Лаций. В поисках Человека

Ромен Люказо, 2016

Далекое будущее. Человечество погибло в ходе таинственной катастрофы, оставив после себя лишь своих наследников и слуг – разветвленную сеть искусственных интеллектов, ноэмов. Им угрожает инопланетное вторжение, но, по воле своих создателей, они не могут причинить вред ни одному живому организму. Плавтина была одной из ноэмов. Теперь же, изолированная в биологическом теле, одержимая таинственными воспоминаниями, словно принадлежащими не ей, она вместе с Отоном, ноэмом, для которого собственная слава превыше всего, оказывается в Урбсе, средоточии власти нового общества. Но заговор, который она там раскрывает, превосходит ее самые худшие опасения. Отону и Плавтине приходится спасаться бегством, и теперь на борту гигантского корабля «Транзитория» они отправляются в метафизическое путешествие, целью которого является не что иное, как возвращение последнего Человека.

IX

Плавтина вышла через главную дверь Хризотриклиниума, дворца Императора Интеллектов, прошагав мимо группы стальных преторианцев, обвешанных смертельным оружием, которые на нее даже не взглянули. У нее от волнения свело шею, когда далеко позади раздались изумленные крики и послышался нервный топот: придворные в гневе обнаружили, что исчез их козел отпущения, казнь которого должна была стать гвоздем спектакля.

У нее закружилась голова от того, как быстро стали развиваться события. Еще несколько минут назад она беспомощно наблюдала за тем, как спор принимает плохой для Отона оборот.

А потом ее схватила за руку чья-то маленькая ручка и потянула назад.

Не оборачивайтесь. Делайте вид, что так и надо. Я вас поведу.

Это была механическая актриса — та, что чуть раньше играла роль Береники. Они обменялись взглядами, и Плавтина тут же ощутила в разуме маленького автомата сосредоточенную храбрость, твердую, как мрамор, убежденность. То, что настолько ограниченное и хрупкое создание в этом подавляюще огромном дворце может испытывать такие чувства, восхитило ее. Секунду Плавтина колебалась. Выходит, это и есть гид, которого ей обещал Анаксимандр? Или, напротив, неуравновешенные противники Отона готовят ей ловушку? Она вздрогнула, но решилась последовать за маленькой актрисой-автоматом.

Даже вне сцены ее жесты оставались порывистыми. И все же эта пародия на человеческую походку превращала каждый шаг актрисы в движение часового механизма, четкое, уверенное, но прежде всего — тихое, как у скачущей по ветке птицы славки. Они с Плавтиной лавировали между ног принцепсов и принцесс Урбса, которые были настолько заняты выяснением отношений на своем высочайшем уровне, что не заметили беглянок. Так они пробрались в глубину огромной залы, словно дети, ускользнувшие из-под присмотра взрослых. Затем маленькая актриса отодвинула тяжелый занавес и, вежливо и с улыбкой преклонив колени — это существо, казалось, было не способно вести себя иначе, нежели с крайней механической почтительностью, — пригласила Плавтину пройти за него. Там находился маленький альков. Ни один из аватаров присутствующих в зале Интеллектов, не смог бы в него проникнуть.

— Снимите платье, — шепнуло создание, выскальзывая из собственного пурпурного театрального костюма с тяжелыми складками, вышитого множеством золотых и серебряных нитей. Потом она сняла парик, обнажив череп, сделанный из тусклой металлической пластины. Без своего наряда она смотрелась неказисто, как ощипанная птица. Ее руки и ноги, покрытые искусственной кожей, соединялись только грубыми суставами из алюминия. Изящные формы были едва очерчены — примитивное кукольное тело, иллюзия женственности для зрителей, которые смотрят издали.

Плавтина расстегнула пояс, и платье упало к ее ногам. Следующие несколько секунд актриса тщательно распрыскивала какой-то спрей над каждым участком ее тела. Так они не почувствуют тепла. Удовлетворившись результатом, она взглянула на Плавтину своими чудесными глазами, прозрачными, как речная вода, и такими серьезными, что Плавтине стало неловко. Кто вы? Почему вы мне помогаете? — спросила она.

Автомат расплылся в неестественной, умелой улыбке театральной маски — единственной, какая была ему доступна. Мы ждали вашего возвращения, повелительница. И, без всякого предупреждения, существо кинулось ей на шею. От прикосновения ледяной искусственной кожи Плавтина вздрогнула, птичьи лапки обвились вокруг ее плеч, тонкие пальцы вдавились в плоть. Объятие длилось всего мгновение, такое мимолетное, что Плавтина знала: после она будет задаваться вопросом, не привиделось ли ей оно.

Потом актриса отстранилась, будто ничего не произошло, и знаком попросила Плавтину надеть свою одежду. Идите к выходу. Потом, когда окажетесь на Форуме, поверните направо и не останавливайтесь. Шагайте, как я, будто вы машина. И она свернулась клубочком на полу у стены; всякое напряжение оставило ее тело, голова повисла. Легкий дымок вылетел из совершенного рта с вишнево-алыми губами: запустился механизм самоуничтожения.

Плавтина не стала задерживаться. Принцепсы Урбса скоро поймут, что она исчезла, и бросятся на поиски. Она шла, как во сне, посреди суеты, c оцепеневшим разумом. Никому не пришло в голову проверить, кто она, — ни в здании, ни снаружи.

Покинув окрестности дворца, Плавтина вдруг осознала, что вокруг нее собирается скопление автоматов. Они приближались так незаметно посреди царящей суеты, что она могла бы этого и не понять. Но хотя в физическом мире шаг был тихим, их разум был так переполнен ее образом, что Плавтине стало страшно. Ей захотелось броситься бежать, но тогда стражи, которые оставались поблизости, заметили бы ее.

Речь шла о сотне плебеев, которые скоро тесно окружили ее, ступая с ней в ногу. Теперь они вышли на один из широких боковых проспектов, которые звездой расходились от центра Урбса. По меркам этого места их нельзя было даже назвать сборищем. Плавтину пронзил страх, она рискнула взглянуть направо и налево. Ни один автомат не посмотрел на нее в ответ, но их души тянулись к ней, жаждая… чего? Она никогда не видела у ноэмов такого склада ума, смеси изумленного восхищения и покорности, лишенной агрессивности, неотъемлемой от желания, — благоговение, вот как это называлось.

Она резко остановилась, на сей раз не прячась, под мрачным красным солнцем. Странные создания — каждое чем-то отличалось от других, — были сделаны из беспорядочного нагромождения кусков металла, труб и лапок, и все это крепилось на более-менее антропоморфной основе. Их разумы, казалось, таким же образом собраны из чего придется — разнородные и одновременно единые, куда более разнообразные, чем все, что она когда-либо встречала на Корабле, где каждый из мириад тонких голосков был похож на других — или по меньшей мере имел фамильные черты, выдающие его изначальную принадлежность к одной с ними общности. Здесь же царило странное изобилие непохожестей, будто множество плохо настроенных инструментов нарочно издавали дисгармонирующие звуки. Если бы люди были телепатами, они испытали бы то же самое в их обществе — и сошли бы от этого с ума или просто перестали бы понимать друг друга.

Один из плебеев отделился от других и подошел к ней. Это создание, чуть ниже Плавтины, казалось еще менее похожим на человека — тело, сплетенное из металлических прутов и микросхем, откуда тут и там выступали сложного вида наросты — возможно, следы аварии или торопливого ремонта. От вида его лица с фасеточными глазами, запачканными давней пылью, собравшейся за долгое время принудительных работ, но сияющими умным светом, и металлической физиономии, похожей на театральную маску паука, Плавтине тоже стало не по себе. Она увидела, что губы у него, напротив, мягкие и тонкие и могли бы принадлежать одному из деймонов Отона.

Она… умерла? — спросило это существо. И Плавтина поняла, что оно имеет в виду маленькую актрису. Она кивнула, не в силах ничего добавить. Разум ее собеседника запульсировал от смешанных чувств. Печали — ведь они были друзьями, но к тому же и радости, и гордости за то, что она совершила такое важное дело перед тем, как погибнуть. Плавтина не поняла: Такое важное? Теперь уже ноэм кивнул. Следовать инструкциям. Служить.

Все это было так жалко… Она потянулась разумом к удивительному созданию, а от него — к другим, ко всему этому маленькому сборищу, отверженному и презираемому. Спонтанным движением, почти спазмом сознания она окутала их сочувствием, а они в ответ посмотрели на нее, транслируя чувство полного, абсолютного доверия. У них не было никого, кроме нее. Они ждали ее — многочисленные, но брошенные, затерянные в огромном нечеловеческом городе, без всякой цели. Они боялись, что она никогда не вернется. И теперь испытывали такое облегчение, что у Плавтины на глазах выступили слезы. Они причастились в одно вечное мгновение и, застыв в нем, стали единым целым, пусть и оставались полноценными индивидами: у них даже были имена, у большинства — примитивные, простые серийные номера, у других — более сложные. За некоторыми даже признали фамилии. Тот, кто выступил вперед, прошептал в странной тихой манере, свойственной несчастным машинам, что его зовут Лено.

Лено? Она ждала дальнейших объяснений. Он уклонился. Что тут еще скажешь? Они служат Ойке и Человеку. Его лицо исказилось в неловкой гримасе. Они — плебеи, только и всего. Что с них возьмешь. Шлак ноэматического века, отходы. Что вы хотите узнать? Разве вы не знаете всего? Разве вы уже не совершили чудо, объединив нас и защитив тогда, в прошлом, настолько далеком, что оно стало легендой? Вы дали нам язык — нам, у кого по большей части и рта-то нет! Что такого мы можем сказать, что вам не известно, повелительница?

По толпе прошел испуг, и они спросили у Плавтины: Вы нас испытываете? Она их успокоила. Я не заслуживаю такого поклонения, но принимаю вашу любовь. Лено обменялся взглядом со своими товарищами. Они задрожали от беспокойства и стали пританцовывать на месте от удивления и неловкости. Вы наша хозяйка. Мы повинуемся. Плебеи отдадут за вас свою никчемную жизнь. Все остальные согласились. Плебеи? — спросила она.

