мысленно, тех инженеров благодарю. Молодцы они. Вовремя мой гнев праведный вызвали и сами на себя приняли. Легче мне стало. Спустил пар и осознал, что ошибку фатальную чуть не совершил. Правильно. Не буду спешить. Буду ждать. А меня ждёт Золотое кольцо. И не только меня. И, может быть, она тоже будет ждать…

Письма с фронта

День обещает быть хорошим. Рассвет. Выходной у меня и вообще. На дороге пусто. Птички поют, наверное… в машине-то не слышно. Я качу на брошенное армейское стрельбище. На заднем ряду «Альфы» трёхлинейка, переделанная на Вятско-Полянском заводе в перестволенный охотничий карабин. Оптика, правда, убогонькая — трёх с половиной кратная, зато аутентичная, одного с винтовкой года выпуска — 1944. Оружие военных лет выпуска особым качеством, конечно, не блещет. Но в России возможно всё, и за отдельную плату на заводе отобрали и отстреляли лучшие варианты. И лучшая из лучших, за ещё одну отдельную плату, спецсвязью приехала ко мне.

С патронами сложнее. Такое понятие как «культура производства» в нашей стране на низком уровне. Покупаю десять пачек «Повышеннойкучности». В каждой пачке двадцать штучек. Каждый патрон проверяю на ощупь — из сотни десятка полтора-два более-менее. Они для предельных дистанций. Хотя, с предельностью я, конечно, перегибаю. На этом стрельбище до земляного вала триста метров — немало, но на таком расстоянии даже деривацию учитывать не надо, и ветром можно пренебречь, если не шквал. Остальные расстреливаю на стометровом рубеже, или того ближе — навскидку.

Оружие требует постоянной тренировки, поэтому стреляю часто. Ну, как часто — каждые выходные. Чаще не получается — бытовуха заедает. Отстреливаю по полсотни патронов за раз. Больше хуже — точность падает. Это не пулемёт. И даже не пистолет. Винтовка — штука нежная и «жара» не любит.

На «дальняк» стреляю лёжа. На «сотку» — лёжа и с колена. Вблизи — из всех мыслимых положений, которые с винтовкой возможны. Эх, мне бы пистолет! Да кто ж мне его даст-то? Легально, по крайней мере. А нелегально мне не надо. Я человек законопослушный. Относительно, конечно. В стрельбе из «Макара», ТТ и Стечкина, кому хочешь фору дам сто очков вперёд. Этому нас учили.

Учили долго. Мастера своего дела учили. Пистолет — оружие сложное, и стрелять из него «на троечку» нельзя. Разве что застрелиться. Он предполагает множество вариантов ношения, а доставать его надо быстро из каждого. Молниеносно. Что толку от меткой стрельбы, если достать не успеешь, когда в тебя уже целятся? Поэтому уход с «директрисы», выхват, вскидка — это основа основ. А затем уже стрельба. А стреляли мы много. С правой руки и с левой. С двух рук. С двух стволов. На бегу и в кувырке, падая со стула и ныряя под стол, сидя за рулём и выпрыгивая из машины на ходу. Стреляли на звук и вспышку. По — всякому стреляли, как только возможно. Каждый день, по двести-триста патронов за раз. Стволы, разумеется, долго не жили. Ну и хрен с ними. Государство на нас не экономило.

А сейчас я человек гражданский, и стреляю из того, что разрешено. Там, где запрещено. По нынешним временам можно только в специально оборудованных местах. Проще говоря — на платных стрельбищах и в тирах. Ещё чего! Обойдутся.

Появление чёрной «Волги» меня не радует. Настораживает. Не уж-то объект снова действует? Вот и человек в костюме с пассажирского места вылез и ко мне тащится. Костюм штатский — походка военная. Выправка. Узнаю его издали. А он на меня и не смотрит будто. Шагает, голову чуть задрав и правым глазом щурясь. Солнышку радуется, как бы. Но я-то знаю, что смотрит. Он всё и всегда под контролем держит. Всё замечает. Всё знает: кто, где, когда с кем был и что делал; кто волосы в носу подстриг, а кто газон на тёщиной даче; а порой, как в глаза заглянет участливо, так кажется, что о прыще на заднице и первой несчастной любви он тоже в курсе. Ну а на пустынном полигоне мимо его взора и мышь не проскочит. Ни в прямом смысле, ни в переносном.

Ко мне подходит. Говорит:

— Ну что ты всё стреляешь и стреляешь, не угомонишься никак. Ты же свободный человек, штатский.

Серьёзно так говорит, с упрёком. А после улыбается. Широко. Зубы неестественно белые и ровные. Наверное, вставные. Человек он с мутным прошлым, и подписок всяческих дал за свою жизнь немеряно. Может в плену был, там зубки и оставил. А может… да всё что угодно может быть. Как бы там ни было, правду знает только он, да ещё узкий круг лиц. А за «эти» зубы все его звали «Зубастиком». За глаза, конечно. Так прямо, в лоб, сказать ему такое никто бы не посмел. Побаивались. И он об этом знал. И всегда широко улыбался, словно специально нагоняя страху на оппонента. Но справедливости ради стоит заметить, что этим психологическим оружием (хотя, не исключаю, что в иных ситуациях не только психологическим) он давил не на всех. И я был в рядах этих счастливцев. За что такая честь — не знаю. Но сейчас его дружественно-приветственная улыбка меня не радует.

