Лишь тень

Роман Корнеев

Им были даны тысячи миров, тёплых, богатых, готовых принять их души в свои нежные объятия за так, безвозмездно. Но они приняли за подарок совсем иное, никчёмную безделушку, только и способную, что манить своей недоступностью.Перед вами своеобразный микст между нф-мелодрамой и антиутопией о покорителях космоса, искренней и максимально далёкой от закостенелых жанровых штампов и традиций.Также в книге представлены рассказы из артбуков художника Алекса Андреева «Движение миров» и «Метрономикон».

© Роман Корнеев, 2023

ISBN 978-5-0056-4314-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Лишь тень

Ещё до изобретения и постройки «Теллура»… мы ушли с Земли, как уходят из жизни умершие… За то, что мы впервые прикоснёмся к невиданным ещё глубинам космоса, мы умерли для Земли на семьсот лет.

И. Ефремов «Сердце Змеи»

— Но ведь цель — не самый полёт, а добыча нового знания, открывание новых миров, из которых когда-нибудь мы сделаем такие же прекрасные миры, как наша Земля. А вы, Низа, чему вы служите?

И. Ефремов «Туманность Андромеды»

Пачка скомканных листков, пожелтевших от времени. Неровные скачущие строчки, кое-где упирающиеся посреди фразы в зигзаг обрыва. Вместе с тем — ни единого вычеркнутого слова, словно автор считал недостойным исправлять то, что писал. Только вырывать, жестоко, с кровью и мясом. Текст страшный сам по себе, если же вспомнить руины объекта, в недрах которого мы его обнаружили, то по его прочтении отверзаются поистине чёрные бездны чужого безумия. Безумия, погубившего в итоге целый мир.

Последний Полёт был назначен.

Я не очень отчётливо помню, что чувствовал тогда, выходя из Центра Управления. Это было такое особое настроение… представьте себе, что вам заранее раскрыли тайну поступка, который, буде вы его совершите тогда-то и там-то, увековечит вас на все времена. Сложно, конечно, подобное представить, но, в общем, так это и было.

Лёгкий ветер тёрся мне в лицо своим влажным носом, а белые пушинки облаков, там и сям разбросанные по небу, рождали во мне такое ощущение свободы, что я позволил себе на минуту выйти из роли сурового звездолётчика и громко рассмеялся. Невероятность произошедшего, по-видимому, переполняла меня, как ни одно чувство до того. Я прошёл Полётный Тест! Я был тем, кто впервые за полсотни лет совершил это! Невероятно…

[обрыв]

Мир вокруг меня больше не был цельным и замкнутым! Таким маленьким, светлым, беззащитно открытым перед тем морем темноты, куда мне предстояло отправиться, он не казался мне ни до того, ни после.…Что я воображаю себе сейчас, по прошествии стольких лет… да уж. Но в тот момент Центр Управления больше не был для меня темницей, где могли быть похоронены мечты не только мои, но и всех людей на планете. Теперь он стоял вечным памятником моим грёзам, предназначенный своими древними строителями единственно таковые воплощать. Вам странно, правда? Хотя, да, вы же, мои читатели, его не видели и видеть не могли… Как бы его нагляднее описать?.. Белокаменное здание заполняло собой ровным счётом половину видимого пространства, узорная лепнина на его стенах, гротескные детали архитектуры, всё это нависало над тобой и тянулось в обе стороны, насколько только хватало глаз. Даже облетая его на аэроне ты не можешь удержаться от мысли, что оно заметно прогибает землю своим основанием… Таким был построен Центр Управления.

Можете мне поверить, нужно было обладать невероятной внутренней силой, чтобы преодолеть тяжесть, которой наделяло твои ноги это строение. В тот же раз энергии мне хватало с избытком. Я, быть может, плохо помню, как сбежал по мраморным ступеням и понёсся куда-то, не разбирая дороги… но радость свою помню хорошо, простую человеческую радость, рвавшуюся из моей груди неудержимым криком. Меня не могли в тот миг заметить посторонние, так что не сочтите всё это за недостаток воспитания, или что я тогда ещё не перерос в себе несдержанного мальчишку, ничего подобного. Мне было просто необходимо избавиться от излишка внутренней, распирающей меня гордости, а не то я попросту взорвался бы на глазах у общественности, а это никуда не годится.

Бежал я долго. Утро тогда было свежее, полуденная жара ещё казалась чем-то далёким и полузабытым, так что — во всю прыть по пологим нашим холмам, покрытым молодой весенней травой! Ноги как бы жили от меня отдельно. Я сам по природе своей — не любитель физических телодвижений, а в тот раз даже небольшая усталость, проявившаяся в мышцах после добрых пары миль, казалась частью всеобщего праздника, который бушевал во мне и вокруг меня. Кончилось всё тем, чем и должно было закончиться. Я уткнулся носом в Белый Забор.

Довольно.

