Московские тени

Роман Сенчин

Роман Сенчин пришел в литературу после «поминок по советской прозе». И доказал, что русская литература жива. Новая книга Сенчина «Московские тени» – это хроника жизни москвичей, чьи судьбы переплетаются самым странным и причудливым образом. Это рассказ о тех, кто никогда не возьмет кредит, не поедет за границу, не купит «Бентли», не проверит, что бриться «Жилетом» лучше, чем обычной бритвой. Эти люди – лишь «тени» в мире богатых и успешных. Их миллионы, но только миллионы и могут стать портретом современности. Такой, какая она есть, – без прикрас и гламура, но с верой в кухонные посиделки и футбол.

Глава вторая

Погружение

(Ноябрь 1998-го)

— А-а-а-а! Ах-ха-х! А-а!..

Детский плач поутру — круче самого злого будильника.

Как будто совсем и не спал. Суток двое. Голова пустая, но тяжелая — этакий свинцовый шар. И ломота в костях, глаза слезятся. Маркин сидит на тахте и таращится в окно. За шторами — жидкая серость. Приблизительно — часов восемь.

— До-онюшка, — воркует жена над детской кроваткой. — Что такое? Ну что случилось, милая? — Сует ребенку соску-пустышку. — Зубки у нас режутся? Ах, эти зубки… Спи, милая, надо спать, станешь тогда большо-ой…

Маркин сползает с тахты. Кряхтя одевается. Дочка замолкает, только тихонько постанывает.

— Ты куда? — спрашивает жена и набрасывается на Маркина, валит обратно на постель. — Ты от меня не уйдешь! — шепчет игриво.

— За питанием пора, — отвечает он, высвобождаясь.

— Любимый, хотя бы поцелуй меня!

Маркин целует жену. Ее губы впиваются в его, руки крепко обхватывают его шею. Поразительно, сколько у нее сил. Целый день с ребенком, ночами вскакивает по десять раз успокаивать. Еще и на мужа хватает. Маркин же в последнее время как выжатый лимон. Безвольный, размякший, дряблый…

Он бредет на кухню. По пути запинается о телефонный шнур и тихо ругается. Смотрит на встроенные в холодильник часы. Десять минут девятого. Можно бы еще подремать часок, но дочка вряд ли позволит. Как раз в это время у нее самое плаксивое состояние.

Маркин закуривает, включает радио. Там веселая, утренняя песенка. Сводка новостей, видимо, только что кончилась… Надо поставить чайник. Кофейку выпить крепкого.

Тараканы, хозяйничавшие на кухне всю ночь, теперь спешат в свои щели. Маркин сегодня не охотится на них со спичечным коробком, как обычно, — сегодня должны прийти из фирмы «Идеал», посыпать кухню, прихожую и туалет с ванной каким-то чудодейственным порошком. Гарантия — год.

* * *

Почти что неизменное начало дня — поход Маркина за детским питанием в молочную кухню. Исключения бывают, лишь когда он приболеет или не ночует дома.

Сегодня воскресенье, молочка работает до десяти. В остальные дни — до девяти; и поход за питанием — обычная процедура перед работой.

На улице пустынно, просторно. Воскресное утро — редкий период тишины и покоя. Скоро возобновится неизменная толкотня, давка, суета, шум. И никуда от них не спрячешься в этой Москве — везде достанут. Везде найдут и заразят, заставят тоже забегать, занервничать, заспешить неизвестно зачем; а потом отпустят поздним вечером, когда уже ничего больше не надо. Только вот рухнуть в постель. Скорей отключиться.

— У нас выписано розовое «Агу», — говорит Маркин женщине, выдающей упаковки с питанием, и протягивает ей обратно синее.

— Розового сегодня нет, — отвечает женщина.

Что ж, Маркин бросает в пакет синее, которое дочка не любит. Да как-нибудь выпьет, покапризничает, конечно… Он выходит из молочки, доставая сигарету.

Тут же, у дверей, подскочила здоровенная черная овчарка. Маркин замер, ожидая, что сейчас она вцепится ему в ногу или бросится на грудь. Глаза отвел, чтоб не показать псине испуг.

— Эльза, фу! — кричит рядом девушка.

Она оттаскивает обнюхивающую Маркина собаку. Маркин оживает:

— Намордник надевать надо.

— Извините, пожалуйста! — Девушка пристегивает к ошейнику поводок. — Она не злая…

— На вид не скажешь.

Маркин спешит домой. Дочка, наверное, уже окончательно проснулась, ревет вовсю, требуя завтрака.

Небо в тучах, вот-вот дождь может начаться. Но довольно тепло и как-то душно. Гм, конец ноября, тоже мне…

* * *

Пока жена возится с ребенком, Маркин разогревает оставшиеся с вчера макароны с фаршем. Заваривает чай. Потом они с женой завтракают. Саша, сын жены от первого брака, еще спит. Пускай отсыпается перед очередной неделей. Дочка, Даша, смотрит в большой комнате телевизор; ей особенно нравится реклама, она прямо обмирает, когда идут ролики — ничем не отвлечешь.

