Непосланный посланник

Руслан Ряфатевич Агишев, 2019

Трагическая случайность забросила Дмитрия Мелехова в далекое прошлое, в 1941 год, за несколько месяцев до одного из самых кровавых и жестоких периодов в истории нашей страны. Чувствуя себя брошенным в безжалостную пучину, и страдая от собственной беспомощности что-либо изменить, Дмитрий безуспешно пытается достучаться до руководства государства. Однако, маховик судьбы не так просто повернуть вспять и черная орда с запада, состоящая из миллионов солдат, тысяч танков и самолетов вновь наносит страшный удар по Советскому Союзу. С трудом выжив в мясорубке первых дней войны, Мелехов добирается до Москвы и предлагает хозяину Кремля свои знания будущего, которое уже никогда не станет прежним.

Глава 4. Попытка не пытка

Интерлюдия 4

с. Старая Падь

Мимо покосившейся изгороди, собранной из кривых жердей, прошмыгнула сгорбленная фигура. У входа в покосившуюся избенку, с крыши которой свисали космы побуревшей соломы, она на мгновение задержалась, поправляя темный платок.

Низенькая дверь со скрипом отворилась и пропустила старушку внутрь избы, в темноте которой играли лишь несколько крошечных огоньков.

— Кто там еще на ночь глядя? — из глубины комнаты раздался скрипучий надтреснутый голос. — Матрен, ты это?

Хозяйка дома, тайная схимонахиня Ефросинья, одна из монахинь Серафимо-Дивеевского монастыря, разогнанного большевиками еще несколько десятилетий назад, приподняла лампадку с оплывшей свечкой повыше.

— Я, матушка Фрося, я, — на освещенный кусочек земляного пола, едва прикрытый соломой, вышла сухонькая бабулька, «божий одуванчик», крепко сжимавшая какой-то сверток. — Я, дура, тебя на ночь тревожу… с вестью…

Она несколько раз перекрестилась и с почтением приложилась к руке хозяйки.

— Матушка… с благой вестью я пришла, — старушка смахнула выступившие слезы вытащенным откуда-то платочком. — Нонче вечером, как только приложилась я к иконке своей, — она осторожно, с благоговением развернула свой сверток, и в неровном свету свечек появился небольшой оклад потемневшей от времени иконы, — и начала Богородицу славить, голосок такой тонкий услыхала… Истинный крест, услыхала, — старушка, вытирая продолжавшие идти слезы, вновь смахнула их платочком. — Голосок был тоненький, тоненький, прямо-таки ангельский…

Схимонахиня, едва прозвучали эти слова, недовольно поджала губы, от чего лицо ее, почти полностью скрытое под черным платком, приобрело суровое, почти каменное выражение. Ей крайне не понравились эти разговоры о голосах свыше, ибо уж очень явно от них отдавало какой-то ересью.

— Что ты, Матрена, такое говоришь? — в руках хозяйка медленно перебирала небольшие костяшки четок с крестиком. — Подойди-ка ближе… — требовательно произнесла Ефросинья. — Голос слышала?

За долгие годы скитаний по разоренным Гражданской войной и голодом селениям и притеснений от помешавшихся от вседозволенности людей монахиня научилась хорошо скрывать свои эмоции. Вот и сейчас Ефросинья, словно ничего и не случилось, внимательно вглядывалась в лицо той, что уже с десяток лет помогала ей вести монашеский образ жизни в этом забытом Богом селе.

— Слышала, матушка Фрося, как есть слышала. Вот как тебя сейчас слышу, так и голосок этот ангельский слышала, — старушка вновь зашмыгала носом. — Тоненький такой, светлый… Я как услыхала, даже расплакалась… — зажатым в руке платочком она осторожно протерла оклад иконы. — А голосок все говорил и говорил… Только слаба я на одно ухо-то. Плохо слышу.

Старушка аккуратно поставила икону на деревянную лавку и вдруг неожиданно опустилась на колени.

— Вот тебе крест, матушка, слышала. Истинно все, что говорю, — она вновь размашисто перекрестилась. — Только, прости господи, не все я разобрала, что голос-то говорил, — продолжала она рассказывать жалостливым тоном. — Про страшные времена слышала я. Будто ворог страшный кровушкой народной зальет всю нашу землицу… и потом встанет весь народ как один…

Хозяйка продолжала сидеть не шелохнувшись. С ровной прямой спиной и неподвижным лицом, она напоминала каменную статую неведомого божества, перед которым склонился один из его адептов.