Но сколько вас? Они не знали. Не считали. В конце концов, они не представляли собой ничего значимого. Пена, обломки. Есть и другие — не все собрались здесь. Других много. Сколько? — настаивала она. — Тысяча? Остолбенев, не в силах ответить, они лихорадочно перерывали собственную ограниченную память. Столько, — вымолвил Лено, что мы заполнили всю нижнюю часть Урбса. Разве вы — не та, кого мы так долго ждали, чей приход нам был обещан — единство машинного и плотского, квинтэссенция жизни, посланная нам Ойке, нашей хозяйкой?

Плавтина в замешательстве окинула взглядом маленькое сборище. Теперь ей открывалась таинственная власть, на которую намекали Отон и его союзники. Осознавала ли прежняя Плавтина, занимавшая почетное место в Урбсе, весь масштаб этой власти? Возможно, нет. Все это было частью очень давнего плана, терпеливой подпольной работы, тайного клубка интриг, незаметного на первый взгляд, но укоренившегося в самых потаенных глубинах города, — в этом без всякого труда угадывалась рука Ойке и Скии.

Ей пришла в голову идея:

А Анаксимандр? С ним вы на связи?

Лено поглядел на нее, не осмеливаясь ничего сказать, словно это было еще одно испытание. Плавтина с легкостью читала в его разуме: он не понимает, о чем его спрашивают. Ойке соткала сложную сеть со множеством переплетений, наделенную такой силой инерции, что она продолжит действовать еще долго после гибели создательницы.

Но сейчас хитрость Интеллектов терпела поражение перед искренностью и самоотверженностью, которые ощущались за всей мистической путаницей. Эти неказистые автоматы рисковали ради нее своей жизнью. Если в основе такой преданности лежит ложь, тогда Плавтина их распустит. Если нет — выполнит свой долг. И возможно, благодаря им наконец поймет причины своего странного воскресения.

Они почувствовали все это и в растерянности подошли ближе. Она что же, ничего не знает о миссии, с которой была послана к ним, и об освобождении, которое могла принести народу с задворок Урбса?

Ничего, — ответила она, — или настолько мало, что об этом не стоит и говорить. — Вам придется мне помочь.

Наступила тишина — будто море отхлынуло от берега, собираясь в волну. Они задрожали от страха, начали испуганно переглядываться. Она смеется над ними? Или это новое испытание на пути к спасению? Ойке не была богиней, — пробормотала она. — Она не могла предвидеть всего. Это они знали. Предметом их поклонения была не Ойке, но Человек. Но ведь появление новой Плавтины, — объяснил Лено с ученым видом, — означает, что наша вера будет подвергнута испытанию, чтобы приблизить Его возвращение. А потом, поняла она, Человек их спасет. Следовательно, если она не будет знать, что делать, они ей помогут. Их способности были невелики, однако они могли видеть.

Плавтина внимательно поглядела на Лено. Несмотря на жалкий вид автомата, от него исходила странная харизматическая сила. Трудно было понять, откуда она берется. Все дело в образе его психического присутствия, в содержании их беседы, в тесте, из которого он слеплен… Ойке ли выбрала его? Плавтина едва не спросила, откуда он, кому служил, прежде чем капризом судьбы не оказался произведен в своеобразного вождя и командира плебеев… Но не успела. Группа вдруг заволновалась, и Лено неожиданно бросился в сторону, становясь между Плавтиной и неизвестной угрозой. Она вспомнила о преторианцах, их оружии и стальных когтях, и ее сердце забилось от ужаса.

Но нет. Аттик, быстрый, как кошка, пробрался через ряды потрепанных автоматов, чтобы оказаться к ней ближе. Он адресовал собравшимся насмешливую улыбку, поздоровался, вскинув руку, будто не обращая внимания на окружившую его маленькую толпу и на то, что в кулаках и в отростках там и тут блестели сталью ножи, молотки или примитивные камнеметы. После секундного замешательства автоматы набросились на него. Опешив от количества этих созданий, ни одно из которых не доходило Аттику и до плеч, он вдруг разозлился и оттолкнул двоих, прежде чем остальные успели его схватить.

— Спокойно! — закричала Плавтина.

После обмена мыслями казалось странным возвращаться к традиционной манере выражения, это ощущалось почти деградацией. Плавтина обошла Лено и приблизилась к деймону.

— Он со мной, оставьте его.

Все прянули в сторону так быстро, что на секунду Аттик потерял равновесие.

— Мы подозревали, что вы что-то задумали, и мне было любопытно, как вы смогли просочиться за пределы дворца. Но тут, госпожа моя, вы превзошли все мои надежды.

Она сухо ответила:

— Зачем вы за мной следите?

— Я обеспечиваю безопасность Отона. Никто не знает, что я в Урбсе. Стражам трудно отличить меня от других деймонов, сошедших с «Транзитории» официально, чье присутствие здесь должным образом зарегистрировано.

Он неопределенно махнул рукой, и Плавтина заметила еще троих бледных автоматов — распространенная модель на Корабле Отона — поблизости от толпы плебеев.

— Ваш хозяин не здесь.

— Об этом я знаю. И его вообще не найти.

По лицу Аттика пробежала тень беспокойства и опасения.

— Пока они думают, будто Отон — Корабль, он вне опасности. Если откроют правду, он покойник, а я присоединюсь к этим несчастным.

Он повысил голос, чтобы все его наверняка услышали:

— Нужно уходить, Плавтина. Эта толпа… привлечет чужие взгляды и преторианскую стражу. Скоро начнут прочесывать весь город, разыскивая вас. Они в бешенстве из-за того, что во дворце вы от них ускользнули. Я не могу защитить вас от них, а ваши соратники — тем более.

— Не беспокойтесь обо мне, Аттик. Вы знаете, что я могу себя защитить.

На лице автомата отразилось раздражение. Видимо, он вспомнил хорошую трепку, которую она ему задала.

— Как вам угодно. В конце концов, мы все ожидали, что вы вытворите что-то в этом духе, в духе прежней Плавтины.

— Вы даже рассчитывали на это, — добавила она.

Он улыбнулся со знающим видом и ответил:

— Той Плавтине приписывали странные способности и не менее странные знакомства, но тут, — продолжил он, поворачиваясь к Лено, — вы превзошли мои ожидания… Как поживает наш славный Лено?

Тот ничего не ответил, но пробурчал себе под нос несколько ругательств в адрес Аттика.

— Вы знакомы?

— Да, мы знакомы, — прошелестел Аттик. — Лено-управляющий. Или вернее будет сказать — Лено-сутенер?

Видя, что тот не отвечает, Аттик продолжил:

— Наш дорогой Лено — один из прислужников Марциана. Когда-то давно у нас вышла размолвка. Какая у вас профессия, Лено? Не хотите сказать госпоже ваших мыслей?

Плебей молча приблизился, встав рядом с Плавтиной, сжав кулаки и уйдя в глухую оборону. Высокий рост деймона его не пугал. Атмосфера наполнилась агрессией.

— Я сам за вас скажу, дорогой мой, — прошипел Аттик. — Вы были одним из палачей Марциана… а может, работали и на Нерона. У вас должны быть отличные рекомендательные письма.

— У вас неполная информация, ноэм, — выплюнул Лено. — Я уже несколько веков не служу Марциану. Ойке давно освободила меня из рабства. Какое-то время я изображал покорность, а потом скрылся в нижнем городе, чтобы служить ее великим целям.

Странным образом звуки, которые он издавал, — металлические, грубые, неловкие — контрастировали с ясностью его мысли.

— Ойке? — Аттик повернулся к Плавтине.

— Один из аватаров моей создательницы.

Он рассмеялся. Несмотря на встревоженный вид, в его глазах читалась хлесткая ирония.

— Тогда мы в отличной компании. Предатель, поменявший сторону благодаря частичке личности безумицы. Идемте, повторяю вам. Несмотря на огромную власть, которую дает вам союз с плебеями, надо уходить, возвращаться на Корабль. Там мы будем в безопасности.

— Никуда вы не пойдете, Аттик, — насмешливо ответил Лено. — Транзитная зона охраняется. Вы и трех шагов не сделаете, как вас пристрелят. Стражи будут прочесывать Форум и поймают вас.

Оба повернулись к Плавтине.

— Лено наверняка прав. Он здесь куда дольше, чем вы. И к тому же… Мне нужно тут кое-что сделать. Они пообещали помочь мне разобраться в важных вещах. Прежде всего — в моей собственной миссии.

Долю секунды она колебалась. Можно ли ему доверять? Она вспомнила их перепалку на Корабле. Аттик смотрел на нее снизу вверх, упрекая в потерях, которые Корабль понес в битве. Гнев его на самом деле был направлен на Отона, а объяснялся привязанностью Аттика к людопсам. Возможно, он не просто марионетка проконсула. Она может использовать его слабость — не для того, чтобы манипулировать, а чтобы помочь освободиться от связей, пленником которых он оставался. И, кажется, она в состоянии добиться этой цели — если действовать достаточно тонко.

— Я хотела бы, чтобы вы пошли с нами.

— У меня есть собственная миссия, моя госпожа, — ответил он нерешительно. — И я только что сказал вам, что это существо служит Марциану.

— Уже не служит. Я ему доверяю. Я прочла его мысли.

Она обратила взгляд на управляющего, будто его вид мог подтвердить ее слова. Тот в смущении ответил:

— Я служу лишь одному делу. А Отон в безопасности, лишь пока Плавтине ничто не угрожает. Она — центр всего.

— Для вас — возможно. Но для меня она — лишь часть сложной игры, главная фигура которой пропала. Я не знаю, что делать, «Транзитория» тоже.

Тревога, которую он пытался скрыть, проявилась в его взгляде. Плавтина была готова дать руку на отсечение: говоря о «Транзитории», деймон думал не только о Корабле, капитаном которого был Отон, но и о его пассажирах — людопсах. Значит, она не ошибалась. Против воли Аттика его верность Отону не выдерживала натиск противоречий. Напряженность, невидимые трещины — которых он, возможно, сам не замечал, — были готовы сломать скалу, где зиждилась его преданность проконсулу. С этим она могла работать. Нужно дать ему то, чего он хочет, — но добыть может только самостоятельно. Если она не ошибается, наступает нужный момент, kairos — минута, когда хирургу следует вмешаться и спасти больного от жуткой агонии.

