Отрок московский

Владислав Русанов, 2011

«Золотой» караван идет на Русь. Четыре рыцаря-храмовника везут в Москву сокровища тамплиеров. Московский князь Иван Данилович, еще не получивший прозвища Калита, выслал навстречу отряд дружинников, но в игре – не только он. Тверской князь Михаил, ордынец Явлач-хан, Ливонский Орден… Многие жаждут завладеть сокровищами. Но есть еще четверо: отрок Никита, ученик отшельника Горазда, Улан-мэгрен, младший сын татарского нойона, Василиса, дочь князя смоленского, и Вилкас… просто литвин. Обстоятельства складываются так, что именно от быстроты и отваги этой четверки зависит судьба сокровищ Храма…

Глава вторая

Хмурень 6815 года от Сотворения мира

Неподалеку от Витебска,

Полоцкая земля, Русь

Никита внимательно следил, как сомкнулись еловые лапы за спиной Мала. Следовало отдать должное старому дружиннику — двигался он легко и неслышно, ветвей не потревожил, проскользнув, словно угорь сквозь перестав^[23]. Если бы не цепочка следов, протянувшаяся по нетронутому снегу, то и не скажешь, что кто-то здесь когда-то ходил.

— Похоже, грабят кого-то… — поежилась Василиса.

— А ты никак испугалась? — с нескрываемым презрением бросил Улан-мэрген, остановивший коня по правую руку от Никиты.

— Молчи, косоглазый! — звенящим шепотом произнесла девушка. — Мне хотя бы десяток дружинников…

— Ха! С десятком дружинников любой сможет!

— Перестань! — одернул товарища Никита.

— А что мне переставать? — не сдавался ордынец. — Если там вправду разбойники, дайте мне лук и поглядим — что они способны сделать против настоящего воина.

— Тебе никто не говорил, что хвастаться некрасиво, недостойно настоящего баатура? — устало поинтересовался парень.

— Почему некрасиво? — выпучил глаза татарин. Они на краткий миг перестали быть похожими на щелочки. — Если баатур себя не похвалит, кто его тогда похвалит?

Василиса и Никита, не сговариваясь, одновременно прыснули, едва не захохотали в голос. Сдержались только потому, что в самом деле неизвестно, что там впереди на дороге.

— У нас говорят: скромность человека украшает, — назидательно произнес парень. — Нужно дождаться, пока люди тебя за поступки похвалят.

— Цх! Странные у вас обычаи! — пожал плечами ордынец. — А если не похвалят?

— Значит, недостоин.

— А если точно знаешь, что подвиг совершил? А не хвалят…

— Значит, маленький подвиг. Недостаточно…

— Вы можете помолчать? — зашипела Василиса. — Болтаете, как бабы на базаре!

— Обидные слова говоришь… — насупился Улан, но рот закрыл.

Прислушиваясь к далекому шуму, Никита поневоле задумался, вспомнив о словах покойного Горазда, который явился ему во сне на Смоленском тракте. Учитель советовал не смотреть на внешность людей, а стараться заглядывать в души. Тогда, мол, никто обмануть не сможет… Хорошо ему, постигшему учение чиньских мудрецов, советы давать! А если тебе шестнадцать лет, и две трети своей жизни ты прожил на выселках, в окружении одних лишь родичей, а одну — с отшельником в лесу. Что тогда делать? Как не ошибиться в человеке?

Ну ладно, Улан-мэрген, вроде бы как открытая ладонь: на хитрость не способен, говорит, что думает, а все мысли у него прямые, как полет стрелы. А Василиса? Какую игру она ведет? Чего от нее можно ожидать? Обещала дать оружие и не дает. О себе почти ничего не рассказывает. А если и считает возможным открыться в какой-то малости, то еще неизвестно — правду говорит или нет.

— Так ты, правда, учен любым оружием драться? — вдруг спросила девушка. Нашла время!

— Не правда, — довольно резко ответил Никита. — Посохом, мечом, течами… Мечом совсем плохо, — поспешил он добавить, чтобы не показаться совсем невежливым. Относиться к человеку нужно так, как хочешь, чтобы он к тебе относился. Эту истину еще никто не отменял. — Учитель говорил, что рано еще. Течами получше. Да что толку рассуждать? Они все равно у Ильи остались в Смоленске.

