Инспектор. Городской роман

Роман Чикин

Автор знает о жизни большого города не понаслышке. Особенно о ее неприглядных сторонах. Главный герой романа – Инспектор – чувствует себя душой этого города. Города бомжей, ментов, алкоголиков, многодетных мам, пенсионеров и водителей трамваев. Города, погрязшего в равнодушии. И ему небезразлично то, что происходит вокруг. Он пытается сделать этот мир хоть чуточку лучше. Что ему поможет? Дружба? Сознание долга? Или одиночество и алкоголь?

Откровение Иоанна Богослова, 3, 14—17.

Дизайнер обложки Елена Чикина

Редактор Сергей Васильченко

© Роман Чикин, 2018

© Елена Чикина, дизайн обложки, 2018

ISBN 978-5-4485-1510-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

* * *

— Комиссия по делам несовершеннолетних и защите их прав, — я снимаю трубку надрывно дребезжащего телефона и громко и четко вбрасываю эту сакральную фразу в ухо невидимого собеседника.

— Почему у нас снег возле подъезда не убирают? Я вам уже третий раз звоню! Что это такое?! Мне что, ноги прикажете ломать?! Как я дойду в поликлинику?!.. Я инвалид, ветеран труда!.. — обрушивается на меня поток шипящей, будто струя мочи в снег, ругани. Я терпеливо выслушиваю инвалида и ветерана труда, затем мысленно выливаю из уха налитую в него несвежую старческую мочу и четко и громко повторяю заклинание:

— Вы позвонили в комиссию по делам несовершеннолетних. С Вашим вопросом Вы можете обратиться в отдел ЖКХ. Записывайте телефон…

Старушка немедленно прекращает свои словомочеизлияния, торопливо (я слышу, как в трубке шуршит затупленный карандаш по мятому тетрадному листку) записывает телефон и оставляет меня слушать короткие гудки. Я бережно кладу трубку на рычаг телефона и на вопросительный взгляд Маринки Петровой отвечаю:

— Фигня, нас опять хотели снег убирать заставить.

Все хорошо, все спокойно. Мне нет дела до снега и его уборки, пока, к примеру, какой-нибудь школьник-дурачок туго слепленным снежком или изрядным куском льда не пробьет голову своему однокласснику. Вот тогда я и примусь за дело, ведь я — инспектор комиссии по делам несовершеннолетних и защите их прав.

Да, если уж речь зашла о пробитых головах. Прошлым летом к нам пришел материал из Следственного комитета одной из соседних со столичным регионом областей. Пацан, житель нашего района, уехал на каникулы к бабушке и, гуляя в деревне, повздорил с местными мальчишками. Казалось бы, тут бы столичному жителю и огрести по полной — как известно, провинциальные школьники гораздо лучше разбираются, как вдарить в «солнышко» или под коленку, чем как скачать новую игрушку в «Эппл стор», но не тут-то было. Наш пацан не посрамил чести родного района, и после короткой словесной перепалки поднял с земли увесистый кусок кирпича и обрушил его на голову одного из обидчиков. Итог — тяжкий вред здоровью и отказной по сто одиннадцатой. Да ладно бы только это! Родители мастера кирпичного боя долго пытались переквалифицировать статью на менее тяжкую, писали, подавали, снова писали, а потом, видно, плюнули на все и отдали сынка в «Самбо-70». И правильно! Нехер кирпичами по голове бить, лучше голыми руками обидчиков поломать.

Было ли подобное в мое детство? Конечно, было! И в детстве моих родителей такое происходило, и детстве моих дедов и бабушек. Пацаны дрались всегда. Мальчишки из одной деревни лупили мальчишек из соседней — и наоборот. И носы разбивали, и ссадинами и синяками награждали друг друга немилосердно. И я дрался, да. Вот только конфликты эти решались тогда по-другому. Не писали заявления. Не ходили в суды. Сами решали, по-свойски, потому что все друг друга знали, и не нужно никому было выносить сор из избы. Синяки заживут, царапины затянутся. И скоро нечего будет делить, и никто, к примеру, Кольку «глистой» не обзовет. Ну, разве только в шутку, по старой памяти. Вырастут пацаны и научатся уважать друг друга без протоколов и отказных.

Снова дребезжит телефон. На этот раз это Надька — ну или, если угодно, старший инспектор отдела по делам несовершеннолетних нашего районного ОВД капитан полиции Соловьева.

