Байки из баньки

С. В. Егоров, 2021

«Иногда хочется отвлечься от окружающей, навязанной нам бездушной болтовни. От этих «санкций», «вирусов» и прочей чернухи, которой нас кормят как бездушных особей. От этого показного якобы благополучия, окружающего нас…»

Ирод

Каждый из нас, если он здравомыслящий человек, в хорошей баньке обязательно должен высказаться, но так, чтобы приятно было не только ему, но и присутствующим собеседникам. Ведь банька отнюдь не для помывки предназначена, помыться и в душе или в ванной можно. А банька предназначена для встреч, для общения, для обсуждения разнообразных вопросов или проблем возникших, не терпящих отлагательства. Все проблемы в баньке решаются сообща и всегда к удовольствию обратившегося. В ней много всякого поднабраться можно, разумеется, исключительно положительного, а то подумаете невесть что.

Вот как раз я в первую нашу совместную баньку огромное количество положительного поднабрался, потому и высказаться захотелось. Впечатлился я от неё основательно, полные штаны впечатлений было, забыть невозможно.

Пригласил как-то Виктор всю нашу дружную компанию в родительскую баньку, своей тогда у него не было, а до неё неблизко, верст пять, не меньше.

И нас аккурат тоже пятеро, состоящих из двух будущих половинок и кумы. Разъясняю для исключения путаницы, из каких именно. А именно — исключительно из обаятельного и любимого женского пола состоят. Почему кума — спросите. Вроде бы рановато куме быть в этом рассказе, поскольку я ещё не женатый. Но она обязательно будет. Просто захотелось мне так. Очень ей это звание подходит, посчитал, что именно кума, а не просто очаровательная девчонка будет помогать мне в этом рассказе. Есть в этом слове, звании «кума» что-то особое, некая изюминка.

Которая своим острословием, непринуждённостью в общении, особой добротой, кроме улыбки, других негативных эмоций не вызовет. Так что наша хорошо знакомая девчонка, а мне особенно, будет на этих страницах в роли кумы. Надеюсь, не обидится.

Подготовились основательно, прихватив всё необходимое для такого приятного ожидаемого предприятия. Ну а поскольку путь нам предстоит одолеть хоть и не особо дальний, но и не близкий, да что для нас, да в наши годы, какой-то там пяток вёрст, да с такими прелестницами, — так, пустяк.

Виктор к своей половинке за день не один раз туда и обратно бегал, и зимой тоже, и ничего — не жалуется.

Понимаю, я б тоже побежал. Тут я призадумался малость, а побежал бы ли? Моя-то половинка рядом живёт.

Хотя что тут думать, коль запал кто в душу, или в сердце, километры считать не будешь, даже совсем не будешь, не заметишь просто.

А всё-таки, куда это самое «западает»? В сердце или в душу? Сердце вроде как насос, ему силу жизненную по организму гонять предназначено, однако и болеть может не только от ран физических, но и от душевных тоже. Душа — вообще субстанция неизведанная, но тоже болеть может, как так? Не понятно.

Про мозг не говорю, он в таких вещах вообще отключиться может, и тогда в этом деле очень сомнительные выкрутасы произойти могут.

Вот, к примеру. В юмореске одной мужик с крыши упал, на соседку в неглиже засмотрелся, жутко повредился при этом, говорил, инстинкт сработал. Человек, он же «ХОМО САПИЕНС», что значит «человек разумный», а в таких делах дурак дураком делается, вот так-то. Вот и не понятно, что же руководит нами в таких делах щепетильных. Замечу, ко мне это не относится, я — «сапиенс».

Для дороги приятной у нас транспорт имелся, хоть и трёхколёсный, но всё не пешком. Собирались недолго, правда, я подзадержался немного, на упрёки Виктора оправдался тем, что замок от гаража заело, не скажешь же, что другая причина была, я же не один был. Вроде поверил, но пальцем как-то подозрительно повертел, да ещё и прищурился, тоже подозрительно. Половинка моя эту подозрительность не заметила, ну и я сделал вид, что тоже.

Облепили мы транспорт наш и рванули в баньку.

