Девичья башня

Самид Агаев

Третья книга исторической тетралогии «Хафиз и Султан». Обвинение в ереси и вольнодумстве вынуждают хафиза Али, спасаться бегством из Дамаска. Ладу во Франции преследует инквизиция. Егор расходится во взглядах на разграбление завоеванного города с хорезмийским ханом и вступает с ним в смертельный конфликт, его приговаривают к распятию. Череда приключений приводит героев в Баку, где им суждено стать участниками любовной трагедии и свидетелями взятия города монголо-татарами.

Роман

Часть Первая

Франция. Прованс

Замок барона Раймонда Видал де Бесалу

Из высокого стрельчатого окна были видны неравные пахотные участки земли, дорога, вьющаяся между ними, излучина реки, поле за ней и лес вдали. Этот пейзаж, как это ни странно напоминал ей Нахичеван. Хотя в картинках не было ничего общего, за исключением блеска реки. Там, кроме Аракса голая степь, редкие деревья и невысокие плешивые горы. Здесь же кругом лес, пахотные поля и деревенские дома, и только один холм, на котором собственно и возвышался замок, в котором жила Лада. Дело, видимо, было не в особенностях пейзажа, а в перспективе. Точно так же она любила стоять у окна своего дома в Нахичевани и смотреть вдаль. Быстро привыкнув к этой визуальной свободе, она уже не мыслила себе жилища без возможности подойти к окну, устремить взгляд вовне и затерять его в глубинах атмосферы.

Лада обернулась на скрип двери и увидела служанку. Молодая женщина, войдя, поклонилась и спросила:

— Ваша милость желает чего-нибудь?

— Мне зябко, — сказала Лада.

— Осень, госпожа, — заметила кормилица доброжелательно.

Супруга барона была ей симпатична. Ходили слухи, что она едва ли не королевского звания, там, у варваров, откуда она родом. Рыцарь привез ее из крестового похода. Может, в плен взял.

— Скажи, чтобы затопили камин, — сказала Лада.

— Слушаюсь, госпожа.

— И пусть принесут немного вина.

— Барон будет недоволен, — робко сказала Мари.

— Это не твоя забота, — бросила Лада.

— Простите, сеньора.

Как-то Лада в присутствии мужа неосторожно заметила, что вино всегда напоминает ей об Али. Это ее замечание вдруг выявило тайную ревность, которую испытывал рыцарь. Он не сказал ей об этом прямо, но его недовольство косвенно свидетельствовало об этом. Лада пожалела о своих опрометчивых словах. Но вино пить не перестала. Она была свободна и независима в своих поступках. Тем более, что у Раймонда не было никаких оснований ревновать ее к Али. И что еще немаловажно, совесть Лады была чиста перед ним.

— Барон встал уже? — спросила Лада.

— Да, ваша милость. Но он неважно себя чувствует.

— Еще бы, — с сарказмом произнесла Лада. — Но ты можешь идти. Хотя, постой, скажи еще, чтобы сюда принесли графинчик сицилийской водки и квашеной капусты с рассолом.

Кормилица не смогла удержать удивленного взгляда. Она поклонилась и вышла из покоев, говоря себе: «Господи твоя воля, что за люди эти русы. Пить водку и заедать квашеной капустой. Только варвары способны на это». Через некоторое время появился истопник с охапкой дров, а за ним слуга с подносом. Вскоре в камине пылал огонь. Лада села на короткий табурет, держа в руке серебряный кубок с вином. Она пила совсем мало, но ей нравился сам процесс. К тому же, как выше было замечено, вызывал в памяти определенные ассоциации. Лада провела в таком положении больше часа. Осенний день быстро шел к концу.

Когда вновь скрипнула дверь, Лада не повернула головы, ибо знала, что это Раймонд. Рыцарь произнес: «здравствуйте, дорогая» и сел поодаль. Лада холодно взглянула на него.

— Вы все еще сердитесь на меня?

Лада взглянула на мужа, он улыбался, но было видно, что улыбка дается ему нелегко, выходила жалкой и, скорее, походила на гримасу.

— Вы вернулись под утро, — сказала Лада, — полдня проспали и сейчас у вас ужасно болит голова, потому что вы пировали всю ночь.

— Сударыня, вы пугаете меня своей прозорливостью, — заметил Раймонд. — Это обычное дело. Время от времени сюзерен устраивает прием, и его вассалы должны явиться на него. Вы отказались ехать, поэтому мне пришлось ехать одному. Пиршество затянулось до глубокой ночи, путь неблизкий.

— Не уводите меня от начала фразы, — возразила Лада. — Вы сказали обычное дело, мне почему-то это не кажется обычным делом. Когда сеньор едет к своей бывшей любовнице, да еще зовет с собой жену.

— Графиня Н. никогда не была моей любовницей, — возразил рыцарь. — Я испытывал к ней платоническое чувство, я много раз говорил вам об этом. Но вы не желаете слушать.

Лицо Раймонда исказила гримаса, он схватился за голову и стал яростно растирать ее пятерней. Лада встала и подошла к окну. На подоконнике лежал небольшой поднос, накрытый белой салфеткой. Отняв руки от взъерошенной головы, Раймонд мутным взглядом наблюдал за ней. Лада поманила его пальчиком. Когда он, повинуясь, приблизился, она откинула салфетку, явив удивленному рыцарю графин и миску с капустой. Она наполнила маленький серебряный кубок и приказала:

— Пейте!

— Что это? — поинтересовался Раймонд.

— Сицилийская водка.

— Сударыня, помилуйте. Я дворянин, не мужик, чтобы пить водку.

— Помилую, если выпьете, — сказала Лада.

Раймонд тяжело вздохнул и залпом осушил чарку. Участливо глядя на страдальческое лицо мужа, Лада протянула ему миску с квашеной капустой. Раймонд на этот раз не стал вспоминать о своем дворянском происхождении. Схватил вилку, морщась, стал закусывать.

— Рассолу тоже выпей, — посоветовала Лада.

— Хорошо, что меня никто не видит, — сказал Раймонд.

Однако через некоторое время в лицо его вернулись краски, и во взгляде появилась осмысленность.

— Не могу поверить, — сказал он.

— Во что? — спросила Лада.

— У меня прошла головная боль. Это невероятно. Ты доктор? Я не перестаю удивляться твоим талантам.

Лада пожала плечами.

— Это мой долг, — сказала она, — облегчать страдания своего мужа.

— Святая женщина! — восторженно сказал Раймонд.

— Ну и как она выглядит? — словно невзначай спросила Лада.

— Никак, она и мизинца твоего не стоит. Но она очень интересовалась тобой, пеняла мне на то, что я не привез вас.

— Она красива? — спросила Лада.

— Она миловидна, но…

— Что но?

— По сравнению с вами, она просто дурнушка.

— Я пойду, — поднимаясь, сказала Лада, — а вы выпейте еще. Увидимся за ужиной.

— Конечно, дорогая, — согласился Раймонд.

Оставшись один, Раймонд не замедлил воспользоваться советом мудрой жены. Он подошел к окну, наполнил кубок и, морщась, торопливо осушил его. Накрутил на двузубую серебряную вилку капусту и жевал, пока перекошенное лицо не приобрело естественный вид. В окне было видно, как на принадлежавших ему полях копошились крестьяне, собирая сено, увязывая в скирды. Раймонд чувствовал, как боль совершенно отступила, теперь движения не причиняли ему страданий. Рыцарь подошел к камину, бросил в огонь несколько поленьев, затем, словно, что-то вспомнив, вернулся к окну. Что-то было не так для привычной картинки. И он сразу понял, что именно — всадник, который сейчас направлялся к замку. Раймонд наблюдал, как тот проехал поле и приблизился к воротам. Графиня Н. на приеме недвусмысленно дала ему понять, что преград уже не существует, и он может остаться и разделить с нею ложе. Однако Раймонд сделал вид, что не понимает, к чему клонит графиня. И полночи пировал в общей зале вместе с остальными гостями. Он не мог простить ей внезапного равнодушия, проявленного к нему в Палестине. К тому же он был влюблен в собственную жену и не собирался разменивать это чувство, так как имел натуру возвышенную и поэтическую. Графиня Н., решив, что бывший паж и трубадур ничего не понял, прощаясь, сказала, что она еще пошлет за ним. Первое что пришло в голову Раймонду, что это посланец графини. Складывая в голове формулу вежливого отказа, Раймонд выпил еще водки, ожидая доклада привратника. Тот не замедлил появиться.

— Ваша милость, — сказал привратник, — шевалье Жильбер просит вас принять его.

— Он от графини Н.? — спросил Раймонд.

— Ничего такого он не говорил.

— Приведи его сюда, — сказал Раймонд.

— Слушаюсь, сеньор.

Привратник спустился во двор, к воротам, где поджидал его неожиданный гость.

— Барон примет вас, — заявил привратник.

— Хорошо, — сказал гость.

Он спешился и отдал поводья слуге.

— Соблаговолите отдать мне ваш меч, — предложил привратник.

Поскольку визитер медлил, он добавил:

— У нас такое правило. В дом с оружием нельзя.

Гость отцепил меч от перевязи, отдал слуге. Затем направился вслед за привратником. Поднялись по каменной лестнице, прошли по крытой галерее второго этажа. Оказавшись в зале, визитер приветствовал хозяина словами:

— Шевалье Раймонд, рад видеть вас в добром здравии!

— Благодарю вас. Мы знакомы? — спросил удивленный хозяин.

— Заочно, то есть, я много наслышан о вас.

— Вот уж не думал, что я настолько популярен, — заметил Раймонд.

— О да, сэр. Особенно после того, как вы спели на приеме, данном Эдом де Монбельяром. Только и разговоров было в Иерусалиме, как о вашей песне, где вы обращаетесь к Христу. Должен сказать, что надо быть или очень наивным, или безрассудно храбрым человеком, чтобы спеть подобную песню среди воинства Христова.

