Полное собрание стихотворений

Дмитрий Кленовский

«Последний акмеист», «последний царскосел», «последний поэт серебряного века» – так именовали критики Дмитрия Иосифовича Кленовского (наст. фам. Крачковский; 1892—1976). Выпустив первую книгу перед самой революцией, Кленовский в советские годы замолчал и вновь начал писать стихи лишь четверть века спустя, уже в эмиграции, где он оказался в 1942 году. Однако в отличие от ранних изящных и утонченных стихов, напоминающих стихи Кузмина, эмигрантские сборники Кленовского представляют собой философскую лирику самой высокой пробы. После смерти Георгия Иванова Кленовский многими признавался первым поэтом эмиграции и одним из лучших поэтов второй половины XX века. В издании объединены все одиннадцать его книг плюс стихи, не вошедшие в сборники. В приложении впервые публикуются две книги, подготовленные Кленовским в начале двадцатых годов, но так и не увидевшие свет: книга стихов «Предгорье» и перевод «Сельских и Божественных игр» Анри де Ренье.

Палитра

Светлой памяти

моего незабвенного отца и друга,

академика И.Е. Крачковского

I

1

В тот час, когда в душе угас почти совсем

Неповторимый бред вчерашнего порыва, —

Как медленны тогда созвучия поэм,

Как грусть полутонов особенно красива…

Душе, уставшей жить в безумии былом,

Еще дороже жить почти неуловимо…

О, только для того и стоит быть огнем,

Чтоб в воздухе потом растаять легким дымом!..

2

В глазах твоих почти нездешняя печаль.

И вот мои глаза печальны тоже ею.

Я душу всю твою хотел бы взять; мне жаль,

Что позволяешь ты… — и что я не сумею…

Безумно сказочно, мучительно светло

Мне кажется всегда все то, что мной любимо,

И сколько чудных грез поэтому прошло,

Едва задев меня, едва отдавшись… мимо.

Как много тонких рук я мог бы взять в свои,

Когда б я только был не так всегда печален!

Я знаю, сколько их стихи мои вплели

В узор вечерних снов своих прозрачных спален…

Я знаю хорошо, я знаю наизусть

Всю робость грез моих и всю мою небрежность,

Слова, которых я жалел развеять грусть,

Разлуки, чью не смел убить я неизбежность.

Я помню (я еще ребенком был тогда)

Сверкающий залив и неба купол синий.

И дачу, где я жил, и море, где вода

Смывала желтых пчел с нагнувшихся глициний.

Я помню, я любил их приторных цветов

Орнамент трепетный, — любил одно их имя;

Как часто был тогда я их сорвать готов,

И унести к себе и надышаться ими…

И вот я до сих пор не знаю отчего:

Боязнь ли сторожа, отъезд ли наш случайный, —

Но я не тронул их, из детства моего

Их образ унеся, томительный и тайный.

Я вспоминаю вас, глицинии весны!

Я для вопросов всех нашел печаль ответов,

И для меня теперь вы властно сплетены

С туманной чередой неясных силуэтов.

И ваших гроздий тон и странный ваш изгиб

Теперь слились во мне, — и виноваты вы же! —

С руками, что вчера меня обнять могли б,

С глазами, что в мои смотреть хотели ближе,

Со всем, что я любил и между тем не смел

Назвать моим, со всем, что быть моим могло бы!

Кто знает?., может быть, я сам того хотел…

Я вспомню это все уже почти без злобы…

Почти… И только сны вечерние мои

Печалить будет тень сплетенных ваших линий:

Глицинии, — моей прообразы любви,

И женщины, — моих прообразы глициний!

3. Un pastel

Ей скучно повторять заученные гаммы.

Ее зовет весна, игрушки, спящий сад.

А тут ей только вечно говорят:

«Жинетта, вы ленивы, вы упрямы!

Вы не умеете держаться даже прямо!»

И легкая печаль туманит детский взгляд…

— Ее зовет весна, игрушки, спящий сад.

Ей скучно повторять заученные гаммы.

Меж ставен полосой ворвался яркий свет:

Он зажигает стол, забытых роз букет

И кудри светлые склонившейся головки.

На сумраке стены темнеет ряд картин,

И под рукой небрежною и легкой

Рассказывает сказки клавесин.

4

Вам странно, отчего последний разговор,

Который Вы со мной теперь иметь хотите,

Назначил я Вам так невежливо, — простите, —

На улице… Какой необъяснимый вздор!

Но слушайте: теперь зима; пушистый иней

Обрисовал давно перила у мостов;

На набережной и в аллеях островов

Снег — утром золотой, а вечерами — синий.

Теперь уже зима. А знаете, зимой,

На улице, где жизнь поспешна и случайна,

Все кажется одной необъяснимой тайной; —

Пусть ею будет Вам последний образ мой.

Там, в яркой тишине гостиной освещенной.

Я не сумел бы скрыть от Вас мою печаль, —

Я, написавший Вам, что мне почти не жаль

Любви исчезнувшей и дружбы расплетенной.

Я там казался бы и странен и смешон.

А здесь… Вы ничего здесь не поймете точно!

Кто знает, почему, случайно иль нарочно,

Воротником пальто мой голос заглушён?

Кто знает, просто ли сейчас я оступился,

Когда я с Вами шел по скользкому мосту, —

Иль понял, что пора убить мою мечту

И этой же мечте в последний раз молился?