— Фёдорыч, ты же знаешь, что стрельба, как наркотик. И, в отличие от меня, не в теории знаешь, кто и как с этой «дури» соскакивает.

— Знаю. Но ты же не соскочил, и поэтому я здесь.

— Следите?

— Упаси Бог от такой милости. Контролируем.

— Ну да, «бывших» не бывает. Но чего бы вы от меня ни хотели — я не в форме. Да и желанием не горю опять с конторой связываться.

— Не с конторой. Я от генерала. Да не с приказом или предложением. С просьбой. Личной.

Я сразу всё понял. Внутри ёкнуло. Руки наполнились слабостью, и я повесил карабин на плечо. На левое плечо, стволом вниз. И спросил:

— Что с ней?

— Как догадался?

— Что с ней?!

— Пропала…

Мила… Папенькина дочка, но совсем не генеральская. Любовь моей академической юности. Самое необычное знакомство и приятное воспоминание. Удачный старт провальной военной карьеры и самое большое предательство.

— Где?

— В Абхазии.

— А что дочь генерала забыла среди этой разрухи? Я думал, что «такие» меньше чем на Мальдивы не соглашаются.

— Вот как раз таки в папе всё и дело. Сам понимаешь, каких «люлей» отхватили бы абхазы, если бы не помощь нашей Родины, силами генерала в том числе.

Я-то знаю, конечно. Вот только моего вопроса такой ответ не раскрывает. Ну да ладно. Знают, суки, что по больному бьют, что не откажу. Не понятно лишь, почему именно я понадобился.

— Я так понимаю, что должен её найти?

— Верно.

— Я-то здесь причём? Можно подумать, что у генерала больше людей нет.

— Люди есть. Только тучи сгущаются, и некоторые считают, что фуражка генералу жмёт. Так что о том, что Людмила пропала, знаем только мы втроём. Если, конечно, не протекло. А учитывая, что есть предположение о не случайности пропажи, то играем мы чёрными, и пешкой, которая будет прорываться в ферзи, должен стать ты.

Фёдорыч смотрит мне в глаза — пристально, не моргая. Испытывает на прочность, значит. Ведь сам учил в гляделки играть, сам же теперь экзаменует. Кроме него в этой незамысловатой игре меня ещё никто не побеждал. Но его мне не победить, и я это знаю. Раз за разом напрягаю глаза, сильно сощуриваюсь, затем снова широко раскрываю. Глаза слезятся, болят.

Но наш поединок прерывает подъехавший наряд патрульно-постовой службы. Говорят, что они часто сюда заезжают, чтобы поживиться — по закону-то штраф нынче нехилый полагается и административка. Но не в этот раз ребята, не в этот. Чтобы развернуть блюстителей порядка в обратном направлении, хватило бы удостоверения предъявленного водителем «Волги». Вопреки моим ожиданиям, из-за руля, вместо щуплого сержанта, вылез организм в чине капитана. Здоровый, к слову, организм. Высоченный, атлетичный. Сразу видно, что не прост мальчишечка, хотя, судя по лицу, молод не по званию. Но зуб даю — такой голыми руками скрутил бы сержанта и прапора полицейских в бараний рог при случае. И ничего бы ему за это не было.

Мы с Фёдорычем молча наблюдаем за этой сценкой. А я втайне радуюсь появлению «однополчан» здесь и сейчас. Так бывает, что ещё несколько минут назад не был рад и вдруг стал. И дело даже не в откупе от штрафа, хотя и лишних денег у меня нет. А в том, что я снова в деле, пусть и не в рядах. Пусть я четыре года проклинал их самыми сильными словами, которые знал. Пусть. Я всё равно рад, и радость эту пытаюсь не выказывать. Но Фёдорыч о ней знает. А я знаю, что он знает. Иначе и быть не может. Но покобениться, так, чисто для вида, надо.

— И как вы себе это представляете? Я, как минимум, не форме. Последние годы в офисе сижу, и даже не руковожу. В окружении только крысы и планктон. Оперативные способности заплесневели…

— Как-как… каком кверху! Поедешь, найдёшь, вернёшь. Всё.

— А если не получиться, меня самого-то потом найдут?

— Посольскую дочку из Африки вытащил, и с генеральской справишься.

Ох уж эти мне дочки! История с посольской миссией в Ливии была жаркой.

Юная Женя (по арабским меркам не такая уж и юная, всё-таки уже выпускница МГИМО) жила с родителями в Триполи. Жила не тужила, но о дипломатической карьере и не мечтала. А грезила путешествиями и писательством, хоть литературным талантом и не блистала. Ну и допутешествовалась. Отправилась в пустыню. На верблюдах, разумеется, для пущей романтики и сильных впечатлений, столь важных для написания очередного опуса. Поездка, по пустынным меркам, слабенькая планировалась — караван в тридцать верблюдов, и всего две недели в пути туда-обратно. А получилась целая эпопея.

Две недели прошло, а от дочки ни слуху, ни духу. И караван не вернулся, и ни кто из сопровождающих. Папа, естественно, бучу поднял. Мама в истерике. Всё посольство на голове ходит и стены дрожат. Суматоха. Паника. Звонки в Москву. Ситуация чрезвычайная, мягко говоря. Хотя, для тамошних мест, ничего из ряда вон. Если бы дочка была простушкой, конечно. А так — ЧП. Все на ушах.

