Педагогическое наследие Калабалиных. Книга 1. С.А. Калабалин

С. А. Калабалин

В книге 1 трилогии «Педагогическое наследие Калабалиных» представлено педагогическое наследие известного в России и за рубежом талантливого педагога, воспитанника А. С. Макаренко Семёна Афанасьевича Калабалина (по «Педагогической поэме» – Карабанов). В книгу включены ранее опубликованные и архивные материалы С. А. Калабалина, в том числе его педагогические мысли, которые представляют интерес для всех, кто занимается воспитанием подрастающего поколения.

РАЗДЕЛ 2. А. С. Макаренко как педагог в моей жизни

Человек с большой буквы

Ещё не умолкли громовые раскаты гражданской войны, ещё набухали почками и вырастали, как на запущенной ниве, будяки, атаманы, ещё по ночам по сёлам и проезжим дорогам украинские дядьки и титкы кричали «о! рятуйте!». В этот беспокойный 1920 год у подножия педагогического Олимпа появился скромный педагог-революционер Антон Семёнович Макаренко. Ему суждено потом стать педагогическим мудрецом, творцом системы воспитания.

Вначале своей замечательной «Педагогической поэмы» Антон Семёнович пишет о том, как перед ним завгубнаробразом ставит задачу:

— Нужен нам такой человек вот… Наш человек! Ты его сделай!

Эту, не совсем ясно выраженную задачу, Антон Семёнович понял, как должен был понять честный интеллигент, как учёный, ставший под знамя революции. А поняв, Антон Семёнович приступил к её решению, не формально, не как кустарь-одиночка, а как мастер-новатор, как творец-художник, как мыслитель-большевик.

Ураган революции многое разрушил, разнёс в щепки, многое задел, а вот педагогики только коснулся. Её рутина, её консерватизм, каста её педагогических знахарей была патриархально-домостроевски сильна. И вот это старое не хотело сдавать своих позиций. Оно не умерло вместе с царской Россией, оно желало зло жить и зловонить в самом нежном цеху строительства социалистического государства — в цеху воспитания нового человека, нового человеческого общества. Ясно, что такого человека необходимо воспитывать новыми методами. А вот этих новых методов и не было, да и быть не могло. Их надо было создавать.

«Педагогический Олимп» не только не создавал новых методов, наоборот, всячески тормозил это дело и шельмовал педагогических тружеников, которые творили новое. «Олимпийцы» высидели по-шамански кабинетно-оскорбительную педагогику, а в это время А. С. Макаренко вместе с живым человеком-гражданином создавал коллектив, как цель воспитания, и коллективную систему воспитания. На голову Антона Семёновича обрушились потоки помоев «педагогической блевотины» с самой вершины «Олимпа».

Макаренко не отступил, он продолжал творить. Ему утвердительно пожимали руку Горький и наследники Дзержинского — чекисты. Это они предложили Антону Семеновичу создать детскую коммуну имени Ф. Э. Дзержинского. Чекисты — замечательные люди революционной смелости, стражи революции, поняли и оценили гражданское значение учения Макаренко.

В течение семи лет Антон Семёнович создавал детскую коммуну им. Дзержинского мировой известности. Вчерашние беспризорные, девочки и мальчики, сегодня уже сидели за партами средней школы, вычерчивали сложные узоры фотоаппарата «Лейка», работали на сложных заграничных и отечественных станках. Созданный детский коллектив создавал ценности материальные и духовные — Человека. Коммуна имени Дзержинского описана Антоном Семёновичем в его повести «Флаги на башнях».

Антон Семёнович создал науку о воспитании, которая оправдала себя в образах тысяч воспитанных им граждан нашей Родины. Его система живёт и уверенно, победоносно заявляет о себе, о своём праве. Система живёт, а её оскорбители, жалкие космополиты, вроде Легина, падают в яму, ими же вырытую. Антон Семёнович Макаренко был Человеком и воспитывал, как Человек, — естественно, по-человечески, уважая нас, требуя от нас; воспитывал в труде, в мечте, перспективой, верой в коллектив, служением коллективу, воспитывал самим собою.

Что может быть в наше время важнее дела воспитания высокоидейного, здорового, примерной нравственности человека!

Дело воспитания в нашей стране должно быть отнесено к почётному перечню строек коммунизма, а это значит — дело всенародное.

«У человека должна быть единственная специальность, — говорил А. С. Макаренко, — Он должен, быть большим человеком, настоящим человеком». И это дело наших рук, нашей, чести, нашей совести.

(рукопись)

Выдающийся советский педагог Антон Семёнович Макаренко³

Говорить об Антоне Семеновиче нельзя, не говоря об облике педагога-воспитателя, о самом общественном явлении — о воспитании подраставшего поколения, как это делается, какими методами нужно воспитывать, и каким должен быть сам воспитатель. Из его рук выходил совершеннейший гражданин.

Встретился я с Антоном Семеновичем в декабре 1920 года. Ох, как это было давно, и был я тогда чуть помоложе. Я был действительно молодым, когда впервые встретился с Антоном Семёновичем…

Был на Украине один большой художник Васильковский (Сергей Иванович (1854—1917) — Л.М.), которому недавно исполнилось 100 лет со дня рождения. Этого художника современники называли «солнечным художником», «художником света», так он изображал все красиво, светло: и небо, и природу, и землю. И вот таким же солнечным, поэтичным был и Антон Семенович. Смотреть на него было красиво, и сам он держался эстетично, красиво, и голову держал эстетично, и все у него было красиво, и походка у него была спортивно-эстетичная.

Антон Семёнович показывал уважение к людям, и во мне он, прежде всего, увидел человека, и этим поднял во мне человеческое достоинство. Конечно, тогда мне это было непонятно. Я был так далек от всяких тонкостей, на мне была кожа, как на бегемоте, а душа была покрыта струпьями красоты…

В колонию я прибыл пятым по счету. Когда я рассказывал ребятам о моей первое встрече с Антоном Семеновичем и о его поведении, и когда я сказал Гришке Супруну, что Антон Семенович на меня странно влияет, и что я его, вероятно, чувствую в своем сердце, тот мне на это ответил:

— Да, ведь, Антон Семенович колдун.