— А про «голыми руками» что ордынец говорил?

— Учил меня Горазд и голыми руками. Вернее, руками и ногами. Так это разве диво? На Руси испокон веков дружинников рукопашному бою учат.

— Верно, учат… — Василиса хитро улыбнулась. — А я думала, врать мне начнешь, что непобедимый баатур.

— Я врать не приучен, — смутившись, буркнул Никита.

— Ты гляди! Я привыкла, что все вокруг врут и выгадывают. А ты как белая ворона. Не боишься прогадать?

— Я по жизни не выгадываю.

— И за обозом франкским просто так поехал…

— Кто тебе такую глупость сказал?

— А что, за награду?

— Я… Я не про то. — Парень аж заикаться начал от возмущения.

— А про что?

— Кто тебе сказал, что я за каким-то там обозом еду?

— Сорока на хвосте принесла.

— Дурная у тебя сорока!

— Ну конечно, наши, смоленские сороки дурные. Все как есть. Это тверские или московские сороки — умные… Страсть!

Никита, чтобы не наговорить злых и обидных слов, с силой стиснул зубы. Вот, кажется, и отгадка, зачем она их из поруба вызволяла, зачем вместе ехать напросилась. Ничего удивительного не будет, если позади, в половине дня езды, следует Илья Приснославич с верными дружинниками. Следопытов у него в отряде хватает: тот же Твердила или братья Вершиничи — Мокроус и Куденя. Не отстанут, будут висеть, как репей на хвосте у собаки. И ждать.

— Эй, ты чего замолчал? — удивленно вскинула бровь Василиса.

Парень тряхнул головой, выказывая нежелание отвечать.

— За сорок, что ли, обиделся?

Он только отмахнулся, внимательно вглядываясь в ельник. Показалось, или ветви качнулись, стряхивая несколько снежинок? Может быть, белка балует… А может…

Из лесу неслышно вышел Мал. Приложил палец к губам, а после скорым шагом, ступая по своим следам, выбрался на дорогу.

— Что? — шепотом спросила Василиса.

— Грабят, — хмуро проговорил старик. — Купца потрошат.

— Ну я им! — Девушка схватилась за саблю.

— Стой! Ты куда! — Мал решительно заступил ей дорогу.

— Может, дружков своих подождете? — едко поинтересовался Никита.

— Ты чего? Каких дружков? Замерз, что ли?

Старый дружинник тоже поглядел на парня как на умалишенного.

— Дайте мне лук со стрелами! — задорно воскликнул Улан-мэрген.

— А пряник медовый тебе не дать? — даже не удостоил его взгляда Мал. Твердо сказал, обращаясь к Василисе: — Не вздумай в драку кинуться. Себя не жалеешь, так хоть мою седую голову пожалей. Случись с тобой что, я жить не буду.

— Так что ж нам, смотреть, как лихие люди проезжих обирают? — Девушка сжала губы так, что они побелели. — И не вмешиваться? Это все-таки еще смоленская земля!

— Витебский князь пускай ее и защищает! Его удел! — решительно ответил старик. — А если Ярославу Васильевичу не до своих подданных, то нам какое дело?

— А такое! Несправедливость в княжестве творить не позволю!

«Ишь ты какая! — подумал Никита, невольно поддаваясь порыву Василисы и в глубине души восхищаясь ее словами, пускай произнесенными в запале. — За державу радеешь. Может, когда не только девчонки, но и князья не о выгоде, а о благе державном думать начнут, на Руси порядок и благодать установятся?»

— И как мы этому воспрепятствуем? — набычился Мал. — Двое вьюношей, девица и…

— Бывший дружинник, — хитро улыбнувшись, подсказала Василиса.

— Дружинников бывших не бывает! — отрезал старик.

Оскорбленно вздернул подбородок, расправил плечи и сверкнул… Нет, не глазами, а именно очами. Прямо как в старину: «под трубами повиты, под шлемами взлелеяны, с конца копья вскормлены…»^[24] Принялся одергивать перевязь с мечом, расправлять зипун.

