Принеси мне их сердца

Сара Вулф, 2017

Зера – Бессердечная. Бессмертная и вечно юная марионетка в руках лесной ведьмы Ноктюрны. Она жаждет свободы, но вынуждена подчиняться своей хозяйке, что хранит её сердце в колдовском сосуде. Однажды ведьма предлагает сделку: сердце Зеры в обмен на сердце принца. Но если она не справится и попадёт в плен, Ноктюрна уничтожит её, чтобы сберечь свои секреты. Наследный принц Люсьен д'Малвейн презирает королевский двор за то, что все пресмыкаются перед ним. Наставники слишком боятся, чтобы действительно чему-то научить. А фрейлины сражаются за внимание Его прекрасного Высочества. Никто не осмеливается бросить ему вызов – пока ко двору не прибывает леди Зера. Она не похожа на утончённую аристократку, остра на язык, игнорирует условности и постоянно портит ему жизнь. Теперь на кону честь принца, и Люсьен не успокоится, пока не отыщет слабое место Зеры. Это игра в кошки-мышки между той, кому нечего терять, и тем, у кого есть всё. Победитель получит сердце проигравшего. В прямом смысле.

Глава 4

Встреча воров

— Этот город прогнил, — шиплю я, вытирая рот платком, который протягивает мне И’шеннрия.

— Все боятся, — поправляет она. — А страх превращает мудрейших и добрейших людей в глупых и жестоких.

— Тогда эрцгерцог Гавик самый жестокий и тупой из всех, — рычу я. Леди оглядывается, словно опасаясь, что кто-то может услышать, но возражать не пытается. — Зачем он проводит эти ордалии? И как часто?

— Раньше их устраивали каждые несколько недель, теперь — раз в несколько дней, — отвечает И’шеннрия. — Мы знакомы с юности, он всегда отчаянно ненавидел ведьм и весь их род. Его отца убили во время Пасмурной войны, а мать медленно угасала, пока в конце концов не покончила с собой.

— Это не оправдывает того, что он топит живых людей!

— Я и не говорила об оправдании, — мягко возражает она. — Просто боль порождает ненависть, а ненависть толкает на ужасные поступки.

— В Ветрисе не осталось ведьм, — шепчу я. — Они сами мне говорили. Тогда кем был тот мальчик?

— Человеком, разумеется. Бродягой, любителем звездного семени или беженцем из Пендрона, бегущим от гражданской войны. Эрцгерцог не слишком разборчив в выборе козлов отпущения.

— Неужели король не может его остановить?

— Король обо всем знает и, без сомнения, одобряет это.

— Почему?

— Чтобы удержать Каванос, конечно же. Он не похож на своего отца — народ его не любит. Поэтому он держит подданных в страхе.

Во мне разгорается огонь ненависти. Старое, давно знакомое чувство — именно ненависть заставила меня уничтожить тех бандитов. Ненависть опасна. Этот город — лучшее тому подтверждение.

К счастью, И’шеннрия выводит меня из бара обратно к карете. Она объясняет, как правильно носить цвета весны — розовый, зеленый и оранжевый, никакого красного и желтого, ленты и шифон обязательны, но я едва разбираю ее слова. Она все понимает и потому особенно настойчива, как будто уроки смогут отвлечь меня от только что увиденного. Меня все еще тошнит: и от города, и от того, с какой готовностью я пожертвовала этим мальчиком ради своей свободы.

И’шеннрия останавливает карету у ателье, и я оцепенело захожу внутрь. Даже не в силах восхищаться бесконечными рядами великолепных, отделанных рюшами платьев в витрине. Пожилой пучеглазый мужчина снимает мерки с каждой части моего тела, рассказывая, как чудесно мне подойдет бархат, и еще какую-то чушь. И’шеннрия напоминает мне поблагодарить его, а когда я не отзываюсь, отводит меня в сторонку.

— Ты должна оставить все, что случилось, в прошлом, если хочешь получить свое сердце, — шепчет она. — Ты леди, а леди всегда скрывает истинные чувства за непроницаемой маской вежливости.

— Они убили человека, — шиплю я, — у всех на глазах.

— И убьют еще, — шипит в ответ И’шеннрия, — если ты не опередишь их, впечатлив принца и весь двор этими платьями.

Я сглатываю и, едва она отходит, улыбаюсь портному.

