Темный карнавал

Рэй Брэдбери, 1947

Настоящая книга поистине уникальна – это самый первый сборник Брэдбери, с тех пор фактически не переиздававшийся, не доступный больше нигде в мире и ни на каком языке уже несколько десятков лет! Отдельные рассказы из «Темного карнавала» (в том числе такие классические, как «Странница» и «Крошка-убийца», «Коса» и «Дядюшка Эйнар») перерабатывались и включались в более поздние сборники, однако переиздавать свой дебют в исходном виде Брэдбери категорически отказывался. Перевод Марины Воронежской оригинального сборника Рэя Брэдбери 1947 года.

The Jar

Банка

Это была просто такая штука в банке — из тех, что передвижной цирк возит по маленьким городкам и показывает за деньги, разбив шатер где-нибудь на отшибе. Бледная гадость, которая плавает в спиртовом растворе и смотрит на тебя своими мертвыми глазками, но так ничего и не видит. Она прибыла к вечеру вместе с темнотой, стрекотом кузнечиков и стонами болотных лягушек. Это была такая штука в банке, что посмотришь — и желудок сразу сжимается, как будто ты увидел отрезанную руку в баке для медицинских отходов.

Чарли долго на нее глазел.

И все это время его большие грубые руки, покрытые сверху островками волос, сжимали веревку, натянутую от любопытных. Свои десять центов он заплатил — можно и поглазеть.

Стемнело. Было слышно, как с ленивым скрежетом останавливается карусель, как по ту сторону брезента, дымя сигарами и изредка переругиваясь, установщики шатра играют в покер. Вскоре фонари погасли, и бродячий цирк потонул в летнем сумраке. Люди кучками и цепочками потянулись по домам. Где-то щелкнуло радио — и сразу стихло, оставив усеянное звездами небо Луизианы в полном покое и безмолвии.

У Чарли прямо мир клином сошелся на этой бледной штуковине, запечатанной в сыворотке. Даже челюсть отвисла от удивления, так что было видно зубы и розовую изнанку рта. В глазах застыла смесь недоумения и восторга.

Кто-то подошел к нему сзади из темноты — кто-то небольшой, в сравнении с его исполинским ростом.

— Ну что, брат, — сказал он, заходя в свет лампочки. — Так и стоишь?

— Угу, — промычал Чарли, недовольный тем, что его отвлекли.

Хозяин цирка уродцев счел любопытство Чарли вполне уместным.

— Он многим нравится, — сказал он, кивнув на обитателя банки, как на своего старого знакомого, — ну в хорошем смысле, я хочу сказать.

Чарли потер свой мощный подбородок.

— А вы никогда не думали ее продать?

Хозяин крякнул и на секунду вытаращил глаза.

— Продать? — сказал он. — Не, про это я не думал. Она же приводит мне клиентов. Народ любит поглазеть на такое. Не, продать не думал.

У Чарли вырвался вздох разочарования.

— Ну, разве что… — прикинул в уме хозяин, — если б попался какой-нибудь парниша с деньгами, тогда, может, и подумал бы.

— И за сколько?

— Ну, скажем, если б парниша дал… — Хозяин цирка прищурился и начал загибать пальцы, одновременно наблюдая за реакцией Чарли на каждый загнутый палец. — Скажем, если б парниша дал три… четыре… или, к примеру, семь… восемь…

На все эти перечисления Чарли выжидающе кивал. Глядя на это, хозяин цирка продолжал повышать сумму:

— Ну, там, десять… пятнадцать долларов…

Тут Чарли обеспокоенно нахмурился. И хозяин цирка сразу дал отступного.

— А если бы у парниши было, скажем, двенадцать долларов? — с ухмылкой поинтересовался Чарли.

— Ну, тогда бы он точно смог купить эту штуковину в банке, — вынес свою резолюцию хозяин цирка.

— Надо же, — сказал Чарли, — а у меня в джинсах как раз завалялось ровно двенадцать долларов. Негоже возвращаться в лощину Уайлдерс с пустыми руками. Я как раз подумывал притащить домой что-нибудь этакое, вроде вашей штуковины. Поставлю на полку над письменным столом. Дружкам покажу — пусть знают, с кем имеют дело.

— Ну, ты, того, это… — сказал хозяин цирка.

Продажа совершилась, и банка была поставлена на заднее сиденье фургона Чарли. При виде ее лошадь забила копытами и заржала. А хозяин цирка вздохнул с некоторой долей облегчения.

— Вообще-то, она мне уже вот где, эта банка, — сказал он, — глаза бы мои на нее не смотрели. Так что не благодари. И вообще¸ в последнее время мне такое лезет в голову. Про эту банку. Ну, да ты не слушай меня, мало ли чего я там брешу. Бывай, фермер!