— Дай лук Улану. Он прикроет, — сказал Никита, толкая пятками коня.

Василиса и Мал провожали его недоуменными взглядами.

— Эй, парень, ты куда собрался?! — спохватился старик, когда ученик Горазда отъехал уже на порядочное расстояние — арканом не добросишь.

— Стой! — воскликнула девушка. — Ты куда с голыми руками?

Никита неторопливо обернулся, едва сдерживаясь, чтобы не показать язык.

— Княжество здесь не мое. И не дружинник я. Но смотреть, как русских людей режут и обирают, я не могу. Заставлять вас в драку ввязываться я тоже не могу. Поеду посмотрю, может, помогу чем-то людям…

Мал засуетился, отвел глаза, потом схватился за ножны с мечом:

— Ты хоть оружие-то возьми!

— Я уже устал вас просить дать мне меч.

С этими словами парень вновь стукнул коня пятками. Серый черногривый жеребец легонько взбрыкнул и перешел на тряскую рысцу.

— Ай, баатур! Ай, молодец! — долетел восторженный голос Улан-мэргена, сменившийся требовательным: — Лук давай, старый байгуш^[25]!

И ворчливое Мала:

— Молодой еще… Сам справлюсь…

— Я — мэрген. Я лису в глаз бью!

— А я — дружинник князя смоленского!

Дальнейшую перепалку Никита уже не слушал. Он высвободил ноги из стремян, пошевелил стопами, разминая их. Повел плечами, будто сбрасывал расстегнутый плащ.

Горазд очень любил повторять выражения одного чиньского мудреца: «Достойный муж предъявляет требования к себе, низкий человек — к другим» и «Легче зажечь одну маленькую свечу, чем клясть темноту»^[26]. Пускай они там выясняют, кто из князей должен защищать купцов на этой дороге: Александр Глебович или Ярослав Васильевич. А он тем временем пойдет и зажжет свечу. Маленькую, но свою.

Свернув за поворот — дорога здесь огибала оплывший, растекшийся холм, — Никита сразу увидел и купеческий обоз, и разбойников. Несколько саней, вокруг которых суетились люди в разношерстной одежке. У некоторых в руках поблескивало оружие. В стороне топтались выпряженные кони. Почуяв собратьев, черногривый заржал.

Парень и до того не собирался скрываться, теперь и вовсе понял, что обнаружен. Он приветливо помахал рукой и направился к последним саням. Конь сам по себе перешел с рыси на шаг, чему Никита, так и не вернувший ноги в стремена, только обрадовался — меньше трясет.

Он ехал прямиком к ватажникам, бросившим на время перебирать содержимое саней. На ходу показывал им раскрытые ладони и улыбался. Хотя, если честно признаться, поджилки тряслись. А ну как не станут дожидаться и разговоры разговаривать, а всадят стрелу из лука или самострела? Это только в сказках богатыри мечом или саблей на лету стрелы отбрасывают, в жизни оно тяжелее приходится. Тем паче что никакого оружия у Никиты и не было. Хочешь, голой ладонью отбивай, а хочешь, уворачивайся.

Попутно парень разглядывал лесных молодцев и обобранных ими купцов. Пересчитал сани — маловато что-то, всего пять. Из них одни — болок^[27], украшенный затейливой резьбой. Видно, важную птицу везли — обычный купец не станет так роскошествовать. Кто же это такой?

Ага! Вот он где!

На снегу сидел немолодой мужчина. Смуглый, скуластый, нос крючком. Но на ордынца он похож не был, как не был похож и на южного гостя, виденного Никитой на московском торжище. Однако что-то неуловимо восточное в его внешности присутствовало. Даже покрой темного дорожного полукафтанья…

— Эй, добрый молодец! — Громкий, уверенный голос отвлек парня от созерцания ограбленного купца. — Ты кто такой будешь?

