Стихотворения

Саша Чёрный

Беспощадный сатирик и тонкий лирик, ярко и с безукоризненным вкусом блиставший всеми гранями таланта – Саша Черный (А. М. Гликберг, 1880–1932) был необыкновенно популярен в России начала XX века. Его острые, беспощадные сатиры искали в свежих номерах «Сатирикона», знали наизусть, о нем спорили и им восторгались. Саша Черный прожил не очень долгую, но насыщенную и плодотворную жизнь. В ней была и война, на которую он ушел добровольцем и о которой рассказал в стихах, и революция, которую он решительно не принял, и эмиграция, нелегко дававшаяся ему. Но он всегда был верен себе, оставался настоящим поэтом, не отступавшим от своих творческих принципов. Может быть, поэтому его поэзия до сих пор жива. Более того, она злободневна, свежа, иронична. Откройте книгу – и вы увидите знакомые ситуации, знакомые лица. Вы будете смеяться, хмуриться, раздумывать – эти стихи не оставят вас в покое, будут припоминаться, потребуют перечитать их. Словом, они навсегда останутся с вами.

Быт

Мясо

Шарж

Брандахлысты^[46] в белых брючках

В лаун-теннисном азарте

Носят жирные зады.

Вкруг площадки, в модных штучках,

Крутобедрые Астарты^[47],

Как в торговые ряды,

Зазывают кавалеров

И глазами, и боками,

Обещая всё для всех.

И гирлянды офицеров,

Томно дрыгая ногами,

«Сладкий празднуют успех».

В лакированных копытах

Ржут пажи^[48] и роют гравий,

Изгибаясь, как лоза, —

На раскормленных досыта

Содержанок, в модной славе,

Щуря сальные глаза.

Щеки, шеи, подбородки,

Водопадом в бюст свергаясь,

Пропадают в животе,

Колыхаются, как лодки,

И, шелками выпираясь,

Вопиют о красоте.

Как ходячие шнель-клопсы^[49],

На коротких, пухлых ножках

(Вот хозяек дубликат!)

Грандиознейшие мопсы

Отдыхают на дорожках

И с достоинством хрипят.

Шипр и пот, французский говор…

Старый хрен в английском платье

Гладит ляжку и мычит.

Дипломат, шпион иль повар?

Но без формы люди — братья, —

Кто их, к черту, различит?..

Как наполненные ведра,

Растопыренные бюсты

Проплывают без конца —

И опять зады и бедра…

Но над ними — будь им пусто! —

Ни единого лица!

Июль 1909Гунгербург

Всероссийское горе

Всем добрым знакомым с отчаянием посвящаю

Итак — начинается утро.

Чужой, как река Брахмапутра^[50],

В двенадцать влетает знакомый.

«Вы дома?» К несчастью, я дома.

В кармане послав ему фигу,

Бросаю немецкую книгу

И слушаю, вял и суров,

Набор из ненужных мне слов.

Вчера он торчал на концерте —

Ему не терпелось до смерти

Обрушить на нервы мои

Дешевые чувства свои.

Обрушил! Ах, в два пополудни

Мозги мои были как студни…

Но, дверь запирая за ним

И жаждой работы томим,

Услышал я новый звонок:

Пришел первокурсник-щенок.

Несчастный влюбился в кого-то…

С багровым лицом идиота

Кричал он о «ней», о богине,

А я ее толстой гусыней

В душе называл беспощадно…

Не слушал! С улыбкою стадной

Кивал головою сердечно

И мямлил: «Конечно, конечно».

В четыре ушел он… В четыре!

Как тигр я шагал по квартире,

В пять ожил и, вытерев пот,

За прерванный сел перевод.

Звонок… С добродушием ведьмы

Встречаю поэта в передней.

Сегодня собрат именинник

И просит дать вза́ймы полтинник.

«С восторгом!» Но он… остается!

