Русская колыбельная

Ростислав Гельвич, 2021

Мир будущего спокоен, преступности в нём почти нет. С теми же, кто всё-таки нарушает закон, разбираются эмпатологи, специалисты, чья задача – проникнуть в сознание преступника, понять его и выбрать соответствующие наказание. К молодому эмпатологу попадает последний убийца этого мира. И последний верующий. Что сподвигло его совершить убийство? Какого наказания он достоин? Как с этим связана вера? Молодой эмпатолог даже не представляет, к чему всё придёт. Комментарий Редакции: Острие сюжета пробирает до невиданных глубин, заставляя читателя пробудиться в совершенно иной реальности. Финал романа оставляет в оцепенении еще долго – и как автору удалось сотворить абсолютно неповторимую гамму ощущений?

3

За остаток воскресенья излишняя чувствительность восприятий полностью ушла, хотя в субботу Альберта ещё немного потряхивало от сильных образов. Воспоминание о приятном эпизоде в любимой книге, хороший кадр в фильме, красивый цветок, яркий свет рождали в груди Альберта миллионы мурашек, а в глазах слёзы.

К понедельнику это прошло. Альберт проснулся за несколько секунд до звонка будильника, как раз так, чтобы отключить его и не разбудить Лин.

Ему снова ничего не снилось, как почти всегда после фанейротима. Альберт прилежно сделал запись об этом в дневнике сновидений и только потом поднялся.

— Уже проснулся… — сонно промурчала Лин, протирая глаза. — Дверь закрой, ага…

— Конечно.

Альберт всегда просыпался рано, как раз в то самое время, когда город уже не спал, но ещё не проснулся толком, чтобы доехать до Оак Мэдоу быстрее. Хотя, когда Альберт готовил утренний кофе, он самокритично заметил, что встает в такую рань неспроста. Может быть, чтобы не видеть разгуливающих туда и сюда туристов, парковщиков у казино, проституток на углах.

— И что вы делаете тут зимой… — выдохнул Альберт облачка пара, пока выходил из подъезда на улицу. Интересно, раздражают его толкотня и пробки, или все же чужая радость? Ответить Альберт не смог.

Он вел машину спокойно, но быстро, а иногда даже успевал выпить кофе, пока светофор горел красным. Последние недели зрелище толком не проснувшегося города радовало его глаз. Помятые проститутки уходили с улиц — отсыпаться. Хоть Альберт знал, что в центре полно людей и машин, его район казался необычно пустынным. Вдруг он услышал тягучий, будто плач, старческий усиленный громкоговорителем голос, созывающий людей на фаджр. Он раздавался словно из ниоткуда, из тумана, густо замешанного на смоге. Когда-то Альберт знал, что такое «фаджр», ему объяснял знакомый ещё в университете, но забыл, и теперь слово это было для Альберта обычным, никакого особенного смысла не несло.

Альберт иронично хмыкнул. Он ещё не добрался до центра, медленно двигаясь мимо блока, расчищенный от снега асфальт в котором пестрил цветными свастиками, жжёными лепестками, осколками лампадниц, раздробленных колёсами машин, цветным порошком, который так просто не оттереть, не отмыть. Наверное, что-то праздновали ночью. Альберт подумал, что, если открыть окно, наверняка машина наполнится тяжёлым запахом благовоний.

Он и в самом деле открыл окно, но пахло лишь грязью, выхлопом машин, и немного холодным утренним воздухом. Альберт всё равно вдохнул этот воздух полной грудью и закрыл глаза, чтобы почувствовать хоть что-то, но ничего не почувствовал.

Сзади кто-то недовольно засигналил. Альберт быстро закрыл окно и надавил на газ.

Он помрачнел, вспомнив, что проезжал тут во время какого-то праздника летом. Смуглые женщины в цветных сари ходили рядами, пригоршнями расшвыривали цветной порошок, окуривая себя, людей вокруг, проезжающие машины тлеющим пало санто. Именно этот запах Альберту хотелось бы учуять снова: тяжёлый, густой, рождающий в голове образы голоногих шаманов, камлающими ради чего-то хорошего.

Центр заполнился людьми. Конечно, утром горожан не так уж и много. Иное дело — вечер.

Вечера в центре — феерия праздности, а раннее утро — деловитости. Люди шли по делам, и редкие гуляки, каким-то образом оказавшиеся на улице, казались чужаками. Альберт спокойно провожал взглядом их усталые лица и помятую одежду, благо, что времени на это у него достаточно, ведь утренний затор стал обыденным ритуалом. Мрачные лица почему-то обрадовали Альберта.

Альберту казалось, что он выбирался из города целую вечность. Короткая поездка вне города по пустой дороге не помогла: настроение испорчено.

