Отрок московский

Владислав Русанов, 2011

«Золотой» караван идет на Русь. Четыре рыцаря-храмовника везут в Москву сокровища тамплиеров. Московский князь Иван Данилович, еще не получивший прозвища Калита, выслал навстречу отряд дружинников, но в игре – не только он. Тверской князь Михаил, ордынец Явлач-хан, Ливонский Орден… Многие жаждут завладеть сокровищами. Но есть еще четверо: отрок Никита, ученик отшельника Горазда, Улан-мэгрен, младший сын татарского нойона, Василиса, дочь князя смоленского, и Вилкас… просто литвин. Обстоятельства складываются так, что именно от быстроты и отваги этой четверки зависит судьба сокровищ Храма…

Глава четвертая

Хмурень 6815 года от Сотворения мира

Неподалеку от Друцка,

Полоцкая земля, Русь

Вилкас полной грудью втянул морозный воздух, ударил пятерней по струнам канклеса^[46] и затянул:

Staklelеs naujos, drobelеs plonos

Staklelеs naujos, drobelеs plonos,

O merguzеlе kai lelijеlе.

Stakles trinkejo, drobes blizgejo,

O merguzele graziai dainavo.

Silku nyteles, nendriu skietelis,

O saudyklele kai lydekele…^[47]

Стая ворон взлетела с ближайших дубов и с горестными криками закружила над дорогой.

Чернобородый, горбоносый тверич по имени Пантелеймон сплюнул трижды через левое плечо, по-видимому считая воронье дурным предзнаменованием, а после размашисто перекрестился.

— Ну, завыл… — поднял глаза к небу, вздыхая, Всемил — дружинник помоложе. На его левой щеке, чуть пониже глаза, белел короткий, неровный шрам.

Пантелеймон пожал плечами, взглядом указывая на вырвавшегося далеко вперед Семена Акинфовича. Под молодым боярином играл, выгибая шею, темно-рыжий с белой проточиной скакун, сухопарый и вислозадый, явно южных кровей. У прочих воинов кони были неплохие. Можно прямо сказать, очень хорошие кони, дай Бог каждому, Михаил Ярославич не поскупился, снаряжая отряд. Но ни один из них в подметки не годился рыжему аргамаку — он играючи мог обогнать любого, а потому тяготился неспешной рысью. Вот и приходилось Семену время от времени гонять коня галопом вдоль вытянувшейся по дороге цепочки всадников, порой скрываясь из виду, а потом появляясь в облаке пара и туче снежной пыли.

Боярин к литвину благоволил. Почему, не знал никто, включая самого Вилкаса. Вообще-то Акинфович не был суровым, любил поддержать болтовню дружинников, хохотал у костра над незамысловатыми шутками, хотя шалить своим не позволял ни в городах, ни в селах. Но он не выделял никого из отряда, а вот с литвином вел долгие разговоры. Расспрашивал о землях, которые предстояло пересечь. Вилкас отвечал честно. Все, что знал. Но сразу признался, что знает не слишком много: земли вокруг Вильно, Гродно, Новогрудка… Севернее Немана, где живет жмудь, он не забирался. Зато на дорогах Черной и Белой Руси чувствовал себя как рыба в воде. Не за это ли и взял его с собой Семен Акинфович?

— Слышь, литвин… — окликнул Вилкаса Пантелеймон, чтобы хоть как-то отвлечь от пения. Уж очень невзлюбил тверич, если не самого веселого, широкоплечего парня, то уж его канклес точно. — А что ты песни не по-русски поешь? Ведь говоришь по-нашему, вроде бы наш человек, русский, а поешь…

Вилкас прервал пение на полуслове, приглушил струны ладонью.

— Да с чего мне не знать жмудскую речь? Бабка моя из-под Саула^[48]… Слыхал про такой город? Били там рыцарей-меченосцев^[49]. И жмудины с земгалами, и русские воины. Смертным боем били. Даже Великого магистра Волгуина фон Намбурга порешили.

— Первый раз слышу! — скривился тверич.

— Да кто бы удивлялся? — подмигнул ему Вилкас. — Где Тверь, а где Литва?

— Не понял… Ты это к чему?

— Да ни к чему! — Литвин широко улыбнулся. Искреннее некуда. Его немножко злил въедливый и противный Пантелеймон, которого даже свои за глаза звали Пантюхой и тоже не испытывали теплых дружеских чувств. Но затевать ссоры Вилкас не хотел. Перед боярином Семеном неловко. И так мается с ними, как с малыми детьми. Зачем же еще масла в огонь подливать?