— А в конце голосок даже запел… Матушка Фрося, словно молитву какую запел, — дрожащим голосом продолжала рассказывать старушка. — Вставай страна огромная… вставай на смертный бой, — она попыталась напеть, но голос ее то и дело прерывался кашлем. — С какой-то черной ордой, матушка, призывал биться…

* * *

Интерлюдия 5

г. Вязьма

Колхозный рынок вблизи железнодорожного вокзала

Пронзительный паровозный гудок разнесся над толпой. С шипением, выпуская клубы белого пара, прибывал московский поезд.

С рынка, придерживая чемоданы, авоськи, а то и обыкновенные холщовые мешки, уже бежали будущие пассажиры — те счастливцы, у кого были заветные билеты. От них не отставали и те бедняки, кому достать билет так и не удалось, и они надеялись на милость и добрую волю проводника.

Сам же рынок, казалось, и не заметил их потери, потому что на смену им уже бежали другие. И эти, так же как и первые, сразу же бросались к неровно стоявшим прилавкам с товаром, к просто сидевшим на земле продавцам. Они деловито копались в мелкой картошке, пожухлой зелени. То и дело трясли доставаемой из кошельков мелочью, яростно торгуясь за каждый металлический медяк.

— Да она же вся проросшая! Еще и подгнившая, поди… — мяла в руках картошку интеллигентного вида женщина в видавшем виды платье. — Надо бы сбросить за такое, а?

— Где гнилая? Ты что, милая? — цыкал через дыру в зубах плюгавенький мужичок. — Картошечка первый сорт!

Чуть в стороне от них почти с таким же успехом торговались старые, уже не раз латанные сапоги, на которые нацелился пузатенький покупатель в большой кепке.

— Гляди, дядя, якая подошва! Гляди, гляди! — пузачу чуть не в зубы тыкали одним из сапог. — Як у слоняки. Знаешь, поди, таку животину, что в Африке обитает… Да этим торбозам сносу нет, — нахваливала их красномордая бабища, продолжая трясти сапогами. — Их еще внуки твои носить будут и меня вспоминать. Бери, не сумлевайся!

Отворачиваясь от этой парочки, мы вновь погружаемся в бурное многоголосье рынка, которое, словно библейское чудовище, говорит множеством голосов…

— Грибочки, соленые грибочки! Миленькие мои, кому нужны грибочки?! Сама солила! — выкрикивал задорный голос молодухи. — Ядреные, хрустящие…

— Да куда ты грабельки свои тянешь, мил человек? — кто-то чуть не шипел низким голосом. — Не видишь, что ли, товар-то знатный!

— За колечко, говоришь… Ну-ка, покажь, — из-за пазухи вылезла рука с небольшим свернутым платочком, внутри которого блеснуло тоненькое колечко с красным камушком. — А говоришь, ничаво нет… Муженек, чай, еще купит.

Но вдруг среди всего этого множества самых обычных голосов, спорящих и договаривающихся о вещах и еде, тебе слышится что-то странное и непонятное. Ты делаешь шаг в сторону, выходя из толкающего людского потока, и оказываешься в нескольких шагах от двух бабушек, плотно закутанных в темные, почти черные платки. В этих сухоньких бабульках в потрепанной одежонке не было ничего необычного, в отличие от их разговора.

— Твоя правда, Марфа, твоя правда, — качала головой одна, что постарше. — Совсем худые времена, совсем, — повторяла она по нескольку раз один и те же слова, словно забывала их. — Истинный крест, неспроста все это…

— Храмы то порушили совсем. А кто рушил? Кто? Сами же… И не отмолишь-то грех такой, — подхватила вторая бабуля. — Матушка Фрося говорит, что Антихристово время наступает… Сказано в Евангелии, что когда придет человек с черным ликом и в черных одеждах, то кровь прольется по земле, — с придыханием говорила она. — Орда проклятых филистимлян придет с запада…

— Икона Богородицы даже замироточила. Сказывают, как начали читать «Отче наш…», так капельки кровушки на ее глазках и появились, — голос второй перешел на шепот. — А потом голоском она своим ангельским запела осанну…

И вскоре уже забыв этот перехваченный кусочек разговора, ты наслаждаешься жарким летним деньком, безоблачным небом и прохладной водой протекающей невдалеке речки. Однако вечером ты вновь и вновь вспоминаешь этот последний разговор и что-то иррационально страшное и чужое наполняет твою душу, заставляя тебя вздрагивать в ночной тишине от любого шороха.

* * *

с. Старая Падь

Заброшенная покосившаяся избенка, крыша которой от времени и непогоды уже давно пришла в полную негодность. Кирпичная труба едва выглядывала из-под кривой шапки бурой соломы.

Палисадник возле дома густо зарос сиренью, придавая избе с выбитыми окнами вид давно не стриженного хулигана. Плотные лапы кустарников, переплетенные друг с другом, почти полностью закрывали тропинку, которая когда-то вела к крыльцу дома.