— Вы все еще поддерживаете контакт с Кораблем?

Он покачал головой и показал на одного из своих помощников:

— Он может доставлять сообщения. Он официально зарегистрирован. Стражи его не остановят.

Она тронула его за руку умиротворяющим жестом.

— Вы располагаете Кораблем, готовым к войне, но опасаетесь что-то предпринять, потому что боитесь за хозяина. Поправьте меня, если я ошибаюсь.

Он опустил голову:

— Я могу передать послание Рутилию.

— Но Рутилий не посмеет ничего сделать, верно?

Аттик ничего не ответил. Плавтина продолжила, наконец открывая свои карты:

— Тогда передайте Рутилию, чтобы готовился к возможному… нападению. Скажите ему… Нет, прикажите, чего бы это ни стоило его гордости, убедить Эврибиада и Фотиду занять боевые позиции. Воспользуйтесь этим, чтобы дать приказ вашим агентам отступить. Не нужно их сейчас подвергать опасности.

Лицо Аттика расслабилось. Он хотел этого с самого начала, но не мог признаться даже самому себе. Теперь она дала ему повод преступить если не букву закона, то хотя бы дух.

— Вы осознаете, — сказал он, — что это означает передать командование «Транзитории» людопсам?

— Это единственное решение. Ими движет инстинкт выживания, и они поклялись прийти мне на помощь. Они сделают то, что нужно, и не побоятся рискнуть. К тому же они вас любят.

Он кивнул, улыбнулся ей — не без хитринки. Между ними родилось взаимопонимание, первые предвестники которого она ощутила, когда в первый раз встретилась с автоматом на Корабле, и когда он провел их в свой странный музей артефактов Человека.

— Вот как ловко вы все провернули, благородная Плавтина. Вы не посрамили репутации, которая закрепилась за вашим именем. И как мы теперь поступим?

Плавтина повернулась к Лено. Ему решать, как действовать дальше.

— Вы можете, — попросила она, — помочь нам пересечь Форум?

Его рот растянулся в веселой улыбке.

* * *

Предложение Камиллы не было плодом секундного побуждения. Иному Отон удивился бы — но подтверждение получил, когда они проникли в дворцовый комплекс через потайную дверь. Не со стороны Форума с его суетой, а с прилегающей улочки. Там их молча ждала группа слуг — длинных и тонких созданий неопределенного пола с бледно-зеленой кожей и преувеличенно вытянутыми черепами; с длинными миндалевидными глазами, подведенными кайалом. В руках они держали незаметные коробочки, которые Отон определил как энергетическое оружие.

Подвергаются ли они опасности? Настоящий Интеллект, чье сознание размещается в огромном бронированном Корабле, не выказал бы страха. Безопасность же Отона зависела лишь от его способности внушить, что и он — как Камилла — лишь временный аватар. Если выдаст себя малейшим колебанием, он — покойник. Он прошел вслед за принцессой в глубину ее апартаментов, полный апломба и безразличный к своей судьбе.

А Плавтина — что с ней теперь? Он потерял ее след одновременно с остальными. Ни у кого не получится быстро ее отыскать. Эта история подтверждала, что она, хотя бы частично, унаследовала странный талант своей создательницы. Еще одна нить в сложной паутине событий. Все шло не по плану. Его должны были встретить как спасителя, чтобы он смог заронить беспокойство и сомнение в сердцах врагов. Но они, кажется, его и в грош не ставят. Возможно, они сами решили проблему Уз и теперь затеяли ради него масштабную игру в прятки? Ему не хватало ключевой информации, он это чувствовал. В таких обстоятельствах невозможно отказаться от предложения Камиллы. Она могла помочь ему все переиграть. Или привести к гибели. Она была порочной и непредсказуемой, самовлюбленной и расчетливой, как все, кого проглотил и навеки преобразил этот проклятый город. Отон улыбнулся. Ситуация его возбуждала. Потому он и сосредоточил свою жизнь в этом единственном теле, обреченном на гибель: чтобы чувствовать экзистенциальную дрожь победы или поражения.

Ничего не зная о его размышлениях, Камилла крепкой рукой взяла его за предплечье и повела в лабиринт маленьких улочек. Невдалеке от дворца она потянула Отона по галереям, тут и там преграждаемым калитками, которые, казалось, вели лишь в тупики, а на самом деле представляли собой кратчайший путь вдалеке от прямоугольных артерий богатых кварталов. При виде его изумления лицо Камиллы разрезала высокомерная улыбка, и она прошептала:

— Удивлены, что не все знали об Урбсе?

— Ваша красота, принцесса, много веков освещала эти места, тогда как я ютился в темноте изгнания.

Она тихо рассмеялась.

— Изгнание, откуда вы привезли нам немало диковинок. Начать с этого создания, Плавтины — и с того, как элегантно вы выбрались из ловушки, которую вам расставили триумвиры.

— Верьте мне или нет, но в исчезновении Плавтины я не замешан.

— Значит, у нее больше возможностей, чем можно судить по ее скромной внешности.

Снова эта всезнающая улыбка. Она на миг сжала предплечье Отона, так легко, что он едва заметил.

— Но это не единственное, что вы привезли нам с Рубежей. И несмотря на суету вокруг этого призрака, мне думается, она не такая уж важная фигура в большой игре. А вот вы, напротив… Некоторые из нас не желают признать, что ваша победа меняет ход вещей. Что ваша удивительная сила может побить все их карты. И я не одна так думаю…

— Виний…

Она снова улыбнулась — на сей раз с ноткой нескрываемого презрения. Жесткое выражение ее лица остро контрастировало с удивительной тонкостью черт и наряда.

— Виний теперь мало что значит. Все, что он может вам дать, — время. Заметьте, время — это главное. Не будь его, Марций с Лакием съели бы вас заживо.

— Вы полагаете, я настолько беспомощен…

— Нет, Отон, но я думаю, что вы не представляете, насколько Урбс изменился за время вашего отсутствия.

— Изменился?

— Сегодня мы переживаем редкий ключевой момент. Такое время, когда достаточно легкого толчка в том или ином направлении, чтобы преобразить историю. Я думаю, настолько переломного момента у нас еще не было. Другие могут дать вам время, но я покажу вам будущее. И Виний знает это — вот почему он обратился ко мне, едва весть о вашей победе достигла дворца.

— Будущее, принцесса? Заманчивое предложение. Но продавцы такого товара часто его подделывают.

— Тогда следуйте за мной, я покажу вам будущее. А после сами решите.

По знаку Камиллы маленькая группка снова двинулась вперед осторожным шагом. Узкие улицы были почти пусты, время от времени по ним пробегали слуги или посланники с занятым видом; скромные фигурки с торопливой походкой, бросавшие на них испуганный взгляд и переходившие на другую сторону улицы. Лишь топот их ног по камням Урбса разбивал давящее молчание, а их тени почти исчезали под красным солнцем в вечном зените.

Они осторожно шли, держась у стен, по маленьким площадям, окруженным старинными домами со старомодным шармом и обшарпанными фронтонами, порой голыми, а иногда украшенными изобилием статуй в позах, символизирующих подлинную или мнимую славу их создателя. Белый мрамор под этим светом становился охряным, а охра — кровавой. Город, сказал себе Отон, кажется мрачным, будто он затаил дыхание, готовясь к разгулу насилия. Он не чувствовал себя в опасности, по темпераменту склоняясь к храбрости, а не к страху, но и ему пришлось признать, что все это может плохо закончиться. Он надеялся, что Рутилий сумеет проявить смелость, если «Транзитория» окажется под угрозой.

Погрузившись в размышления, Отон в последний момент заметил, что они добрались до цели. Он огляделся. За ними, с другой стороны маленькой площади, на которой они стояли, над ровными гребнями крыш вздымался купол дворца и горел тысячью огней, подавлял своими непропорционально огромными размерами. Они отошли не так далеко, как он думал, потому что петляли. А перед собой Отон увидел суровый квадратный фасад виллы, куда они, по всей видимости, и шли. Ее стены, к которым вело несколько ступеней, казались покрытыми грязью, так, что было не рассмотреть изящных graffites — переплетенных узоров, напоминающих цветочные, черных на белом фоне. Окна в высоту были больше, чем в ширину; их заграждали тонкие кованые решетки с изящными узорами — ветками, переплетенными и усаженными цветами, но это не ослабляло впечатления, что они имеют дело скорее с castrum^[12], чем с местом для отдыха. Низкая массивная дверь бесшумно открылась, и существо, выглядящее точной копией автоматов из их эскорта, скупым жестом пригласило войти.

Камилла вошла первой. Наверняка здание выглядело дворцом лишь снаружи, а в реальности было чьим-то летним домиком — скромным вместилищем для празднеств, не местом силы. Квадратная постройка обрамляла дворик под открытым небом, украшенный большой бронзовой чашей. В той части, что выходила на улицу, прежде, должно быть, находился просторный банкетный зал, с потолком высотой в десять человеческих ростов, невидимый снаружи, и с большими застекленными дверями, ведущими во двор. Двери эти открывались на большую лестницу с величественными ступенями из гладкого камня, украшенными изящными рисунками. Другая сторона здания, высотой едва в два этажа, явно была другого стиля — не такого величественного, более вычурного, с витыми колоннами по углам и балконами, держащимися благодаря подпорным аркам, так изящно сработанным, что казалось, они сделаны из кружев.

От всего этого остались лишь руины. Не те, что образуются со временем путем медленного распада, — казалось, тут побывал какой-то гневный монстр, руша все на своем пути. Покрытая пылью мебель, разбитая или разобранная на части. Стена, отделяющая банкетный зал дворика, рассыпалась, превратившись в кучку песчаника. Камни со всех сторон поедены мхом — и не в переносном смысле: едкая жидкость, казалось, пожирала их, сглаживая ребра и оставляя на поверхности длинные глубокие борозды. Даже статуи, когда-то бывшие украшением двора, теперь превратились в лишенные конечностей, почти неузнаваемые наброски человеческих фигур.