— Простите, уважаемый. Вы и представить себе не можете, как быстро путешествие способно превратить человека в брюзгу.

Портной улыбается, кивает и возвращается к снятию мерок. Когда все закончено и И’шеннрия с портным переходят к выбору тканей для моего обширного гардероба, я выхожу из магазина и глубоко вдыхаю наполненный парами ртути воздух Ветриса. Крики, доносящиеся с площади, наконец-то отвлекают меня от мыслей.

— Вор! Стража, вор только что меня обчистил!

Я оборачиваюсь и вижу растерянного господина, глупо ощупывающего карманы золоченого жилета. Темная фигура, сжимающая в руках что-то золотое, стремительно удаляется прочь. Стражи в клацающих доспехах и с мечами наголо тут же кидаются за беглецом.

Может, я и не смогла остановить чистку, но поймать вора мне по силам.

Я подхватываю юбки и бросаюсь за ним прежде, чем Фишер успевает меня остановить. Вор ныряет в соседний переулок — как предсказуемо. Вот только когда я поворачиваю за угол, вора там нет. Я слышу крики стражников, лязг их доспехов разносится в разных направлениях. Если у вора имеется хоть капля ума, он будет держаться подальше от шума. Он выглядел рослым и крепким, так что перемахнуть через забор справа от меня наверняка не составило ему труда. Я с усилием подтягиваюсь и приземляюсь на другой стороне. Еще один переулок. Тупик.

— Не думаю, что золотые часы тебе понадобились для того, чтобы узнать, который час, — громко заявляю я. Черная тень выходит из-за груды мусора, и в едва пробивающихся между домами лучах солнца я замечаю кожаный доспех. Бесшумные ботинки, бесшумные перчатки. Лицо скрыто под маской и капюшоном; видны лишь глаза, словно заполненные тьмой, напоминающие два провала на полуночном небе. Он высокий и поджарый, двигается мучительно медленно и настороженно.

— Все нормально, я не стану звать стражников. Пока что. — Я поднимаю руки. — Еще несколько дней назад я сама была в шкуре преступника.

— Как ты узнала, где я? — Голос у него низкий. Я смеюсь, но вскоре замолкаю, видя, что он не разделяет моего веселья.

— О, прости. Ты серьезно? Это единственный подходящий переулок, достаточно узкий, чтобы спрятаться в нем от мечников, мечтающих засадить тебя в тюрьму. Не самое приятное место, уж точно.

— Я мог выбрать любой другой переулок, — настаивает он, раскручивая в руке цепочку от золотых часов.

— Ну, тут ты ошибаешься. Южный переулок в это время суток слишком хорошо освещен — тебя сразу заметят. Переулок с лавками, торгующими жареной рыбой, весь в дыму, что удобно, но там полно стражников. Остается только этот.

— Ты говоришь так, будто знаешь город, — усмехается он.

— Я знаю воров, — поправляю я. — И знаю, что умный вор никогда не станет красть у аристократа самую дорогую вещь. Золотые штучки достать труднее всего — они на шее или в нагрудном кармане. Так что ты либо глупый вор, либо охотишься скорее за острыми ощущениями, чем за сокровищами.

Его мрачные ониксовые глаза опасно сужаются.

— Теперь, когда ты меня обнаружила, почему бы не сдать меня?

— И что в этом забавного? — с улыбкой спрашиваю я.

Секунда напряженного молчания. Никто не двигается, между нами словно натянута невидимая струна. В воздухе висит невысказанная угроза, слышная лишь тем, кто скрывается в тени, ему и мне.

А затем струна лопается — вор убегает, а я бросаюсь за ним. Он перепрыгивает через кучу коробок с кошачьей грацией, и мне приходится напрячь все годами тренированные мышцы, чтобы повторить прыжок. Он, словно вода, струящаяся между камней, не мешкает на перекрестках и просачивается сквозь удивленную толпу, проскальзывает мимо труб водяной почты и под каменными арками. Я двигаюсь не так красиво, как он. Но моей грубой силы достаточно, чтобы не отставать — с трудом входя в повороты, раз за разом я стараюсь ускориться.