Кто знает, для того ль в карманы я сейчас,

Чтоб только их согреть — свои засунул руки,

Иль я сжимаю их от злобы или муки,

Что ими удержать я не сумею Вас?

Кто знает, отчего я на прощанье мало

Скажу Вам, — нету сил иль фразы не слышны?

Поэтому иль нет глаза мои грустны?

И что это: слеза иль просто иней талый?..

5

В тот день, когда судьба разъединяет властно

Двоих, которые хотели бы напрасно,

Хотя б на несколько часов еще, продлить

Давно любимых грез невидимую нить;

Когда судьба двоих уводит без возврата

От незабытых снов недавнего «когда-то»

Путями разными в неведомую даль, —

Она на них двоих дает одну печаль.

И разделить ее, одну, между собою

Они должны тогда, как знают, — и порою

С собою равную уносит каждый часть;

Но если новым сном уже другая власть

Кого-нибудь из двух коснется по дороге, —

Другой, в безумном сне, в мучительной тревоге,

Надолго, может быть, в загадочную даль

В одних своих глазах уносит всю печаль.

Мой друг, я помню сам, что расставаясь с Вами

Я встретил грустный взгляд печальными глазами.

Я знаю, поровну тогда между собой

Мы разделили грусть. Но длинной чередой

С тех пор прошли года в душе моей усталой.

И вот с недавних пор и мне казаться стало,

Что прежняя печаль в глазах моих сильней.

Не потому ли, друг, что промелькнувших дней

Для Вас теперь уже туманней очертанья?

Не потому ли, друг, что Ваша часть страданья

Из Ваших перешла во взгляд моих очей?

О, скоро, может быть через немного дней —

Вы все забудете! А я… — а я невольно,

Но зная, почему мне так безумно больно,

С собою унесу в глазах моих, — о пусть! —

Всю грусть… Всю грусть… Всю эту нашу грусть!..

6

Душа моя — вечерняя гондола

На зеркале опаловом канала,

И фельц ее, снаружи без узора,

Внутри обит материею алой.

Ее ведет какой-то странный кормчий,

Всегда печальный и всегда влюбленный,

И песнь его то тише, и то громче

В ночной тиши лагуны полусонной.

Душа моя — вечерняя гондола

На зеркале опаловом канала.

Она увозит мимо Сан-Паоло

Усталых женщин с конченного бала.

За силуэт небрежный или строгий.

За чистоту или греховность взора.

Она во всех них влюблена немного —

И все ее забудут слишком скоро.

В часы рассвета иль в часы заката.

Когда томит неясная истома.

Она какой-то грезою объята.

К чему-то невозможному влекома.

Ее зовут, зовут далеко в море

И крылья чаек и волны опасность.

Но странный кормчий с грустию во взоре

Ее полета сдерживает властность.

Ей не видать безбрежность синей дали.

Ей не дышать соленой пылью пены:

Ей суждено на блекнущем канале

Седых дворцов стеречь немые стены.

Ей суждено услышать только сказки

Забытых rio, струн гитары пенье;

Ей суждено узнать одни лишь ласки

Улыбки, взгляда и прикосновенья,

И близ пьяцетты, у пустого мола,

Грустить о том, что это слишком мало…

На зеркале вечернего канала

Моя душа — вечерняя гондола…

7

В этот снег и вьюгу, в этот страшный холод

Мне еще роднее, мне еще милей

Тот букет фиалок, что сейчас приколот

На меху пушистом у груди твоей.

Пусть оно жестоко, может быть, немного,

Пусть цветы завянут раньше чем всегда, —

Осудить я это не сумею строго,

На вопрос об этом не отвечу «да».

Твой букет напомнил легкими цветами

Ту любовь, которой жизнь моя полна:

Как и в нем, в ней столько грусти временами,

Как и он, порою, так проста она.

Как и он, завянет бесконечно скоро,

Как и он, бесцельна даже, может быть;

Расставаясь тихо с их двойным узором,

Я ее сумею, как его, забыть.

Но я знаю, все же, что она недаром

Грустью напоила взгляд моих очей,

Что она мне будет самым лучшим даром,

Самой лучшей сказкой юности моей,

Что она дает мне бесконечно много,

Что, благодаря лишь только ей одной,

Я пройти сумею долгою дорогой

С чем-то очень светлым в памяти больной.

И что чувство это в этот страшный холод

Мелких увлечений и пустых страстей —

Тот букет фиалок, что сейчас приколот

На меху пушистом у груди твоей.

8-9. Les Deux Sonnets De L'Amoureux

De Colombine

«Карнавал» Шумана балет Фокина

Т. П. Карсавиной

1. После спуска занавеса

Незваным я пришел на этот карнавал.

Я не знаком ни с кем. И лишь одна Эстрела,

С улыбкою своей и долгой и несмелой.

Сказала мне слова… но я их не слыхал…

И я иду один. Едва светает… Бал

Уже окончился. Я помню, — скрипка пела…

И в памяти моей какой-то образ белый

Остался… — Эта ночь безумна… Я устал…

У длинного стола, где догорают свечи,

Пьеро! — ты, может быть, мечтал о той же встрече?

Но ты ушел; твой стул теперь стоит пустой…

Я сяду на него и черным силуэтом

На фоне скатерти и дали золотой —

Я буду ждать ее… Я буду час поэтом…

2. Jalousie

Меня безумно злит Ваш пестрый арлекин!

Вы любите его печальными глазами…

Скажите, отчего он так обласкан Вами?

Он недостоин Вас, царица коломбин!