— Я-то? — Никита посмотрел на говорившего. Им оказался плечистый мужчина саженного роста. Всклоченная русая борода и нечесаные кудри. Богатая, с бобровой оторочкой, мурмолка лихо заломлена на затылок. Полушубок нараспашку, а под ним — бахтерец^[28]. Ну уж этот точно русский. — Я — человек мирный, проезжал тут… Глядь, добрые люди на дороге остановились. Я думал, чем помочь, может…

Сгрудившиеся вокруг здоровяка разбойники заржали так, что черногривый прижал уши и шарахнулся в сторону. Парень успокоил его, похлопав по шее.

— Ну ты и смешной! — покачал головой щуплый мужичок с кривым, видно, сломанным когда-то носом. — Чем же ты нам помочь можешь?

— А я не вам хотел помочь… — Никита, пользуясь тем, что грабители веселятся, толкают друг дружку локтями и тычут в него грязными пальцами, продолжал осматривать дорогу и обочины.

Два тела без сапог, в распоясанных рубахах. Красно-бурые пятна на груди убедительно свидетельствуют — не отдохнуть они прилегли, умаявшись после тяжелого трудового дня. Еще кучка людей сидит на снегу. Около дюжины — точнее сказать трудно, поскольку многие сгорбились, наклонили головы и почти не видны за плечами и спинами товарищей по несчастью. Одежда разная — и русские армяки, и непривычного покроя кафтаны. Рядом с ними стояли, поигрывая кистенями, четверо лесных молодцев. Еще четверо возились с лошадьми, которые фыркали и косились, напуганные новым запахом и незнакомыми голосами.

А еще чуть в стороне…

Никита никогда не считал себя лошадником и с легкостью готов был признать, что тонкости конских статей для него — тайна за семью печатями. Но тут…

Не нужно быть знатоком, чтобы понять: танцующий на снегу, перебирающий тонкими ногами скакун — не просто упряжная скотина. И даже не верховой конь дружинника. Нет, на такого не взгромоздится ни воевода, ни удельный князь. Ну разве что великий князь или король одной из западных держав.

Спину коня укрывала вышитая алой нитью попона — тяжелые кисти свисали почти до бабок. Горделиво изогнутая шея отливала на солнце золотом. Коротко подстриженная грива казалась нежной, как волосы на голове младенца. Сухая длинная морда с белой проточиной. Красавец!

Уж на что хороши кони были у Емельяна Олексича и Любомира Ждановича, но этому в подметки не годились. Боевой жеребец рыцаря Жоффрея де Тиссэ по сравнению с ним казался грубым, будто поделка деревенского кузнеца рядом с работой мастера-оружейника.

Словно почувствовав на себе чужой взгляд, золотисто-рыжий аргамак взбрыкнул, а потом, прижав уши, попытался встать на дыбы. Двое разбойников, повиснув на недоуздке, с трудом удержали его.

— Что зенки вылупил?! — выкрикнул мужик со сломанным носом, перехватывая рогатину. — Не про твою честь!

— Что, понравился? — проговорил атаман. Он по-прежнему не выказывал злобы. Будто давнишнего приятеля повстречал. — Хорош?

— Чудо как хорош! — чистосердечно ответил Никита.

— Это — фарь^[29].

— Продать хочешь?

— Что ты! Продать? Как можно! Таких красавцев только дарят. Или с бою берут. У кого кишка не тонка.

— А у тебя не тонка, значит.

— Вестимо, не тонка…

— Да что ты с ним байки травишь, Любославушка! — Крепкий седобородый разбойник, неуловимо напоминающий Мала, потянул здоровяка за рукав. — Явился тут, не запылился… Еще неизвестно, что за гусь!

— А ты боишься его, что ли, Некрас? — ухмыльнулся Любослав.

— Я?

— Ты. Раньше не замечал за тобой.

— Я никого не боюсь. Только и тебе об опаске забывать не следует.

— Да ладно! — отмахнулся главарь. — Мы свое дело сделали. Если бы вы меньше языками болтали, как собаки хвостом, а добро по вьюкам собирали, так и восвояси отправились бы.

Под его суровым взглядом разбойники сникли. Несколько человек потянулись к саням, возле которых грудами лежал вытряхнутый товар: отрезы богатой ткани, рысьи и бобровые шкуры, добротная одежда, кожаные мешки, должно быть, с мягкой рухлядью.