Знаете, иногда это творение поднебесного зодчества мне кажется чрезвычайно символическим. Представьте, тривиальный белый пластик, высота — пять ярдов, гладкий такой, невероятно скользкий на вид, не за что глазу зацепиться. Куда ни беги, всегда на такой наткнешься, подобным образом устроен наш мир, устроены наши холмы. Куда ни беги…

Вот я сейчас, знаете, что подумал… когда создавался «Тьернон», его конструкторы, должно быть, не зря использовали в его внутренней отделке всё тот же маслянисто-белый цвет, кто его знает, что случилось бы со мной за эти проклятые годы… Ладно, не стоит отвлекаться, а не то у меня повествование затянется сверх всякой меры.

В общем, я направил свои стопы обратно, на этот раз чинно приняв соответствующий моему новому положению в обществе вид. Вообще, я очень нравился себе в этой новенькой чёрной униформе с голубой полосой на правой стороне груди, ступать в ней с высоко поднятым подбородком доставляло мне тогда не меньшее удовольствие, чем за пару минут до того — бежать. Заряд неуёмной энергии исчерпался сам собой, будем изыскивать в ситуации что-нибудь ещё, способное поддержать моё хорошее настроение. Вокруг было просторно и пусто. Но всегда остаюсь я сам. Довольствуемся малым!

Ноги что-то там вышагивали строевым, которому научили меня ещё в бытность пионером, а голова уже сама собой принялась рисовать разного рода радужные картины. Комиссия, вручающая мне Стартовый Ключ, Праздник Урожая у Старой Мельницы, где моё присутствие в качестве почётного гостя отныне — лишь дело времени… Ну, и кое-что менее скромное, вроде моей аудиенции на Совете. То есть я сижу, такой смелый и сильный из себя, излучаю решимость и непоколебимую уверенность, а седовласые старцы из Совета глядят на меня и не нарадуются. Интерес подобного времяпрепровождения отныне не был чисто академическим — всё это действительно произошло позже, попутно окончательно разочаровав меня, но — не буду торопить события, всему своё время.

А тогда мне вдруг отчётливо представилась улыбка Мари, как она смотрит на меня сквозь сбившуюся на лоб чёлку, и её тигриные глаза эдак отчаянно сверкают. И чего только нет в этом ярком свете, и радость, и гордость, и свойственная ей, возрастом на целый год младше меня, невероятная материнская ласка, и, в конце концов, просто нежность, которая оставалась бы в её обращённом ко мне взгляде, даже если я бы вовсе не прошёл Полётный Тест.

И голова моя вздорная так ловко подгадала, когда мне подсунуть это видение! Я уже подходил к стоянке аэронов. Славно, не пришлось себя торопить. Я обвёл глазами эту небольшую группу механизмов, которая, нервно подрагивая, попеременно тянула сверкающие лепестки батарей к светилу, степенно набирающему на небе высоту. Рановато для полётов, устали они за ночь, но, как говорится, сюда довезли, значит и отсюда тоже заберёте. Мне нужно скоренько к Мари, поймите меня правильно.

Вообще, наши аэроны… они на меня производили странное впечатление. Примитивные механизмы, груда железа и пластика, но, поди ты, иногда они воспринимались именно как живые существа. Нечаянный гений их создателя сделал так, что даже такой технологический процесс, как зарядка батарей на свету, превращается у них в действо, в котором было что-то и от полёта бабочки, и от дрожания листвы на ветру. Как тут не мелькнуть шальной мысли, как не почувствовать сожаления оттого, что тебе приходится прерывать этот трепет и сияние своими нелепыми бытовыми неудобствами вроде необходимости куда-то лететь.

Но это всё так, лирика… к слову сказать, я по-прежнему не совсем понимаю, как же всё-таки вас, мои читатели, воспринимать. То есть, конечно, завсегда можно решить, что вы-то уж точно будете невероятно далеки от всего того сумасшествия, что будет происходить перед вами на этих страницах, вы запросто можете подумать, что старик выжил из ума и плёл невесть что… всё вполне вероятно, но ведь когда-то всё это — было моей жизнью. И потому привело к слишком серьёзным итогам, чтобы так… вольно к нему относиться. Я не могу предложить вам ничего другого, кроме как попытаться стать на моё место, попытаться прочувствовать сердцем то, что я, при всей слабости своих сил, пытаюсь до вас донести. Воспоминания того далёкого времени — вот всё, что мне досталось на оставшуюся жизнь, и когда я пишу эти строки, я снова там, где мне ещё быть?

Ну, так вот. Я забрался в мягкое, с очень высокой спинкой кресло аэрона, проследил за медленно закрывающимся колпаком, затем настойчиво постучал по тускло мерцающей контрольной панели. Да, я понимаю, тебе лениво, но будь так добр, собери вместе все свои лапки и давай трогаться!