Вор влетает в стаю нектарниц, и птицы упархивают прочь. Меня на мгновение ослепляют красные перья, опадающие, словно кровавые снежные хлопья. Я вновь замечаю темную фигуру, лишь когда он ныряет в переулок, оканчивающийся величественным водным каналом, прорезающим улицы. Каналом, над которым возвышается фонтан с массивным мраморным змеем, извергающим изо рта воду. Дети, рабочие и бездомные собираются у воды, чтобы поиграть или смыть с себя сажу и грязь жаркого дня. Скользкая мостовая лишает равновесия меня, но не вора — он с легкостью взбегает по лестничным ступенькам. Я не могу потерять его сейчас. Поэтому хватаюсь за перила и втаскиваю себя наверх. Он неподвижно стоит наверху, выбирая между двумя дорогами.

Время замирает, звук моего тяжелого дыхания смешивается с радостными криками детей. Прозрачная вода струями вылетает изо рта змея, освежая мою разгоряченную и вспотевшую кожу. Давно я так не бегала. И давно не видела столько новых вещей. Возбуждение струится по моим венам — вот что значит быть свободной. Быть человеком. Я наконец-то вспомнила.

Вор оборачивается в мою сторону. Едва его черные глаза встречаются с моими, жизнь возобновляет движение, и он снова бросается наутек. Продолжая преследование, на последнем издыхании, с болью в боку, я понимаю, что мы движемся весьма специфичным маршрутом. Он бывает здесь часто — и знает город как свои пять пальцев. Перехватить я его не смогу, а вот догнать сумею. Направив остатки энергии в ноги, я удваиваю скорость. Кончики моих пальцев почти касаются его плеча, еще чуть-чуть…

Он уворачивается в последнюю секунду, и я спотыкаюсь. А когда поднимаю глаза, его нигде нет. Есть по крайней мере четыре варианта, куда он мог исчезнуть. Разум говорит, что он рванул в соседний проулок, но нутро подсказывает, что он затаился прямо за стеной слева от меня. Я хватаюсь за трубу, торчащую из стены, подтягиваюсь и, собрав последние силы, перемахиваю на ту сторону. А когда приземляюсь на ватные ноги, он уже там, в боевой стойке.

— Ты, — шипит он, тяжело дыша.

— Я! — совершенно запыхавшись, отвечаю. — Теперь, когда с представлениями покончено, может, завяжешь с преступной карьерой и вернешь то, что стянул?

Он фыркает.

— Я повстречал уйму самодовольных лицемеров за свою жизнь, но тебе определенно положен пирожок с полки.

— Хвала Новому Богу. А то ведь перевел бы хорошую выпечку.

— Шорох? — прерывает нас тонкий голосок. Мы одновременно оборачиваемся к маленькой девочке, чьи темные волосы спутаны, а платье все в дырах. Она примерно одного возраста с Кравом — не больше десяти-одиннадцати лет, — и на ней нет обуви. Вор немедленно подходит к ней, опускается на колени и протягивает часы.

— Вот. Я достал их. Ты сможешь загнать их в ломбарде за хорошую цену.

Она заглядывает ему через плечо и указывает на меня.

— Кто это, Шорох? Подруга?

— Преследовательница, — поправляет он.

Я почтительно кланяюсь. Девочка хихикает. Ее голос до боли напоминает мне голос Пелигли. Девочка направляется ко мне, но Шорох удерживает ее.

— Не надо, — говорит он. — Она может тебе навредить.

— Он прав, — легко соглашаюсь я. — Никогда не доверяй незнакомцам. Порой они оказываются грубиянами, очень часть вонючками, и к тому же могут обозвать тебя лицемеркой.

— Ты такая и есть, — настаивает он.

— О, я знаю. Но я все равно уязвлена.

Он поворачивается к девочке и что-то мягко говорит. Она смотрит на меня, а затем уходит с часами в ручке. Как только она удаляется, я продолжаю:

— Ты украл это для нее, так? Я недооценила тебя, Шорох.

Взгляд его темных глаз становится тяжелым и острым как нож.

— Зачем ты преследовала меня?

— Мне было скучно, а ты поднял большой переполох.

— Настоящая причина, — требует Шорох в попытке продраться сквозь ложь. Я улыбаюсь.

— Когда я вижу человека, делающего мое дело лучше меня, мне становится любопытно. Обидно, но любопытно. У меня не было выбора, кроме как последовать за тобой!