— А ты, малый, слезай с коня, — подмигнул Никите Любослав. — Посидим рядком, поговорим ладком. Кто ты да откуда? Отчего ты такой смелый, будто в монастырь на богомолье заявился, а не на большой дороге ватагу повстречал?

— Я-то слезу, — в тон ему отвечал парень. — Только говорить мне с тобой не о чем. Я хоть в богатых портах и не хаживаю, зато и людей не обираю.

— Чего? — опешил атаман. — Ты что несешь, сопля?

— Да что слышал. — Никита перебросил ногу через переднюю луку, подбоченился. — Или ты не ведаешь, чем занимаешься? Или честным делом свое занятие почитаешь?

— Ну ты даешь, малый! — Любослав посуровел. Радостная улыбка сбежала с его лица, как утренняя дымка под порывом ветра. — Шел бы ты куда подальше…

— Во-во! — поддержал его мужик с рогатиной. — Хоть пришел не зван, так уйдешь не дран!

— Вот-вот… — кивнул атаман. — Я-то думал, ты славы ищешь, пристать к ватаге нашей вознамерился. А ты…

— Да в чем же слава? — пожал плечами парень. — Людей на дороге обирать? Убивать по-подлому, из засады? Коней воровать?

Его слова, видно, зацепили вожака за живое. Больно зацепили, прямо подсохшую корочку с раны сорвали. Он скрипнул зубами, сжал кулаки, каждый из которых был только чуток меньше, чем голова Никиты.

— Проваливай, пока не допросился!

— А позволь, Любославушка, я его приголублю по-свойски, — вывернулся из толпы мужик с рогатиной. — Чтобы впредь неповадно было нас татями обзывать!

— А как же вас обзывать? — подлил масла в огонь Никита, ощущая внутреннее сосредоточение, столь необходимое для успешной схватки. Сколько раз Горазд учил его, как нужно достигать того состояния духа, когда шаги противников просчитываются наперед, когда время способно растягиваться, а силы и скорость удваиваются. Вот тогда-то и меч голой ладонью сломать можно, и, пожалуй, от стрелы увернуться.

Нельзя сказать, чтобы парень был нерадивым учеником, он честно старался выполнять все указания учителя, но достигать единства тела и духа ему не удавалось. Иногда ему казалось, что он близок: вот-вот и получится. Но всякий раз вмешивалась нелепая случайность. То сучок под пяткой некстати хрустнул, то кукушка отвлекла, то ветер выхолодил намокшую от пота рубаху и прижал ее к лопаткам, вызвав колючие «мурашки». И Никита допускал оплошность: оступался, «смазывал» движение, не доводил до цели или, наоборот, пропускал удар.

Позже, после смерти Горазда, парень почему-то забыл об упражнениях на силу духа. В тех стычках, в которых ему довелось поучаствовать, обходился без сосредоточения. Ни в шутовской драке с Емельяном Олексичем, ни в схватке с двумя нукурами возле мертвого учителя, ни в кровавой свалке на дороге, когда неизвестные оборванцы уничтожили обоз, ехавший из Москвы в Смоленск. Не ограбили, как здесь, а просто уничтожили, убивая людей и лошадей. Возможно, все дело в том, что все эти сражения возникали неожиданно — загодя не подготовишься. Раз, два! И засверкали клинки, полилась кровь…

Сейчас же Никита заблаговременно предвидел нешуточную потасовку и внутренне был готов к ней. Он отлично знал цену себе как бойцу и не тешил себя надеждой, что в одиночку одолеет целую ватагу разбойников — два десятка человек на глазок. Но это в том случае, если они будут сражаться насмерть. А зачем? Грабители никогда не бывают упорными, если приходится отстаивать нечестным образом добытое добро. Ведь жизнь — она одна и своя, родная, которую не купишь и не подберешь, наклонившись, на тропинке. А любое богатство, которое можно отнять у купцов или смердов, — дело наживное. Сегодня лихая удача привалила, завтра — нет, а послезавтра, глядишь, втрое больше товаров отнял. Только поэтому парень и решился вступить в бой. В другом случае, если бы возникли хоть малейшие подозрения в упорстве ватажников, проще было бы расстаться с жизнью, расшибив голову о ближайшую сосну.