— Привет, что у тебя?

— Вы на месте сейчас?

— Ну как бы да… Вроде вот говорю с тобой.

— Ой, пофигу. Короче, факс прими, там по «Подростку».

— Стартую…

Старенький «Панасоник» (с инструкцией на корпусе: «Обережно вставте папир. Неправильно пид нахилом…») начинает натужно скрежетать и втягивать «папир» внутрь себя. С обратной стороны вскоре показывается бумага с размазанным и сплюснутым эмвэдэшным орлом, аббревиатурой нашего ОВД и прочей необходимой делопроизводственной дребеденью. «Информируем Вас, что в период 26 — 28 февраля органами внутренних дел будет проводиться оперативно-профилактическое мероприятие «Подросток-Улица». Прошу Вас обеспечить участие представителя Вашего учреждения в данном мероприятии». Прекрасно. Если вкратце — надо будет шарахаться вкупе с нашей доблестной полицией по территории района и выявлять малолетних негодяев, нарушающих, распивающих, раскуривающих и т. п. В принципе — все как всегда. Единственное, нужно не забыть навестить все наши замечательные семьи, а их на учете в настоящее время двадцать две. Good bye, and hooray!

Быстро сажусь набросать план проведения оперативно-профилактического рейда — Маринка подпишет его, а Сан Саныч, председатель комиссии и одновременно — глава управы района — утвердит. Хотя в именовании должности Сан Саныча акценты нужно расставить с точностью наоборот — безусловно, в первую очередь он глава управы. Да если уж говорить честно и откровенно, нашу работу он считает если не полностью бесполезной, то достаточно безнадежной. Спорить с ним или поддерживать его мнение я пока не готов, хотя, если поговорить наедине с самим собой честно и откровенно… Но нет, нет, меня ведь ждет план!

План подписан и утвержден. Созваниваюсь с Надькой, и мы забиваемся на послеобеденное время возле ОВД — она пообещала, что нам дадут машину. Круто! Без мигалок, конечно, но серебристую служебную «стопятнадцатую» с меланхоличным водителем Антоном. Так-то оно если и не особо продуктивнее, зато гораздо комфортнее. А пока… вот уже и время обеда.

Я — чиновник. Как это ни странно, занимаясь подобной социально-ориентированной работой, я имею статус государственного служащего. Да! С одной стороны, я государственный служащий — человек на службе государству, системе, человек в костюме и галстуке, с корочкой и грузом ответственности на плечах. С другой стороны, я — чиновник, эдакое безразмерно обнаглевшее тело, сидящее на шее простых граждан нашей многострадальной России и свешивающее огромное и лоснящееся от взяток брюхо на глаза этих же беспорочных и святых граждан. Двоякое впечатление, при котором, как правило, превалирует второй вариант. Поверьте, я не в обиде, все закономерно.

Но это лишь эмоции.

Если же говорить «по чесноку» (а давайте говорить именно так), я — практически нищий в этой стране человек. Судите сами — а свидетелями и господами присяжными заседателями будут не подростковые экзальтированные эмоции и озлобление пропахших дешевыми лекарствами пенсионеров, а голые и беспристрастные факты и — более того — не политизированные ни на йоту цифры.

Итак.

Те, кто когда-либо был связан в своей жизни с вооруженными силами или иными силовыми структурами, неважно, советского или российского периода (а если прикинуть, таких людей, живущих на просторах нашей страны, можно по лапкам многоножки считать — и ножек не хватит), знают, что ежемесячная зарплата военнослужащего (денежное довольствие, или, как острят прожженные вояки, «денежное удовольствие», ) состоит из нескольких элементов. Традиционно это две основных составляющих: оклад по должности (механик-водитель БМП ты или командир дивизии авиации дальнего действия), и оклад по званию (есть разница, согласитесь, сержант ты или полковник). Дальше идут разнообразные надбавки: за выслугу лет, за особые условия, за секретность — ну и еще какая-нибудь неведомая фигня. К чему я это? Зарплата современного чиновника складывается точно таким же образом.

Мой оклад по должности составляет шесть тысяч двести тридцать рублей.

Мой оклад по классному чину (см. «воинское звание») составляет две тысячи пятьсот рублей.