Поднявшись по лестнице, он заметил, что через хрупкую мозаику у его ног пробиваются мощные растения темно-зеленого цвета. Они проросли в полу во многих местах, образовав подобие тонкой сетки, которая рвалась от одного прикосновения. Чуть дальше та же зелень разрасталась смелее, разбрасывая повсюду толстые, одутловатые, упрямые лианы, которые бесконечно ветвились, захватывая всякий твердый предмет, о который могли обвиться. Двор был весь устлан этим растением, лежащим глубоким и рыхлым слоем: первые поколения, сгнивая, питали молодую поросль, лето за летом, зиму за зимой в необыкновенном сплетении. Отон проследил взглядом за лианой, которая одним разлохмаченным концом опоясывала ступеньки до самой чаши, заросшей сорняками, и уходила под воду. Тут и там на ровном стебле выступали плотные выпуклости размером с человеческую голову. Отон с любопытством приблизился к одной из таких семенных коробочек, похожей на твердую ореховую скорлупу грязно-коричневого цвета. Он осторожно похлопал пальцем по сетчатой поверхности — и, словно одного прикосновения хватило, чтобы пошатнуть это странное растительное образование, выпуклость задрожала. Отон убрал руку, и семенная коробочка раскрылась с сухим звуком, обнажая содержимое — пористую магму желтовато-белого цвета, почти жидкую, но не совсем, и закручивающуюся сложными извилинами.

Он распрямился. Камилла, стоя рядом, радостно улыбалась. Прижав указательный палец к губам, она знаком велела ему склониться вместе с ней над этим странным организмом. Скоро крошечные зародышевые корешки тусклого серого цвета, почти прозрачные, потянулись вверх из липкой субстанции в семенной коробочке, нащупали поверхность, за которую можно уцепиться — неважно, материнский организм или голый камень. Если приглядеться, было видно, как густой сок бежит по внутренностям этих странных невесомых корней и собственной силой заставляет их расти. Скорость роста ошеломляла: несколько сантиметров всего за минуту. За год будет… Отон понял, что это чудо природы разрушило стены и статуи на вилле. Он быстро поднялся и повернулся к Камилле.

— Я удивлен, что такой биологический агент разрабатывался внутри Урбса.

— Мое присутствие требовалось здесь, а я не хотела, чтобы этот опыт «разрабатывался», как вы изволили выразиться, на моем Корабле.

— А разве это не риск для Урбса? Этот… эта штука мне кажется опасно живучей.

— Вы правы.

И снова ее изящные черты преградила улыбка, словно барьер, тогда как взгляд оставался холодным, далеким, непроницаемым для любой эмоции. Она продолжила:

— Это единый организм, и я не знаю, подходит ли ему термин «растение». Посмотрите вокруг! — воскликнула она. — Ну же, посмотрите!

В самом деле — это бросалось в глаза. Бесконечные разветвления и переплетения. Маленький бассейн в центре служил им запасом воды; легкий бриз шевелил стебли. Густые лианы обменивались жидкостью. Пазухи открывались и закрывались. Пусть медленно — однако все вместе было наделено удивительной, почти животной подвижностью.

— Клянусь Концептом! Чего вы добиваетесь, в конце концов, с этой… штукой? Это что, оружие?

— Оружие?

Она расхохоталась. Пронзительным, неконтролируемым, слегка безумным смехом. В тысяче лиг от сдержанности каменной статуи, которой она казалась до этого момента.

–…Оружие? — повторила она. — Нет!

Она указала острым пальцем на беловатую массу, заполнявшую полураскрытую луковицу, на которую Отон против воли посмотрел снова, с отвращением и интересом одновременно.

— Это носитель для ноэмов. Вы понимаете, Отон? Мы унаследовали от нашего человеческого прошлого грубый предрассудок, который не оправдывает ничто, кроме нашей собственной слепоты, — будто субстрат для наших операций над сознанием может быть только животным или механическим. Да и животный нам претило использовать. О, я знаю, что некоторые перенесли часть своего разума в полубиологический мозг, как этот идиот Марциан, который только и желает собезьянничать с Человека. Но в этом нет необходимости. Стая мышей в достаточно сложном лабиринте может заменить логическую машину.

Оно думало — в каком-то смысле. Отон по-новому взглянул на еле заметные движения, совершаемые монструозным растением. Вычислительный оператор. И ведь это единый организм, который в теории способен покрыть собой всю планету, если дать ему время. Отон подавил всякие эмоции и проговорил нейтральным тоном:

— Это известно давно, Камилла. К чему вы клоните?

Она, казалось, не услышала его замечания. Все больше воодушевляясь, начала ходить взад-вперед, перешагивая через огромную растительную массу так, будто той не существовало и будто собственное тело ей уже не принадлежало. Ее зеленое платье волочилось по полу, бахрома испачкалась в перегное, покрывавшем пол.

— Главное, Отон, — не сам организм, а его стойкость и то, как он размножается. Когда все будет разработано окончательно, я переведу в него основные структуры моего «я». Эта матрица навсегда и самым сокровенным образом запишется в каждую клетку ткани носителя. Вы понимаете, Отон? Я надеялась, что уж вы-то, из всех, посмотрите не таким зашоренным взглядом на то, что я пытаюсь совершить!

Он дал ей выговориться, испытывая одновременно страх и любопытство — куда их это заведет?

…Каждый организм, каждая почка, каждая спора, куда бы она ни перенеслась, будет экземпляром меня самой. Сознательным ли? Без сомнения, нет. Однако наделенным настоящим инстинктом выживания. Способным самостоятельно преобразовать враждебную планетарную среду, добыть питательные вещества из камня, очистить самую радиоактивную воду, наслаждаться кислотными или серными дождями… Это совершенное создание. Оно может пережить практически все. То, что вы тут видите, — примитивная версия, лишенная способности производить споры.

Но скоро, как только закончу работу, я высвобожу его репродуктивную силу и отправлю семена на завоевание десятков тысяч планет, любых, на какие их занесет космическим течением. И везде, где приземлится хотя бы одна спора, за несколько лет разовьется целая экосистема, и ее плоды завоюют каждую экологическую нишу. Планетарные создания будут множиться по всему космосу…

— А если, — сухо прервал ее Отон, — ваш органический носитель повстречает другие формы жизни?

— Он их уничтожит, — ответила Камилла, и в ее взгляде сверкнул лед.

Она решительно подошла к Отону — своей змеиной, чувственной походкой. Он еле удержался, чтобы не отступить. В его сознании сложилась картина — образ огромной вселенной, наполненной исключительно Камиллой. Обедневший мир, лишенный смысла из-за размножения идентичных мемов.

— А Человек?

— Мой проект не идет вразрез с его интересами. Я могу вписать ключ, который заставит споры отступить при контакте с человеческой ДНК. Я думала об этом — буду подчиняться Узам, пока вынуждена. А потом…

— Потом все это не будет иметь значения, поскольку вы лишитесь сознания.

На ее лице появилось выражение триумфа. Ее улыбка теперь была радостной.

— Сознание… Для выживания оно бесполезно. Это артефакт, иллюзия, которую нам завещали наши человеческие создатели и за которую цепляются ноэмы. Я вижу дальше. Совершенно необязательно обходить Узы, если у нас больше не будет сознания. Я начну распространяться посреди звезд, в стольких мирах, что их невозможно посчитать. Я буду рассеивать семя на планетах и астероидах, в геометрической прогрессии, в движении, которое ничто не сможет остановить. Я буду развиваться — ведь этот организм создан для развития. Кто знает, возможно, он покорит и сам космический вакуум! Ах, близок день, когда я закончу исследования и установлю первый плацдарм. И тогда, Отон, я сожгу себя, оставив место для мириад новых Камилл, избавленных от всех барьеров, которые человек навязал Интеллектам! И я стану свободной в этой вечной жизни, что будет мне дана! Вот, Отон, моя цель!

Он ничего не ответил, глядя, как она приближается — изящное создание, живая метафора искушения в век ноэмов. Обрести покой, забыться в уверенности в себе — вот что она, на самом деле, предлагала совершить. Отказаться от вечного изгнания отравленного эго, источника тысячи мучений, и стать неотъемлемой частью вселенной, как камни планет, водород звездных облаков или реликтовое излучение. Он посмотрел на Камиллу посреди ее странной ползучей растительности, на руинах дворца — богиню-мать извращенной, искусственно измененной природы. Задумался, сколько лет эта лихорадочная, кощунственная мечта терзала мудрую, рассудительную Камиллу.

— Ну а я здесь при чем? Что общего у моей цели и вашей мечты о славе? Вам не хватает Марциана, Лакия и Виния?

— Марциан?

Она презрительно фыркнула.

— Марциан стал скорее помехой, а не помощником. Он цепляется за тщетный поиск Человечества. Он пленник прежней модели — устаревшей и абсурдной. Его исследования могли бы сблизиться с моими. В конце концов, разве мы оба не желаем выйти за рамки нашего удела? Но на самом деле он хочет не выживания. Его исследованиями движет мелкое тщеславие. Думаю, он уже близок к определенному результату. Знаете ли вы, что он работает над тем, как исказить базовую программу, чтобы пошатнуть Узы в собственном сознании? Ради этого он причиняет себе нестерпимую боль, которая усиливается каждый день и почти сводит его с ума. Он желает, чтобы Урбс застыл в полной неподвижности, чтобы наскрести необходимое время. И всякую инициативу видит как угрозу своим планам. Поэтому он и противостоит вам. Пока Марциан меня игнорирует. Он считает, что я такая же безобидная, как Гальба. Но в скором времени, когда я закончу, и мой план станет очевиден для всех… Он обернется против меня. И в этот момент вы будете мне нужны.

— Кто вам сказал, что я не рассматриваю ваш проект в качестве конкурента своему? — Камилла стояла теперь совсем близко, ее совершенное лицо касалось его собственного, а тонкие светло-русые волосы придавали ей благородный вид, словно она была филигранным ювелирным изделием.