Пусть вместе вы сошли со стершихся картин:

Ужимки и прыжки нельзя любить годами!

Сознайтесь, ведь уже он был несносен в раме!

Он так шокирует мой поэтичный сплин!

Он беззаботен, пусть, его апломб безмерен;

Вы не находите? — Он слишком в Вас уверен!

Я вызову его сегодня на дуэль!..

Мы будем драться там, у длинной балюстрады,

В рассветном воздухе, туманном как пастель…

И буду я убит… — И будете Вы рады.

10

Как мало белых роз осталось для тебя

В душе моей, душе мятежной!

Одни я подарил, любя и не любя,

Другие сорваны бесцельно и небрежно.

Кто может запретить проснувшейся весне

Цветы свои дарить без отдыха и счета?

Вся молодость моя принадлежала мне.

Я не сумею в ней отдать тебе отчета.

Теперь, когда душе понятней и больней

Все эти первые, безумные утраты,

Когда ее цветы ветрами долгих дней

Так бессознательно и так бесцельно смяты,

Когда моя мечта опять горит огнем,

А белых роз в груди осталось слишком мало —

Мне грустно, что в своем безумьи роковом

Их молодость моя так щедро раздавала!

— Последние цветы в груди моей горят…

Я их отдать забыл иль их сорвать забыли?

— Прости, что я дарю их грустный аромат

В обмен за чистоту твоих весенних лилий!

Прости, что лучшего тебе я не принес,

И что для твоего венчального букета

В груди моей не хватит белых роз…

— Прости меня, прости меня за это!..

11. Ее письма

Я помню, — я их знал когда-то наизусть,

И самому себе я повторял повсюду

Их фраз несбыточных доверчивую грусть…

Я их почти забыл, — я их совсем забуду…

Теперь они лежат на письменном столе,

Но бросить их в огонь мне не хватает силы.

— Пускай они порой почти чужие мне,

Пускай порою мне они почти не милы,

Пускай созвучья их для сердца моего

Почти утрачены, почти уже неясны, —

Я оставляю их… — хотя бы для того,

Чтоб как-нибудь потом найти их бред напрасный,

Чтоб ими разбудить мою былую грусть,

Их тихим шелестом напомнить трепет дальний,

И лишний раз сказать с улыбкою печальной:

«Я помню, — я их знал когда-то наизусть…»

II

Муза Дальних Странствий…

Н. Гумилев.

12

Уйти, уйти от всех! На Гарда или Комо.

В деревне, в комнате с распахнутым окном

Жить одному! Мечтать! Не думать ни о ком!

Почти что никогда не оставаться дома!

Забыть, что где-то есть далекий силуэт,

Чью тень мои глаза любили и искали;

Влюбиться в шепот вод и в ширь лазурной дали,

На почту не ходить и не читать газет.

От ласковой зари до яркого заката

Бродить в густой тени покинутых садов,

И с грустью понимать, что слишком мало слов,

Чтоб объяснить все то, чем сердце так богато.

А тихим вечером, когда на глади вод

Огней береговых играют отраженья, —

На пристань уходить, чтоб видеть на мгновенье

С другого берега зашедший пароход.

На низкой палубе, где образы неясны,

Где лампы тусклые дают неяркий свет,

Найти какой-нибудь случайный силуэт,

И полюбить его бесцельно и напрасно.

По узким улицам уйти к себе, домой,

С душою радостной и грустною улыбкой,

И у чужих ворот, в тени оливы гибкой

Заслушаться до слез какой-нибудь плохой.

Какой-нибудь плохой, ненужной, старой скрипкой..

13. Венеция

Простора шумного сверкающей пьяцетты

Милее улиц мне забытых тишина.

В них столько прелести! — и вновь покорена

Их лаской тихою печаль души поэта.

Их тень зовет меня, и в мягком полусвете

По плитам скошенным и узким ступеням

Иду, иду вперед, куда? — не знаю сам,

И радость тихая звучит в моем ответе.

Вот улица одна окончилась. Подъем

На стройный мост. Минутный свет кругом;

Внизу — зеленых вод канала плеск печальный.

Один… И в тишине так ласково звенит

И этот плеск о дремлющий гранит,

И монотонный крик гребцов гондолы дальней.

14. Davos, Arosa, Leisin…

Л. А. 3.

Я знаю девушек: одни они живут

В бесцветных комнатах швейцарских санаторий.

Они недавно лишь приехали и вскоре

Уйдут, как те ушли, что жили прежде тут.

Скажите это им, — они вас не поймут.

Доверье детское в их обреченном взоре.

Они повторят вам в прощальном разговоре.

Что вас они к себе, — ну, скажем, в Лондон, — ждут.

Обед их в шесть часов. Они ложатся рано.

Цветные томики французского романа

Сиделка отберет и спрячет под замок.

Досадно и смешно. Бранятся, хмурят брови, —

И пробуют заснуть, прижав к губам платок,

В котором иногда бывают пятна крови.

15

Profils perdus

Paul Bourget

В Ментоне, Ко, Флоренции, Довиле

Или в Mont d'Or?

В Палас-отель, в отель Регина или

В отель Виндзор?

В трамвае, парке, hall'e иль гостиных,

И сколько раз,

В былые дни моих поездок длинных

Встречал я вас?

Вы были всюду та же и не та же,

И я не знал,

Знаком ли я был с вами или даже

Вас не видал.

Вы были то блондинкой, то брюнеткой,

И я привык

Слыхать под вашей спущенной вуалеткой

Чужой язык.