— Так чего там было, при Сауле-то? — вмешался Всемил и заслужил недовольный взгляд старшего товарища.

— А накостыляли меченосцам по самое не могу! — беспечно ответил литвин. — Как и Ярослав, князь новгородский, около Дерпта. Правда, он раньше на два года успел, постарался. Ну так с той поры и не стало меченосцев. Тех, кто выжил, тевтоны к себе прибрали.

— А бабка твоя тут при чем? — прищурился Пантюха. И добавил сварливо: — Его про песни спрашивают, а он про рыцарей начинает. Сейчас про рыцарей спрошу, а он запоет…

— Так бабка очень даже при чем! — не смутился Вилкас. — Дед мой из-под Крево родом. По молодости шустрый был. Непоседа непоседой. Понесло его жмудинам помогать. При Сауле он с мочугой^[50] стоял на правом крыле. Трех рыцарей с коня сбил…

— Они что, на одном коне сидели? — хохотнул тверич.

— Где ж ты такого коня видел? Нет, ну, может, у вас в Твери и бегают такие, со спиной, как лавка в гриднице^[51]… Только я не встречал. Дед мой здоровущий был. Я супротив него, что березка против дуба. Как даст дубиной, как даст!

— Еще здоровей, говоришь? — Всемил окинул недоверчивым взглядом широкие плечи Вилкаса — что называется, косая сажень.

— А то?! — подмигнул парень. — Тятька уже помельче был. А я и вовсе хлюпик супротив деда.

— Зато языком трепать ты здоров… Куда как! — протянул Пантелеймон.

— Не хочешь верить — не надо! Не больно-то и хотелось… А тех крыжаков^[52], что в битве на него наскочили, дед быстро убедил. Мочугой по шлемам. Только потом с пешцами схлестнулся, а их слишком много сразу навалилось.

— Человек сто? — подначил Пантюха.

— А не меньше! — легко согласился литвин. — Было бы меньше, дед отмахался бы… Он и от этих-то отбился. Но ранен был. Крови много потерял, упал. Думал, помирает. К счастью, наши победили, всех крыжаков разогнали, а раненых бабы с девками из окрестных деревень подбирали после битвы и выхаживали. Вот так мой дед с бабкой и познакомился. Забрал после, как выздоровел, ее к себе. Свадьбу сыграли. Так и вышло, что у меня бабка из жмуди, а дед русский.

— Какой же ты русский, когда кличка у тебя нерусская — Вилкас?

— А это все бабка. Мамка говорила, что у меня зубы рано вылезли, вот бабка и сказала: «Astriadantis, kaip vilkas!»^[53] Так и повелось: Вилкас да Вилкас! А русские друзья меня Волчком звали… — вздохнул парень.

— Это те друзья, которых ты в Смоленске искал? — спросил Всемил.

— Ага! Они! Славные ребята. Один татарин…

— Тьфу! — Пантелеймон сплюнул на снег. — Как можно дружить с нехристем?

— А с чего бы это нельзя было? — Вилкас развел руками. — Князю Александру Невскому можно было хана Сартака братом назвать, а мне даже дружить с ордынцем нельзя?

— Тю… Сравнил! То князь, а то — ты.

— Да ладно! С добрыми воинами дружить никому не зазорно. А эти ребята дрались так, что любо-дорого поглядеть.

— Ну рассказывал ты уже, рассказывал… — устало отмахнулся тверич. — И как ордынец из лука бил, и как русский твой друг… Как там его?

— Никита.

— Во-во… Никита кинжалами колол. Где он только выучился? Не по-русски как-то…

— Вот все тебе не по-русски да не по-русски! А по мне, так все, что Руси на пользу, по-русски, — не выдержал Всемил.

— Ты поговори у меня! Сопля зеленая, а туда же — старших учить! — прикрикнул на него Пантелеймон. — Что Руси на пользу, то не нашего с тобой ума дело! На то князья да бояре имеются.

— Князья да бояре только меж собой скубутся. Нет чтобы сговориться и вместе по Орде ударить. Чай, наши люди, если скопом за что-то возьмутся, ни один враг не устоит!