— Что, сейчас сядешь работать? — спрашивает жена.

Маркин пожимает плечами:

— Попытаюсь.

— Как погода?

— Пасмурно и тепло.

— Если не будет дождя, позвоню Ольге. Сходим с детьми в Коломенское.

— Угу, давайте.

Некоторое время жуют молча. Затем жена по обыкновению начинает жаловаться:

— Памперсов осталось штук пять. Говорят, «Хаггесы» теперь под двести рублей уже.

Маркин мычит удивленно.

— Нереально купить… — Жена то ли спрашивает, то ли утверждает.

— А сколько у нас?

— Триста с мелочью. До первого числа. Тебе-то вовремя обещают?

— Да вроде…

Жена вздыхает:

— Наверное, придется без памперсов. Да и пора уже к горшку приучать, скоро год ведь… Вот только на прогулки…

— Мда, — кивает Маркин, соскребая со сковородки подгоревшие кусочки макарон. — Посмотрим.

Поели. Жена с чашкой чая уходит к дочке. Маркин садится за рабочий стол.

* * *

Кухня, самое уютное и просторное место в квартире. Она — точно еще одна комната. Две же настоящих мало на них похожи. Та, где спит сейчас Саша, напоминает чуланчик с окошком, а вторая, чуть побольше, заставлена разной мебелью, от этого кажется очень тесной и к тому же отдана в распоряжение дочки. Дарья там ползает по коврику на свободном пятачке или пытается бегать в своих бегунках на колесиках, то и дело врезаясь в шифоньер, тахту, в тумбочку, на которой стоит телевизор. В общем, там делом бесполезно заниматься.

А к кухне Маркин привык. Хе-хе, помнится, поначалу даже сравнивал себя с Миллером. Тот начинал писать на кухне в Нью-Йорке, и Маркин вот пытается, только в другой столице — в Москве… Но сравнивал он давно, теперь же усмехается только, вспоминая об этом.

Четвертый год он здесь за этим столом. В прошлом году закончил Литературный институт. На третьем курсе обзавелся семьей, дочка вот родилась. В общем-то, неплохо устроился. Другие однокурсники, кто не из Москвы, кое-как пытаются держаться тут, как-то зацепиться, некоторые домой вернулись, от них ни слуху, ни духу. А Маркин и работу нашел, пусть не особо денежную и надежную, зато делать почти ничего не надо; и в журналах иногда его рассказы появляются, правда, не яркие, средние, критиками не замечаемые, но все-таки — есть надежда годам к сорока пяти, если окончательно не выдохнется, сделаться писателем «второго ряда». Хе-хе…

Да нет, трезво раздумывая о жизни, Маркин приходит к выводу, что ему повезло. Неизвестно, что бы с ним было, останься он в Минусинске, маленьком сибирском городишке, сонном, обнищавшем, как и почти вся провинция; там уж давно никаких журналов, работы, никаких перспектив… Повезло, что встретилась ему Елена, красивая, умная, удивительная просто женщина, взяла его, полуспившегося студента, из общаги к себе, стала его женой… В общаге спился бы окончательно, тем более и сосед по комнате, Борис, под стать Маркину, был любитель этого дела. Два с лишним года заливались и мечтали о литературе, о премиях, о том, что скоро такое напишут!.. Оставшись в комнате один, Борис, и точно, написал целый роман, страниц в четыреста. Маркин тоже кое-что; помаленьку стал публиковаться. Но вот в последнее время не особенно у него получается. Писать. Постоянная тяжесть, какая-то пустота и усталость. Маркин сваливал это сначала на жаркое и пыльное лето, теперь — на переменчивую осень, когда в сентябре снег и метель, а теперь, за неделю до календарной зимы, — даже ночами плюс пять, дожди, набухшие почки на кустах… Конечно, Дарья вот все время капризничает, зубы у нее режутся тяжело; выспаться нормально не получается; вообще жизнь однообразная, с одинаковыми проблемами, делами, событиями, которые из-за их частой повторяемости уже не кажутся событиями. А разнообразить жизнь силенок не хватает. Дни следуют за днями частой цепью, не успеваешь и моргнуть, раскачаться, настроиться — уже вечер, хочется спать, а там новый день, такой же, как и вчерашний…

Маркин сидит за столом, пьет маленькими глоточками крепкий чай. Перед ним на столе — тетрадь с начатой повестишкой и книга Кнута Гамсуна «Соки земли». Раньше Маркин не мог расстаться с «Голодом», теперь же — вот с этой. Раз пятый ее перечитывает.