Раймонд сделал неопределенный жест. Слова незнакомца льстили его самолюбию, но вместе с тем он чувствовал неясную тревогу и пытался понять к чему клонит визитер.

— Значит, вы из воинства Христова? — спросил Раймонд, хотя это было очевидно.

— Да, барон. Мы были на святой земле практически в одно время. Но встретиться нам не привелось.

— Мне это кажется странным, — заметил Раймонд.

— Вы были на рыцарском турнире, который устраивала графиня Н. Я тоже, был там, но вы уже уехали. Можно сказать, что мы разминулись.

— И вы поехали за мной?

— Да, хотелось увидеть боевого, так сказать, товарища.

В словах посетителя было преувеличение, но неловко было указывать на это.

— Хорошо, что вы заглянули ко мне, — вежливо сказал Раймонд.

— У меня к вам просьба, барон. Вы позволите злоупотребить вашим гостеприимством и заночевать здесь? Завтра поутру я отправлюсь в путь.

Раймонд не мог ответить отказом.

— Конечно, — сказал он, — я распоряжусь, чтобы вам отвели комнату. Можете сейчас отдохнуть. Мы ужинаем в девять в этом зале. Вас пригласят.

Раймонд потряс колокольчик, а когда появился мажордом, отдал необходимые распоряжения. Гость раскланялся и ушел вместе с мажордомом. Время, оставшееся до ужина, Раймонд провел, перебирая струны гитары. Какая-то мелодия, возникшая у него в голове во время вчерашнего рыцарского турнира. Он взял несколько аккордов, прежде чем она вновь соизволила явиться к нему. До наступления темноты трубадур подбирал слова для новой песни. Без четверти девять появился слуга и принялся сервировать стол. Второй слуга разворошил угасший огонь в камине, обнажая горячие угольки, подбросил дров. Поленья занялись сизым дымом, и вскоре всполохи света озарили зал. Бросив взгляд на стол, Раймонд увидел на нем всего два прибора.

— У нас сегодня гость, — сказал он.

— Да, ваша милость, я знаю, — отозвался слуга.

— Почему же ты не ставишь для него прибор. Он будет с нами ужинать.

— Госпожа будет ужинать в своих покоях, — ответил слуга.

«Неужели она все еще злится, — подумал Раймонд, — на нее это не похоже».

— В девять часов пригласи шевалье к столу, — распорядился Раймонд.

— Слушаюсь, сеньор.

Раймонд вышел из зала. Сделал несколько шагов по коридору и поднялся по ступеням на следующий этаж в спальную своей супруги. Лада встретила его обычной улыбкой, и у рыцаря отлегло от сердца.

— Тебе лучше? — спросила Лада. — Как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, мне гораздо лучше. А что с тобой? Тебе нездоровится?

— Нет, с чего ты взял?

— Почему же ты не будешь ужинать в зале.

— Я не хочу.

— Просто не хочешь и все? У нас гость.

— Меня беспокоит этот гость, он мне не нравится, мне кажется, что я его раньше видела. Если он из Иерусалима, то это не к добру.

— Ты преувеличиваешь, — сказал Раймонд, — у страха глаза велики. Во Франции восемь рыцарей из десяти участники Крестового похода. Это ничего не значит.

— А ты знал его раньше?

— Нет, но он слышал обо мне.

— Возможно, я ошибаюсь, — сказал Лада, — но ужинать с ним я не буду.

— Как скажешь, дорогая, — согласился Раймонд.

Лада подставила щеку, и Раймонд дотронулся до нее губами. Когда он был в дверях, Лада заметила:

— Если он проездом, то я ошибаюсь. Если же он приехал нарочно, то это не к добру.

— Не волнуйся, — сказал Раймонд. — Фра Герэну сюда не дотянуться. В любом случае у нас есть охранная грамота императора.

С этими словами он оставил Ладу и направился в зал. Жильбер уже сидел за столом и пил вино. При виде хозяина он улыбнулся и сказал:

— Я уже подумал, что буду ужинать в одиночестве.

— Простите за опоздание, — сказал Раймонд. — Я был у жены, ей нездоровится, она просила передать свои извинения, она не будет ужинать с нами.

— Очень жаль, — отозвался шевалье, — я наслышан о ее красоте, надеялся ее увидеть.

— Неужели в округе ходят слухи о красоте моей жены. Это странно, поскольку она нигде не бывает.

— Ну не то, чтобы ходят слухи, но, когда я спросил, мне сказали, что она поистине красива.

— Мне льстит ваш интерес к моему дому.

Говоря это, Раймонд резал мясо и не видел быстрого взгляда, который бросил на него гость.

— А что новенького в Иерусалиме? — спросил Раймонд.

— Скучаете? — вопросом на вопрос ответил Жильбер.

— Не скучаю, но скажем так, испытываю некоторое любопытство.

Не дождавшись ответа на вопрос, Раймонд его повторил.

— Да как вам сказать, все по-прежнему, — неопределенно сказал Жильбер. — Сарацины, правда, активизировались. Поговаривают, что будет новая война.

— А что император, — спросил Раймонд, — он, ведь, заключил перемирие?

— Насчет императора вам виднее, — заметил Жильбер.

— Почему? — удивился Раймонд.

— Потому что он к вам благоволит, — сказал гость.

И встретив недоуменный взгляд хозяина, добавил:

— Ходят такие слухи. К тому же, что мы можем знать, сидя в своих палестинах. А император здесь на большой земле, и вы здесь.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Раймонд. Зародившееся в нем подозрение улеглось. — Скажите, шевалье. Вы здесь проездом или приехали нарочно?

— И то, и другое. Я еду в Париж, но, узнав, что вы здесь живете, нарочно сделал крюк.

— Благодарю, мне приятно это слышать. Ешьте, пейте. А ты, — обратился к слуге Раймонд, — следи за тем, чтобы у сеньора кубок был всегда полон.

Слуга бросился выполнять приказание.

— А в каком полку вы служили? — спросил Раймонд.

— Простите мне мое любопытство, — сказал гость, — а что вы пьете? Ведь это не вино.

— Это сицилийская водка, — ответил Раймонд. — Да люди нашего положения ее не пьют. Но мне пришлось выпить ее днем, а поскольку знающие люди говорят, что смешивать напитки нежелательно, то я вынужден сегодняшний день закончить ею же.

Знающим человеком была Лада, но Раймонд не мог сказать об этом, чтобы не создавать превратного мнения о своей жене.

— Я не думаю, что гастрономические пристрастия имеют отношение к положению человека в обществе, — вежливо ответил Жильбер.

— Готовы ли вы подтвердить свои слова делом? — шутливо спросил Раймонд.

— По вашим же словам, знающие люди не советуют смешивать напитки, — замялся шевалье.

— Дело в том, что в их советах есть один нюанс. Смешивать можно, но с одним условием, каждый следующий напиток должен быть большей крепости, нежели предыдущий.

— Это существенное замечание.

— Так, может быть, выпьете водки? — предложил Раймонд.

— Благодарю вас, — отказался шевалье, — может быть позже. Я отлучусь ненадолго.

— Конечно, проводите господина Жильбера.

Шевалье вышел из зала в сопровождении слуги.

Раймонд взглянул на оставшегося лакея и приказал:

— Плесни ему в вино немного водки, может это развяжет ему язык.

Когда шевалье вернулся, Раймонд предложил тост за здоровье императора и предупредил, что за здоровье императора полагается осушить кубок до дна.

Раймонд выждал некоторое время и задал вопрос:

— Так в каком же полку вы служили, вы не ответили?

— Я не ответил, — несколько развязно подтвердил Жильбер, и Раймонд заметил, что гость захмелел.

— У вас доброе вино, господин Раймонд, — сказал Жильбер, — или я уже выпил изрядно. Во всяком случае, пить водку, нет никакой надобности. Что же касается места моей службы, то это был полк господина Танкреда. Но это все в прошлом. Лучше расскажите о себе, о своем творчестве. После того памятного приема у наместника в Иерусалиме только и разговоров было как о ваших песнях. Многие интересовались вами, но вы вдруг исчезли. Как сквозь землю провалились. Куда вы уехали?

— Что именно вас интересует, — спросил прямо Раймонд, — мое творчество или мое исчезновение из Иерусалима?

— Полно, барон, не таитесь, — вкрадчиво сказал шевалье, — всем известно, что вы провели как мальчишку самого Великого магистра иоаннитов. И похитили у него прекрасную пленницу. Не она ли имеет честь быть вашей женой?

— Если это действительно известно всем в Иерусалиме, то мне жаль гроссмейстера, — ответил барон. — В глазах иерусалимской знати он должен, в таком случае, выглядеть посмешищем. Если же это известно только вам, то, наверное, нам с вами есть, о чем поговорить.

— Вы проницательны, сударь, отдаю должное вашему уму, — заметил Жильбер. — Должен сказать, что вы здорово насолили гроссмейстеру. Вы похитили его пленницу, вы убили его офицера.

— Прошу прощения, — прервал его Раймонд, — я никого не похищал, это важно. У меня был приказ императора на поимку этой дамы. Что же касается командора, то он убит на дуэли. Он вызвал меня при свидетелях и при них же был убит. Магистру не в чем меня упрекнуть. Но вы, сударь, будучи офицером полка господина Танкреда, какое отношение имеете к госпитальерам?

— Самое прямое, — без обиняков на этот раз сказал Жильбер. — Я имею честь принадлежать к воинству.

— В любом случае, я вам все объяснил.

— Прошу меня простить, но это не так.

— Что вы хотите этим сказать?

— Вместе с прекрасной пленницей из башни гроссмейстера исчезла одна очень важная вещь. То реликвия. И она имеет значение не только для фра Герэна, но и для всего христианства.