Впереди половинка моя, я за ней, вдвоём за руль держимся, позади кума пристроилась, подружка Витькина в коляске с удобствами, сам он на крыле примостился, все поместились. Витька сидит на крыле коляски, песни поет во весь голос, даже треск «самоходки» нашей перекрывает, девчонки орут то ли от страха, то ли от удовольствия.

До чего ж приятно вот так ехать, хоть и трясёт изрядно, а не замечаешь неудобство это. Да и как на такие мелочи внимание обращать, когда впереди своя прилипла, а сзади кума прижимается, ощутимо прижимается, всеми выпуклыми частями, так бы ехал и ехал.

Приехали, погода, как по заказу, не холодно, не жарко, в самый раз. Отец Виктора баньку подготовил, самая обычная, рубленная, настоящая. Стоит она за яблоневым садом, скороспелые уже осыпаются, того и гляди, по макушке врежут, жуть как приятно, иногда не очень, довольно ощутимо, больно же. Но так и хочется забыть обо всём да к девчонкам своим прильнуть.

Печь истоплена как положено, березовыми полешками, хвойные не очень идут, горят жарко и очень быстро, но угольков нету, а угольки долго поддерживают необходимый жар, на печке котел с горячей водой. За холодной Виктор собрался, от моей помощи отказался, сам, говорит, натаскаю, да я и не больно настаивал, поскольку от дороги для меня впечатлительной ещё не отошёл.

Девчонки в сумках привезённых копаются, щебечут наперебой, а как же, их же трое, а это уже много, тут без пересудов не обойтись. Кой-кому наверняка косточки промоют, не без этого. Я ничего не делаю, так сижу, довольный, благодушный, разморило меня, память отчего-то в прошлое потянуло.

Припомнилось мне, как меня бабушка в печке мыла, тогда тоже шибко разморенный был, засыпал быстро после этого, без капризов засыпал. Хотя однажды каприз был, огромный каприз, да и как не возмутиться было, когда такое несчастье для мальчишеского самолюбия произошло. Сами посудите.

Начну с того, что объясню, почему я после бабушкиной баньки сразу носом клевал, и вообще, что такое в печке мыться, в русской печке. Мне и пяти лет не было, но уже сознательный, понимал, что к чему.

Так вот, печка протоплена, все угольки сметены. На второй день в неё настилается ржаная солома, раньше нельзя, русская печка на второй день жар подходящий отдавать начинает, да и угару уже нету.

Потом в неё настилается ржаная солома, другая хуже, а от этой дух хлебный, и организмом хорошо воспринимается, вместе с печкой русской лечит фактически от всех болезней. Для вирусов и микробов всяких верная смерть. Потом и остаётся только веничком их в совок смести да в ведро помойное забросить, им там самое место.

Сверху солома дерюгой или полотенцем льняным накрывается. Там же тазик небольшой с теплой водой ставится. Обязательно веничек берёзовый кладётся для духовитости, запаха ароматного, коим обязательно надо по себе пошлёпать, место для мальков, как я, вполне позволяет. А как время пришло, вытаскивает меня бабушка из печки всего пропотевшего, распаренного, сонливого и сажает в корыто, намыливает, моет. А потом как раз каприз и произошёл, сонливость моя враз пропала. Мне после всего одеться надо, а она дала мне девчачьи штаны, ну такие, розовые с резинками у колен. Это ж надо, это же позор, возмущению моему предела не было, сильно обиделся, даже очень, а как же не обидеться, самолюбие-то задето. Я надулся и наотрез отказался их надевать. Она спокойно так сказала: «ну сиди, сиди» — и ушла. Но я же голый, сколько сидеть можно, помычал, посопел и оделся.

Рассказать, что ли, про такой конфуз? Нет, не буду, на смех подымут, опозорюсь только, промолчу лучше.

Вернулся Виктор, заорал на меня.

— Эй, хорош спать, всё готово!

— Да не сплю я, это солнышко послеобеденное в глаз заглянуло, вот и прищурился. Бодренько, воспоминания прогоняя, отвечаю ему.

— Да где ж ему не задремать, вон как голову на плечико ласточке своей положил, почти и не дышит, от волнения, видать, разволновался сердешный.