Чарли уехал. Голубые лампочки ярмарки погасли, словно звезды, и повозка с лошадью погрузилась в темную луизианскую ночь. Потом стихли и лязгающие звуки карусели. Остались только Чарли, лошадь, мерно стучащая копытами, и кузнечики.

Ну и банка сзади, за спинкой сиденья.

От качки жидкость в ней хлюпала и выплескивалась через край. А холодное серое существо, сонно прильнув к стеклу, все выглядывало, выглядывало, но так ничего и не видело. Ничего-ничего…

Чарли протянул руку назад, чтобы погладить крышку. Обратно к нему вернулась уже совсем другая рука: от пальцев пахло выпивкой, они дрожали от холода и от избытка чувств. При этом сам Чарли прямо-таки светился от счастья. Есть, сэр!

Хлюп, хлюп, хлюп…

Лощина Уайлдерс встретила его пылью, подсвеченной гирляндами зеленых и кроваво-красных фонариков. Последние освещали мужичков, которые, сбившись в стайку перед зданием магазина, оскверняли его территорию громким пением и плевками.

По скрипу колес они, конечно, догадались, что это едет Чарли, но когда фургон затормозил, даже не повернули свои плешивые черепушки в его сторону. Только мигали светлячками сигар да квакали, как лягушки в летнюю ночь.

— Привет, Клем! Привет, Милт! — нетерпеливо крикнул Чарли, склонившись к ним всем корпусом.

— А-а, Чарли. Смотрите-ка, Чарли, — промямлили они в ответ.

Но Чарли решил вырубить назревающий политический конфликт прямо на корню.

— У меня тут есть кое-что! — крикнул он. — Кое-что такое, что вам точно понравится!

Под навесом у входа в магазин блеснули подсвеченные зеленым светом глаза Тома Кармоди.

Чарли казалось, что Том Кармоди, как животное, обитает в каких-то определенных местах, а именно — под навесами, в густой тени деревьев, а если в помещении, то в самых темных его закоулках. Сидит там в темноте — и посматривает. Что у него там на лице в этот момент — не разглядеть, зато от глаз никуда не спрячешься — они так и ждут, чтобы поднять тебя на смех. И каждый раз он придумывает что-нибудь новенькое.

— Нет у тебя там ничего, что нам понравится, ты, ушлепок!

У Чарли сам собой сжался ворсистый на костяшках кулак.

— А вот и есть! Какая-то непонятная фигня в банке, — продолжил он. — То ли чьи-то мозги, то ли маринованный волк, то ли… А вот сами идите, тогда и увидите!

Щелчком стряхнув с сигары розовый пепел, кто-то из мужичков лениво подошел посмотреть. Чарли с важным видом приподнял крышку банки, и в тусклом свете фонаря стало видно, как доброволец переменился в лице.

— Мать моя, что это?

Это была первая оттепель. Следом за мужичком с трудом, но все же поднялись остальные. Их тут же повело, однако за счет гравитации им кое-как удалось начать ходьбу. В сущности, они не делали для этого никаких усилий — просто в нужный момент подставляли ногу в ту сторону, куда их клонило, уберегая свои бесценные лица от столкновения с землей.

Когда они обступили банку с таинственным содержимым, Чарли вдруг впервые в жизни решился прибегнуть к некой стратегии — и со стеклянным звоном захлопнул крышку.

— Кто хочет увидеть больше, приходите ко мне домой! Эта штука будет там, — великодушно заявил он.

— Ха! — громко сплюнув, отозвался из своего орлиного гнезда под навесом Том Кармоди.

— А ну, дай еще разок гляну! — выкрикнул старик Медноу. — Никак мозг?

Чарли взмахнул поводьями, и лошадь рванула с места.

— Нет уж, будьте добры ко мне!

— А что скажет твоя жена?

— Да она отбивные из нас сделает!

Но Чарли вместе с повозкой уже скрылся за холмом. А мужички остались стоять, жуя языки и щурясь ему вслед. Даже Том Кармоди выругался сквозь зубы под своим навесом…

Вознося банку к себе на крыльцо, чтобы поставить ее на тронное место в гостиной, Чарли не сомневался, что с этого момента его лачуга станет дворцом. Не кто-нибудь, а действующий король висел теперь неподвижно в водах своего частного бассейна — торжественно поднятого и установленного на полку над тщедушным столом. Банка была единственным предметом, нарушающим серое однообразие, которое царило в этом мирке на краю болота.

— Что это у тебя там? — Драматическое сопрано Теди прервало поток его восхищения.

Она стояла в дверях спальни — худая, в линялом платье в бело-голубую клетку, с волосами, зачесанными за красноватые уши и собранными в бесцветный пучок. Глаза у нее были такие же полинявшие, как и ее платье.

— Ну и? — повторила она. — Что это?

— А на что похоже, по-твоему?