В столовую томно плетется,

Извлек из-за пазухи кипу

И с хрипом, и сипом, и скрипом

Читает, читает, читает…

А бес меня в сердце толкает:

Ударь его лампою в ухо!

Всади кочергу ему в брюхо!

Квартира? Танцкласс ли? Харчевня?

Прилезла рябая девица:

Нечаянно «Месяц в деревне»^[51]

Прочла и пришла «поделиться»…

Зачем она замуж не вышла?

Зачем (под лопатки ей дышло!),

Ко мне направляясь, сначала

Она под трамвай не попала?

Звонок… Шаромыжник^[52] бродячий,

Случайный знакомый по даче,

Разделся, подсел к фортепьяно

И лупит. Не правда ли, странно?

Какие-то люди звонили.

Какие-то люди входили.

Боясь, что кого-нибудь плюхну,

Я бегал тихонько на кухню

И плакал за вьюшкою грязной

Над жизнью своей безобразной.

<1910>

Обстановочка^[53]

Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом.

Жена на локоны взяла последний рубль.

Супруг, убитый лавочкой и флюсом,

Подсчитывает месячную убыль.

Кряхтят на счетах жалкие копейки:

Покупка зонтика и дров пробила брешь,

А розовый капот из бумазейки

Бросает в пот склонившуюся плешь.

Над самой головой насвистывает чижик

(Хоть птичка Божия не кушала с утра).

На блюдце киснет одинокий рыжик,

Но водка выпита до капельки вчера.

Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,

В наплыве счастия полуоткрывши рот,

И кошка, мрачному предавшись пессимизму,

Трагичным голосом взволнованно орет.

Безбровая сестра в облезшей кацавейке

Насилует простуженный рояль,

А за стеной жиличка-белошвейка

Поет романс: «Пойми мою печаль!»

Как не понять?! В столовой тараканы,

Оставя черствый хлеб, задумались слегка,

В буфете дребезжат сочувственно стаканы,

И сырость капает слезами с потолка.

<1909>

Служба сборов

Начальник Акцептации^[54] сердит:

Нашел просчет в копейку у Орлова.

Орлов уныло бровью шевелит

И про себя бранится: «Ишь, бандит!»

Но из себя не выпустит ни слова.

Вокруг сухой, костлявый, дробный треск —

Как пальцы мертвецов, бряцают счеты.

Начальнической плеши строгий блеск

С бычачьим лбом сливается в гротеск, —

Но у Орлова любоваться нет охоты.

Конторщик Кузькин бесконечно рад:

Орлов на лестнице сказал его невесте,

Что Кузькин как товарищ — хам и гад,

А как мужчина — жаба и кастрат…

Ах, может быть, Орлов лишится места!

В соседнем отделении содом:

Три таксировщика^[55], увлекшись чехардою,

Бодают пол. Четвертый же, с трудом

Соблазн преодолев, с досадой и стыдом

Им укоризненно кивает бородою.

Но в коридоре тьма и тишина.

Под вешалкой таинственная пара —

Он руки растопырил, а она

Щемящим голосом взывает: «Я жена…

И муж не вынесет подобного удара!»

По лестницам красавицы снуют,

Пышнее и вульгарнее гортензий.

Их сослуживцы «фаворитками» зовут —

Они не трудятся, не сеют — только жнут.

Любимицы Начальника Претензий…

В буфете чавкают, жуют, сосут, мычат.

Берут пирожные в надежде на прибавку.

Капуста и табак смесились в едкий чад.

Конторщицы ругают шоколад

И бюст буфетчицы, дрожащий на прилавке…

Второй этаж. Дубовый кабинет.

Гигантский стол. Начальник Службы Сборов,

Поймав двух мух, покуда дела нет,

Пытается определить на свет,

Какого пола жертвы острых взоров.

Внизу в прихожей бывший гимназист

Стоит перед швейцаром без фуражки.