Ну достала меня кума своими подковырками, как есть достала. Ишь как заливается, весело ей. От остальных тоже, кроме смеха, никакого понимания не дождёшься. Постоянно в конфуз вводит.

Выбрал яблочко поспелее, захрустел им, сделал вид, что особого внимания не придаю её намёкам, совсем как бы не придаю. Улыбочку изобразил да намекнул, что пора бы им в баньку отчалить.

Зная, что Виктор уже со всем справился, и вода холодная в вёдрах стоит, и все помещения чистые, и венички приготовлены, в общем, все как положено, всё нас дожидается. Главное общение наше впереди ожидает, горизонт чист, в смысле ничто не должно омрачить моё благодушное настроение, причин не вижу. Если кума только какое-нибудь коленце не выкинет, да это мелочи, совсем они меня и не задевают, ну если чуток совсем, совсем маленький чуток, незаметный.

Ошибался я, как же сильно ошибался. Никак не ожидал подвоха такого, и от кого — от лучшего друга!

Ну и предложенье сделал, ну и вопросик задал.

Шепчет мне Виктор, заговорщицки шепчет.

— Как париться будем, парами или как?

Даже не моргнул, на полном серьёзе шепнул.

Сидеть сразу как-то неудобно стало, жестковато, до этого нормально сидел, удобно даже, а тут вдруг заёрзал, ещё и чесаться начал, нервно чесаться.

Я смутился, никак не ожидал такого вопроса, пришлось ещё раз смутиться, чтоб подумать.

— Но мы же ещё не поженились, неудобно как-то, да я и поцеловался-то раза два, ну или… да это и не важно, а чтоб другое — ни-ни.

Витька смеется, с хитринкой посмеивается.

— Ладно, первыми пойдут наши девчонки, а пока будут на стол накрывать здесь, под яблонькой, попаримся и мы.

А тут кума ещё добавила, подслушала, что ли.

— А слабо тебе со мной сходить, попарю, не боись, не трону, спинку потру.

А сама заливается от смеха, и остальные не отстают, я от подруги своей не ожидал такого, никак не ожидал, думал, поддержку найду, да где там. И Виктор туда же.

— Сходи, сходи.

Ещё и в плечо подталкивает, друг называется. Совсем оконфузили, в краску ввели, мямлить что-то начал, вздохнул облегчённо только тогда, когда они за порогом скрылись. Опять за яблоком потянулся, похрустеть собрался, чтоб время потянуть, не вышло, поторопил меня.

— Что ты разволновался так, нормально всё. А скажи честно: пошёл бы? Или струсил? Да ладно, ладно, шучу.

А сам хохочет не переставая. Опять по плечу хлопает.

Вот ведь пристал, репейник ей-богу.

— Да чего там особенного, что я, девок в бане не видел?! Был я с ними.

И чего мне до этого бабушка вспомнилась? И чего это из меня выскочило про баньку совместную рассказать. Это же личное, секретное, но деваться некуда, придётся опять в деревню, в прошлое заглянуть. А что делать, сказал «а», говори и «б».

— Ну-ка, ну-ка, давай колись, где это ты побывать успел, давай, не стесняйся.

— Где-где, у бабушки в деревне, я там до самой школы жил, да и потом на всё лето отправляли.

— Так интересно, начинай, посмотрю на твой моральный облик.

— Нечего на него смотреть, облик как облик, вполне нормальный. Так вот, дело-то житейское, мыться ведь надо было, надо. А то мог цыпками зарасти. А у нас в деревне не у каждого своя банька была. Поэтому на несколько дворов как бы общая имелась.

Взрослым, сам понимаешь, с нами поодиночке возиться некогда. У них забот и так немерено, работать-то им в деревне с утречка приходится и до самого горизонта, дотемна значит. И к тому же своих забот хватает, у каждого своё хозяйство имеется. Вот и загоняли в неё нас, пацанов, вместе с девчонками.

Не баня, а полный страх, все же голые.

В деревне, сам знаешь, пацаны, в отличие от городских, раньше взрослеют, а девчонок сама природа ещё раньше соком наливает, потому и стыдился очень.

Тут ведь как? И совестно, неприлично вроде, и любопытство разбирает. Поди разберись со всем этим. Раньше, когда совсем малыми были, особо и не стеснялись, как должное принимали. Это уж потом, подгляделками занимались, глаза круглыми делали.