Аэрон, конечно же, мысли улавливать не мог, однако послушно высветил запрос: «Куда лететь изволите?» Это была последняя мода, напичкать несчастную технику подобными вот оборотами. То ли Департамент Образования постарался, то ли сам Совет. Я ответил в том смысле что, мол, к Мари вези, телега. Аэрон постарался выразить ответным мерцанием панели выражение досады. Мне хватило ума не вступать в пререкания, а попросту ещё раз требовательно щёлкнуть по ней ногтем. Тут же откуда-то снизу просочился гудящий звук и аэрон плавно приподнялся над площадкой, дав малый вперёд по направлению к югу, стараясь, однако, облететь Центр Управления.

Вообще, наша архитектура отнюдь не отличается большой любовью к излишним деталям, и крыша Центра, с её простирающимися на сотни ярдов вверх антеннами, из-за этого воспринималась как что-то совершенно непривычное и даже чужеродное. Подсознание выдавало совершенно гротескные ассоциации, как будто в праздничный пирог взяли да понатыкали разом кучу вилок, и не просто так, а зубьями кверху. Бред, конечно, но благоговение моё перед величественным зданием от этого только возрастало, и я не стал мешать аэрону дать петельку, облетая Центр.

Ладно, нужно отвлечься. Сознательно абстрагируясь от белокаменной глыбы, проплывающей подо мной, принялся разглядывать окрестности. Аэрон набрал уже приличную высоту, так что всё было видно, как на ладони. А вот и Белый Забор — тянется с севера на юг, медленно выгибаясь по краям на запад. Я мысленно представил себе свой маршрут туда, а потом к стоянке, и присвистнул. Эка тебя понесло… совсем от радости голову потерял. Нет, к Мари я прибуду в исключительно собранном и сдержанно-философском настроении. Пусть она во мне увидит не шалопая с горящими щеками, а будущего, то есть уже настоящего, Пилота. При регалиях и всём присущем, подозреваю, мне шарме. Тут я снова вышел из роли и идиотским образом заржал.

И что мне было с собой, недотёпой, делать? Да, представьте, я был вот таким, я мог себе позволить счастье…

[обрыв]

Аэрон уже высвистывал отчаянно сопротивляющимся воздухом, а я, довольный, вертел головой. Собственно, кроме Здания Совета только Центр был полностью отделён от других областей наших холмов. Так что выбраться оттуда можно было только на аэроне (и это хорошо, я далеко не всегда, что бы вы ни подумали, такой любитель пеших марш-бросков, а ленты в качестве банального средства перемещения я просто не люблю), кроме того, приходится лететь некоторое время над вольными территориями. Нет, конечно, это способствует некоторому созерцательному настроению на душе, но в реальности у меня, не знаю даже, почему, даже теперь при воспоминании об этой клубящейся массе растительности начинают чесаться подмышки и кожа становится такая… вся в пупырышках. Попросту некомфортно. Хотя, нужно отметить, в тот раз ничего подобного не наблюдалось. Я спокойно провёл взглядом незамысловатую кривую и подумал, что, может быть, и правда то, что там тоже есть люди. Ну, пусть не такие, как мы, но просто — люди. Колонизация, согласно старым записям, сопровождалась довольно большими человеческими потерями, покуда не были возведены повсеместно Белые Стены. Может быть, там, снаружи, и выжил кто, приспособился… Эх, если бы я знал, чем именно для меня кончатся подобные размышления, так уж лучше б у меня не подмышки чесались, а что похуже… задним числом всегда подобные мысли приходят, вы уж простите.

Однако не прошло и минуты, как под аэроном снова блеснула лента Белой Стены, замелькала вдоль наших холмов, а потом и вовсе пропала далеко на юге, оставляя повсюду только радующую глаз гладкость и красоту изумрудного ковра травы. Нет, но что ни говори, а в полётах над вольными территориями есть один существенный плюс. Невозможно научиться ценить своё, родное в полной мере, не потеряв его перед тем хоть на миг.

Показались первые следы цивилизации, вот лента, спешащая к большому комплексу зданий, расположившемуся возле лесистого участка слева от меня. Вот сверкающая гладкостью стен башня белкового синтезатора, от которой во все стороны — площадка аэронов, пандус грузового транспорта, цилиндр распределителя, ещё какие-то служебные конструкции плюс (тёплая волна на сердце, как же — моя епархия!..) антенна связи. А вот и первый жилой комплекс. Много маленьких, в основном, двухэтажных и чуть побольше, домиков, окружённых ухоженными садами. Один чудак, я помню, целый дуб вырастил. Старался не меньше лет сорока, а на вид дереву было — все два столетия. Мне особенно нравилось наблюдать отсюда, с небес, за такими вот уютными штуками. Мари, когда дуется, начинает твердить, что это, мол, ты на всё сверху вниз смотришь и презираешь, так и знай.

Я на подобные вещи обычно не реагирую, что возьмешь, она летать не очень любит, я же просто… с высоты оно такое всё беззащитное, что поневоле чувствуешь одно лишь желание не дать никому в обиду, что ли. И гордость за то, что всё у нас так прекрасно устроено, а таковая защита, в общем-то, и не требуется. Совет за всем смотрит и так далее. Надеюсь, что вам из моих объяснений хоть что-то понятно, а то даже досадно становится, я тут пишу, а читатели мои потом пожмут плечами и скажут, что Мари была права. Ничуть того не бывало. Сказано же — она такое говорит, только когда злится…

Ладно, действительно, что-то я всё время отвлекаюсь. Поймите меня, когда пытаешься высказать горечь целой прожитой зазря жизни, нельзя не вдаваться в детали, я и так постарался сказать только главное. Может, постепенно разберётесь.