Я обхожу его по кругу и разглядываю с макушки до пяток, пытаясь определить, кто он на самом деле. Но передо мной лишь черная кожа, затянутые в перчатки сжатые кулаки, поджарое тело и эти полночные глаза с прищуром.

— Выбор есть всегда, — произносит он с такой легкостью, словно слышал эти слова от кого-то сотни и сотни раз. Слишком отрепетированно. Наигранно. Это не его слова, они не подкреплены личным опытом, это видно.

Я смеюсь, и мой хохот заставляет птичку, сидевшую неподалеку на бельевой веревке, испуганно упорхнуть.

— Такое говорят лишь те люди, — я стараюсь восстановить дыхание, — которым никогда не приходилось делать тяжелый выбор. Люди, живущие в роскоши. Люди, обладающие властью, которых никогда в жизни по-настоящему не припирало к стенке.

…один молодой, один старый, один без левого глаза, один, который ни разу не закричал…

Я чувствую запах крови мамы, вижу внутренности отца, слышу крики бандитов, даже когда закрываю глаза.

— Иногда, сэр Шорох, выбор делают за тебя, и все, что ты можешь, это поквитаться.

Пустота в моей груди тому подтверждение. Но я ничего об этом не говорю. Его глаза смотрят из-под капюшона — и, не знаю как, но взгляд этих обсидиановых глаз обжигает.

— Говоришь, как человек, который намного старше, чем кажется, — в конце концов заявляет он.

— А ты среди бела дня обокрал представителя Золотой крови. Так что ты либо сумасшедший, либо отчаялся.

— Направляешься ко двору, чтобы стать одной из этих отвратительных, помешанных на сплетнях идиоток, — слова незнакомца сочатся ядом. — Если кто и спятил, так это ты.

Не нужно быть энциклопедистом, чтобы определить мое знатное положение по жутко дорогому шелковому платью. Сначала он крадет у господ, а теперь отпускает колкости в их адрес. Я начинаю думать, что это личное. Легкий поклон.

— Знатная дама, к вашим услугам. Сделала бы реверанс, но полагаю, что ты уже устал от этого.

Он злится.

— Думаешь, я дворянин?

— Уверена в этом.

— Ты ничего обо мне не знаешь.

Взбешенный. Высокомерный. Слишком резкий. Обороняется — словно скрывает правду, к которой я подобралась слишком близко. Может, он и хороший вор, но лжец отвратительный.

— Подумать только! Ты действительно из знати, — восхищаюсь я. — Дай угадать — сын лорда? Нет, кто-то повыше, кто-то настолько знатный, что приходится незаметно сбегать из дворца и воровать на улицах, лишь бы передохнуть от интриг. Сын герцога.

Чем ближе я подбираюсь к правде, тем сильнее сужаются его глаза.

— Ему не нравятся девушки вроде тебя, — заявляет незнакомец.

— Кому? — озадаченно спрашиваю я.

— Принцу Люсьену.

— Стало быть, вы с ним друзья? Он говорил тебе, что дерзкие блондинки не в его вкусе?

— С десяток таких, как ты, охотятся за его вниманием, его могуществом, его богатством. Или за всем вместе. Ты ничем от них не отличаешься — он лишь предмет для тебя, символ. Нечто, что хочется заполучить ради собственных эгоистичных целей.

— А что, если я скажу тебе, что мне не нужно ничего из этого?

— Тогда что тебе нужно?

Я кладу руку на свою пустую грудь.

— Может, я и воровка, но романтичная воровка. Мне нужно его сердце.

Он ухмыляется.

— Лгунья, вот ты кто. Двор вовсе не место для игр — недооценишь его, и тебя разорвут на кусочки, а после бросят на съедение псам. Принц не стоит боли. Уходи, пока еще можешь.

На полсекунды я всерьез задумываюсь над его предложением, а затем улыбаюсь.

— Хотела бы, но не могу. Нужно кое-что сделать. Если уйду сейчас, буду себя ненавидеть. Есть много вещей в жизни, с которыми я способна смириться, — мировой голод, эпидемии, жуткая прическа с утра, неизбежный конец нашей цивилизации, — но самобичевания мне не вынести.