Порою вы печальной мне казались.

Зато потом

Вы так безумно весело смеялись

Над пустяком.

И мне печаль иль радость вашей речи

Была мила…

То кружева ласкали ваши плечи.

То шеншила…

Вы каждый раз других духов любили

Цветную пыль:

Вы l'Origan в два дня переменили

На Roses de Nil.

Лишь иногда, в обмане неизбежном

Банальных фраз.

Обманы слов, бесцельных и небрежных,

Сближали нас.

Зато порой, не обменявшись взглядом,

Мы по часам

В ином кафе сидели с вами рядом

По вечерам…

Всегда в плену моей мечты неясной,

В семнадцать лет

Я полюбил надолго и напрасно

Ваш силуэт.

Как много вам элегий и печали

Я подарил!

О, если б вы хотя немного знали,

Как я любил!

Но грусть моя вас каждый раз теряла

То там, то тут… —

Ведь нас судьба всегда соединяла

На пять минут!

Но я привык к печали безотчетной

Подобных встреч.

И я сумел ваш образ мимолетный

В груди сберечь…

В какой стране, в каком отеле шумном.

В который раз.

Влюбленный в вас бесцельно и безумно

Я встречу вас?

В cafe Regence, на rio di Foscari,

Ha rue Gounod?

В bois de Boulogne, в уютном sleeping car'e

Иль в казино?

В Ментоне, Ко, Флоренции, Довиле

Или в Mont d'Or?

В Палас-отель, в отель Регина или

В отель Виндзор?

16

Для ваз, тончайших ваз чудесного Челлини,

Венчавших славою печаль его чела,

Сама Италия с улыбкою дала

Живую красоту своих волшебных линий:

Изгиб стены, рисунок стройных пиний,

Неясный силуэт забытого дворца

И трепетный узор садов, где без конца

Горит орнамент роз, азалий и глициний.

Ему подарены, и в блеске ваз живут.

От Комо — аметист, от Капри — изумруд,

А пурпурный закат на зеркале Канала,

На rio спутанных Венеции моей —

В изгибах легких ваз, среди других камней,

Горит созвучием рубина и опала.

17

Ты помнишь? — мы были в Версале

В осенний задумчивый день.

Мы шумный Париж променяли

На эту бесшумную тень.

Ты помнишь, как серые стены

Нас вывели в вянущий сад?

Как ты покупала мадлэны,

Как ты не хотела назад?

В аллеях листы монотонно

Летели с деревьев к земле,

В замолкших фонтанах Латоны

Грустили на желтом ковре.

И там, где туманней и глуше,

Где все в неразбуженном сне, —

Нашли мы этюды la Touch'a

В сонетах Henri de Regnier.

В бассейна бестрепетном лоне

Твой образ терялся и гас.

На этом загадочном фоне

Все было загадкой для нас.

Ты помнишь? В уютной коляске

На нашем обратном пути

Мы только молчали, как в сказке.

Мы слов не хотели найти.

Все то, что вернуться могло бы,

Нам было так трепетно жаль, —

И после мы поняли оба,

Что мы полюбили Версаль.

18. В саду одной из старых вилл, на Комо

«Да, этот сад дает не мало мне хлопот!

Как только умерла графиня, сын графини

В Париж уехал; там живет он и поныне;

Не вижу я его уже который год.

Все пишет только мне: убавь, убавь расход.

Живет он широко; читал о нем в газете.

И вот пришлось совсем забросить розы эти,

А жалко: — кое-как весь сад теперь растет!..»

Садовник замолчал… Спускалася прохлада…

Аллеи узкие покинутого сада

Грустили в сумраке вечерней тишины…

Кусты последних роз ко мне склонились ниже,

И мне послышалось: «мы умереть должны: —

Цветы оранжерей так дороги в Париже!»

19. Амальфи. Монастырь

Сквозь рамку белую старинной колоннады

И ветви пыльные скучающих олив

Сверкает небосклон, и город, и залив,

К которому сойти зовут ступени сада.

Быть может, там, внизу, и воздух и прохлада,

Но солнца южного так радостен призыв, —

И жалко двигаться… Сегодня я ленив;

Мне чудно хорошо, мне ничего не надо…

И мне мерещится сквозь дымку снов моих

Какой-нибудь монах, который меж других

Здесь так же сиживал и так же спал, наверно,

В дни жаркие, пыхтя, сосал большой лимон,

Дарами прихожан смущал неверных жен

И в келию таскал из погреба фалерно.

20

Вы в hall'e моего отеля

Сегодня были в пять часов;

Пройдя по бархату ковров,

Вы на одно из кресел сели.

Вы две газеты просмотрели,

Пока швейцар, без лишних слов,

Принес вам список всех его жильцов

За две последние недели.

И над бумагой небольшой

Вы наклонилися. Порой

Ваш взор туманился заботой.

Вы просмотрели, не нашли,

Вздохнули, встали и ушли… —

Я полюбил вас отчего-то!..

21. Фьезоле. Монастырь св. Франциска

Как ни старался я монаху объяснить.

Что год тому назад, свободно, без преграды,

По узким келиям и по аллеям сада

Часами целыми один я мог бродить, —

Меня не согласился он пустить;

И отвернулся я с невольною досадой.

О, только пять минут, — мне большего не надо!

За пять минут я все успею пережить!