— О чем вы?

— Чаша Грааля. Она хранилась в башне Великого магистра.

— Этот бред мог родиться только в воспаленном воображении вашего магистра.

— Сударь, я прошу вас более почтительно отзываться о гроссмейстере.

— А разве я его оскорбил?

— Ну, как же, говоря о воспаленном воображении…

— Я не думаю, что это является оскорблением, — перебил его Раймонд, — однако, вы пользуетесь моим гостеприимством, и я не думаю, что вы вправе делать мне замечания.

— Простите, это не было замечанием, это была просьба, возможно, высказанная не вполне учтиво. Наверное, у меня тоже воспалилось воображение, — миролюбиво сказал шевалье.

— От вина — это бывает.

— Итак, возвращаясь к чаше Грааля, — продолжал Жильбер. — Гроссмейстер предлагает вам вернуть ее, и взамен он обещает забыть о своих претензиях к вам.

— Я могу лишь повторить то, что сказал — у нас нет никакой чаши Грааля. И никогда не было. Что же касается претензий магистра — мне это безразлично. Передайте ему, что я нахожусь под покровительством императора Фридриха.

— Но, вы не всегда будете находиться под покровительством императора, подумайте об этом. Короли приходят и уходят, а орден госпитальеров остается. И быть его врагом довольно опасно.

— Кажется, вы мне угрожаете?

— Ну, что вы, дружеское предупреждение. Итак, вы отказываетесь отдать чашу?

— У меня много разной посуды дома, — заметил Раймонд, — выберите любую и отдайте вашему магистру.

Шевалье Жильбер криво улыбнулся и встал:

— Благодарю вас за ужин и беседу. Я вынужден покинуть вас.

— Ночь на дворе. Куда же вы поедете в такой темноте?

— Не беспокойтесь. Мне не привыкать.

— Но вы собирались ночевать. Отчего так поспешно переменили решение? Я буду беспокоиться за вас, если отпущу в столь поздний час.

— Еще не так поздно, — сказал Жильбер.

— Тогда я дам вам провожатого, чтобы вы не сбились с дороги.

— Благодарю вас, в этом нет необходимости.

— Как вам будет угодно.

Шевалье поднялся.

— Так что мне передать гроссмейстеру? — спросил он.

— Передайте ему мои самые наилучшие пожелания.

Раймонд проводил гостя до лестницы, ведущей во двор. Дальше шевалье пошел в сопровождении слуги, освещавшего ему дорогу факелом. Раймонд вышел на внутренний балкон и видел, как гостю подвели коня и вернули оружие. Прежде чем выехать со двора, шевалье Жильбер поднял голову, их взгляды встретились, и Раймонд поднял руку в знак прощания. Но шевалье никак не отреагировал, тронул поводья коня и выехал со двора. Раймонд подозвал управляющего.

— Пошли кого-нибудь проследить за ним, пока он не выедет с моей земли.

Управляющий кивнул и бросился выполнять приказ. Раймонд вышел на крепостную стену. Был слышен удаляющийся стук копыт, но в темноте ничего не было видно. Через некоторое время Раймонд услышал, как из замка выехал еще один всадник. Тогда он вернулся в зал, налил себе еще водки, выпил, передернулся, схватил со стола кусок хлеба, холодную телятину, обильно намазав ее горчицей, стал есть. Затем сел к камину, размышляя, над тем, чем чреват для него странный визит этого человека.

Через некоторое время он услышал скрип и увидел входящую Ладу.

— Мне показалось, что открылись ворот, и кто-то уехал, — сказал она.

— Тебе не показалось, дорогая. Он, действительно, уехал.

— Его отъезд в столь поздний час вызывает еще большее беспокойство, чем его приезд.

— У тебя хорошая интуиция.

— Что еще?

— Он приехал из Иерусалима с просьбой от фра Герэна.

— Вот как? Невероятно, просить ему как-то не к лицу. Неужели, мы можем что-то для него сделать?

— Некоторые просьбы хуже приказов.

— Говори уже, не томи.

— Он передал просьбу, которую невозможно выполнить даже при желании. Хотя, и его тоже не наблюдается. В его выжившую из ума голову взбрело, что мы украли у него ни много, ни мало, а христианскую реликвию — чашу Грааля. Причем я удивлен не только нелепостью этой просьбы, но и тем, что именно он обратился с нею. Всегда считалось, что чаша Грааля находится у тамплиеров.

— Раймонд, нельзя так многословно и сложно отвечать на простой вопрос, — взмолилась Лада. — Ты мне этим напоминаешь моего брата. Никогда нельзя было знать, какой вопрос напомнит ему о целой философской системе. Я не так хорошо знаю французский язык. Что он хотел?

— Прости, дорогая. Гроссмейстер считает, что мы похитили у него священную реликвию, так называемую — чашу Грааля.

— А как она выглядит? — спросила Лада.

— Ее, по-моему, никто не видел, но предполагается, что это большой кубок на ножке, украшен драгоценными камнями.

— Так вот, что это такое, — задумчиво произнесла Лада. — Положим, насчет драгоценных камней — это преувеличение, несколько низкопробных рубинов.

— Умоляю, — опешил рыцарь, — только не говори, что она находится у тебя!

— Хорошо, не скажу.

Лада пожала плечами.

— Я взяла ее в качестве компенсации. Это даже нельзя считать компенсацией, а тем более воровством. Этот старикан выкрал меня, а я всего-навсего взяла эту дешевую медную вазочку, потому что она мне приглянулась. Я имела на это моральное право. К тому же на ней не было написано, что это реликвия.

— Безусловно, дорогая, тебе не в чем себя винить. А где она теперь?

— Я храню в ней свои безделушки; перстни, ожерелья, заколки для волос.

— А-а, — протянул Раймонд, он вспомнил эту вещицу, стоявшую у изголовья их супружеского ложа. Перед тем, как лечь спать, Лада снимала с себя украшения и опускала в этот сосуд. Эта чаша стала привычным элементом интерьера, и он давно уже не обращал на нее внимания.

Раймонд подошел к столу и выпил еще водки. Отрезал кинжалом холодной телятины, предложил жене. Лада отказалась и спросила:

— Это ты с утра продолжаешь пить?

Получив утвердительный ответ, сказала:

— Французскому дворянину не пристало пить столько водки.

— Ты сама мне посоветовала ее выпить, а теперь упрекаешь, — укоризненно сказал Раймонд.

— Все хорошо в меру. Я предложила ее в качестве лекарства от похмелья, а ты пьешь ее весь день.

— Вообще меня удивляет твоя осведомленность. Откуда ты знаешь, что похмелье лечится водкой.

— Атабек Узбек был подвержен этой слабости. От него я узнала, что лучшим средством от похмелья является рюмка водки, выпитая натощак. А ему, в свою очередь, рассказал об этом армянский патриарх.

— Знаешь, я распробовал, и мне понравилось. В эти зябкие осенние вечера — это самый подходящий напиток.

Лада развела руками.

— Догонять посланца гроссмейстера нет смысла, — сказал Раймонд, — ночь на дворе. Но чашу надо вернуть. Ты не возражаешь?

— Ну, если эта вещь имеет для них такую ценность — пожалуйста. Хотя, я к ней привыкла.

— Я послал человека проследить, куда он поедет. Завтра попробую его догнать и вернуть чашу.

— Ты стал прагматичным, — заметила Лада, — раньше тебе не пришло бы в голову следить за человеком.

— Годы берут свое, — улыбнулся Раймонд.

— Но мы никого догонять не будем, — продолжала Лада. — Суета не приводит к добру. Подождем, посмотрим, как будут развиваться события. Все-таки мы здесь под властью императора, а не госпитальеров. А теперь я иду спать. Ты со мной?

— Я хочу дождаться посыльного, — ответил Раймонд. — Спокойной ночи, дорогая.

Лада ушла, а Раймонд через некоторое время вышел на внутренний балкон, чтобы взглянуть, не вернулся ли слуга. Во дворе было тихо, сторож, прислонившись к стенке, что-то жевал. Раймонд окликнул его и осведомился о прибытии порученца. Получив отрицательный ответ, приказал доложить о нем сразу же по возвращении. Затем вернулся в зал. Головная боль, от которой он избавился днем, начинала возвращаться и стучать молоточками в его виски. От досады он выпил еще и с удивлением почувствовал, что боль вновь, если не отступает, то притупляется. «Долго так будет продолжаться»? — подумал рыцарь. Он устроился у камина, намереваясь немного вздремнуть. Но сон не шел к нему. В голове все еще стучало, чтобы забыться он стал сочинять мелодию. Прошло больше часа, прежде, чем услышал шаги. В зал вошел человек, посланный за крестоносцем, его звали Лука.

— Это недалеко, сеньор, — торопливо сказал он, — человек, за которым вы меня послали, остановился в трактире.

— Недалеко? — переспросил Раймонд.

— Нет, сеньор.

— А ты очень устал?

— Нет, сеньор. Вы хотите, чтобы я еще раз съездил?

— Поедем вместе. Проводишь меня. Иди, скажи, пусть оседлают для меня коня.

— Слушаюсь, — сказал Лука и вышел.

— Поеду, проветрюсь, — сказал себе Раймонд. — Прогулка пойдет на пользу моей голове.

Он пошел в свои покои. Оделся и спустился во двор. Садясь на коня, он подумал, что не мешало бы сообщить о своей поездке Ладе. Но, помня ее совет «не делать лишних движений», решил ничего не говорить. Когда они выехали и были уже в получасе езды от замка, Раймонд вдруг вспомнил, что он не взял у Лады самое главное — без чего вся эта поездка была лишена всякого смысла — чашу Грааля.

— Долго ли еще ехать — крикнул он спутнику, замедляя бег лошади.