Я с улыбкой подхожу к вору так близко, что мы почти касаемся друг друга. С тех пор, как я покинула лес, меня атакуют запахи; от него пахнет кожей, дождевой водой и потом. Он аристократ — один из тех, кого мне предстоит одурачить. И еще он парень. Если я не смогу уболтать этого, то какие у меня шансы с принцем?

Шорох замирает, не отрывая темных глаз от моего лица.

— Разве у тебя не так? — спрашиваю я, скользя пальцем по кожаному доспеху у него на груди. — Ты из знати, и все же ты здесь, воруешь у господ, чтобы помочь бедным. Словно это изменит тот факт, что ты живешь в золотой клетке, когда большинство людей голодают или участвуют в ордалиях под дудку того сумасшедшего эрцгерцога. — Я смеюсь. — И ты еще имел наглость обвинять меня в лицемерии.

Сквозь щель в капюшоне я вижу его глаза. Ничего. Он даже не вздрогнул, не сглотнул. Кремень. Если его и впечатлило мое прикосновение, он идеально скрыл это. У него неплохая сила воли. Я беру его за подбородок, и он не пытается меня остановить.

— Бедняжка, — протягиваю я. — Так стараешься быть хорошим в этом ужасном мире.

Странно впервые прикасаться к кому-то спустя столько времени. К кому-то высокому, чей буравящий взгляд пробирается под кожу сквозь шелк платья. Я так близко, что могу видеть под капюшоном его прямые брови, сходящиеся на переносице, и едва заметную линию губ. Его ледяная броня разбивается, едва кончики моих пальцев касаются его щеки. Во взгляде мелькает злость, и он скидывает мою руку, словно отмахиваясь от мухи.

— Как ты смеешь меня касаться? — рычит он. Какой возмущенный тон! Если у меня еще оставались какие-то сомнения относительно его происхождения, теперь их нет — слишком похоже на И’шеннрию.

— Ты скоро узнаешь, что смелости мне не занимать, — с улыбкой отвечаю я. — Двор меня не пугает. Можешь забрать свое предупреждение — тебе меня не остановить.

— Как же тебя тянет к страданиям, — хмыкает Шорох. Я не могу сдержать смешок, порожденный отчаянием и иронией. Он знает так мало. Обо мне, о мире. О том, что ждет его драгоценного друга принца.

— А вы не думали, милорд, что, возможно, я их заслуживаю?

Заслуживаешь каждую толику боли, — огрызается голод.

Мгновение абсолютной тишины. На этот раз он подходит ко мне — два широких шага, и мы опять едва не соприкасаемся грудью, тепло, исходящее из-под его доспехов, изливается в меня, словно крепкий бренди. Голод становится настолько диким, что я готова разорвать ему глотку. Я и раньше порой оказывалась близко к людям, но не до такой степени. Его голос звучит низко и настойчиво.

— И что же, скажи на милость, ты такого сделала, чтобы заслужить это?

Я снова хихикаю, на этот раз недолго, и отворачиваюсь.

— Погоди-ка, леди должна скрывать свои тайны, иначе она станет неинтересной.

— Леди, столь упрямо преследующая вора, останется интересной вне зависимости от того, сколько секретов у нее под юбкой.

Это одновременно и ненавязчивый комплимент, и столь умело расставленная ловушка, что по спине у меня пробегает дрожь.

— Откуда ты знаешь, что я прячу свои секреты под юбкой? — спрашиваю я.

— Ты права, не знаю. Могу проверить, если хочешь, но что-то подсказывает мне, что ты не только секреты предпочла бы оставить нетронутыми.

На этот раз смешок вырывается у меня помимо моей воли.

— Вам придется придумать что-то получше, чем шуточки про девственность, если желаете от меня чего-то добиться, милорд.

— В отличие от вас, миледи, не все из нас родились с острым как бритва язычком.

— Так практикуйтесь. Надеюсь, к моменту нашей встречи на Приветствии вы будете свободно владеть этим навыком. Вы ведь будете на Приветствии, не так ли?

— К сожалению.

— Мисс? — Голос, вновь и вновь зовущий меня, явно принадлежит Фишеру. — Мисс, где вы?

Хотя все это очень интересно, стоит мне замешкаться, И’шеннрия открутит мне голову. Я в последний раз поворачиваюсь к Шороху, делаю почтительный книксен и покидаю переулок.

