1415131131738

Элти В., 2021

Местную историю о доме Галица не пересказал разве что ленивый: сначала легенда гласила, что пожар начался по глупости хозяйки, позже говорили, что отец сам поджёг своих детей. Немудрено – никто даже не знает, откуда приехали Галица. Под гнётом вины родители поддерживают уцелевшую Эди во всех начинаниях, кроме страсти к поджогам, и любят её – когда не боятся. Но ради их тайн дочке приходится пожертвовать детством. Несмотря ни на что, Галица верят, что девочку ждёт приличный университет и достойная жизнь. Впрочем, у Эди есть дела поважнее, чем экзамены. Ради тайн семьи она готова пожертвовать и своим будущим. Ведь если братья и сёстры сгорели в пожаре, то зачем родители их разыскивают? Почему отец уходит от разговоров? Что знает собака? И что, чёрт побери, значат эти цифры? За ответы Эди придётся заплатить кровавую цену. Эта легенда не та, чем кажется. Содержит нецензурную брань.

Глава 1

— Я помню, как мама надела на меня фиолетовое платье.

— А я помню, как меня брат на батуте забыл и я весь день прыгал!

— А я динозавров помню!

— Настоящих?!

— Конечно!

— Настоящих, как же, слушай его больше!

— Я не вру!

— Эди, а ты что первое помнишь?

— Огонь.

— Вааау, — тянут дети, не зная, о чём это говорит, но понимая, что это круто.

Эди знает, что огонь — это не круто. Круто — это папина работа, ушки их пёсика Чипа, мамина рабочая куртка. Некруто — это огонь, полицейские и пялиться на людей. Мама так и говорит Эди в автобусе: «Не пялься, это неприлично». Неприлично — это как некруто, только сложнее. Копаться в мамином столе, хранить куриные косточки и жечь вещи тоже неприлично. Но Эди всё равно играется с мамиными ножами, раскладывает косточки в пустые горшки на подоконнике — цветы всё равно почему-то умерли от бензина — и жжёт вычесанную шерсть Чипа. И Эди продолжает всматриваться в лица людей.

— Тебе нужно научиться заплетать волосы, Эди, — говорит мама, перебирая её персиковые пряди. Эди не знает, зачем заплетать волосы, если пучок быстрее, а у неё совсем нет времени. — Они у тебя очень красивые, как у ангела. Не стриги их никогда.

Мысль о том, чтобы состричь волосы, не оставляет её голову, пока она их не состригает. Всего лишь по плечи, она даже всё ещё похожа на девочку, но мама сетует и отец вздыхает: красивые всё же были.

— Куда ты их дела? Зачем состригла?

— Я хотела посмотреть, как они горят.

Мама застывает на мелкую секундочку, а затем присаживается рядом с ней повседневно, но её спина словно железная, она едва дышит. Эди видит, что маме что-то не нравится.

— И как они горят?

— Ужасно быстро, а воняю-ю-ют… — морщится девочка. — Я больше не буду, честно.

— Ну хоть состричь перед сожжением догадалась, — ставит руки в боки отец.

— Не играйся с огнём, доченька, — шепчет ей мама и трёт глаза ладонями, словно устала в мастерской. Только глаза вдруг красные и мокрые, и Эди легко понимает, что мама плачет, что она очень сильно расстроила её стрижкой.

— Мамочка, ты… — межуется ребёнок. — Прости. Меня.

— Всё нормально, Эди, — говорит мама, но уголки губ дрожат, когда она пытается улыбнуться. Эди вглядывается в её лицо. Она силится узнать, что не так.