За выслугу лет я получаю целых девятьсот тридцать четыре рубля пятьдесят копеек.

Надбавка за особые условия труда равняется пяти тысячам шестисот семи рублям.

Моя ежемесячная премия (ну это вообще мутная тема, видимо, чтобы совсем не нищенствовать) представляет из себя аж целых двенадцать тысяч четыреста шестьдесят рублей.

Если суммировать все вышеозначенные цифры, мы получаем двадцать семь тысяч семьсот тридцать один рубль пятьдесят копеек — и все бы ничего, но ведь нельзя забывать про такую штуку, как подоходный налог, равняющийся в нашей стране тринадцати процентам. Я до сих пор не могу осознать всю суть этого шедевра финансовой мысли наших государственных мужей (или жен в последнее время). Я работаю на государство. Государство платит мне за это деньги. И тут же часть этих денег забирает вроде как на свои нужды. Иероним Босх, напиши картину!

В итоге на руки ежемесячно я получаю двадцать четыре тысячи сто двадцать шесть рублей. В общем и целом, — наверное, не самый худший вариант — да вот только совершенно случайно я знаю, что, к примеру, администратор программы на телеканале получает в два раза больше, а корреспондент там же — в три.

Такая вот математика!

А на тот случай, если нищие чиновники начнут возмущаться, мол, жить нам, сирым и убогим, не на что, существует эдакое хитрое число, которое официально называется прожиточный минимум. То есть, если в месяц ты имеешь эту самую сумму дохода, определенную аж целым постановлением правительства — все, друг, ты в шоколаде! За коммуналку заплатить можешь, на пожрать денег хватит. Ну, а все остальное — от лукавого. И учитывая, что на данный момент величина прожиточного минимума в столице составляет пятнадцать тысяч триста семь рублей — я могу себе ни в чем не отказывать сверх того еще на целых девять тысяч! Ну, негодяйский чиновник, зажрался просто! Так что я вполне неплохо себе живу. Вот только, если вдруг сломается стиральная машинка или холодильник — и мне потребуются новые… А еще, если… А, стоп, чайник уже вскипел.

Сегодня в Москве настоящая зима. За выходные небо в озлоблении вывалило на зажравшихся столичных жителей не меньше трех месячных норм осадков, и теперь впору запрягать розвальни и катить с лихим ямщиком к цыганам, а не карабкаться в летних туфлях и легких брючках по колено в снежном месиве. Угрюмые дворники-таджики неторопливо сгребают тяжелый, успевший напитаться влагой оттепели снег с тротуаров на проезжую часть, затем по улице с ревом лихо проносится трактор «Белорус» с белорусом Сашей за баранкой, и весть снег опять оказывается на тротуаре. Голые озябшие деревья терзает сумасшедший беспризорный ветер, пахнет влагой, снегом, бензиновой гарью и булками с недалекого хлебозавода. Февраль!

Успев насквозь промочить ноги всего за десять минут пути, я подхожу к нашему районному ОВД. Старое здание, построенное в бывшем селе лет шестьдесят назад, не без претензии на определенное архитектурное изящество того периода, рассыпается прямо на глазах. В округлых чердачных окнах нет стекол, огромной проплешиной смотрится часть стены с отвалившейся штукатуркой. Вообще, вид здания наводит на мысль о неоднократном и, в конце концов, удачном штурме отдела какой-нибудь залетной бандой с юга нашей страны. И даже светодиодная табличка с надписью «Полиция» не спасает ситуацию.

У ворот отдела уже стоит под парами серебристая «стопятнадцатая». Антон в желтом пуховике задумчиво смотрит в зеркало заднего вида на копошащихся с лопатами таджиков, а Надька стоит возле машины и усердно пытается втиснуть пачку бланков протоколов в пластиковую папку-чемоданчик. Я подхожу, снова обмениваюсь приветственными воплями с товарищами полицейскими, и «стопятнадцатая», свистнув ремнем передачи, вслед за трактором месит колесами слякотный снег.

— Куда едем? — спрашивает Антон.

— Давай к метро, там хлебное место, — отвечает с заднего сиденья Надька. — Там четко пятнадцать метров на парковке. Не придерешься.

Антон включает поворотник и уходит под эстакаду. Мимо мелькают серые, заляпанные зимой и усталостью дома, трамваи и перила набережной.