Повинуясь внезапному желанию, я снизил аэрон ярдов до пяти — чтоб под напряжённо растопыренными полозьями его лап трава мелькала. Вот теперь я чувствовал себя настоящим пилотом, который повелевает тонкими стихиями или тому подобное. Только теперь каждая травинка — как на ладони, а нежные бутоны цветов — вспышками цвета там, подо мной. Надо же, пусть неосознанно, я уже тогда начинал подспудно понимать всю бесполезность занятия, которому посвятил всю свою жизнь.

Космос. В его безмолвии и величии все твои силы — ничто, можно лишь наблюдать в зеркало собственную робость да вспоминать, насколько эта красота неизменна. Только там, совсем близко к любимой некогда земле, мне позволено быть кем-то непохожим на безмолвного раба судьбы.

Я открыл фонарь и зажмурился от неистового свиста в лицо. Надо же, а казалось, что я уже пришёл в себя от этой мучительной в чём-то для меня радости. Да, я прошёл Полётное Испытание, но и что с того? Может, ты собираешься теперь вечно прыгать вокруг этого факта? Нужно привыкать, так вот и жить. Колпак закрылся снова, и я, уже совершенно спокойный, чётко и уверенно, вернул аэрону свободу лететь так, как ему нужно. Тот в ответ изрядно заурчал турбиной и с удовольствием побил бы пару рекордов скорости, доставив меня по назначению, только кто ж ему даст.

Когда я выбрался из кабины, то не смог удержаться чтобы с минуту эдак жалостливо не понаблюдать за аэроном, который не стал даже пытаться отлететь, как положено, на стоянку поблизости, а расположился прямо тут, посреди газона, знакомыми движениями потянувшись к свету. Извини, укатал я тебя…

[обрыв]

…что поделаешь, мне нужно к…

[обрыв]

И лишь тогда двинулся дальше. Мари обитала в жилом массиве, похожем на другие такие же, что я в подробностях наблюдал сверху. Разве что тут подле домиков преобладали не деревья, которых и без того было полно в окрестностях, а цветы. Грандиозные цветочные клумбы разнообразных форм и расцветок перетекали одна в другую, иногда перепадало и самим домикам, по стенам которых змеились плети ползучих и вьющихся растений. Таким же вот и был дом Мари: ты ещё не видишь его, а до тебя уже доносится непередаваемый, неповторимый аромат… кажется, тогда цвели розы. Уже не очень чётко помню.

Подходя ближе, я отчего-то особо заметил, что плети хмеля уже успели изрядно отрасти. Домашний уют был непосредственной точкой приложения усилий мамы Мари, сама же моя возлюбленная отнюдь не унаследовала от неё столь чуткого отношения к растениям, ибо была в этом полностью в папу. Стоило родителям отъехать к родственникам на пару недель, как заведённый идеальный порядок тут же нарушался. А, впрочем, самое-то главное во всём этом было то, что раз так, я смогу рассказать обо всём Мари без свидетелей, с глазу на глаз. Нет, если бы они были дома, то я ни за что не стал бы огорчать этих уважаемых мною людей и поведал свою новость всем троим сразу, но… да, в конце концов, я действительно тот раз был рад их столь длительному отсутствию. А уж задним числом — тем более.

Мимо прожужжал до упоения деловой шмель. Я проводил лохматое насекомое взглядом и поразился тому, как этот зверь вообще сподобился взлететь. Груда пыльцы на его лапках так, казалось, неудержимо тянула его к земле, что он каждую секунду цеплял откормленным брюшком аккуратно подстриженный газон. Что-то ещё он мне напомнил, этот тяжеловес… не помню.

Я поправил респиратор на лице и решительно двинулся дальше. Сейчас, сейчас я ей скажу…

Мари была там, где её можно найти в такое раннее время. Из кухни тянуло непередаваемо вкусным, я оказался подле нее, деловито что-то наколдовывающей над царством кастрюль и поварёшек. И почему я итоге не промолчал? Может, тогда всё сложилось бы иначе?

А Мари… Мари повернула голову и широко раскрытыми глазами на меня посмотрела. Ни одна мышца на лице не дрогнула, ни тени обычно не слезающей с неё улыбки. Во мне что-то неотвратимо почувствовало тревогу, ту самую, что не утихала отныне ни на миг, лишь прячась иногда под бронёй моей тогдашней уверенности в себе, что проявляла себя так ярко и радостно, пока… пока не стало поздно. А в тот раз в её глазах попросту не было света.

— Мари, я… Я прошёл Полётный Тест, Мари. Я прошёл его!

Старался вернуть себе утраченное вдруг упокоение души уверенным тоном голоса. Как всегда.