Эди очень повезло — мама и папа всегда дома, по выходным они играют в Скрэббл: мама кричит на папу, вскакивая с места, папа комично смотрит на дочку, будто испугался, и та хохочет. Она никогда не остаётся одна. А когда ей снятся кошмары, она быстро прибегает к родителям через их небольшой домик. Гораздо больше папин гараж. Раньше, как говорит мама по телефону, он был частью дома, но теперь стоит отдельно. Ещё мама говорит: «Будешь подслушивать, вырастешь лопоухая». В гараже папа чинит машины и даже лодки. Эди мечтает поплавать на лодке и Чип тоже — он часто тянет её к речке у дороги. Чип большой, но не как лошадь, и лохматый, но не как Эди. У него есть когти, но он не царапается, как кошки, и зубы, но он не кусается, как одноклассник Кевин, который прокусил руку Джоша и несколько детей заплакало от вида крови. Мама говорит, что Чип очень умный, но очень балованный — всегда спит с Эди и помогает ей копать мамины грядки. Эди им гордится, он замечательный помощник и даже может принести палку, и однажды точно будет её юнгой.

А одной весной Чип находит змею. Она совсем не зелёная, как хотелось бы, зато у неё жёлтые ушки, и когда Эди трогает влажную шкуру, её ладошка застывает в шоке — она совсем не как человек и не как Чип. Змея оборачивает вокруг неё хвостик, и Эди хватает её за голову. Змея раскрывает рот и пялится на довольную девочку.

— Мама-а-а! Папа-а-а! — несётся с заднего двора Эди. — Змея-я-я!

Когда маленькая ножка ступает на порог, взмыленный отец с лопатой смотрит на неё в ужасе — змея полностью обернулась вокруг ручки его дочери, и мама только успевает сказать «Закрой глазки, Эди», прежде чем к ней подлетает отец. Что-то твёрдое и холодное проезжается по её запястью, а затем раздаётся хруст. Когда Эди открывает глаза, у неё в руке голова с жёлтыми ушками и напуганными глазками, а по руке течёт кровь, совсем как у Джоша.

— Эди, закрой глаза!

Эди не считает красивым мясо в бесконечной змеиной шее и её несчастную мёртвую голову, но закрыть глаза она больше не может. Папа забирает голову и уносит окровавленный секатор, а мама растягивает змеиную шею, чтобы она отпустила руку Эди, и её собственные руки дрожат от натуги.

— Мышцы остались в тонусе, — комментирует она зачем-то.

Запершись у себя, Эди открывает купленный мамой дневничок и под рисунком мокрого Чипа записывает: «После смерти мышцы не расслабляются». С этих пор, ловя змей, Эди и Чип не показывают их родителям. Эди не кажется это плохим — родители, например, не показывают ей фотографии.

Люди должны не показывать что-то друг другу.

— Эди, уйди, пожалуйста, — дрожащим голосом просит отец, отвернув лицо к окну, и вытирает жирные руки о парадную рубашку. Растерянная, Эди вглядывается в его затылок и трёт влажными ладошками юбку — должно быть, его грусть связана с солдатиком, которого Эди нашла в земле. С этим солдатиком, нетрудно посудить, играл когда-то её брат.

— Мам, — плаксиво спрашивает Эди, закрывая за собой кухонную дверь. — Папе, кажется, нехорошо.

— Он в порядке, — тяжело вздыхает мама и отводит взгляд. Она нарезает праздничную индейку, только руки её слабее обычного — не сразу прорезают хрящи. Эди всматривается.

Чип — лучший друг, Ребекка — лучшая подруга. У них в школе все дружные, дерутся всего раз в неделю, а Эди всегда тихонько рассказывает учительнице, кто на самом деле первый начал. Эди не обижают, хотя она никогда не придумывает игры и молчит на групповых занятиях. На обеде с ней сидит только заика Ребекка — остальным детям не хватает терпения дослушать девочку до конца. Говорят, родители Ребекки настолько бедные, что она не сможет пойти в старшую школу, и тогда Эди видит: заклеенные кроссовки вместо зимних сапог, куртка с треснувшими рукавами, обед из двух бутербродов или одного пирожка. Но Ребекка обязательно пойдёт в старшую школу: во-первых, Эди знает, что в старшую школу берут без денег, во-вторых, у Ребекки красивые оранжевые волосы, в-третьих, у неё есть коллекция бабочек, некоторые даже ещё не умерли, и Эди ужасно интересно, когда же белая согласится есть чипсы. А ещё Ребекка одалживает Эди книжки своих родителей про мозги и про воду, которые она читает в ночи с фонариком, несмотря на папино «Не читай в темноте, испортишь зрение».