Однако если же сойти с этой тропки и не побоявшись протиснуться сквозь густой кустарник и стеной стоявшие одеревеневшие стебли крапивы, то можно было увидеть уютную полянку. Это было небольшое пространство хорошо вытоптанной травы, в центре которого стоял перевернутый деревянный ящик с кучей какой-то бумаги на нем.

Я осторожно отодвинул большую ветку сирени и вновь, уже не помню в какой раз, посмотрел на проселочную дорогу, которая вела в сторону железнодорожной станции.

— Черт побери, — раздосадованно прошипел я, опять никого там не обнаружив. — Этот алконавт Колян уже давно должен был вернуться. Неужто этого горе-тракториста повязали в городе с моими письмами? — признаться, от такой мысли у меня все похолодело внутри. — Этот ведь дурень сразу меня сдаст… Б…ь, никому нельзя даже простейшего дела доверить.

Да, я все-таки решился громко заявиться о себе и назвать вслух ту самую Дату! Именно поэтому я уже второй день сижу в этом облюбованном мною логове с самого утра и до вечера, обложившись тетрадными листками и серыми почтовыми конвертиками.

Вчера я полдня буквально в поте лица корпел над первой партией писем, адресованных почти двум десяткам первых лиц. Достоверно не зная особенностей функционирования советской почты в общем и системы перлюстрации корреспонденции в частности, я решил особо не мудрить. «Кто его знает, всю эту машину? А вдруг какой-нибудь излишне впечатлительный товарищ что-нибудь накосячит, и письмецо до Самого не дойдет? А значит, надо подстраховаться…» Словом, я решил настрочить десятки писем в редакции крупнейших газет, областных управлений НКВД и, естественно, самому товарищу Сталину и поднять самую настоящую волну, чтобы слухи о начале войны прошлись по самым верхам страны. Потом же, согласно своим собственным законам жизни, эти слухи, многократно усилившись, должны были дойти и до самого низа. «Надеюсь, потом, когда наступит день Х и придет большая серая немецкая задница, это знание спасет хотя бы кому-нибудь жизнь».

Всю первую партию писем конспирации ради я запаковал в несколько конвертов. На лицевых конвертах я надписал адреса крупных советских газет и за литр вонючего самогона договорился с Колькой-трактористом, что он их в городе в почтовые ящики бросит. Именно эти надписанные сверху адреса должны были сыграть роль маскировки для любого слишком любопытного. Самому Николаю, если честно, было вообще до лампочки, кому и от кого эта увесистая пачка писем адресована…

Во внутренних же конвертах примерно в половине случаев я написал совершенно иные, грозные адреса: «Москва, Кремль, т. Сталину. Лично в руки!», «Москва, Кремль, т. Берии. Совершенно секретно», «Минск, НКВД. Не вскрывать», «Киев, НКВД. Не вскрывать». Не сомневаюсь, что главные редакторы газет дальше сделают всю «грязную» работу за меня и отправят письма именно туда, куда мне и надо.

— Нет, Колян же самый натуральный дурак, а таким чертовски везет, — я вновь высунулся из своего убежища. — Он все сделает, как мы и договаривались. Ведь знает, собака, что это не последняя моя просьба, подкрепленная драгоценным для него пойлом.

Осторожно вернув ветку сирени на место, я вернулся к своему импровизированному столу — еще крепкому деревянному ящику, на котором лежали бумага и конверты. Мне предстояло подготовить очередную партию писем, которые должны были убедить Сталина в том, что я не душевнобольной, не шутник или идеологический диверсант и знаю ОЧЕНЬ МНОГО. «Конечно, кто в здравом уме сразу поверит в такое? Товарищ Сталин? Товарищ Берия? Честно говоря, я бы и сам не поверил, если бы мне кто-нибудь, совершенно непонятный, сообщил о скором начале войны».

— Да… Такие посты, как правило, дураки не занимают… — многозначительно промычал я, обдумывая содержание второй партии писем. — Не та закалка. Попробуй в таком гадюшнике выжить. Да за это орден сразу давать нужно! — я вновь замолчал.

Вопрос о втором послании был слишком серьезным, чтобы писать его с бухты-барахты. Совершенно ясно, что если здесь самого Сталина не впечатлить чем-то убойным и проверяемым, то любые сообщения от меня будут считаться если не намеренной дезинформацией, то уж бредом точно!

— Что-то убойное, тогда он скорее поверит и в остальное… — сев по-турецки, я облокотился на ящик.

По правде говоря, шокировать Сталина какими-то фактами, датированными 22 июня и далее, бессмысленно. Не особо подходила и информация о каких-то внешних, международных событиях, которые легко можно было принять за происки разведок буржуазных государств — идеологических противников Союза. Нужно было что-то сугубо личное — такое, что знал только Он или круг наиболее близких Ему людей… К счастью, у меня было кое-что подобное (спасибо, увлечению брата).