Теди сделала маленький шажок, и ее бедро качнулось вбок, словно маятник. Взгляд ее был прикован к банке, рот приоткрылся, обнажив кошачьи молочные зубы.

Там, в сыворотке, висела какая-то бледная мертвечина.

Теди бросила блекло-голубой взгляд сначала на Чарли, потом снова на банку, потом еще раз на Чарли и еще раз на банку, после чего покачнулась и схватилась за стену.

— На что… На тебя! — хрипло выкрикнула она и хлопнула дверью спальни.

Содержимое сосуда никак не отреагировало на этот удар. Чего нельзя сказать о Чарли. Тоскливо глядя ей вслед, он вытянулся так, что у него едва не свело шею, а его сердце заколотилось как бешеное.

Когда сердце немного улеглось, Чарли высказал все, что у него накипело, существу в банке:

— Работаешь, работаешь, бляха-муха, рвешь задницу весь год… А она забирает деньги и сбегает домой. Торчит там, у родителей, по три месяца. И я никак не могу ее удержать! Все потешаются надо мной — и она, и парни из магазина. А что я могу поделать, если у меня не получается ее удержать? Я пытался повлиять на нее. Да ведь ее ничем не проймешь. Сколько ни пытайся!

Содержимое банки философски промолчало, удержавшись от каких-либо советов.

— Чарли?

Кто-то стоял у входной двери. Вздрогнув, Чарли обернулся — и на его губах заиграла довольная ухмылка.

Это были парни из компашки у магазина.

— Э-э-э… Чарли, — сказали они, — мы тут подумали и пришли посмотреть, что у тебя там в банке.

Июль был теплым, за ним пришел август.

Впервые за много лет Чарли почувствовал себя счастливым. Так чувствует себя кукуруза, которая после долгой засухи наконец-то пошла в рост. По вечерам он радовался, как ребенок, заслышав первый шорох сапог по траве. Потом слышались звуки плевков — это мужики сплевывали в канаву, прежде чем ступить к нему на крыльцо. За плевками шел скрип ступенек под тяжестью грузных тел. И наконец — жалобный скрип всего дома, означавший, что кто-то навалился плечом на косяк и сейчас спросит, наскоро вытирая рот волосатой рукой:

— К вам можно?

И тогда Чарли с нарочитой небрежностью пригласит прибывших войти. Проходите, мол, стульев хватит на всех, а если нет, так у нас есть ящики из-под мыла, да можно и на ковер присесть. К тому времени, когда вечер наполняется стрекотом кузнечиков (который они производят трением своих ножек) и ором лягушек (которые, когда поют, раздувают горло и похожи на дамочек с зобом), комната уже бывает набита людьми со всей окрестной низины.

Поначалу никто не разговаривает. Первые полчаса вечера народ еще продолжает приходить и занимать места. Обычно это время уходило у них на тщательное скручивание сигарет. Аккуратно закладывая табак в бороздки коричневой бумаги, набивая и утрамбовывая, они как будто набивали, утрамбовывали и крутили между пальцев все свои мысли, страхи и недоумения по поводу предстоящего вечера. Табак давал им время, чтобы подумать. Было прямо видно, как внутри, у них за глазами, работает мозг, пока быстрые пальцы делают самокрутки.

Это было что-то вроде доморощенного церковного схода. Все пришли — и просто сидят, прислонившись к оштукатуренным стенам, и то один, то другой с благоговейным трепетом посматривают на банку на полке.

Нет, не открыто, не в упор. Это было бы непочтительно. Так, украдкой, невзначай. Ну, как будто они просто осматривают комнату. Всякого старья же тут полно — мало ли на что упадет взгляд.

Ну, и понятно, чисто случайно все взгляды падают на одно и то же место. Проходит совсем немного времени, и уже все глаза в комнате прикованы к этому месту — как булавки, которые кто-то воткнул в некую воображаемую подушечку для булавок. И в полной тишине кто-нибудь сосет кукурузный початок. А если дети, не дай бог, возьмутся топать босыми ногами по крыльцу — так на них тут же шикнет чей-нибудь женский голос: «А ну, кыш отсюда, мелюзга! Кыш!» И босые ноги с булькающим смехом убегут пугать лягушек.

Чарли (конечно же) сидел впереди всех и чинно покачивался в кресле-качалке с клетчатой подушкой под костлявым задом, наслаждаясь славой и ростом себя в собственных глазах, которые пришли к нему с приобретением банки.

Теди же толкалась в дальнем конце комнаты вместе с другими женами, которые сбились в пучок, как серенькие морковки, в качестве приложений к своим мужьям.

У Теди был такой вид, будто она сейчас лопнет от зависти. Но она лишь молча смотрела на то, как люди набиваются в ее гостиную и садятся у ног Чарли, чтобы пялиться на этот Святой Грааль местного пошиба. Ее губы были тверды, как семисуточный бетон, и за все время она не перекинулась ни с кем не единым словом.