Очень скоро между облетелых деревьев Альберт увидел старый красный кирпич: стены Оак Мэдоу. Как обычно, он прибыл на работу почти раньше всех, мест на парковке оказалось предостаточно. Припарковав машину, Альберт подумывал было не торопясь двинуться в свой кабинет, но тут его внимание привлёк гудок со стороны въезда.

Красный седан Пилипчика. Первый раз за всё время работы Альберта в Оак Мэдоу директор появился так рано.

Альберт спокойно подошёл к именному директорскому месту. Тот припарковался как по линеечке и после, пыхтя, с трудом вылез из машины.

— Пройдём со мной, — одышливо проговорил Пилипчик, приложив руку к груди. — Надо… надо обсудить…

Первые насколько шагов директор дышал как выброшенный на берег кит. Казалось, что даже с расстояния можно расслышать хрип в его лёгких и натруженный стук сердца. Отдышавшись, Пилипчик утер платочком пот со лба и заговорил уже нормально:

— Читал?

— Угу, — отозвался Альберт. — После фанейротима.

Пилипчик гулко хмыкнул и скривился.

— Настолько серьёзно? Мда… — на какой-то момент лицо директора озарилось странным выражением, но он тут же потряс головой, вытирая губы тыльной частью ладони. — Ты не загоняйся так. Если что не сможешь, не осилишь, то так и скажи… Дело ведь сложное, особенно для такого, как ты.

— В смысле? — не понял Альберт.

Ответил директор ему не сразу — они как раз дошли до входа. Альберт, прижимая к себе папку с делом, открыл тяжёлую дверь, и прошёл вслед за Пилипчиком.

Они подошли к лифту.

— Так в каком это смысле «для такого, как я»? — переспросил Альберт.

— Не подумай. Я имел в виду молодость, неопытность. Ты же тут у нас не так давно работаешь…

Лифт двинулся вверх.

–…и не особо понимаешь, как оно всё. Лучший на курсе, я понимаю, особая чувствительность мозга. Но опыт всё равно важен. Согласен со мной?

— Пожалуй, согласен…

В другой ситуации Альберта бы насмешило, что Пилипчик вынужден пользоваться лифтом, хотя его кабинет расположен всего на этаж выше. Но сейчас он думал о другом. Директор, приехавший на работу словно бы специально к его приходу, да ещё и этот странный разговор.

— Чего стоишь-то? — Пилипчик провёл карточкой по замку кабинета. — Давай, проходи, не тут же говорить.

Альберт вошел в кабинет и дождался, пока директор снимет пальто и займёт кресло. Только после этого он сел сам, расположив тяжёлую папку у себя на коленях.

Пилипчик облокотился на стол и с шумом выдохнул воздух. Краем глаза Альберт заметил, что на директорской рубашке, под пиджаком, крупные пятна пота. Он быстро отвёл глаза в сторону.

— Мда… — Пилипчик поцокал языком, сделал глубокий вдох, и заговорил очень проникновенно. — Понимаешь, Альберт… Скоро конец года, время сдачи личных дел, подшивки диагнозов. И как бы так сказать… Адкинс — пациент очень сложный. Наличие такого у нас — огромный, невероятный потенциал. Сам посуди, какой это простор для изучения, для научной работы…

Альберт быстро понял куда клонит директор.

— И для государственного финансирования?

Пилипчик кивнул.

— Так… так я всё ещё не понимаю. Почему дело Адкинса дали именно мне?

— Честно? — директор наклонил голову вправо, с прищуром смотря на Альберта. — Я не думал, что ты так рьяно за него возьмёшься. Ведь осталась всего неделя. Я думал, ты… — директор замолчал и посильнее выпучил глаза, давая Альберту продолжить.

— Думали, я испугаюсь? Завязну? Если опытный врач затянет дело — это не поймут…

— В точку, — стукнул Пилипчик толстым пальцем по столу. — Но если уж ты начал с фанейротима, то не хочу, чтобы это завело тебя куда-то не туда. Слушай внимательно, доктор Горовиц, — привстав, директор перегнулся через стол, опёрся на него животом, наклоняясь ближе к Альберту. — Адкинс должен остаться в Оак Мэдоу надолго, насколько это возможно.

— Но он хочет, чтобы его казнили…

— Казнь? Её все ещё не отменили? — Пилипчик шумно выдохнул и потряс руками. — В каком странном мире мы живём. Так или иначе: ни казнь, ни стирание — ни-че-го! — отчеканил по слогам Пилипчик. — Он должен остаться здесь. Думаю, ты меня понял.

— Я вас понял, — спокойно ответил Альберт, хотя пальцы его немного подрагивали, но голос был твёрд. — Разумеется.

