Жажда

Рэйвен Лейлани, 2020

Эди работает в издательстве. И это не то чтобы работа мечты. Ведь Эди мечтает стать художницей. Как Артемизия Джентилески, как Караваджо, как Ван Гог. Писать шедевры, залитые артериальной кровью. Эди молода, в меру цинична, в меру безжалостна. В меру несчастна. По вечерам она пишет маслом, пытаясь переложить жизнь на холст. Но по утрам краски блекнут, и ей ничего не остается, кроме как обороняться от одолевающего ее разочарования. Неожиданно для самой себя она с головой уходит в отношения с мужчиной старше себя – Эриком. Он женат, но это брак без обязательств. Его жена Ребекка абсолютно не против их романа. И это должно напоминать любовный треугольник, но в мире больше нет места для простых геометрических фигур. Теперь все гораздо сложнее. И кажется, что сегодня все барьеры взяты, предрассудки отброшены, табу сняты. Но свобода сковывает сердце так же, как и принуждение, и именно из этого ощущения и рождается едкая и провокационная «Жажда».

Оглавление

Из серии: Подтекст

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Жажда предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

1
3

2

Утром в четверг отключают горячую воду, и в ловушку попадается очередная мышь. Мы с соседкой по комнате уже с полгода подкармливаем семью грызунов. Мы прошли этап мышеловок и споров друг с другом в «Хоум Дипо» о том, что считать гуманной смертью. Она хотела выкурить ее из квартиры, но у нас не открываются окна. В итоге мы купили самые простые клеевые ловушки, которые пахнут арахисовой пастой. Чтобы вытащить оттуда мышь, я выхожу на улицу и капаю ей на лапки рапсовое масло. Да, в хлебе у меня всегда проедены дырки. Да, хозяйка квартиры, унаследовавшая все здание от своего деда, двадцатитрехлетняя блогерша в «Инстаграме», которая втюхивает чаи для похудения и игнорирует мои сообщения. Но мы все пытаемся не сдохнуть от голода. Поэтому, выходя на улицу, чтобы освободить страдающую лысеющую мышь, пока за нами наблюдает толстый трехцветный кот из ларька напротив, я чувствую, что мы с ней заодно. Поднимаясь обратно, я думаю о том, как мало надо мыши. Думаю о курином жире и арахисовом масле. О том, как перед обедом одна из кошек из магазинчика за углом высунется из своего ящика и поприветствует мышь смертоносными объятиями.

У себя я надеваю наименее мятое платье. Я смотрю в зеркало и репетирую улыбку, потому что на работе меня пересадили за стол поближе к начальнице, и я стала замечать ее растущее беспокойство. Руководство утверждает, что меня пересадили якобы для того, чтобы я всегда была поблизости, но я знаю: это из-за Марка. Первые два года на этой работе я сидела в самом дальнем углу офиса, там, где отдел детской литературы переходит в отдел любовных романов, существующих только в электронной версии. Там мне посчастливилось сидеть напротив стены, где я могла высморкаться в одиночестве. Теперь я социализируюсь: демонстрирую коллегам свои зубы и притворяюсь удивленной, когда речь заходит об ужасной работе нью-йоркского метрополитена. Часть меня даже гордится этими короткими разговорами, которые доказывают, что меня здесь хоть как-то замечают и что Нью-Йорк не мне одной показывает задницу, — но другая часть чувствует себя как актриса театра кабуки, обливающаяся потом, когда ее вынуждают отойти от прописанного текста.

До свидания с Эриком остается часов десять: это означает, что мне нужно по максимуму воздержаться от еды. Сложно предугадать, как себя поведет желудок, так что если на горизонте маячит хоть малейшая возможность секса, мне приходится голодать. Иногда секс того стоит, иногда нет. Иногда у мужчины случается преждевременная эякуляция, на часах — одиннадцать вечера, и тогда у меня есть двадцать минут на то, чтобы добежать до ближайшего «Макдоналдса» с работающим аппаратом для мороженого. Я кладу в сумку банку черных оливок на обед и крашу губы, надеясь, что буду меньше думать о еде, беспокоясь о помаде.

К тому моменту, как я протискиваюсь в вагон метро, солнце уже плавит горы мусора на Манхэттене. Поезд стоит в пробке на Монтроузе, Лоримере и Бедфорде, и темнота туннеля превращает окна вагона в зеркала. Я отворачиваюсь от своего отражения, и вижу, как какой-то мужчина мастурбирует под плащом. На Юнион-Сквер заходит женщина и направляется к местечку, которое я себе заприметила; правда, она беременна и еле передвигается, так что наконец я все же сажусь. На работу я прихожу с опозданием на восемнадцать минут: младшие редактора уже переводят лавину телефонных звонков в отдел рекламы.

Я работаю выпускающим редактором в детском импринте нашего издательства, это означает, что периодически я прошу младших редакторов проверить, как гуппи переваривают пищу. Я собираю совещания, на которых мы обсуждаем, почему время медведей прошло и почему сейчас дети хотят читать только про рыб. Младшие редакторы не зовут меня присоединиться к ним за обедом, хоть я и стараюсь быть человеком, к которому не страшно подойти с вопросом. Я пытаюсь понять этих деятельных нигилистов поколения Z. Избегаю я только одну из них, — именно она этим утром четверга подходит к моему новому, аккурат в центре офиса, столу.