Но он захлопнул дверь, и только на мгновенье

Увидел я аллей знакомых направленье,

Колодец с розами, узор седых олив

И ту скамейку, где с безумною печалью

Я столько раз мечтал, о мире позабыв,

Глядя, как небосклон сливался с синей далью…

22. Воспоминанья об Италии

О, эти мелкие, прелестные детали

Поездок! Реализм меж этих вечных снов!

Журнал, потерянный в тиши пустых садов;

Билет, украденный в Болонье на вокзале;

Лимон, зацепленный гондолой на канале;

Мошенник, знавший пять нелепых русских слов;

Плохой бенедиктин в Орвьето; семь часов,

Что в Кьюзи, кажется, мы пересадки ждали…

Воспоминания еще недавних дней,

Картины лучшие Италии моей, —

Простите! — в памяти я вас поставлю рядом

С мальчишкой, что просил подачки битый час.

С ризотто спорченным, и этим псом, что раз

Я в Тиволи кормил швейцарским шоколадом!

III

23

Печаль моих стихов я посвятил давно

Глазам задумчивым, глазам печальным вашим.

Им было, помнится, в моих читать дано:

Они поэтому еще мне были краше.

Теперь вы далеко… Я знаю, вы уже

Забыли обо мне. А я… — сознаться больно, —

Но сердце новым снам и новой госпоже

Молилося не раз, хотя бы и невольно.

— Быть может, как-нибудь случайно к вам дойдет

Та книга, где мои заставлю вянуть песни,

И ваш забывший взор с досадою прочтет,

Что кто-то для меня был даже вас прелестней.

И будет странно вам. Среди знакомых строк

Вам что-то станет вдруг безумно незнакомо;

И вы прошепчете: «Он так писать не мог!

Я вместе никогда с ним не жила на Комо!

Я говорила «Вы»! Мои не те меха!

Фиалок никогда я не ношу весною!»

Но что-то вдруг блеснет сквозь диссонанс стиха

Какой-то ласкою знакомою, родною…

И это чуждое для вас по временам

Вам так покажется на прежнее похоже, —

И не поймете вы… Поймите же, что все же

Печаль моих стихов я посвящаю вам!..

24

У Музы моей золотистые кудри,

Небрежный и ласковый взгляд;

Туманные слезы плененных жемчужин

На пальцах усталых горят.

Она не одета в прозрачные ткани

Иль в ярких материй узор;

На ней, как в простом современном романе,

От Ворта закрытый tailler.

Какой-нибудь камень, чудесный и редкий,

В ее не играет кудрях.

Черты закрывает густая вуалетка,

Перчатки на тонких руках.

Весенних фиалок букет ароматный

Приколот к ее шеншила; —

Она непослушна… она непонятна…

Она бесконечно мила…

По целым неделям порою, быть может,

Ко мне не заходит она;

Тогда мое сердце почти не тревожит

Мираж мимолетного сна.

Бесцельно проходят часы за часами,

Мой вечер мучительно тих,

И я разрываю, листы за листами,

Начало элегий моих.

Но часто, в часы одиноких мечтаний.

Когда за рабочим столом

Я жду невозможных и странных свиданий.

Скучаю, не зная о ком;

Когда в моем сердце сильнее рыдает

Печаль непонятного сна, —

Я слышу, как двери она отворяет,

Я вижу, как входит она.

С небрежной улыбкой, с насмешливым взглядом,

Она, — и я это хочу! —

Садится со мною доверчиво рядом,

Плечом прикасаясь к плечу.

Упрямые кудри лениво отводит,

Снимает перчатку свою,

По белой бумаге внимательно водит

Послушную руку мою.

И я отдаюсь мимолетным миражам,

И долго, близка и нужна,

Слова за словами, за фразами фразы

Мне тихо диктует она…

И вечер проходит, и сказкою хмурой

Играет метель за окном.

Высокая лампа в плену абажура

Горит одиноким пятном.

Неясною лаской, истомой невнятной

Касается дрема чела,

И легких фиалок букет ароматный

Грустит на ее шеншила…

25-26. В Финляндии

Зимние акварели

1. На воздухе

Пусть колокольчик пел под красною дугой

Так недогадливо и так немузыкально.

Но в медленном плену дороги снеговой

Мне было без него достаточно печально.

Лошадка шла сама, не тронута вожжой.

В вечерней тишине уже тускнели дали.

И я не мог простить, зачем я слишком твой,

Когда твои глаза в мои глядеть — устали.

Ты, кажется, спала. Под шляпкой меховой

Я смутно различал лица изгиб овальный,

А колокольчик пел под красною дугой

Так необдуманно и так немузыкально!

2. В комнате

Тюльпаны желтые в березовом горшке

Поставлю я к себе на узкое оконце.

Сосульки длинные висят на желобке:

В них ночью спит луна, а днем гуляет солнце.

В веселой комнатке один я целый день.

Смотрю на яркий снег, на сосны, на дорогу,

Читаю, если мне писать бывает лень,

И ночью, перед сном, молюсь немного Богу.

Но не приходишь ты… А если б и пришла,

То будут ли тебе достаточно понятны

Упреки в комнате, которая светла,

Где солнцем зажжены ликующие пятна?

27

Осень близко. Желтый лист мелькает.

И опять до утренней зари

Ранний вечер тихо зажигает

Вдоль пустынных улиц фонари.

Облака так низко над землею.

В тихом зале скучно и темно.

И дожди минутные порою

Тяжело и резко бьют в окно.

Осень близко… В парке, на озера.

На пруды заросшие кругом.