На самом же деле это был живейший, умневший, энергичнейший человек, Человек с большой буквы.

Одно время Антон Семенович и ел, и спал с нами, потому что его комната не была готова. Он делил с нами все невзгоды и тягости 20-х гг., годов чрезвычайных событий и оскорбительного голода. Мы никогда не видели, чтобы Антон Семенович находился в состоянии покоя. Он был все время в состоянии напряжения, легко переходил из одного состояния в другое, от рабочего к гневному, к радости, к заразительному смеху, а затем вновь к суровой жестокости.

Сам Антон Семенович также принимал участие в тех воинствующих играх, о которых говорится в «Педагогической поэме». Мы проводили эти игры в радиусе до 30 км вокруг колонии, и Антон Семенович всегда бывал руководителем в этих играх. Он возглавлял тот или иной лагерь, а я, почти всегда, возглавлял другую, противоположную партию. Мы выходили далеко за пределы колонии, в естественные условия, в условия преодоления трудностей, причем Антон Семенович, такими педагогическими путями, лепил из нас настоящих людей и каленым железом вытравливал из нас пороки, которых мы нахватались за годы гражданской войны. Лепил он нас чудесной лепкой и наделил нас рядом живых человеческих достоинств. Как видите, я оправдываю характеристику, данную мне Антоном Семеновичем, и остаюсь неисправимым кокетом.

Многие педагоги, даже тех лет, упрекали Антона Семеновича:

— Как вы можете в ваших играх допускать даже лишение пищи своих питомцев?

— А у нас игры проходили таким образом: одна из партий уходила из колонии часа в 4 утра и занимала оборонительною позицию, пряча свое знамя; другая партия выступала позднее. Но и той, и другой партии в 2 часа на двух различных подводах каптёры возили пищу. Борща обычно не варили, но зато давали котлеты, да таких размеров, что их бы хватило на весь Запорожский Курень. Но наши ребята обладали нечеловеческим аппетитом, съедали по две котлеты и с удовольствием частенько улепетывали двойные порции пищи, захваченные у вражеского лагеря, в то время как другая партия оставалась ни с чем. В связи с этим некоторые педагоги занимали воинственную позицию по адресу Антона Семёновича и бросали в его направление такие стрелы, что он подчас едва уклонялся от них. А я даже не с педагогической, а с общечеловеческой точки зрения считаю, что очень полезно заставить человека терпеть и самому преодолевать трудности и добиваться того, что ему нужно. Не нужно оберегать человека от дурного влияния, но нужно воспитывать в нем способность преодолевать затруднения и различную заразу, в том числе и социальную. У Макаренко это здорово получалось, причем это он делал не в порядке наказания, а в естественных условиях, в рабочем порядке.

Может быть, такой случай: сидит семья в 12 человек и ждет обеда. Сидят с хорошим настроением, может быть пришли из бани, хорошо помывшись, может быть, в преферансик удачно сыграли. Сидят и ждут хорошего обеда с пирогом, курочкой. И вдруг что-то случилось, и мама испортила обед, что же ее за это растерзать надо. Можно остаться и без обеда и нужно так воспитать человека, чтобы он не падал в обморок и не устраивал из-за этого истерику.

Я уже говорил, что и по внешним признакам Антон Семёнович был настоящим педагогом-воспитателем, что все у него было эстетически красиво. Я вспоминаю такой пример. Еще до 1930 года, когда мы в первый раз повезли колонию в крымский поход Севастополь — Ялта, я тогда впервые после 10 лет неразлучной жизни с Антоном Семеновичем, увидел его купающимся. Это было на Черном море, при двух свидетелях (двух скал — «Монах» и «Дива»). Я думал, что Антон Семенович боится воды, что он никогда не купается, и вдруг вижу, что прекрасно плавает. Когда я спросил:

— Почему Вы никогда с нами не купаетесь.

Он ответил:

— Дело в том, что педагог не должен никогда показывать себя во всех своих бытовых подробностях. Когда ты купаешься с приятелями, они видят твою атлетическою фигуру, загорелое тело, а вот я, когда все закрыто галифе с тужуркой, еще ничего, а вот в голом виде и ключицы у меня не совершенные, и колени острые. Если бы хлопцы увидели, то стали бы надо мною смеяться. Эстетическая ограниченность может быть, а бытовая откровенность к хорошему не приводит.

Антон Семенович никогда с нами вместе не кушал, хотя во время торжественных собраний и за обедом сидел с нами, но ел он как-то, я бы сказал, шутя. Вообще говоря, он исключительно мало ел и говорил, что те, кто много кушают, обычно, глупеют. Может быть, это была шутка, но, во всяком случае, я тоже стараюсь кушать как можно меньше. Он говорил нам:

— Есть люди такого сорта, которые кушают, обрызгивая слюной напротив сидящего товарища, а другие чавкают, как чавкает старая калоша в грязи, а иной так тянет макаронину, что она висит у него изо рта. Как может педагог иметь авторитет у своих воспитанников, если они видят, как он не красиво ест.

Был у нас такой случай потери авторитета. Здесь сидит один из моих бывших воспитанников из Московского детского дома. Он, может быть, вспомнит нашего учителя математики Давыдова. Этот Давыдов иногда дежурил по детскому дому с 6 часов утра до 11 вечера. В этот день он домой не ходил, а кушал в столовой. Пользовался этот Давыдов хорошим, деловым авторитетом: он знал математику, в совершенстве играл в шахматы, и вдруг, однажды, он мне заявил:

— Под меня кто-то подкапывается. Я был самым любимым учителем среди ребят, мое слово было для них законом, а сейчас я чувствую что-то не то.