Швейцар откормлен, груб и неречист:

«Ведь грамотный, поди, не трубочист!

«Нет мест» — вон на стекле висит бумажка».

<1909>

Окраина Петербурга

Время года неизвестно.

Мгла клубится пеленой.

С неба падает отвесно

Мелкий бисер водяной.

Фонари горят как бельма,

Липкий смрад навис кругом,

За рубашку ветер-шельма

Лезет острым холодком.

Пьяный чуйка^[56] обнял нежно

Мокрый столб — и голосит.

Бесконечно, безнадежно

Кислый дождик моросит…

Поливает стены, крыши,

Землю, дрожки, лошадей.

Из ночной пивной всё лише

Граммофон хрипит, злодей.

«Па-ца-луем дай забвенье!»

Прямо за сердце берет.

На панели тоже пенье:

Проститутку дворник бьет.

Брань и звуки заушений…

И на них из всех дверей

Побежали светотени

Жадных к зрелищу зверей.

Смех, советы, прибаутки,

Хлипкий плач, свистки и вой

Мчится к бедной проститутке

Постовой городовой.

Увели… Темно и тихо.

Лишь в ночной пивной вдали

Граммофон выводит лихо:

«Муки сердца утоли!»

<1910>

На открытии выставки

Дамы в шляпках «кэк-уоках»^[57].

Холодок публичных глаз,

Лица в складках и отеках,

Трены^[58], перья, ленты, газ.

В незначительных намеках —

Штемпеля готовых фраз.

Кисло-сладкие мужчины,

Знаменитости без лиц,

Строят знающие мины,

С видом слушающих птиц

Шевелюры клонят ниц

И исследуют причины.

На стенах упорный труд —

Вдохновенье и бездарность…

Пусть же мудрый и верблюд

Совершают строгий суд:

Отрицанье, благодарность

Или звонкий словоблуд…

Умирающий больной.

Фиолетовые свиньи.

Стая галок над копной.

Блюдо раков. Пьяный Ной^[59].

Бюст молочницы Аксиньи,

И кобыла под сосной.

Вдохновенное Nocturno^[60],

Рядом рыжий пиджачок,

Растопыренный над урной…

Дама смотрит в кулачок

И рассеянным: «Недурно!» —

Налепляет ярлычок.

Да? Недурно? Что — Nocturno?

Иль яичница-пиджак?

Генерал вздыхает бурно

И уводит даму. Так…

А сосед глядит в кулак

И ругается цензурно…

<1908>

Жизнь

У двух проституток сидят гимназисты:

Дудиленко, Барсов и Блок.

На Маше — персидская шаль и монисто,

На Даше — боа^[61] и платок.

Оплыли железнодорожные свечи.

Увлекшись азартным банчком^[62],

Склоненные головы, шеи и плечи

Следят за чужим пятачком.

Играют без шулерства. Хочется люто

Порой игроку сплутовать.

Да жутко! В миг с хохотом бедного плута

Засунут силком под кровать.

Лежи, как в берлоге, и с завистью острой

Следи за игрой и вздыхай, —

А там на заманчивой скатерти пестрой

Баранки, и карты, и чай…

Темнеют уютными складками платья.

Две девичьих русых косы.

Как будто без взрослых здесь сестры и братья

В тиши коротают часы.

Да только по стенкам висят офицеры…

Не много ли их для сестер?

На смятой подушке бутылка мадеры,

И страшно затоптан ковер.

Стук в двери. «Ну, други, простите, к нам гости!»

Дудиленко, Барсов и Блок

Встают, торопясь, и без желчи и злости

Уходят готовить урок.

<1910>

На вербе^[63]

Бородатые чуйки^[64] с голодными глазами

Хрипло предлагают «животрепещущих докторов»^[65],

Гимназисты поводят бумажными усами,

Горничные стреляют в суконных юнкеров.

Шаткие лари, сколоченные наскоро,

Холерного вида пряники и халва,

Грязь под ногами хлюпает так ласково,

И на плечах болтается чужая голова.