Про семью Эди тоже говорят разное. Эди слышит это, когда гуляет в своём районе и собирает личинок: «Это оставшаяся тех поехавших? Бедная девочка. Но лучше, чем в детдоме». Эди знает, что её родители не сумасшедшие. Их так называют, наверное, за то, что они хотят справедливости. Так Эди выучивает: хотеть справедливости значит быть сумасшедшей. Или это оттого, что они не доверяют полицейским. Потому что все доверяют полицейским. Но если ты не веришь в полицейских, то это не значит, что ты сумасшедший. А может, всё наоборот, и все вокруг сумасшедшие? Или, например, если ты не веришь в Иисуса. Эди не нравится мёртвый человек на её шее, к тому же, ей кажется, что на небе жить нельзя — тогда бы самолёты привозили людей на облака и те бы просто ходили, куда надо. А ещё иногда облаков не бывает совсем, и сидеть богу, значит, негде!

Но мёртвого человека на шее Эди носит — родители водят её в церковь по воскресеньям, а там все с ним должны быть. Если бы у Эди спросили, то она бы взяла с собой Чипа, а не Иисуса, но священник ничего не смыслит в друзьях.

Ещё по воскресеньям папа и мама читают квадратики в газете, которые Ребекка называет грустными.

— Потому что там всегда кто-нибудь умирает.

Эди не грустит, вырезая квадратики из выброшенных в урну газет. Она собирает новости про пожары и побеги, а ещё про похищения и исчезновения. Мама и папа иногда говорят эти словапро её братьев и сестёр, значит, это важно. Эди открывает свой дневник с кошечкой и вклеивает туда суровые клочки со страшными словами на них. Там же она пишет: «Трава не горит, но железяки в огне чернеют».

Эди грустит, только когда грустят мама или папа. Иногда от грусти у мамы сильно стучит сердце, ей становится трудно дышать, и Эди мерит её давление тонометром, потому что он нетрудный и биение забавно щекочет уши.

— Ты совсем важная, — шепчет мама и приглаживает свои седеющие волосы.

— Тшшш! — шипит Эди, прислушиваясь к тяжёлому биению.

— Из тебя, наверное, вырастет замечательный доктор, — говорит мама ещё громче и смеётся под строгим взглядом.

Эди ничего не отвечает — она стягивает под шумок стетоскоп и слушает пузико Чипа, рыбы, которую поймал папа, и голубя, который умирает у соседского забора.

«У всего тёплого и дышащего есть сердца и кровь».

Позже появляется сноска:

«У змей тоже есть сердца и кровь, надо разобраться».

Люди из дома напротив никогда не обзывают её семью. Они, правда, и пироги не носят, как соседи её одноклассников, и на праздники не зовут, только здороваются, когда едут на работу. Эди не обижается, как папа:

— Как можно такими нелюдимыми быть? — морщит он свой смуглый лоб, бросая гаечный ключ в кучу инструментов. — Соседи должны хорошо общаться, чтобы доверять и помогать друг другу, это все знают. Подержи масло, Эди.

У соседей, мистера и миссис Милкович, нет детей, и они никогда не целуются, как мама с папой, хотя родители зовут их парой. Эди рада, что они не хотят к ним в гости. Ей не очень нравятся гости родителей.

— Эди, некрасиво ходить без крестика, ещё и со сбитыми коленями.

— Эди, девочка должна уметь шить.

— Иди к нам танцевать, Эди!

Эди не нравится крестик, Эди не нравится шить и Эди не нравится танцевать! Она выворачивается из рук мистера Тингли и убегает на улицу. А ещё ей не нравится эта их песня про султанов. Она слышала в школе песню про клоуна, она в сто раз круче, даже круче папиной работы!