Конечно, мыться старались как бы по очереди, да раздеваться и одеваться приходилось вместе.

Да и девчонки те ещё были, особенно кто постарше.

Они, чертяки, одежду нашу перепутают и смеются, как мы голые в предбаннике мечемся. Да из пацанов, кто на голову повыше был, не торопился баньку покинуть. Тут и не знаешь, кто за кем подсматривал. После одни разговоры у мальчишек были. Что, да где, да как, не без этого, и следующую баньку ждали кто со страхом, а кто и нет.

Ну, ты чего, Виктор? Чего зашёлся-то?

Ничего смешного я в этом не вижу, не до веселья мне было, срамота одна, а не веселье. Да погоди, не смейся. Ну вот досмеялся, уже и кашель пробил, а нечего было спрашивать, только нервничать меня заставляешь.

Ты только девчонкам не выдавай меня, стыдно мне будет до крайности, а кума вообще страшно подумать, что из этой истории раздуть может, опозорит, на весь божий свет опозорит. Не выдашь?

Виктор попытался сказать что-то, да помимо смеха, икота пробрала, запунцовился от неё, помидорный стал, не овощем, конечно, а цветом. Красивенький такой заделался, красненький, как будто только-только из баньки вышел. Сам напросился, вот теперь сиди и борись с приступом своим гомерическим.

Даже пёс из будки, что за садом стоит, до этого внимания на нас не обращавший, не поленился, вылез и побрехал немного в поддержку Виктора. Но быстро умолк, и правильно, чего зря горло напрягать.

Виктор успокоился, не совсем, конечно, так, почти успокоился. Опять попросил его тайну мою сохранить — кивнул в знак согласия, говорить-то ещё не может.

Вот и девчонки наши вернулись, ух какие же они после баньки красивые, румяные. Ну моя половинка, само собой, всех румяней и красивей, а как же, всяк кулик своё болото хвалит. У меня даже слюнки потекли, до чего ж они аппетитно выглядят. Суматоха началась, впечатлениями делиться стали. И пошло-поехало, шуточки посыпались, ну прочие разные приятности в разговорах. Как скворчата желторотые загомонили, до невозможности приятно.

На девичий гомон пес опять голову из будки высунул, приподнял ухо, второе не стал, заленился. Хотел, видно, послушать, о чем это так разгалделись, но, видно, не разобрал, да и сложно разобрать, когда они все вместе, одновременно впечатлениями делятся. Опустил ухо, так и не узнав последние новости, зевнул на прощание и обратно в будку дремать залез, сиеста у него дневная.

Вот и наша с Виктором очередь настала.

И вот тут для меня началось самое неожиданное, страшноватое, даже предположить не мог, что такое со мной произойти может. Не ожидал я такого изощрённого коварства. Эту баньку я никогда не забуду.

А дело было так: Витька, он же шустрый, парится круто, у меня уши трещат, а он поддает и поддает, пришлось мне с непривычки на пол слезть, сижу, терплю.

Не то что бы терплю, а с удовольствием терплю. От волн горячих, терпких, что Виктор веничком нагоняет, удовольствие получаю. Водички на каменья подкидываю, по мере надобности, чтоб температуру подходящую поддерживать. Правда, Виктор осаживает, говорит, чтоб не частил. А как не частить, коль я дорвался до этого дела, руковожу, так сказать. Очень мне приятно, когда он не просто кряхтит, а орать на меня начинает. Он орёт, а мне приятно, он сильнее орать начинает, а мне ещё приятней. Конечно, когда садистом обозвал, пришлось пыл свой убавить малость. Совсем малость не получается, не получается и всё тут. Да и как убавить, когда интересно посмотреть, как человек так быстро окраску меняет. Вот только что малиновый был, а вот уже крапинками пошёл. Я ещё поддал, на его крик внимания не обратил. Вот, а теперь ещё и пятнами пошёл, прям переливчатыми пятнами, в некоторых местах весьма заметными, даже пупырчатыми, настоящая мимикрия произошла.