— Не понимаю, откуда эти репортеры раздобыли наши внутренние номера. Ты не видела Кевина?

Арья старшая из младших редакторов. Еще она единственная черная в нашем отделе, не считая меня, и это порождает сравнения между нами, в основном не в мою пользу. У нее не только всегда наготове какой-нибудь факт о Докторе Сьюзе, о котором никто не знал, — она к тому же и просто милая. Симпатичная, какими бывают только островные женщины: кожа у нее словно отлита из металла. В офисе она пользуется популярностью — живые тобагонские глаза и щечки-яблочки усыпляют бдительность наших белых коллег. Она хорошо играет свою роль. Лучше, чем я. Когда мы наедине, то видим истинные лица друг друга даже сквозь фальшивые улыбки. Я вижу ее голод, она видит мой.

— Не знаю, может, по душу Кевина наконец-то явился Фонд наследия, — отвечаю я, беря кружку с кофе.

— Не смешно, — говорит Арья. В общем-то, я уже почти перестала беспокоиться по поводу того, что она составляет список причин, по которым должна получить мою должность. Теперь это только вопрос времени. Единственное, что меня волнует — я по-прежнему хочу быть ее другом. В свой первый день она явилась сюда во всем своем кротком великолепии, готовая стать символом равноправия. И, как обычно — будучи единственным черным в комнате и все еще надеясь, что в следующий раз все будет иначе — она огляделась, ища меня. И когда она меня нашла, когда мы взглянули друг на друга впервые, наконец освобожденные от знамени в руках, я почувствовала невероятное облегчение.

А потом я просчиталась. Слишком много гнева, слишком рано выплеснувшегося в разговоре. Слишком много «можешь себе представить, что эти белые…». Слишком много «полицию — нахуй». Мы обе прошли через школу «Работай вдвое больше — получи вполовину меньше», но, уверена, она по-прежнему считает это приемлемой платой за вхождение в общество. Все так же подстраивается, ожидая, что ее выберут. Так и случится. Потому что это искусство — быть черным, упорно трудиться и казаться безобидным. Это все про нее, и ей неловко, что я не такая.

Мне бы хотелось верить, что я не стремлюсь быть упорной, потому что знаю о жизни больше. Но иногда я смотрю на нее и думаю: может быть, проблема не в ней, а во мне? Может, дело в том, что я слабая и слишком чувствительная. А может, проблема в том, что я офисная шлюха.

— Они никогда не позволят тебе иметь столько власти, сколько ты хочешь. — Мои слова продиктованы завистью, и мне интересно наблюдать за тем, как Арья колеблется: продолжать ли ей играть свою роль или принять мою откровенность? Она наклоняется ближе, и я чувствую ее запах: это типичный сладкий аромат любой чернокожей девушки — масло жожоба, лосьон с ароматом розы, кондиционер для волос «Блю Мэджик».

— Откуда тебе знать? Ты по-прежнему выпускающий редактор, уже три года, — отвечает она. Я могла бы сослаться на то, что опыта у меня все-таки побольше, но это было бы нелепо. Наши годовые зарплаты различаются ровно на сумму месячного платежа по образовательному кредиту.

— Нам только что прислали корректуру той серии книг о купании. Сможешь ей заняться? — говорю я, отворачиваясь. Я проверяю телефон, надеясь увидеть сообщение от Эрика. Какое-то подтверждение того, что первое свидание и впрямь прошло хорошо, или свидетельство, что ему не терпится увидеть меня сегодня. Я раздумываю, не отправить ли ему исчерпывающий список того, что ему разрешено со мной делать, чтобы мы были на одной волне, но получившийся черновик выходит слишком в стиле Хельги Патаки[3]. Несколько раз я пытаюсь его переписать, но потом сдаюсь и отправляюсь на поиски Кевина, который и купил права на рукопись, спровоцировавшую этот пиар-кошмар — иллюстрированную книжку по истории для юных консерваторов, лирическое рассуждение на тему радикализма либеральных медиа и мученичества земледельческих штатов.

* * *

Справедливости ради, стоит отметить, иллюстрации в этой книге — это что-то. Угрюмые гуашевые закаты над лагерем конфедератов. Насупленное облачко над головой Линкольна, когда он вглядывается в будущее, разочарованный состоянием своей партии. До жути похожие на фото сцены городских преступлений.

Кевина я нахожу расхаживающим по своему кабинету в одном носке и говорящим по телефону, в то время как его политическую агитку без возрастных ограничений сметают с полок магазинов. А потом я вижу Марка. Своими дальнейшими действиями я похвастаться не могу — я вылетаю на лестничную клетку и задерживаю дыхание. Из всех мужчин, с которыми я переспала на работе, этот обошелся мне дороже всего. Утверждение, что не стоит гадить там, где ешь, имеет силу только в том случае, если тебе платят столько, чтобы на еду хватало. Офисные отношения были, по большей части, главным бонусом моей работы.