— Ну и ладно, — бурчит Эди Чипу, затягивая копну в пучок. — Пускай танцуют. Значит, им хорошо. Ты только скажи, как замёрзнешь, — просит она пса. — Потому что ты много чихаешь и беспокоишь меня. — В ответ Чип лижет лицо и забирается передними лапам на девчачьи колени, чтобы она чесала ему пушистую шею. — Но у тебя хорошее сердцебиение, — хвалит Эди, зарываясь в тёмную шёрстку, — даже быстрее, чем у мамы. Это потому, что ты беш… Тшшш!

Она заталкивает Чипа под сайдинг и лезет следом. На улицу выходят миссис Свифт и мистер Пеппер — папины громкие друзья. Приходя в гости, они тут постоянно курят, а Эди постоянно подслушивает. Она даже знает, что они целовались, только вот у них разные фамилии.

— Бедная Джехона, — говорит Свифт о её матери, — совсем закопалась в своих деревяшках.

— Она так прячется, — ленно вздыхает Пеппер.

— А Фитор? — продолжает Свифт звонким голосом. — Как он может верить незнакомцам по телефону? Мало ли похожих детей.

— Он цепляется за надежду, — философски тянет Пеппер.

— Жалко на них смотреть.

— Это софистика.

Пеппер ещё раз вздыхает.

Иногда отец уезжает в командировки. Пускай он работает в собственной мастерской, ему иногда звонят и просят срочно приехать. Наверное, клиенты. Тогда другие клиенты приходят и ругаются, потому что их машины не починены.

— Я могу! — вызывается Эди.

Но мама не даёт ей, и клиенты смотрят на неё укоризненно.

— Ну и ладно, ну и сидите дома, — закатывает глаза подросток.

— Эди Галица!

Возвращается папа из командировок всегда грустный. Не так просто, как Ребекка или Чип, а по-взрослому: он вскидывает брови, словно всё случилось по его плану, но вздыхает и вдумчиво замирает перед каждым действием. Он всегда привозит ей книжку с загадками, но Эди неловко радоваться, когда папины чёрные глаза встречают её.

— Я постелю свежее бельё, пока ты будешь купаться, хорошо?

— Спасибо, — теплеет он, и тяжёлые смуглые плечи опускаются чуть легче.

Эди не лезет дальше — сказать-то ей, на самом деле, нечего.

А однажды папа привозит из командировки неместную газету и убирает её в родительский сервант. Как только онпрячется в гараже, а из маминой мастерской доносятся звуки стругания, Эди хватает газету и ищет что-то, чего она не знает, но точно поймёт, когда увидит.

И она видит.

Девочка замирает под гнётом жуткого чувства, будто за ней наблюдают. Но нет,никто не смотрит. Всё дело в ужасе перед призраками, которые материализуются в её руках.

«Разыскиваются дети Галица: Арта, Эрвин, Калтрина, Дхимитер».

В те редкие моменты, когда с Эди обсуждали остальных детей, родители говорили, что все их фотографии сгорели. Но вот они, братья и сёстры, смотрят на неё и, кажется, вот-вот скажут: «Где же ты, Эди?»

— Всё у вас осталось, — шепчет Эди и прижимает странички к груди, туда, где заходится сердце. Это очень важные фотографии, но, как назло, незаметно их не вырежешь.

Входная дверь хлопает, и времени на вспышку ярости не остаётся — трясущимися руками, но чёткими движениями Эди кладёт газету на место. «Быстро, что тебе было нужно?»

Отец застаёт её с гуталином.

— Эди?..

— Мне нужно проверить чёткость оставляемых Чипом следов, — тараторит она, огибая отца и выскакивая в коридор, — всего четыре мазка, обещаю!

Ночью, переводя через кальку лица своих братьев и сестёр в дневник, Эди дописывает: «У Чипа окраска следов сохраняется дольше, но у меня следы глубже». На всякий случай она вскрывает переводки лаком.