Надька работает в отделе недавно. Когда она первый раз пришла к нам представиться-познакомиться и стала рассказывать про себя, на фразе Надьки «ну я до этого в округе работала», Маринка жестом руки остановила рассказ и, не особо церемонясь, задала вопрос в лоб:

— А чего из округа-то на землю погнали? В чем накосячила?

Надька тут же как-то сдулась, красноречие ее спряталось за отворот форменной шапки, и она без особого энтузиазма начала оправдываться.

— Да нет, почему? Ну я просто в округе на картотеке была, а что это за работа? Ну, я как-то посерьезней чего-то захотела, а на земле и есть самая работа…

Но нам уже и так все было понятно: в наш районный ОВД Надьку отправили в ссылку. Да и пускай — лишь бы не заваливала тоннами дурацких протоколов, в которых-то и состава нет и не было, как делала ее предшественница, фантастически бестолковая девица в очках на заостренном носике.

Вот мы и у вестибюля станции метро. Круглое, будто циркулем вычерченное здание безо всяких архитектурных излишествк принимает в себя и одновременно выплевывает из крутящихся прозрачных дверей кучки разнообразных пассажиров. Нас, однако, интересует определенный контингент. Это школьники старших классов или студенты-первокурсники. Те, кому еще нет восемнадцати, но которые уже вовсю балуются сигаретками перед тем, как зайти в метро, тем самым нарушая федеральный закон об охране здоровья граждан от вредного воздействия табачного дыма. Чтобы оперативно подорваться и застукать этих негодяев в момент совершения правонарушения, Антон паркуется практически напротив входа в метро. Снег перестал, небо немного прояснилось, и Надьку в форме на заднем сиденье очень хорошо видно.

— Блин, че мне делать-то? Тут такое палево!

— Ну ты бушлат сними.

— А че толку? Я же все равно в форме.

— Блин, ну да. Ну шапку сними хотя бы.

Пока Антон с Надькой решают невероятно важный вопрос маскировки, мое внимание привлекают два мужика, пытающиеся войти в вестибюль метро. Обоим за полтинник, оба одеты невзрачно и пьяны в щи. Поддерживая друг друга и нелепо размахивая руками, они почти доходят до дверей, но один вдруг как будто что-то вспоминает и начинает двигаться в обратном направлении, прямо к нашей машине. Второй, увидев такой маневр товарища, что-то буровит в его сторону и тоже, неверно ступая и пошатываясь, устремляется вслед за ним.

— Вон, смотри, какие красавцы!

Антон с Надькой прерывают свой диалог и тоже с интересом начинают наблюдать за алконавтами.

А те и не подозревают о нашем существовании! Остановившись всего в двух метрах от капота, прямо посреди парковочной площадки, на виду у спешащих кто куда добропорядочных граждан, бухарики с трудом расстегивают ширинки и принимаются обильно поливать снег и асфальт пенящейся и брызгающей в стороны мочой.

— Блин, вот придурки! — Антон начинает ерзать на сиденье. — Совсем уже охренели!

— Хорошо хоть, не на машину ссут.

— Да их вообще принять можно запросто. Где сейчас наш патрульный экипаж?

— Да ты пока звонить им будешь, они уже свалят сто раз. Ну или метровские их примут.

Антон все равно не выдерживает этого вопиющего беззакония и отрывисто сигналит несколько раз. Один из бухариков медленно поворачивает голову в нашу сторону, затем неторопливо встряхивает, застегивает ширинку и, окликнув собутыльника, также благополучно завершившего полив парковки, ковыляет к метро.

— Блин, ну это пипец, конечно, — резюмирует Надька. — Вообще, это чисто работа ГНР.

— А с другой стороны, — начинает размышлять Антон, — вот нахера таких забирать? На прошлой неделе у нас на земле опять одного местного наркота приняли. Спиздил он опять что-то. ГНР за ним выехала, а он обдолбанный в хлам. Ну, его в отдел повезли, а пока ехали, он прямо в машине обосрался. Как мужики потом тачку отмывали, я не знаю.

— Жесть какая!

— А он вообще конченый уже, ему тридцатник, наверное, а мозги уже все растеклись. Просто дебил стал.

— А нельзя с ним что-то сделать?

— А смысл? Он же постоянно отделу палки делает. То хранение, то кража, то еще какая-нибудь херня. Ценный кадр, хоть и наркоман.