Военные тем же вечером на вертушках по пути каравана полетели. Вернулись, говорят: стоит караван, голов так десятка три, на дальнем кочевье. Утром, до рассвета ещё, ливийские головорезы на трёх джипах с бензовозом в придачу помчались туда. Приехали, а там три старика погонщика. Разумеется, трясли их, как буратин. Да только толку — ноль. Обычные торгаши оказались. А нужный караван пропал, значит. Три дня «ветролёты» воздух колыхали, а результата с гулькин хрен. Словно вымерла пустыня. Никого. Ничего.

Папаша давай во все колокола звонить. Ну и дозвонился до нашего генерала, специалиста по арабии с сильными оперативными позициями в том регионе. А тот меня за шиворот, да к себе в кабинет. Говорит: полетишь в Ливию, тыры-пыры, дело такое, очень надо помочь. А я, на свою беду, жених дочери и от того особо приближённый, тоже арабист. По правде говоря, южный Кавказ тоже моя стихия и в ней я посильнее буду. Не хотелось мне бесславно в песках сгинуть, с лейтенантскими-то погонами на плечах. Я сразу здраво прикинул — дело гиблое. На этом и попытался настоять, не сильно так, но от души. А он мужик суровый, как залепит мне плюху, но сильно, и тоже от души. Поедешь, говорит, и точка.

Приказ есть приказ, и обсуждению не подлежит. Поехал. Точнее, полетел. В успех не верил даже минимальный: слишком много времени прошло, чтобы следы искать — в таких случаях дня три-четыре, и всё, амба. Может караванщики её отымели, пришибли и песочком присыпали. Может в гарем продали. А может лихие парни силой её отбили и тот же в гарем сдали — платят за славянских девушек щедро (за светленьких особенно) и в долларах. А бедуины народ такой, что за бумажку зелёную и говно собственное сожрут, и в жопу друг друга драть готовы. В общем — дело пахло кислой портянкой. А пока я с «нашими» людьми встречался, справки наводил да экспедицию готовил, тут и «арабская весна» началась. В городе шум, стрельба, мятежники. Пустыня, как улей растревоженный жужжит и кипит всякой швалью. «Тойоты» — пикапы с пулемётами в кузове туда-сюда носятся. Наших дипломатов эвакуировали. А мне куда деваться? У меня приказ. Не живой найти, так хотя бы мумию её доставить должен.

У меня на тот момент уже борода отросла, как у Миклухо-Маклая. И лицо от загара цветом стало почти как у местных. Ну я, значит, для пущей убедительности голову на лысо обрил, в тряпки бедуинские замотался, и погнал на встречу с Ибрагимом. Ему и верить и доверят можно. Во многих здешних вопросах он что-то вроде последней инстанции. Человек с большой буквы «Ч». Я бы даже сказал — ЧЕЛОВЕЧИЩЕ. А внешне и не скажешь: роста невысокого, плешка, бородёнка реденькая, лоб морщинистый, на крючковатом носу очёчки кругленькие — ни дать ни взять, учитель младших классов сельской школы первой половины прошлого века. Отец пятерых детей. А между тем послужной список о-го-го, и людей покромсал столько, что можно небольшое кладбище «заселить».

И вот помчали мы по пескам на такой же «Тойоте», как у всех аборигенов, только без пулемёта. Зато кузов был полностью забит разным стрелковым оружием. Его было столько, что можно целую роту до зубов вооружить. Я Ибрагима спрашиваю: «Зачем столько?». А он мне: «Надо». И всё, никаких пояснений. Едем. Молчим. Несколько раз подъезжали к каким-то селениям. Ибрагим велел мне из машины не вылазить, а сам брал из кузова автомат, гранаты или пару цинков с патронами, и уходил. Подолгу отсутствовал. А возвращался с парой канистр бензина. Так и ехали мы целый день, и всю ночь, и ещё полдня. Пустыня, она ведь только кажется мёртвой. А на самом деле и люди там живут, и путями-дорогами она испещрена изрядно. И не так уж страшна, как кажется.

Все мои экспедиционные планы к чертям полетели из-за этой чёртовой революции. Что делать я не знал, и полностью доверился старшему товарищу, мысленно так его и прозвав — Старшой. Ни о чём его не спрашивал, честно говоря, побаиваясь. А он так и продолжал молчать, лишь изредка подбадривая меня полуулыбкой и добрым взглядом.

Так, к середине второго дня, мы наконец таки въехали в крупное «село». Именно, что въехали, и остановились у здания, которое я назвал «исполкомом». Крупное по бедуинским меркам здание целиком, со стенами и крышей, было утыкано флагами. Старшой вошёл в «исполком». И тут же вышел — минуты не прошло. Вышел, да не один, а с двумя «нукерами». Здоровенные, бородатые, у одного лицо всё в шрамах. Глаза у обоих злющие, кобуры полуоткрытые на поясах, автоматы на плечах, «лифчики» древние, какие ещё в афгане носили. Старшой и говорит: «Поможешь им стволы выгрузить. Дальше с ними поедешь, а я обратно». Вот так поворот! Неизвестно с кем, непонятно куда. Конечно, при необходимости я их пристрелил бы, они и глазом моргнуть не успели. В этом я был уверен, как и в победе в случае ножевого боя. Но ножа у меня не было, а с голыми руками драться я бы не хотел. Это не кино. Это грубая жизнь, и пошлому киногеройству места в ней нет. Увы! Не буду скрывать, что это был страх, в подобной ситуации вполне уместный, я бы даже сказал — здоровый. Но Ибрагиму я доверял полностью, поэтому коленки не тряслись.