Та-ак… Честно говоря, писать нет особого настроя, единственное, что заставляет взяться за ручку, — ощущение какого-то зуда, и он не отпустит, пока не напишешь пару-тройку страниц. Привычка, что ли… Как сигарету, хе-хе, выкурить или зубы почистить.

И Маркин открывает тетрадь, листает ее, бегло перечитывая некоторые кусочки текста, иногда почти машинально правя слова, вычеркивая лишнее. Ему не нравится то, что он написал в последнее время, но понимает — лучшего ему пока (или уже) не написать. И править вообще-то бесполезно.

В конце концов он откладывает тетрадь, берется за Гамсуна. Закладкой служит календарь. Маркин смотрит на ровненькие, аккуратные столбики цифр-дней. Считает что-то, цокает языком. Затем перебирается на диванчик, что рядом с его рабочим столом, устраивается поудобней…

* * *

Телефонный звонок. Жена зовет Маркина. Он встает и идет в комнату.

— Алло?

— Здорово, Лёхан! — голос из трубки. Это однокурсник Маркина, переводчик Денис, правда, отчисленный еще с третьего курса; но отношения они поддерживают.

— Привет, Дэн, — отвечает Маркин. — Как жизнь?

— Жизнь идет, все четко, — голос до предела бодрый, создается впечатление, что Дэн при каждой фразе подпрыгивает. — У тебя-то на сегодня какие планы?

— Да никаких…

— На концерт не желаешь сходить? В клубе, возле «Курской» который, концерт неплохой обещают. Билеты по тридцатке всего.

— Гм, — мнется Маркин, зачем-то интересуется, хотя точно знает, что не пойдет: — А кто играет?

— «Наив», «Монгол Шуудан», «Пауки», вроде бы.

— Да ну…

— А какие ты хочешь? «Муммий Тролль» со «Сплином»? — Дэн смеется. — На них за тридцатку теперь не сходишь.

— Настроения что-то нет никакого…

— Пошли-и! Тыщу лет нигде не торчали. Я водки куплю, разогреемся!

— Да что там делать, Дэн…

— Поторчим в дэцел.

Тут встревает жена:

— Куда он зовет?

Маркин отмахивается. Дэн продолжает уговоры:

— Совсем, что ли, засох? Дава-ай, отвяжемся слегка, Лёхан. Так же нельзя! Надо время от времени… Водочки выпьем, поколбасимся. А?

— Нет, не хочу, Дэн, — говорит Маркин решительно. — Думаю пописать посидеть… Позвони Борьке, оставь на вахте сообщение. Он поедет, скорей всего.

Голос Дэна теряет свою бодрость:

— Ладно, как знаешь. Зря, конечно… Звони, если надумаешь, я часов до четырех дома.

— Угу… Пока?

— Давай, плесневей! — И короткие гудки.

Маркин кладет трубку.

— Куда Денис тебя звал? — повторяет вопрос жена.

— На концерт.

— Сегодня?

— Ну да…

— Сходил бы, развеялся.

— Да не хочу я! — Маркин еле сдержал раздражение. — Голова болит.

* * *

Подползла Дарья, стала карабкаться отцу на ногу. Упорная девка растет.

— Тець! — говорит.

«Отец», — наверное. Маркин улыбается, сажает ее на колени.

— Поскакали?

Начинает двигать ступнями вверх-вниз. Дочка визжит от радости.

— Хороший у нас ребеночек? — спрашивает жена.

— Нормальный.

— Как это — нормальный? Самое гадостное слово «нормально»! Говори сейчас же: у нас самая замечательная девочка в мире. Ну?

— У нас самая замечательная девочка, — повторяет Маркин почти равнодушно; играть с дочкой расхотелось.

А Дарью очень интересуют его глаза. Тянет к ним указательный пальчик. Маркин отворачивает лицо.

— Перестань, Даша, — велит жена. — Нельзя глазки трогать. Представляешь, — это уже к Маркину, — и себе прямо берет и трогает. Я сколько раз уже… Даша, нельзя!

«Нельзя» — слово ей хорошо знакомо. Если не послушаться, мама может и в кроватку отправить. Сидеть там одной не хочется, поэтому Дарья убирает пальчик от папиных глазок…

Покачав дочку еще немного, Маркин ссаживает ее на коврик, к игрушкам. Поднялся.

— Что, пойдешь работать? — спрашивает жена.

— Не знаю…

На спинке кресла лежит программа телепередач. Маркин взял ее, стал изучать.

— Совсем смотреть нечего, — говорит жена. — Единственное — по «ТВ-Центру» ночью «Горькая луна», Поланского фильм. Ты не видел?

— У-у, — Маркин отрицательно мотнул головой.

— Я слышала, хороший фильм. Надо обязательно посмотреть.

— Уснем.

— Можно днем поспать. Дарью уложу в два часа и сами приляжем на пару часов. Давай?

Маркин снова почувствовал подкатывающую волну раздражения; сказал резко:

— Я днем спать не могу! Ты же знаешь, кажется…

Кладет программу обратно и направляется на кухню.

