Невидимая невидимость невидимого. Опыт философского скетчинга

Роман Шорин

«Невидимая невидимость невидимого» — сборник философских зарисовок. Автор развивает подходы, заявленные в его первой книге «Метафизика целого и части». Почему бесконечности не нужно знать, что она — бесконечность? В чем ошибочность выражения «наслаждаться покоем»? Почему нам не дано понять простого факта, что не все может быть понято? Чего ждет от нас истина: чтобы мы ее познали или чтобы мы ей открылись? Неожиданна уже сама постановка вопросов. А ведь автор еще и дает на них свои ответы…

Центр — везде,

периферия — нигде

Нас вовлекает в себя, приобщает к себе то, чему не требуется внешнее признание. Самое первое и простое тому подтверждение: если бы внешнее признание ему требовалось — оно бы оставило нас вовне.

Впрочем, утверждать, что оно вовлекает нас в себя, ПОТОМУ ЧТО ему не требуется внешнего признания, будет ошибкой. Его свобода от внешнего признания является скорее не причиной, а следствием того, что оно приобщает нас к своему бытию. Обнаруживая себя как не-иное субъекту, оно — хорошая возможность наконец-то заменить местоимение именем — обнаруживает себя как целостность или целое.

На целость/целостность как на не-инаковость и не-внеположенность мало обращается внимания, и напрасно. Если можно так выразиться, не вовлекающее в себя целое ставит свою целость под вопрос. То, что позволяет мне остаться в качестве частной жизни, явно представляет собой тоже нечто частное, частичное. Но будет ли целым то, в чем перевешивает частность, а не целость? Вопрос риторический. Благодаря своей ничему/никому не-инаковости целое, собственно, и оказывается целым.

Итак, то, о чем заведен разговор, обрело свое имя. Мы говорим о целом; и то, что ему не требуется внешнее признание, связано с его целостью. Равно как и то, что оно приобщает нас к себе как ничему и никому не-иное. Таким образом, эти два аспекта лучше вообще не рассматривать с точки зрения того, что чему является причиной, а что — чего следствием. Свобода от внешнего признания и вбирание в себя того, кто мог бы такое признание обеспечить, — две стороны одного и того же.

Дадим альтернативное имя тому, что вовлекает нас, субъектов, в себя и чему не требуется признание со стороны: бытие, не выводимое извне, самобытие. Чтобы не выводиться извне, нужно обладать — выразимся максимально доходчиво — внутренней жизнью, которая постольку внутренняя, поскольку вполне самостоятельна. С учетом того, что самостояние есть не что иное, как отсутствие необходимости в поддержке со стороны, с внешним признанием становится все понятно — самобытию оно ни к чему. Но почему самобытие таково, что приобщает к себе своего субъекта? Это пока неочевидно.

Попробуем прояснить этот момент. Для начала отметим, что если есть внутренняя жизнь, то, стало быть, есть к чему приобщаться. Ведь к тому, что полностью исчерпывается своим внешним значением (ролью в окружающем мире), не приобщишься: оно вытолкнет наружу — в среду, которой всем обязано. Впрочем, из возможности приобщения еще не следует его обязательности, поэтому идем далее.

Какое бытие может быть по-настоящему самостоящим? Очевидно, то, в котором заключена его — бытия — полнота (вот найдено и третье имя тому, у чего, вообще-то, имен, как извне данных наречений, нет и быть не может). В таком случае понятно, почему в самобытие вовлекаются: нельзя быть отстраненным от бытия, взятого в своей полноте. Или непонятно?

Во-первых, отстраняться от полноты бытия попросту некуда. Во-вторых, в бытии, которое по́лно, сосредоточено все бытие, какое только возможно, то есть единственная возможность быть — быть в этой полноте.

Существенный момент состоит в том, что вобраться внутрь можно только в качестве единого с тем, что там — внутри — есть. Предположим, что-то вовлекло меня внутрь себя, и там, внутри, я продолжаюсь как нечто отдельное, иное всему остальному. Наподобие зонда, который через пищевод вывели в желудок. Выходит, я вовлекся внутрь из внешнего интереса. Однако внешний интерес возможен только к внешнему же. Он никогда не ведет вовнутрь (разве что вовнутрь материальных объектов, но у них даже внутреннее — разновидность внешнего). Заинтересоваться внутренним — это не совсем верные или совсем неверные слова: самобытие захватывает меня в той мере, в какой я открываюсь ему, перестаю от него отличаться, с ним разниться. Вовлекаясь внутрь, я тем самым отказываюсь занимать внешнюю позицию, капитулирую как субъект объекта. Невозможно вовлечься внутрь на правах обособленной частицы. Ведь это значит оказаться внутри, оставаясь снаружи, что абсурдно. Приобщение к тому, что обладает внутренней жизнью, то есть приобщение к этой внутренней жизни, таково, что меня уже не выделить из того, внутри чего я оказался.

Чуть выше было замечено, что если имеет место бытийная полнота, то единственная возможность быть — быть в этой полноте. Пора поправиться: не быть в полноте, а быть как продолжение полноты. То есть уже не отдельной частицей внутри чего-то большего. Полнотой не может выступать разное — только единое. Бытие как полнота — это бытие, сконцентрированное, сосредоточенное, спрессованное в одну точку. Правда, это такая точка, границ у которой нет. Центр — везде, а периферия — нигде, как говорил Николай Кузанский о Боге (а также Эмпедокл, Бонавентура, Паскаль и много еще кто — каждый о своем, хотя примерно об одном и том же).