Майк — маленькие пальчики, жаргон младшего сотрудника отдела кадров — вводит меня в курс дела в первый день на работе, пока я уговариваю его снять штаны. Джейк из айти поднимается по лестнице ровно в 18:00 и дышит мне в шею, сообщая о привилегиях системного администратора, которыми он воспользуется, когда будет рассматривать мою заявку в службу поддержки насчет замены сломанного монитора. Хэмиш, который занимается контрактами, — синяя прядь, волосатые бедра — нежно спрашивает меня в комнате матери и ребенка, не могла бы я называть его Господом. Тайлер, выпускающий редактор из отдела лайфстайла, — пафосные глянцевые журналы, подтяжки для носков — притягивает мою голову ниже, пока говорит по телефону с дублинским офисом. Влад из отдела доставки с его ломаным английским; вокруг нас по полу раскиданы шарики пенопласта, которыми набивают посылки. Арджун из британского отдела продаж, — гладкие черные волосы, руки как у мультяшного злодея — весь на взводе оттого, что «Схоластик» переманивает к себе лучших сотрудников его команды. Снова Джейк из айти, потому что местные компьютеры — полный отстой, а у него самый красивый член, который я когда-либо видела. Тайрелл из производственного отдела со своей обычной полуулыбкой — в кабинке офисного туалета во время рождественской вечеринки, свет гирлянд отражается в его темных глазах. Мишель из юридического сидит на копировальном аппарате с колготками на шее, неоновая лампа мигает над нашими головами. Киран из отдела романтической драмы берет меня сзади и что-то твердит про то, чтобы оторвать мне конечности; все это время я смеюсь сама не знаю почему. Джерри, скупающий права на подростковые книжки, где все крутится вокруг онкобольных героев, занимается со мной любовью в зале для совещаний с панорамным видом на Рокфеллер-плаза, 30; я плачу сама не знаю почему. Джо, который занимается детективами и сам вообще ничего не читает, кончает быстро и громко и называет меня ниггершей, а потом мамочкой. Джейсон, выпускающий научно-популярные книги, хочет, чтобы я плакала с ним так же, как с Джерри — и я действительно плачу, только от этого опыта и дома. Адам, работающий с христианской эротикой, кончает мне на лицо, и я ничего не чувствую. А потом снова Джейк, потому что у меня сломалась клавиатура, но это оказывается не Джейк, а Джон, который кончает, просунув мне руку под блузку, и говорит, что Джейк попал в серьезную аварию и дела у него совсем плохи.

И где-то между ними — Марк. Марк, начальник художественного отдела, где воздух благоухает теплой бумагой и все счастливы. Там высятся стопки шелковистой бумаги размером восемнадцать на двадцать четыре дюйма, а из пасти разгоряченных принтеров ритмично выходят листы глубокого, похожего на водную гладь, черного или синего цвета, такого насыщенного, что кажется, дотронься до свежей краски, и почувствуешь прохладу воды. Сотрудники художественного отдела перемещаются по зданию улыбающимися группками, зажав под мышкой эскизы будущих работ. В лифте они горячо спорят о тиснении и шрифтах Verdana и Courier New. У них свои часы работы и свой дресс-код; глядя на их странноватый шик, сразу понимаешь: это художники. Все, чего я хочу — это быть одной из них. Хочу брать пельмени навынос из кафешки напротив и засиживаться в офисе до десяти, проверяя переход оттенков позади Лиса Фрэнка от ультрамарина до лазурного и бирюзового. Я трижды откликалась на открывшиеся вакансии. Дважды проходила интервью. В обоих случаях меня попросили еще поработать над базовыми навыками рисования человека. Марк сказал, что они сохранят мое резюме и будут иметь меня в виду, так что я пошла и завалила вечерние занятия по рисунку, потому что ямочки на щеках и плюсневые кости стопы мне не давались никак — впрочем, уроки мне были все равно не по карману. В качестве материала я выбрала уголь, надеясь, что в отличие от цвета, он даст мне больше контроля, но рисунки только размазывались у меня под рукой.

Когда я об этом думаю, то не могу избавиться от ощущения, что проживаю тот вариант жизни, который возник из-за одного-единственного взмаха крыльев бабочки. Я имею в виду, с разницей всего в полградуса все, чего я хочу, могло быть моим. Я талантлива, но недостаточно, что еще хуже, чем быть посредственностью. Это посредственность с приставкой «почти». Так что сложно не думать о том, что где-то в параллельной вселенной существует другая версия меня — толще, счастливее, стоит в собственной студии с пятнами краски за ушами. Но каждый раз за последние два года, когда я берусь за кисти, меня будто парализует.

И не то чтобы Марк по-уорхоловски крут или расписывает потолок капеллы, лежа на спине. Это взрослый мужчина, который носит плащи, выращивает орхидеи в офисе, коллекционирует фигурки и перерисовывает «Сон жены рыбака»[4] в стиле Грейнинга[5]. Однажды шел дождь, на часах было восемь вечера, и мы вместе оказались в лифте. Он показал мне рисунок осьминога, делающего куннилингус, и тщательность прорисовки усадила меня прямо на его член. Но с ним все не так, как с другими, когда есть только экстатическое спаривание и мягкая обволакивающая пустота после. Я как будто действительно в нем нуждаюсь. Потому что существуют мужчины, которые являются ответом на биологический императив, я их прожевываю и глотаю, а есть те, которых держу во рту, пока они не растворятся. Это авторитетные лица. В общем, Марк был очень любезен, вывел меня в ресторан и расширил мою вкусовую палитру, заказав разные вина на пробу. После мы отправились к нему в квартиру, существование которой на рынке нью-йоркской недвижимости кажется невозможной, — залитую светом и размерами напоминающую студии из лживых голливудских ситкомов.