— Дай-то бог памяти, что уж там братишка рассказывал про предвоенное времяпровождение Сталина… Гм… — я машинально начал малевать что-то карандашом на бумаге. — Так-так, что же там у него было?

Так я мучил свою память до тех пор, пока в ней не всплыли кое-какие интересные подробности майских и июньских дней жизни товарища Сталина и его близких. «Что уж там брат рассказывал про мемуары охранника вождя… как его там, блин… Власика и еще одного… э-э-э-э… Рыбкина, нет, Рыбина, точно!» Были там несколько анекдотических и просто обычных историй, о которых посторонние не могли знать. Надо было лишь об этом в письме доходчиво рассказать. «Главное, с датами не напутать. Кто там знает, сколько будут эти письма идти? Два, три, четыре дня? А может, их вообще со страху за сутки на стол к вождю доставят?! Короче, мне нужны пара-тройка фактов, которые не особо устареют в течение двух недель».

— Кажется, есть такое… — я потянулся всем телом; тело от долгого сидения в одной позе затекло и ему адски хотелось подвигаться.

Обслюнявив карандаш, я наклонился над своим кривым столом и, подтянув ближе первый тетрадный листок, начал.

«Уважаемый товарищ Сталин, надеюсь, что мое первое письмо дошло до Ваших рук. Я уверен, что у Вас возникли сомнения в достоверности изложенного. В этой связи хочу изложить некоторые факты, которые должны случиться с Вами в самое ближайшее время.

…А 13 июня, когда Вы сядете за стол обедать, обратите внимание на левый, ближний к Вам краешек скатерти. Вы увидите, что ее кончик испачкан красным. Думаю, Вам не составит особого труда выяснить, что это была пролитая при открывании бутылка с Вашим любимым вином.

…Вечером же, когда Вы посетите театр, обратите внимание на то, что один из Ваших личных охранников немного прихрамывает на правую ногу. Он будет, конечно, отнекиваться, что абсолютно здоров и у него ничего не болит. Однако даже легкая пальпация голени покажет, что у него довольно сильный ушиб ноги и ему, скорее всего, нужен будет осмотр грамотного хирурга.

…16 июня около девяти вечера у Вас может резко повыситься давление и закружиться голова. К счастью, это будет не что-то сердечное, а всего лишь недомогание, которое довольно скоро пройдет. Старайтесь в этот момент прилечь и не подвергать себя особым нагрузкам.

Надеюсь, эти приведенные мною примеры Вас, товарищ Сталин, убедят, что к моим словам стоит прислушаться. И поэтому хочу еще раз повторить: 22 июня ровно в 4 часа утра без объявления войны немецкие войска перейдут границу, а самолеты фашистов начнут сбрасывать первые бомбы на наши аэродромы! Прошу Вас, прислушайтесь к этому сообщению, чтобы вновь не повторились страшные разгромные поражения Красной Армии первых месяцев 1941 года».

Высунув от усердия язык, я в конце снова поставил свою подпись — «Посланник». А что, должен же Он знать, от кого идут эти письма? Должен! И это имя ничем не хуже, чем Оракул, Кассандра и прочие.

— Так, надо бы это продублировать на всякий случай… Или нет? Все-таки после первой партии к каждому такому письму должно быть особое отношение. Сто процентов, не должны ничего потерять! — отложив немного затупившийся карандаш, я с наслаждением выгнул спину — затекла. — Кстати, не пропарил ли я своего почтальона?

От этой мысли я чуть не подскочил вверх. Не получилось. С кряхтением распрямив затекшие ноги, я подполз к зеленой стене и отогнул одну из веток.

— Ого, да у меня просто бешеная чуйка! — довольно пробормотал я, разглядывая вышагивавшую по дороге знакомую покачивающую фигуру. — А вон и грузовик отъезжает. Значит, он опять мотался в город на колхозной полуторке с нашим завгаром. Хорошо! Рядом вроде не видно кровожадных энкавэдэшников. Ха-ха-ха.

Несмотря на пробивший меня смех, где-то в моей подкорке все равно сидело и зудело понимание совершаемой ошибки. Не понимать, что такой способ связи в этом времени может быть чреват фатальными последствиями, мог только полный идиот. К счастью, полным идиотом я себя не считал! Просто идиотом вроде тоже…

— Посмотрим, посмотрим, что, землячок, ты нам принес, — я начал лихорадочно собирать все свои материалы: конверты, листки, карандаши — и упаковывать их в специально припасенную тряпицу; эти улики надо было пока спрятать до того момента, как я освобожусь. — Я, надеюсь, не длинный и вооруженный хвост…

К счастью, разговор с Николаем, от которого, как и обычно, пока еще немного попахивало, не принес мне плохих новостей. По его словам, он в точности выполнила все, что я ему сказал. Словом, первая партия писем должна потихоньку ехать по своим адресатам.