Червонные рыбки из стеклянной обители

Грустно-испуганно смотрят на толпу.

«Вот замечательные американские жители^[66] —

Глотают камни и гвозди, как крупу!»

Писаря выражаются вдохновенно-изысканно,

Знакомятся с модистками и переходят на ты,

Сгущенный воздух переполнился писками,

Кричат бирюзовые бумажные цветы.

Деревья вздрагивают черными ветками,

Капли и бумажки падают в грязь.

Чужие люди толкутся между клетками

И месят ногами пеструю мазь.

<1909>

Пасхальный перезвон

Пан-пьян! Красные яички.

Пьян-пан! Красные носы.

Били-бьют! Радостные личики.

Бьют-били! Груды колбасы.

Дал-дам! Праздничные взятки.

Дам-дал! И этим и тем.

Пили-ели! Визиты в перчатках.

Ели-пили! Водка и крем.

Пан-пьян! Наливки и студни.

Пьян-пан! Боль в животе.

Били-бьют! И снова будни.

Бьют-били! Конец мечте.

<1909>

Городская сказка

Профиль тоньше камеи,

Глаза как спелые сливы,

Шея белее лилеи

И стан как у леди Годивы^[67].

Деву с душою бездонной,

Как первая скрипка оркестра,

Недаром прозвали мадонной

Медички шестого семестра.

Пришел к мадонне филолог,

Фаддей Симеонович Смяткин.

Рассказ мой будет недолог:

Филолог влюбился по пятки.

Влюбился жестоко и сразу

В глаза ее, губы и уши,

Цедил за фразою фразу,

Томился, как рыба на суше.

Хотелось быть ее чашкой,

Братом ее или теткой,

Ее эмалевой пряжкой

И даже зубной ее щеткой!..

«Устали, Варвара Петровна?

О, как дрожат ваши ручки!» —

Шепнул филолог любовно,

А в сердце вонзились колючки.

«Устала. Вскрывала студента:

Труп был жирный и дряблый.

Холод… Сталь инструмента. —

Руки, конечно, иззябли.

Потом у Калинкина моста^[68]

Смотрела своих венеричек.

Устала: их было до ста.

Что с вами? Вы ищете спичек?

Спички лежат на окошке.

Ну, вот. Вернулась обратно,

Вынула почки у кошки

И зашила ее аккуратно.

Затем мне с подругой достались

Препараты гнилой пуповины.

Потом… был скучный анализ:

Выделенье в моче мочевины…

Ах, я! Прошу извиненья:

Я роль хозяйки забыла, —

Коллега! Возьмите варенья —

Сама сегодня варила».

Фаддей Симеонович Смяткин

Сказал беззвучно: «Спасибо!»

А в горле ком кисло-сладкий

Бился, как в неводе рыба.

Не хотелось быть ее чашкой,

Ни братом ее и ни теткой,

Ни ее эмалевой пряжкой,

Ни зубной ее щеткой!

<1909>

В гостях

(Петербург)

Холостой стаканчик чаю

(Хоть бы капля коньяку),

На стене босой Толстой^[69].

Добросовестно скучаю

И зеленую тоску

Заедаю колбасой.

Адвокат ведет с коллегой

Специальный разговор.

Разорвись — а не поймешь!

А хозяйка с томной негой,

Устремив на лампу взор,

Поправляет бюст и брошь.

«Прочитали Метерлинка^[70]?»

— «Да. Спасибо, прочитал…»

— «О, какая красота!»

И хозяйкина ботинка

Взволновалась, словно в шквал.

Лжет ботинка, лгут уста…

У рояля дочь в реформе,

Взяв рассеянно аккорд,

Стилизованно молчит.

Старичок в военной форме

Прежде всех побил рекорд —

За экран залез и спит.

Толстый доктор по ошибке

Жмет мне ногу под столом.