И вот, решив, что приличествующее моменту время тишины соблюдено, кто-нибудь, ну, скажем, старик Медноу с Крик-роуд, начинает прочищать от мокроты свою древнюю, как пещера, глотку. Затем он подается всем телом вперед, пытается унять дрожь в мозолистых пальцах, прищуривается и смачивает языком губы.

Это сигнал для всех, чтоб подготовились к предстоящему разговору. Прочистили уши. Угнездились, как свиньи в теплой грязи после дождя.

Некоторое время старик просто смотрит, облизывая губы длинным, словно у ящерицы, языком. Потом откидывается немного назад и извлекает из своего худого длинного тела тощий стариковский тенорок:

— Вот я все думаю и думаю — что это за штука такая? Это «он» — или это «она»? А может, такой у нее возраст, что уже и не разобрать? Иной раз проснусь ночью — не спится. Я и давай циновку свою кукурузную крутить, а сам все время про эту банку думаю — как она тут, в темноте. И про штуковину, которая в жиже плавает. Вроде как устрица, цвет уж больно похож, — а вроде и нет… А другой раз Мо разбужу, тогда мы вместе думаем…

Старик говорил, а его трясущиеся руки будто показывали пантомиму: большие пальцы рисовали в воздухе узоры, а остальные, такие же грубые и с толстыми ногтями, колыхались вверх-вниз, словно опахала. И все следили за их траекторией.

— Вот, лежим мы, думаем… — продолжал он, — а самих дрожь берет. Ночи летом жаркие, аж деревья потеют. Комар и тот не летает от жары. А мы дрожим. Крутимся с боку на бок, а спать не получается…

Старик замолчал, давая понять, что у него все. И что он передает слово еще кому-нибудь, кто хочет поведать о своем удивлении и благоговейном страхе перед необъяснимым.

И тогда Джук Мармер с Ивовой топи, обтерев об коленки потные ладони, осторожно начинает:

— Помню, я еще был сопливым мальчишкой. И у нас была кошка, которая все время приносила котят. Господь свидетель — каждый раз, когда она исхитрялась перепрыгнуть через забор, случался новый помет… — Джук был сама праведность, кротость и добросердечность. — Обычно мы раздавали котят, но тот помет был уже ни в какие рамки — у всех в округе уже жило по одному нашему котенку, а у кого-то и по два. И мамаша моя на заднем крыльце стала налаживать здоровенную банку с водой. Доверху налила — помню, еще стекло на солнце так красиво играло… И говорит: «Джук, придется тебе утопить этих котят!» Помню, я стою, а котята вокруг меня ползают, мяукают… Такие маленькие, слепые, беспомощные… Хорошенькие такие, у них и глазки уже начали открываться. Я на мамашу смотрю и говорю: «Нет-нет, только не я! Давай ты сама!» А мамаша побледнела вся и говорит, что нет, надо, чтоб я сам это сделал, потому что больше некому. И ушла, вроде ей надо помешать подливку и перевернуть курицу. Взял я котенка в руки. Держу его, а он такой теплый весь и мяукает… Убежать хотелось, далеко-далеко — и не возвращаться…

Джук опустил голову, потом снова поднял — глаза у него блестели. За одну секунду он словно сбросил годы и оказался в прошлом, вгляделся в него, навел резкость — и теперь ваял его молотом и резцом слов, и шлифовал языком.

— Я бросил котенка в воду, — сказал он, — котенок закрыл глаза и открыл пасть, он еще пытался дышать… Эти маленькие белые клычки — я прямо вижу их. И розовый язычок, а от него пузырьки наверх поднимаются! До конца своих дней я это не забуду. И как потом тот котенок плавал там, в банке, когда уже было все кончено. Он кружился, как будто в водовороте, только очень медленно. И смотрел на меня так, как будто он не осуждает меня за то, что я сделал. Но он все понимал… — Джук всхлипнул.

Сердца забились быстрей. Все переводили взгляды с Джука на стоящую на полке банку, потом снова на него, и опять на банку… Так зрители на теннисном турнире следят за игрой в ожидании очередного острого момента.

Пауза была недолгой.

Джаду, темнокожий парень с Цаплина болота, словно жонглер, подбросил свои глаза кверху, так что на его смуглом лице сверкнули цвета слоновой кости белки. А потом переплел темные костяшки пальцев и будто раздавил ими горсть кузнечиков.