Разгрузили. Ибрагим протянул мне сухую руку, я свою в ответ, и при крепком рукопожатии я почувствовал, что он вложил мне что-то в ладонь. Затем он поклонился и по-русски добавил: «Не хочу прощаться. Держись. Надеюсь, ещё свидимся». Запрыгнул в «Тойоту» и резко сорвался с места. С тех пор мы больше не виделись.

«Братья бородачи» жестами пригласили меня пройти в «исполком», проводили до маленькой комнатки, и пожелали приятно отдохнуть пару часов до выезда. Оставшись один, я прочитал записку Ибрагима. Корявыми буквами, выражаясь фривольно, на обрывке газеты Старшой нацарапал: «Заграбастаешь чувиху — вали охламонов — дуй в черномазию». Слог, конечно, не очень-то изысканный, из чего я сделал вывод: «братья» по-русски понимают кое-что, но в России не жили и не учились, и если записка попадёт к ним, то ничего не поймут; до девушки меня всё-таки доставят, но основания не доверять «братьям» есть, и очень весомые; «черномазия» = Нигер, там спокойно, и есть наше посольство или консульство.

Дело оставалось за малым — убивать, чтобы выжить, и выжить, чтобы выполнить задание.

И я их убил. Чужой смерти я не боялся — приходилось уже людей на тот свет отправлять. Сложно было выбрать момент, решиться. Ведь я не знал куда мы едем, и сколько людей там окажется. Да к тому же Ибрагим не пояснил, валить ВСЕХ или только этих двух…

Девушка оказалась на одном из кочевий (так, по степному, я называю эти места, потому что, к стыду своему, не знаю, как они называются в пустыне), на стыке границ Ливии, Нигера и Алжира. Наверное, Ибрагим знал об этом и, отчасти, поэтому рекомендовал бежать в «черномазию». Ей повезло. Её действительно собирались продать, но из-за мятежей на севере чёрного континента, всполошились серьёзные люди и в соседних государствах. И канал поставки встал. Ей повезло дважды. Её могли бы просто поиметь и убить, и правильно бы сделали. Но жажда наживы сыграла против «синдиката». Её не били, не насиловали, а хорошо кормили и даже давали мыться, невесть откуда привозя по бочке воды в день. Они не теряли надежды поживиться, они надеялись неизвестно на что, и всячески пытались сохранить «товар» в надлежащем виде. Жадность фраера сгубила…

И не только фраера…

***

Звоню Игоряну.

Игорян — мой старинный друг, художник и поэт (шутка), человек с хорошими манерами по происхождению, а также анархист, бабник и алкаш по жизни. По теперешней жизни. А в прошлом кадровый офицер, чья военная карьера рухнула стремительней, чем взлетела. Впрочем, он этим не удивлён особо, ведь иначе и не бывает. Ныне он рядовой клерк, как сам про себя шутит, напевая известную и некогда популярную песню: «мне повезло, я не такой, как все, я работаю в офисе». А сколько водки мы с ним выпили, а сколько баб отымели… Он красавчик с накачанными бицепсами, порой излишне плоским юмором и мечтами о несбыточном, всегда был любимчиком девочек, девушек и женщин, а сам за всю жизнь любил только одну…

Он снимает трубку быстро, после двух гудков. Он, как и я, терпеть не может телефонных разговоров, и несколько раздраженно выпаливает:

— Да!

— Пи. да! — на его манер, злобно, но шутливо, как могут себе позволить только друзья, выпаливаю я. — Работаешь?

— Нахожусь на рабочем месте…

Он уроженец Абхазии: отец русский, мать армянка из Агудзеры. Жить, правда, под субтропическим солнцем довелось ему недолго — всё сломала война.

От Ингури до Сухума грузинская гвардия дошла быстро. По пути убивали, разрушали и грабили. Армянам, жившим зачастую зажиточно, досталось особо. Отец, профессор какого-то там университета, востоковед-полиглот, чудом успел спасти семью — на последнем самолете улетели во Владикавказ. Потом был Питер. А в школу он пошел уже в Царском Селе, где мы и познакомились, учась в первом классе «Б».

Говоря короче: грузин он не любит, Кавказ ему дом родной, и да — он тоже полиглот. Русский, грузинский, абхазский, армянский — свободно; некоторый специфические диалекты Кавказа — тоже; английский, немецкий, итальянский — на уровне достаточном для делового общения; а ещё по-французски наблатыкался, и в старших классах головы девкам дурил на загляденье эффектно своими «белями», «лямурами» и «тужурами». Одно слово — уникум. Дар природный у него. Талант. Но, не смотря на это, только по блату сумел подвизаться в аналитическом центре стратегических исследований (ни или что-то такое, я точно не помню), специалистом по Кавказскому вопросу и странам арабского мира, который вместе с языком недурно изучил в военной академии.