Успокоившись, я приступил к подготовке другой своей операции, итогом которой должна была стать «вербовка» или «приручение» нашей бабули.

В процессе поиска к ней ключика я пару дней пытался за ней осторожно походить. Однако слежка провалилась! Бабуля оказалась мне просто не по зубам. Она была, как вечный двигатель, постоянно в движении. С самого утра и до позднего вечера бабуля ходила по своим многочисленным товаркам, пациентам, которых лечила всякими травками и еще, как выяснилось, молитвами.

Все же мне удалось узнать кое-что, что было с ней непосредственно связано… Оказалось, в окрестностях Вязьмы в многочисленных селах и деревушках нашли приют почти по полсотни монахинь бывшего Иоанно-Предтеченского монастыря, взорванного еще в начале Гражданской войны то ли красными, то ли белыми. Многие из монахинь, даже самого преклонного возраста, решили не отказываться от своего образа жизни и продолжали все эти двадцать лет придерживаться монашеского правила. Все дни они проводили в молитвах и послушаниях.

Наша же бабуля оказалась одна из тех, кто всячески поддерживал монахинь. Она собирала для них продукты и одежду, а потом самолично и отвозила все собранное. По этой причине бабушка и пропадала целыми днями. «Бабуля-то наша оказалась настоящим энтузиастом. Я же думал, она просто молиться в молельный дом ходит…»

Когда все это узнал, мне пришла в голову одна интересная идея. Тогда она мне действительно показалась очень интересной и многообещающей. «Главное, что она верующая! Как говорится в нашем времени, она фанатично верующая… Прошлый случай с иконой и моим пением это полностью подтверждает».

Пожалуй, придуманный мною план мог родиться только в голове человека XXI века, ценности и ориентиры которого были изрядно расшатаны прогрессом и, мать ее, цивилизацией.

— Значит, верующая? Хорошо! Значит, устроим тебе мироточение иконы, — я тихонько подобрался к избе и убедился, что там никого не было. — Настя уже вовсю спит, а наша бабуля снова где-то бродит.

Я быстро шмыгнул внутрь дома и подошел к лавке, под которой у меня еще с утра был припрятан обломок ножа. Это был небольшой кусок металла с длинной рукояткой из оленьего рога, которым я и полоснул себя по пальцу.

— Ай! Б…ь, как больно-то, — действительно, оказалось очень больно, чертовски больно. — Вот уж и не думал. Так… — я встал на лавку и подобрался к иконе вплотную. — Что мне так гадко-то?

Через неровно пляшущий огонек лампадки на меня укоризненно, но в то же время ласково смотрели уставшие, словно сияющие изнутри глаза Богородицы. Неизвестный художник так мастерски изобразил ее чуть полное лицо с длинными волосами, спадающими ей на плечи, что оно казалось живым.

— Изви… ните… — прошептал я, дрожащим пальцем касаясь глаз матери Бога. — Изви… ните… — и возле ее глаз остались крошечные красные капельки крови, действительно, словно слезы. — Черт… Я должен это сделать. Должен! Понимае… те — должен.

Дальше я уже кубарем вылетел из избы и не разбирая дороги понесся прочь. Мне вдруг так стало гадко на душе, что хотелось где-то спрятаться, свернуться калачиком и тихо-тихо плакать. Именно это я и сделал, забравшись в свое укромное убежище.

Когда я возвратился, было уже за полночь. Пробираясь в потемках по комнате, я сразу же обратил внимание на то, что лампадка возле иконы не горела. Более того, не было и самой иконы! «Значит, сработало! Черт! Черт! Сработало! Я даже боюсь представить, что тут было совсем недавно». На небольшой полочке, заботливо накрытой светлой вышитой тряпицей, совершенно ничего не было. Красный угол был абсолютно пустым. «Похоже, наша бабуля вновь умчалась к своим, чтобы поделиться этой новостью. Значит, дело сделано и осталось лишь ждать, когда эти новости о страшной войне выстрелят среди простого народа… Вот же гадство! — глубоко вздохнул я. — Не для себя ведь все это сделал, а чтобы людей предупредить… А на душе так хреново, что просто беги».

Забравшись на печку, где обычно и спал, я закутался в какие-то старые тулупы, пахнувшие кислой овчиной, и попытался забыться сном. Получилось не сразу. Сон никак не шел. Я то и дело ворочался с боку на бок, вздыхал, сопел. В голове моей не переставая крутилась всякая всячина — огромные укоризненные глаза иконного образа, разгорающийся огонек лампадки, скрюченная фигура бабушки. В конце концов, утомившись, я все же отрубился.