Четыре дня в году мама плачет вместе с папой. Они всегда пекут торт вместе, наливают себе вино, «Эди, какое тебе вино, немедленно прекрати» и пьют за одного из них: за Арту, Эрвина, Калтрину или Дхимитера. Эди кушает тортик и почти сразу зевает — как назло родители накрывают стол поздно! Когда её отправляют спать, на кухне звуки стихают, словно бы мама и папа молчат или шепчут. А после тишины звенят всхлипы. Эди уже поняла, что они хотят плакать, иначе бы они не продолжали печь торты и пить вино, поэтому она не мешает.

Но крадётся к двери и подслушивает.

Однажды папа говорит: «Это могут быть братья оттуда».

«Братья! У папы нет братьев!» Это кажется Эди нелогично важным, и она делает новую запись, сразу под «У горящего дяди в кино текла кровь — узнать, правда ли такое».

— Нет, неправда, Эди, и больше никакого телевидения после девяти вечера.

Хотя мама, блин, дурацкая и запрещает ей, взрослой, страшилки, Эди любит её грустные ласковые глаза, её седые волосы, её пахнущие деревом изрезанные руки, потому что она вырезает игрушки и даже головоломки! Она как-то сделала для Эди пятнашки, но через неделю Эди уже точно знала, как их собирать, и не выбросила только из-за сладковато-терпкого запаха древесины. Эх, она бы хотела жить в деревянном доме.

Услышав это, мама вырезает ей маленький домик. Это, конечно, не то, но пахнет он всё равно замечательно, и Эди принимает подарок.

Так же замечательно он пахнет, когда она поджигает его на заднем дворе. От пламени даже не тепло, если не всовывать палец внутрь, как в прошлый раз. Огонь слабый и гибнет слишком быстро, чем разочаровывает Эди, но очень красивый, и девочка остаётся с ним до самого конца.

У мамы в мастерской много заноз и ножичков, резаков, стамесок, а чтобы всё это было под рукой, мама носит куртку с дюжиной карманов.

— Мне тоже нужна такая. — Заявляет Эди.

Мама фыркает, вырезая гриву лошади, и прищуривает полные глаза.

— Зачем же это?

— Мне тоже нужно много с собой носить, мам, — терпеливо объясняет Эди и добивает: — Между прочим, не только в мастерской.

— Ооо, — тянет мама, опускает уголки губ и деловито кивает. — Что же, например?

— Ну, смотри, — она поднимает ладонь и, как папа, загибает пальцы: — Ножницы, клей, колба, закуска для Чипа, карандаш, дешифратор, кисточка, ухочистки, коробка для червей, карта, струна…

— Зачем тебе струна? — морщится мама.

— Мама, — выпучивает Эди глаза и наклоняет голову, словно эта информация секретна для её же безопасности.

— Всё серьёзно, — пыхтит мама над копытом. — Ну ладно, я дам тебе поносить мою куртку, и если через неделю она будет целой, то я тебе её отдам. По рукам?

Эди накидывает эту куртку каждое утро, довольно выплывая к школьному автобусу на глазах у веселящейся мамы, а в школе прячет куртку в шкафчик.

— Она весь твой шкафчик заняла, к-как ты учебники достанешь? — спрашивает Ребекка, в задумчивости смыкая полные губы. Её речь ещё спотыкается, но уже гораздо реже, и Эди ею очень горда.

— Учебники переоценены.

Карманы пустуют всю неделю, в них не бывает ни платочка, ни пакетика с украденными у биологички внутренностями лягушки. Эди её почти не носит и даже вытягивается, метя руками вверх, когда тосковавший Чип хочет обниматься с ней после школы.

— Прости, дружок, всего неделька, — пищит она, зажмурившись от усилий. Нельзя позволить испачкать куртку!

К концу недели мама машет рукой, мол, забирай, а довольная Эди набивает карманы, уже зная, что никогда с ней, такой огромной на её плечах, не расстанется.

Во внутреннем, тринадцатом, кармане Эди хранит спички. Сколько себя помнит, ей нравится смотреть на огонь, поэтому иногда она поджигает что-нибудь, но с этих пор только что-нибудь неживое. Шокированные родители не нашлись сказать соседям слева, что видели, куда пропала их кошка. Даже старенький Чип смотрел на Эди разочаровано. Она сама не сможет объяснить, что на неё нашло. Но финальной точкой кипения для родителей, трясущихся над своей единственной дочкой, становится поджог фамильного дерева.