— Алеша, а поцеловать? — напоминает жена.

Маркин целует ее в подставленные губы. Елена закатывает глаза — дескать, ей очень приятно.

* * *

Появляется заспанный, но возбужденный Саша.

— Сколько времени? — Бросился к холодильнику, глянул на часы. — Бли-ин, у меня же стрелка в двенадцать!

Быстро одевается.

— А позавтракать?

— Не хочу.

— Опять весь день на пустой желудок? — беспокоится Елена. — Хоть молока с батоном…

— Да я опаздываю!

Она ищет помощи у Маркина:

— Леш, скажи ты ему…

— Нужно перекусить, — говорит Маркин, — это займет-то десять минут. Гастрит наживешь.

— Меня ждут, ехать далеко! — Саша зашнуровывает свои мощные ботинки, открывает дверь. — Я пошел. — Выскакивает в подъезд.

— В три часа чтоб пришел пообедать! — кричит ему вслед Елена. — Слышишь?

— Ла-адно!

Она захлопывает дверь. Как раз и Дарья пришлепала на четвереньках в прихожую.

— Опоздала, — мать берет ее на руки, — убежал братик.

— А-я-я, — словно бы расстраивается ребенок; Маркин и Елена не могут удержаться — смеются.

— Кстати, полы бы помыть, — затем говорит жена. — Дашка везде ползает, а грязь такая…

Маркин усмехается:

— Саша придет — пусть помоет.

— Надо заставить.

— М-да…

* * *

Хоть Маркин и утверждает, что не может спать днем, но состояние у него дремотное. Только улегся на диванчик, взялся за книгу — моментом глаза стали слипаться, тело размякло. И чай не помог. Кофе еще, что ли, выпить?.. Ставит чайник. В ожидании, пока тот закипит, идет в комнату.

— Что на обед приготовить? — спрашивает жену.

— Там фарш под морозилкой. Котлет можно с пюре. Нормально?

— Давай.

Жена отрывается от разбора детской одежонки.

— Я сделаю, Леш. Садись поработай.

— Не получается… Я лучше… Ты и так всю неделю варишь.

Готовить Маркину нравится. Привычка. В армии был поваром — года полтора без отрыва у плиты проторчал. Теперь как-то не по себе, если долго этим не занимается, точно не хватает важной составляющей жизни…

Елена особенно не упорствует — с понедельника по пятницу ей вот как хватает готовить всякие блюда, фантазировать, чтоб не одно и то же. Хоть в выходные можно расслабиться.

Маркин достает из холодильника фарш. Пока размораживается, чистит картошку.

Включен магнитофон, играет кассета с песнями группы, где Маркин был лидером. Еще минусинских времен. Кассета заезженная, постороннему человеку слов не разобрать, но Маркин, конечно, знает все наизусть. Частенько включает для поднятия духа, но вместо этого почти всегда возникает ощущение пустоты сегодняшнего.

Хе-хе, надеялся вот, приехав сюда, что здесь-то, в Москве, и займется музыкой всерьез. О писательстве тогда думал даже меньше, чем о музыке… Ну, с писательством худо-бедно, но двигается, а для группы люди нужны, соратники, аппаратура, инструменты, база. Силы нужны, энергия… Иногда, бывает, за бутылкой поговорят с Дэном, что надо группу сколотить (Дэн даже на барабанах мала-мала может), помечтают, а дальше ничего. И как-то особого желания нет, того, какое в двадцать лет было, жгло аж. И Маркин готов признать: его время для рок-н-ролла прошло, назад не вернуться, запал уже не тот.

Вот сидит, чистя картошку, слушает, как рычит на кассете, колотит по струнам, и не верится, что это действительно он. И тексты песен словно бы не его. Теперь такие не пишутся… да и вообще никакие особо не пишутся.

* * *

Поделил фарш на шесть равных кусочков (чтоб Елене, Саше и себе по две котлеты получилось) и принялся жарить. Жена, вроде, занялась стиркой.

Немного постирав, заходит на кухню.

— Кстати, Алеш, сегодня же должны тараканов прийти травить! — объявляет.

Маркин кивнул:

— Я знаю.

— Надо тогда посуду убирать, вещи.

— Угу, надо…

Котлеты шипят на сковороде, начинают аппетитно пахнуть.

— Аромат какой! — улыбается Елена. — Сразу есть захотелось.

— Приготовится — поедим.

— Что ты такой? — Она обняла мужа. — Случилось что-то?

— Да нет…

— На концерт хочешь пойти?

Уж если Елена начала выяснять, отчего ее Алеша не в настроении, то, пока не узнает причину, не успокоится.

— Н-ну, состояние просто какое-то, — объясняет Маркин, — давление низкое, наверное…

— Выпей кофе, любимый. Заварить?