Однако, ближе к утру я неожиданно проснулся, словно что-то меня толкнуло. Я откинул тулуп и резко сел. Вокруг было совершенно тихо, ни звука не раздавалось. Лишь где-то в дальнем углу избенки надоедливо посвистывал сверчок.

«Чего-то не пойму…» Протерев глаза, я по уже годами заведенной привычке машинально вскинул левую руку, чтобы посмотреть на часы. Еще советские, подаренные батей, они больше двадцати лет служили мне верой и правдой, став своеобразным амулетом. «Часы… Где? Сперли? Черт побери, какие, к лешему, часы?!» После нескольких секунд бездумного осматривания кисти руки до меня вдруг дошло. «Часы, часы… Боже мой, как же я мог забыть?!»

От неожиданно осенившей меня мысли я схватился за голову и еле слышно застонал. «Недоумок! Пророк хренов! Письма он расписал… Я же про Жукова забыл! Завтра на вокзале в Вязьме, где будущий маршал Победы выйдет из поезда подышать воздухом, у него “тиснут” его наградные часы». Этот эпизод был прекрасно описан в фильме «Ликвидация», в котором случай с часами Жукова был перенесен из Вязьмы в Одессу. «Точно! Константинович должен сегодня поездом выехать из Москвы. Кажется, это была инспекция по войскам Западного военного округа, должная проверить, какие выводы были сделаны местным командованием из январских военно-стратегических игр. Да, точно! В моем времени это была довольно громкая история. Оказалось, что местное командование совершенно не чесалось по поводу исправления недавно выявленных косяков. У них там была какая-то охренительная задница! Танки без горючего и запасных частей, старшие командиры в постоянных отпусках, самолеты на аэродромах стояли без маскировки. Насколько я помню, в шоколаде были лишь погранцы, которые, черт побери, через пару недель и лягут в землю, не тронувшись с места… Словом, Жуков на месте должен был выдать знатных люлей. К сожалению, громоздкой и неповоротливой Красной машине этот пинок окажется слишком поздним, санкционировав дополнительную неразбериху в командном составе и реорганизацию в структуре войск. А к 22 июня эта неразбериха окончательно выйдет боком всей стране, лишив инициативы все высшее командование приграничных округов».

Я сидел, не шелохнувшись, боясь спугнуть эти мысли. «Хрен с этими моими письмами. Пока они еще дойдут, пока еще в них поверят, уже война будет в самом разгаре! Немец попрет так, что будет уже не до моих предсказаний… Короче, не хрен ломиться через парадные ворота, если можно спокойно постучаться в задние. Жуков, по всей видимости, адекватный товарищ и просто обязан прислушаться к моим словам. Тем более что они полностью соответствуют его выводам по итогам военно-стратегической игры, в которой он, по сути “играя за немцев”, полностью разгромил советские приграничные войска».

С каждой минутой раздумий мне все больше и больше нравилась мысль обратиться именно к Жукову, который, как считали историки, имел определенное влияние на самого Хозяина Кремля. Я, конечно, знал и о тех собаках, которые «вешались» на Жукова… О наклеиваемых на него «истинными историками» таких ярлыков, как «генерал любой ценой», «товарищ только вперед», «завалить противника трупами бойцов» и так далее. Знал и об этом, и о многом другом, но Жукова по-прежнему считал одним из победителей.

«Да, именно на вокзале Вязьмы у него должны утащить часы. Вроде, какой-то пацан-беспризорник подойдет и спросит закурить, а потом пропадут часики… Это должно произойти уже завтра! Времени совсем не осталось». Я лихорадочно вспоминал расписание поездов, идущих через нашу станцию на Вязьму. «Стоп! Кажется, в семь утра с копейками московский поезд делает у нас короткую остановку. Потом до самой Вязьмы он идет примерно два-три часа, как повезет… И если я на станции сяду, то что-то и может выгореть… Черт, и письмо уже поздно писать! Неужто придется ему все открыть? Он, конечно, адекватный, спору нет, но у него тоже есть свои тараканы. И как бы они не выкинули завтра какой сюрприз!»

Открыться, конечно, рано или поздно придется. Я в этом совершенно не сомневался! Однако мне не хотелось делать это именно сейчас, пока я был, как говорится, со спущенными штанами. Вот с момента появления «запасного аэродрома» уже можно было бы поговорить и в открытую. А пока же… «Ладно, будем ловить момент на месте. Сейчас главное — добраться до станции и попасть на поезд».

Вышмыгнул из дома я на самом рассвете. Оставлять Настю одну было конечно страшновато, но я понадеялся, что бабушка все же скоро подойдет.