Пламя настолько велико, что лижет тёмный купол неба, его маленькие зачатки расцветают на ветвях красивее бутонов, и дерево не умирает в огне — оно превращается. Оно меняет свои цвета, становится плотнее и его крона точнее метит вверх. Чип напуган — он скулит и убегает к реке, но Эди не может найти сил оторваться и успокоить его. Она созерцает.

Родители приезжают от семьи Тингли раньше положенного и почти трезвые — Эди понимает, что их вызвонили соседи. Это день, когда флегматичная мать впервые кричит на неё:

— Что с тобой не так?! — заходится она в злостной истерике, её верхняя губа задирается в ужасе и отвращении, а щёки горят от гнева. — Зачем вредить?! Кем надо быть, чтобы поджечь кошку?! Это твоя месть нам?! Как можно!..

По совместительству это день, когда отец впервые даёт ей пощёчину. Щека звенит от силы удара, а боль превосходит себя с каждой секундой, даже когда кажется, что больнее быть не может. Глаза застилает обида, и Эди отворачивается, пряча её блеск. Мама громко молчит. Отец сипло приказывает:

— В свою комнату. Живо.

Пока Чип вылизывает щёку Эди, она записывает: «Мне нравится две вещи: решать загадки и большой огонь». Подумав ещё секунду, девочка дописывает «и Чип» и ласково ему улыбается, прежде чем обида сминает её лицо и выжимает горячие-горячие слёзы.

С тех пор, как родители запретили Эди гулять, она либо читает привезённые Ребеккой родительские книги, либо в обнимку с Чипом смотрит страшилки, и однажды она видит, как мужчину в кино растворяют жёлтой водой. «Кисленько?» — спрашивает у него страшная женщина.

— Кисленько, — повторяет Эди. Кислое — это лимон. Она собирает лохматые волосы в пучок, выжимает лимон в стакан и засовывает туда червя, чтобы посмотреть, что с ним станет.

Утром, перед школой, оказывается, что червь свернулся и побелел. И папа тоже побелел.

— Эди! — гавкает он своим хриплым голосом. — Во имя всего святого, что происходит в моей кофейной чашке!

— Сейчас помою… — бурчит Эди. «Если спросит, скажу, что это белок».

— У тебя что, — чуть мягче говорит отец, — опять закончилась книга загадок?

— Ты сказал, что следующую вы купите только за четвёрку в семестре по литературе…

А это невозможно! Эди засыпает под книги из школьной программы — кому это может быть интересно? Безответная любовь, война и суициды. Чип и то лучше бы написал. Она принципиально не будет учить литературу, пускай даже из школы выгоняют.

Папа упирает руки в боки, но всё же выдыхает с абсурдной напускной суровостью:

— Хорошо, я куплю тебе её так, если тебе нравится. Взять зелёную?

— Нет, возьми синюю, — отвечает Эди и всматривается. У неё есть подозрение, что сила стыда не даст её папе заговорить о пощёчине. — Она не такая лёгкая.

— Недавно ты с трудом решала жёлтую, — горделиво жмурится отец и даже седина в его чёрных волосах блестит, но смотреть прямо в глаза он отказывается. — Скоро Энигму разгадаешь.

Глупости, конечно же, ведь Энигма уже разгадана, но похвала заряжает девочку на весь день. Она не понимает, но прощает его.

— Если бы я з-знала, что папа нас бр-бросит, то н-не-е рождалась бы, — совершенно разбито выдавливает Ребекка и роняет голову на грудь. Она кусает губы и цепляется в свои ладони до синевы, противостоит мелкой дрожи рыданий и поднимает глаза в надежде.На Эди.

Ребекке больно, ей одиноко и ей непонятно. Эди видит это. Но что ей с этим делать? Что сделать, что от неё ожидают? И что сказать?