— Нет, сеньор, — ответил Лука, — вон, за тем леском.

«Ладно, — подумал Раймонд, — все равно, навещу его и скажу, что завтра пришлю с нарочным».

Он пришпорил коня.

Лада, вернувшись в свою спальню, разделась и легла. Но поскольку сон не пожелал прийти к ней сразу, она через некоторое время, зажгла свечи, вывалила из чаши Грааля все содержимое, а были в ней браслеты, бусы, серьги, перстни — емкая была чаша. Чем больше она разглядывала чашу, тем тревожнее становилось у нее на душе. Визит этого человека сразу вызвал у нее беспокойство. И тщетно она увещевала себя, что здесь в Провансе она в безопасности — беспокойство не проходило. Когда она поняла, что заснуть в ближайшее время ей не удастся, она потрясла колокольчик и приказала, явившейся на зов горничной, принести ей бокал вина. Время, проведенное с Али в подземелье, по-разному повлияло на их гастрономические пристрастия. Они пили вино вместо воды, вынуждены были. После этого Али всегда пил вино, не признавая воду для утоления жажды. Лада же поначалу вино видеть не могла, но водой напиться не могла, пила и пила. С тех памятных дней прошло много времени. Она оказалась во Франции, где с удивлением обнаружила, что люди пьют вино и в обед, и за ужином. И относятся к этому не как к возлиянию, а вино для них имеет лишь гастрономическую ценность, как взвар на Руси. Сейчас она вспомнила, что Али всегда рекомендовал вино в качестве средства, способствующему сну, и облегчающему мироощущение. Когда в былые дни Али, наполнив свой кубок рубиновым напитком, начинал объяснять, чем отличается мировоззрение от мироощущения, Лада слушала невнимательно, не желая даже вдаваться в подробности. Но сейчас в ее сознании отчетливо всплыли его объяснения. Бокал вина должен был примирить ее с окружающим миром и дать ей сон. Однако ее надеждам не суждено было сбиться. Когда горничная принесла вино и собиралась закрыть за собой дверь. Лада спросила:

— Сеньор спит?

— Не знаю, — ответила горничная, — по-моему, он уехал.

— Как уехал, — встревожилась Лада, — куда уехал?

— Не знаю, он взял собой Луку и уехал.

— Час от часу не легче, — в сердцах сказала Лада.

Она отставила кубок с вином и стала одеваться. Лада приказала разбудить управляющего, собрать десяток слуг, и сама, воткнув за пояс кинжал, спустилась во двор.

Раймонд вернулся в тот момент, когда Лада во главе небольшого вооруженного отряда готова была скакать на его поиски.

— Что случилось? — взволнованно спросил Раймонд, увидев сидящую верхом жену.

— Полюбуйтесь на него, он еще спрашивает, — возмутилась Лада, — я собралась искать тебя. Как можно было исчезнуть ночью, ничего не сказав мне об этом.

— Простите меня, я не хотел вас будить.

— Черт возьми, если бы ты не уехал, я бы уже спала.

— Дорогая, здесь слуги, — укоризненно произнес Раймонд.

— Ты ему все рассказал? — спросила Лада.

— Я его не застал. Наш гость заехал на постоялый двор за вещами и сразу же уехал.

— Разве я не просила тебя, чтобы ты не ездил. Никогда не следует делать лишних движений.

— Я думаю, — возразил Раймонд, — что мне надо было поехать за ним раньше. Это избавило бы нас от дальнейших осложнений.

— Каких еще осложнений.

— Не думаете же ли вы, что вопрос исчерпан.

Лада пожала плечами.

— Я буду думать, когда этот вопрос вновь возникнет, а пока что я отправляюсь спать.

— Спокойной ночи, дорогая, — пожелал Раймонд.

— И вам того же, — в сердцах ответила Лада, и ушла.

На следующий день Ладе нездоровилось, поэтому она не искала общества мужа, к тому же была сердита на него. Весь день провела в постели. И лишь к вечеру, когда Раймонд не пришел к ней по обыкновению пожелать спокойной ночи, Лада решила сменить гнев на милость. Она послала за ним свою горничную. Но та, вернувшись, доложила, что барон отправился на охоту и еще не вернулся. Лада прождала его до глубокой ночи, пока не поняла, что он где-то заночевал, увлекшись охотой. Такое бывало. Ее сморил тревожный и неглубокий сон. Ей всю ночь снились кошмары, и каждый раз, просыпаясь, она благодарила Господа Иисуса Христа, поскольку была теперь католичкой, за то, что это был всего лишь сон. Утром она поднялась чуть свет и послала узнать о муже. Раймонда все еще не было.

— Не беспокойтесь сударыня так, — сказала ей горничная, — господин бывало, и больше дней проводил на охоте.

— Да, конечно, — согласилась Лада.

В два часа пополудни она вызвала Луку и приказала оседлать коней. Через полчаса из ворот замка выехали два всадника. Лада взяла с собой Луку.

— Ты, ведь, знаешь охотничьи маршруты своего хозяина, — спросила она, — куда он вчера отправился?

— Скорее всего поехали на озеро, стрелять уток, — ответил Лука, это был смышленый деревенский малый, лет двадцати с небольшим.

На всякий случай они заглянули в деревню, лежащую немного в стороне от дороги. В деревне подтвердили, что видели сэра Раймонда вчера днем на пути в лес. Они были на правильном пути. Лада не ошиблась, взяв с собой Луку. Он хорошо ориентировался в лесу и иногда обращал ее внимание на следы, оставленные бароном и его людьми. Когда они уже добрались до лесного озера, внимательный Лука резко осадил коня. Спрыгнув с коня, вытащил из травы убитую утку.

— Странно это, — озабоченно сказал он, — не в характере барона бросать дичь.

— Может быть, они ее подстрелили, а потом не нашли. Так бывает на охоте.

— Я вижу, сударыня, вы в этом соображаете, — одобрительно сказал Лука, — только есть маленькая загвоздка. Если бы ее не нашли, в ней торчала бы стрела. А стрелы нет, ее вытащили.

— И что, по-твоему, это значит? — спросила Лада, чувствуя, как на сердце наваливается тяжесть.

— Бывает, конечно, что дичи столько, что унести нельзя. Но я такого не припомню в наших местах. Это вряд ли.

— Так что же это? — нетерпеливо спросила Лада.

— Поедем дальше, посмотрим, — уклончиво сказал Лука.

Он сел на коня и поехал вперед. Лада следовала за ним, едва успевая уклоняться от целящих в лицо веток.

— Мать честная! — вдруг воскликнул Лука. — Кровь, откуда она?

Он спешился и показал траву, обагренную кровью.

— Может быть, это кровь дичи, — дрожащим голосом спросила Лада.

Лука пожал плечами, оглядываясь вокруг, он стал ходить кругами, всматриваясь в заросли лопухов, крапивы и чертополоха. Затем вернулся к лошади, но садиться не стал. Повел поводу, внимательно смотря под ноги.

— Здесь уже недалеко, — говорил он, — я знаю место, где сеньор засаду на уток устраивал. Господи Иисусе, — воскликнул он, — никак это Поль!

Лука бросил поводья и указал Ладе на лежащего в стороне от тропы человека. Лука, подойдя к нему, осторожно дотронулся до него.

— Мертвый, — сказал он.

Пройдя еще несколько шагов, они наткнулись на второго слугу по имени Жан. Он был еще жив. Из его нечленораздельного объяснения стало ясно, что на них предательски напала группа вооруженных людей, которых они встретили в лесу. Они пленили сеньора и увезли с собой.

— Кто это сделал? — спросила Лада, но слуга, ненадолго вернувшийся в сознание, был без чувств.

— Он не знает, — уверенно сказал Лука, — а то сразу бы сказал.

— А ты как думаешь?

— Может быть, его захватили, чтобы выкуп требовать. В наших краях этим часто грешат.

— Кто?

— Да кто угодно. Любой из соседних сеньоров. Раз слуг убили, а господина нет, значит, он им нужен. Это не просто разбойники.

— И что мне теперь делать? — растерянно спросила Лада.

— Я думаю, надо ждать. Они скоро объявятся, денег потребуют или еще чего. Вернемся, может этого бедолагу еще можно спасти.

Лука взвалил на круп своей лошади раненого.

— Оставь его, — вдруг приказала Лада.

— Он еще живой, — жалостливо сказал Лука, — его можно вылечить.

— Он помрет от тряски на твоей кобыле, — бросила Лада, — доедем до деревни, пошлем за ним подводу. А ты мне нужен для другого дела. Возьмешь в деревне от моего имени десяток людей, скажешь старосте, что я велела. Объедете все дороги, все постоялые дворы в округе, я буду ждать в замке тебя. Ко мне с докладом в любое время. Понял.

— Да, госпожа.

— Тогда вперед, я за тобой поскачу, выведи меня из леса.

Лука взлетел в седло и хлестнул коня. Пригнувшись к луке седла, Лада поскакала за ним, лихорадочно соображая, какое отношение чаша Грааля может иметь к похищению мужа.

Дамаск

Мударис^[1] Али Байлаканский

— На этом мы закончим урок. В следующий раз я расскажу вам об учении хариджитов. А сейчас все свободны.

Али убрал свои записи в кожаную сумку, с которой он ходил в медресе. Дождался, пока последний ученик покинет класс, и сам вышел. В коридоре, прислонившись к стене, стоял администратор и, видимо, ожидал его. Он был молод, но всем своим видом старался производить впечатление более взрослого человека. Ходил, сутулясь, не подстригал бороды и не выпускал четки из рук, что должно было, по его соображению, свидетельствовать о набожности. Он часто цитировал Коран, но всегда невпопад. Али несколько раз неосторожно поправил его, безо всякого умысла, но этому случились свидетели, и администратор с тех пор Али невзлюбил. Во всяком случае, всегда был с ним подчеркнуто вежлив и холоден. Администратор проявлял интерес к лекциям Али. Последний несколько раз заставал его у дверей своей аудитории.