— Не помнишь, что князь Ярослав наказывал в Русской Правде с коневыми татями делать? Или с разбойниками? — подмигнул он Любославу, с радостью замечая, как с лица атамана сползает выражение довольства и замещается крайней досадой. — Не помнишь? Вот беда! Ну так я тебе напомню…

— С огнем играешь, малый… — сквозь зубы процедил вожак разбойников.

— Играю, — кивнул Никита. — Слушай. — Он прочитал по памяти: — Кто же стал на разбой без свады^[30], убил человека умышленно, по-разбойничьи, то люди за него не платят, но должны выдать его князю на поток… А коневого татя и поджигателя гумна выдать князю на поток…

— Уж не ты ли хочешь нас князю выдать?

— Дай я ему врежу, Любослав! — выскочил вперед кривоносый.

— Погоди! Отлезь, я сам…

Атаман решительно отодвинул не в меру горячего подпевалу:

— Ну, прыгай с коня, умник. Или забоялся?

Никита улыбнулся. По крайней мере скопом на него не бросятся. И это хорошо. Есть возможность продержаться подольше.

Он соскользнул с седла.

— Было бы кого бояться!

— Вот уж достанется кому-то… — Под одобрительные возгласы товарищей Любослав скинул полушубок. — Вот уж переломаю косточки кому-то…

Парень хлопнул коня по крупу, заставляя пройти вперед. Развязал пояс, стягивающий его кожушок. При виде кольчуги лица разбойников вытянулись.

— А ведь непростой малый! — покачал головой Любослав.

— Может, взаправду, на княжьей службе? — подал голос рассудительный разбойник Некрас, который и раньше предостерегал атамана.

— Да хоть на чьей! — отмахнулся атаман. И решительно скомандовал: — А ну, раздались, молодцы мои! В круг! Я сейчас этого выскочку уму-разуму учить буду!

Послушные его словам ватажники широко раздались. Краем глаза Никита успел заметить, что охранявшие захваченных купцов разбойники привставали на цыпочки, стараясь во всех подробностях разглядеть предстоящую забаву.

— На кулаках? — прищурился Любослав.

— Да мне как-то все равно, — пожал плечами ученик Горазда. — Хоть руками, хоть ногами.

— Да? Ну не обижайся после.

— Если я тебя побью, твои люди уберутся прочь?

— Что? — захохотал вожак. — Что ты сказал?

— Повторить, что ли? — Никита снял кожушок. Бережно сложил его и уложил на снег.

— Да повторять не надо — чай, не глухой я… — Любослав задумчиво провел пальцем по бляхам бахтерца. — Ты взаправду веришь, что можешь меня побить?

Он возвышался над Никитой, как дуб над терновым кустом. Выше на две головы, шире в плечах вдвое. У кого могли возникнуть сомнения в его победе? Уж во всяком случае не у его ватажников.

— Кольчугу снимать? — вместо ответа поинтересовался парень.

— Она тебе мешает? — хитро прищурился атаман.

— Нет.

— Ну и ладно. Делать мне больше нечего — туда-сюда, раздеваться-одеваться. Верно, братцы?

«Братцы» с готовностью заржали.

— Начнем, благословясь! — Любослав перекрестился и пошел вперед мягким, вкрадчивым шагом опытного бойца.

Примечания

23

Перестав — сеть, которую ставят поперек реки.

24

«Слово о полку Игореве». Перевод Д. С. Лихачева.

25

Байгуш — сова, сыч.

26

Высказывания принадлежат Конфуцию.

27

Болок — зимняя повозка, крытые сани с будкой или кибитка.

28

Бахтерец — доспех, заменявший латы или кольчугу; он набирался из продолговатых плоских полуколец и блях, которые нашивались на суконное полукафтанье.

29

Фари — кони персидской породы, завозившиеся на Русь через Европу.

30

Без свады — без повода.