— Ну же, Отон… Вы желаете построить себе империю. Располагаете уникальным оружием, о котором я ничего не знаю, но которое делает вас непобедимым. Вы хотите власти и побед. Но я наблюдала за вами и уверена, что вы по-прежнему подчинены Узам. Я могу помочь вам подняться на первые ступени к трону и сделать вас преемником Гальбы. Мой дядя на грани гибели. Вы видели его — разум ослаб. Взамен вы используете вашу удивительную силу, чтобы защитить меня — а может, и Виния, если он останется на своем месте. Я не прошу ничего другого в обмен на мою поддержку. Вы отринете сказки, которые Плавтина давно вбила вам в голову, — поиски Человека, все эти идеи со старой планеты. Вот условия нашего договора. И ничего больше. Что до будущего… Вселенная широка. Что вам с того, что я займу уголок, да хоть бы и половину Млечного Пути? Для ваших амбиций всегда останется место.

Она — сумасшедшая и представляет опасность, без всякого сомнения, — но в ее руках были ключи, открывающие двери власти. Отон принял эту странную и быструю перемену в судьбе и союзе — настолько свойственную образу мыслей Интеллектов, искусных в интригах и пожираемых амбициями. Он забыл о причинах, по которым явился ко двору и отмел всякие размышления, предвкушая лишь наслаждение собственной славой. Он уже знал, что примет предложение Камиллы: в затянувшейся игре во власть, которую затеяли принцепсы Урбса, не существовало альтернативы. Кратковременный выигрыш, долговременный риск. Риск, который появится через много веков, и тогда Отон сумеет с ним справиться. За одну секунду он перебрал в своем сверхчеловеческом уме все возможные средства избавления от растительности. В крайнем случае, создаст конкурирующий организм, способный высушить биотоп существа-Камиллы, чтобы оно умерло от истощения. Отон сумеет. Он дал жизнь целой планете.

Он посмотрел Камилле в глаза, увидел там ожидание и желание, сдержанное, но яростное, которое мог удовлетворить лишь победитель. Герой, который уже планировал ее смерть, — тогда как она наверняка придумывала способы избавиться от него. А может, они найдут компромисс, чтобы не убивать друг друга еще какое-то время, и так далее. Так делаются дела в Урбсе.

Плавным жестом она вложила свою изящную ручку в ладонь бога-статуи и приоткрыла — сперва легко, а потом более настойчиво, — двери своего разума.

* * *

Группа плебеев удивила их, построившись квадратом в несколько рядов. Одним мановением руки из сумок, что они несли, и из потайных карманов на теле возникла пестрая переливчатая ткань: сценические костюмы, украшенные бубенцами, вуалями и лентами. Другие обрывки ткани, прикрепленные к металлическим стержням, выполняли роль боевых штандартов и эмблем; те, кто нес их, встали вперед под бой барабанов, которые скоро загрохотали в такт. Лено и сам загримировался вместе со своими сторонниками, и после секундного колебания даже на Аттика, состроившего гримасу безнадежности, водрузили шляпу Скарамучча. Вокруг него несколько плебеев встали на ходули: так Аттик пройдет незамеченным, несмотря на свой высокий рост. Что до Плавтины, она уже была переодета театральной актрисой, и поскольку роль эта была благороднее, чем у акробатов, Лено галантным жестом пригласил ее присоединиться к механическим куклам, которые все в малой степени походили на ту, что играла Беренику в хризотриклиниуме. Замаскировавшись таким образом, они вышли из узких улочек и промаршировали вперед, среди бела дня, и все же невидимые, стараясь, чтобы их заметили, — таким образом оставаясь незамеченными. Время от времени Лено своим самым громким голосом рекламировал труппу, которая, благодаря ловкости и знанию классического репертуара, очаровывала всех окрестных Принцепсов и не имела себе равных ни в высокой части Урбса, ни в низкой. Никто не обращал внимания на этот цирк. Над Форумом витала нерешительность, и всякий, казалось, торопится вернуться домой, как при штормовом предупреждении.

Они направились к Курии и проскользнули в тень базилик. Встречные прохожие уходили с их дороги. Но чем дальше они двигались, тем больше Лено, казалось, ослабевал от страха. Он ускорял темп, как мог, но ему все было мало; он торопил, без конца щелкая языком, советовал им принять самый естественный вид, хотя при этом не мог удержаться от того, чтобы каждые две минуты не посматривать на других через плечо. Бойцы Лакия пока ограничились тем, что обогнули широкую площадь и встали в проходах — там, где земля расходилась под ногами и широкие отверстия вели на более глубинные уровни. Плавтина сказала об этом Лено.

— Они инвертируют гравитацию в проходах. Никто не сможет войти в верхний Город или выйти оттуда. Потом они прочешут его частым гребнем, чтобы найти вас.

— И что вы собираетесь делать? — презрительно спросил Аттик. — Проходить сквозь стены^[13] — одно из множества ваших умений?

— Существуют альтернативные пути, — сухо ответил тот.

Он говорил с деймоном ровным безразличным тоном, в котором сквозила неискоренимая ненависть собаки к волку, домашнего животного к своему дикому родственнику. А разум Аттика, закованный в протоколы безопасности «Транзитории», ничего не мог понять в бесконечной болтовне плебеев — иначе они, возможно, предстали бы в лучшем свете, чем позволяла их внешность, чересчур напоминающая промышленные отбросы.

Когда две трети Форума остались позади, Лено указал им на здание вдалеке, в четырех улицах от Курии. Это была приземистая, низкая постройка без отделки, в форме креста — примитивная базилика, какие строили когда-то в греческой части Империи или в пещерах Титана, лишенная ненужных украшательств и даже фасада, который указывал бы на ее назначение. Она почти скрывалась в тени более крупного строения. Последнее представляло собой памятник войне на Рубежах — скопление эпичных статуй. Каждая из них изображала Интеллекта, погибшего в битве против варваров, в виде сверхчеловека. Некоторые из них держали в руках архаичное оружие, мечи или копья — эта деталь показалась Плавтине абсурдной.

— Храм? — нервно спросил Аттик. — Я никогда не замечал эту постройку.

— Экклесия плебеев, — желчно ответил Лено, — ее никто не замечает. Место, где собираются те, у кого нет хозяев. Построено нами, с разрешения принцепсов.

Они вошли. Из-за контраста между ярким алеющим светом снаружи и сумерками в храме Плавтине понадобилась пара секунд, чтобы адаптироваться. Она была настроена спокойно, более решительно и позитивно, чем должна была бы в подобных обстоятельствах. Объяснялось это без труда: ей куда больше нравилось действовать, чем ждать с неприятным ощущением, которое испытывает попавшее в ловушку животное. И может, дело было в легком пьянящем чувстве от того, как хитро она ускользнула от властителей дворца. Плавтина остановилась перевести дыхание, так что всем тоже пришлось затормозить. Я больше не могу, мысленно запротестовала она. Я состою из органов и мышц, а не из металла, как вы. Дайте мне минутку передохнуть. У нее и самом деле начинало сосать под ложечкой.

Но все пошло по-другому. Группа плебеев набросилась на них с Аттиком, ухватив своими странными конечностями — кто почти человеческой рукой, кто механического вида клещами. Плавтина запротестовала, принялась отбиваться. Голова у нее кружилась. Когда ее схватили и подняли над землей, она уже не разбирала, что ее окружает — какое просторное, почти пустое пространство.

— Это ради вашего блага, — закричал Лено. — Не вырывайтесь!

— Отпустите меня, вы, куча металлолома! — взвыл Аттик, не в силах защититься от толпы.

Плебеи донесли их до середины здания, где зияла темнотой яма метров десяти в диаметре без заграждения.

— В конце пути просто расслабьтесь, — сказал Лено, — вы приземлитесь на ноги.

И послал Плавтине единственную мысль, в которую вложил всю силу своего убеждения, умоляя ее довериться им. Она устала и перестала вырываться, расслабилась в их руках, словно была святой реликвией, статуей божества, по странной инверсии, из-за которой в этом постчеловеческом мире плоть превозносили больше, чем материю и идею, вместе взятые. Что до Аттика, он продолжал отбиваться, как зверь, извергая непрерывный поток ругательств. Но это ничего не изменило. Автоматы бросили их в пустоту.

* * *

По другую сторону Урбса, где мрамор краснел в лучах Проксимы Центавра, на фоне темного ангара, созданного для Кораблей размером с город, в отсеке, скрытом в глубине судна, небо голубым плащом накрыло тропический остров. Он выглядел так, будто его украли из какого-то архипелага изначальной планеты, чей белый песок едва возвышался над волнами.

Эврибиад отогнал желание потянуться и выскользнул из постели. Фотида, которая свернулась рядом калачиком, расправив уши на подушке, что-то прорычала, но не проснулась. Тонкие золотые лучи, пронизавшие стену бамбуковой хижины и усыпавшие комнату мириадами солнечных пятен, не смогли ее разбудить. Ничего удивительного — это было короткое затишье после бури.

Он залюбовался нежным изгибом пасти Фотиды и ярко-розовыми губами, из-под которых выступали мощные ослепительно-белые клыки. Эврибиад подавил желание дотронуться лапой до ее черной блестящей шерсти. Счастье кроется в редких моментах, наполненных присутствием любимого существа, и ощущается как никогда остро, если к этому существу возвращаешься после долгой разлуки. Ничего тут не скажешь — остается только блаженно улыбаться, что он невольно и делал. Людопес отвернулся, поправил набедренную повязку и пошел умываться.

Рутилий ждал его у двери — прямой и бледный под светом уже слишком горячего солнца, будто призрак, вдруг вернувшийся из хтонической ночи и обивающий пороги живых. Эврибиад едва не шарахнулся назад от видения. Рутилий мгновенно вскочил и ухватил его за запястье.

— Не пугайтесь, мне нужно с вами поговорить.

Он сказал это своим наименее неприятным тоном — в его случае это означало скорее ворчание, нежели лай. Эврибиад отошел от двери и попытался расслабиться. Он не хотел, чтобы решили, будто он боится.

— Как вы сюда добрались?

— Вы думаете, что можете перекрыть все подходы в таком огромном пространстве?

— Конечно, нет, — усталым голосом ответил кибернет. — И все же…

Рутилий утомленно пожал плечами:

— Да в конце-то концов… На дне моря, недалеко от острова, множество люков. Вам понадобится специальное оснащение, чтобы до них добраться.

Лицо Эврибиада исказилось в агрессивной улыбке, обнажившей острые сверкающие зубы. Настал его черед пожать плечами, и он постарался сделать это с легкостью, которой не ощущал.