— Мударисс Али, — сказал администратор, когда они встретились взглядами, — ректор ждет вас.

— Зачем? — спросил Али.

— Наверное, чтобы поговорить с вами, о чем — я не знаю.

Что-то в его голосе, а особенно последние слова сказали Али о том, что администратор лукавит.

— Ректор у себя? — спросил Али.

Хотя вопрос был лишним, но администратор, его звали Маир, качнул головой.

— Он во внутреннем дворе. Я вас провожу. Прошу вас.

Али шел за ним, пытаясь понять, что бы все это значило. Во всяком случае, человек, который его недолюбливает, не мог принести ему хорошую весть.

Ректор стоял во дворе, разглядывая стену в том месте, где медресе примыкало к мечети.

— Рамиз муэллим,^[2] — сказал Али, прижав ладонь к груди и, наклонив голову.

— Здравствуй Али, — отозвался ректор, не отрываясь от стены, — в этом месте все время протекает, — сказал он. — Сейчас начнутся дожди, и опять потечет. Надо вскрыть швы и опять все промазать.

— Вы хотите поручить это мне? — спросил Али.

Ректор недоуменно посмотрел на него и вдруг захохотал.

— Ты это нарочно, — отсмеявшись, и вытерев слезы, спросил ректор, — или серьезно?

— Я пошутил, — без улыбки сказал Али.

— Молодец. Люблю людей с чувством юмора. Однако я, в свою очередь, не могу тебя повеселить. Да. Дело в том, что некоторое время назад мне настойчиво рекомендовали тебя уволить. Я отказался, потому что ценю тебя как преподавателя и как человека, ты мне симпатичен.

— Благодарю вас, — сказал Али.

— Подожди благодарить, было бы лучше, если бы я тебя уволил, может, этим все и ограничилось. А теперь тебя вызывают на совет улемов, и это не очень хорошо. Выходит, что я сослужил тебе дурную службу.

— Медвежью услугу, — сказал Али.

— Что? Я не понял.

— У русских есть такое выражение — оказать медвежью услугу, — пояснил Али.

— Надо запомнить, только ты не очень-то. Я могу так о себе сказать, а ты — нет. Я старался помочь тебе. А уж что из этого вышло — это уже другой вопрос.

— Простите, это я к слову, ассоциация.

— У меня еще не было такого образованного преподавателя как ты. Мне это сразу понравилось в тебе. Как ты сказал? Медвежья услуга?

— Да, еще говорят — дорога в ад вымощена благими намерениями.

— Хорошо сказано, — заметил ректор. — Но к нашему случаю это ведь не относится. Это было бы чересчур. Верно?

— Да, конечно. К слову пришлось. Скажите, к чему мне надо быть готовым.

— К сожалению, я ни о чем не могу сказать с уверенностью, — произнес ректор.

Али невольно оглянулся и увидел администратора, который с отсутствующим видом стоял в крытой галерее.

— Ты мыслишь в правильном направлении, — вдруг обронил ректор.

Али удивленно взглянул на него, но тот уже был занят созерцанием стены.

— Благодарю вас, — сказал Али, — я могу идти.

— Иди, — бросил ректор.

Администратор с любопытством смотрел на приближающегося Али. Проходя мимо, Али бросил «Будьте здоровы». Однако Маир увязался за ним. Когда Али невольно оглянулся, тот сказал.

— Провожу вас, дверь закрою. Вы последний. Все уже отучились и разошлись.

Они шли длинным коридором, в конце которого, Али остановился, с досадой сказав вслух.

— Забыл спросить, во сколько надо там быть.

— Завтра в десять утра, — сказал администратор.

— Благодарю вас, — сказал Али и посмотрел в лицо своего спутника. Оно было непроницаемым, но не настолько, чтобы скрыть некое выражение злорадства.

В десять утра следующего дня Али стоял перед советом улемов. Дело происходило в одном из внутренних помещений большой соборной мечети Дамаска. Их было пять человек, они сидели на большом ковре, подоткнув под бока продолговатые подушки. Шейхи и муфтии, имеющие право выносить решение по толкованию шариата и норм жизни мусульманина. Али не предложили сесть, и он счел это дурным знаком. Хотя не мог понять, какое отношение его жизнь имеет к совету улемов. Святоши негромко переговаривались между собой, передавая, друг другу небольшой листок бумаги. Слов было не разобрать, но акустика в комнате была такова, что гул возникал и уносился вверх под сводчатый потолок с витражными окошками.

На него так долго не обращали внимания, что Али подумал, что вполне может повернуться, надеть обувь и уйти. Он вообще не понимал, почему должен стоять здесь, поскольку чувствовал себя совершенно свободным и независимым человеком. И находился здесь, только потому, что послушался ректора медресе. Он начинал раздражаться, часто переступал с ноги на ногу. И когда ему это все надоело, он опустился на ковер и уселся, скрестив ноги. Это его вызывающее, видимо, поведение послужило толчком к началу беседы. «Надо было раньше сесть», — подумал Али.

— Мударис Али, скажите, чему вы учите своих студентов? — прозвучал вопрос.

— Мусульманскому праву и юриспруденции, — ответил Али.

После этого последовала такая долгая пауза, что он, не выдержав, спросил:

— Это единственный вопрос, который мне собирались задать?

Выдержав строгие взгляды, он добавил:

— Могу ли я узнать, по какой причине меня пригласили сюда?

— Вам предъявлено обвинение в вольнодумстве, — сказал ему один из улемов, — и мы собрались здесь для того, чтобы рассмотреть это обвинение.

— Могу я узнать ваше имя? — спросил Али.

— Мое, — удивился тот, — зачем?

— Чтобы знать, как к вам обращаться.

— Шейх Рукн ад-Дин.

— Шейх Рукн ад-Дин, обвинение в вольнодумстве, видимо, изложено на это листочке бумаги? — спросил Али.

— Да.

— Могу я узнать, кто автор обвинения?

— Здесь нет подписи.

— Если там нет подписи — это анонимка. Стоит ли всерьез обвинять человека по анонимному доносу?

— Для этого мы и вызвали вас сюда. Мы зададим вам несколько вопросов, чтобы утвердить или опровергнуть это обвинение. Итак, верно ли, что вы, рассказывая о благословенном пророке Мухаммаде, да будет, доволен им Аллах, не прибегаете к известным и одобренным советом улемов хадисам, но говорите о нем как о человеке обыкновенном, подверженным человеческим страстям и слабостям.

— Но он был человек, — сказал Али, — пророк Мухаммад никогда не заявляет о своей божественной сущности.

— Это так, — согласился Рукн ад-Дин, — но здесь есть определенная тонкость. Вы обязаны воспитывать в своих учениках благоговение к пророку, да будет доволен им Аллах. А какое благоговение будет испытывать ученик, если вы ему рассказываете о его женах, детях, привычках. Ученик, слыша все это, будет думать, что пророк был таким же, как он сам.

— Я не подумал об этом. Я преследовал совсем другие цели.

— Какие цели вы преследовали, — настороженно спросил Рукн ад-Дин.

— Знание, эрудиция, осведомленность о жизни основателя ислама, а не мифы.

— Мифы создают ореол вокруг человека, а знакомство с личной жизнью — развенчивают его, — заявил улем.

— С этим положением я не буду спорить.

— То есть, вы признаете.

— Выходит, что так.

— Не говорите обиняками. Да или нет.

— Да.

Улемы переглянулись, затем последовал новый вопрос.

— Верно ли, что вы рассказываете о том, что пророк Мухаммад грабил караваны?

— Это не совсем так. В частности, рассказывал о нападении на торговый караван курайшитов, имевший место в декабре 623 года.

— Какое отношение будет у ваших студентов к пророку после подобных рассказов?

— Но это факты его биографии.

— Мударис Али, отношение к грабежам за прошедшие шестьсот лет сильно изменилось. Для песков Аравии — это было нормой, военной добычей — ганимат. Но для культурной сирийской среды — это имеет совсем другой смысл. И не все так умны, чтобы понимать это.

— Мне нечего возразить, — вздохнул Али.

— Значит, вы признаете?

— Да.

— Кстати, о том, что пророк умер, вы тоже рассказываете своим ученикам?

— Жизнеописание пророка включало в себя и жизнь, и смерть. Что-нибудь не так?

Улемы стали переглядываться.

— Не будете же вы утверждать, что он не умер? — спросил Али на всякий случай.

— Сейчас идут консультации по этому вопросу.

Али показалось, что он ослышался.

— Простите? — сказал он.

— Есть мнение, что он не умер, а вознесся на небо, — услышал он в ответ.

— Вы это серьезно? — удивился Али, он не верил своим ушам.

— А чем мы хуже христиан?

— Но ведь всем известно, что он умер. Пророк всегда говорил о том, что он человек, и он смертен. Он умер на руках своей жены Айши.

— Достаточно, — остановили его, — вы свободны. Мы известим вас о своем решении.

Али направился к выходу, но был остановлен вопросом:

— Какой предмет вы вели в медресе?

— Основы фикха, — ответил Али. — А почему вы употребили прошедшее время?

Улемы сурово глядели на него, и отвечать ему никто не собирался.

Когда Али вернулся в медресе, был полдень. Ученики сидели в классе смирно и заметно обрадовались его появлению. Али провел оставшиеся часы занятий, затем зашел к ректору.

— Какие новости? — спросил ректор.

— Главная новость в том, что пророк не умер, а вознесся на небо.

Поскольку ректор смотрел на него без улыбки, Али добавил:

— Оказывается, в жизнеописании пророка появились изменения. Я не знал этого.