Пока мы обсуждаем будни сотрудников полиции, на нашу машину, припаркованную почти у самого вестибюля, наконец обращают внимание постовые из метро. Видимо, их привлек сигнал Антона, призванный спугнуть ссущих алкашей. Из прозрачных дверей неспешно выходит небольшого роста молодой сержант и вальяжной походкой следует к «стопятнадцатой». Надька открывает дверь; сержант, увидев капитанские погоны, несколько сдувается и бормочет:

— О, коллеги… Здрасьте!..

— Здрасьте. А у нас тут «Подросток-Улица».

— А, елки! А у нас «Подросток-Метро».

Все четверо, мы весело ржем, и сержант отправляется к себе в вестибюль. Я замечаю:

— А ведь мы у них тут клиентов перехватываем. Конкуренция!

А вот и клиенты. К метро подходят два пацана, что-то пьют («Ну-ка, что там? Коктейль? А нет, блин, газировка»), затем вынимают сигареты и беспечно закуривают.

— Все, есть! Пошли! — Надька хватает форменную шапку и пластиковую папку-чемоданчик с протоколами.

— Да погоди ты, — осаживает ее Антон. — Пацаны вроде взрослые.

— Все равно надо проверить, — торопит Надька. — Давай!

Антон меланхолично вздыхает, снимается с ручника и с визгом подлетает к опешившим пацанам. Мы с Надькой выходим из машины; пацаны, которые явно старше восемнадцати, быстро смекают, в чем дело, и стремительно отпрыгивают подальше от вестибюля.

— Вот, пятнадцать метров, все четко! Без претензий! — бородатый нарушитель ухмыляется довольно, но вежливо, и с явным наслаждением затягивается, как я успеваю разглядеть, «Парламентом лайт».

— Ребят, рискуете же, — ворчит недовольная сорвавшимся протоколом Надька. — Соблюдайте федеральный закон!

Пацаны стремительно докуривают и исчезают из нашего поля зрения. Мы садимся обратно в машину, Антон дает заднюю и останавливается на прежнем месте.

— Я же говорил, — Антон потягивается и звучно зевает.

Надька молчит; она категорически не любит признавать себя неправой. Однако молчание длится недолго — у Надьки угрожающе громко звонит телефон.

— Да! Привет. Да, я с Антоном. Мне Гришин разрешил. Нет, я ему еще с утра сказала, что у меня рейд. Он сказал: бери машину. Я вообще-то за весь отдел сейчас статистику поднимаю! А нахрена ему машина? Он сам в округ съездить не может? Не знаю. Ладно. Антон сам тебе перезвонит.

Во время Надькиного разговора Антон понимающе кивает, затем достает из кармана желтого пуховика свой телефон.

— Я же говорил, что этому придурку будет нужна машина. Я ему даже сказать ничего не успел.

— Ну а зачем ему в округ ехать?

— Ну типа вызывают свободного зама. Планы какие-то надо отвезти.

— Блин, бред какой-то. Я в округе тоже каждую неделю бываю — я что, машину себе требую?! Охренел в конец уже.

— Говорят же, что он олень полный.

— Да наши опера так и советуютговорят его на три буквы слать. Только что толку? Рейд-то у меня срывается!

— Позвони Гришину. Так и скажи ему прямо: мне не дают выполнить ваше указание.

— Ладно, тебе же все равно ехать. Просто вопрос: его только отвезти, или еще ждать придется?

— Блин, Надь, я не знаю. Если я быстро освобожусь, я тебе наберу. Где вас высадить?

Я — сторонний наблюдатель будней ОВД. Я вроде есть, а вроде меня и нет. Я слушаю этот диалог и понимаю, что мне совершенно незачем все это знать — кто из замов начальника отдела мудак, кто может ездить к вышестоящему руководству на общественном транспорте, кто мешает отвезти какую-то тетку на продувку, а кому приходится в выходной выписывать топливные талоны для патрульной машины и ГНР. Я — будто растворен в этом низком угрюмом февральском небе, устало нависшем над моим городом; я — будто безмолвные стены грустных панельных домов с зассаными бомжами и малолетними дураками (наш контингент) подъездами; я — среди сетки проводов над проспектом и в куче влажного грязного снега на тротуаре, который в очередной раз сгреб лихой бесшабашный белорус Саша с выбитым в пьяной драке зубом; я — в этом густом, пропахшем бензиновой гарью и ароматами дешевого парфюма воздухе; я — среди вас, ни о чем не думающих и ни на что не глядящих суетливых прохожих; я — душа этого города. Я молча еду на переднем сиденье серебристой «стопятнадцатой» нашего районного ОВД и ни о чем не думаю — ведь если очень много думать, придется опять тратить мою нищенскую зарплату на непомерно дорогой в наше время алкоголь — а ведь нужно еще заплатить за воду, электроэнергию и капремонт. Всуе упомянул!