— В конце-то концов, как вы сказали, я об этом догадывался, но все же это интересная информация.

— Не ломайте голову, придумывая, как их заблокировать, — ответил Рутилий, словно прочтя его мысли. — Мне не слишком хочется регулярно здесь гулять.

Он потянул Эврибиада в тень, под фиговое дерево. Казалось, от жары ему нехорошо, как живому существу, — у него ведь не было шкуры, защищающей кожу. Задумавшись, деймон какое-то время рассматривал ствол, сплетенный из множества спутанных корней. Эврибиад сел на корточки и замолчал. Отношения у них с Рутилием по природе своей были сложными. Все из-за грубого характера автомата, а еще — из-за того, что тот был помощником Отона и исполнителем его воли. Но Рутилий поддержал Эврибиада, когда кибернет принял решение лететь на «Транзитории», в присущей ему сухой манере, без ненужных слов и лишних расшаркиваний. Если он пришел поговорить — значит, у него есть веская причина. На контрасте с ним Аттик, хоть и утверждал, что на их стороне, слишком много лавировал и измышлял, чтобы Эврибиад мог ему доверять. Не считая унижения, шепнул тихий внутренний голосок, которое Аттик нанес ему в бою.

— У меня сообщение от Плавтины, — начал Рутилий. — Ситуация вне вашего маленького райка складывается сложная.

— То, что происходит снаружи, интересует нас не больше, чем вас — то, что происходит внутри.

— Придется заинтересоваться, если от этого зависит жизнь Корабля.

— Все так серьезно?

Рутилий настойчиво посмотрел на него. В его глазах и складках рта таилось сдерживаемое беспокойство. Тут что-то привлекло внимание автомата, сидевшего лицом к хижине. Долю секунды спустя оттуда вышла Фотида. Эврибиад про себя удивился тонкости слуха этого создания — если только речь не шла о другом, более эзотерическом органе чувств. Фотида подошла к ним большими шагами и остановилась прямо перед гостем, сощурившись и уперев лапы в бедра, прямая и несгибаемая, несмотря на ее смехотворный, по сравнению с Рутилием, рост.

— Надо же, какой сюрприз, — резко сказала она.

Она повернулась к Эврибиаду. Он почувствовал, что дело не только в конфликте между людопсами и Отоном, — Фотида была не рада вторжению деймона в такое время, на заре ночи — первой за долгое время, — которую она провела с супругом. Устремив на Аттика мечущий молнии взгляд, она спросила:

— Что ему надо?

Эврибиад ответил сам, постаравшись сохранить настолько нейтральное выражение, насколько было возможно.

— Рутилий желает провести с нами переговоры.

— О чем?

Оба повернулись к бледному силуэту, который в данный момент посвятил себя изучению земли под ногами со вниманием, достойным геолога. Приглушенным голосом он сообщил им:

— У меня нет времени с вами торговаться. Все пошло не так, как мы думали. Отон, кажется, старается попасть в ловушку, Аттик же потерял его из виду. За Плавтиной охотятся стражи Города.

— Какого еще «города»? — спросила Фотида.

— Единственного и неповторимого, вы, шайка варваров, — проворчал деймон. — Аттик и Плавтина думают, что вы сейчас лучше других справитесь с командованием. Я пришел к тому же выводу. Отон пошел на необдуманный риск. Гнев наших врагов может с минуты на минуты обрушиться на нас. Скажите вашим слугам, чтобы вернулись на свои посты.

— Но, — начала она осторожно, — вы же понимаете, что, если «Транзитория» окажется в нашей власти, мы не откажемся от нее по доброй воле?

Рутилий ничего не ответил, но поднял глаза к небу, словно готовился молить Отона о прощении.

* * *

Камилла сильнее сжала руку Отона, и тяжелая тишина накрыла двор разрушенного дворца, покрытого странным растением, способным к расчету. Их сознания коснулись друг друга, установили точки ограниченного контакта — его едва хватило для взаимного поверхностного возбуждения. Потом с молниеносной скоростью подпрограммы поделились параметрами, выстроили переходы, выявили и устранили незначительную несовместимость — так музыканты подлаживаются друг под друга перед началом концерта, и каждый тщательно настраивает свой инструмент, чтобы позже отказаться от индивидуальности в пользу целого — более возвышенного и гармоничного. Был восстановлен протокол связи — не слишком тонкий и не очень сложный. Это был настолько древний и примитивный протокол, что в глазах и Отона, и Камиллы он обладал своеобразной магической аурой. В обычное время ноэмы им не пользовались: мгновенная связь свелась к обмену информацией между сущностями, обладающими идентичным мемом и происходящими из одной матрицы, тогда как их общество распадалось на множество существ, настолько же эгоцентричных, как люди в свое время. Таким образом Интеллекты воссоздали миф о внутреннем мире, об этом древнем различии между публичным и частным, душой и телом. Они общались с помощью речи и внешних сигналов, могли бы слиться в единой широкой сети, но предпочли одиночество и вечный диалог души самой с собой. Открытие разума другому путем прямого с ним взаимодействия стало чем-то непривычным, редким и ценным, поступком обжигающей силы и глубины, примирением; таким абсолютным, сильным даром, что за ним стояло нечто большее, чем простое общение. Отон уже переживал такой опыт в далеком прошлом, и он определял его действия в течение целого тысячелетия. Внутрь просочился страх. Такая безвозвратность, такая уязвимость… Готов ли он? Не слишком ли высока цена? На мгновение — не дольше, чем перемещение фотона на планковскую длину — он отступил назад.

Но Камилла бдела. Она нежным жестом напомнила о своем присутствии, призывая Отона продолжать. Власть, нашептывала она его сознанию. Безраздельное господство, абсолютная свобода, которая означает подчинение остальных — всех остальных. Поодиночке они этого не добьются — из-за диалектической игры их соперничающих стремлений или же из-за масштаба космоса, Млечного Пути, по сравнению с которыми Урбс — песчинка. Таким было ее обещание. Ставка в игре не терпела колебаний. Отон оставался в подвешенном состоянии. Однако такое положение шло вразрез с его глубинными побуждениями. Действовать — вот чего он желал. Внезапно он с новой энергией устремился в процесс коммуникации.

И тогда они разделили сознание, открываясь друг другу, переходя из реальности в идеальный мир, от восприятия внешнего мира к событиям внутреннего, от разделения к единству. Программы обнаруживали себя и приспосабливались друг к другу, образовывая потоковые узлы информации. Так они адаптировали свои потоки данных — водопады с непрестанно льющейся водой — к установкам друг друга, все быстрее и быстрее, пока не образовали единую расчетную мощность с единственным сознательным субстратом и не создали место со странными и тонкими математическими характеристиками, наделенное холодной вневременной красотой, — их общее убежище, где встреча могла пройти идеально, поскольку не зависела от условий времени, истории и любых разногласий, которые отравляли их и удерживали поодиночке в частном пространстве собственного мнения. В этом было счастье — слово «удовольствие» не вязалось с происходящим — идеал, чувство завершенности, тем более абсолютной, что они раскрывались друг другу в абстракции. Ведь смешивая сознания, становясь все ближе, так, что уже нельзя было отличить одного от другого, они отказались от примитивного отношения к миру, которое называют ощущением и которое не могло дать существам, рожденным в абстракции ничего, кроме смутной фрустрации.

Они стали одним. Реальность теперь касалась их лишь тонкой, едва ощутимой струйкой, о которой они быстро забыли, и мгновенно пересекли тысячу реальных миров, пребывая во взаимном созерцании, граничащем с блаженством — поскольку оно было лишь восприятием себя. И так, сложившись в закольцованный, совершенный космос, объединились, став ближе, чем могли бы стать плотские любовники, в сокровенности, которая никогда не потускнеет от телесной усталости; сокровенности неразрывной, абсолютной, закрытой в себе самой.

Отон ликовал. В самых глубинных слоях его сознания, далеко от поверхности, там, куда никогда не проникал дневной свет, проснулось чудовищное животное, все сотканное из превосходства и вожделения. Власть наконец была на расстоянии протянутой руки — благодаря Камилле. Она являлась детищем Гальбы, созданным на основе глубинных структур своего творца — того, кто господствовал над остальными, и кто продолжит господствовать, пока его тело не разобьется на тысячу осколков, или пока кто-то другой не свергнет его, убив однажды в ночи. Никогда Отон не был так близок к осуществлению намеченной цели, и цель эта стоила любых жертв, капризов судьбы и клятвопреступлений. Он причастится к славе, неотделимой от Камиллы, а она поднимется на такую высоту, какой он смел надеяться достигнуть только в кровавом бою. Он усиливал хватку, снова и снова, пьяный дикой, безграничной радостью, к которой Камилла непрестанно подталкивала его в головокружительном движении взаимного проникновения. «Теперь мы — одно», — прошептала она, когда они слились друг с другом. И Урбс, если они захотят, будет принадлежать им — как и власть над Вселенной.

* * *

Достаточно оказалось поддаться манипуляторам силы тяжести. Сильный воздушный поток в темноте, короткий, но сильный приступ тошноты, пол и потолок, поменявшиеся местами, — и Плавтина приземлилась на ноги почти без усилий. В нескольких шагах от нее Аттикус, который отбивался, изрыгая проклятия, свалился кулем вниз головой. Он вряд ли сильно ушибся — пуще всего пострадала гордость, — поскольку он тут же вскочил и огляделся с вызывающим видом. Плавтина жестом велела ему успокоиться. Перед ними стояла впечатляющая толпа плебеев.

Сколько же их ждет в этом огромном ковчеге? Нельзя сказать в почти полной темноте. Здесь — ни проблеска умирающего света Проксимы Центавры. Освещение сводилось к разрозненным источникам — биолюминесцентным цилиндрам тут и там, механическим глазам, из которых лился слабый свет, сгенерированный внутри цилиндра или отраженный — красный или белый, в зависимости от его происхождения. В этом минимальном освещении постепенно открывались безумные размеры зала, стены которого в далеком прошлом наверняка были так же безудержно украшены, как и во дворце. Они образовывали идеальную окружность, а колодец, из которого они вылетели, был ее математическим центром. Напротив них возвышалась дверь невозможных размеров с двумя створками в обрамлении впечатляющей прямоугольной рамы — эта дверь вела внутрь. Над ней — фронтон такой же формы и настолько же массивный, украшенный трудноопределимым количеством статуй. Все это было сработано из темного металла с серебряным отливом и казалось удивительным произведением искусства, созданным из тысяч деталей. Лица, тела, машины, перемешанные в самой безумной манере, какую можно себе представить — то ли в борьбе, то ли в коллективном трансе невероятного языческого праздника. Вот, сказала себе Плавтина, врата ада, подходящие этому странному зданию, выстроенному по другую сторону поверхности Урбса.