Насколько я помнил один подслушанный разговор, где-то в середине села живет мужичок — дядько Бушан, который каждое утро на станцию сына возит на работу. Думаю, как раз с ним-то и доберусь до станции.

Сама дорога на телеге и четвероногом одре, который с виду еле передвигал ноги, заняла около часа. И как говорил сам дядько Бушан, еще крепкий старик разбойного вида: «Это моя кормилица исчо спит. А вот если бы в обед или вечор поехали, то и за половину часа на месте были…»

И вот лес расступился, и показалось одноэтажное здание станции, с двух сторон оседлавшее железную дорогу, на которой уже стоял поезд.

«Вот же старый пень! Из-за его шуток и прибауток едва не опоздали на московский». Я шустро спрыгнул на деревянный настил и побежал к поезду. «Вот же монстр! Я раньше и не думал, что он такой здоровый!» Паровоз, плюющийся перегретым паром и черными клубами дыма, выглядел настоящим гигантским драконом, который с высоты своего роста с презрением смотрел на крошечных людишек. «К такому и подходить страшно!» Постояв несколько секунд и полюбовавшись такой мощью железного монстра, я быстро юркнул внутрь пульмановского вагона.

— Митька, ты, что ли? — внутри я вдруг оказался нос к носу с высоким мощным мужчиной со здоровенными усищами. — В город, смотрю, собрался… Баба Маша как? В порядке? Ворчит помаленьку? А ты, смотрю, все так и молчишь…

Видимо, мужчина хорошо знал и меня, и бабулю мою, поэтому мне оставалось всего лишь мычать в нужных местах и делать жалостливое выражение лица.

— Давай-ка в первое купе иди и сиди там как мышка. А я вам потом чайку с пиленым сахарком принесу… И не шуми. Слышишь, Митька? У меня в вагоне тут московские генералы в купе. Всю ночь гудели, а сейчас почивать изволят, — с усмешкой негромко добавил проводник. — Давай иди. А я пойду пройдусь, пошукаю, все ли в порядке…

Направленный толчком руки в сторону купе, я довольно быстро оказался на месте, которое практически не отличалось от недавнего. Здесь также была немного обшарпанная кожаная обшивка на сидениях, когда-то роскошное полированное дерево на стенах, сейчас уже порядком затертое и в сколах.

Словом, на эти остатки былого великолепия можно было любоваться и дальше, но сейчас… я не имел права терять ни единой минуты.

«Значит, у меня где-то два часа чистого времени, чтобы подобраться к Жукову и поговорить с ним. Вопрос: как это сделать? — я осторожно подошел к высокой двери купе, на которой было прикреплено большое зеркало, и медленно приоткрыл дверь. — Вроде тихо… — так же осторожно я и закрыл дверь. — Походу, действительно все дрыхнут… Рано или поздно они все равно встанут. Раз в моем времени у него на вокзале в Вязьме часы тиснули, значит, скоро наш генерал должен встать. А потом… — тут я хитро улыбнулся, ибо пришедшая в голову мысль показалась мне довольно смешной. — Потом ему определенно придется посетить гальюн или как он здесь называется? Вот там-то с ним и поговорим».

Я вновь приоткрыл дверь и, оставив щелку, стал ждать. За примерно полчаса, показавшиеся мне мучительно долгими, я и сам чуть не отрубился. Несколько раз засыпал прямо у двери и практически вываливался в коридор.

«Ого, кто-то зашевелился, — наконец с той стороны послышался шум по-хозяйски открываемой двери. — Так… Кто это там у нас такой красивый?»

В проеме показалась невысокая коренастая фигура в широченных галифе и белой майке, через которую были перетянуты узкие подтяжки. Через руку мужчины было перекинуто полотенце. В другой руке он держал какую-то толстую кисточку со стаканом. «Это же помазок. Бриться собрался его благородие». Я почти полностью высунулся из своего купе, пытаясь понять, он это или не он.

«Хрен его знает…» Вдруг мужчина повернулся к двери в купе и что-то произнес. В этот момент я почти увидел его лицо. Точнее, увидел лоб! Широченный высокий лоб, жуковский лоб! «Он! Георгий Константинович Жуков собственной персоной. Прошу любить и жаловать! Бриться намылился… Остальные в купе, а значит, пока не высунутся. Удача! Сейчас главное — рылом не щелкать».

Я быстро шмыгнул за дверь и, стараясь не издавать ни звука, пошел в ту часть вагона, где только что скрылся генерал.