Вилкас вздохнул. Опять эти двое завели спор. Сами не понимают, что они не лучше тех же князей и бояр. Пока русские между собой спорят, татары да немцы выгоду ловят. Неужели нельзя без ругани обходиться? Очень даже можно. Взять, к примеру, его, Вилкаса, Никиту и Улан-мэргена… Сколько вместе путешествовали и ни разу не поссорились. Даже не поспорили ни разу. Жалко, что судьба их разлучила. От друзей у литвина остались ордынский лук, из которого он все равно не стрелял — мастерство лучника никогда не было его коньком, — да тряпичная кукла. Ее Никита нашел в сожженном селе и после возил при седле.

Зачем парню детская игрушка, Вилкас не знал. Но однажды, среди ночи, когда разум блуждал на границе между сном и явью, ему показалось, что из куклы выбрался маленький человечек. Темная кожа на лице. Но не загорелая, а вроде бы закопченная, напоминающая цветом пергамент. Седая бороденка закрывала щеки до самых глаз, такие же седые вихры торчали во все стороны на круглом черепе. От обычного человека его отличали непомерно большие ступни.

Если верить бабкиным сказкам, так должен выглядеть каукас^[54] — существо безобидное, относимое некоторыми к нечисти, а на самом деле не только не враждебное к людям, но и дружелюбное, частенько оказывающее услуги. Как и барздуки, живущие под корнями деревьев и варящие там пиво. Они, конечно, не прочь подшутить над одиноким путником, поводить его по лесу, но, в конце концов, отпускают его и даже могут что-то подарить на память, будто бы с извинениями за шалость. А каукас — и вовсе незаменим в доме. Чтоб мыши слишком много воли не набрали, чтобы молоко не скисало, хлеб не черствел… Хранитель домашнего очага, неразделимый с уютом и теплом родного жилища. Потому Вилкас и удивился, когда домовик появился посреди воинского стана в заснеженном лесу. Выбрался, деловито потоптался по снегу, будто бы разминая ноги (да и немудрено, если подумать, — попробуй, посиди в кукле, узнаешь, как все конечности затекут!), похлопал ладонями по бокам. После принялся туда-сюда ходить вокруг торока с запасом еды. Принюхивался и вздыхал.

Литвин запомнил страдания каукаса и на следующую ночь, отломив кусочек хлеба, положил его рядом с собой. Домовик вновь появился. Радостно потирая ручки, схватил подношение, прожевал, смахнул крошки с бороды. Забормотал, прохаживаясь взад-вперед: «Волчок — мальчишка добрый, хороший… Не бросил дедушку-домового. Хочет Никитшу разыскать. Не знает только, что нету его на этой дороге. На полдень едучи, не найдешь Никитшу, не получится. Удаляется он, я чую…»

Проснувшись, Вилкас насел на Семена Акинфовича, уговаривая его повернуть на север. Боярин молчал, слушал, качал головой, а потом не выдержал, высказал все. Что и так терпит сверх меры надоедливого и норовистого литвина. Что ему не чьих-то там друзей нужно разыскивать, а выполнять приказ княжеский. Что они задержались сверх меры в Смоленске, а москвичи не дремлют и с каждым днем уходят вперед все дальше и дальше. Что только последний дурак может, стараясь попасть во Вроцлав, ехать на Витебск или Вильно. Тем паче что дружинники Юрия Даниловича идут по приметам и дорогу знают, а ему, Семену, нужно скакать «наобум Лазаря…». Махнул рукой и в очередной раз ускакал разминать аргамака.

А Вилкас здорово задумался, стоит ли продолжать путь вместе с тверичами? Получается, что он бросил друзей в беде. Сам-то устроился как нельзя лучше — сытый и довольный, да при вооруженном отряде, на который разбойники вряд ли сунутся. А Никита с Уланом едут куда-то без помощи и поддержки, и еще неизвестно — по своей воле или нет? Как всегда, погрузившись в собственные мысли, литвин вытащил из торока канклес и запел:

Stakles trinkejo, drobes blizgejo,

O merguzele graziai dainavo.

Zagrelt nauja, jauteliai palsi,

O bernuzelis kai dobilelis.

Вот тут на него насел Пантелеймон, не терпевший песни литвина не так из-за отсутствия у того умения, как из-за нелюбви к любой речи, кроме русской. Этим он сильно отличался от прочих тверичей, которым, в общем-то, было все равно, лишь бы человек хороший.