Стал я наблюдать за этим учителем и понял, что он свой авторитет просто «проел». Авторитет не покупается за деньги и не выдается в качестве обязательной нагрузки студентам: вот вам диплом, а вот вам 7 килограмм авторитета. Авторитет — это такая вещь, которая приобретается неизвестно когда, своей личностью, своим отношением к делу, к вещам, к людям, к труду. Может быть, несовершенный внешний вид, и в то же время можно казаться обаятельным и привлекать к себе своим сердцем, своей душой, трудовой страстью и умением. А, если что-нибудь педагог не умеет делать и скажет ребятам:

— Ребята я не умею, может быть, вы меня научите.

И ребята довольны будут научить. А вот, когда говоришь, что умеешь играть в шахматы и в первой же игре проигрываешь — вот и потеря авторитете. Как мне кажется, на такой почве растет древо авторитета. Только не надо дать этому древу увянуть, надо поливать его, как следует и, чем следует.

Как же Антон Семенович наказывал? Следует ли вообще наших детей наказывать? И делают ли наши дети такие проступки, за которые их следует наказывать?

Вам, ленинградцам, может быть повезло, и в ваших школах «тишь да гладь» — божья благодать и нет таких пороков, за которые следовала бы наказывать детей, а вот, где я живу, есть отдельные случаи, когда детей нужно наказывать.

Как наказывал Антон Семенович? Он говорил, что воспитатель — это командир лучшего звучания и в любой обстановке он должен немедленно найтись и красиво выйти из любого конфликтного состояния. Бывает так, что учитель впадает в конфликтное состояние с детьми, но этот конфликт сам не умеет разрядить и бежит к директору, а директор в ответ:

— Что я могу сделать, сам заварил, сам и расхлебывай.

Да, бывает так.

Мы всегда помним, что повысить голос на ребенка нельзя, стукнуть кулаком по письменному столу нельзя, отчехвостить его нельзя, что… Я уж даже не знаю, что же можно, и зачастую кривим душой. Если уж себя так плохо чувствуешь, лучше стукнуть по столу так, чтобы он разлетелся, а не нести такую травму в душе. Подчас в школу идет воспитатель в состоянии крайнего возбуждения, а что он может сделать для своей разрядки? Только лишь мускульные упражнения, а горит у него душа, ему бы взорваться. Нельзя. А дети знают, что нельзя, да и ехидничают.

Сдерживался, сдерживался учитель в школе, прибежал он домой. А дома два хороших ребятенка встречают маму. Они тоже в школу ходят, ребятенки хорошие, они и полы к маминому приходу вымыли, и улыбка на их лицах при виде мамы. А мама, как вошла, да как заорет, — отвяжитесь вы от меня, проклятые, оставьте вы меня в покое. Детишки умненькие, все понимают, один другому подмигивает: маму раздразнили в классе. Зачем же вносить раздражение из школы в дом, а то подчас и раздражение приносят в школу, когда нужно его пережить в своем семейном кругу.

У учителя может быть большое горе, травма. Похоронила учительница свою любимую маму, приходит она в школу через три дня, все еще полна горя, и хотелось бы ей, чтобы в ее трауре не расплескалась ни одна капля горя. В школе, где хорошо организованный коллектив, где умные взаимоотношения у учителя с детьми, дети могут понять это горе. Они будут удерживаться от топтания ногами, от чрезмерного шума, может быть, даже пыль вытрут со стула. И не нужно скрывать это горе. Пусть дети учатся на нашем горе переживать свое горе, а разве наши дети проживут без горя, разве у них не будет печали и смерти? И нужно будет «тренировать» это чувство у них на конкретных фактах.

Конечно, я не представляю себе, что можно сказать ребятам, что нужно запланировать в учебной четверти в плане, как вести себя, когда у вас умирает мама, или как вы должны себя чувствовать, когда вы женитесь не по любви. Нет, но нужно воспитывать на своем собственном примере, и Макаренко так и говорил, что я вас не перевоспитываю, но хочу, чтобы вы были такими же, как я сам, и думаю, что за это государство не должно меня упрекнуть. А если вы будете немного умнее меня, я буду счастлив, как отец. Лев Толстой говорил:

— Вы живите так, как я вас учу, но не так, как я сам живу.

Макаренко говорил:

— Живите так, как я вас учу, и так, как я живу сам.

Как же Антон Семенович реагировал на наши отдельные «художественные» проявления? Только не так, как я сейчас приведу пример.

Было это в прошлом году в одной из школ. Меня пригласили туда поговорить с учащимися как героя «Педагогической поэмы». Но мне не хотелось, чтобы они потребляли мое присутствие, потому что Карабанов — это очередное удовольствие для них. Когда я был в учительской, то был свидетелем такой картины: вваливается целая компания учащихся вместе с учителем. Среди них одна девочка, горько плачет, а к притолоке двери привалилась этакая туша, здоровущий детина. Оказалось, что эта «туша» отрезал у девочки полкосы, вот она и плачет. Завуч подлетает к этой девочке и говорит:

— Что ты разревелась, что он тебе всю косу отрезал, что ли, — а мясистый детина ухмыляется. Меня всего перевернуло. Подошел я к этому детине и прошипел ему на ухо:

— Ну и гадина же ты.

Что же было делать с этим детиной? Нужно было что-нибудь придумать, чтобы этот парень впредь не посягал на чужую честь. Может быть, я эту самую косу прицепил бы ему сзади и заставил его походить по школе, чтобы все, как следует, посмеялись и, чтобы он чувствовал, что делать так нельзя…

Я неоднократно убеждался в том, как Антон Семенович разряжал сильнейшее напряжение в колонии изумительной шуткой, а он умел быстро переключаться с гневного настроения в шутливое. Вспоминаю один эпизод. В 1922 году я влюбился, да так влюбился, как только в романах пишут. Антон Семенович был нашим душеприказчиком, и мы всегда ему обо всем рассказывали, и принимал он это всегда хорошо, без всяких признаков фамильярности или панибратства. Пришел и в этот раз я к нему, рассказал, что влюбился, назвал ее имя — Ольга. Обнял он меня, посадил на диван:

— Расскажи, как все происходит.