— Я уже выпил. Спасибо.

Жена смотрит на Маркина заботливым взглядом; Маркина на это тянет сказать ей что — нибудь обидное, грубое. Он неприятен себе за то, что на него смотрят как на больного… Пересиливает себя, старается успокоиться. Целует Елену.

— Ты меня любишь? — ласкаясь, спрашивает она.

— Люблю… — Маркин начинает переворачивать котлеты.

Жена обнимает его со спины, гладит ему грудь под рубашкой.

— И я тебя бесконечно люблю, — нежно шепчет мужу на ухо.

— Осторожно, Лен! У меня важная операция. — Котлеты скользят по лопатке, не желая переворачиваться. — Ч-черт! — ругается Маркин.

Жена отпускает его.

— Ладно, пойду постираю, пока Дарья не артачится. Мультик сидит смотрит.

— Постирай, — отзывается Маркин.

* * *

Решили пообедать, пока не остыло. Пюре свежим только и надо употреблять. Да и котлеты тоже…

— Дашунька с нами покушает? — Жена вносит дочку. — Даша уже большая девочка, надо привыкать за столом, как взрослые, — говорит голосом, каким обычно говорят с детьми, приторно-сладким и словно фальшивым. — Так, отец, давай нам самую большую ложку, мы хотим пюрешки!

Есть вместе с ребенком Маркина не особенно радует. Постоянно настороже — чтобы что-нибудь не перевернула, не залезла пальцами в соль… То одно подай, то другое убери. В общем, никакого удовольствия от еды. А вот Елена все-таки удивительная — и дочку кормит, и сама успевает, еще и наговаривает ребенку всякие ласковые слова.

Дарья все порывается захватить ложку, действовать самой. И когда ей это удается (Елена сдалась: «Попробуй, попробуй, малыш!»), вид у нее становится серьезный, даже несколько высокомерный. Она пытается зачерпнуть из тарелки, но ложка переворачивается ложбинкой вниз. Не получается.

— Давай мама покажет. — Елена ненавязчиво поправляет ложку, помогает наполнить ее пюре и донести до рта. — Во-от, — приговаривает, — вот скоро совсем самостоятельно будем кушать…

Но все же большая часть пюре в последний момент шлепается на пол. Дарья смотрит вниз с изумлением.

— Ничего, ничего, малыш, а мы еще попробуем. Так, набираем картошечки. Молоде-ец…

Маркин, доев свою порцию, выпив чай, встает из-за стола.

— Ну что, заканчивайте, — говорит. — Надо готовиться к травле этой… С минуты на минуту прийти могут.

* * *

Подготавливают кухню. Относят в Сашину комнату посуду, хлебницу, стулья. Маркин прячет в шкаф книгу и тетрадь. Столы, диванчик, шкаф отодвигают от стен. Из-под раковины убирают мусорное ведро, совок, помпу для прочистки сливов. В общем, все лишнее.

За батареей, за отставшими обоями обнаруживаются ждущие вечера тараканьи семейки, но трогать их нет смысла. Все равно им скоро конец…

Освобождают от вещей и туалет, ванную. Елена снимает одежду с вешалки в прихожей.

Только закончили более-менее — телефонный звонок. Снова Маркина. На этот раз Борис.

— Привет, — отвечает Маркин на его приветствие.

— Чем занимаешься? — У Бориса довольно писклявый голос, и телефон эту писклявость только подчеркивает, кажется, будто Борис говорит, беспрестанно улыбаясь до ушей. — Трезвый еще?

— Угу… Вот тараканов собираемся травить, — честно отвечает Маркин.

— Хорошее дело. Мне тоже не мешает. У меня в комнате их просто… Ну, думаю, ты сам помнишь.

Маркин усмехается:

— Гигиену соблюдай. Тарелки надо мыть, полы, все такое…

— Нда? А у вас тогда почему тараканы? — Борис вроде слегка обиделся. — Или вы тоже на гигиену забили?

— У нас мало. Из-за дочки вот… Могут в ухо залезть…

— Что ты несешь?! — завозмущалась жена, услышав последнюю реплику Маркина. — Совсем, что ли, сдурел? — И он получает чувствительный толчок в спину.

— Ну шучу я, — оправдывается Маркин.

— Жена дерется? — угадывает Борис. — Правильно. Я вот что звоню. Вчера в «Бинго» торчал, снял три линии, две по пятьдесят, одну — семьдесят. Прикидываешь, почти на стольник в наваре остался! Сегодня опять собираюсь.

— Давай, искренне желаю удачи.

— А ты присоединиться не хочешь?

— Денег нет.

— Так поторчишь просто. Поучишься, как надо лихо башли снимать.

— Не хочу, — вздыхает Маркин.

— Да соглашайся! Выпьем по паре девяток «Балтики», — уговаривает Борис. — Если солидно сыграю — завалимся в «Голодную утку». Куражнем!