Вилкас стукнул пятками пегого конька жмудской породы — коротконогого, толстошеего, но послушного и выносливого, — и, прибавив рыси, опередил спорящих дружинников. Поэтому он первым из отряда увидел поднятую руку Семена Акинфовича: знак быть наготове. Неужто боярин какую-то опасность углядел?

Литвин быстро сунул гусли в мешок, отцепил от седла тяжелую палицу, с какой управлялся лучше, чем с каким бы то ни было оружием, повернувшись к Пантюхе со Всемилом, вполголоса окликнул их:

— Начеку будьте! Других предупреди!

А сам подскакал к боярину.

Темно-рыжий скалился в сторону жмудка и прижимал уши.

— Тихо, Исток, тихо, — похлопал его по шее Семен.

— Чего там? — спросил Вилкас. Хотя одного взгляда на протянувшуюся впереди дорогу оказалось достаточно, чтобы понять причину беспокойства. Навстречу им рысил десяток всадников. Без шлемов, но со щитами при седлах. А если присмотреться внимательнее, то можно было заметить притороченные луки и самострелы. Кто такие?

— Кто такие? — литвин высказал вопрос вслух.

— Да кто угодно может быть, — рассудительно ответил тверской боярин. — Народу нынче по дорогам Смоленщины немерено мотается.

«Это точно», — не мог не согласиться Вилкас.

Время сейчас такое, что ехать навстречу с вооруженным отрядом мог кто угодно. И смоляне, и витебцы, и Витеня люди.

Если уж дать себе труд задуматься, то нисколько не удивит и встреча с немцами, и с поляками, и с галичанами.

Последние годы их князь… Или король? С недавних пор князья Галицкие себя королями именуют. Как Данила Романович короновался, так зовут они себя не иначе как «Regis Rusiae»^[55]. А в последнее время сильно Юрий Львович, внук Данилы, не мирился с Витенем и Гедимином. Не имея полководческого таланта деда своего и гибкости, граничащей с изворотливостью, отца — Льва Даниловича, «король русский» терял потихоньку земли, собранные вокруг Владимира-Волынского достойными предками. Отдал полякам Люблин с окрестными владениями, а там, глядишь, уже мадьяры точат зубы на Мукачево с Берегом. А кроме того, нельзя сбрасывать со счетов угрозу, что литвины отберут Берестье, а с ним и Дорогочин — город славы галицко-волынского оружия^[56]. Вот и пришлось князю Юрию заключать союз против Литвы с мазовецким князем Болеславом и Тевтонским Орденом.

Здешние, витебские земли противоборствующие стороны считали спорными. А потому нарваться на вооруженных людей, хоть принесших присягу Витеню, хоть подчиняющихся князьям галицким или мазовецким…

Вилкас исподволь оглянулся. Тверичи подтянулись поближе, разворачиваясь полукругом. Съехавшие на обочину дружинники взяли на изготовку луки и самострелы. Оставшиеся в середине сбились в плотный клин: ладони на рукоятках мечей, на топорищах. Попробуй-ка, подступись!

— Опустите оружие, — негромко скомандовал Семен. — Похоже, свои.

— Свои? — прищурился Вилкас. По его мнению, такие свои ничем не отличались от чужих. С чего бы это боярин вдруг стал доверчивым?

— Да смоляне это. Воевода Илья Приснославич, — пояснил Акинфович. — Если и не друзья, то уж не враги. Пока что… — Он подмигнул литвину. И, подняв раскрытую ладонь, поприветствовал смолян: — Здрав будь, воевода Илья!

— И тебе поздорову, Семен Акинфович, именитый боярин, — предводитель встречных воинов отмахнул рукой своим, чтобы успокоились и за железо зазря не хватались.

Смолянин и тверич сдержанно поклонились друг другу. Знатностью рода, как мог понять Вилкас, они были приблизительно равны, положением при своих князьях — тоже. Даже наружностью не слишком отличались: оба русобородые, высокие, плечистые. Хотя, пожалуй, Илья постарше будет — вон, виски уже сединой припорошены. Не так чтобы очень сильно, а все ж заметно.

— Удивился я, не скрою, тебя увидев, — сказал Семен. — Но встрече рад.

— Да и я не горюю. Сейчас на дорогах наших врага гораздо легче встретить, чем друга.

— Никак война на пороге? — нахмурился тверич.

— А с чего это ты взял?

— Так в мирное время воеводы, словно гонцы, по лесам и полям не мотаются. С малой дружиной для скрытности.