Секс с ним неплох, но это не так уж важно, ведь в мастерской у него стоят ящики с карандашами, маркерами и красками. Необработанные холсты, банки с грунтом и скипидаром. Плоские, круглые, веерные кисти из мягкого верблюжьего волоса. И хотя у Марка заметна легкая склонность к либертарианству, он не требует от меня активного отдыха, что компенсирует его недостатки. Выходные мы проводим в постели, быстро переходя от первых нервных прикосновений к легким извращениям.

Но, естественно, факт моего провала на собеседовании повисает между нами. Он бесконечно талантливее меня в том, чем я хочу заниматься больше всего, и, кажется, такое положение дел ему нравится. Глупо, как поздно до меня доходит — как он заманивает пряником, как расслабленно тянется за кнутом. Я узнаю себя в женщинах, которые его преследуют — мечтательных полиграфистках и выпускницах Род-Айлендской школы дизайна с торчащими грудками. Все неизбежное кончается тем, что я прихожу к нему домой и умоляю взглянуть на мои работы. Я встаю на колени, протягиваю ему свой скетчбук и прощаюсь с его квартирой и выразительными акварелями, которые он иногда показывал мне в три утра.

У Артемизии Джентилески есть картина, которую я особенно люблю, — «Юдифь, обезглавливающая Олоферна». На ней изображены две женщины, отрубающие голову мужчине. Он пытается увернуться от лезвия меча, но они крепко держат его. Это безжалостный шедевр в тенебристской манере, залитый артериальной кровью. Джентилески написала его после того, как ее учителя, Агостино Тасси, осудили за то, что он ее изнасиловал. Когда я, вдохновленная этим полотном, работаю над картиной, умирает мой отец. Я хороню его рядом с мамой и не сплю несколько недель; мыши съедают все мои фрукты. Марк отправляет открытку с соболезнованиями, а потом перестает отвечать на звонки. Он возвращает рисунки по почте; я оставляю ему несколько сообщений на автоответчике, — их смысл сводится к тому, что он жалкий подражатель, способный рисовать только четырехпалых людей, и невозможный зануда, которого нужно держать как можно дальше от женщин, — и да, несколько раз ночью я прихожу постоять под его окнами.

Я набрасываю несколько черновиков, которые так и не отправляю, и брожу по офисным коридорам, собираясь с мыслями обо всем, что хочу ему высказать. Но когда я вижу Марка на лестничном пролете рядом с кабинетом Кевина, когда вижу, что он ничуть не изменился, стоит в окружении двух женщин и явно наслаждается жизнью, — вот тогда я теряю самообладание.

Той ночью я встречаюсь с Эриком в Вилладж, и мужчина, который ждет меня в глубине винного бара, не похож на того, с кем я виделась два дня назад. Внешне он все тот же, только кожа словно плотнее облегает его кости, как будто сверхмассивная дыра выплюнула его у входа в бар, и он стоит, ожидая, пока я это пойму.

— Ты опоздала, — говорит он, заказав бокал вина Кот-дю-Рон себе и джин-тоник для меня. Он настолько холоден, что я не могу понять: то ли он ждет объяснений, то ли эта суровая версия — какая-то шутка. Он выглядит иначе, пожалуй, даже старше; строгий пиджак перекинут через спинку стула. На мне платье из ткани, которая на восемьдесят процентов состоит из спандекса.

— Извини.

— Не люблю опаздывать.

— Застряла в метро, — поясняю я, и он усмехается.

— Не скучаю по этим временам.

— Ты не ездишь на метро?

— Нет, — отвечает Эрик, начиная этим нравиться мне одновременно еще больше и еще меньше. Меньше, потому что сейчас он кажется непрактичным и мягкотелым, и больше, потому что может себе это позволить.

— Ты хорошо выглядишь, — отмечает он, оглядев меня с ног до головы, и мне приятно от того, что меня так пожирают глазами — ведь я нарядилась специально для него, и теперь он может одним взглядом срывать эти покровы.

— Ты тоже. Как работа?

— Я не хочу говорить о работе. Ты хочешь?

— Пожалуй, нет.

— Где же это вино? — спрашивает Эрик, и тут между нами вклинивается официантка, которая наливает ему немного на пробу. Он крутит бокал и нетерпеливо втягивает вино сквозь зубы.

— Давайте, — разрешает он, внимательно наблюдая за тем, как девушка доливает остаток. Затем он отсылает официантку взмахом руки и делает большой глоток. — Я немного нервничаю, извини, если выгляжу… — Эрик отпивает еще вина и сосредотачивает все внимание на моем лице.

— Все в порядке, — успокаиваю его я, но мой ответ звучит несколько снисходительно. Он пристально смотрит на меня и одним глотком опустошает бокал, а это еще нужно изловчиться, учитывая, как щедро ему налили. Официантка возвращается и смотрит на Эрика большими восхищенными глазами.

— Можно мне еще немного? — спрашиваю я, когда замечаю, что мой джин с тоником состоит, главным образом, изо льда.