— М-м, не получится, Борь. И настроения что-то нет, дела… Да, вот, — вспоминает Маркин, — тут Дэн звонил, он на какой-то концерт собирается. Позвони ему, может, вместе решите…

— О'кей! Так ты, значит, в отказ?

— Угу.

— Ладно. Привет семье!

Борис кладет трубку, Маркин тоже. И сразу на него нападает жена:

— Идиот, так шутить?! Накаркаешь вот! Я как раз и боюсь этого. У Ольгиной сестры у сына такое было, в больнице лежал…

Ее речь прерывается звонком в дверь. Маркин спешит открыть. Это женщина из фирмы «Идеал».

* * *

Руками в резиновых толстых перчатках она разбрасывает порошок грязно-белого цвета. На плинтусы, под плиту, за холодильник, на швы обоев.

— Бегите, — приговаривает, — бегите, молодчики… — Через респиратор голос ее звучит глухо и жутковато-вкрадчиво; Маркину не по себе. — Беги-ите, ребятки, обложили вас со всех сторонушек…

Молодые, совсем малютки, взрослые усачи, самки с красивыми коробочками-яйцами за спиной выскакивают, задыхаясь, из норок и попадают в отраву. Секунда, другая — и они становятся вялыми, порошок облепляет их, тараканы с трудом расползаются прочь. Срываются со стен, дрыгают ножками, словно растирают коченеющие тельца.

— Вот и ладно, вот и хорошо…

Женщина знает свое дело, ее движения уверенны, броски точны. Аккуратная струйка сыплется за батарею. Вскоре оттуда появляется целая тараканья стая, седая и ослепленная. Стая разбегается по стене, по цветочкам обоев, и постепенно редеет. Один за другим тараканы падают на пол, корчатся, распускают крылышки, зарываются, увязают в смертоносном для них порошке. Единицы достигают подоконника и останавливаются, уткнувшись в оконную раму.

— Столько вызовов, — жалуется травительница, — на дню обхожу квартир по десять. Даже в выходные вот стали работать. Что, на антресоли сыпать?

— Да, — отвечает Маркин, — сыпьте.

— Там коробки какие-то.

— Ничего. — Он подставляет для удобства табуретку.

После антресолей — обработка ванной.

— Кстати сказать, главное — воды они чтоб не нашли. А то отопьются и оживут.

Маркин кивает, следит за процессом.

— И пускай порошок полежит дня два, — продолжает наставлять женщина из «Идеала». — Тут вот в центре его сметите, а у стен пускай лежит. И пол не мойте пока, отопьются.

— Хорошо…

Под ванну, за раковину, во все их убежища. Наконец-то их не будет. Тараканов. По крайней мере год. Год гарантии.

— Если порошочек останется за холодильником, под плитой, за батареей, то они до-олго не придут, побоятся. Не беспокойтесь.

По паркету прихожей ползут полумертвые насекомые. Спотыкаются, кружат на одном месте, вяло шевеля усиками. Их легкие, — если у тараканов есть легкие, — наверное, сгорают сейчас. Как у солдат при газовой атаке. Им нечем больше дышать. Они подолгу отдыхают, склонив головы, потом продолжают путь по полу, надеясь доползти куда-то, тщетно пытаясь спастись. Маркин давит их ногой в тапочке, чтоб не мучались.

— Да не надо, — замечает это женщина. — Они уже все. — И усмехается под респиратором: — Готовенькие!

На Маркина тоже слегка действует порошок. Он чихает, сморкается в платочек. В горле першит.

— Ничего, это не страшно. Вот ребеночка, конечно, пока не надо сюда. Аллергийка может… А дверь балконную можно открыть, проветрить. Им это не поможет. Им только воды не давайте.

Маркин открывает дверь на балкон. Отметил, что на улице дождь. Не сильный, кажется, но все же моросит. Гулять с ребенком, видимо, не получится. В кухню вбегает волна свежего воздуха.

Кончили. Предназначенный для их квартиры кулек порошка израсходован.

— Ну вот, избавила вас. — Женщина снимает перчатки, респиратор, кладет их в сумку.

— Спасибо.

Она подает Маркину бумагу.

— Вот здесь распишитесь, в графе «заказчик». — И добавляет несколько смущенно, как большинство простых людей, когда речь заходит о деньгах: — С вас шестьдесят два рубля.

— Да, да… — Маркин достает из кармана заранее приготовленные деньги, ставит на бланке подпись.

— Так, мг, вот, — собирается женщина. — Еще в три места надо… Прямо эпидемия какая-то этой осенью. До свиданья.

— До свиданья. Спасибо!

* * *

— Как, нормально обсыпала? — встречает Маркина жена.

Она с дочкой прячется в комнате.

— Нормально, — отвечает Маркин, опускается на тахту.

Дарья на полу, таскает за волосы куклу.