Илья улыбнулся. Как показалось литвину, через силу.

— Слава Богу, войны в скором времени не предвижу, — перекрестился смолянин. — Мы войны не ищем, хотя, ежели что, не забоимся, будем драться. Что до того, с кем и как я мотаюсь по дорогам, то выполняю я поручение князя Александра Глебовича. Очень важное и ответственное.

— Уж не с теми ли беглыми татями связанное, из-за которых мой отряд проверяли на выезде из Смоленска?

— Каких таких татей? — поднял брови воевода. — Расскажи-ка!

— Ну, таких… — легонько хохотнул Семен. — Вздумали мы из града Смоленска выехать, ан нет! Не выходит! Дороги рогатками перекрыты, и стражники стоят…

— Так то у нас всегда так. Ты верно заметил, время-то неспокойное. Хоть войны и нет пока, а ухо востро держать надобно.

— Так-то оно так, только стражники сказали, что моих людей осмотреть должны.

— Не приведи Господи! — шутливо всплеснул ладонями Илья. — Раздевали?

— Обошлось, — махнул рукой тверич. — Даже в торока не заглядывали. Сказали, двоих оборванцев каких-то ищут, что из-под стражи сбежали.

— В торока, говоришь, не заглядывали? — нахмурился смолянин. — Это упущение. Это я им разгону дам, как вернусь во Смоленск. Это ж надо! Стоит пару седмиц от службы отдохнуть, как стражники совсем совесть потеряли! В торока не заглядывают, за пазухой не шарят… Ай-ай-ай!

— Ты разберись, разберись, Приснославич! — в тон собеседнику поддакнул Семен. — И напомни своим стражникам, что я предлагал тороки развязать. А они сказали, что, чай, не мальчик-с-пальчик у них сбежал, в мешке не утаишь.

— А ты, поди, и рад тому, Акинфович? Небось половину котов смоленских в мешках вывез?

— Ага! Половину! А половину оставил. Ты там порасспроси, когда вернешься, какие такие нелюди котов пополам рубят и половинки по улицам разбрасывают… — Тверич рассмеялся, а Илья с готовностью подхватил.

Заулыбались и смоляне, застывшие в седлах позади воеводы. Их темные обводы вокруг глаз почему-то не позволяли Вилкасу согласиться, что ездил воевода просто в гости или грамоту там передать друцкому князю. Или воеводе, кто у них там?

— А что это за литвин у тебя такой, Семен Акинфович? — Илья вдруг прекратил смех на полувздохе. — Вроде бы раньше не было с вами…

— Не было, — посерьезнел боярин.

— Так откуда взялся?

— Проводника я нанял, Приснославич. А с чего это вдруг я тебе отчет давать должен? Мало ли кого я нанимаю или в попутчики приглашаю…

— Да так… — замялся смолянин. И нахмурился, туча тучей. — Ты, Семен Акинфович, про двух мальчишек расспрашивал, к Александру Глебовичу ходил… Помнишь, нет?

— Помню. Чего ж не помнить.

— Там как-то все без меня решалось… Ты скажи мне, положа руку на сердце, это литвин тебя за них просил?

— Руку на сердце, говоришь? — Тверич потрепал Истока по гриве, поглядел на близкий лес. — А с чего это я с тобой откровенничать должен? Вот если бы ты со мной начистоту…

Илья разве что только не зарычал:

— Не моя это тайна…

— Так что же ты от меня требуешь? Откровенность за откровенность.

Воевода задумался. На лице его отражалась кипучая внутренняя борьба.

— Отъедем? — сказал он, наконец решившись.

— Да запросто! — улыбнулся Семен.

Они повернули коней — темно-рыжего и каурого — и сошли на обочину. Жеребцы, настороженно поглядывая друг на друга, зашагали по целине. Когда обе дружины остались далеко позади, Илья вздохнул.

— Татарчонок и русский мальчишка… Еще те выжиги. О себе говорят, будто исполняют поручение московских князей. Они?

— Они, — кивнул Семен Акинфович. — А что натворили-то?

— Это ты меня спрашиваешь? А кто их разыскивал, князю челом бил?

— Я их разыскивал, потому что меня литвин попросил. Вот этот самый, — он через плечо ткнул пальцем в Вилкаса. — Ты верно догадался, Приснославич. Они ехали с обозом купеческим от Москвы на Смоленск. Так ведь? За три дня пути до Смоленска на обоз напали. Не грабители. Похоже, селяне взбесились и сдуру начали убивать всех без разбору. Похоже на правду?

