На языке эльфов

Сабина Тикхо, 2022

Он странный. С ним никто не общается. У него отменная память. Он повсюду бродит как привидение. Так они говорят. Он учится в Бостонском университете, где все, сторонясь, зовут его Эльфом – из-за татуировки на шее, начертанной на квенья. А еще потому, что чудак. Странно смотрит, странно говорит, странно себя ведет, с приходом нового времени года меняет цвет волос. Половину ночи проводит на улице. Его прозвище не нравится только одному человеку. Студенту исторического факультета, который уже почти два года беспрерывно наблюдает за ним и ночами ходит по пятам, думая, что остается незамеченным. «Все пройдет. А ты? Спроси, что я такое, и тоже – уходи».

5

Звонок шуршит из-под ладоней.

Я прихожу в себя, когда двор пустеет. Остаются только пьяные хлопья и колючий январский ветер. Убираю руки от лица и обнимаю себя за плечи — ладони приятно тонут в ворсистой малиновой ткани.

— Замерз?

Пьяные хлопья, ветер и ты. Упрямый, дотошный самодур. Сколько опять стоял, смотрел?

— Давай зайдем внутрь, — просишь совсем негромко.

— Иди.

— Я хочу с тобой.

Ты что, не в курсе, что желание — только вспышка, Чон Чоннэ?

— А я с тобой — нет.

Не хочу грубить, но, наверное, получается.

Глазами — в небо, ушами здесь — на земле. Прислушиваюсь, жду, когда шаги начнут отдаляться, как загремит дверь и спрячет тебя в помещении. Дышу и жду. Уходи. Греми ставнями, бей резиной о мокрый асфальт.

Подошвы шуршат, шаркаешь. Только звуки вперед, ближе, рядом… Я машинально реагирую, когда засовываешь забытый смартфон в мой задний карман джинс и возвращаешь на законное место второй наушник.

Аккуратно, но все равно задеваешь мочку пальцами. Почему ты всегда прикасаешься ко мне без разрешения?

— Каково было в Персии в одиннадцатом веке? — Встаешь рядом, руки в карманы джоггеров, и плечи вжимаешь, греешь самого себя. — Жарко?

Хватаюсь обеими руками за лямку рюкзака, как за что-то крепкое, вроде каната, который мне сбрасывает кто-то сверху — актом спасательной операции.

— Я помню только факты и события, — все не научусь молчать, когда ты спрашиваешь, — но не чувства, которые испытывал.

— Почему? — Ты смотришь вперед.

— Думаю, из-за фэа. — И я не буду. Отворачиваюсь. Впереди через метров тридцать дорога на фоне реки Чарльз и механические птицы низко-низко — к дождю со снегом? — Без хроа она не обладает эмоциями и чувствами. Когда умирает тело, с ним уходят все накопленные ощущения. Восстановить их нельзя.

— Фэа и как?

— Слишком много вопросов, Чоннэ.

Когда ты молчишь, я лучше слышу. Эти звуки шин и чьи-то очень далекие голоса. Зиму слышу. И, может, бормотания нетрезвеющих снежных хлопьев.

— Мне нравится, как ты произносишь мое имя.

А мне не нравится. Что я его произношу. И как. И что мне хочется произносить. И эти твои фразы. Глупые и дурные, а лезут в меня без спросу, вызывают… мурашки? Это же не от холода, я не намерен себя обманывать.

Кошмар… Я такой дуралей. Слишком удивлен самим собой, не замечаю, как начинаю качать головой: вторю своим возмущениям. А ты видишь все, ты все хочешь знать:

— О чем ты сейчас подумал?

О том, что ты меня погубишь.

— О смерти.

— Моей? — И улыбаешься. Я по голосу понимаю и вижу все тем же периферийным, как ты поворачиваешь ко мне голову.

— Своей.

Все еще слежу за шинами и механическими крыльями, генерируя быстро капитулирующий пар. А ты молчишь. Смотришь. У меня щека горит от давления твоих глаз. У меня все внутри горит.

От тебя.

Можешь сделать так, чтобы это прекратилось?

— Как долго ты был эльфом?

Не можешь. Упрямый. Тебе зачем-то все нужно знать. Неважно, что ли, что?

— Три с половиной века.

— Это не очень долго. Если сравнивать с твоим отцом.

— Верно, — киваю, чувствую, что рюкзак начинает съезжать, поудобнее забрасываю и снова цепляюсь обеими руками. — Совсем ничтожное число, которое я растягивал силой.

— Почему силой?