— Ну тогда пользуйся положением и бери отпуск. Есть тема.

Я знаю, что он любой кипеж поддержит, и отпуск ему дадут без вопросов. Мы уже так делали. Блат, есть блат.

— Куда рванём на этот раз? Мне бы в небо… — печально вздыхает он.

— Неба не обещаю, но к Богу приблизимся. Вечером у меня. Как обычно.

***

Как обычно — это в девять. Или, по-военному точно, как предпочитает Игорян, в двадцать один нуль-нуль. Так повелось много лет назад, ещё в школе, что все вечерние тёрки-пьянки-гулянки стартуют в это время. После выпуска десять лет прошло, мир изменился, изменились люди, а мы всё те же. Нас упрекают, что мы так в детстве и зависли, а мы отвечаем, что это стабильность, и плюём на весь мир, с его общественными моралями и устоями. Пусть остальные живут, как хотят, лишь бы нас не трогали. Но общество с упорством дятла продолжает долбить своё: тридцатник на носу, пора за ум взяться, жениться, и гулять хватит, и пить-курить бросайте; надо становиться ответственными и серьёзными, строить планы и смотреть в будущее, а не плыть по течению. А мы продолжаем гнуть своё, и швыряем наличностью в алчные блядские рожи, притаив в своих сердцах местечко для единственной любви. Игорян остервенело рвётся в своё «небо», чтобы оторваться от своего настоящего, ведь его «единственная» осталась в прошлом. Я же более спокоен, ведь уже, только что, нашёл ту, которая это место заняла. Кажется, заняла…

Но, несмотря на дружбу и вопреки общественному мнению о том, что мужики всегда «трут» о бабах, я молчу о причине своего порыва уйти в отрыв, а прибывший точно по расписанию Игорян спрашивает:

— А чего так вдруг?

— А пуркуа бы и не па?

— Логично. Порыв не терпит перерыва. Понимаю. Когда стартуем?

— Утром. В шесть.

— А план?

— По обстоятельствам…

Мы сидим на скамеечке возле моей парадной. Курим. Я чуть напряжён, как всегда перед стартом. Уперевшись локтями в колени, я смотрю куда-то вдаль, вглубь двора, и терзают меня мысли. О ней, конечно, о Кате. А ещё о том, как проходят и чем заканчиваются наши с Игоряном путешествия. Смешанные мысли, в общем. Смешанные чувства. А он тем временем вольготно раскинулся, скрестил вытянутые ноги, и попыхивает в небо не выпускаемой из губ сигаретой. Я молчу, и он молчит. Я смотрю на него и вижу блуждающую лыбу и сощуренные в звёздное небо глаза. Спрашиваю:

— Предвкушаешь?

— Как в Африке, — говорит он, и не моргающим взглядом продолжает гладить любимое небо. — Похолодает и дождь будет…

Он часто отвечает не на тот вопрос, который ему задают. Но мы и без слов понимаем друг друга, так что это не проблема. Хотя, иногда мне кажется, что у него с головой что-то не то после Африки стало, уж больно часто он её упоминает. Впрочем, это могло случиться и раньше, ведь я после школы почти восемь лет его не видел.

— Что ещё видно в нашем светлом будущем и его окрестностях?

— Пидорасы будут, когда закончится дождь.

— Но мы ведь отобьёмся, правда?

— Сами отстанут.

Собравшись, напружинившись, Игорян встаёт. Будто прицелившись, щелчком запуливает окурок в только ему одному видимую во тьме цель, и говорит:

— Ну чего сидеть? Рассосались по хатам. До завтра.

Мы жмём друг другу руки. Он разворачивается и уходит. Я смотрю ему вслед. Обычно лёгкая, воздушная, чуть пританцовывающая, сейчас его походка несколько грузная, он даже пошаркивает немного. Это потому, что он думает и мечтает, и я даже знаю о чём…

***

Следующим утром, ровно шесть, я у него во дворе. Это недалеко от моего дома — в другом углу квартала. Г-образный дом, пышная ель во дворе и расширенная парковочная площадка. Свет горит в большинстве окон, и за ними суетятся люди. У них рабочий день впереди, бытовые заботы, а у нас — праздник. Мы в очередной раз удаляемся от тупых коллег, вонючих пробок шумного мегаполиса и прочей хреноты, мозолистыми руками держащей за горло и выжимающей душевное здоровье.

Но есть одно «но». Как и предсказал мой персональный Нострадамус — идёт дождь. Ну как дождь — так, моросит. А вообще я дождь люблю, летние ливни особенно, когда тепло, наверное, потому, что родился летней ночью грозовой. А ещё курить при этом классно, тогда дым тяжёлый такой, густой, ароматный. А вот это вот всё мне не нравится ни разу.

В шесть ноль две приходит он. Садиться. Хмур. Молчалив.

— Ты опоздал, — говорю я.

— Это ты раньше припёрся.

— Да, это я всегда опаздываю. Ты меня ещё упрекни этим. И вообще, купи себе часы нормальные, чучело.

Юмор с ухмылками, но без смеха. В дружбе такое бывает, тем более что волею судеб часы у нас одинаковые. И очень редкие.