— Похоже.

— Литвина по голове дубиной ударили, он упал, до ночи провалялся. А твои люди, видать, проглядели, что он живой. Верно? Проглядели?

— Не до того нам было. Видел бы ты, Акинфович, какая там бойня была… Я с малолетства сражаюсь, а такого не встречал.

— Верю. А за что ж их в поруб усадили? Разве жизнь свою защищать — против Правды Русской?

— Там, Акинфович, много непонятного… За пяток дней до того, как на купцов напали, кто-то село сжег. Оно немного в стороне от тракта было. — Илья сглотнул слюну, ставшую тягучей и густой. — Смердов всех вырезали, от мала до велика. Тела в колодец побросали.

— Так ты на них грешишь, что ли? — удивился тверич. — Но ведь парни с купцами ехали. Разве смогли бы тайно целую весь перебить?

— То-то и оно, что ни купцов, ни охранников в живых никого не осталось. С обозом они ехали или с нападавшими вместе были?

— А следопытов с тобой не было, что ли?

— Да там все так истоптали — черт ногу сломит! — Смолянин сжал кулак. — К слову, что литвин твой говорит?

— Говорит, что от самой Москвы с обозом ехали. Село сожженное сами обнаружили и осторожность удвоили — ночью костры палили, сторожили… Только не помогло.

— Да видел я, что не помогло. А говорил тебе литвин, что с ними еще рыцарь-франк был?

— Рыцарь? Франк? Нет, не говорил. А из каких рыцарей?

— Из тех самых… — многозначительно произнес Илья.

— Что-то ты загадками сыплешь сегодня, Приснославич.

— Крыжак. Сиречь крестоносец… — начал воевода.

Семен насторожился, даже дыхание слегка задержал.

— Ордена Храма, — безжалостно закончил его собеседник.

— Да ну? — вырвалось у тверича, но он быстро взял себя в руки. — Мне-то что за дело?

— Ну да! Тебе никакого дела нет. Какие у тебя могут быть дела с храмовниками?

— Нет, что-то мне невдомек, Приснославич, ты что-то обо мне знаешь, чего я сам не знаю?

Илья жестко усмехнулся:

— Откровенность за откровенность. Хоть ты и юлишь, как мне кажется. Кто-то из твоих проболтался, зачем и куда ты едешь. Вовсе даже не к Владиславу Локотку в Краков, а дальше, в Силезию. В город Вроцлав, который немцы зовут — Бреслау. Да ты не мрачней. Александр Глебович не хочет дружбы с Михаилом Ярославичем нарушать. Потому не стал тебе препятствий чинить. И воеводам своим не велел.

— Что ж, «спасибо» мое князю передавай, — скрипнул зубами Семен.

— А ты обиделся никак, Акинфович?

— Да с чего мне обижаться?

— Правда, не обиделся? Вот и славно… А что перед тобой в Смоленске московский отряд был, ты слышал?

Тверич кивнул.

— Емельян Олексич его ведет.

— Слыхал. Слухом земля полнится.

— Тогда ты не можешь не заметить, как все один в один сходится.

— Да заметил уже. Где эти мальчишки?

— Так сбежали они, Акинфович. Сбежали. Или ты не знал?

— Не знал. Христом Богом клянусь. А! Так это…

— Они. Да.

— А что ж вы так ищете старательно, если интереса своего князь Смоленский в этих ребятах не видит?

— Ты хочешь, чтобы я тебе сказал? — вздохнул Илья.

— Да не прочь бы…

— Скажу. Если ты честно скажешь мне, что за дела у вас с крыжаками-храмовниками?

Теперь настал черед Семена задуматься. Он закусил ус, без нужды перебирая поводья. Рыжему жеребцу, казалось, передалось волнение хозяина. Он взбрыкнул, клацнул зубами, заржал тихо, но со злостью. Боярин передернул удила, успокаивая аргамака. Сказал, глядя прямо в глаза воеводе:

— Я должен перехватить обоз из франкского королевства. У рыцарей договор с Юрием Московским — им они везут богатства Ордена. Откуда мой князь прознал об этом обозе, я не ведаю. Что именно везут, не ведаю. Ведаю, что перехватывать их надо под Вроцлавом. Что я и сделаю. А не выйдет, так голову сложу. Ты ж меня знаешь, Приснославич.