Ректор вздохнул.

— Какой-то ретивый муфтий, недалекий, но ревнитель веры, вдруг заявил, о том, что пророк на самом деле не умер, а также как Иса Масих,^[3] вознесся на небо. Дело было на расширенном ежегодном собрании муфтиев. И, представь себе, что не нашлось никого, кто бы взял на себя смелость возразить ему и заявить, что это не так. Теперь по этому поводу идут консультации, решение не принимается потому, что это очевидная глупость, но никто не может и не хочет взять ответственность на себя, и сказать, что пророк умер. Вот так. Иди домой, решения еще нет.

— Простите, — сказал Али, — я не могу понять. Это все серьезно?

— Более чем.

— Но ведь, я веду не теологию, а светский предмет — мусульманское право.

— Медресе — не светское заведение, — возразил ректор, — надо было ограничиться правом.

— Я рассказывал это для общего развития. Чем это мне грозит? Неужели я от них завишу?

— Совет улемов очень влиятелен. Иди домой, поживем, увидим.

По дороге домой Али зашел на центральный рынок, купил всякой еды — тонких и длинных свежеиспеченных лепешек, зелени, овощей, всяких приправ и баранью корейку.

— Нарубить для кебаба? — спросил мясник.

— Наруби, — согласился Али.

Все это добро он сложил в плетеную ивовую корзину, повесил на руку. Перед тем, как уйти он заглянул в контору писцов и менял, это было постоянное рабочее место маклера, с помощью которого он сначала арендовал, а позже купил дом, с видом на гору. Юнуса на месте не оказалось, Али спросил о нем, но все, кого он спрашивал, пожимали плечами.

Дома он вымыл овощи, зелень, все это выложил на большое серебряное блюдо. На отдельное маленькое блюдо положил кусок белоснежного блестящего козьего сыра, вылив туда же всю закваску. Развел огонь в мангале и в ожидании углей долго сидел, глядя на пещеру, в которой Каин убил своего брата. Вечерело. На голубом небосводе стали появляться первые звездочки. Когда огонь прогорел, Али нанизал на шампур несколько кусков мяса и установил его над углями. Тут же от жара зашипел жир, капая и вспыхивая на пламенеющих углях.

— А компанию-то разделить не с кем, — произнес он вслух.

Али подумал о Егорке, который ушел в Египет вместе с хорезмийцами. Вспомнив о Егорке, он следом вспомнил о том десятке кувшинов с вином, которые закупил его друг. Часть они тогда же и выпили. Али с тех пор не пил, но трезвый образ жизни ни к чему хорошему не привел. В течение года ни капли вина, бесконечные мысли, не дающие покоя, плохой сон. Трезвому особенно тяжело мириться со вселенской несправедливостью, лицемерием и фарисейством вокруг. Час настал. Али принес из укромного места небольшой глиняный кувшин, сломал печать. До его обоняния донесся божественный запах вина многолетней выдержки. Али выплеснул воду из чаши, наполнил его вином и сделал глоток. Помедлил и сделал еще один. Через некоторое время допрос и претензии улемов казались ему несущественным недоразумением. Хрустящий свежеиспеченный хлеб вдруг напомнил ему судьбоносную встречу с Шамс ад-Дином на стенах Табриза. Сквозь толщу времени те тревожные дни сейчас виделись ему радостными и беззаботными. Они предшествовали знакомству с Йасмин. Дойдя в мыслях до умершей жены, Али повернул обратно.

— Куда бы уехать? — он сказал это вслух, и заданный вопрос повис в воздухе. Али наполнил чашу вином и совершенно серьезно ожидал ответа. Не обязательно слова, а какой-нибудь знак. В ворота постучали. Али отложил чашу и пошел открывать. В дверном проеме стоял маклер Юнус и радушно приветствовал его. После того, как он узнал, что Али преподает в медресе, он стал относиться к нему еще более почтительно.

— Алим^[4], — сказал он, — мне передали, что вы искали меня?

— Не то, что бы я вас искал, просто был на рынке, заглянул в вашу контору. Хотел спросить кое-что.

— Я весь во внимании, господин Али.

— Как быстро и за какую цену можно продать этот дом?

— Хотите уехать? — вопросом на вопрос ответил Юнус.

— Я еще не решил, но вероятность существует такая. Ты можешь не спешить с ответом.

— Вы здесь, сколько живете уже? Цены на недвижимость нестабильны. Все зависит от того, мир на дворе или война. В любом случае этот дом можно будет продать по той цене, что вы заплатили за него. Но, если продавать срочно, придется дать существенную скидку. Я не стараюсь занизить цену. Поверьте моему слову. Вы же знаете, как я вас уважаю.

— Я не сомневаюсь в твоей искренности. Однако, что же мы стоим в дверях? Проходи в дом.

Али провел маклера в беседку, предложил сесть.

— Сейчас я приготовлю тебе кебаб.

— Это большая честь для меня, — смущенно произнес Юнус.

— Выпьешь со мной?

— Вино! Что вы! — в ужасе воскликнул Юнус.

— Почему ты так испугался?

— Харам^[5]. Как можно?

— Кому ты это говоришь. Мне? Профессору богословия?

— А что? Можно? — осторожно спросил Юнус. — Вообще-то я после смерти надеюсь попасть в рай.

— Это тебе не помешает.

— Вы думаете?

— Чтобы ты знал. На небесах только и разговоров, что о вине и девках. Пророк тебе что обещал?

— Источники, бьющие вином и целомудренных дев.

— Ну, так я тебе, о чем говорю. Только имей в виду, что вина там маловато. Если здесь не добрал, там не восполнишь.

— В таком случае, — нерешительно сказал Юнус, — если вы разрешаете, я выпью.

Али налил ему вина, пожелал здоровья и выпил вместе с ним. Вскоре кебаб был готов. Али снял шампур и положил перед гостем.

— Изумительно, — сказал маклер, попробовав мясо, — неужели вы еще и готовить умеете? Это как-то несправедливо.

— Почему ты так решил?

— Нельзя, чтобы ученый человек еще и готовить умел. Что же тогда бедняге повару останется. Он умом не вышел, зато еду готовить мастак.

— Ученый человек должен уметь делать все. А уж на долю повара едоков хватит. Так что не жалей его.

— Да, нет, ничего, это я так к слову. Пошутил, можно сказать.

Маклер выпил, потом еще. Уходил, слегка покачиваясь, клянясь в дружбе, обещая продать дом за самую выгодную цену. Али закрыл за ним дверь и внезапно загрустил. В небесах буйствовали звезды. Он сидел во дворе под открытым небом, вороша угли в жаровне. Ему нестерпимо хотелось общения. Но Егорка где-то совершал набеги, руководя отрядом хорезмийцев. А Лада была еще дальше. В единственном полученном от нее письме она писала, что вполне счастлива своей жизнью. Али засыпал угли золой, чтобы обезопасить дом от случайной искры. Накинул плащ и вышел из дома. За три года, что он прожил в Дамаске, он хорошо изучил столицу Сирии. Так как все свободное время отдавал прогулкам. Как-то он забрел в район, называемый Кучук Кала, в малонаселенную престижную часть города, где дома не лепились друг к другу, а отстояли обнесенные высокими глухими заборами. Тогда он заметил красивый двухэтажный дом и остановился, чтобы полюбоваться его архитектурой. В этот момент к его ногам упало яблоко. Али поднял его и, разглядывая его спелые румяные щечки, гадал, предвестником чего явился этот плод — раздора или искушения. Это было первое, что пришло ему в голову. Он поднял голову и в окне дома увидел девичье лицо. Оно показалось ему красивым, но исчезло так быстро, что Али засомневался в реальности произошедшего. Но яблоко было вполне осязаемым. Али ушел, размышляя над инцидентом. Подойдя к воротам своего дома, он вдруг вспомнил, что в тюркском вербальном общении яблоко — алма, имеет устойчивую рифму — гял яныма — иди ко мне. То есть, это могло быть приглашением на свидание. Али, человек, не склонный к авантюрам, особливо любовным, загадал, что если яблоко на вкус окажется кислым, то он выбросит его и забудет об этом. Если же — сладким, то ответит на призывы сердца незнакомки. Яблоко оказалось кисло-сладким. Али колебался примерно неделю. После смерти Йасмин прошло около двух лет. Все это время он не знал женщин. Жизнь его текла спокойно, тихо и размеренно. Не считая периода иерусалимских приключений. Но Али был еще молод, тридцать с небольшим. Что это за возраст для мужчины. А он жил жизнью престарелого затворника. Им овладевала хандра. И он решился на эту авантюру. Спустя неделю он отправился к этому дому и занял выжидающую позицию невдалеке, но в пределах видимости, в зоне обзора, так что взгляд, брошенный из окна, мог заметить его. И пришел он за час до заката солнца, чтобы его можно было разглядеть. Как только сумерки опустились, он медленным шагом направился к дому. Когда он проходил мимо окна, к ногам упал скомканный клочок бумаги. Али вернулся домой и в свете свечи прочел следующее: «Сук^[6], полдень, ткани». На следующий день в полдень Али был на центральном рынке. Он дождался появления двух женщин в чадрах и вслед за ними вошел в лавку продавца тканей. С ними был еще мужчина крепкого телосложения. Но он был нагружен покупками и остался снаружи. Очевидно, кроме носильщика, он еще и выполнял функции телохранителя. Али, оказавшись в прохладной лавке, встал поодаль у другого конца прилавка. Приказчик суетился перед женщинами, одну за другой разворачивая штуки шелковых тканей. Собственно, ткани выбирала одна из них. Другая, со скучающим видом стояла рядом.

— Откуда этот шелк? — спрашивала она мелодичным голосом.

— Из Китая, драгоценная госпожа, — отвечал приказчик.