— Потому что остался один.

Один. Это не ноль. Но ближе к нему, чем все остальные.

— Что случилось с родителями?

— А что с ними обычно случается?

— Много чего, — спокойно принимаешь все мои словесные царапины.

— Верно. Вот и с моими случилось.

— Не хочешь говорить об этом?

Желание — только вспышка.

— Хочу, чтобы ты блеснул знаниями, Чон Чоннэ. — Через минуту может измениться. — Скажи мне, что такого значимого произошло в девяносто девятом году одиннадцатого века.

Ты, конечно, думаешь недолго. Ты, разумеется, знаешь правильный ответ:

— Первый крестовый поход.

Мне и не нужно помнить, что я чувствовал. Можно лишь пользоваться образами в голове: мечами, криками, огнем.

Умер Ибн Сина, мы ушли в Иерусалим.

Мы. У меня была очень красивая мать. С красивыми матерями размахивали не только мечами. У меня был очень решительный отец. Он убил мою красивую мать, а меня лишил сознания и спрятал. Когда я пришел в себя, у меня уже не было решительного отца.

— Неважно, эльф ты или человек. — Насколько мудр или сдержан. — Нам всем больно терять своих любимых.

Ты опять молчишь. Не отворачиваешься, а я пытаюсь не реагировать. Видеть птиц и рассматривать кусочки неба над рекой впереди.

— Как ты жил после их смерти?

А как остальные живут? Все живут? Или кто-то не может.

— Я не помню чувств, могу только сказать, как все было. Голые факты. Когда я о них говорю, кажется, что я хладнокровен.

— Что, если я все равно считаю, что ты самый чувствительный эльф, которого я знаю?

То ли подбадриваешь, то ли играешься.

— А ты знаешь много эльфов?

— Нет, — решительно так. — Но я читал Толкина.

Ох.

Снова машинально склоняю голову. И так же на рефлексах вздыхаю.

— Не вздыхай. — Твой пар врезается в пространство моего. Так же сокрушительно погибает. — Лучше скажи, во многом он был прав?

— Почти во всем, конечно, — я отвечаю и чувствую, как поднимается сильный ветер. Лезет мне под свитер, расталкивает нетрезвые хлопья, отбрасывая к стенам и окнам. — Толкин был умен, пытлив, хорошо знал скандинавский и кельтский фольклор, а откуда, ты думаешь, этот фольклор взялся? — Добирается до моих волос, сыпет пепельным песком на глаза. — И он, очевидно, в какой-то период времени был знаком с эльфом. Возможно, во время войны. Или после.

— Это… — это повод оставить меня одного, Чоннэ, — звучит как сенсация.

— Или как мое предположение.

— Знаешь, чего я не могу понять? Почему ты все помнишь? Это все могут? Эльфы, имею в виду. Это что-то вроде дара?

Знаешь, чего не могу понять я? Отчего ты такой неугомонный и зачем делаешь вид, что веришь всему, что я говорю?

— Это что-то вроде проклятия.

— То есть?

— Ты же читал Толкина, — напоминаю серьезно. — Должен знать, что бессмертие — не идеал. Эльфа может погубить великая скорбь или великая тоска. Он уязвим к физическим атакам, как и люди. Если его убьют обстоятельства, земной путь просто прекращается. — Как у всех. Обрывается. Отрезается. — Вечная же память при смертной жизни — удел тех, кто пренебрегает даром бессмертия. — Здесь мне нужно смотреть тебе в глаза. Оборачиваюсь. Подмигиваю, как это любишь делать ты. — Удел самоубийц.

Нужно ли быть чрезмерно драматичным, когда говоришь о суициде? Думаю, нет. Думаю, драмы будет предостаточно уже после него. И столько же до.

Ты разглядываешь мое лицо, рыщешь в глазах, наблюдаешь, как ветер перебирает пряди. А я смотрю за твоими. Смысла нет поправлять и убирать за уши. Им хорошо. Они свободны, веселятся.

— Ты убил себя? — уточняешь, а я думаю: как же странно все это.

Говорить про меня первого, сопоставлять со мной сегодняшним.

Эльф-самоубийца. Все странности вот с этого словосочетания. Отец успел научить меня выживать самому и лечить других. Я все время перемещался, зарабатывая на врачевании, но смерть все равно меня нагнала. Не так, как других.

Иначе. Числом и давлением.