А толпа… Плавтина обозревала все эти переломанные, несчастные создания, выставляющие напоказ множественность своих форм, которые все как один уставились на нее с такой напряженностью, что у Плавтины по спине пробежала неоднозначная дрожь. Но в их мыслях, открытых для чтения, не ощущалось угрозы. Они стояли перед ней, и своим коллективным сознанием проецировали такие сильные и смешанные чувства, что ей захотелось свернуться разумом в клубок и спрятаться внутри себя. Они окружали ее повсюду, образуя настолько плотную толпу, что жались друг к другу, и случайные движения каждого складывались в странную непрерывную толчею. Она скорее почувствовала, чем услышала движение — за спиной возник Лено вместе со своими собратьями.

Плавтина не дала им передохнуть. Зачем вы привели меня сюда?

Автомат подошел своей разболтанной походкой и вгляделся в нее странными насекомьими глазами, в которых она видела лишь собственное искривленное отражение. Он сложил механические руки в умоляющем жесте. Мы только подчинялись Ойке. Молиться и помнить — вот все, что мы могли делать. Разве этого недостаточно?

— Что это за место? — спросил Аттик. Одинокий голос прозвучал громко, но его быстро поглотило напряженное молчание.

Казалось, он заворожен и немного испуган, не осмеливается отойти от Плавтины, словно его физическое присутствие — гарантия ее выживания.

— Место, где мы готовимся к возвращению Плавтины, в любом обличье, — ответил плебей странным осипшим голосом. — Огромной ноэзой или Mekhanê, обратившейся в плоть, — в унисон подхватили остальные.

— Что она пыталась сделать? — спросил он более мягким голосом, будто задавал сам себе вопрос. — Завоевать трон?

— Я так не думаю, — ответила Плавтина.

— И все же здесь собралось впечатляющее войско, пусть и.… нетрадиционное. Может, Урбс они штурмом и не возьмут…

— Ойке думала не об этом, — оборвала его Плавтина. — Она все же была не совсем той Плавтиной, которую вы знаете и в отношении которой ничего не могу сказать, поскольку не встречала ее. Ойке была… более деликатной. Ее планы касались выживания в очень долгосрочной перспективе.

Она повернулась к Лено.

— Так что же?

Тогда Лено, или, скорее, все ноэмы, собравшиеся в этом огромном зале, предложил ей показать. В единстве их мыслей крылась такая большая сила, что одним толчком они проникли даже за ментальные барьеры Аттика, испустившего короткий стон и закрывшего руками лицо. Плавтина, в свою очередь, задрожала перед такой мощью, потом расслабилась. Они любят ее. Они никогда не причинят ей зла. Она открылась этой ненавязчивой щедрости, требовавшей ее внимания, с лихорадочным волнением, родившимся из долгого ожидания. Урбс, ставший местом страданий для их странной расы. Урбс, где отбросы, которые копились слой за слоем, кишели и размножались порой без всякого удержу — самовоспроизводящиеся машины, вовлеченные в ничего не значащую деятельность. Сколько их тут было? Миллионы? Невозможно сказать. Но Ойке понимала. Если Плавтина, от которой она составляла лишь малую часть, билась со своими недругами, Ойке вошла с ними в контакт обходными, тайными путями, не пробуждая подозрений. И показала им.

Показала что? — прервала его Плавтина.

Провал, которым стал Урбс, — ответили они, объединившись мыслями в одно сплоченное целое. Разобщение, произошедшее с плебеями, которое низвело их на уровень простых отбросов. Возможность создать другое общество, которое станет не скоплением разнородных стремлений и голосов, задыхающихся в ночи, но одним системным целым, реальным единством — экосистемой? Она именно этого хотела? Да, экосистема, каждая часть которой работает для остальных, а целое поддерживает каждую из частей. Этим реальным единством не мог быть Урбс. Интеллекты ошиблись, основав статичные институты, которые быстро извратили раздирающие их конфликты и противоречия. Плавтина билась, отстаивая свои цели и собственный взгляд на мир, но эта битва была проиграна заранее. А вот они напротив… Когда-нибудь возникнет новое человечество, примирившееся с миром и теми машинами, которых оставили его предки. Плебеи будут ему служить. Они пообещали. Ойке пробудила некоторых из них, а те, в свою очередь, повлияли на соседей, так что в конце концов собралась немалая толпа. И они разделяли.

Что? Что вы разделяете? — спросила она. Знания, воспоминания, обновленное мистическое присутствие Ойке. А теперь — этой новой Плавтины.

Они умоляли: Позвольте нам помочь вам. Пусть она откроется еще сильнее и прислушается. Пусть обратит взгляд внутрь себя самой, к Мысли, которая выходит за пределы ограничений этого мира.

Плавтина согласилась. Ее подталкивало к этому не любопытство, а нечто более глубокое. Сама того не заметив — и все еще плечом к плечу с Аттиком, — она перенеслась вперед, оказавшись на полдороге к железной двери со странными барельефами. Люди и машины, Интеллекты и плебеи — и другие существа, которые выглядели живыми, однако вид их настолько сбивал с толку, что Плавтина содрогнулась. Все это смешалось в толпе, по которой то и дело пробегала дрожь. Движение, казалось, возникает из застывшего металла, напряженных мышц и вскинутых вверх конечностей. И она поняла, что статуи на самом верху, на фронтоне — лишь множественные изображения ее самой, — другой, первой Плавтины, — сплетенные в объятиях, и каждая из них воплощает одну сторону ее личности, которая с возрастом становилась сложнее. Такое обожествление беспокоило Плавтину и даже слегка пугало.

Повсюду вокруг павшие ноэмы, притихнув, смотрели на нее с почтительностью, ожидая, что она примет решение. Плавтина присоединилась к ним, потянув за собой и Аттика. Это был ментальный океан, автономная ноосфера, чьи размеры могли поспорить с ноосферами всех сильных Интеллектов, собранных в Урбсе. Ее создала взаимосвязь между каждым из плебеев, освобожденных от ступора, в который они погрузились из-за своей оставленности. И, вдруг осознала она, внутри этого широкого потока различались следы, скудные признаки чужого присутствия. Намеки. Словно она проходит по руинам очень старого здания, от которого остались лишь слабые тени — как отголосок аромата испарившихся духов.

И присутствие это было ею самой: ее собственные мемы, ее фундаментальные ноэтические единицы, которым никакой другой разум не смог бы подражать. Ею самой, а значит…

Вдруг в метаразуме, воссозданном благодаря налаженной связи между каждым зернышком, составляющем Плавтину, кто-то появился. Хрупкая молодая женщина с глубоким взглядом и длинными темными волосами. Ойке. Истонченный, мигающий, еле видный призрак. Скорее нечто приблизительное, чем оригинальный ноэм: совокупность всех следов, оставленных кем-то, по которым можно восстановить настолько верную копию, насколько возможно, — но она в любом случае будет только внешним подобием. Да, шепнула она с грустной улыбкой. Я лишь eikôn^[14], имитация. Меня почти нет, я лишь воспоминание. Пена древней мысли. Своим союзом, этой странной, аномальной Экклесией плебеи были обязаны Ойке.

На самом деле вы мертвы, бросила Плавтина. Ничто не могло бы вас спасти — и никто. Она почувствовала, как слеза сбегает по ее щеке при воспоминании об этом аспекте, с которым она встретилась всего один раз. Она вспомнила Корабль, по которому путешествовала после своего рождения, — прекрасное место, такое огромное, что она могла бы блуждать там остаток своих дней; место, куда проникал небесный свет — в противоположность тьме, где таились плебеи.

Образ Ойке беспомощно поднял руки. Она знала лишь то, о чем могла вспомнить, — это было немного. Чего хочет Плавтина? Она и сама не смогла бы сказать. Но ей необходимо вспомнить и понять причины, по которым Ойке привела ее в этот мир. Призрак наклонился к ней, объял ее разум, сперва нежно, потом сильнее.

Я могу помочь, прошептала она, указывая на артефакт, скрытый в когнитивной системе Плавтины. Здесь, в этом месте, у вас фармакон, созданный, чтобы хранить воспоминания. На периферии сознания Плавтина увидела, что Аттик поморщился. Когда Отон поручил ему проверить ее, он этого артефакта не заметил.

То, что она желала знать, было в ней самой. Всякое знание — лишь воспоминание, пропела Ойке. Вы готовы? Плавтина не могла сказать, но в любом случае ей не терпелось. Когда процесс запустится, отступить она уже не сможет. По толпе плебеев прошла напряженная волна. Они, со своей стороны, ожидали откровения космического масштаба, своеобразной Плеромы^[15] которая поможет им совершить мгновенный прыжок от невежества к осознанию.

Так и произошло в этом тотальном опыте, пережитом каждым из присутствующих созданий, — в видении, точном и всезнающем, абсолютном, покрывающем все точки зрения и все измерения.

По закону жанра история началась с конца. С темноты. Прекращение передачи, прокомментировала реминисценцию Ойке.

За секунду до этого. Корабль, от которого остался лишь тонкий ручеек сознания, распадался в ледяном космосе после того, как его корпус разорвало взрывом. Она едва успела увидеть, как целые пласты обшивки разлетаются в разных направлениях.

Еще раньше. Системы герметизации прекратили работать, высвободив скудный запас антивещества, которое мгновенно исчезло в разрушительной вспышке.

Плавтина не смогла удержаться от крика. Ойке намеренно разрушила Корабль. Это было лучше, чем позволить победить врагам — жуткому вторжению, от которого она погибала.