— В таком случае иди к себе и готовься. Мы… ох, да мы же тут уже час с лишним говорим! Скоро у тебя эмпатология Адкинса. Его сейчас разминает Исайя, будете с ним координироваться.

— Хорошо, — ответил Альберт. — Как скажете.

— И зайди ко мне после сеанса!

В свой кабинет Альберт прошёл на негнущихся ногах, чувствуя себя отличником, первый раз в жизни получившим плохую оценку. Альберт ощущал, как внутри него растёт раздражение — недооценили, недопоняли! Однако раздражение понемногу стихало, и уступило место чему-то откровенно мрачному, склизкому, вкрадчиво шептавшему Альберту, что он всё это заслуживает, что Пилипчик просто недоговаривает, чтобы не ранить, не обидеть.

Усилием воли, хотя чуть большим, чем обычно, Альберту удалось прогнать эти мысли. Уже в своём кабинете он наконец снял верхнюю одежду и, за столом, раскрыв папку, долго думал о грядущем сеансе. С чего же начать? Что спросить у Адкинса? Даже не так, спросить — это уже слишком оптимистичный настрой. Можно что угодно говорить пациенту, но врач ничего не добьётся, если пациента будет раздражать один только звук его голоса. Как сделать так, чтобы такого не произошло?

И неискренность тоже может стать проблемой. Нельзя притворяться. Нельзя надеяться только на инструменты, на машину. Эмпатология — это не приспособления, не аппарат. Он важен, но, в принципе, не нужен.

« — Я должен установить связь», — произнёс Альберт, невидяще глядя в папку. — Я должен установить связь, — повторил он.

С чего же начать? Вера? Семья? Обычное приветствие? Будет ли всё так просто… Какой же он, Аурей Джебедайя Адкинс?

Альберт подумал о том, как смотрел на него через стекло палаты. Средний рост, худой, лобастая голова, светлые волосы и залысины… не похож на убийцу. А какие они, убийцы?

Альберт вспомнил о том, как представлял себе убийство Лин. Он нервно сглотнул. Стало неприятно. Вслед за этими мрачными мыслями в его голове вихрем пронеслись другие: про то, что домой возвращаться не хочется, про то, что радостные лица туристов раздражают, а пустой, затянутый смогом и туманом утренний Куара-Нуво навевает тоску.

— Доктор Горовиц?

Альберт дёрнулся. Он и не заметил, как открылась дверь.

— Доктор Зильберман, да… — Альберт неловко улыбнулся, поднимаясь с места. Он подошёл к двери и поздоровался со стоящим на пороге старичком, одним из ведущих психиатров Оак Мэдоу. — Извините, я задумался. Вы что же, с Адкинсом уже всё?

— Уже всё, — Исайя Зильберман не столько пожал, сколько обхватил протянутую ему ладонь, и тут же отпустил её. — Очень спокойный, но не податливый. Не агрессивный. На контакт… не идёт. Говорит, что виновен, хочет открытого суда и казни… думали, что будете делать?

— Сами понимаете, у нас это немного не так работает… Искренность и импровизация.

Зильберман вздохнул.

— Вы уж меня извините, — произнёс он типичным для него, немного дрожащим стариковским голосом. — Никогда не понимал эмпатологию и того, как она работает.

Это ведь не наука. Не думаю, что это то, что нужно в данном случае. Адкинс — убийца, Альберт. А все эти попытки заглянуть в его голову, понять его…

Альберт знал, что Зильберман не пытается ни задеть его, не обидеть. Разница поколений есть разница поколений, к тому же, психиатру трудно воспринять эмпатологию.

— Эмпатология и в самом деле не наука, — ответил Альберт и развёл руки в стороны. — Это методика. Если она — это то, что нужно для вынесения верного решения, то почему нет?

— Дело не в решении, как же вы эдак-то не понимаете… — Зильберман, кривя рот на одну сторону, вздохнул. — Это не муж, который нанюхался стимуляторов и избил жену. Не ребёнок, укравший в ювелирном магазине колечко. Адкинс — убийца. Так ли вы хотите залезть в голову убийцы? Вы никогда с таким не сталкивались.

— С верующими тоже.

Зильберман нервно дёрнулся:

— Вера? — его щёки негодующе затряслись. — Да будь в нём настоящая вера, это было бы лучшее в нём! Вера… вера…

— Вы говорите, как верующий, доктор Зильберман…

— Альберт, вы просто не понимаете этого… И не поймёте уже, наверное, все вы не понимаете. Это кажется вам кряхтением старика, — Зильберман посмурнел, — но что уж тут сказать? Настоящая вера возвышает. И мне бесконечно жаль, что мы ее потеряли. Даже я потерял, ведь я поверить не могу. Будто у меня просто отсутствует какой-то орган, который заставляет… — он запнулся и поправил себя. — Позволяет верить.