Крестовые походы повторялись, детей продавали в рабство, люди умирали от болезней, названия которых в то время никто еще не знал. Отец говорил: все переменчиво, нравы меняются, и правила, и людская власть. И я все верил, что времена изменятся. Верил. Ждал. Как оказалось, пепел и трупы монголо-татар. Затем Черную Смерть. Два крошечных года из всех мучительно долгих, которые я выдержал.

Но тут не смог. Потерял всех близких друзей. Потерял веру в себя как врача. Не понимал, что это чума и что это вообще такое — ч у м а. Странное ощущение.

Несопоставимое с сегодня. Сегодня — это когда «не знаю» означает «узнать», «спросить», «найти», «зайти в интернет». А тогда «не знаю» почти всегда означало «бездействие» и «скорая смерть». Не было мест и вариантов, не было этого «куда-то», не было самого главного:

— Эльф ты или человек, надежду не наколдуешь.

А ветер дразнит, скачет, дурачится. Стискивает в объятьях. Щипается. Лямка сползает, я снова поправляю и отворачиваюсь.

Двор просторный, но кажется сейчас крошечным, сужающимся, предупреждающе негостеприимным. Вибрирует телефон, вынимаю, чтобы увидеть: это обновление в общем чате группы. Что-то про домашнее задание по антропологии.

— Сколько тебе лет?

Ты спрашиваешь сразу же, как я жму на блокировку смартфона и гаснет экран.

— Человеческих? — Поднимаю глаза, сжимая заледеневший корпус.

— Всех.

— Пятьсот шестьдесят пять.

Машинально склоняю голову к плечу — как мудрый пес, притворяющийся несмышленым щенком, — смотрю, жду, что ты мне на это скажешь. Нахмуришься или развеселишься.

А ты вынимаешь руки из карманов, натягиваешь длинные рукава на ладони и выдаешь почти сразу:

— Ты много кого убил за эти пятьсот шестьдесят пять лет?

Спрятал пальцы и ныряешь закутанными кулаками под мышки.

— Я участвовал в войне, — лови, упрямый человек. — И не одной. Так что много.

— И как с этим живется?

— У меня было много времени, чтобы свыкнуться и принять. В мире людей совсем другие уравнения. — Убираю телефон в карман и наблюдаю, как ты ежишься. Замерз. Даже нос выдает. — Иногда к убийствам склоняют сама природа и течение времени. Это не оправдание, но так проще ужиться с самим собой.

И это правда. Мало одной жизни, чтобы научиться мыслить. Мало даже тех, которые я уже оставил позади. Но можно попробовать освоить чувство вины. При должном усердии хватит трех.

— А скольких людей ты любил за эти годы?

И шмыгаешь носом. Что же ты за человек-то такой.

— У меня было много близких друзей, я всех их любил, — отвечаю честно. — Я это умею, если ты вдруг подумал, что любить нам не свойственно.

— Нет, — отмахиваешься, сбрасывая пряди волос со лба, — я хочу знать, сколько у тебя было тех, кого ты любил не так, как любят друзей.

Это самый легкий вопрос за сегодня.

— Ни одного.

Ты корчишь забавную гримасу — «ну да, конечно»:

— Это невозможно.

И снова пытаешься смахнуть движением головы челку. Только ветер — далеко не слабый противник: вынуждает все-таки вынуть руку из убежища, затем — указательный палец, зацепить наконец непослушные черные волны и разбить, спрятав за уши.

Понимаю, что улыбаюсь. Можно сказать, что дело в снисходительной иронии, с какой я готов отреагировать. Можно свалить на мое снисхождение в целом. Можно что угодно. Но лучше правду.

Правда в том, что я не улыбаюсь под действием какого бы то ни было снисхождения. Точно не так. Мне от своей же улыбки тошно и хорошо одновременно. Какая забава все это.

Все — это тема разговора и то, насколько обворожителен ты, когда корчишь свои гримасы и пытаешься разобраться с прической этими укутанными в рукава кулаками. У тебя широкие плечи, высокий рост и внушительный вид, но, если присмотреться, — а я делаю это давно и часто, — несложно заметить, каким трогательно волшебным ты можешь быть, чужой особенный человек.

— Для вас — да. — Пытаюсь убрать улыбку. Может быть, успешно. — Вы полиаморны. У вас вечно зашкаливает либидо и щекочется телесная необходимость. У эльфов другая природа. Мы влюбляемся, принадлежим и испытываем влечение лишь единожды и только к одному из представителей своего вида.

Мне нравится, как летят вверх твои брови и снова этот вид — будто тебя осенило:

— То есть вы как оборотни? Одна пара — и все?