— Знаю. Потому и беседу веду. С другим не стал бы.

— Спасибо, — горько усмехнулся тверич.

— Ну, откровенность за откровенность, как уговаривались. Эти два ухаря — москвич с ордынцем — не просто сбежали из поруба. С ними княжна удрала.

— Княжна?!

— Она. Василиса Александровна.

Семен присвистнул:

— Вот это да! Княжну умыкнуть…

— Да такую княжну, как наша, и уговаривать сильно не пришлось, я думаю. Василиса, она с малолетства любила больше верхом скакать, да из лука стрелять, да сабелькой рубить… А вышивать за пяльцами да на качелях в саду кататься — это не для нее.

— А куда же батюшка смотрел? — удивленно покачал головой Семен. — Не для княжны занятия.

— А младшенькая она. Любимая. Александр Глебович ей все позволял. Особенно как сына Глеба под Дорогобужем потерял. Вот и допозволялся… — Илья сверкнул глазами. — Одно утешает, не одна она с двумя парнями сбежала. Дядьку^[57] взяла, старого Мала. На него вся надежда у меня.

— Так это их искали на выезде из Смоленска?

— Их. Князь взлютовал, аж про немецкое посольство забыл. Теперь еще с ними беда — обидятся, как пить дать. — Воевода горестно вздохнул и махнул рукой. — Ладно, Акинфович. Просить тебя татарина с москвичом нам отдать, ежели они вдруг тебе попадутся, само собой, не буду. Но уж Василису Лександровну, не сочти за труд, отправь во Смоленск?

Тверич улыбнулся.

— Русь большая, Литва с Польшей тоже не маленькие. Где их искать?

— Это гора с горой не сходятся. А человек с человеком… Тем паче, чует мое сердце, Василиса тоже во Вроцлав лыжи навострила. Потому я сам эту дорогу и оседлал с самыми верными и надежными дружинниками. Но ты тоже поглядывай, хорошо?

— Хорошо. Перед Богом обещаю тебе, — Семен перекрестился, — что княжну верну. Мальчишек — не обещаю.

— Кто б сомневался? — Воевода въедливо прищурился. — Ну, прощавай, Семен Акинфович!

— Прощавай и ты, Илья Приснославич!

Смолянин хлестнул коня плетью, поднимая его с места вскачь. Дружинники его, один другого суровее, промчались следом. Только снежная пыль взвилась.

Тверской боярин возвращался к своим неторопливо, покусывал ус.

— Ну что, соколики, соскучились по быстрой езде? — подмигнул он воинам.

— А чё нам скучать? — ответил за всех Пантелеймон. — Это татарам все равно: что наступать бежать, что отступать бежать. Русский человек запрягает медленно…

— Вот и считай, что уже запряг. Кончилась для нас спокойная жизнь. На Витебск поскачем! Коней не жалеть — вволю в Смоленске отдохнули! — Посмотрел прямо в лицо Вилкаса. — Поедем твоих друзей искать. Доволен?

Парень просиял:

— Правда? Доволен, знамо дело!

— Вот и погнали, пока их смоляне не нашли!

Исток, послушный хозяйскому приказу, рванул так, что невезучему Всемилу комок снега, вылетевший из-под копыта, угодил в раззявленный рот.

Тверская дружина поскакала прямиком на север.

Примечания

46

Канклес — литовский национальный инструмент, напоминающий русские гусли.

47

Литовская народная песня, в которой поется о девушке, ткущей полотно.

48

Ныне — Шауляй

49

Битва при Сауле состоялась 22 сентября 1236 года. Она окончилась полным поражением меченосцев.

50

Мочуга — дубина, изготавливаемая из молодых дубков. На коре живого деревца делаются разрезы, куда заталкивают осколки кремня. Когда они обрастают древесиной, дерево срубают и обтесывают рукоять.

51

Гридница — помещение в княжеском тереме, где собиралась дружина для пиров и совета.

52

Крыжак — крестоносец. От «крыж» — «крест».

53

Зубастый, как волк (лит.).

54

Каукас — литовское название домового.

55

Король Руси (лат.).

56

В 1238 году князь Данило Романович разгромил под Дорогочином немецких рыцарей, тем самым существенно укрепив позиции княжества и расширив свои владения.

57

Дядька в средневековой Руси — не родственник, а воспитатель из числа челяди, доверенный, надежный слуга.