* * *

Сказать, что И’шеннрия огорчена моим «безрассудным поведением и безумной гонкой», все равно что заявить, будто лун три, — до боли очевидно и абсолютно неопровержимо.

— Я уже говорила, что мне жаль, — еще раз напоминаю я в карете. — И говорила, что не обнажалась перед кучкой аристократов. И не танцевала в фонтане. Так что у вас нет никаких причин на меня злиться.

И’шеннрия поджимает губы.

— Твое отсутствие уважения к моему — к нашему — делу просто неприемлемо. Твой медальон стоил жизни четырем…

— Ведьмам, — заканчиваю я. — Знаю.

— Понадобилась изворотливость, куча бумажной волокиты, правильные взятки в правильное время, чтобы тебя признали моей родственницей… — отрывисто бросает она, потирая лоб. — Фишер, вези нас домой.

Фишер натягивает поводья.

— Уже везу, мадам.

— Не надо на нем срывать раздражение, — прошу я. — Я одна виновата.

— Он тебе позволил, — отвечает она. — Такое не должно повториться.

— Никто ничего мне не «позволяет». Я делаю, что хочу.

— Ты делаешь то, что я тебе говорю, или не видать тебе свободы.

В карете повисает тишина. Я проглатываю беспомощные злые слова. Она права. Она права, но это не означает, что мне это нравится. Все, что мне остается, — это смотреть, как скромные здания и лавчонки сменяются просторными изумрудными лужайками и идеально ухоженными садами. Словно драгоценный камень в короне, квартал знати располагается в центре города, изумительные дворцы из песчаника скрываются среди зелени и величественных статуй.

— Здесь живут семьи Первой крови, — холодно говорит И’шеннрия. — а также министры. Есть Министр Кирпича, который отвечает за строительство дорог в Каваносе, кораблей и культурных объектов. Министр Крови отслеживает семейные ветви Первой и Второй крови. Он распределяет капиталы и следит, чтобы наследство попадало в руки правильных наследников. Именно он «нашел» тебя и вернул тебе титул.

— Чем ты его подкупила? Должно быть, чем-то умопомрачительным.

— Министр Монеты приглядывает за государственной казной. — Она лишь повышает голос, игнорируя мои крамольные слова. — Он также контролирует все торговые пути, импорт и экспорт.

Пока мы проезжаем мимо, я срываю с куста яркий цветок герани, зарываюсь носом в оранжевые лепестки и глубоко вдыхаю.

Карета проносится мимо светлых особняков и подъезжает к более скромному дому из темного камня. Железные пики украшают карнизы и парапеты, напоминая шипы озлобленного животного. В отличие от голых, аккуратных зеленых террас других домов, здесь царит осторожный хаос с кустами черных роз и длинными, тонкими стеблями полупрозрачной призрачной травы. Земля усеяна шипами и черными лепестками, а подгнившие багровые ягоды алеют в грязи, словно раздавленные сердца крошечных созданий. Даже в самых диких мечтах не могла я себе представить, что окажусь в месте более мрачном, чем лес Ноктюрны.

Едва карета останавливается, перед ней выстраиваются три человека в темной униформе. Фишер помогает нам с И’шеннрией выйти, и леди отправляет их с застенчивым на вид мальчиком позаботиться о лошадях. Остаются лишь пожилая женщина, под грузом лет почти согнувшаяся вдвое, и мужчина чуть помоложе с элегантной белой бородкой и усами.

— Мэйв, Реджиналл, позвольте представить вам Зеру И’шеннрию, мою племянницу. — И’шеннрия указывает на меня рукой, и они кланяются, хотя у Мэйв поклон больше похож на сухой кивок. Меня одолевает желание сказать, что в соблюдении формальностей нет нужды, но тут я замечаю за изгородью соседский особняк. Разодетые в пух и прах мужчина и женщина прогуливаются мимо, пристально разглядывая нас из-под дамского зонтика. Все же формальности необходимы, если я собираюсь обдурить этих господ.

— Мэйв — наша образцовая кухарка, — поясняет И’шеннрия, — а Реджиналл занимается хозяйством. Реджиналл, не поможешь Зере отнести ее вещи в…

— У меня ничего нет, — отмахиваюсь я. — Не беспокойтесь об этом.

— Напротив, — Реджиналл указывает на крышу кареты, где покоятся несколько сундуков. — Кажется, вы привезли довольно много.