— Хорошая идея, — соглашается Эрик, и мы налегаем на джин с тоником. Это помогает расслабиться достаточно, чтобы заговорить о политике, но я больше помалкиваю. Я знаю, что по самым общим — и наименее спорным — идеологическим пунктам мы совпадаем: женщины — это люди, расизм — это плохо, Флорида окажется под водой через пятьдесят лет, но у него еще есть возможность вспомнить, как понравился ему «Атлант расправил плечи». Что поделать, даже с лучшими из мужчин всегда жди сюрприза. Я заказываю еще бокал, и Эрик замолкает.

— Может, ты хочешь поговорить о чем-нибудь другом?

— Почему?

— Ты выглядишь слегка напряженной, — говорит он, касаясь моего колена под столом.

— Ты заметил, как на тебя смотрит официантка?

— Не обратил внимания, — отвечает он, засовывая руку мне под платье.

У нас не самый уединенный угол, но я не хочу, чтобы он останавливался. Я делаю еще глоток, пока он проводит ладонью по внутренней поверхности бедра.

— Стало быть, мы дошли до второго свидания.

— Да.

— И ты хочешь продолжить?

— Да, — отвечаю я, хотя и не вполне понимаю, что именно он имеет в виду.

— Я хочу выложить карты на стол, — начинает Эрик, убирая руку из-под моего платья. — У меня налажен быт. Я женат на одной женщине вот уже тринадцать лет, и могилы у нас рядом.

— Разумеется. — До меня доходит, что сейчас мы говорим серьезно, а у меня все еще задрано платье. Он вытаскивает листок бумаги и распрямляет его.

— И для того, чтобы встроить что-то новое в мою жизнь, во все эти… — Он кидает взгляд на листок. — Супружеские отношения, нужно установить какие-то границы.

— Конечно.

— И эти границы должны быть установлены как можно раньше. Потому что… — Он хватает меня за руку, и это выглядит отрепетированным жестом. — Я думаю, что нам следует продолжать наши встречи. А ты как считаешь?

Я считаю, что тринадцать лет без свиданий сделали его до такой степени уязвимым, что воспользоваться этим было бы попросту неэтично. И тем не менее.

— Да, определенно, следует продолжить.

— Тогда — о правилах. — Он смотрит на листок бумаги. Я слежу за его взглядом, забираю у него бумажку и в первый раз встречаюсь с его женой.

— Это написала твоя жена, — говорю я, пробегаясь по списку из того, что видимо, было словами. Листок уже весь измят, как будто его много раз складывали и разворачивали.

— У нее ужасный почерк, да? — спрашивает он, и когда я перевожу взгляд с записки на него, я вижу Эрика, мужчину, который привел меня в парк развлечений. Он улыбается, и эта маленькая жестокость повисает между нами в воздухе. Я вижу, что ему немного не по себе от этих слов, и он облегченно выдыхает, когда я улыбаюсь в ответ.

— Это даже на английский не похоже, — замечаю я и мысленно подвожу итоги месяца, который мы провели, следуя правилам: во-первых, к моему огромному сожалению, второе свидание не заканчивается сексом. За всю ночь я съедаю только пару кусков хлеба, запивая их джином. После бара мы выходим в темноту ночи и пристаем друг к другу в парке. Тот факт, что мы оба во мраке словно тени, провоцирует нас на откровенность, и я рассказываю ему, что иногда на выходных лежу на одном месте и не двигаюсь, пока мне не приспичит в туалет или не пора будет на работу, а он говорит, что стерилизован, и мы смеемся, потому что правило первое гласит: мы не можем заниматься незащищенным сексом. Но, отсмеявшись, Эрик замыкается в себе, чему способствует еще и количество выпитого, и мы смотрим, как через полночный Вашингтон-Сквер проплывает невеста — ее платье и вуаль отливают голубым в рассеянном свете фонарей, — и я думаю о его жене, гадая, правша ли она, переживает ли из-за своего почерка, или она такая красивая, что об этом ей беспокоиться не приходится.

И когда Эрик поворачивается ко мне, кажется, что его глаза того гляди вылезут из орбит, из-за ветра, треплющего волосы, я вижу его залысину, напротив нас кто-то наигрывает «Mary Had a Little Lamb» в миноре, и вот тогда ему, кажется, удается на мгновение протрезветь и яростно обрушиться на мои губы, и наши рты движутся невпопад, поцелуй выходит слюнявый, несмотря на сухость от количества выпитого джина.