— Знаете, чего это? Знаете? Это средина Жизни. Точно вам говорю. Это она. Господи, поверь мне, что это она… — Джаду стал раскачиваться, как будто он был одиноким деревом на болоте и вокруг него поднялся невидимый и неведомый никому ветер, при этом его глазные яблоки поплыли куда-то по кругу, окончательно снявшись с якорей. — Та самая, которая оттудова, из Бамбуковой топи. Из которой вся живая тварь выползла… — Его голос словно пронизывал пространство комнаты иглой с черной нитью, и эта игла, добираясь до всех по очереди, цепляла их за мочки ушей и сшивала в один затаивший дыхание узор. — Сначала выпятилась ручка, потом выпятилась ножка, потом вылез язык и рог — и выросло… вот это мелкое, как его… амеба! А из него — лягушка с надутым горлом. А потом — хоп! — Он снова хрустнул костяшками пальцев. — Горстка слизи поднялася вверх на шарнирах из соплей — и стал уже ЧЕЛОВЕК! Венец творенья! Верьте мне. Это мамка наша с Бамбуковой средины. От нее мы все произошли. Десять тысяч лет назад!

— Десять тысяч лет! — повторила за ним старуха Карнация^[9].

— Возраст большой! Вон, глядите. Ничего уже ей не надо, все ей тлен и суета. Плавает себе и плавает, как свиная отбивная в жиру. И глаз у ней не моргает, не горит, вроде как она ничего не видит… Как бы не так, не видит! Все она видит, все ей ведомо, и побольше нашего. Поди, знает, что все мы из нее вышли, в нее же и вернемся!

— А какого цвета у нее глаза?

— Серые.

— Да нет, зеленые!

— А волос какой? Русый?

— Черный волос, черный!

— Рыжий!

— Нет, седой!

Потом слово берет Чарли. Говорил он всегда медленно, на ходу подбирая слова. В какие-то вечера повторял то, что уже говорил раньше, в какие-то — нет. Но это было неважно. Летом можно хоть каждый вечер рассказывать одно и то же — и всякий раз оно будет звучать по-разному. Потому что кузнечики по-другому стрекочут. Лягушки по-другому орут. Даже штука в банке — тоже каждый раз разная. И Чарли говорит:

— А может быть, это был какой-нибудь старик или ребенок. Зашел далеко в болото. Заплутал. И пока бродил по всяким гатям, трясинам и оврагам, ночевал в сырости — от холода весь и побелел. Сморщился, кожа задубела. Слабнуть стал, ввиду отсутствия солнца. Был все слабже и слабже, а потом так ослаб, что в какую-нибудь яму провалился и лежал там, в таком, как бы это, в растворе, ну, в котором личинки комара спят, ну, в жидкости… А так если подумать — это же мог и знакомый какой-нибудь человек быть. Может, мы с ним когда-то разговаривали, общались. Всякое ведь бывает…

В темном женском углу зашептались. Там стояла, сверкая черными глазами, какая-то женщина, которой явно было что сказать. Ее звали миссис Тридден.

— Бывает… Да вы хоть знаете, сколько малышни каждый год убегает в болото, — сказала она, — убегают прямо голенькими — и не возвращаются. Я сама там чуть не заблудилась. Я там… я там потеряла своего маленького сыночка Фоли. Вы… Вам НИКОГДА ЭТОГО НЕ ПОНЯТЬ!!

Кажется, все ноздри разом шумно втянули воздух и хватанули еще, пока полностью не вжались. Лицевые мускулы разом выгнули уголки ртов — и они печально поползли вниз. Головы разом повернулись на шеях — длинных и тонких, словно стебли сельдерея. И теперь их глаза жадно считывали весь ее ужас — и всю ее надежду. Миссис Тридден стояла, вытянувшись, словно струна, прижав к стене руки с растопыренными пальцами.

— Там мой ребенок, — на выдохе шептала она, — мой малыш. Мой Фоли. Фоли! Фоли, это ты? Фоли! Фоли, скажи мне, мой маленький, скажи мне, что это ТЫ!

Все затаили дыхание и повернулись, чтобы посмотреть на банку.

Существо в банке ничего не ответило. Оно по-прежнему смотрело в толпу ничего не видящим взглядом. И вот, где-то в глубинах их худых тел побежали весенние ручейки тайного страха, теплым соком подтачивая твердый лед размеренной жизни, веры и привычного смирения. Сначала этот лед раскололся надвое, а потом разом стаял — и страх хлынул сплошным потоком!

— Он пошевелился! — выкрикнул кто-то.

— Да не шевелился он. Это просто обман зрения!

— Бог свидетель! — воскликнул Джук. — Я точно это видел — он медленно кружился, как тот мертвый котенок!

— Да уж помолчал бы ты со своим котенком! Эта штука была мертвой, когда ты еще не родился!

— Нет! Он подал знак! — кричала миссис Тридден, женщина-мать. — Это мой ребенок, мой Фоли! Мой малыш, ты здесь! Ему было три года! Это мой ребенок, просто он потерялся в болоте и стал белого цвета! — Из ее груди вырвались рыдания.