Я заволновался, не потому что он так видоизменился, а потому что он кару мне, когда выйдет, пообещал, ещё обещание своё словами непотребными сопроводил, даже обидными словами. Но он же отходчивый, буду надеяться, что обойдётся, не будет же он при девчонках кару мне устраивать. Но не удержался, напоследок ещё чуток на каменья плеснул, сам не знаю почему, само как-то получилось. Виктор с уханьем с полога скатился и в предбанник, еле посторониться успел, а то тоже бы скатился. Окатился он холодной водой, оделся и к девчонкам нашим рванул. Крикнул ему вдогонку, чтоб дверь уличную в предбанник открытой оставил.

Посчитал, что теперь я науку париться освоил, знаю, как друзьям приятное доставить, возомнил себя главным парильщиком, про себя, конечно, возомнил.

Зашёл в парилку, дверку прикрыл, залез на полог, поддаю помаленьку, веничком помахиваю туда-сюда, шлёпаю легонько, благодать, чувствую, что кожа как бы отслаивается. Хорошо сижу, душевно, дрёмотно, как у бабушки в детстве.

Пора выходить, а то Виктор с девчонками расслабляется, поди, помимо самовара, уже ещё что-нибудь достали, наверняка достали, поторопиться надо.

Открываю дверь парилки, чтоб в предбаннике одеться и оторопел!

Был я распаренный, а тут чувствую, волосы на ногах и дальше кверху дыбом встали, на голове тоже шевеление образовалось, и холодная испарина пробила, нехорошая испарина, липкая. Ноги почему-то потрясываться начали, и уже не испарина, а мурашки по телу вроде как забег устроить захотели.

Стоит он передо мной, здоровенный до невозможности, голова набок повёрнута, глаз красный, злющий, нехороший глаз и взгляд подленький какой-то.

Цветом на индейца похож, когда тот топор войны выкопал, такой же раскраски, переливается даже.

Растопырился так, что весь проход закрыл. Я дверь хлоп, хрясь — и закрыл, думаю. Присел, опять думаю, как быть, успокоился, мурашки, что забег устроить затеяли, вроде передумали, притихли, надолго ли? Не знаю. Потеть начал, я же в парилке. Приоткрываю дверь, а он, гад, опять смотрит кровавым глазом, да как вдарит по двери, сама захлопнулась. Тихонько щёлочку сделал, поглядеть, может, ушёл? Да где там, стоит, с ноги на ногу переступает, караулит, ирод, боится добычу свою упустить. Но я же не дичь какая, ещё совсем и не подранок. А он, гад, видно, измором решил меня взять, а потом ослабшего и того, тюкнет, и амба мне настанет. Обидно, жутко обидно мне стало.

Душа у меня нежная, а через этого гада ещё и нервная, не дай бог, станет, дёрганая.

Оглядел я себя, и что-то нехорошее мне привиделось. Ещё внимательнее оглядел, поподробнее. От этого «нехорошего» и «поподробнее» потеть усиленно начал, и мурашки вроде подзабытые шевельнулись, на моё предупреждение не реагируют, продолжают шевелиться, забоялись, как и я.

На всякий случай ковшиком, что для парилки предназначен, прикрылся, вдруг вцепится, тогда беда, полное надругательство над моим нежным, неокрепшим организмом произойти может. Нельзя этого допустить, никак нельзя. Я же жениться собрался, уже и о сватовстве подумывал, а теперь что? Ой беда, братцы, беда.

Хотел ковшик подвязать хоть чем, чтоб руки обе, все две, свободными были, а нечем. Что делать — не знаю.

Опять думаю, надо Витьку звать, чтоб выручал, ну не девчонок же, я же голый, а как звать, кричать — не докричишься, банька с толстых бревен срублена. Ага, придумал. Надо этого гада водой охолонить, он за порог предбанника выскочит, а я в это время дверь за ним закрою, ну и оденусь, а там видно будет. Беру ведро с холодной водой, отлил немного, чтобы одной рукой справиться, приготовился, духу набрал, приоткрываю чуть-чуть. Стоит, гад, караулит. Я водой в него хрясь, выскочил он из предбанника, я за ним, дверь быстро так захлопнул, доволен, хоть одеться можно. Да не учел я одного, что дверь в предбанник открывается внутрь, это в парилку наружу, только за одеждой потянулся, как дверь хрясь, и он стоит, уже оба глаза кровью налиты, холка до неба, кинжалы на лапах огромные, у меня на кухне таких ножей нету. Я тоже дверью хрясь — и уже в парилке, думаю, время-то идет, надо вспомнить, чем можно дверь припереть, что где стоит, я же первый раз в этой баньке, ага, вспомнил, там же лавка широкая стоит с одеждой, но дотянусь ли, чтобы дверь подпереть. Решил попробовать, деваться-то некуда. Опять взял полведра холодной воды, заметил — вода кончается, если такими темпами обороняться буду, и пот холодный смыть нечем будет.