Я уверена, что на третьем свидании мы займемся сексом. Я бреюсь везде, прижимая опасную бритву к рукам и ногам под углом тридцать градусов, пока на мой район опускается вечер, и когда я приезжаю в клинику, он целует меня в шею, что-то шепчет на ухо, и мы оба сдаем анализы на инфекции, передающиеся половым путем. Эрик заметно нервничает и говорит мне, что не любит больницы, потому что они пахнут мочой и гардениями, а еще он боится смерти, и, теоретически, я тоже, но мне вслух признаваться в этом, учитывая нашу разницу в возрасте, было бы неловко, так что я говорю ему, что да, я бы не отказалась жить и дальше, мне, в общем-то, нравится. Но по большей части я надеюсь, что у меня нет хламидии, так что я пропускаю мимо ушей добрую половину того, что он говорит мне о своем страхе смерти, и замечаю брошюру с белым ребенком на картинке, а когда результаты анализов приходят отрицательными и мы идем за бургерами, я ничего не ем, потому что по-прежнему хочу заняться сексом, но все думаю об этом ребенке, о мягкости его черепа, и пока я вспоминаю о том аборте, что сделала, когда мне было шестнадцать, ему звонит жена, и он уезжает, потому что сегодня третье июля, нужно приготовиться к завтрашнему барбекю, и одно из правил гласит, что если она звонит, ему нужно ехать. Во время этого разговора из трубки доносятся звуки ее голоса, и он отвечает: «Ребекка, ну хватит, Ребекка». И между четвертым и шестым свиданием я лихорадочно пытаюсь пробить ее в интернете, но Ребекка Уокер — слишком распространенное имя, а Эрик, хотя и посвятил свою профессиональную жизнь оцифровке негативов, отказывается подчиниться неизбежной оцифровке своих мыслей, приемов пищи и местоположения (то ли в силу уверенного в своей правоте луддизма[6], то ли по причине общей устарелости), так что найти ее через него я не могу, и не сплю по ночам, просматривая твиты десятков рядовых белых женщин, — ищу в них подсказки, но нахожу лишь перекрестные совпадения. На седьмом свидании мы по-прежнему не занимаемся сексом, и это начинает становиться оскорбительным, но я готова на любое унижение, лишь бы получить желаемое, так что на девятом свидании, после того, как мы уже месяц общаемся вживую, в ход идут бананы и фруктовый лед на палочке; я затаскиваю его в кабинку туалета за лацканы пиджака, так далеко я захожу в своих угрозах, а он смеется и мягко велит мне перестать, потому что он немного старомоден и находит мое поведение вызывающим. Поскольку мое смущение обычно сменяется гневом, я отталкиваю его и, к моему удивлению и радости, Эрик толкает меня в ответ. Его раскаяние мгновенно и безмерно, но я успеваю запомнить выражение его лица, полуоткрытый рот, радость, с которой он упражняется в своей силе. И прикосновение его руки, когда он помогает мне подняться, будет поддерживать меня в течение следующих пяти дней, потому что одно из правил гласит: его жена может менять правила по своему усмотрению, и, согласно недавним изменениям, теперь мы можем видеться только по выходным. Поэтому в воскресенье он, к сожалению, поднимается ко мне, потому что это единственное место, где у меня есть шанс заставить его раздеться. Запах рыбы выветрился, но на диване в гостиной устроилась моя соседка в устрашающей маске с витамином С и стрижет ногти на ногах, — до этого момента мне довольно успешно удавалось скрывать степень своей нищеты. Но теперь Эрик увидит драный линолеум и кастрюльки, стоящие на полу в ванной, потому что с потолка капает; поймет, что не столько водил меня по ресторанам, сколько подкармливал. Когда он поднимается по лестнице, на его лице появляется выражение радостного недоверия, как будто происходящее ужасно, но настолько впечатляет своей новизной, что он не против продолжать. Он закрывает за собой дверь, и моя соседка вопросительно вскидывает брови под маской, — даже в собственной квартире я не застрахована от этого взгляда, отмечающего неравенство между мной и Эриком, которое и в Нью-Йорке привлекает внимание официантов и таксистов и которое Эрик совершенно не замечает, в то время как я регулярно киваю, что да, мы вместе, и да, принесите нам один счет.