— Ну, будет, будет, миссис Тридден. Сейчас мы сядем. Вот так. И возьмем себя в руки. Что делать, ну нету больше — ни вашего ребенка, ни моего. Ну, все, все… — Одна из женщин обняла ее и держала до тех пор, пока рыдания не превратились в прерывистые вздохи, от которых губы миссис Тридден вздрагивали, как крылья вспугнутой бабочки.

Когда все стихло, старуха Карнация засосала поглубже свою трубку и, не выпуская ее изо рта, принялась говорить. При этом она качала головой, так что ее длинные, до плеч, седые волосы со вставленным в них увядшим розовым цветком то вспыхивали на свету, то снова гасли.

— Пустые разговоры, сотрясание воздуха. Мы никогда не узнаем, что там в ней, в этой банке. Никогда. А если б и узнали, то лучше нам этого не знать… Это как фокус с кроликом в шляпе. Как только узнаешь, в чем там подвох, — сразу пропадает весь интерес. Чувство, как будто ты покопался у этого кролика в кишках… Мы собираемся здесь примерно раз в десять дней, разговариваем, общаемся — и нам всегда есть о чем поговорить, верно? Но если мы выясним наконец, что это за чертова штука, то говорить нам будет не о чем!

— Ах ты, боже мой! Какая беда! — прорычал чей-то голос. — То все говорили ни о чем, а теперь будет — не о чем…

Это был Том Кармоди.

И как всегда, это был Том Кармоди, который прятался в тени. Он стоял на крыльце, заглядывая внутрь — так, что видно было только глаза. И губы — с их неизменной глумливой ухмылкой. Услышав его смех, Чарли вздрогнул, как будто его укусил шершень. Это Теди его подбила, точно. Теди хочет отнять у Чарли его светскую жизнь!

— Ни о чем, — грубо отчеканил Кармоди, — потому что там ничего нет! Это просто пшик, комок тухлых медуз с залива — таких вонючих, что их и собака есть не станет!

— Что — завидно? А, братец Кармоди? — спокойно спросил Чарли.

— Обижаешь! — фыркнул Кармоди. — Просто не мог отказать себе в удовольствии. Где еще увидишь говорящие кипарисовые пеньки^[10]? Заметь, внутрь я ни разу не заходил. Вдруг это заразно? Ладно, ладно, ухожу. Кто-нибудь со мной? Нет? Присоединяйтесь…

Никто из присутствующих не выказал такого желания. И это вызвало у Кармоди новый приступ смеха. Весь его вид словно говорил: черт возьми, ну как это возможно, чтобы в одном месте собралось столько беспробудных идиотов? А в дальнем конце комнаты стояла Теди, и больше всего она была похожа на хищника, который выпустил когти. Чарли даже боялся на нее смотреть.

Все еще смеясь, Кармоди протопал по крыльцу каблуками своих сапог — и стрекот кузнечиков поглотил его.

Старуха Карнация прикрыла пальцем свою трубку.

— Вернемся к тому, что я говорила перед тем, как налетел этот ураган. Зачем нам думать, что эта штука на полке — что-то одно или что-то другое? Когда мы можем думать, что эта штука — и то и другое вместе и много всего еще? Мы можем говорить, что она — симбол.

— Символ?

— Да. Символ. Символ всех дней и всех ночей в сухих зарослях тростника. Зачем нам выбирать что-то одно? А вдруг в ней есть много больше?

Разговор затянулся еще на час. И за это время… Теди сбежала в ночь следом за Томом Кармоди! Чарли прошиб пот. Эти двое явно что-то замышляли. У них явно был какой-то план. Остаток вечера Чарли просто утопал в поту…

Сход закончился поздно, и Чарли со смешанным чувством отправился спать. Сход его, безусловно, порадовал, чего нельзя было сказать о Теди с Томом Кармоди.

Уже совсем за полночь, в час, когда на небо слетаются стайки звезд, Чарли услышал шорох высокой травы, раздвигаемой маятниковым качанием ее бедер. И тихий стук каблуков — по крыльцу, в дом, в спальню.

Теди беззвучно легла в постель и лежала, глядя на него своими кошачьими глазами. Он не видел их в темноте, но чувствовал, как они на него смотрят.

— Чарли?

Он выждал время. Потом сказал:

— Я не сплю.

Она тоже выждала.

— Чарли?

— Что?

— Угадай, где я была. Угадай-ка… Угадай… — глумливо полусказала-полупропела она.

Он снова выждал время. Потом выждала она. Но надолго ее не хватило, и она сдалась:

— Я была… на карнавале в Кейп-Сити! Том Кармоди подвез меня туда. И мы, если хочешь знать, поговорили с хозяином цирка. Да-да, Чарли! Мы с ним поговорили!

Ее так и распирало от победного ликования. Чарли похолодел и невольно приподнялся на локте.