Она же в ответ повернулась к булькающей посуде и что-то пробормотала. Я разобрал только: «…и почему именно он?..»

Не знаю, у меня всегда такое недоуменное выражение лица? Я зачем-то глянул в сторону и наткнулся там на зеркало. Вытаращенные глаза, болтающаяся у горла маска респиратора, блестящая синева бритого черепа и невесть откуда взявшиеся на лбу бисеринки пота. Вам никогда не казалось, что если существует хоть малейшая возможность попасть в дурацкое положение, то вы непременно в него попадёте? Эта моя физиономия, так не к месту в чём-то отразившаяся со стены, все мои попытки успокоиться натыкались на неё, как на скалу, намертво вросшую в землю. Куда ни повернись, везде она.

— Пока я тебя ждала, всё думала, вот ты не сдашь, и я тебе скажу, что ничего, у каждого в жизни бывают неудачи… А оно вот как вышло.

Я ухватился за её глаза, как за спасительную соломинку, однако в них, увы, не было того, что я ждал. Она выглядела печально, устало и… обречённо. Тонкие запястья чуть дрожат, руки — плетьми, голова уж отворачивается, глаза уже не смотрят в твою сторону. Но как же?..

— Мари, — пролепетал тогда я, — но, Мари… я же прошёл Тест.

Она всё-таки запоздало улыбнулась, так что мне поневоле пришлось улыбнуться в ответ, я не мог ей отказать во взаимности. Пусть я трижды ничего не понял. Мари подошла ко мне и ласково прижалась. Я всё тем же ужасно неловким своим жестом обнял её. Лицо она спрятала у меня на груди, так что поцеловать я её не мог, ну да и ладно, удовлетворимся чудесным ароматом волос. Дальше мы просто молчали, а потом я ушёл, сказав только напоследок, что мне нужно сегодня ещё встретиться с Учителем, так что пускай она меня ждёт через два часа. Она ответила, делая широкий жест, что будет меня ждать. Нужно же, вот, отпраздновать! Я кивнул.

И уже на свежем воздухе сокрушённо покачал головой.

Ну надо же, что иногда творится. Думаешь, будто знаешь человека вдоль и поперёк, а он берёт и выкидывает вот такую штуку.

Нужно будет поговорить, очень внимательно послушать то, что она скажет и постараться понять. Ведь я люблю её, а когда любишь, то любишь полностью, до конца, во всех поступках и странностях. Придёт время и… что «и» я так и не понял, а потому бросил покуда это совершенно непродуктивное занятие и побрёл себе по тропинке.

Учитель мой жил в полумиле отсюда, лететь не придется, так что проигнорируем и ленту, что вьётся где-то поблизости, пойдём пешком и подумаем. После столь очевидной неудачи с Мари мне казалось, что Учитель тоже что-то эдакое мне заявит, так что я совсем упал духом. Да, в таком случае будет полный… кто полный, я сформулировать не смог, поскольку все приходящие в голову образы недостаточно точно передавали парадигму. Вот свинство, совсем я не в форме.

В этот самый момент я проходил мимо маленького белого домика, который, помню, в своё время показался мне весьма приятным: на его стенах были совершенно изумительные фрески, сразу видно, что рисовал человек, крайне увлечённый своим делом и, при этом, большой талант. Только о нём я думал, как сразу вырастал передо мной образ этакого пожилого человека, чуть лысоватого, бородка клинышком, в бежевом брючном костюме и обязательно с тросточкой. Она придавала воображаемому хозяину домика некий непередаваемый шарм. С таким человеком приятно было бы сидеть поздним летним вечером на парковой скамеечке и говорить о вечном… Хм. В тот раз мне особенно повезло, раз поехало, то ехало до самого конца…

А я ведь так ни разу и не встретил этого загадочного человека.

Вообще-то да, бредятина, конечно…

Но только я так подумал, как красочные стены зашатались передо мной и рухнули, взметнув в воздух облако пыли. Я невольно вздрогнул. Вот стоял знакомый домик, и вот разом исчез.

Только когда из-под груды обломков выполз малый уборочный автомат, я вздохнул и пошёл дальше. Надо же, хозяин, видимо, недавно умер или переехал (что — вряд ли), так что теперь расчищали место. Всё ясно и понятно, никакой двусмысленности. Простое течение жизни. Не дано мне было, по-видимому, разочароваться в придуманном мною образе.

Я кивнул самому себе, почувствовав твёрдую почву под ногами. Вот с таким здоровым отношением ко всему сущему и должно идти к Учителю.

Вообще почти всегда, когда в голове пусто, когда идёшь один, а местность до боли знакома, когда ничего нового уже заведомо не можешь увидеть… Да, только это способно по-настоящему побудить тебя к мыслям на отстранённые, они же — так называемые возвышенные темы. Вот ими-то я и увлёкся ныне. Утрясти в голове кое-какие размышления, разве не это важно перед визитом к Учителю? Вот именно.