Поскольку меня от нервного напряжения, то в жар, то в холод бросает. С трудом организм справляется с такими перегрузками.

А что, если его, гада, кипятком ошпарить? Он же тогда голый будет, слезет с него вся боевая раскраска, будем на равных, он голый и я. Потрогал воду, а чтоб не обжечься, с опаской, осторожно потрогал, чуть-чуть коснулся. Зря опасался, давно остыла, а жаль.

Но, как говорится, попытка не пытка. Приоткрыл дверь, стоит, гад, караулит. Я водою на него бабахнул, гад за порог, прижался я к двери, держу, а до лавки еле-еле одной ногой дотягиваюсь, дотянулся, а она ни с места, тяну сильнее, сдвинулась, пот опять с меня градом, то ли от парилки, то ли от страха. Дотянул, прижал к двери, доволен, аж заорал от удовольствия. Что съел меня, съел! Не на того напал. А гад бьется о дверь, да ничего у него не выходит. Давай, давай, стучись, так я тебе и открою. Сполоснулся, оделся, доволен, отдышался, повеселел, уже значительно повеселел. Хорошо отдышался полной грудью, вольготно.

Теперь я ого-го, теперь меня так просто не возьмёшь, не съешь. Хоть с солью, хоть без, теперь только выбраться, а там поглядим ещё кто кого.

Начинаю лавку потихоньку отодвигать, чтоб до своих докричаться, сделал маленькую щелку. Ору «Витька, Витька!», а там музыка играет, смех переливается, Витька вокруг девчонок «гоголем» ходит, обидно стало, как будто и нет меня вовсе. Думаю, ага, вон таз на гвоздике висит. Беру таз, ковш поддавальный и как начал колотить по тазу и орать «спасите, выручайте!». Первая оглянулась моя ненаглядная, не понимает, что там со мной, да видно, сердечко ёкнуло, подсказало.

— Витька, что-то не так, не может он сам выйти.

Сосед мой человек небоязливый, не из трусливых, схватил то ли кусок доски, то ли сучок поболее, да и отогнал этого ирода от баньки. Ну я выскочил стремглав, побежал, руки к бокам прижавши, ну так, для скорости, чтоб сопротивление встречного воздушного потока не препятствовало моему ускорению, не подумайте, что от страха, а так просто, на всякий пожарный. Как добежал — не помню. Хотя Виктор потом говорил, что я спиной вперёд нёсся и не споткнулся ни разу. Врёт, наверное.

Добежал, взгляд ясный, только страху полные штаны. Добежал и сразу втиснулся между нашими смеющимися девчонками. Сидим чай пьём, и за «с лёгким паром», и за девчонок другой «чаёк» поднимаем, разговоры всякие разговариваем, ну и немножко, совсем немножко обнимаемся, особенно я, столько пережил.

После особого «чая» хотел даже пойти с иродом разобраться, по-мужски разобраться. Морду ему, что ли, набить. Да вовремя опомнился, воспоминания слишком свежи после общения с ним, больно свежи.

Так свежи, что опять нахлынули. Оглянулся.

— Виктор, а он на меня смотрит!

Тихонько говорю, чтоб другие не слышали мои опасения.

Виктор тоже тихонько отвечает. Молодец, поддерживает мою конспирацию.

— Да не смотрит он на тебя, нужен ты ему. Он уже насмотрелся, видно, не понравилось.

Хихикнул зачем-то? Всё же серьёзно, а он хихикнул?

— Нет, точно на меня, гляди — лапой землю скрести начал, прям роет, к разбегу готовится!