— Вы так говорите, будто хотите поверить, доктор.

— Можете смеяться, но правда хотел. Вам-то никто про веру не рассказывал, хотя фамилия-то ваша — Горовиц, вы-то…

Зильберман хихикнул и Альберт не понял над чем.

— Вус эпес махт аид, Альберт? А… — старик махнул рукой. — Не обращайте внимания. С вас спросу нет, вы — «украденный» ребёнок. А мне прадед рассказывал, он-то… — помолчав, Зильберман продолжил. — А может дело не только в вере? Вы не помните, кто вы такой, я почти не помню, и вместе мы — жители Содружества. Может в этом проблема?

— Простите, доктор… так вы это всё к чему?

Зильберман словно не услышал его и пару секунд стоял молча, но после, будто собравшись, ответил уже более спокойно, чем до этого:

— Я ещё застал верующих людей, Альберт, и настоящая вера — возвышает, даже если она тяжела и даже если это испытание. Называя верующим этого убийцу, вы плюёте во всё то, что мы потеряли. Плюёте в этот огромный пласт культуры, который умер и никогда не вернётся.

— По-моему всё то же самое может быть и без веры.

— И всё равно, — сказал Зильберман. — Подумайте над этим, доктор Горовиц. В конце концов здесь мы с вами работаем вместе. И если дойдёт до стирания, то мне кажется, завязано оно будет именно на тех областях мозга Адкинса, откуда идёт его вера. Имейте это в виду.

Альберт не нашёлся с ответом. Зильберман сухо попрощался и ушёл, закрыв дверь.

Уже пора идти на сеанс, но время ещё терпело, несколько минут опоздания не сыграли бы роли. Всё, что занимало Альберта — то трудноуловимый намек в его голове, который ускользал, словно гладкая золотая нить. Как никогда прежде Альберту захотелось разуться, снять пиджак, расслабиться, может это помогло бы, но, нет, времени всё-таки уже почти не осталось.

Подхватив папку, он взглянул напоследок в зеркало, и вышел из кабинета. В голове было пусто-пусто. И именно в этот момент до него дошло. Аурей Д. Адкинс, Джебедайя. Какое странное второе имя. Все любят говорить о себе. Вряд ли Адкинс не любит.

Это обрадовало Альберта. Всё напряжение, цепко державшее его, вдруг ушло.

Перед дверью в комнату консультаций Альберт остановился и мельком взглянул через армированное стекло.

Адкинс сидел за дубовым столом, прикованный наручниками так, чтобы провода от эмпатологического аппарата могли дотянуться до его головы. Вроде всё привычно, но эти наручники… Альберт поморщился. Плохо. С другой стороны, Адкинс — убийца, с этим приходилось считаться.

В дверь Альберт вошёл молча. Кивнул охраннику, стоящему внутри, и тот покинул комнату, встав у входа. Адкинс никак на это не отреагировал, безразлично посмотрев на Альберта, затем наружу, на открытую на секунду дверь. В его голубых глазах не промелькнуло ничего, хотя Альберт не взялся бы утверждать. Адкинс немного склонил голову набок, будто бы к чему-то прислушиваясь.

Альберт расположил папку в углу стола, противоположном от аппарата. Вряд ли она могла ему понадобиться, но папка нужна — создаёт нужный настрой. Адкинс всё ещё оставался безразличен и не двинул ни единым мускулом, смотря на своего врача.

Усевшись на стул, Альберт расстегнул пиджак и пододвинул к себе папку. Раскрыл её. Посмотрел в неё, словно что-то выискивая, а после перевёл внимание на Адкинса и наткнулся на его прямой взгляд. Их зрительный контакт длился секунду, две, три, столько, чтобы уже стать неудобным. Альберт понял, что пора.

— Здравствуйте, господин Адкинс, — сказал он.

«Господин Адкинс» это очень тяжело, но иначе никак нельзя, перейти к обращению по имени нужно было как-то проще, изящнее. При этом подобное обращение — привилегия эмпатолога. Пациент не должен фамильярничать с врачом.

— Я ваш эмпатолог, доктор Альберт Горовиц, — продолжил он.

— Аурей Адкинс, — спокойно и тихо произнёс пациент. — Аурей Д. Адкинс. «Д.» — это «Джебедайя».

— Вот мы и познакомились, — Альберт сухо кивнул и положил ладони на раскрытую папку. — У нас с вами будет несколько сеансов. Я буду задавать вам вопросы, мы будем работать вот с этим аппаратом, — Альберт кивнул головой в сторону окутанной проводами машины на столе. — Я видел, что у вас уже был опыт работы с эмпатологом ранее, так что вам это знакомо.

Конец ознакомительного фрагмента.