Антон останавливает машину недалеко от перекрестка с проспектом, мы с Надькой вываливаемся на тротуар.

— Ну что, куда пойдем? Погода-то совсем мерзкая.

Не могу с этим не согласиться. Пока сидели в машине, ботинки немного подсохли, и ноги согрелись, а теперь опять месить снег и мокнуть… Но и отработать по плану нужно, нас же ждут — не дождутся наши подучетники. Я топчусь в кучке мокрого снега, критически осматриваю снова начавшие мокнуть ботинки и вздыхаю:

— Ну пошли к Меркулову. Какие у нас еще варианты?

Семья Меркуловых — это просто песня. Такого херового сюжета семейной жизни при всем желании придумать не получится. Он — пятидесятилетний бывший мент, инвалид. Незадолго до ухода на пенсию служил участковым в нашем районе. На своей территории Меркулов выявил неработающую гражданку Украины без регистрации, да к тому же еще и бухающую. Это была она — его будущая супруга, которая оказалась моложе Меркулова на пятнадцать лет. Принялись они бухать вместе, а вскоре и поженились. Меркулов ушел на пенсию, оформил инвалидность, и на его-то две пенсии молодая семейная пара и стала… бухать. Бухали они всегда шумно, с компанией, собирали у себя практически половину районных алкашей. Бывшие коллеги Меркулова старались особо жестко его с женой не прессовать. И все бы было хорошо и замечательно, если бы неожиданно у них не родился сын. Радость по поводу важного семейного события была такой безудержной, что в гости к новоиспеченным родителям вместе с ГНР приехали и сотрудники ПДН, которые быстро оформили пять-тридцать пять на каждого. Произошло сие знаковое для комиссии событие целых восемь лет назад.

Мы входим в темный, пропахший застоявшимся сигаретным дымом и кошачьими испражнениями подъезд. Квартира на втором этаже, грязная, с порезанной ножом обивкой, вместо кнопки звонка — торчащие проводки. Я стучу кулаком в дверь, Надька тем временем расчехляет свои корочки, чтобы не сплоховать перед бывшим коллегой-алкоголиком. За дверью — могильная тишина.

— Странно. Время уже три, ребенок сто раз должен был из школы вернуться.

— Ну хрен их знает. Щас еще постучу.

— Если действительно нет никого, пошли тогда к Смирновой.

— Ну пошли. Где их носит? Где ребенок?

Мы начинаем спускаться по лестнице, когда со стороны квартиры Меркуловых раздается щелчок замка и вслед за ним — глухое перханье. Надька тут же выхватывает из кармана удостоверение, а я уже, взметнувшись по ступенькам вверх, толкаю перед Меркуловой приветственную речь.

— Виктория Васильевна, здравствуйте! А что же Вы так долго не открывали? Да, я из кэдээн, вот Надежда Владимировна из полиции. Мы к Вам, хотим посмотреть, как у Саши дела.

Саша — сын Меркуловых. Ему восемь лет, он перешел во второй класс, но учеба, как и вся жизнь, дается ему непросто. Маленький, худой, вечно озлобленный и агрессивный, будто кусачий маленький зверек, он живет в атмосфере постоянных и безобразных пьянок, семейных разборок, ругани и драк. Когда пьяная Меркулова орет и матерится на мужа, пеняя ему на отсутствие денег на водку, Саша заступается за отца и материт мать. Когда протрезвевший Меркулов начинает учить жизни свою непутевую жену, Саша лезет с кулаками на отца и лупит его по больной ноге так, что Меркулов орет и матерится уже на сына. В соседней комнате просыпается тоже периодически впадающий в запой взрослый сын Меркулова от первого брака, и семейная ругань вскоре переходит в пьяную, ожесточенную потасовку.