Чтобы попасть в мою спальню, нужно из ванной пройти в кухню, и уже из кухни в комнату, поэтому получается что-то вроде обзорной экскурсии, но он так добр, что даже не задает вопросов о тарелке с разваренными макаронами, которую моя соседка оставила на бачке унитаза. Когда я запираю дверь в спальню, он выглядит так, как будто находит происходящее весьма авантюрным, хотя в какой-то момент у него на лице и мелькает легкое беспокойство. Я вижу, как он пытается переосмыслить свое мнение обо мне, примирить представление о том, что я уже взрослая, живу на шестом этаже в здании без лифта, в которой помещается разве что раскладной диван и постер с рэпером MF Doom. Он осторожно присаживается на диван, словно боится, что тот не выдержит такого веса, а я стою у двери и вижу, как на него наконец обрушивается осознание нашего неравенства. И хотя я никогда не захожу в комнату, не подстраиваясь под окружение, странно наблюдать за тем, как нечто подобное происходит с этим дружелюбным белым мужчиной со Среднего Запада. Странно видеть, как он вдруг замечает в себе то, что я вижу в нем всегда — оптимизм, самонадеянность, эту уверенность, что нет такого места, где бы он не чувствовал себя своим. Он оглядывается вокруг с нежным ужасом в глазах, как будто до него только сейчас доходит — после ознакомления с экономической реальностью — каким взаимным отчаянием должно быть продиктовано стремление к сближению двух людей, находящихся на противоположных концах жизни. А потом он замечает краски и чистый холст, и я подбегаю, чтобы закрыть дверь туалета, — но уже поздно. Он хочет знать, почему я никогда не упоминала, что рисую, и хороший ли я художник. И, не знаю, из-за того ли, что весь вечер был сплошным унижением, или еще из-за чего, но я отвечаю, что да, довольно неплохой я художник, и это еще одна ошибка, потому как, разумеется, он хочет, чтобы я написала его портрет. Так что я достаю из-под кровати бутылку «Столичной» и наливаю водку в единственную чистую кружку, которая у меня есть; мы пьем из нее по очереди, плавясь от жары и наполовину раздевшись, забыв к этому моменту о дистанции между нами; модель из него выходит не очень: он сутулится и постоянно меняет положение головы, но когда он откидывается назад, полуголый, с этими своими длинными руками, едва заметными веснушками и завитками седых волос на груди, я вспоминаю о существовании тела и у себя и замечаю, как резко стало не хватать воздуха в комнате, как он смотрит на меня, пока я вожусь с палитрой, как будто воспринимает меня всерьез. И хотя я ценю его отношение, мне становится тошно. Его красота дробится на полутона между складками кожи — сиреневый, голубой, возможно, немного титановых белил. Он бормочет, что ему жаль, что он меня толкнул, от водки у него тяжелеет язык, и я спрашиваю, насколько сильно он сожалеет, и он говорит, что очень, и тогда я советую ему молить меня о прощении, и он неплохо справляется; пока я делаю ему минет, комната наконец-то погружается в тишину, извинения Эрик почти шепчет прерывающимся голосом, и, судя по тому, как он аккуратно убирает мне волосы от лица, он действительно имеет в виду то, что говорит, и потом, оттирая акрил с его бедер, я замечаю, что вообще-то буду не против, если он толкнет меня снова. Он думает, что я шучу, и когда понимает, что нет, его лицо мрачнеет и он говорит, что ему такое не нравится. Это был его первый и последний визит в мою квартиру. Когда несколько дней спустя мы идем в ресторан, я вижу: он отдает себе отчет в том, что кормит меня, так же, как я отдаю себе отчет в том, что ничего не знаю об огромной части его жизни, той, что с домом в Джерси, почтовым ящиком и гостевыми полотенцами — я могу все это только воображать, так как согласно одному из правил я не допущена в его дом.

А потом все время что-то мешает. Кто-то из нас заболевает, у меня не хватает сил на то, чтобы проверить почту или помыть голову, у него рабочая поездка или ужин с Ребеккой, и к тому моменту, когда мы встречаемся вновь, мы уже забываем, как оно чувствовалось, когда мы вместе. Отношения между нами неуклонно деградируют, воспоминания накрывает пеленой расстояния. А потом вечером в четверг, на пятьдесят второй день мучительно-целомудренных ухаживаний, он звонит мне и велит встретиться с ним в одном клубе в Сохо и надеть что-нибудь покороче. Я делаю так, как он говорит, несмотря на то, что надежда на секс во мне давно умерла, потому что, может статься, он единственный мой друг. Так что я съедаю половину шоколадного торта и приезжаю в клуб в шортах и кроссовках, настолько готовая трахаться, что когда кто-то задевает меня в вагоне метро, я издаю страшный непроизвольный стон. Эрик появляется сквозь пелену дыма и втягивает меня внутрь своей большой липкой рукой.

Клуб оформлен в стиле походного лагеря времен 70-х. Он подводит меня к яме в центре зала, держа за кончики пальцев; в воздухе висит запах пота, тянутся шлейфы искусственного тумана, совместными усилиями стробоскопа и дым-машины возникают мягкие очертания оранжевых ножей, и я чихаю в сгиб локтя и замечаю пса, который сидит в углу и жует чей-то шелковый тапочек, и это зрелище меня обескураживает, как всегда бывает, когда я вижу животных в местах, где они явно не хотят находиться. Парад синтетических тканей движется в унисон в серебристых лучах прожектора как косяк сельди, баннер с надписью «Лихорадка!» отрывается с потолка, и до меня доходит, что это одно из тех мест, где устраиваются тематические вечеринки (к тому же в объявлении у двери сказано, что через несколько недель будут девяностые). А пока вполне правдоподобная голограмма Чаки Хан теснит со сцены Глорию Гейнор с упругими кудряшками, и Чака что-то мурлычет в своих знаменитых трусиках с бахромой, выгибая смуглые бедра у кромки сцены и заводя толпу — почему-то под песню «That’s the Way» группы KC and the Sunshine Band, отчего происходящее кажется слегка неправдоподобным. Ночи как эта всегда кажутся такими: на мгновение свет перестает мигать, в глаза бросаются банки пива и блестки на полу, мертвое завернуто в новую упаковку и названо ностальгией, а путешествие во времени отравлено иронией.