— И мы выяснили, что там в твоей банке, — сладким голосом закончила она.

Чарли перевернулся на другой бок и закрыл уши руками.

— Я не хочу это слышать!

— Ну, нет. Так не пойдет. Ты должен это услышать, Чарли. Это отличная история. Тебе точно понравится, — словно змея, прошипела она.

— Уходи, — сказал он.

— Ну-ну-ну! Зачем же так, Чарли? Радость моя. Сперва я расскажу!

— Уходи, — резко сказал он, — совсем уходи.

— Нет уж, ты послушай! Мы поговорили с хозяином цирка, и он чуть не умер со смеху, когда рассказывал нам про эту банку. Как он продал ее вместе со всей требухой какому-то… провинциальному дурачку. За двенадцать долларов! Притом что она не стоила и больше двух!

И у нее изо рта, прямо в темноту, вырвался смех — самый гадкий, который только можно себе представить. После этого она перешла на визг.

— Мусор! Ау! Чарли! В ней просто мусор! Жидкая резина, папье-маше, кусочки ткани, химикаты! А внутри — металлический каркас! И это все! Ты понимаешь, Чарли? Все! — торжествующе провизжала она.

— Нет! Нет! — Чарли вскочил и своими мощными пальцами с диким ревом разорвал надвое простыню, на щеках у него блеснули слезы. — Я не хочу это слышать! Не хочу это слышать! — снова и снова кричал он.

Но Теди продолжала его дразнить:

— Погоди, скоро все узнают, что это подделка! Вот посмеемся! Думаю, тебе будут аплодировать стоя!

Чарли схватил ее за оба запястья.

— Но ты ведь им не скажешь?

— Эй! Мне больно!

— Ты им не скажешь.

— По-твоему, я должна всем врать, да?

Он бросил ее запястья, как слепой, прозрев, отбрасывает белую трость.

— Да пошла ты к черту! Тварь! Ты просто завидуешь мне! Тебя всегда бесило все, что я делаю! А эта банка просто сбила с тебя корону! И теперь ты прямо спать не можешь, хочешь опять все сломать!

Теди засмеялась тем самым гаденьким смешком.

— Ладно, ладно, не буду, — сказала она.

Чарли снова схватил ее — как будто схватил суть всего, что произошло.

— А мне уже без разницы, — выкрикнул он, — расскажешь ты им или нет! Это уже не имеет никакого значения. Все равно все испорчено. Так хорошо, как мне было здесь, мне уже не будет никогда. Ты испортила мне все, слышишь? Ты и этот Том Кармоди. Он всегда насмехался надо мной. Его невозможно было заткнуть! Ну же, давай! Иди, рассказывай всем, веселись, твоя взяла!

Чарли бросился к банке, схватил ее — так, что она едва не расплескалась, и уже хотел швырнуть ее на пол… Но в последний момент остановился и бережно, дрожащими руками поставил ее на хлипкий стол. Он стоял, склонившись над банкой, и тихо плакал. Если он ее потеряет — в мире для него ничего не останется. Теди он уже потерял. С каждым месяцем она все сильнее отдалялась от него, только и делала, что мучила его и дразнила. Ее бедра были маятником, который отсчитывал время его жизни… Но, оказывается, не он один сверял время по этим часам. Были и другие. Том Кармоди, например.

Теди стояла и ждала, когда он разобьет банку. Но вместо этого Чарли стал гладить банку рукой. Он гладил ее — и на глазах успокаивался. Он думал о чудесных долгих вечерах, которые так радовали его весь прошедший месяц, — вечерах, наполненных духом товарищества. Об этих разговорах, переползающих из одного угла комнаты в другой. Это было все, что у него осталось. Ну хотя бы это — раз уж другого нет…

Он медленно повернулся к Теди. К Теди, которая была потеряна для него навсегда.

— Теди, ты ведь не ездила ни на какой карнавал.

— Ездила.

— Ты врешь, — тихо сказал он.

— Нет, не вру!

— В этой банке точно что-то есть. Что-то еще, кроме хлама, про который ты говорила. Слишком много людей верят, что в ней что-то есть. Теди. Ты не сможешь это изменить. Хозяин цирка, если вы правда с ним говорили, — он солгал вам…

Чарли сделал глубокий вдох и сказал:

— Иди сюда, Теди.

— Ну что тебе еще? — угрюмо спросила она.

— Подойди сюда.

— Не подойду.

Он сделал шаг к ней.

— Иди сюда.

— Отойди от меня, Чарли.

— Я просто хочу тебе кое-что показать, Теди. — Его голос звучал тихо, мягко и настойчиво. — Ну же, иди… Кыс-кыс-кыс-кыс-кыс! КЫС-КЫС!