И я рассказал, что везде вижу эту девушку, что мне хочется стихи писать.

— Спасибо тебе, — говорит Антон Семенович, — я думал, что вы не настоящие люди, а раз вы стали влюбляться да стихи писать, значит, вы люди нормальные.

И трут же Антон Семенович подсказал мне, как надо любить.

— Ты смотри только, ее не обижай, внимательно относись к ней.

И так он меня рыцарски настроил, что только однажды я решился на поцелуй, да и то на почтительном расстоянии.

Приехал я в 1924 году на летние каникулы. Целуемся мы со своими воспитателями. Тут и воспитательница Екатерина Григорьевна, и Надежда Тимофеевна, которая сейчас живет в Ленинграде, и вдруг мне один из наших воспитанников говорит:

— Тебя твоя Ольга разлюбила, замуж выходит.

Побежал я стремглав к ней, — действительно, так. Блуждал я, блуждал по лесу и поздним вечером пришел к Антону Семеновичу:

— Все пропало, и рабфак, и все, Ольга меня разлюбила, и я повешусь.

— Это правильно. Вешайся. Но уже если хочешь вешаться, так вешайся только подальше от колонии, чтобы не пахло твоим влюбленным трупом.

И так он это мне сказал, что мне расхотелось повеситься.

Вот каким я помню Антона Семеновича Макаренко, — умным человеком, с лучшими человеческими достоинствами, человека с необычайным педагогическим звучанием, человека, у которого есть чему поучиться, человека, произведения которого можно читать как художественные, и их можно читать специально для того, чтобы почти на каждый случай в жизни найти ответ; человека, произведения которого можно читать в состоянии тяжелой болезни, чтобы утешиться, и человека, с которым просто хочется поговорить, как с живым. Вот каким я знаю Антона Семеновича, и вот таким я хотел бы, чтобы вы представляли его себе.

И то, что мы не вымышленные люди, что это не выдумка художника, что из дефективных пацанов выработался коллектив, — в этом заслуга Антона Семеновича. Этот художественный, необычайной силы документ — «Педагогическая поэма», повествует о живых людях, которые находятся среди вас и делают то же, что делаете и вы. Я тружусь 27 лет и почти все время работал в колониях МВД, где трудновоспитуемые дети, и только четвертый год я работаю в нормальном детдоме. И хочется заверить вас и перед вашим лицом, и перед доброй памятью Антона Семеновича, что ни одного из своих воспитанников я не сделал бракованным человеком для нашей Родины. Тот мальчик, которого я сегодня здесь встретил, мой бывший воспитанник, сейчас учится на третьем курсе консерватории. Я смотрел на него, и так мне хотелось его поцеловать, в самую душу, душу нормального, хорошего юноши — человека, гражданина.

По мере своих сил и возможностей я делаю свое педагогическое дело, и неплохо иногда и кулаком стукнуть и поставить на свое место воспитанника. Я не понимаю, как можно воздействовать при холодной крови, как можно воспитывать ребенка, если он не почувствует всей нашей страстности. Мы должны воспитывать такого человека, который, если столкнется с посягательством врага народа, с человеком, который задумает совершать диверсию, — не скажет ему мягкотело — «не надо этого делать» — нет. Нам нужно воспитывать таких людей, которые леопардовой походкой подошли бы к этому диверсанту и поразили бы его своим гневом и своей страстностью, да так, чтобы потом органам МГБ нечего было с ним делать.

О моей работе в детском доме⁴

Рассказать, как я работаю, сейчас. Трудно. Я тружусь в одном детском доме так же, как трудился сейчас перед вами. И дети у меня хорошие, когда я сказал, что уезжаю, они сказали:

— Мы без вас будем лучше себя вести.

Когда же я сказал, что ухожу в отпуск, они даже удивились. Этот мой отпуск за 27 лет работы второй и выходных дней я еще не имел ни одного. Воспитываю я с душой, со страстью, даже с красивой душой. Но у меня есть такие дети, по отношению к которым мне приходится разыгрывать более эффектные сцены, чем разрыв атомной бомбы. Вот такие эпизоды:

Смотрю, идет мой воспитанник не оттуда, откуда должен идти. Увидел меня и сторонкой, сторонкой. Я его окликнул он подошел ко мне и все время стремился стоять на определенной дистанции. Конечно, Антон Семенович нас учил, что между нами и педагогом должна быть «лента свежего воздуха», но в данном случае воспитанник стоял уж на очень большой дистанции. Говорю ему:

— Подойди поближе. Ты курил?

Он стал отнекиваться. Говорю:

— В кармане папиросы есть?

— Нет.

— А что же есть?

— Бычки.

— Сколько их?

— 17 штук.

Я ему оказал:

— Подожди ты у меня у дверей детдома.

И когда я подошел к нему, я обратился с такими словами:

— У меня к тебе большая просьба. Я должен выполнить поручение Нарообраза, сдать им 1700 штук бычков. Мог бы ты их собрать мне?

Он, конечно, не знает, что такое Нарообраз, даже повеселел при моей просьбе.

— Может быть тебе корзинку дать?

Наделил я его тарой из бумаги и пошел он собирать бычки. Долго он их собирал и принес 26 штук. Я ему заявил, что я должен получить завтра к двум часам все 1700. Пошел он снова искать. Долго искал. Принес еще штук 20. Наконец он понял, что это мера воздействия за курение.

Или еще такой случай: чувствую, что в кармане моего ученика какой-то инородный предмет. Оказывается, рогатка. Говорит, что сам сделал.

— Значит, ты умеешь делать? Сделай каждому нашему мальчику по рогатке — 65 рогаток, и дал ему чертеж. Возился он долго. Приходит, говорит:

— Нет резины.