Погнали. Через Павловск и Фёдоровское, в Ям-Ижоре выскакиваем на московскую трассу. Разгоняюсь прилично на прямом участке. Скоро Тосно по объездной обогнём, и начнутся населённые пункты, и скорость будет только на обгонных полосах. А так хочется ускориться, в переносном смысле этого слова. Но километры на одометре ползут мучительно медленно. Впрочем, в начале пути всегда так.

Тосно объехали. Новгород. Поссали. Местами поменялись. Закончился дождь. Вышний Волочек объехали по платной. Тверь. Снова поменялись.

Чем ближе к Москве, тем больше камер на дорогах. Привычные к этому, запуганные тверичане жмутся в правом ряду. А в левом свободно, и я качу по нему с превышением, словно специально собирая будущие штрафы. А мне всё равно. Меня захватывает мелочное, и гадкое своей глупостью, чувство превосходства. Я не покорён системой. Не обуздан. И ни что не может меня остановить. Ни что и ни кто, кроме него, машущего своей полосатой палкой и призывающего прижаться к обочине.

Он толстый. Пухлые красные щёки выпирают за околыш фуражки, на каждом погоне по четыре звезды, и портупея врезается в необъятное брюхо. Жезл, рация, ПМ, значок — всё при нём. И всё же он какой-то неправильный.

Я останавливаюсь. Он подходит, небрежно так, вразвалочку. Берёт под козырёк, в подтверждение своей нелепости таким жестом вялым и неуклюжим, будто муху отгоняет.

Ну разве таким должен быть офицер? До меня в семье три поколения военных было, и я уверен, что нет! Офицер, мужчина, человек в форме, как представитель власти и государства в целом, должен быть красив лицом, высок и строен, идеален, как Аполлон. А это чудо с чем прикажете сравнить? Я лично знаю только одно рифмующееся слово.

— Гондон, — говорит Игорян, также как и я, ревностно относящийся к данному вопросу.

Я открываю окно.

— Капитан Ермолов. Предъявите документы.

Вот, думаю, прицепился, как вошь. Нарушил, так и скажи, да пойдём штраф выписывать. Протягиваю права и свидетельство о регистрации.

— Ага. Угу, — бубнит он, рассматривая корочки. — А страховочка и техосмотр имеются?

— Ага, — передразниваю я, и протягиваю две бумажки.

— Так. Хорошо. Что-нибудь запрещённое перевозите? — спрашивает он, не возвращая документы.

«А вот это уже интересно. Значит, не нарушил я ещё скоростного режима, точнее, нарушил, но не зафиксировали», — думаю я.

— Угу. Мешок белого порошка, — говорю вслух, подразумевая тридцатикилограммовый мешок финишной шпатлёвки, некогда увезённый со сдаваемой квартиры, да так в багажнике и поселившийся.

— Выйдите из машины и откройте багажник!

Блюститель порядка насторожился и отщёлкнул хлястик штатной кобуры. Стоит заметить, что это армейская кобура. Она хороша от грязи в полевых условиях, а мента приближает на шаг к смерти — быстро из неё пистолет не достать. Понимающие люди её так и называют — кобура мёртвого милиционера.

Далее следует сцена из комедии. Я обхожу машину, открываю пятую дверь. Мент стоит позади и слева в полутора метрах от меня — грамотно. Я отхожу в сторону. Он видит мешок «Ветонита». Из салона доноситься заливистый смех Игоряна. Да что там смех, самый пошлый ржач — он то об этом мешке знает. Лицо гайца искажается в недоумении и бессилии как-либо наказать меня за этот стёб.

— Смешно, — говорит он, отдаёт документы, и уходит.

Я сажусь в машину и на полном газу срываюсь с места. Понты…

— Слушай, — спрашивает Игорян. — Ты зачем его возишь?

— Выкинуть жалко. А так балка на кочках не громыхает.

— А наш вояж недурно начался. Чует сердце моё, будет фарт. Кстати заметь, дождь закончился и пидора встретили, хоть и не сразу. Я же говорил? Говорил, а?!

***

В половине третьего мы в Дмитрове. Жрать охота. Чуть не бегом осмотрев Кремль (или что там у них за земляным валом спряталось?), мы находим сувенирную лавку, где я покупаю магнит, и спешим на поиски «обедни». Рестораны — долго. Фастфуд тоже отметаем. На глаза попадается заведение с сомнительным названием «Столовая» — туда и идём.

Внутри людно. Коллективы за столиками однополые: мужчины в дешёвых пиджаках, и женщины в очках через одну и со строгими прическами. Значит, где-то рядом бизнес-центр и у «воротничков» тоже обед (не поздновато ли?). Значит, постояльцы. Значит, пища безопасна.

Запах в помещении соответствует названию. Советский ремонт, персонал, и атмосфера в целом. Меню, вид и вкус еды такой же, как и запах — столовкинский (в хорошем смысле этого слова). Ностальгически обедаем, как в школе.

— Ты представляешь, — говорит Игорян, подсаживаясь ко мне за столик. — Я спрашиваю: у Вас водка есть? А эта бабища мне в рожу шипит по-змеиному: у нас столовая, а не рюмочная. Не изжит ещё совок, а?