— Я не знал и не знаю ни одного оборотня, но, насколько мне известно, до нахождения своей пары они могут желать других и утолять потребности организма, — я и впрямь хотел бы знать, как у них там все происходит. — У эльфов немного другая природа. Они не желают никого другого.

— То есть, — опять прячешь руки под мышками и странно как-то смотришь, — ты прожил шестьсот лет без… без интимной близости?

Не могу не оценить твою попытку заменить одно емкое слово на два деликатных.

— У людей самый высокий тип связи — кровный или условно родственный. — Стараюсь смотреть тебе прямо в глаза и не отвлекаться. Дурной подход. Словно в твоих глазах мне ничего не угрожает. — Поэтому вы всегда стремитесь к продолжению рода. Природа создала вас такими. А эльфов она задумала другими — долгожителями. Их первичные законы — от духа, не от тела. — Ты так смотришь пристально. Слушаешь. Я вижу. Каждое слово ловишь. От этого мне тоже хорошо и тошно одновременно. — Самый высокий тип связи для эльфа — брачный. У каждого фэа всегда есть аэф. Своя пара. Мы можем жить веками, равнодушные к половому влечению, пока не встретим кого-то… своего.

— Фэа — это дух?

И снова шмыгаешь носом.

А я перевожу взгляд на твою шею. Невольно. Замечаю россыпь мурашек — млечной тропой под воротник.

— Ты же читал Толкина, да, Чоннэ?

— Твоя пара может быть только среди эльфов?

— Да.

— Но ты ведь теперь человек? — И как-то мельком обводишь меня взглядом. Словно один мой внешний вид полностью разобщает меня с эльфами.

— Да, — смиренно признаю. — Но мое сексуальное самоопределение из жизни в жизнь показывает, что я не потерял эльфийской природы.

— В плане чего?

— В плане асексуальности.

Это одновременно: как ты снова приподнимаешь брови и прядь волос упрямо выбивается ветром, спрыгивая тебе на лоб.

— Ты не испытываешь полового влечения?

— Все верно.

А я говорил, упрямый человек, тебе не понравятся мои истории. Для вас, людей, они слишком. Скучные.

— Совсем? — и сам мотаешь головой, спрашивая.

— Совсем.

Ты даже волосы уже не поправляешь, только смотришь на меня во все глаза с этим своим раскрасневшимся носом. Когда ты удивляешься, у тебя ужасно детский вид.

— Но, может, ты просто, — высвобождаешь руки из укрытия и вертишь ладонью в воздухе — подбираешь слово, — грейасексуален? Тебя не все может возбудить и тому подобное.

А я вздыхаю. Наверное, получается разочарованно. Плечи поднимаются выше, а потом резко опускаются. Я поддеваю рукой вторую лямку рюкзака и надеваю его полноценно.

— Знаешь, что самое интересное? — Шаг назад непроизвольно, команда телу — расстояние. — То, что я рассказал тебе о жизни, смерти и самоубийстве, а разговор все равно перетек к теме секса.

Ты мотаешь головой. Наверное, хочешь меня перебить, возразить, оборвать. Только я закончил, Чоннэ. Глазами. Вздохом. Тоном. Заканчивать несложно, когда нет начала.

У тебя получается даже моргать трогательно, растерян немного, возможно, думаешь, что сказал что-то не то, скатился, лажанул. Я вижу, как ты смотришь. Но откуда мне знать, что ты думаешь этими своими глазами? Этими ресницами и интервалами взлетов и падений? Этой азбукой Морзе собственной точки зрения.

Ты обворожителен, но дело ведь не в обаянии? Я достаточно мудр, чтобы не поддаваться таким чарам. Мне не очень по душе ваша разновидность любви с ее кратковременной дешевой магией. Она похожа на остатки конфетти на асфальте наутро после Дня Независимости.

— Если дело с самого начала было в желании со мной потрахаться, это твоя самая бесперспективная задумка. — Я разворачиваюсь к дверям, а ты молчи и слушай. — Делай лучше то, что делал. Клей первокурсниц, ходи с парнями в стрип-клубы и пачкай свои губы.

Уйти несложно. Нужно развернуться и скрыться.

— Итан, подожди!

Так и делаю. Оставляю тебя на холоде, который ты совсем плохо переносишь. Оставляю я. Решение принимаю я. Последнее слово — за мной. А чувство внутри — предатель. Скребет, оставляет полосы от ногтей, лезет к ушам по всем внутренним лестницам и шепчет то же, что и небо каждую ночь:

Ты

уже

убит.