Тихо рея, листья лягут скоро

Золотым и трепетным ковром.

Зашуршат аллеи под ногами,

Белых астр поблекнет красота,

В серой дымке, в ласковом тумане

Дальний лес потонет, как мечта.

Новых грез вернется мне ошибка,

И опять, — и это мне не жаль, —

Опьянит меня своей улыбкой

Старый друг, осенняя печаль…

28. Маленькую маркизу отвозят в монастырь

Ее всю ночь баюкало в дормезе,

А рано утром кучер и лакей,

С поклоном низким, подарили ей

По самой яркой, самой красной розе.

Еще прохладой веяло в лесу;

Из-под колес спасалися гурьбою

Лягушки; длинный хлыст сбивал порою

С прозрачных листьев яркую росу.

В жеманной речке отражались ивы;

Цвели луга; неслось жужжанье пчел;

Спала деревня; у стены осел

Жевал репейник и смотрел лениво…

Чтоб вылезти и чтоб нарвать цветов

На ярко синей, радостной полянке.

Она щекочет шею гувернантке

Прикосновеньем легких лепестков.

Но та строга, неумолима даже:

«Нам надо быть к семи в монастыре!

Он там, ты видишь, — слева, на горе».

И поправляет ленты на корсаже.

Ах да, она забыла! — ночью ей

Виконт приснился, — что за сон чудесный!

Он говорил: «маркиза, вы прелестны!»

И руки целовал ей до локтей.

А тут ее на много лет запрячут

От этих всех загадочных вещей,

Оденут скверно и прикажут ей

Весь день молиться… — и маркиза плачет…

А в гору медленно ползет дормез;

Фруктовый сад, стена, фонтан, ворота…

Подножка щелкнула; развеяна дремота,

И падают из рук стебли увядших роз…

И мать-игуменья встречает на дорожке

Ту, что с собой Мадонне принесет

Три тысячи французских ливров в год.

Вопрос в глазах и две прелестных ножки…

29

Прозрачное раннее утро дышало весенней прохладой.

Вершины деревьев горели под лаской луча золотого.

Он шел по заглохшим аллеям забытого старого сада

Любимую женщину с грустью увидеть в объятьях другого.

Он знал ту аллею, в которой они назначали свиданья:

Там гуще сплеталися ветви, теснее ложилися тени,

И так безотчетно дарили неясное благоуханье

Акации желтые грозди и белые ветки сирени.

И он их увидел, где думал. Они говорили, и внятно

Весеннее утро будили их юные, смелые речи:

А утро уже просыпалось, и ветер ласкал ароматный

Ее непослушные кудри, ее обнаженные плечи.

В руках ее — ветка сирени; к губам прижимая неясно,

Она отдает ее после с капризной улыбкой другому.

О, как он тогда ненавидел, безумно, мучительно, властно,

И белую ветку сирени, и неги весенней истому!

И сколько стоял он — не помнил. Когда же очнулся, то было

Все тихо и пусто, и только порою, угрозой несмелой,

Еще незаснувшая злоба послушную память будила.

И белая ветка сирени на старой скамейке белела.

Душистым, проснувшимся ветром пахнуло; листва зашептал;

По гравию узкой аллеи, мелькая, забегали тени.

Он тихо нагнулся и поднял и, чтобы она не завяла,

С собою унес он с улыбкой забытую ветку сирени…

30. Летом

Георгины на круглом столе

Побледнели с потухшим закатом…

Вы зайти обещали ко мне

С сен-бернаром и маленьким братом.

Я велел принести на балкон

Старомодные синие чашки.

Мой заброшенный сад напоен

Ароматом некошеной кашки.

Этот милый минутный визит

Будет все же почти не визитом!

У меня шоколад и бисквит:

Двое младших займутся бисквитом!

А для вас… а для вас у меня

Есть цветы небольшого букета.

Тихий вечер июльского дня

И четыре неясных сонета…

Будет тихо… Сквозь ветви берез

Долетят монотонные стуки…

Сен-бернара обиженный нос

Нам уткнется в сплетенные руки…

Головенка с большим хохолком

Оторвется на миг от бисквита:

«Расскажи-ка еще мне, как гном

От колдуньи забрался в корыто!»

Шелест листьев… Спадает жара…

Я забыл все рассказы про гнома!..

Но куда вы? — «Домой. Нам пора.

Я давно обещала быть дома».

Сен-бернар от восторга хвостом

Опрокинет забытые чашки.

Торопясь, мы пойдем вчетвером

По ковру темно-розовой кашки.

Мальчуган на изглоданном пне

Снимет домик со скользкой улитки.

— О, позвольте, пожалуйста, мне

Проводить вас до старой калитки!

Я открою… закрою… мелькнет

Вдалеке ваша шаль голубая…

Эта ночь, — она скоро придет…

Добрый вечер, моя дорогая!

31

В саду, где май сверкал и где цвели цветы,

В аллее, где сирень горела сказкой белой,

Моей любви мучительно несмелой

Я вам сказал желанья и мечты.

И вы ответили… уже не «вы», а ты…

Но все прошло так быстро, так нежданно…

Мы разошлись уже, когда в саду туманном

Кружились первые осенние листы…

Когда-то, чтоб еще безумней было счастье,

Весна коснулась нас своей волшебной властью;

Теперь же осень грустно убрала

Листвой увядшею, эмблемой страсти дальней,

Аллею, по которой ты ушла, —

Чтобы разлука нам была еще печальней…

32

А. А. Таскину

Закат был золотым, а ночь потом пришла

Такою медленной, такою странно синей…

И синяя печаль мне на душу легла,

Как на душу пчелы умершей меж глициний.