«Да, у нас тут не толчок, а настоящие хоромы». Я на глаз прикинул размеры туалета и приятно ими поразился. «Не хреновые, оказывается, в свое время были вагоны! Б…ь, царские! Ого-го! Жуков-то у нас еще и поет…» За плотно прикрытой дверью слышалось не только журчание воды, но и негромкое пение. Правда, разобрал я что-то только про Красную Армию и какого-то барона. Остальное он как-то пробурчал. «Судя по времени, через полтора часа мы будем на месте. Значит, управиться мне нужно за десять, максимум пятнадцать минут. Ну что же, приступим!» Сняв с себя рубашку с длинными рукавами, я напялил ее на голову на манер ковбойского платка и вплотную подошел к двери. Открывалась она наружу, и, к счастью, с моей стороны была даже щеколда, которую я тут же задвинул.

— Эй! — звук моего голоса ткань рубашки глушила слишком сильно, поэтому пришлось ее немного отодвинуть от лица. — Эй! — вновь крикнул я и осторожно стукнул по двери.

— Занято! — с той стороны раздался громкий недовольный и явно командирский голос. — Не понятно, что ли…

«Ну что же, занято так занято. Тогда попробуем жестче».

— Гражданин Жуков! — я добавил в голос металл. Уж не знаю, как это получилось, но через рубашку мой еще неокрепший голос стал явно звучать как-то не по-человечески странно. — Вы меня слышите? Хорошо. Тогда слушайте внимательно.

На той стороне практически мгновенно все стихло. Казалось, он и дышать перестал.

— Сидите тихо и не пытайтесь открыть дверь. Это в ваших же интересах. Меня вы не знаете, — я старался говорить короткими рублеными фразами, при этом иногда чуть растягивая слова, словно русский не был моим родным языком (сейчас все могло пригодиться, чтобы ввести в заблуждение относительно моей личности). — Зато я знаю про вас очень много или почти все. Помните, почти два года назад осенью на западном берегу Халхин-Гола вы крепко выпивали со своим закадычным другом. Вы праздновали победу над японцами… Надеюсь, вы не забыли, что вы говорили о военном таланте товарища Сталина?

На той стороне вообще все умерло. Эти сведения об опасном разговоре в том памятном месте, с которого и взошла звезда военного гения Жукова, я почерпнул со страниц одной книги мемуаров. И, если честно, то сейчас я совсем бы не хотел оказаться на месте нашего генерала. Он прекрасно осознавал, что могло ему грозить даже за малейший намек о тех событиях. В эту секунду было уже не важно, что и как он говорил на той пьянке. Важно, было то, чтобы все это вообще оставалось в тайне.

— Успокойтесь, товарищ Жуков, никто ничего не узнает. А сейчас слушайте внимательно. Возможно, то, о чем я вам расскажу, спасет жизнь не только вам, но и многим тысячам советских бойцов, — я на пару секунд замолк, переводя дух (знаете, как тяжело разговаривать, закрывая рот тканью?). — В результате вашей инспекции выяснится, что командование приграничных войск Западного военного округа совершенно не сделало никаких выводов из недавно проведенной военно-стратегической игры. Вы вскроете множество и других нарушений и недочетов, устранить которые вы уже физически не успеете. Двадцать второго июня ровно в 4 утра немецко-фашистские войска перейдут границу Советского Союза и начнут полномасштабное вторжение. Одновременно с сухопутными ударами воздушным бомбардировкам будут подвергнуты и десятки советских городов — Минск, Киев, Вильнюс…

Я говорил и говорил, пытаясь за короткий срок вывалить на Жукова максимально возможный объем информации о скорой войне. Говорил я сумбурно, скача с одного на другое.

— Вы и без меня знаете, что на новой линии западной границы укрепленные районы совершенно не готовы. Во многих местах лишь приступили к строительству укреппунктов. В другие успели завезти орудия, но забыли поставить снаряды к ним. На старой линии границ, наоборот, многие позиции уже перестали быть полноценными огневыми точками. С них снято вооружение, убраны броневые заслонки с дотов.

С болью в голосе я рассказывал о разбомбленных аэродромах, на которых сгорели, даже не успев взлететь, новейшие советские самолеты.

— Большая часть аэродромов расположена в открытых местах и уже давно сфотографирована немецкими разведчиками. Почти везде отсутствует или совершенно не готово зенитное прикрытие. Вы что, с неграми из Африки собирались воевать? Думаете, немец будет здесь церемонии разводить?

В какой-то момент я почувствовал, что мое время практически истекло, и мне пора бежать обратно в свое купе. Тогда я закончил этот разговор словами о Брестской крепости.

— За все эти ошибки командования, ваши просчеты и дружеские попойки через несколько недель заплатят кровавую цену защитники Брестской крепости, которые несколько месяцев будут в полном окружении сражаться с врагом. И они будут абсолютно уверены, что доблестная Красная Армия вот-вот придет к ним на помощь… Вот и все, что я хотел сказать. А вы, товарищ Жуков, посидите минут двадцать спокойно и не выходите, а то никому здесь не поздоровится…