Был вечер, примерно через неделю после этого. Пришли старик Медноу и старуха Карнация, за ними молодежь — Джук, миссис Тридден и темнокожий парень Джаду. А следом заскрипели стульями и все остальные — как говорится, и стар, и млад, и сват, и брат. Все со своими мыслями, надеждами, страхами и поводами для удивления. На святыню никто не смотрит, все только шепотом здороваются с Чарли.

Все ждали, пока соберутся остальные. По блеску глаз можно было понять, что каждый видит в банке что-то свое. Либо из жизни, либо из бледного отражения жизни, либо из жизни, которая в смерти, либо — и из смерти, которая в жизни… Здесь у всех были свои истории, свои роли и свои слова в них. Знакомые и такие старые, что уже почти новые.

Чарли сидел один.

— Привет, Чарли… — спросил кто-то, оглядев комнату и заглянув в пустую спальню. — А где же твоя жена? Что, опять уехала к родителям?

— Да, опять сбежала в Теннесси. Через пару недель вернется. Вы же знаете Теди. Она вечно норовит улизнуть из дому.

— Это да. Кто-кто, а уж она любит погулять…

Когда все расселись и стих ровный гул голосов, из темноты под навесом крыльца вдруг сверкнули чьи-то глаза. Это был Том Кармоди — Том Кармоди, у которого подгибаются и дрожат колени, а трясущиеся руки безвольно висят по бокам. Том Кармоди, который стоит за дверью, вглядывается внутрь и не решается войти. Том Кармоди, у которого открыт рот, но при этом он не ухмыляется. Да, у него просто слюнявый и обвисший в уголках рот — и никакой ухмылки. Да и лицо — белее мела, как будто по нему как следует пнули ботинком.

Взглянув на банку, старик откашлялся и сказал:

— Какая четкость сегодня. Раньше так не было. Прямо видно, что глаза голубые.

— Да у ней всегда были голубые глаза, — сказала старуха Карнация.

— Не скажи… — проскрипел старик, — в последний раз, как мы собирались, глаза были карие. — Он мигнул, кивнув на банку. — Да и волос другой — русый какой-то. Раньше вроде не русый был!

— И правда! — охнула миссис Тридден. — Другой!

— Никакой не другой!

Том Кармоди, который смотрит на банку во все глаза, и, несмотря на летний вечер, его начинает трясти.

Чарли, который бросает в сторону банки рассеянный взгляд и небрежно закуривает. У него все просто отлично — и в жизни, и в мыслях. В душе его царят мир и покой. Никто, кроме Тома Кармоди, не видит в банке того, чего там не было раньше. Все видят только то, что они хотят увидеть. И их мысли шуршат по комнате частым дождем:

«Это мой ребенок! Мой крохотный малыш!» — вопит мысль миссис Тридден.

«Кажись, мозг!» — думает старик.

За ним темнокожий парень хрустнет костяшками пальцев: «Это мамка наша с Бамбуковой средины!»

Какой-то рыбак посмотрит, поджав губы: «Медуза!»

«Котенок! Кыс-кыс-кыс! — с плеском упадет мысль в череп Джука. — Котенок!»

«И так далее, и тому подобное!» — гаркнет старая, вся покрытая морщинами, мысль старухи, — «ночь, болото, смерть, скользкие бледные морские твари!»

Они помолчали. Потом старик сказал:

— А все-таки, интересно — это он или она? Или так, не пойми чего?

Чарли удовлетворенно качнулся в своем кресле, помял в пальцах сигарету, поднес ее ко рту. И посмотрел на Тома Кармоди. Который уже больше никогда не будет усмехаться, стоя в дверях.

— Сдается мне, что мы никогда этого не узнаем, — сказал он, — да, что-то мне подсказывает. Что не узнаем. — Он усмехнулся.

Это была просто такая штука в банке — из тех, что передвижной цирк возит по маленьким городкам и показывает за деньги, разбив шатер где-нибудь на отшибе. Бледная гадость, которая плавает в спиртовом растворе и смотрит на тебя своими мертвыми глазками, но так ничего и не видит…

Примечания

9

Карнация — многозначное слово (франц. carnation — телесный цвет, от лат. caro — мясо, плоть, тело), которое одновременно означает: 1) совокупность живописных приемов, применяемых при изображении кожи человека, его лица и обнаженных частей тела; 2) редкое французское женское имя, означает «телесный цвет». В английском варианте carnation — гвоздика, цветок. То есть Сarnation — имя (или прозвище), которое одновременно обозначает цветок и содержит корень, который переводится как «плоть» или «мясо». — Прим. пер.

10

Одна из достопримечательностей штата Луизиана — кипарисовые болота, на которых прямо из воды растут так называемые лысые кипарисы. Помимо стволов, эти деревья имеют отростки, напоминающие пеньки, которые растут прямо из корней дерева и называются «коленями кипариса». — Прим. пер.