Достал я ему и резину. Долго его так мотал и довел до такого состояния, что уже два года прошло, а в детском доме нет ни одной рогатки.

Своего мнения я не навязываю, но мне кажется, что есть такие люди, которых, хотя бы раз в пятилетку, нужно испугать. В одном детдоме мальчик разбил палкой 28 окон. Идет он и окна бьет, а директор детдома сзади идет, да просит:

— Петенька не надо.

Привели его ко мне по распоряжению Гороблоно, и этот мальчишка визжит:

— Ябедники.

Я зыкнул на него.

— Моментально под стол.

Даже все испугались, и у Петьки в глазах естественно страх отразился. И, представьте, полез он под стол. И, если бы я его тогда не испугал, не был бы он сейчас в 9 классе, не был бы солистом духового оркестра, и не дружил бы с моим сыном. Я считаю, что это был хороший педагогический испуг.

Конечно, не только таким путем я общаюсь с моими детьми.

Что так положительно влияло на вас в колонии?

Влюбленность в Антона Семёновича. Это был такой обаятельный человек, что не хотелось его обидеть, и я все готов был сделать, только бы он похвалил. Но похвалами он нас не баловал. Я его однажды спас от бандитов и стал рассказывать в колонии, как напали пять бандитов. А Антон Семенович меня остановил, сказал, что было всего три бандита, и прибавил:

— Зачем об этом болтать!

Что делать, если студент техникума III курса систематически пьянствует, живя в общежитии?

Я сам не знаю, чтобы я сделал. В каждом конкретном случае нужен конкретный подход, может быть я даже вместе с ним выпил, но так, чтобы он больше уже не хотел пить. Покажите мне сначала этого пьяного, а там я увижу, что с ним делать.

Применяли ли вы опыт Антона Семёновича в системе наказания?

У Антона Семёновича были и противоречия. С одной стороны, он говорил, что по отношению к детям в нашем в наказании не должно применяться мер, которые причинили бы моральное и физическое страдания. В другом же месте он говорит, что дети — это наш сад. И, если на сад напали гусеницы, то нужно его полить Парижской зеленью, пусть даже при этом листочки поежатся.

Я считаю, что наказание не может быть полезным, если оно не причинит страдания. Даже самая безобидная беседа, и та приносит моральное страдание. Если же еще как следует напугать или посадить на скамью подсудимых на годок, это будет и физическим страданием, и моральным. Но наказывать нужно так, чтобы причинить либо физическое, либо нравственное страдание, иначе нечего и наказывать. Конечно, я не догмирую, делюсь своим мнением на основе своего собственного рабочего опыта.

Как вы внедряете в практику современного воспитания те идеи и принципы, за которые осуждался Макаренко?

Есть широкие возможности, причем не начетнические, применить в широком творческом масштабе идеи, системы и принципы воспитания Макаренко. Работать с чувством гражданского долга, ответственности за дело воспитания; работать творчески, а не формально-бюрократически. Отдавать себя всего и отдавать себя так страстно, чтоб быть любимым в детской среде так, как любили Макаренко. А мы его любили так, что даже ревновали его к каждой женщине, которая ему нравилась. Мы не допускали мысли, что Макаренко смеет жениться. Правда, одна девушка нам нравилась, и мы даже хотели, чтобы Антон Семёнович на ней женился.

Мой учитель

Выше среднего роста, строен, собран, всегда с приподнятой головой, немного прищуренные глаза светятся добротой, походка быстрая, чеканная и лёгкая — вот портрет моего учителя. Всю жизнь я ношу его в сердце.

Антон Семёнович Макаренко воспитывал нас своим примером, своей высокой внутренней культурой, своим отношением к труду и к людям, своей правдивостью. Он был великим мастером-педагогом, но его мастерство приносило такой блестящий эффект только потому, что он любил свою работу.

Делу воспитания он отдал всю жизнь, всегда и во всём являясь для нас великим примером. Он имел право говорить и воспитателям, и родителям:

— Ваше собственное поведение — самая решающая вещь.

Антон Семёнович был очень требователен.

— Не может быть воспитания, если нет требования, — говорил он.

— Были ли мы когда-нибудь недовольны его требовательностью?

Нет. Наоборот, установленная им дисциплина в коллективе была нам очень по душе. Мы знали: кому Антон Семёнович больше доверяет, с того он больше и требует. И мы знали, что Антон Семёнович очень верит в наши силы. Ответственное поведение человека всегда основано на соблюдении им требований дисциплины. В ответственности и выражалось отношение воспитанника к дисциплине! Взаимодействие свободы и ответственности, свободы и дисциплины определяло поведение человека.

Путь воспитателя — требует особого мастерства. Макаренко был мастером: шел от простых форм жизнедеятельности к сложным, от менее ценных и значительных — к более важным и высоким, от примитивных видов удовлетворения, связанных с органическими биологическими потребностями — к удовлетворению духовных, нравственных потребностей. И действовал как мастер: необыкновенно осторожно, тактично и непосредственно, то с неподражаемым юмором, развенчивающим «героя», то выражая протест и беспощадное осуждение, то гневно взрываясь и вызывая к жизни, если пока ещё не сознание подростка, то на первый раз хотя бы страх. И в каждом случае он действовал по-разному, по-новому, не повторяясь, убедительно, совершенно искренне и не колеблясь. Теперь мне припоминается, что в бригаду по борьбе с самогоноварением привлекались как раз такие ребята, которые любили выпить, и не раз в этом уличались.

В особый ночной отряд по борьбе с грабителями на дорогах привлекались воспитанники, которые в колонию были определены за участие в грабежах. Такие поручения изумляли нас. И только спустя много лет мы поняли, что это было большое доверие к нам умного и чуткого человека, что этим доверием Антон Семёнович пробуждал у нас к действию спавшие до этого лучшие человеческие качества.