Почти что хорошо. Не закрывая глаз,

Живу как будто бы с закрытыми глазами.

Я знаю, я вплету в узор певучих фраз

Слова, которые нельзя назвать словами.

Почти что хорошо. Почти. И только жаль,

Что завтра будет то, чего сейчас не надо,

Что эта синяя, бездонная печаль

Уйдет из глаз моих, как эта ночь из сада;

Что завтра буду я опять, опять собой,

Что солнце медленно зажжет цветы глициний,

И сердце вырвется разбуженной пчелой

Навстречу золоту из этой сказки синей!

И хочется, чтоб все окончилось не тем,

Чем кончиться должно, а новой, долгой тайной,

И чтоб в моих глазах осталась бы совсем

Печаль, которая пока еще случайна…

33

Я боюсь: не такими мечтами,

Как мои небольшие мечты,

В своем сердце, предутреннем храме,

Засветишь незажженное ты.

Я пришел для неясного счастья.

Я одной только сказки хочу.

Я хочу мимолетно, не властью.

Прикасаться к душе и плечу.

Мне казалось в часы моей скуки.

Что о том же скучаешь и ты.

Что твои запрокинуты руки

В октябре, когда вянут листы.

Мне казалось, что мягкого тона

Тишина твоих платий и снов,

Что ты любишь утят, анемоны

И печаль моих длинных стихов.

Мне казалось… Мне только казалось…

Мне, вернее, хотелось, чтоб ты,

Как безоблачный день, отражалась

В синеве моей первой мечты.

Но потом я подумал: «А если

Только грезам усталым моим

Силуэт в темно-розовом кресле

Показался родным и больным?

Может быть, ты безмерно чужая?

Может быть, ты печальна не тем?»

И с тех пор я боюсь… я не знаю…

Я моих не кончаю поэм…

И с тех пор начало мне казаться,

Что ты стала иной, чем вчера:

Разучилась цветам улыбаться,

Забываешь грустить до утра.

Что ты хочешь чего-то другого,

Чем мои небольшие мечты,

Что обману красивого слова

Отдаешься зачем-то и ты.

И пока я враждую с собою

И гадаю, ты та иль не та, —

Ты моею усталой рукою

Мной самим от меня заперта.

И я знаю теперь безвозвратно,

Что я больше не буду твоим:

Я мечтал о слегка непонятном,

О желаньи, скользящем, как дым;

Я мечтал о простых разговорах,

О букетах фиалок, — не роз,

Об одном только жесте, которым

Поправляют изгибы волос;

Об улыбках, как в старом романе,

В позабытом, наивном саду…

— Я найду! В этом русском тумане

Я себе небольшое — найду!

34. Упрек

Ты иногда меня почти любила;

И не сердись: я говорю «почти».

А если ты забыла, то прочти

В моих глазах все то, что ты забыла.

В томительный и длящийся узор

Не сплетены судьбою жизни наши.

Ты — отнята; но я из тех, чей взор

Допьет до дна святую горечь чаши.

Пусть будет так. Но страшен мне недуг

Моей души, привыкшей к грезе вольной.

Мой дорогой, мой нехороший друг,

Мне иногда бывает слишком больно…

И медленно, но зная все пути,

В мои глаза, покорные бессилью,

Приходит, чтобы больше не уйти,

Печаль любви, которой смяты крылья.

35. Песня русского Пьеро

За модой небо не следит,

И этой ночью, за опушками,

Свою улыбку утаит

Вуалью с золотыми мушками…

И я, опаловый Пьеро,

Иду дорогой лунной, длинною,

И все кругом напоено

Моей печалью мандолинною:

И ночь, и звезд падучих нить,

И сад, овеянный жасминами…

Меня хотели не пустить

Те, что скучают с Коломбинами!

Но я в открытое окно

Ушел от вин, горящих блестками,

Чтоб было мне не все равно,

Какое небо за березками;

Чтоб зацепил паук меня

Своей вечерней паутинкою,

Чтобы до завтрашнего дня

Я шел случайною тропинкою;

И чтоб успел я где-нибудь.

Перебиваемый лягушками.

О том, что я люблю, шепнуть

Вуали с золотыми мушками.

36. В санатории

«Как снега на горах прозрачна пелена;

Как медленно внизу туманы гасят дали;

Давайте руку мне… Дойдемте до окна…

Но тише: — я боюсь, что вы уже устали…

Не правда ль, хорошо сейчас лететь стрелой

На лыжах вниз, в овраг, и дальше, в лес лиловый?

Мне доктор говорил, что этою весной

Вы будете уже почти здоровы.

Теперь же надо ждать, и терпеливо ждать,

Подушку вышивать, просматривать журналы,

И главное, себе напрасно не внушать,

Что будто бы вам жить осталось слишком мало!»

…Как снега на горах прозрачна пелена!

Но медленно внизу туманы гасят дали,

И ночь придет. Совсем. Томительно темна

Для тех, которые, быть может, не устали.

Как свечи, догорит последний, тусклый час,

Уныло-долгий гонг напомнит об обеде,

Внизу зажгут огни, — и я уйду от вас

Печальной, маленькой в своем пушистом пледе.