Я страдаю и терплю.

Инженер зудит на скрипке.

Примирясь и с этим злом,

Я и бодрствую, и сплю.

Что бы вслух сказать такое?

Ну-ка, опыт, выручай!

«Попрошу… еще стакан…»

Ем вчерашнее жаркое,

Кротко пью холодный чай

И молчу, как истукан.

<1908>

Европеец

В трамвае, набитом битком,

Средь двух гимназисток, бочком,

Сижу в настроенье прекрасном.

Панама сползает на лоб.

Я — адски пленительный сноб,

В накидке и в галстуке красном.

Пассаж^[71] не спеша осмотрев,

Вхожу к «Доминику»^[72], как лев,

Пью портер, малагу и виски.

По карте, с достоинством ем

Сосиски в томате и крем,

Пулярдку и снова сосиски.

Раздуло утробу копной…

Сановный швейцар предо мной

Толкает бесшумные двери.

Умаявшись, сыт и сонлив,

И руки в штаны заложив,

Сижу в Александровском сквере^[73].

Где б вечер сегодня убить?

В «Аквариум»^[74], что ли, сходить?

Иль, может быть, к Мери слетаю?

В раздумье на мамок смотрю,

Вздыхаю, зеваю, курю

И «Новое время»^[75] читаю…

Шварц^[76], Персия, Турция… Чушь!

Разносчик! Десяточек груш…

Какие прекрасные грушки!

А завтра в двенадцать часов

На службу явиться готов,

Чертить на листах завитушки.

Однако: без четверти шесть.

Пойду-ка к «Медведю»^[77] поесть,

А после — за галстуком к Кнопу^[78].

Ну как в Петербурге не жить?

Ну как Петербург не любить

Как русский намек на Европу?

<1910>

Мухи

На дачной скрипучей веранде

Весь вечер царит оживленье.

К глазастой художнице Ванде

Случайно сползлись в воскресенье

Провизор, курсистка, певица,

Писатель, дантист и девица.

«Хотите вина иль печенья?» —

Спросила писателя Ванда,

Подумав в жестоком смущенье:

«Налезла огромная банда!

Пожалуй, на столько баранов

Не хватит ножей и стаканов».

Курсистка упорно жевала.

Косясь на остатки от торта,

Решила спокойно и вяло:

«Буржуйка последнего сорта».

Девица с азартом макаки

Смотрела писателю в баки.

Писатель, за дверью на полке

Не видя своих сочинений,

Подумал привычно и колко:

«Отсталость!» И стал в отдаленье,

Засунувши гордые руки

В триковые стильные брюки.

Провизор, влюбленный и потный,

Исследовал шею хозяйки,

Мечтая в истоме дремотной:

«Ей-богу, совсем как из лайки!..

О, если б немножко потрогать!»

И вилкою чистил свой ноготь.

Певица пускала рулады

Всё реже, и реже, и реже.

Потом, покраснев от досады,

Замолкла: «Не просят! Невежи…

Мещане без вкуса и чувства!

Для них ли святое искусство?»

Наелись. Спустились с веранды

К измученной пыльной сирени.

В глазах умирающей Ванды

Любезность, тоска и презренье:

«Свести их к пруду иль в беседку?

Спустить ли с веревки Валетку?»

Уселись под старой сосною.

Писатель сказал: «Как в романе…»

Девица вильнула спиною,

Провизор порылся в кармане

И чиркнул над кислой певичкой

Бенгальскою красною спичкой.

<1910>

«Смех сквозь слезы»^[79]

(1809–1909)

Ах, милый Николай Васильич Гоголь!

Когда б сейчас из гроба встать ты мог,

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

46

Брандахлысты (разговорн.) — праздные, пустые, фатоватые гуляки.

47

Астарта (Иштар) — богиня плодородия, плотской любви в пантеоне древних финикийцев, считалась покровительницей проституток и гомосексуалистов, как и Ваал олицетворяла разврат.