— Неужели из самого Китая? Может быть, где-нибудь в Персии ткут, а выдают за китайский товар.

— Что вы, что вы. Ни в коем случае, — клялся продавец.

Девушка выбрала ткань и попросила отрезать несколько локтей. Получив отрез, она передала его спутнице и сказала:

— Отнеси Бахраму и жди меня там, я сейчас приду, я еще кое-что посмотрю.

Когда служанка вышла, она, улучив момент, повернулась к Али и открыла лицо. В окне она показалась красивей, но все же была недурна собой. Затем она сказала продавцу:

— Запишите на мой счет. Муж в отъезде, вернется и заплатит.

— Конечно, — согласился продавец.

Он достал книжечку и сделал в ней запись. Пока он корпел над письменами, девушка еще раз повернулась в Али и открыла лицо.

Она была замужем. Это упрощало отношения, поскольку второй раз Али не собирался жениться. Но усложняло ситуацию, насыщая ее риском и лишними проблемами. Она вопросительно подняла брови. Али кивнул и увидел легкую улыбку на ее лице.

В полночь он был у ее дома. Окно отворилось, словно его ждали, и оттуда выползла веревка с завязанными узлами. Али так удивился, что не сразу воспользовался этим средством подъема. А когда поднялся, спросил:

— И часто ты пользуешься этим средством подъема?

— Сегодня связала, — ответила девушка и добавила, — по-твоему — это удачное начало разговора.

— Она неглупа, — подумал Али и вслух сказал, — начало неудачное, прости.

От девушки пахло ароматом, в котором Али уловил оттенки мускуса и еще чего-то знакомого. Его волновал этот запах. Он привлек к себе девушку, но не тут-то было. Она уперлась в его грудь руками и высвободилась.

— Ты хочешь сразу сорвать запретный плод? — с некоторой злостью в голосе сказала девушка.

— А разве не за этим я здесь? — удивился Али. Он решил обойтись без обиняков. Все — таки риск был велик.

— Нет, не за этим.

— Тогда за чем же? Просвети мой разум!

— Не за чем, а для чего.

— Хорошо, пусть будет для чего.

— Для общения.

— Может быть, я вылезу обратно.

— Ты сердишься?

— Не то, чтобы я сержусь, — сказал Али, покривив душой из вежливости, — но, как юрист, должен тебя просветить — это несколько странно, кто поверит, что я забрался ночью в чужой дом к чужой жене ради невинного общения. Мы здорово рискуем своими жизнями. Обряд побивания камнями из шариата еще не удален.

— Почему же ради невинного общения?

— Женская логика и последовательность — это что-то особенное, — сказал Али.

— Ты схватил меня, даже не спросив, как меня зовут.

— Как тебя зовут?

— Зульфия.

— А меня…

— А тебя зовут Али.

— Ты знаешь, как меня зовут? — удивился Али.

— Да, ты ходил возле нашего дома, ты мне понравился. И я навела о тебе справки.

Как ни странно, но Али почувствовал облегчение, когда понял, что плотских утех не будет. Все — таки он испытывал некоторые угрызения совести перед памятью жены.

— Ты умен и хорош собой, — продолжала Зульфия, — в тебе чувствуется порода. Ты загадочен. Мударрис духовной академии. Живешь в богатом доме один. Ты распалил мое любопытство. Расскажи мне о себе.

— Кажется, ты сказала, что навела обо мне справки. Вообще, должен сказать, что у тебя основательный подход.

— Меня интересует твоя жизнь до появления в Дамаске.

— Это займет много времени, — усмехнулся Али, — боюсь, что ночи нам не хватит.

— Тогда ты придешь ко мне еще.

Али почему-то испытал радостное волнение от этих слов. Даже бродячей собаке приятно, когда ее подзывают. А он был все же больше, чем собака. То есть, совсем не собака. Тем не менее, он сказал:

— С чего ты взяла, что я еще раз приду к тебе?

— Ты хочешь сказать, что если не получишь меня, не придешь?

— Я бы предпочел, чтобы ты сама ответила на этот вопрос.

— Знаешь, мне нравится твоя учтивость, — сказала Зульфия, — у тебя хорошие манеры. Ты уходишь от ответа, чтобы не быть невежливым. Это не свойственно простолюдинам. Ты не из их числа. Ты принадлежишь к знати, возможно?

— Ты даже не представляешь насколько, — улыбнулся Али, думая сказать ей о том, что он принц или не стоит, — но ты не ответила на мой вопрос.

— Я думаю, что именно поэтому ты и придешь ко мне, — ответила Зульфия.

Али, было, засмеялся, но девушка схватила его за руку.

— Тихо, муж услышит. И не смейся, я обижусь. Его спальня находится прямо подо мной, только окна — во двор.

— Значит, на пол ничего ронять нельзя, — заметил Али.

— Лучше не надо.

— А, если у нас все же дойдет до страсти, и это произойдет на полу? А как он тебя вызывает? Стучит в потолок палкой?

— Ну вот, стоило мне похвалить твои манеры, как все изменилось, ты стал груб.

— Пожалуй, я все-таки пойду, — сказал Али, делая шаг по направлению к окну, но девушка схватил его за руку.

— Не сердись, прошу тебя, — в ее голосе была искренняя мольба. — Я так одинока, если бы ты только знал. Давай поговорим о чем-нибудь, пожалуйста.

— Ладно, — сказал Али, тронутый ее страстной просьбой.

— Расскажи мне о себе.

— Хорошо, — согласился Али, давно уже нуждающийся в наперснике, — но только ты сначала.

— Мой рассказ будет коротким, — сказала Зульфия, — я дочь разорившегося купца, он выдал меня замуж за богатого купца, чтобы поправить свое материальное положение. Мой муж, кроме меня, имеет еще трех жен. К счастью, они живут отдельно. Но это не мешает им строить против меня козни. Потому что я моложе их и красивее.

— Что же он со своими деньгами не женился на красивых девушках.

— Он не всегда был богат.

— Это объяснение достаточное, — сказал Али, — но не полное. Не все в жизни можно получить за деньги.

— Неужели, — насмешливо сказала Зульфия, — что, например, нельзя получить?

— Ты любишь своего мужа? — спросил Али, и поскольку она долго не отвечала, сказал: — наверное, нет, иначе меня здесь не было.

— С тобой трудно спорить, — с вздохом сказал девушка, — расскажи мне о себе.

— Хорошо, только запасись платками, ибо судьба моя драматична. И еще, несмотря на то, что я до неприличия бескорыстен, хочу узнать, какая награда меня ждет. Я не могу, рискуя жизнью, находиться здесь лишь для того, чтобы поведать тебе о своей жизни. Бескорыстие от глупости отделяет лишь один шаг. А я хочу удержаться от этого шага.

— Не понимаю.

— Если я кому-нибудь скажу, что залезал в окно к чужой жене для невинных бесед, меня сочтут глупцом или безумцем.

— Поняла. Я тебя поцелую.

Али вздохнул и приступил к рассказу. Вопреки длинному предисловию, он уложился в одну ночь. Возможно, из соображений личной безопасности. Когда небосклон посветлел, он вылез в окно, оставив девушку, потрясенной, с глазами на мокром месте. От расстройства она даже забыла об обещанном поцелуе. Али из деликатности не стал напоминать. После этого он не появлялся у ее дома в течение месяца. Пока почтальон не принес ему посылку, прочно упакованный ларец, полный яблок. Сейчас он держал путь к этому дому. Подойдя к нему. Али подобрал камешек с земли и бросил в одно из окон. Через короткое время он увидел, как в окне мелькнула тень. Али вышел под лунный свет. После этого створка окна открылась, и оттуда спустилась толстая веревка с завязанными не ней узлами. Али подошел к дому и по этой веревке влез в окно. Первое, что он услышал — был жаркий шепот:

— Ты с ума сошел. Муж был дома.

Али прервал эти слова жарким поцелуем.

— Поэтому ты бросила мне спасительный канат, — сказал он, оторвавшись от уст молодой женщины.

— Безумец, — услышал он в ответ, — муж спит, а я решила, что у тебя беда случилась. Ты пришел без моего зова. Тихо, кто-то идет. Стой здесь, не шевелись. Если я громко заговорю, сразу прыгай в окно.

Женщина вырвалась из его объятий. Али стоял в кромешной темноте, слушая ее шаги. Затем негромкий говор в коридоре. Зульфия, так звали девушку, с кем-то объяснялась. И Али пытался понять, громко ли звучит ее голос. Но в интонациях ее не было тревоги, лишь раздражение.

Зульфия вернулась в комнату, закрыла дверь и обвила его шею руками. После страстного поцелуя, Али услышал:

— От тебя пахнет вином, ты пьян.

— Я пил вино, но я не пьян, — сказал Али. — С кем ты разговаривала?

— Служанка, дрянь, следит за мной. Только не могу понять по чьему поручению. Мужа или его старых кошелок.

— Одно другого не исключает.

— Ты прав.

— Почему ты решила, что она шпионит.

— Ее днем не заставишь убираться, а она среди ночи веник ищет. Выгоню я ее. У тебя что-то случилось? Почему ты выпил?

— Вообще-то я пью иногда, при тебе этого не было. Пока ничего не случилось, но возможно, мне придется уехать. Я пришел проститься на всякий случай.

— Нет, — взмолилась Зульфия, — не разбивай мое сердце! Куда ты хочешь уехать, зачем?

— Куда, я еще не знаю. Улемы выдвинули против меня обвинение в вольнодумстве. Собственно, ехать мне некуда, но с ними шутки плохи.

— Не уезжай, прошу тебя. Что я буду делать без тебя? Я не вынесу этой разлуки.

— Ты будешь жить как жила до встречи со мной. В конце концов, у тебя есть муж.

— Сегодня ты жесток, — заметила Зульфия.