Мне бесконечно жаль сплетенных этих рук,

Судьбою созданных для женственной печали,

Для осторожных встреч и медленных разлук, —

Которых никогда еще не целовали…

Проходят дни. Пройдут. Меня зовут дела.

И прежние края, и та, что мне писала, —

И тонкая рука, томительно бела,

Останется одна на складках одеяла.

А там — придет весна. В последний раз снега

Зажгутся, чтоб совсем погаснуть. Вы найдете,

Что ночь мучительно и тягостно долга,

Что не заснете вы, — и вы совсем заснете…

Уйдете в странный мир, чьи яркие врата

Вам были уж давно необъяснимо зримы,

Где светлых ангелов откроются уста

Для поцелуя тем, кто не были любимы.

37

Пусть мечтал я проститься с тобой

В желтой рамке осеннего сада; —

Мы простились в гостиной, зимой;

И я понял, вернувшись домой,

Что не надо молиться, — не надо!..

Пусть я думал, что фразы разлук

С бесконечною мукой дружны; —

Мы расстались так просто, мой друг!..

И я понял с улыбкою вдруг,

Что не нужно бояться, — не нужно…

Пусть я думал, что долгую грусть

Моя жажда забыть успокоит; —

Но я помню еще наизусть! —

Этот сон… И я понял, — и пусть! —

Что не стоит бороться, — не стоит!..

38. Последняя ночь Пьеро

Я медленно вошел в непроходимый лес.

Я путь обратный свой отметил ярким мелом.

Но, раньше чем найти волшебный мир чудес.

Вернулся в прежний сад и умираю в белом.

Зачем? Мне кажется, что я б еще сумел

И ярко проклинать, и горячо молиться;

А в час, когда порыв еще и юн и смел,

Так чудно хорошо, так нужно заблудиться!

И вот уже мне жаль, что я не обречен

Найти немой дворец, таинственно желанный,

Где спит красавица, чей одинокий сон

Навеки разбудить и радостно и странно.

И вот уже мне жаль, что синий мотылек

Меня не проводил до сказочного клада,

Что навсегда теперь остался мне далек

Дворец из леденца и плиток шоколада;

Что с Красной Шапочкой, которой я не знал,

Я старой бабушке не относил обеда,

Над волком не шутил и ночью не слыхал,

Как точатся ножи в избушке Людоеда!

39. Поэма о шести утятах заглохшего пруда

Рассказанная Арлекином, живущим в старой усадьбе

вместе с Коломбиной и фокс-терьером.

(Отрывок из «Свадебного путешествияАрлекина и Коломбины в далекие русские страны»)

У нас — полдюжины утят,

Которые все вместе весят

Не более, чем женский взгляд.

Иль чем листок вот этих песен.

Одеты в желто-белый пух.

С чернильной кляксой вместо взгляда.

Они с рассвета ловят мух

В пруде покинутого сада.

Их жизнь безумно хороша:

Нырять! Дышать теплом и светом!

Но правда — в каждом тельце этом

Есть грусть и, кажется, душа?

Я, Коломбина и собака —

Мы знаем каждого из них:

Вот этот жалкий, странно тих,

А тот — драчун и забияка.

Тот — болен (нервы… диабет…);

Он вечно платит дань страданьям

И удлиняет свой обед,

Лечась усиленным питаньем.

Хромая, он для ловли мух

По сонной влаге дали водной

Присноровил большой лопух

Для роли яхты быстроходной.

Пусть корма полон сад и двор: —

Моряк в душе, он ищет все же

Того, что на морской простор

Немного, может быть, похоже.

Больной, далекий от всего,

Он так необъяснимо жалок!

И Коломбина для него

Кладет в лопух букет фиалок.

Особняком среди других.

Четвертый с пятым вечно вместе.

И отношения у них

Почти как жениха к невесте.

Но, позабыв о всем другом.

Для дополнения картины.

Я расскажу вам о шестом.

Влюбленном в ножку Коломбины.

Философ с желтым хохолком.

Балетоман с душой поэта, —

Он мало думает о том,

Как непослушна ножка эта!

Он так наивен, он влюблен

Так просто, так безумно мило,

Что даже не мечтает он,

Чтоб и она его любила!

Он целый день у милых ног

Проводит, робкий и неловкий,

И трет о шелковый чулок

Свою мохнатую головку.

Грустя, он сторожит чулки,

Когда хозяйка ищет броду,

И кляксой полною тоски

Глядит в мелькающую воду.

Он утром пьет cafe-au-lait

В большой кровати, вместе с нами,

Он ночью спит в ее туфле

И душится ее духами.

И Коломбина так горда:

Она теперь почти что Леда!

Ведь сердцу женскому всегда

Приятна лишняя победа!

И только где-то под столом

Наш белый фокс ворчит сердито.

И грусть собачья о былом

В глазах полузакрытых скрыта.

Утенок! Милый! Ты украл

От нас немного Коломбины.

Но я… простил, а фокс не знал.

Что быть ревнивым нет причины!

Прелестный маленький царек.

Coti коварным опьяненный.

С душой таинственно-влюбленной

В гарем, чей евнух башмачок!..

Твои глаза любить сумели,

И я завидую тебе,

Твоей безоблачной судьбе,

Наивной, как тона пастели…

О, быть любимым, — только так…

Немного… — но безумно нежно!

Как ты, не знать, что каждый шаг

Ведет к тому, что неизбежно.

Не говорить красивых фраз,

Забыть, что существуют глазки, —

Чтоб мир кончался и для нас

Гораздо ближе… — до подвязки!