Правая нога с удовольствием пнула так кстати подвернувшийся камень.

Последний Полёт… именно последний. Что заключается в этих двух словах, кроме прямого их смысла?

Я оглянулся по сторонам. Никого не видно. Да, у нас праздным делом на улице редко кого встретишь.

Вот, всё верно, я пришёл в этот мир (ну, нескромно так говорить, пусть не я, а некий виртуальный Пилот) вовремя. Что было бы, если бы народу в мире оказалось больше, чем может нести «Тьернон»? Скажем, миллионов десять, и то с гаком. Полёт-то последний… Я в тот миг подумал, каково это должно быть человеку, оставшемуся неожиданно посреди пустого мира, забытого остальными людьми. Вот так, бац, и нет никого. Я бы точно что-то страшное с собой сделал. Нет, честно, я тогда был совершенно не в состоянии представить себя без магии Полёта, без космоса, без громоздкой туши «Тьернона», уже словно плывущей там, в небесах, без…

[обрыв]

Это казалось крушением всех надежд, всех чаяний, вот так, разом, как отрезали. Пусть бы не стал я Пилотом, как выяснилось позже, всё это — лишь дело случая, но полетел бы всё равно, и уж точно нашлась бы мне замена, пусть двадцать лет ждать! Не страшно… как выяснилось позже — действительно не так страшно. А вот остаться одному в числе ещё кучки таких же неудачников, обречённых доживать своё на этих ухоженных лужайках… Цель в жизни — жестокая штука, если настоящая, а уж когда её теряешь… тут, увольте, несчастье вдвойне.

Я проделал требующиеся от меня три с половиной тысячи шагов, затем поворот, и ещё сколько-то там. Дом Учителя был всё такой же, с чего ему меняться, строгие линии фасада, простой, без выкрутасов, но при этом ухоженный газон, мощёная камнем дорожка вела к крыльцу. В каком-то смысле этот дом был и моим тоже, благо сам я переезжал не один раз. Всегда одинаковые, они только становились раз за разом всё меньше, как и весь этот…

[обрыв]

Я постучал.

— Войдите, — знакомый голос прозвучал ясно и отчётливо. Сколько я его не слышал?

Я вошёл, резким движением сдёргивая в прихожей маску респиратора. Подумалось почему-то, как я считал, что помню, когда я впервые увидел своего Учителя. Было у меня такое странное воспоминание, я снизу вверх гляжу в его серьёзные и добрые глаза. И голоса, вроде родительские, «вы возьмёте его?», да, конечно, мальчик ваш так умён! Скорее всего, это был попросту некий свободный конгломерат из воспоминаний раннего детства, не мог я помнить, что случилось, когда мне было всего три года. Но гордиться можно было даже этим. И хвастаться иногда перед посторонними, которые в ответ лишь пожимали плечами и шли дальше. Самому Учителю я об этом образе не говорил ни разу.

Внутренняя дверь беззвучно распахнулась, обнажив профиль Учителя. Как и всякий истинный учитель, он был человеком, буквально излучающим энергию: только после секундной паузы ты замечал седину на висках и морщины в уголках глаз. Мой учитель же был к тому же ещё и Лучший Учитель, пост многолетнего председателя Совета Образования принадлежал ему, истинно, по праву. Я гордился им не без оснований, я гордился тем, что был одним из сорока его учеников (ни одного из которых к тому времени, кстати, ни разу не видел), я гордился любым своим делом через посредство того, что именно он подвиг меня на него. Великий человек. Да, я чувствовал это абсолютно честно до самого последнего, только…

[обрыв, на следующем листе рисунок — тёмный профиль в лучах закатного солнца, текст возобновляется с середины диалога]

— Вы действительно считаете, что всё это истинно моя заслуга и никого более?! — вообще-то эта мысль действительно была мне внове, да к тому же позднее она оказалась абсолютно ложной. Так что подобная неправда, буду говорить прямо, ой как сказалась на том результате, что вам, мои читатели, придётся, по-видимому, наблюдать. Я специально столь подробно привожу тот разговор… вам будет легче судить о степени того безумия, до которой я дошёл сейчас.

— Пье, ты — человек, причём человек в истинном смысле этого слова, стремящийся ввысь, да ещё и, видишь, достигающий чего-то значимого.

Учитель улыбнулся. Так, как умел только он, успокаивающе и обнадёживающе одновременно.

— Так что только тебе судить о цене своих свершений, ну, а остальные не останутся в стороне! Подумай, Пилот ты или нет?

— Пилот, — кивнул я не без позы, простите, её я здесь описывать не буду.

— Ну, вот и решай, Пилот. Небо было и остается единственной нашей целью, в этом мире нет ничего более ценного. Всё наше общество живёт единой мыслью — туда, вверх и вперёд. Ты знаешь это, без сомнения. В таком случае, какие колебания могут быть с твоей стороны?!!