— Может быть, нам погулять сходить? — спрашивает жена. — Ольги, жалко, дома нет. Одним придется. А ты пока поработаешь.

— Дождь там, — говорит Маркин.

— Правда? Сильный?

— Не знаю. Какая разница…

Елена подходит к окну.

— Да, капает. И небо все затянуто… — Она садится рядом с мужем. — Прогулка, значит, отменяется.

Смотрят в телевизор. Идет, кажется, сериал про Робин Гуда.

Маркин берет программу, ищет, что бы посмотреть.

— Совсем мертвая программа, — вздыхает жена. — Тоже мне, воскресенье… «Горькую луну» бы дождаться…

— Мда, — соглашается Маркин и откладывает программу.

— А сколько времени?

— Четвертый час. Минут пятнадцать четвертого.

— Даша поспала полчасика и запросилась из кроватки. После прогулки лучше спит…

Наблюдают за дочкой. Та, прекратив таскать куклу, что-то люлюкает, глядя кукле в глаза, затем снова принимается таскать за волосы.

— Ей же больно! — восклицает Елена. — Ай-я-яй, доча! Нехорошо так с маленькими обращаться. Да-арья, перестань!

Дочка, видя, что на нее обратили внимание, визжит и мучает куклу пуще прежнего.

* * *

Приводят в порядок кухню, прихожую, туалет, ванну, Елена сметает тараканов (некоторые еще шевелятся) и спускает их в унитаз; нарушает инструкцию — протирает пол влажной тряпкой. Маркин сдвигает шкаф, столы к стене, возвращает на место тетрадь и Кнута Гамсуна.

— Хоть бы удачное средство оказалось, — говорит жена. — А то и карандашом мазала, и этот «Комбат» покупала дурацкий. Никакого эффекта.

— Посмотрим…

— Да, Саша звонил, я ему разрешила до половины восьмого задержаться.

— А пообедать?

— Сказал, что у друга перекусил. Сидят у него, играют.

— Угу…

— Пусть отдохнет, завтра в школу, — вздыхает Елена то ли с грустью, то ли с завистью (надоело дома сидеть).

— И на работу, — добавляет бесцветно Маркин.

Он ожидает, что сейчас жена заговорит о своем незащищенном дипломе на высших режиссерских курсах при ВГИКе. Но, слава богу, не стала. Вместо этого произносит:

— Надо бы картошки купить. Ты всю дочистил?

— Почти что. На суп хватит.

Жена протирает плиту, раковину, Маркин выскребает тараканов из-за батареи.

— Дождь, может, кончился, — после довольно долгого молчания говорит Елена и выходит на балкон. — Ребенку воздухом подышать…

Маркин направляется вслед за ней, разминая сигарету.

Стоят, облокотившись на ограждение. Внизу тесный дворик, несколько тополей, десяток железных гаражей-ракушек. Дальше — улица Судостроителей, ряды домов до самого горизонта. По улице тащится, позвякивая, трамвай; прохожих мало, машин тоже. В палатках скучают продавщицы. Дождь…

Двенадцатый этаж. Маркин чувствует, как побежали по спине и под мышками холодные мурашки. Никак не может привыкнуть к такой высоте. Прямо под ними — заасфальтированная площадка и крышка канализационного люка. Эта крышка — точно мишень… У Маркина подрагивают колени, кончики пальцев противно пощипывает.

— Пойдем внутрь, — предлагает он, бросая окурок.

— Да, прохладно, — отвечает Елена. — Пойдем.

* * *

Надо все-таки попробовать пописать. В течение дня в голове потихоньку шевелились мыслишки, появлялись идейки, может быть, получится что-нибудь.

И вот Маркин уселся за стол. Делает пару глотков кофе. Раскрывает тетрадь, берет ручку…

Странное дело: почти всю жизнь, лишь с короткими перерывами, Маркин провел в частном доме — попросту в избушке — на краю Минусинска; всегда мечтал о квартире, широкой панораме с балкона, о большом городе. В пятнадцать лет впервые съездил в Ленинград, нашел там приют у панков, познакомился с рок-музыкой, затем каждое лето бывал в Новосибирске, Ленинграде, Омске, но все же основная жизнь была связана с его родной избушкой, с огородом и свиньями, с заготовкой дров… И начав писать, Маркин писал о больших городах, о человеке в большом городе, а теперь, осев в этом большом городе, в самой Москве, не мог почему-то писать ни о чем, кроме избушки, деревни, огорода… Теперь, наоборот, он бывал в Минусинске по месяцу — полтора, летом, и это время становилось для него самым светлым, он ожидал его весь остальной год, чтобы напитаться впечатлениями до следующего лета… Странно, но в Москве он давно уже ничего не видел, ничего интересного, о чем бы стоило написать.