Я смотрю по сторонам: почти все танцуют, но танцуют с таким видом, словно усмехаются самим себе, словно это такая шутка, мол, смотрите, как я жалок, смотрите, куда меня занесло, хорошо, что ненадолго. Красота музыки становится невыносимой, так что мы с Эриком решаем укрыться в туалете, чтобы немного дунуть; в кабинке рядом кто-то сидит и плачет. Потом мы выходим в самую гущу, и Эрик, конечно, очень ловкий белый мужчина, но при виде хип-хоп движений вынужден отступить, что совершенно нормально, — и вот мы уже в его машине, кондер работает на всю мощность, а мы мчим через туннель Холланда, он протягивает мне телефон и просит скинуть звонок от своей жены, отчего я чувствую себя ужасно, — не из-за симпатии к Ребекке, а потому, что эта ночь, похоже, стала следствием какой-то серьезной семейной драмы, хотя, разумеется, сбрасываю звонок я с тем же удовольствием, с каким слушаю стрекот цикад в воздухе, когда мы подъезжаем к его дому; у него действительно есть почтовый ящик с нарисованным флагом и фамилией «Уокер», выведенной сбоку яркой желтой краской, мы взбегаем по лестнице наверх, и в спальне все рамки с фотографиями лежат лицом вниз, и я на мгновение замираю, осознав, насколько спланирован этот порыв страсти, но в итоге только еще быстрее избавляюсь от одежды, потому что он должен был быть уверенным в том, что я соглашусь, должен был поверить, что сможет добиться от меня не просто согласия, а готовности поехать аж в Джерси, и сама мысль о том, что он все это понимает, его полный контроль над ситуацией — вот что меня возбуждает.

Нет никаких прелюдий. Я, все еще в носках, пытаюсь прочитать в рисунке на обоях, что такого в их браке привело нас к этой ночи, а Эрик стягивает с себя футболку с надписью «Диско — отстой», тянет меня к себе на колени и извиняется за то, что еще не готов, потому что тринадцать лет он спал с одной женщиной, тринадцать лет, и все правила поменялись. Я помогаю ему избавиться от брюк, но ботинки все еще на нем, ботинки со шнурками, и какое-то мгновение мы раздумываем, а потом решаем, что штаны можно просто приспустить; на его лице — темное, истомленное выражение, а тело напряжено и покрыто жесткими вьющимися волосами. Он медленно опускает меня на свой большой, слегка изогнутый член, и на секунду я переосмысляю свой атеизм, на секунду готова поверить, что Бог — это бессмысленное, бесформенное зло, которое придумало аутоимунные заболевания, но подарило нам волшебные органы для совокупления, и я отчаянно трахаю Эрика со всей силой этого внезапного прозрения. Он несет всякую пошлость, но что-то такое мелькает в его взгляде, и я начинаю опасаться, вдруг он брякнет сейчас что-то, к чему мы пока не готовы, поэтому я прикрываю ему рот ладонью и приказываю: «Заткнись, черт возьми, заткнись», и это звучит куда агрессивнее, чем обычно, но срабатывает, и вообще, если хочется встряски, нет ничего лучше, чем сделать из белого мужика свою сучку, — хотя внезапно я паникую от того, что не надела на него презерватив, и, оглянувшись, вижу, что из спальни есть выход в ванную, а в ванной оказываются дополнительные полотенца, и этот жест заботы так трогает меня, что он останавливается, и на мгновение сквозь похоть в нем проглядывает радушный хозяин, обеспокоенный реакцией гостя. Движения замедляются, и мы заходим на опасную территорию зрительного контакта и поцелуев, туда, где всегда совершаются ошибки, где забываешь, что все обречено на смерть, и я не виновата, что в этот момент называю его «папочкой», и уж точно не виновата, что от этого он стремительно кончает и говорит, что любит меня, и мы откидываемся назад в наслаждении и ужасе, не произнося ни слова до тех пор, пока он не вызывает мне такси и не говорит беречь себя, что звучит скорее как «пожалуйста, проваливай», и пока машина отъезжает от дома, Эрик стоит на крыльце в шелковом халатике с цветочным узором, явно принадлежащим его жене, и выглядит так, как будто он не оргазм только что испытал, а пережил тяжелейший сеанс экзорцизма; у его ног свернулся кот, совершенно сбитый с толку белой обшивкой дома и зеленой лужайкой, и я окончательно преисполняюсь ненавистью к этому коту, когда вокруг меня вырастает город в пыли и саже, гордящийся своими размерами, как какой-нибудь постмодернистский роман, создателю которого ужасно хочется воспеть величину собственного достоинства, — но все равно прекрасный даже несмотря на беспощадный июль, выжигающий его улицы.

А потом Эрик неделю не отвечает на мои сообщения, электронные письма и звонки, а я продолжаю улыбаться, листая сигнальный экземпляр новой книги о добродетели щедрости, которую мы скоро издаем. И я теперь знаю, где он живет, поэтому десять дней спустя появляюсь у него на пороге: дверь не заперта, внутри никого, и я брожу по дому, беру холодные лимоны со стола и катаю их в ладони, открываю холодильник, делаю глоток молока прямо из упаковки и забираю его с собой наверх, в спальню, где стоит открытый шкаф с женской одеждой, и я провожу рукой по шелку, шерсти, кашемиру, — а потом раздается голос, и я оборачиваюсь и вижу в дверях ванной — в желтых резиновых перчатках и футболке с надписью «Йель» — его жену.

3
1

Оглавление

Из серии: Подтекст

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Жажда предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Примечания

3

Хельга Патаки — героиня мультипликационного сериала «Эй, Арнольд!»

4

«Сон жены рыбака» — ксилогравюра Кацусики Хокусая, изображающая двух осьминогов, ласкающих обнаженную женщину.

5

Мэтт Грейнинг — американский мультипликатор, создатель мультсериалов «Симпсоны» и «Футурама».

6

Луддизм — критика влияния научно-технического прогресса на человека и общество; борьба с достижениями инновационных технологий.

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я