Округлив глаза, я поворачиваюсь к И’шеннрии.

— Сколько же вы купили в ателье?

— Кое-что из белья и несколько шалей, — отмахивается она. — Реджиналл, будь добр, при случае сожги старое платье, которое лежит на дне голубого сундука.

Реджиналл кивает. С удивительной скоростью он снимает сверху первый сундук, но второй я все же успеваю поймать.

— Миледи, я возьму их. Пожалуйста, идите в дом, — настойчиво говорит он.

— Ерунда. У меня две руки, не так ли? Я и сама способна позаботиться о своих панталонах. Помочь, по крайней мере.

Мэйв моргает своими мутными глазами, словно не может поверить услышанному. Парочка господ за изгородью звучно смеются.

— Неужели И’шеннрия настолько обнищали, что им приходится самим таскать вещи?

— О, не будь таким грубым. Они могут услышать!

— Посмотри на их поместье — оно вот-вот рухнет! Могут клеветать на меня сколько влезет. Все равно никто не верит поклонникам Старого Бога…

В их словах столько яда, что меня охватывает дрожь. Я знала, что аристократы жестоки, но это переходит все границы. И’шеннрия смотрит на них, затем на меня, берет мою руку и ведет к темным дверям дома. Я пытаюсь улизнуть, но ее хватка оказывается слишком крепкой. Она провожает меня в гостиную и усаживает на темно-серый диван. Затем садится в высокое кресло напротив, точно королева.

— Ты не будешь предлагать помощь слугам.

— Ваши слуги — ходячая древность! — протестую я. — Вы не можете заставлять их таскать тяжести!

— Реджиналл более чем способен справиться с тяжелой работой.

— Это не значит, что вы можете…

— Мое имение — не королевский двор, — плавно продолжает она. — Я нанимаю свободных людей, плачу им жалованье. При дворе так не принято — там слуг должно быть видно, но не слышно, во всех смыслах. Что, если ты поможешь, а придворные увидят? Они могут решить, что слуга не справляется со своей работой. Их вышвырнут на улицы этого жестокого города, где другие работодатели не наймут их из-за слухов о некомпетентности.

— Это… безумие. — Мой живот бунтует, словно там поселился ураган. И’шеннрия пригвождает меня взглядом своих безучастных ореховых глаз.

— Это то, как живет Ветрис, и то, как будешь жить ты. Я буду учить тебя в этой комнате каждый день до заката. Завтрак в семь. Чай с пирожными в полдень и ужин в восемь. И тебе придется переодеваться к каждому из этих трех приемов пищи.

— Три разных наряда — это абсурд!

Она и бровью не ведет.

— Твоя комната наверху, четвертая дверь слева. Встретимся в этой комнате завтра утром в семь тридцать. Немного опоздаешь, и будут проблемы. Я выражаюсь достаточно прозрачно?

— Прозрачнее, чем лед в вашем жестоком сердце, — шепчу я. И’шеннрия встает, и ее губы складываются в едва заметную улыбку, а пышные темные волосы слегка развеваются. Впервые я вижу, как ее холодная маска самообладания по-настоящему оживляется, по-настоящему теплеет, и все же есть в этом проявлении слабости что-то глубоко безнадежное.

Ее взгляд останавливается на портрете в холле. Картина написана маслом, с нее улыбается белоснежной улыбкой симпатичный темнокожий мужчина. Мимо него мы пронеслись, когда И’шеннрия втащила меня в дом, но теперь у меня есть возможность рассмотреть изображение получше. Он молод, гораздо моложе И’шеннрии сейчас. Талант художника несомненен, но вовсе не это делает изображение примечательным — дело в самом портрете. Есть в этом мужчине что-то успокаивающее, темно-серые глаза лучатся бесконечной мудростью, словно осколки бриллианта, с которыми нам никогда не тягаться. Царственный, отделанный золотом мундир выдает в нем аристократа, а судя по той нежности, с которой смотрит на него И’шеннрия, — это, должно быть, лорд И’шеннрия. Муж, которого она потеряла из-за Бессердечных. Из-за войны.

— Это приятно слышать, Руберион, не так ли? — мягко обращается к портрету она. — То, что мое сердце все еще может хоть что-то чувствовать спустя столько времени.

Портрет молчит, и я тоже.