— Нет, не жесток, — возразил Али, — я выпил, поэтому говорю то, что думаю. Я говорю о положении вещей, называю их своими именами. Может быть, все обойдется, но по-прежнему уже не будет.

— Конечно, — с обидой в голосе сказала Зульфия, — зачем я тебе, если ты холост. А вокруг так много свободных девиц.

— Как ни странно, но это не так, — возразил Али, — я не ищу себе девиц, потому что не собираюсь жениться во второй раз. Видишь ли, я верен своей умершей жене.

— Отрадно мне слышать это, — прошептала Зульфия и приникла к нему.

Али вдруг обнаружил, что она лишилась одежды и стоит перед ним совершенно нагая. Она влекла его в сторону ложа, и он повиновался….

После, когда он боролся со сном, девушка прошептала ему чуть слышно.

— Если ты уедешь, возьми меня с собой.

Сонливость как рукой сняло, и он сказал:

— Ты сейчас нетрезво мыслишь, а я не могу предложить тебе ничего, кроме неизвестности.

— Я согласна на все, лишь бы быть рядом с тобой. Лишь бы ты любил меня.

Али долго сомневался, говорить ей об этом или нет. Но затем все же сказал:

— Насчет последнего. Я люблю только одного человека, свою умершую жену.

Он тут же пожалел о сказанном. Физически чувствуя, возникающее отчуждение. Зульфия отстранилась, а через некоторое время сказала:

— Убирайся.

Али тяжело вздохнул и стал одеваться. Злость и обида — верные спутники женщины, они помогут ей пережить расставание. Правда, он в этой ситуации выставлял себя подлецом. Но чего не сделаешь из человеколюбия. Он хотел обнять ее на прощание, но Зульфия вытянула руку, отстраняясь. Хорошо все-таки иметь дело с гордой женщиной.

— Прости, — сказал Али.

Он подошел к окну и посмотрел на улицу. Ему ничего не удалось разглядеть. Ночь была безлунной. Али осторожно открыл окно, спустил узловатую веревку и стал вылезать. Как только ноги его коснулись земли, чьи-то мощные руки заключили его в объятия, и он услышал громким шепот.

— Попался, голубок, сейчас ты узнаешь, как шастать к чужим женам в окна.

— Почему же во множественном числе, — лихорадочно мелькнуло в голове. Он попробовал вырваться, но не тут-то было. Человек, схвативший его, был силен.

— Не трепыхайся, птенчик, — сказали ему в ухо, — это бесполезно.

Блюститель нравов, видимо, питал слабость к пернатым. Али, наклонив голову, что есть силы ударил противника затылком в лицо. Тот охнул, ослабив захват, но руки не разжал. Тогда Али поджал ноги, повиснув всей тяжестью. Этого было достаточно, чтобы выскользнуть из объятий. Он перекатился в сторону и вскочил, повернувшись к противнику. Это был крупный мужчина. Одной рукой он утирал нос, из которого обильно шла кровь. А другой изготовлялся к новому захвату. Верзила был когда-то борцом. Али понял это по профессиональной стойке, которую занял его противник. Расставив ноги, согнутые в коленях, разведя руки, набычившись. Все происходило в полной тишине. Гласность не была нужна никому. Шансы Али против этого верзилы в честном поединке были малы. К тому же на кону стояла репутация Зульфии. Иначе говоря, за измену, доказанную измену, в шариате существовало одно наказание — побивание камнями. Поэтому Али, сделав ложный выпад, ударил противника между ног. Громила удивленно выдохнул стон и опустился на колени. А в этот момент из окна Зульфии что-то упало. Али нагнулся и поднял узловатую веревку. Он поднял голову. Зульфия показала на раба и провела пальцем по горлу. Это означало — убей его, иначе мне не жить. Она была права, но Али не мог этого сделать. Он ударил противника по голове кулаком что было силы, и лишил его чувств. После этого узловатой веревкой связал его, взвалил на себя и, качаясь под тяжестью, скрылся в ночи.

На следующее утро он отпер комнату без окон, где ночью запер своего пленника. Связанный человек лежал на боку и храпел. Кляп каким-то образом выпал, и он свободно вдыхал воздух и выдыхал через носоглотку.

— Каков молодец, — восхитился Али, — а я глаз не сомкнул до рассвета.

Он обнажил кинжал, присел и потряс пленника. Тот не сразу проснулся, перестав храпеть. В его глазах, сонных поначалу мелькнул испуг, как только он обнаружил перед носом стальной клинок.

— Господин, — взмолился он, — пощадите. Я всего лишь несчастный слуга, действовал по приказу. Простите, если причинил вам боль, не убивайте меня.

Али, взяв его за шиворот, усадил спиной к стене, проверил путы на руках и ногах.

— Как тебя зовут? — спросил Али.

— Сархан, господин.

— Ты сириец?

— Что вы, зачем бы я пошел в слуги. Я несчастный раб.

— Откуда ты?

— Я черкес.

— Вот что Сархан. Я, то есть, мы с тобой, находимся в трудном положении. Я не знаю, что мне с тобой делать. То есть, знаю, я должен лишить тебя жизни, но мне этого не хочется. Отпустить я тебя тоже не могу. Пострадает другой человек. Мало того, что это женщина, но она еще и чужая жена. Пока я буду думать над этим, ты посидишь здесь связанный. Я тебя запру. Если ты попытаешься сломать дверь, бежать, то тебя убьет охранник. Он вооружен, и жалости у него, в отличие от меня, нет. Но я сохраню тебе жизнь в любом случае, поэтому из страха смерти, не делай глупостей. Ты понял? Вот, я оставляю тебе воду, хлеб и курицу.

— Век буду вам благодарен, — сказал раб, — только как я буду есть, руки у меня связаны.

— Ничего, как-нибудь зубами. Еще есть пожелания?

— Мне бы во двор выйти.

— Хорошо, я тебя выведу, только без глупостей.

После этого Али отправился в медресе и провел занятия. На урок пришел ректор, сел в стороне и внимательно выслушал всю лекцию. На последних минутах разгорелся спор, по различию налогов с земель, ушра и хараджа, и разнице между военными трофеями фай^[7] и ганима. Али видел, как ректор едва удерживается, чтобы не принять в нем участия. Когда прозвучал колокол, означающий конец занятий, ректор сидел неподвижно, пока аудитория не опустела. Оставшись наедине с Али, он сказал:

— События развиваются в нежелательном направлении. Я надеялся, что-как — то все рассосется. Но, увы… Духовенство в последние несколько лет задвинуто на задворки политической жизни. А для них это как-то унизительно. Им нужен повод, чтобы заставить говорить о себе. Вольнодумец из столичной духовной академии, в их понимании, это то, что нужно. Это хороший повод, чтобы напомнить о себе. Мне жаль с тобой расставаться. Но я должен позаботиться также и о себе, чтобы они не могли сказать, что я проявил преступную близорукость и пригрел змею на груди. Не обижайся. Мне будет не хватать тебя, Али, но ты уволен. Причем со вчерашнего дня. Войди в мое положение.

— Конечно, — сказал Али, — я понимаю.

— Это меньшее зло, что может случиться с тобой. Если тебе будет грозить арест, я дам тебе знать.

— Арест? — удивился Али. — Из-за чего?

— Открой дверь, — попросил ректор.

Али распахнул двери. В коридоре было пусто. Но в конце его маячила фигура администратора.

— Он здесь неподалеку, — сказал Али, — но я думаю, что он ничего не слышал.

— Я дам тебе знать, — сказал ректор. — Это твое жалование.

Он отсчитал несколько монет и выложил на стол стопкой. Выйдя в коридор, громко сказал, обращаясь к администратору:

— Этот человек уволен, отныне для него вход сюда закрыт.

Не то, чтобы Али был не готов к такому повороту событий. Но до последнего момента надеялся, что обойдется, забыв о жизненном непреложном правиле — всегда происходит самое худшее. Люди при этом забывают, то хорошее, что с ними происходило до того, считая, что хорошее в порядке вещей. А плохое — это несправедливость по отношению к ним. Хотя на самом деле в природе все находится в равновесии. К хорошему быстро привыкаешь. А помнится всегда самое плохое. Только счастливец способен вычеркивать из памяти неудачи. Но тот, кто подвергал Али сейчас этому испытанию, этого не знал, и, вероятно, думал, что он неблагодарная скотина. Получить образование, выйти живым из передряг. Без роду, без племени и без денег — жениться на дочери вазира. Затем опять попасть в переплет. Выйти из него без единой царапины и жить в хорошем доме, преподавать в самой престижной академии Дамаска. Да еще и спутаться с чужой женой. Ах, вот в чем дело — мысленно воскликнул Али, ударяя себя по лбу. Запретный плод бывает сладок, но горечь проявляется позже. От этого открытия ему стало легче, но ненамного, как это бывает у неглупых людей, выискавших причину плохого настроения. Али не был готов к перемене мест. Он окликнул ректора и спросил вполголоса:

— Если я улажу дело с имамами, возьмете меня обратно?

— Конечно, — бросил ректор, и, торопясь, ушел.

Жалование у Али было маленькое, и Али работал не ради денег, но ради времяпровождения. Негласным правилом было обирание учеников, естественное для мусульманских школ. Но Али никогда этого не делал. Может быть, поэтому ученики и любили его, хотя он тешил себя надеждой, что они любили его лекции. И в этой ситуации его больше всего расстраивало то, что он должен уйти от них, то есть бросить их на произвол судьбы. После такого обвинения в адрес учителя, класс неминуемо расформируют.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Мударис — профессор.

2

Муэллим — учитель.

3

Иса Масих — Иисус Христос.

4

Алим — ученый, (тюркск.)

5

Хаарам — запретное.

6

Сук — центральный рынок в Дамаске.

7

Фай — военный трофей.