Забывая свои преступления, мы даже как бы и внешне преображались, становились в позицию не просто критического отношения к преступлениям, совершаемым другими, — мы и протестовали, и активно боролись с ними. А во главе этой борьбы был наш старший друг и учитель. Он вместе с нами заседал по ночам, подчас рисковал своей жизнью. Нам было бы стыдно предстать перед столом нашего учителя, в роли нарушителя даже за самый малый проступок после того, как мы с ним, быть может, рядом лежали в кювете у дороги, подстерегая бандитов.

Какой простой и мудрый стиль воспитания! Какая тонкая, ажурная педагогическая роспись! И в то же время, какая прочная, стойкая, действующая без промаха, наверняка!

Как часто мы доставляли ему страдания своими выходками. Бывало, скажешь ему:

— И чего вы, Антон Семёнович, тоже расстраиваетесь? Не стоит этот паршивый Васька, чтобы из-за него так мучиться.

— Нет, — отвечал он. — Без душевных мучений, пожалуй, ни одна мать и ни один отец не вырастят хорошего сына или дочь. Так и у нас. Меня не столько волнует твоё сегодняшнее благополучие, сколько то, каким ты завтра будешь. Каким ты должен быть, я знаю. Но прежде, чем этого добьёмся, будут у нас и терзания души, и сам ты не раз покорчишься от педагогических атак.

Не для любования нам ты нужен, голубчик, а для большой жизни, которая потребует от тебя полной отдачи духовных и физических сил. И к этой отдаче ты должен быть готов.

Бесконечно многообразны методы воспитательного действия Антона Семёновича. Но главное заключается в том, что он воспитывал всех и каждого из нас в коллективе, через коллектив, в труде, самим собой — личным примером, словом и делом.

Зная очень близко Антона Семёновича Макаренко, с 1920 по 1939 годы, я не помню за ним ни единого промаха как в общественной, так и в личной жизни. Ясно, что он был для нас постоянно действующим, самым живым и убеждающим примером. Нам хотелось хоть чем-нибудь быть похожими на него: голосом, почерком, походкой, отношением к труду, шуткой. Каждый из нас имел право на сыновни чувства к нему, ждал отцовской заботы, требовательной любви от него и изумительно умно ими одаривался.

Мне кажется, что А. С. Макаренко менее всего дрожал над тем, чтобы создать ежедневные благополучные условия и удобства для нас, подростков. Более всего Антон Семёнович трудился над нашим благополучием в будущем, над благополучием тех людей, среди которых нам придётся жить. Какие умные и подвижные, удовлетворяющие юношеский задор, формы общественной и организаторской деятельности придумывал Антон Семёнович!

Каждый колонист входил в отряд и участвовал в работе по хозяйству: на огороде, на заготовке дров, на скотном дворе, в мастерской и т. д. Должность командира была у нас сменной, но не строго выборной. Все мы получали навыки организаторской деятельности, все учились оправдывать доверие своих товарищей, Антона Семёновича и всего педагогического коллектива. Именно поэтому все чувствовали себя хозяевами колонии, все болели душой за её судьбу, старались лучше работать. И когда к нам приходили новички, воспитательное воздействие на них оказывалось не только со стороны Макаренко и воспитателей, но и самих колонистов. В такой обстановке ребята быстро избавлялись от дурных привычек и скоро находили нужный тон и стиль поведения.

Очень внимательно следил Антон Семёнович за нашей учёбой, за чтением. С каким жаром рассказывал он нам о блестящих перспективах, которые открываются перед высококультурным человеком! И неудивительно, что почти все воспитанники колонии имени Горького впоследствии получили высшее и среднее образование.

Однажды мы организовали в колонии театр. Настоящий театр, со сценой — просторной и высокой, со сложной системой кулис и суфлёрной будкой. Пьесы мы ставили серьёзные, большие в четыре-пять актов, и работали над спектаклями долго и терпеливо. Уже после третьего спектакля слава о нашем театре разнеслась далеко за пределами Гончаровки. К нам приезжали крестьяне из соседних сёл, приходили рабочие железнодорожники, а скоро стали наезжать и городские жители. Антон Семёнович обычно был за суфлёра, а иногда играл одну из главных ролей.

Много времени мы отдавали военным занятиям и физкультуре. Учились ходить в строю, владеть винтовкой, увлекались лёгкой атлетикой, плаванием. Особенно любили мы военные игры. Антон Семёнович и здесь всегда был с нами. Играли с нами и другие воспитатели, технический персонал и даже сельские ребята — наши соседи. Надо было обнаружить знамя противника и овладеть им. Действовать приходилось в радиусе до 20 километров. Мы разделялись на две группы. Антон Семёнович обычно возглавлял одну из них. Он не только не тяготился игрой, а, напротив, очень увлекался ею: наравне со всеми бегал, прятался, маскировался. Такие игры воспитывали в подростках качества будущих воинов: смётку, выносливость, готовность жертвовать собой во имя чести коллектива.

Когда меня спрашивают о системе А. С. Макаренко, когда некоторые утверждают, что система Макаренко была пригодной только для исправления беспризорных-колонистов и только для того времени, а не для нас и наших школ, одним словом — это история прошлого, — я отвечаю так: нет, эта система — наука о воспитании, делании человека…

А. С. Макаренко был человеком, преданным государственному делу, патриотом; он любил Россию, оберегал её прошлое и строил её будущее. Вдохновенно увлечённый педагогической деятельностью, он отдавал ей всего себя. Пребывал в постоянной рабочей готовности, был честным, смелым, всегда новым, неожиданным. Нравственная красота его приятно сочеталась с мужественной внешностью, собранностью и чистоплотностью. Он верил в человека и заботился о нём, нетерпимо относясь к порокам. Всего себя он отдавал новой педагогике — воспитанию человека, гражданина своей страны.

Эта боевая, творческая человечность и есть «соль» его педагогической системы.