— Да ладно, внимания не обращай, он на всех смотрит. Что тебе, смотреть больше некуда?

И то правда, есть куда и на кого смотреть и очень даже приятно смотреть и чего это я разволновался.

Половинка моя мурлычет рядом, получаю от этого истинное наслаждение, страхи мои на задний план потихоньку уходят, на передний не пущу, хватит с меня приключений, и так адреналин чуть из ушей не заплескался. И вообще этой темы не касаюсь, да никто особо и не спрашивает, не знают они, что я пережил, не видели, один я там был, ирода не считаю, не проговорится, не умеет, слава богу, а то точно поведал бы про весь мой позор пережитый. Половинка моя интересуется, конечно, я ей не чужой вроде. Пришлось пообещать потом рассказать. Ну уж рассказывать буду исключительно про геройство со своей стороны, а как же иначе. Кто же про позор свой расскажет? Конечно, никто.

Кума вот только норовит всё узнать, по какой такой причине я так долго в баньке был, говорит, зайти хотела, помочь в чём. Да всё со смехом, вот ведь неймётся ей. Виктор тоже смеётся, хитро так смеётся, но с пониманием. А кума не унимается.

— Чего это ты кричал, зацепился чем?

— Ничем я не зацепился, нечем мне цепляться.

— Что, совсем нечем?

Вот это опростоволосился я, подвоха не почуял, ляпнул, не подумавши, что она так повернуть может. С кумой же надо ухо востро держать. Поперхнулся даже, тем, чем «чаёк» закусывал. Чувствую, что краской заливаюсь, поверх банной ещё краснее становлюсь.

Опять в своё оправдание мямлить начал, мол, дверь заела, открыть не мог, разбухла, видно, от пару.

На Виктора покосился, зря косился. Не помог, не поддержал. Да он с ними уже и не слушают меня, не могут, да и как им мочь, когда такой хохот закатили. Виктор опять икать начал, смех у него такой, по-простому почему-то не может, а так, вперемежку только. Разволновался, видно, переживает за меня, хоть и не поддержал моё оправдание.

Даже сорока, до этого яблоко, высоко сидя на ветке, клевавшая, застрекотала, со смешком, похоже, стреканула зараза, с издёвкой, и с недовольным шумом вспорхнула.

Были б крылья, я бы тоже вспорхнул от стыда.

Успокоились, почти в норму пришли. Не совсем, но всё же. Стараюсь беседу нашу в более спокойное для меня русло перевести.

— Поторопились с банькой.

— Это почему же? — спрашивает кума, с ехидцей спрашивает, с подвохом. Подозрительно.

— Могли бы могли бы шире программу нашу наметить.

— Куда уж шире, и так развесёлая получилась, шире некуда. Вон ты какой, улыбаешься широко, розовый, как херувимчик, кругленький.

Опять хохотать начали. Боже мой, взмолился про себя. Не получается у меня куму притормозить, опять она за своё. — Да я про то, что могли бы перед банькой пруд посетить, искупаться, позагорать. Ходить-то далеко не надо, он же рядом, а потом и сюда, в баньку. Погода позволяет, даже способствует на бережку полежать, понежиться.

— Точно, упустили из виду, — согласился Виктор.

— В другой раз с этого и начнём, расширим программу.

— Если хочешь, могу с тобой пойти, вдвоём искупаемся, а потом в баньке согреемся, если замёрзнешь, отогрею. Только я без купальника, ну как?

Всё повторилось, как и до этого. Опять хохот, опять Виктор икает, я краснею, хотя уже дальше некуда, уже не оправдываюсь, слов походящих не нахожу.

Застряли они от такого обидного ко мне внимания.

Да и боюсь их искать, вдруг найду, да опять не те.

Что же это такое! Вот послал мне бог куму, хоть сквозь землю проваливайся. И точно провалюсь, вопреки всем законам физики и прочим наукам, если кума продолжать будет в том же духе. Или сгорю от стыда, бестелесным стану и исчезну.

Поглядел на подругу свою, на взгляд её ласковый, всё понимающий, и передумал.