— А Саши сейчас дома нет, — еле ворочая языком, говорит Меркулова и пытается прикурить. Она пьяна в хлам, еле держится на ногах, руки дрожат, и она никак не может высечь из зажигалки искру. В квартире нечем дышать; воняет табаком, перегаром, давно не стиранными вещами и блевотиной.

— Виктория Васильевна, ну сколько раз Вам говорили дома не курить! Ну у Вас же ребенок всем этим дышит. Вы что, не понимаете, что это ничем хорошим не закончится?.. — Надька раздосадована не только видом снова пьяной Меркуловой, но и отсутствием дома Саши. Ведь без него пять-тридцать пять не составишь — события нет! Хотя если отбросить в сторону все рабочие моменты, Надьке Сашу, конечно, жалко, и уж лучше, действительно, пусть он меньше видит своих бухих родителей.

— Так где Саша-то, Виктория Васильевна?

— Они с отцом поехали… в этот… центр, как его… соцзащита который…

Мы с Надькой поочередно начинаем подсказывать:

— Цэсэо? На Станкевича?

— Или «Отрада»?

— Может, «Северная звезда»?

Меркулова хлопает пьяными, водянистыми глазами, сокрушенно мотает головой и шепчет:

— Нет, вроде не то… Не могу вспомнить… У них там занятия какие-то…

Что делает алкоголь с людьми! От регулярных возлияний, от дешевой дряни типа «Виноградного дня», «Алко» или просто сивушной водки она из молодой черноволосой хохлушки, какой я ее впервые увидел четыре года назад — а было ей тогда тридцать три года — она превратилась в пропойную, опустившуюся старуху. Бессмысленный взгляд водянистых глаз, выцветшие вылезающие волосы, явственно обозначившаяся плешь, неестественная худоба, обрюзгшее лицо, тошнотворный запах перегара, немытого тела и слащавой туалетной воды — вот портрет матери восьмилетнего сына, никогда не работавшей и безразличной ко всему происходящему вокруг.

Я вручаю Меркуловой бланк профбеседы, ручку, и прошу поставить автограф. Она долго не может понять, где ей нужно расписаться, приходится тыкать в бумажку пальцем, и тогда дрожащей рукой Виктория Васильевна начинает выводить замысловатую вязь. Надька с интересом следит за процессом чистописания, даже наклоняет голову в попытке разобрать, что пытается изобразить Меркулова на листе, и опять же не без интереса спрашивает:

— Виктория Васильевна, а сколько Вы сейчас выпили?

Та прерывает свое занятие и поднимает на Надьку мутные глаза.

— Я? Выпила? — язык с трудом ворочается во рту, ручка падает на пол. — Да, я выпила! Рюмку водки! У меня… это… зуб болит!..

— Мда… — Надька обреченно качает головой. — Перестаньте уже пить. И не курите в квартире, сто раз говорили же!

Мы прощаемся, захлопываем за собой грязную, изрезанную дверь и поскорее выходим на свежий воздух. Я нюхаю рукав пальто, и меня чуть не выворачивает прямо в сугроб перед подъездом.

— Твою ж мать! Я весь этим дерьмом провонял!

Надька тоже брезгливо поводит носом.

— Фу, правда. Как там вообще можно жить?

— Ну что, идем к Смирновой? — спрашивает она немного погодя.

Я в ответ обреченно вздыхаю. А какие у нас есть варианты? Единственное, было бы неплохо успеть до конца рабочего дня — нет никакого желания задерживаться с этими субъектами, да еще и в промокшей обуви. Надо домой, и рюмочку перцовки!

У Надьки вдруг начинает трезвонить телефон. Отлично — к Смирновой таки мы сегодня не идем. Надьку вызвонила дежурка и попросила ее подойти в соседний с домом Меркуловых продуктовый магазин: рьяные общественники подсунули недалекой продавщице рослого шестнадцатилетнего пацана, которому та, не моргнув глазом, продала бутылку пива и пачку сигарет. Надьке нужно составить протокол, поэтому мы прощаемся и расходимся до завтра — ведь впереди еще шесть дней рейда!

Я сую под мышку папку, а руки — в карманы, бросаю взгляд на свой молчаливый телефон и стремительно начинаю дрейфовать среди снежно-слякотного месива в направлении дома. Ведь дома меня ждут сухие носки и рюмочка перцовки!