— Мне… жаль, — неловко выбирается клише из её рта, и она пытается спасти ситуацию: — Твой отец — урод.

Эди смотрит на Ребекку круглыми глазами и ждёт, пока та не сломает губы разочаровано и не отвернётся от неё, скрывая слёзы. На биологии она не появляется.

— Я сказала, мы не пользуемся газовыми плитами!

Хлобысь!

Эди подпрыгивает — мама что, гаркнула на продавца? Мама «Всегда Будь Добра С Людьми, Потому Что Ты Не Знаешь, Какую Борьбу Они Ведут», вот эта мама? Она откладывает в сторону спички и выглядывает в коридор, встречая голубой огонь в маминых глазах. Но секунду за секундой, смотря на дочку, женщина тает: её плечи стекают, руки-прутья расслабляются, губы размыкаются, обретая цвет.

— Что-то я вспылила, да? — хватается за лоб мама.

— Мам, мы не покупаем газовую печку, чтобы наш дом опять не сгорел?

Мама вскидывает на неё удивлённый взгляд — Эди никогда не заводила разговор прямо. Она всегда обивала углы своим интересом, наученная скрытными родителями. Похоже, детская восприимчивость выветривается, оставляя концентрированное любопытство.

— Эди… В общем-то, да, но пойми…

— Ты спрашивала, что я хочу на семнадцатилетие, — обрывает Эди. — Я хочу историю пожара.

Мама открывает рот, хлопает глазами, закрывает рот — она не была готова к этому. И давить на неё, такую растерянную, кажется жестоким, но если и так, то Эди готова быть жестокой. Она кивает сама себе и вскидывает подбородок.

На день рождения родители дарят ей машину. Она тёплого жёлтого цвета, с кожаными креслами, подержанная, но это всё равно огромные деньги для семьи автомеханика на окраине. Эди пробует улыбнуться — губы не тянутся. Потому что все трое знают, что это не подарок. Это подкуп.

— Извините, но я не могу принять её.

— Эди, — уверяет папа, — она не в кредит, обещаю, это не возлагает на нас обяз…

— Я не хочу быть неблагодарной, но мне придётся. — Эди смотрит на родителей серьёзно, её черные глаза продевают лески сквозь их головы, и они вдруг понимают: действительно уже семнадцать. — Это не то, что я просила на день рождения.

Мама хмурится. Нет, она откровенно злится. Её глаза не теряют мягкость, но брови супятся и она обхватывает себя руками — точно злится, даже в ярости.

— Эди, это шикарный подарок, тебе и не снилось, как мы с отцом работали ради этого.

— Даже не пытайся меня обвинить! — возмущается Эди.

— Не кричи на мать! — багровеет отец под стать своей клетчатой рубашке.

— Так, мне всё ясно. — Проведя рукой по волосам, выдыхает девочка и возвращает себе ровный тон напускного спокойствия. — Я отказываюсь вступать с вами в контакт, пока вы не выполните моё требование.

— Ты кто, террористка?

Эди молчит и по обыкновению лупит глаза, дразняще наклоняя голову — протест начался.

Мама раздражённо взмахивает руками и отец, психуя, набрасывает ткань обратно на машину, а утром следующего дня Эди накидывает свою куртку с дюжиной карманов и садится в школьный автобус.

— Ты отказалась от машины? — распахивает блестящий рот Ребекка и забавно задумывается: — Ты сумасшедшая?

В старшей школе Эди унаследовала титул сумасшедшей за дополнительные вопросы учителям: «Как кровь влияет на растительность?», «Как разложение зависит от типа почвы?», «Какие следы щёлочь оставляет на дереве?» Впрочем, спрашивать учителей оказывается так же бесполезно, как ленивые подколки одноклассников по поводу пожара.

— Правда дороже, Ребекка, — серьёзно заявляет Эди, затягивая волосы в пучок и надевая очки перед биологией.

— Как скажешь, — вздыхает Ребекка и смотрит за её спину.