Всё правильно, так мне тогда казалось. Ой, не хватило у вас, Учитель, таланта убеждения ещё и на Мари. На меня хватило, а на неё — нет, вот и случилось в результате всё это. Эх, если бы стать Пилотом действительно было так непросто, как мне говорили… Тогда у того, другого, доселе несуществующего, настоящего Пилота могло в итоге получиться получиться. Хотя…

[обрыв]

Да, я был похож на любого другого уважаемого члена нашего общества. Мои прадеды был космонавтами-исследователями, все они улетели на «Линье», это ещё сто лет назад. Мои деды были инженерами, они рассчитывали конструкцию «Моргейз», чтобы потом, опять же, улететь на ней вместе с обеими бабушками и прабабушкой Лин. В память о ней остались только кое-какие записи, изображающие статную женщину с невероятно умными глазами и хваткой настоящего Пилота, пусть она им так и не стала. Кто-то мне говорил, что как раз перед полётом прабабушка заступила на пост бортовой Исследовательской Группы, её одарённость как учёного до сих пор заставляет многих жалеть об её отлёте, поскольку некоторые её исследования (вроде бы!) давали повод подозревать возможность пролома Великого Барьера. Со стартом «Моргейз» все эти изыскания пропали навсегда. Отец мой в остальную нашу родню не пошёл, поскольку так всю жизнь и проходил в Стажёрах. То есть он, наверное, и стал однажды хотя бы космонавтом-исследователем, если бы не погиб как-то по глупости в промышленной зоне. Его тело так и осталось в толще радиоактивного бетона. Изо всех героев моего повествования я помню его наименее чётко. Маленькие дети редко обладают долгой памятью.

Осталась мама, но о маме — потом.

Как видите, в моей судьбе нужные детали наличествовали просто-таки до крайности завидным образом, и расчёты Совета Образования были вполне здравы, каким чудом в благочестивой и просвещённой среде под неусыпным оком Учителя мог вырасти такой вот индивид? Вероятность — ноль, ноль, ноль… да вот, Мари умудрилась сломать эту предопределённость, а уж там — стоило мне только пошевелиться. Покатился сам.

Я вдруг понял, что совершенно невозможным образом задумался в присутствии Учителя и не слышу его, безусловно, мудрых и важных слов вот уже минуты три. Обомлел. Это же неприлично!

— И ты, надеюсь, не считаешь, что теперь можно успокоиться и перестать подвизаться дальше? — Учитель, кажется, всё ещё славословил мне, как «носителя столь высокого звания» или чего-то в этом роде. Я расслабился и облегчённо вздохнул. Мысль я уловить успел. Ответим так:

— Конечно же нет, Учитель, но ведь, несмотря ни на что, мне нет нужды искать себе новую область интересов, пилотирование было и остаётся самым сложным делом, какое только дано человеку, так что Тест — замечательно, но практиковаться мне следует и впредь.

На лице Учителя в ответ расцвела одна из его улыбок. Гордится мной, что и говорить.

— Я знал, что услышу это, ты хороший ученик…

[судя по всему, полностью отсутствует одна страница]

Очнулся я на улице и несколько мгновений ничего не мог понять. Что же такое со мной творится?!! Хоть бы Учитель не заметил в моей поспешности ничего необычного. Нет, ну пусть нужно мне спешить к Мари, я ж ей обещал, но это всё так, внешнее, повод убраться. Внутреннее побуждение покинуть Учителя мне осталось непонятным, просто стало вдруг невероятно душно в этом дорогом для меня доме.

Пусть причиною стали слова Учителя, но что было в тех словах, кроме радости по поводу успехов своего воспитанника? Что в них ещё могло быть?!! А я вот… бредятина, если вдуматься. Однако воспоминание о страшном зуде под кожей, о давящей тяжести, разом легшей на горло, такой материальной, такой нестерпимой…

Подумав секунду, я сумел установить, что и этот странный зуд исходит непосредственно от Мари. Её образ там, у неё дома, когда она отворачивалась от меня. То есть, мне казалось, что она отворачивается… Или нет? Что-то тут не так, решил я, трогаясь с места. Поговорю с ней обязательно!

Если бы…

Добежал я до её дома так быстро, как мог. Даже запыхаться успел. Сообразил вдруг, что-то я часто стал бегать… Мысль мне тогда очень не понравилась.

Мари там уже не было. Дом распахнул передо мной двери, однако его стены так явственно веяли на меня холодом, что я, уверенный в своем ощущении, даже не удосужился обойти все комнаты в её поисках. Только бросил беглый взгляд на кухню, где вот уже час или больше было пусто. Выходило так, будто Мари ушла сразу после меня. Записки видно не было, да я бы в тот момент сильно удивился, когда б её увидел. Ну, представьте, маленький такой квадратик, такой заметный на тёмной полировке стола… а там слова: «Побежала туда-то, скоренько вернусь».

Фига с два.

«Что делать?» Может быть, это был первый момент в моей жизни, когда я по-настоящему растерялся. Мне просто, тупо, тривиально было непонятно, куда теперь направиться.

Остаться у Мари? Ни за что. От самой этой идеи несло чем-то непозволительным.