Воспоминания о жизни и педагогической деятельности А. С. Макаренко⁵

А. С. Макаренко человек исключительной творческой страсти и юношеского задора. Мы, воспитанники, смотрели на него не как на воспитателя, а как на нечто отдаленное. Он был для нас символом, постоянным товарищем и в труде, и в игре, и в фантазии. А. С. Макаренко мог так заразительно нарисовать перспективы и настолько они были реальными, что хотелось каждому улыбаться, сорваться с места и двигаться с творческим коллективом для их достижения, все равно каких. Все знали, что все эти перспективы дальние и средние государственной важности, личной важности.

Антон Семенович умел здорово раскрыть человека, человека вообще и, в частности, юношу. Для этого использовал различные методики и приемы, порой выходя за рамки уставов и правил, принятых в педагогике. Если можно так выразиться, он занимался собиранием человеческого фольклора. Он ухитрился за 35 верст поехать ко мне в село, где я родился, на свадьбу к моей сестре, вместе с бабками, крестьянами, бородатыми дядями пел песни, и откуда-то он знал старинные свадебные песни, и чокаться умел по-особому, как нужно в таких случаях. И, бывая на таких свадьбах, он имел соприкосновение с родителями, с природой, к которой имел отношение воспитываемый им, и это давало ему несравненный материал для настоящего, гигантского раскрытия личности, конечно, для того чтобы в эту личность вложить то нужное, что требуется от нас во имя воспитания.

Я не знаю ни одного воспитанника из многочисленного коллектива им. Горького и им. Дзержинского, который бы опять вернулся на улицу, за исключением одного, исключительно одаренного художника и одаренного мошенника. Его принимали члены правительства, ему удалось побывать в Кремле и все это делалось во имя мошенничества. Все остальные люди командиры, летчики, если не орденоносцы, то замечательные стахановцы, педагоги, все передовые люди. 86 орденоносцев и я буду орденоносцем.

Антон Семенович очень оберегал свой коллектив. Может быть, иногда, до смешного оберегал. Он не позволял никакого постороннего вмешательства в коллектив. Я приведу такой случай. Еще в первом коллективе в Полтаве, который был колонией и при Николае II для несовершеннолетних правонарушителей в 1916 году я имел счастье там быть. Там был не педагог Макаренко, а дядька, была дежурка и на стенах висели пучки розг. В 1921 году бушевал страшный бандитизм на Украине и на большой дороге Харьков — Полтава, в полукилометре от расположения колонии каждое утро мы констатировали 3-4-5 повешенных, или труп есть, а головы нет.

Однажды в 2 часа ночи мы просыпаемся все в спальне, все 60 человек, от какого-то не совсем естественного ощущения и первое, что было замечено, это дуло револьвера, направленное против каждого, и сам Макаренко под конвоем поднял страшный крик:

— Вон мерзавцы отсюда.

Милиция отступила, но Антон Семёнович тут же сказал, что нужно бороться с бандитизмом. Были приняты меры. Мы выловили 27 бандитов, из них 12 оказались местными кулаками. Бандитизм в нашем районе был ликвидирован навсегда.

Чем определяется, мне хочется сказать, как практику, творческая созидательная деятельность детского коллектива, тем паче коллектива, который мы привыкли называть трудновоспитуемых. Между этими детьми и детьми школы никакой разницы нет. Детский коллектив включается в серьезную созидательную творческую жизнь, которая их окружает. Для этого используется все: и труд, и театр, и художественное слово, и кисть, и музыка, и спорт. Главное, чтобы они знали, что от того, насколько они будут целесообразно, разумно и честно создавать, творить, настолько будет благополучно и их собственная жизнь.

То, что у нас в детских домах насаждается, что дети не должны сами полов мыть, что они и то, и то, и то не должны делать, а только должны потреблять, мы имеем такие скучные вещи. Такие дети смотрят на нас, как на тех, которые все должны для них, а они ничего. Мы пришли в детских домах к тому, что у нас растут иждивенцы. Что это за претензия на аристократию? Кто из педагогов не встает до школы, чтобы помыть полы и приготовить обед и, кто не знает, что если один ребенок идет в школу в 12, а другой в два, то последний накормит младшего и оденет. Так что же это за эксплуатация ребенка.

Мой детский дом находится в 100 километрах от Москвы. Ко мне приезжают некоторые товарищи и говорят:

— Ах, так у вас полы моют девочки по 17 лет.

Девочки с большими претензиями на другие правила нашего общежития. В колхозах 14—15 летние девочки и мальчики зарабатывают по 14—15 трудодней. А у нас 16-летние девочки носят челки и банты, а мы воспитатели, должны подметать? И меня бьют ежедневно. Я отчитывался на районом партийном комитете и мне сказали:

— Товарищ, это дело надо прекратить.

Я сказал:

— Вы повторяете Шадринского бюрократа — закрыть Америку!

Я пытался применить в детском доме под Москвой методы Антона Семеновича, создать, прежде всего, ему памятник — нормальный морально устойчивый детский коллектив, способный выпускать из себя в жизнь таких людей, как я. А мне говорит:

— Так, вы макаренковщину насаждаете, вы командирскую систему заводите, порочную систему заводите, ни за что в жизни.

Нам говорят, что «вы не должны повышать голоса на ребенка». Я повышал и часто повышал голос и исправил этим многих. Нам обязательно нужно и повышать голос, чтобы не было никаких недоразумений. Могу на примере показать.

Мне сказали, что никаких ревизий не будет, принимайте 550 детей и спасайте разложившийся коллектив. На 32-ом году советской власти я застал в Подмосковье детский дом, в котором дети лезут в землю. Нарыли вокруг катакомбы, сидят там хрюкают и ни на что не реагируют. Волосы длинные, сидят на крышах, бьют воспитателей и бьют девочек. Когда я согласился взять этот дом, то думали, что я сумасшедший человек. Когда меня спросили, чем мне помочь, я сказал:

— Будьте любезны, месяц не приезжайте и не мешайте работать.