48

Ржут пажи — пажи — воспитанники привилегированного учебного заведения — Пажеского корпуса в Петербурге.

49

Шнель-клопсы — мясные биточки.

50

Брахмапутра — река, протекающая в Китае и Индии.

51

«Месяц в деревне» — пьеса И. С. Тургенева.

52

Шаромыжник (фр. cher ami) — попрошайка, человек, живущий за чужой счет.

53

В «Сатириконе» было напечатано под названием «Быт» и с посвящением «К. И. Чуковскому».

54

Начальник Акцептации — начальник отдела акцептаций, ведающий приемом векселей и счетов к платежу.

55

Таксировщик — чиновник, определяющий размеры таксы.

56

Чуйка — длиннополый кафтан; в данном случае — простолюдин в этой одежде.

57

Кэк-уок — модный в начале XX века танец, в данном случае дамская шляпка в стиле этого танца.

58

Трен — шлейф женского платья.

59

Пьяный Ной — библейский персонаж, ведший праведную жизнь и во время великого потопа спасший в ковчеге свою семью и животных. Впоследствии Ной насадил виноградник, из собранного урожая он изготовил вино, от которого опьянел. (Бытие,9, 20–27).

60

Nocturno — ночной, ночные сцены, ночное сумеречное настроение.

61

Боа — дамский шарф из меха или перьев.

62

Банчок; банк — азартная карточная игра преимущественно на деньги.

63

Верба — в данном случае Вербное воскресение — последний воскресный день Великого поста непосредственно перед Пасхой. В это воскресение повсеместно устраивались ярмарки с разнообразными развлечениями, торговали ветками вербы.

64

Чуйка — длиннополый кафтан; в данном случае — простолюдин в этой одежде.

65

«Животрепещущие доктора» — пиявки.

66

Американские жители — игрушка; стеклянный узкий стакан или пробирка, наполненная водой и сверху затянутая резинкой. В ней плавал стеклянный чертик, при нажатии на резинку опускавшийся и поднимавшийся внутри пробирки.

67

Леди Годива — жена графа Леофрика, обложившего жителей города Ковентри непомерными налогами. На просьбы жены снизить налоговое бремя граф сказал, что сделает это при условии что леди Годива проедет на лошади по улицам города обнаженной. Леди Годива выполнила условие мужа. Легенда о леди Годиве послужила сюжетом многих художественных произведений — от живописи до поэзии и кинематографа.

68

У Калинкиного моста — мост в устье реки Фонтанки в Петербурге, неподалеку от которого находилась больница для больных венерическими болезнями.

69

На стене босой Толстой — речь идет о репродукции портрета Л. Н. Толстого на пашне, принадлежащего кисти И. Е. Репина (1901).

70

Метерлинк — Морис Метерлинк (1862–1949) бельгийский поэт-символист и драматург, чья пьеса «Синяя птица», поставленная в МХТ, была очень популярна в России.

71

Пассаж — универсальный магазин на Невском проспекте.

72

«Доминик» — ресторан с кондитерской, названный по фамилии его владельца.

73

Александровский сквер — расположен у здания Адмиралтейства в Петербурге.

74

«Аквариум» — сад с летним театром на Каменноостровском проспекте в Петербурге.

75

«Новое время» (1868–1917) — одна из влиятельнейших петербургских газет, выходившая под редакцией А. С. Суворина; первоначальное либеральное направление газеты сменилось консервативным, а после событий 1905 г. черносотенным.

76

Шварц А. Н. (1848–1915) — министр просвещения, осуществивший на этом посту ряд охранительных и реакционных мероприятий.

77

«Медведь» — ресторан в Петербурге.

78

Кноп — галантерейный магазин Ф. Кнопа на Невском проспекте.

79

«Смех сквозь слезы» — цитата из «Мертвых душ» Н. В. Гоголя (гл. 7).