Нет! Проваливаться и исчезать никак нельзя, не оставлю же я половинку свою фактически как бы вдовой. Повременю с исчезновениями и прочими неприятными перспективами. Не нравятся они мне, жуткие. Буду терпеть, виду не показывать. А как терпеть, когда терпежу совсем не осталось? Нисколечко не осталось, ни на грамм. Довела меня кума занозами своими, расшатала психику мою неокрепшую.

Вздыхать начал, от неудобства, для меня возникшего, незаметно так вздыхать, легонько, но жалостливо, горемычно. Пересилил себя, в руки взял, в обе руки взял, покрепче. Вздыхать перестал, не совсем, конечно, перестал, дышать продолжаю, но равномерно, хоть и через раз. Улыбочку приклеил, хоть и через силу, а изобразил. Смеяться начал, вроде как поддерживаю шутку эту, хотя и не особо она мне приглянулась, да деваться некуда, надо в коллектив вливаться, а то совсем кума заклюёт. Вроде влился, вроде и не заметили, как меня колбасило от намёков таких, нервических намёков. Беседа наша потекла в спокойном русле, даже лучше, тем более что Виктор «чайку» специального мне подлил, от души подлил. Проникся, значит, зря я на него заобижался.

Совсем успокоился, да и чего обижаться, разве можно в такой компании хмурым быть, совсем невозможно. Половинка моя рядом, я ещё поплотнее к ней придвинулся, заботливая, кусочки мне повкуснее подкладывает и слова очень приятные говорит, вкусные слова. Сижу, блаженствую.

Кума вот только подмигнула мне, я напрягся. Ну, думаю, сейчас начнётся. Не началось, я расслабился.

Решил пройтись немного, подальше от подмигивания, так, на всякий случай, вроде под предлогом, что пса покормить пошёл. Пускай без меня посудачат.

Пёс вылез, морда недовольная, понимаю его, целый день не емши, одними запахами с нашего стола сыт не будешь. У меня тоже была бы недовольная, если б не кормили. Когда вернулся, аж пот прошиб, про ирода совсем забыл, как будто и не встречался с ним до этого на узенькой дорожке. Еле вспоминания нахлынувшие отогнал. За столом сидел, всё назад оглядывался, а вдруг наскочит.

Дух банный, «чайком» приправленный, ароматный над садом поднимается, не спеша поднимается, не торопится, чтоб мы успели насладиться им, впитать в себя. Хорошо сидим, даже очень.

И вдруг Виктор говорит, вернее негромко спрашивает, чтоб другие не услышали. Сдержал всё же слово, не проговорился, зря я беспокоился, настоящий друг, кремень.

— Слушай, сосед, а как же ты лавку в предбаннике сдвинул? Мой отец ее из дуба сделал, и мы её с ним вдвоем еле-еле затащили.

Ничего не ответил я, плечами пожал, просто не знаю, что сказать, не зря говорят, что у страха глаза велики, но если этот страх преодолеть, то и сила прибавляется, коли, конечно, есть. У меня точно есть, ну или почти есть.

Так с разговорами почти до вечера досидели, пора собираться. Вот и солнышко поторапливает, уже к краешку подошло, устало, намаялось за день, уморилось. Понимаю, хлопотно. Это сколько ж сил надо, чтоб каждому человеку в глазки ласково заглянуть, обогреть, приободрить и прочих других всяких, и козявок разных не забыть. Вот и торопится покемарить малость до следующего дня.

Хотя была бы моя воля, с такой компанией, да со своей половинкой насовсем бы остался. Но всё хорошее когда-нибудь кончается, хотя правильнее сказать не кончается, а только на сегодня закончилась наша история.

Обратно так же, в том же составе возвращались.

Опять кума сзади впечатлительно прижималась, так впечатлительным и приехал, то ли от кумы, то ли от баньки, то ли от ирода.

Вот такая, братцы, банька бывает. Впечатлительная.

Кстати, совсем забыл про ирода сказать. Так вот, судьба у него незавидная сложилась, на мой взгляд, печальная.

Почему печальная для меня, спросите? Ну не совсем же я бессердечный, совсем и не злопамятный, отходчивый я.

Принял он смерть лютую, с отрубанием головы и последующим поеданием. Вот так-то, судьба такая.

На сегодня всё. Объявляю перерыв до следующей встречи.