— Вы хам и грубиян, мусье, — отвечаю я, давя ложкой всплывающие комочки сметаны. — Мы вечером накатим, а пока давитесь молча…

Обед, туды-сюды, и к пяти вечера мы в Сергиевом Посаде.

Полчаса на осмотр Лавры. Красота, конечно. Боголепие. Но люди… Чёртовы люди кругом. Их сотни. Тысячи. И китайцы, куда же без них, со своими фотоаппаратами повсюду, портят, падлы, всю картину своими жёлтыми рожами. И это в октябре-то, в не сезон.

Выходим в город. Трафик жуткий. Шум. Сворачиваем в сторону, идём переулками какими-то. Вот улочка приятная, круговая, в гору идёт. Тишина, только две красопетки, вида несколько потасканного, каблучками цокают нам навстречу. Гляжу на Игоряна — у него глаз загорелся. Понимаю, что всё, завёлся парень, и меня в это блядство втянет. «Работаем», — сквозь зубы цедит он, и натягивает свою фирменную ухмылку.

— Девчонки, а вы местные? — говорит он, заступив им дорогу.

Они обе блондинки. Крашеные, разумеется. Одна улыбается, другая смотрит на него оценивающе. Слева заборчик невысокий, справа я, на шаг в сторону и чуть вперёд выступил — им нас не обойти. Та, которая только что оценивала, говорит:

— А мы с приезжими не знакомимся, — и многозначительно добавляет, — может быть…

«Ну да, конечно», — думаю я. — «Глаза-то уж засверкали у обеих. Игоряновское пальто, ценой в полтора оклада, у Михельсона на заказ шитое, и не таких краль продаться заставляло». А он дело своё знает, и небритость поглаживает, словно невзначай «Гранд Сейко» демонстрируя.

— Да Бог с вами, милые, — протягивает он, с укоризной смотря то на одну, то на другую. — Мы всего лишь хотим узнать, какая гостиница здесь неподалёку имеется. На особые условия не претендуем, нам только на одну ночь.

Последние два слова он явственно выделил. Блондинки переглянулись.

— Ночи у нас дорогие, — говорит та, что улыбалась. — Восемь тысяч. С каждого.

Вот так вот. Бляди оказались и не бляди вовсе, а совсем даже профессионалки и, по питерским меркам, недорогие вовсе. Но отступать несолидно. Подвёл Игорян, оконфузился. Замолчал. В диалог вступаю я. Настроя особого нету, но марку держать надо.

— Мы утром уже уезжаем, и хотелось бы выспаться. Так что на часик, девочки. Ну, может быть на два, если способности проявите.

Я, конечно, на фоне Игоряна не котируюсь, в куртке натовской и «Левисах» потёртых. Но деньги у нас есть, и они это поняли.

— Проявим…, — говорит оценивающая, и они, не сговариваясь, берут нас под локти. — Пошли, мальчики…

Идём мы, значит, а я думаю: «Пошли — это приказ говорить пошлости, а в нашем случае надо говорить — пойдёмте». Мысль ужасно глупая, занудная и несвоевременная. А ещё машину жалко, она ведь в другой стороне остаётся, да утром до неё идти придётся, а лень будет. Но машина моя стоит, как пальто игоряновское, да пара наших часов в придачу: они хоть и проститутки, хоть и не столичные, а фасон терять не хочется. Так что идём.

Гостиница. Третий этаж. Четырёхместный номер, две двуспальные кровати. Заселились без паспортов — девчонки подсуетились. Хотя, какая там суета — налаженная схема. Это везде так: все свои, и кто надо с этого имеет. Комната маленькая. Окно маленькое. Кровати стоят близко друг к другу, почти впритык. Проскакивает шальная мысль: удобно меняться партнёршами. В общем и целом, нормально всё, чистенько, но не уютно.

Блондинки наши, Оля и Жанна, раздеваются. Я сразу в комнату прохожу и присаживаюсь на краешек дальней, той, что у окна, кровати. Игорян тем временем стоит, прислонившись к стенке и, мешая девчонкам в узкой прихожей, наблюдает за их манипуляциями.

Я хорошо его знаю: он, стервец, всё ещё не может решить, какую трахнуть первой. Для него это важно, для меня — нет. Но пока я слушаю эту возню — дыхание, смешки, как вжикают молнии их сапог — накатывает возбуждение.

— Я сразу в душ, — кокетливо протягивает Жанна. — Без меня не начинайте.

— Он тебя подождёт, — говорит Игорян, намекая на меня, уже сделав свой выбор.

Энергичным движением, он за руку втягивает свою жертву в комнату и опрокидывает на кровать. Достаёт из внутреннего кармана пальто сложенные пополам купюры, отсчитывает четыре тысячи, и небрежным движением протягивает их Оле. Она берёт, но секунду мешкает, не зная куда их деть, а он уже держит её за волосы, тем самым давая понять, что ждать никто никого не будет и к делу надо приступать сразу.

Ну, понеслась…

Я, вообще, не любитель посмотреть, но в профиль Оля красива. Очень красива. Такую бабу не каждый месяц встретишь в местах общественного выгула, а может и не каждый год. Она снизу-вверх смотрит в глаза моему другу, а длинными пальчиками, украшенными столь любимым мужчинами вульгарным красным маникюром, медленно расстёгивает пряжку его ремня. Пуговку брюк. Гульфик. Запускает туда руку…

Ну, нет, ребята, я так больше не могу. Я должен присоединиться или выйти. Присоединиться? Выйти? Но как же она красива, Боже мой… Выйти!