Потом приехали. Что такое? Чисто, мальчики в трусиках, девочки без челок, все говорят «здравствуйте», «извините, пожалуйста». Я этого достиг благодаря применению методов и форм страстной души А. С. Макаренко. Я применил и труд, и игры и вместе с ними превратился в мальчика, как когда-то Антон Семёнович и здорово поругали его за то, что дети сами сажают картошку.

Мне разрешают под Москвой создать учреждение по типу и подобию Антона Семёновича. Если я буду вредить, гоните меня, если я создам, а я уже создал, нужно это обнародовать, чтобы оно было достоянием всей нашей когорты педагогов.

Что можно создать сюсюканием? У меня был воспитанник — Шумаков, у него один глаз остался, другой он проиграл. Он одну молодую учительницу, прибывшую на практику, загнал ко мне в кабинет. Если бы я начал с ним так говорить:

— Коля разве так можно?

Шумаков и ко мне бы применил палку. Я поступил так, как должен был поступить всякий педагог, искренне переживающий всякое событие. Тут я выскочил и ударил кулаком:

— Кто ты?

Он первый раз стал делать ужимки. Жаль, что я не могу продемонстрировать Шумакова. Это экземпляр классического человека, причем он сейчас директор садоводческой фермы.

Может быть я все-таки, благодаря своей воли, своими личными качествами и убедил бы воспитанника не делать плохо. Благодаря этому человек развил бы у себя достоинства не нервничать, не повышать голоса, бесстрастность и выпускаем его на завод. На заводе диверсант ломает станок и продукт моего сюсюкания работает на следующем станке. Ему доступны высокие чувства патриотизма. Он должен сказать вредителю:

— Уважаемый диверсант, я вас прошу, не ломайте, не портите, не уничтожайте.

Пока он бы его уговаривал, тот бы не только вывел из строя станок, но и постарался бы вывести из строя сюсюкающего. Мы должны выпускать такую продукцию живого человека, который, если бы это увидел, должен был немедленно взять его за шиворот и потащить в НКВД. Такого качества должен быть человек. Система сюсюкания дает плохую продукцию человека.

Приведу немного примеров, какие результаты, какие итоги получаются от применения методов и форм системы Антона Семёновича, системы организации детской среды, системы организации детского самоуправления.

Макаренко много раз повторял, что никакая другая специальность не имеет такого большого права на гнев, как специальность педагога. Сам же даже в исключительных случаях умел сдерживать себя.

В 1921 году нас было 64 беспризорника. Мы уже вступили в новую жизнь, но, конечно, без отдельных «вывихов» еще не обходилось. На дневку в нашей колонии остановился кавалерийский эскадрон. Мы помогали красноармейцам чистить коней, а за это они разрешали нам босыми ногами подержаться в стременах. Уезжая, они подарили нам 150 тушек вареных кур, которые мы положили в холодный подвальчик. Кстати, на нем никогда не висел замок. Калина Иванович, наш завхоз, по этому поводу говорил так:

— Я доверяю этим паразитам.

И слово это было у него высшей степенью благодарности и доверия. Многие из нас старались сделать что-нибудь хорошее, чтобы услышать от него одобрительное:

— А ты — хороший паразит.

Так вот, случилось «чепе»: кто-то стащил курицу. (Далее излагается факт кражи Химочкой курицы — Л.М.)

Антон Семёнович любил повторять:

— Плохое в человеке и так видно. Нужно найти в нем хорошее, зацепиться за него, помогая всестороннему развитию человека.

В 1928 года Антон Семёнович командировал меня в Ленинград. Посмотри, что делается в Ленинграде в детских домах. Я посмотрел 30 детских домов и у меня создалось впечатление самое безотрадное. Мы решили, что я должен поехать в Ленинград и сделать хорошую детскую колонию. Я искал подходящий детский дом и, наконец, нашел. Был такой интересный приказ зав. Гороно Тюркина: «Вследствие полного развала воспитательной и хозяйственной работы и совершенного отсутствия данных к восстановлению нормальной работы 66-ю колонию на 100 детей возле дороги Ленинград Петергоф закрыть». Эти дети настолько озверели, что педагоги могли только через трубу вылезать из квартиры. Потом эти дети начали нападать на машины линкольн и опрокинули две дипломатические машины.

Я попросил дать мне этот детский дом. Все сделали большие глаза. Я его получил 17 февраля 1931 года, а 5 мая 1931 года ко мне в детский дом въехали первые пять линкольнов с иностранной делегацией, чтобы познакомиться с моим опытом. Детский дом был включен в объект посещения иностранными туристами.

Группа голландских педагогов пишет: «Школа, есть вдохновение и пример того, что следует делать и в других странах».

Группа американских педагогов: «Мы были чрезвычайно заинтересованы видеть колонию и остались под большим впечатлением от организации дела воспитания детей и царящей атмосферы дружбы и взаимного доверия между заведующим и детьми, и отсутствия наказаний, и суровой дисциплины. Огород произвел впечатление чистоты проделанной в нем работы под руководством организатора — учителя.»

Группа английских педагогов: «Большие успехи достигнуты в деле строительства школы-коммуны. Объездив Европу, мы нигде ничего подобного еще не встречали. Система воспитания должна быть употреблена во всех школах. Мы надеемся и будем стараться над ее осуществлением во всем мире». и т. д.

Наконец приехал инспектор Гороно посмотрел, потом меня вызвали туда и написали: «Система воспитания в полном разрезе с положением от… до и т. д. Тов. Калабалин навыдумывал отсебятины, муштрует ребят, отряды, салюты и даже командиры, более того, дают сигналы, а не звонки, так что я предлагаю эту палочную систему ликвидировать. А то, что дети стали неузнаваемые, здоровые, культурные, политически развитые, веселые, так это отношу за счет общего улучшения личных качеств тов. Калабалина».

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

3

Публичная лекция, прочитанная 14 ноября 1954 года.

4

Ответы на вопросы из аудитории.

5

Лекция, прочитанная 15 ноября 1960 года в Московском государственном университете им. М. В. Ломоносова.