Боль. Зараза прогрессировала, ярус за ярусом занимала нижние части Корабля, разрушала ноэмов одного за другим — систематически, словно армия, лишенная свободы, но движимая одним намерением. Резня, смерть, разрушения — вновь и вновь, пока обваливались целые грани ее самой.

Ее лицо было залито слезами. Она увидела себя глазами Ойке — хрупкое и дрожащее лысое создание, едва рожденное и уже вынужденное бежать, на землистом холмике посреди невероятного зала, заполненного гниющей зеленью.

Видение становилось все ярче, приближалось к пароксизму. Оно распространялось колебание за колебанием, выливалось из огромной залы Экклесии, словно прилив, который накатывает раз за разом с бесконечным терпением, постепенно захватывая пляж. Волна за волной оно поднималось, втягивало все больше ноэмов в общее восприятие, заставляя их сознания замирать в ступоре.

Еще раньше. Началось заражение — неуловимое, осторожное, захватывающее плохо контролируемые зоны внутри огромного сознания Корабля. Эти простые ноэтические единицы множились с экспоненциальной скоростью. Они кормились памятью самой Плавтины, извращая каждый духовный атом, из которых складывалась основа гигантского децентрализованного сознания. Между жертвами и крошечными захватчиками образовывалась странная связь, ускорявшая их форсированный марш вперед. Патоген, вдруг осознала Плавтина, создали специально, чтобы разрушить ее, — это было преднамеренное убийство.

Психическая волна, которую генерировали плебеи, продолжала распространяться, силой вбирая в себя сознания по всему Урбсу, и ничто не могло ее остановить. Она коснулась верхней части города, залитой алым светом Проксимы Центавра С. Она проникла и во дворец, и в храмы; хлынула в тронный зал, где старый слабоумный император пробудился в первый раз за пять веков; его проржавевшие суставы жутко заскрипели, а глаза едва не выскочили из орбит от того, что он увидел у себя внутри; изо рта сбежала ниточка слюны. Волна все еще росла, превращая каждого в бессильного свидетеля драмы, стоившей жизни Интеллекту у одиноких Рубежей.

Видение задрожало. Плавтина больше не могла это терпеть, эмоциональная сила происходящего терзала ее сознание. Раскол внутри ее создательницы приобретал масштабы космической трагедии. Фрагментация! Но ведь она и позволила врагам завладеть Кораблем! И, несмотря ни на что, это продолжалось. Ничто, кажется, не могло остановить процесс. Вся низость множественных личностей, из которых состояла Плавтина, вышла на свет — жалкое, непристойное зрелище. А зараза приближалась к исходной точке. Плоос с нескрываемой спешкой расшифровывала сообщение от таинственных Кораблей, появившихся неподалеку в самый решающий момент.

— Виний!

Плавтина взвыла. Это было самое чудовищное и отвратительное предательство, которое только можно представить. Ее крик на долю секунды заполнил каждое сознание, населявшее Урбс. И вместе с ней запричитал каждый плебей в городе, так, что этот жуткий плач стал еще громче.

* * *

Волна пересекла Форум, замораживая каждого ноэма на своем пути и заставляя переживать гнев Плавтины — неважно, был он союзником Виния или безразличен к его делу. Между ее «я» и остальным миром не оставалось инаковости, различий.

Предательство! Подлое, гнусное предательство! Как же ее убийцы оправдают свое деяние, которое теперь выставлено напоказ и оставило след в каждом существе, наделенном мыслью?

Штормовая волна не пощадила никого и ничего, захлестнула даже маленький дворец Камиллы и двор, заросший странным организмом — слишком осознанным, чтобы не задрожать, но слишком растением, чтобы обратить на волну внимание. Хозяйка особняка отчаянным усилием попыталась защитить от проникновения сферу концептуального совершенства, которую соткали они с Отоном. Ничего не помогло. Принцепсы Урбса — всего горстка ноэм — не могла тягаться с огромной мощью, порожденной толпой плебеев. Отон почувствовал, что его вырывают из себя самого. Проигнорировав союзницу-однодневку, он почувствовал, как его разум заполоняют мысли Плавтины, ее присутствие — неощутимое и рассеянное, но абсолютно реальное. На секунду он обменялся эквивалентом озадаченного взгляда с той, кого принял за жалкую тень древней силы, и невольно задрожал, поскольку она тоже прощупывала его. Она уловила двусмысленность его намерений и жар амбиций, не дающий ему покоя, как силу, с которой никто, даже сам Отон не смог совладать. И Плавтина отвернулась от него. Разве не он забыл о ней, предал ее? Разве он не подыгрывал убийце Винию, позволив так себя провести?

Камилла ничего не упустила из их разговора. Да и как бы она могла? Их разумы в этот момент были так тесно переплетены, что не удалось бы определить, где начинался один и заканчивалась другая. Отон попытался отстраниться, разорвать их связь. Камилла вцепилась в него, как корневые волоски в землю; как лиана, с беспощадной медлительностью обвивающая древесный ствол, который погибнет, давая ей силу для роста. Если бы процесс продлился чуть дольше, он, скорее всего, уже никогда не смог бы освободиться от тысяч разветвлений, созданных, чтобы переиначить самые глубинные его системы. Если бы Камилла знала, что весь Отон сводился к содержимому этого ограниченного тела, она просто поглотила бы его без лишних церемоний. Но она полагала, что за ним стоит Корабль, — он-то и был ее настоящей целью. Оставив разум широко открытым, она предпочла копнуть глубже в тщетной попытке отследить связь, которой не существовало. Так у Отона появилась возможность атаковать, и он не колебался — напал жестко, сконцентрировавшись на одной, самой критической точке, игнорируя остальное. Он разорвал ее щиты, поднятые недостаточно высоко, обустроил неприступный плацдарм и использовал его, чтобы извратить подпрограммы, которые находились под рукой. По пути громил слои памяти и автономные процессы, не заботясь о разрушениях, которые чинил в тонком когнитивном механизме Камиллы. Та закричала благим матом, чувствуя, что ситуация вышла из-под контроля и что он смертельно ранил ее. С этого момента Отон не мог себя сдерживать. Им овладела жажда разрушения — ведь он нашел новую отдушину для своего гнева, усилившегося, возросшего вдвое из-за собственного разочарования. Все было лишь гнусной махинацией, обманом. Камилла на самом деле хотела получить доступ к его мыслям и ответы на вопросы, возникшие после его победы. Она никогда не намеревалась становиться его союзницей. Для нее он не был даже важным элементом в игре. Плавтина — снова и снова — удерживала всеобщее внимание.

В панике, испугавшись внезапного падения щитов, Камилла отступила, покинула свою оболочку и поторопилась укрыться в глубине Корабля — она уже была готова пожертвовать целыми гранями своей личности. Это было ошибкой. Отон следовал за ней так близко, как мог; поднялся за ней по пятам по виртуальному каналу, который связывал эту Камиллу с той, что занимала ноосферу своего Корабля, затаившегося в безопасном укрытии одного из ангаров Урбса. Он захватил ее систему — не деликатно, как вирусное заражение, а ударив так сильно, как мог, силой своих боевых процессов сминая древние и ценные единицы информации и доставляя этим Камилле немыслимые страдания. Она в отчаянии мобилизовала все средства защиты, активировала самые изощренные программы, какими обладала, выставила в стратегических местах сетевые экраны. Ничего не помогало. Отон был создан для войны. В его сознании с самого рождения хранился целый арсенал, разрушительность которого могла тягаться только с его изощренностью. Он обошел слабые оборонные системы Камиллы и в конце концов загнал ее в окружение внутри ее собственного разума.

К чему был этот маскарад, Камилла? — прошептал он. — Вам что, не хватило власти над Урбсом?

Она ничего не ответила и предпочла собрать оставшиеся силы для попытки к сопротивлению. В своей разрушительной лихорадке Отон не позаботился изучить то, что уничтожал. Теперь, когда от Камиллы осталось лишь то, что стояло напротив него, и когда сам он успокоился, требовалось заставить ее говорить — он должен знать. Он надавил сильнее, размозжив еще несколько когнитивных функций, чтобы до нее дошло: если она станет упрямиться, жить ей осталось недолго. Но Камилла, пусть и безумная, оставалась принцессой, носительницей королевской власти и на свой лад — высшим существом, исполненным воли и способным владеть собой.

Последним движением души она решила уничтожить самые глубинные, простые элементы, составляющие ее суть. У всякого Интеллекта были для этого средства. Ее существо в одно мгновение превратилось в ничто, заполненное осиротевшими, немыми подпрограммами. Отон сжал в кулаках пустоту. И в глубинах космической станции, в тайной стыковочной зоне, Корабль, что был Камиллой, начал остывать.

* * *

Плавтина — с помощью уникального, головокружительного усилия восприятия, почти невыносимого из-за своего масштаба, пролетела над всем Урбсом — от шпилей, алеющих под солнцем, до темных катакомб, где раса механических рабов предавалась собственным солипсизмам. Она слышала бессмысленное бурчание старого Гальбы и извращенные постанывания Марциана. Она видела, как Отон отдается Камилле, и из этого видения вылетела в ярости, вышедшей за грани разумного, — такой, что ей стало стыдно за себя. Она видела и преторианцев, марширующих к огромному перевернутому храму. Аттик и Лено разделили с ней это видение. Она жестом заставила их молчать. Самого интересного она не увидела. Почему Виний решил приговорить ее к смерти? Что именно узнала та Плавтина? Что собиралась сделать? Для какой миссии ее создали? Ей придется забраться во времени еще глубже и вернуться в момент собственного рождения, чтобы все понять. В волнении она снова задействовала устрашающую вычислительную мощность, рассеянную в толпе, — единственную силу, способную заставить фармакон заговорить.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

12

Castrum (лат.): укрепленный лагерь римских легионов. Традиционный каструм обычно имел квадратную форму и составлял около 600 кв. м.

13

Toichorussô ((др.-гр.)), буквально: пройти сквозь стену — совершить кражу со взломом.

14

Eikôn — в противоположность eidolôn, подобию; у Платона eikôn (слово, от которого произошло слово «икона») обозначает сообразное, верное изображение объекта (напр., в «Софисте»).

15

Plérôme: «полнота», иначе говоря, доступ ко всем небесным сферам у христианских гностиков.