Иду на балкон. Сигарета в зубах, а в глазах картина происходящего за спиной. Вот она достаёт его толстый прибамбас. И не такое повидав ранее, разглядывает его в упор и взглядом демонстрирует своё удивление и восхищение. Улыбается ему, а он торопит её, притягивая голову ближе. Розовым шершавым язычком она проводит по члену от самого основания, и чуть пухлые губы, ярко накрашенные в цвет маникюра, смыкаются на ещё нетвёрдой головке. Она и ручкой работает, гоняя шкурку в такт ритмичным движениям головы. А он, чуть выждав, говорит: «Без рук давай, не филонь!». Жёстко так говорит, приказывает. И намотав волосы на кулаки, лишив её свободы действий, начинает двигаться сам: быстро, грубо, проникая с каждым разом всё глубже. Наконец, загнав целиком, под самый корешок, он останавливается. Уж не знаю какими усилиями девочки в таких случаях сдерживают рвотные позывы, но мне их не жаль — я эгоист, и знаю, что это и есть самый приятный момент. Но я их к этому никогда не принуждаю, а Игорян, садист, не отпуская волос, смыкает руки на затылке и тянет на себя, и сам движется навстречу, будто хочет проткнуть насквозь. Вот и сейчас, вероятно, бедняжка, уткнувшись носом в пах, пытается облегчить свою участь, и рефлекторно стремиться открыть рот всё шире. Ей неприятно, больно, противно. Она давится, слюни текут по языку, высунутому и прижатому к небритым яйцам, по подбородку, и падают на грудь, на колени, на пол. А он держит её, пока она не начинает мычать утробно и всем телом извиваться. Потом отпускает ненадолго, смотрит в глаза слезливые и на тушь по щекам текущую, даёт пару вдохов глубоких сделать, и всё по новой. И ладно, что он трезвый сейчас, а если выпил бы грамм сто пятьдесят, эта пытка обернулась бы вечностью, Жанна смылилась в душе, а я замёрз на балконе.

Я не раз наблюдал его не арене сексуальных баталий, и давно заметил, что в такие моменты он часто бывает злым и даже жестоким. Он будто ненавидит их всех — блядей, шлюх, проституток, нормальных девчонок и тёток постарше, весь род бабский — и мстит им. В жизни сурового парня единственная любовь, тем более горькая, неудачная — это, конечно, полный пи. дец. Вот только почему он выражается в сексуальной агрессии? Я бы вам ответил почему, да только я не Фрейд. Я и сам не знаю.

Гашу бычок о периллу и бросаю его тут же, на балконе — вниз как-то некультурно. Прижавшись лбом к стеклу, заглядываю в комнату. Игорян, так и не сняв пальто, что-то говорит бедняжке, уже по пояс раздетой. Очевидно, предупреждает, что кончит ей в рот. Он честный. Он всегда говорит об этом. Я уверен, что и сейчас тоже, потому что Оля недвусмысленно потирает в воздухе двумя пальчиками, прямо давая понять, что это за отдельную плату. Он и так об этом знает. Кивает ей в ответ, и до немыслимого предела ускоряет темп. Порхают в воздухе полы его серого пальто, то скрывая, то вновь открывая милый моему взору профиль и пышную грудь. Наверняка, именно по этой причине он выбрал Олю — любит Игорян сисястых.

Я отворачиваюсь, смотрю на город. Мы недалеко от Лавры, но балкон на неправильной стороне гостиницы, и её не видно. Жаль, должно быть красиво, не то, что в комнате. Там сейчас девчонка, глаза выпучив, давится стекающей в горле спермой. Омерзительное, должно быть, чувство…

Ко мне присоединяется Игорян:

— Лепота…

— Ху. та!

— Да я не о городе, — говорит он. — Иди, давай. Твоя готова уже. Моя умываться пошла.

— Как думаешь, они кончу переваривают или сблёвывают?

— А тебе не пох. й ли? Дай прикурить…

Оставив ему жёлтый «Крикет», я молча ухожу. Мне не всё равно. Мне действительно интересно.

Жанна картинно лежит на кровати: абсолютно голая, руки за головой, левая ножка в коленке согнута. А по телу мурашки. Очень мило. Она чуть выше Оли и стройнее. И сисечки у неё меньше — двоечка, в лучшем случае. Рабочая зона гладко выбрита. Маникюр, педикюр, цепочка с крестиком на шее, русые у корней игривые локоны — всё очень сдержано, очень прилично. Такая барышня на нежность настраивает, и драть её как сучку вокзальную совсем не охота. Эх, мне бы такую в рядовой повседневности повстречать…

Я тоже решаю расплатиться сразу и аккуратно кладу «пятёрку» на тумбочку. Жанна призывает к себе, игриво протянув тонкую ручку. Я смотрю ей в глаза и медленно, деловито, раздеваюсь, небрежно отбрасывая куртку, свитер и джинсы на стоящий между окном и тумбочкой стул. И вот смешное зрелище: стою перед ней, как Шурик перед Лидой, в трусах, носках и майке, и говорю:

Конец ознакомительного фрагмента.