Эди оборачивается — Трисс. Эди знает, что Ребекка восхищается её жизнью: по выходным она ездит на концерты в соседний город и родители даже разрешили ей выкрасить волосы в чёрный. Ребекка хочет быть ею: она экономит деньги на обеде, чтобы купить косметику и клетчатую юбку, как у Трисс. Если бы Ребекка спросила у Эди, то она бы ответила, что Ребекка гораздо красивее Трисс, особенно когда не запудривает свои веснушки и не мажет губы блеском. И её коллекция дохлых бабочек гораздо интересней значков на сумочке Трисс. Но Эди не спрашивают.

Ребекка хотела бы дружить с Трисс и сидеть с ней на обеде, Эди и это знает, только вот: «Кого сегодня препарируешь: лягушек или одноклассников?», «Ты пробовала обращаться к специалистам?», «Должно быть, ты наглоталась дыма». Трисс ненавидит Эди.

Это странно, ведь Эдиравнодушна кней. Они вместе ходят на химию, и Эди знает, что Трисс не глупая, но в коридорах она надвигается на них с угрожающим цокотом каблуков и метит в них взглядом ещё задолго до приближения. Что-то в этом всём не даёт Эди покоя.

— Нам пора. — Топает маленькая Ребекка своим маленьким каблуком, стоит Трисс разойтись в своих подколках, и уходит.

Эди ловит Ребекку за руку перед самым кабинетом и вымучивает из себя:

— Знаешь… спасибо.

Это значит: «Я благодарна, что ты продолжаешь выбирать меня», «Я горда твоим выбором дружбы, а не статуса» и, наконец, просто «Я не смогла бы без тебя». Ребекка дарит ей маленькую улыбку — она знает, как тяжело Эди даются такие слова.

В сухом остатке Эди выносит два дня домашнего молчания спокойно: после ужина она и Чип карабкаются на молодое дерево на заднем дворе, чтобы следить за соседской барбекю-вечеринкой, а уже в ночи, под светом жёлтой настольной лампы, она вычитывает криминальные сводки местных газет.

А на следующий день Ребекка не появляется. Такое бывает, когда она опаздывает на последний автобус — у её мамы нет автомобиля, и она не может подвезти её. «Если бы у меня была машина, — понимает Эди, — я бы заезжала за ней каждое утро». Она тяжко вздыхает и кладёт голову в школьный ящик, на фиолетовую книгу с загадками — похоже, жизнь нашла способ разбить её протест.

— Чувак, да спокойно, ты чё, она норм.

Эди поднимает голову и поворачивается ухом к источнику шёпота где-то за углом.

— Сиськи размера второго, самое оно, — шуршит слабым эхо голос в пустом коридоре, — и задница хорошая — я на физ-ре видел, когда она без своей этой куртки была.

— Да, а после минета она сплюнет в пакетик и отнесёт домой, под микроскоп. Ха-ха, не, я бы ей и отсосать не дал.

— Фу, чувак, хах, ты зверь!

Эди захлопывает шкафчик — разговор прекращается. Персиковые щёки наливаются соком от возмущения — кто позволил австралопитекам подать документы в школу?! За ней никогда не ухаживали и на день Святого Валентина в её коробочке всегда пусто, да и сказать, что Эди хотелось признаний, было бы ложью. Она спокойно переносит непопулярность и одиночество, любовную лихорадку одногодок и их естественную одержимость сексом. Но пережить заинтересованность для больше-молчи-чутче-слушай-Эди оказывается сложнее одиночества.

И только на выходе из школы Эди соображает: если бы она не психанула, услышала бы гораздо больше, чем оценку своего тела, и увидела бы, кто болтает, а затем размазала бы по их вещам вазелин.

— Эди, — мягко окликает её мама на кухне, и что-то в её голосе заставляет Эди двигаться аккуратно, как перед напуганным животным, — ты права. Ты заслуживаешь знать правду. Мы всё расскажем, только дай нам немного времени, хорошо?

Эди внимательно сканирует маму на следы вранья и наконец:

— Помочь тебе с ужином?