Правда, кроме, так сказать, деревенских, огородных рассказов Маркин время от времени делает заметки, этакие полудневниковые размышления. Страницу-другую. Неизвестно, для чего и куда он может вставить эти заметки, просто они появляются, как бы сами ложатся на бумагу: Маркин почти что против своей воли их записывает…

И сегодня вот, повозившись с неполучающейся повестишкой, он переворачивает тетрадь задом наперед и начинает быстро и торопливо:

«Люди окутаны прозрачной, но крепкой, практически непробиваемой пленкой. К ним трудно подступиться. Они под защитой. Заметают следы, прячут лица, отводят глаза. Люди идут своим маршрутом, боясь сбиться с него. Люди знают, что вокруг обман и холод, вокруг капканы, ловушки, ямы. Ничего нет проще, чем оступиться, погибнуть. И довериться кому-то, соединиться, поверить — это конец. Держаться на плаву легче поодиночке.

«А любовь?» — спросите вы.

Сколько я видел семей, все они напоминают палаты неизлечимых больных. Единственная надежда — дети, ради них теперь, мол, и стоит жить. Для их будущего. Но дети повторяют путь родителей и, повзрослев, вьют новые семейные гнездышки — новые палаты, плодят новые поколения неизлечимых больных.

Любовь — вот сила, способная прорвать эту прозрачную прочную пленку, эту защиту людей от уколов окружающего мира. Взаимная любовь, обоюдная… Соединившись, решив шагать по жизни рука об руку, парочка на самом деле стремительно идет ко дну. Многие одумываются и поскорей разбегаются. Чтобы спастись. Пока окончательно не захлебнулись, не легли на дно, даже не потревожив ил, не уснули. Не начали растворяться. Но дети… Дети — знак полного тупика, крепкие кандалы, и надо резать по живому, если необходимо освободиться и всплыть.

Человек все равно, в любых условиях, как бы ни распылял себя в заботах о своих близких, все равно больше думает о себе. И жалеет себя. Как бы бескорыстны ни казались его жертвы, они бескорыстны до определенного предела, они питаются ответными жертвами. И изредка, словно бы опомнившись, человек задумывается о себе самом, оглядывается назад, видит огонек настоящей жизни. Где-то далеко-далеко, во временах полузабытой юности, некогда тягостного, казалось, невыносимого одиночества; и теперь то время становится для него утерянным, невосполнимо разрушенным счастьем. И человек ужасается, он хочет бросить сегодняшнее, освободиться, вернуться, раздуть огонек, хочет залатать изорванную пленку защиты на своем обессиленном, раздавленном «я».

И что значат в такие моменты для очнувшегося: давным-давно переродившаяся в нечто совсем иное любовь? Дети, которые, взрослея, становятся все дальше и дальше? Что такое обязанности перед семьей, бескорыстные жертвы, удобства, проблемы, компромиссы? Обиды, прощения? Три гвоздички на день рождения? В такие моменты — холод, усталость, опустошенность. Человек пытается прокрутить в памяти пробежавшие, точно в густом тумане мелькнувшие годы и догадывается об ошибке. Он понимает, что все не так, как бы должно было быть. В таких случаях принято говорить традиционно-успокаивающее: «Что ж, жизнь не сложилась». Но что делать? Надо же что-то делать, исправить как-нибудь… Нет, теперь уже поздно. Назад не вернешься. И человек закрывает глаза, обнимает посапывающую сладко супругу (у нее прозрение произойдет в другую похожую ночь), прижимается к ее теплому телу. Призывает сон; зовет черную легкость бесчувствия. До утра. Ведь необходимо отдохнуть перед следующим днем, близнецом вчерашнего, позавчерашнего… В семь утра ведь вскакивать под треск будильника, возвращаться к обязанностям, проблемам, удовольствиям, жертвам, ссорам и примирениям. И вечерней бесплодной усталости…»

* * *

— Алексей! — зовет жена. — Подойди на секунду.

Маркин встает и идет в комнату.

— Что случилось?

Дочка на горшочке. Приученно тужится:

— Как-ка-ка-ка…

— Представляешь, сама попросилась! — Елена радуется. — В кроватке заволновалась так…

— Молодец, — кивает Маркин, взглядом спрашивает: «И это все, зачем позвала?»

— Приготовь ей кефиру, пожалуйста. Уже пора кормить. Сделай в бутылке с соской, может, уснет.

— Угу…

Он возвращается на кухню, достает из холодильника двухсотграммовый пакет детского кефира, переливает в бутылочку. Ставит под горячую воду… Быстро он привык к такой трате воды. Конечно, теперь же не таскает ее ведрами от колонки, — течет вот она и течет из крана…

В туалет прошла жена с горшочком в руках.

— Покакала! — счастливо сообщает. — Вот, совсем уж взрослый человек!

— Классно. — Маркин тоже старается обрадоваться.

Подождав, когда кефир нагреется, он выключает воду, встряхивает бутылочку и несет ребенку.

Конец ознакомительного фрагмента.