Задумался я неожиданно для себя глубоко. Что ж такое творится?!! Я покинул помещение, на ходу торопливо нацепив респиратор. Это всё здорово, но только до некоторого предела… пойду к маме, я у неё не был кто знает сколько времени.

Уже наблюдая скользящий мимо ленты ландшафт, я сделал совершенно запоздавшее и изначально бессмысленное движение сойти и вернуться. Где её искать? Неожиданно чётко проявились странности наших с Мари отношений. Да, я по своему образу жизни — чрезвычайно общительная личность, круг моих знакомых довольно велик, даже сейчас я без напряжения могу назвать человек тридцать: коллеги, преподаватели, начальство, просто знакомые… да мало ли! Понятно, почему Мари, несмотря на то, что я нередко водил её с собой на разные встречи и посиделки, могла не помнить, например, моего тренера Карно, но почему, в таком случае, я не знал ни одного её знакомого?.. Не укладывалось это всё у меня в голове.

Мари… она для меня как свет за окном, ласковое тёплое существо, которое пропитывает тебя всего таким ощущением счастья, что хочется отчаянно зажмуриться, отгородиться разом от прочего мира, оставив себе лишь легкое касание её пальцев. У неё была способность заполнять всё, что угодно, своим присутствием, разливать вокруг ощущение уюта и доброго женского тепла. Сила моей любви к Мари до сих пор вызывает во мне оторопь. Что и говорить…

Познакомились мы с ней при обстоятельствах если и любопытных, то лишь исключительно своей заурядностью. Я как-то вечером гулял по парку, что был разбит неподалёку от нашего с мамой тогдашнего дома, а Мари сидела там на скамейке. Знаете, такие чугунно-бревенчатые, с совершенно неудобным, но очень уютным на вид сиденьем… когда рисуют осенний парк, то нет-нет, да и изобразят подобную где-нибудь на заднем плане. Так вот, никакой любви с первого взгляда не было, только мелькнула на самом дне сознания дежурная толика симпатии, и всё.

Я уж не помню, каким образом оказался владельцем малюсенькой карточки с её именем.

Можете считать это перстом судьбы.

Это уж потом, придя домой, я почувствовал некоторую в себе неуверенность. Такое, знаете, тянущее чувство, когда не можешь найти место, куда приткнуться.

Мама тогда удивлённо посмотрела на мои эволюции и поинтересовалась, а не пойти ли мне и не заняться чем-то полезным, а то вон энергии лишней сколько! Ну, я немедленно последовал её совету и часа три гонял на базе Центра, что располагалась неподалёку, всевозможные тренажёры. Гонял, пока совсем не обессилел, аж пальцы принялись дрожать от напряжения. Но стоило мне только оттуда выйти под открытое небо, как всё вернулось снова-здорово.

Я поразмыслил и понял, что мне непременно хочется встретиться с той девушкой из парка. Вообще-то я в то время был крайне молод и мой личный сексуальный цикл, теоретически, должен был быть самым, что ни на есть, заполненным, но… тренировки, реально, отнимали слишком много времени, чтобы при этом ещё успевать общаться со сверстницами. Обращаться же с просьбами помочь к маме или, того хуже, её подругам из санитарного контроля мне казалось неприличным.

В конце концов, будто так уж сложно решать свои проблемы самому, не терроризируя этим взрослых. Опять-таки, хоть я и молодой был, существовала возможность, что Проба даст положительный результат (кто знает, но бывает всякое, населения у нас мало, генетика всегда была главной проблемой в таких вопросах), а для подобных фокусов мама уже была не в том возрасте. Я люблю маму, но братик, сестричка… ну или дочка, сынок, как хотите, называйте… В общем, несмотря на то, что, в любом случае, этим самым мы с мамой всё равно принесли бы обществу пользу, мне подобного не хотелось. Считайте это признаком, что я уже тогда был существом странным, и всё дальнейшее тому лишнее доказательство.

В общем, вооружившись подобными измышлениями, я набрал вручную индекс Мари с карточки и… в общем, я же сказал, что всё было тривиально. Какая-то вечеринка с толпой народу, человек двенадцать, мы с Мари, вальяжно расхаживавшие некоторое время по гостиной, даже почти не разговаривая, потом, всё-таки, одна из гостевых спален, ничего необычного…

Хотя, да, теперь я вспомнил. Было там что-то, очень серьёзно повлиявшее на наши дальнейшие отношения. Она показалась мне в тот раз… как никто до этого. Очень странно, особенно для первого раза, который сам по себе лотерея. А тут нате. Словно обычный процесс удовлетворения полового инстинкта вдвоём со мной сам по себе доставлял ей невероятное удовольствие. Мари смотрела на меня сквозь полузакрытые от страсти веки, улыбка играла на её губах, грудь трепетала под моими пальцами, а ногти её напряженно скользили по моей спине, причиняя заметную боль, но, одновременно, и такое необычное сладкое ощущение внизу живота… я уже ничего не соображал, когда она, наконец, угомонилась и заснула. Сколько продолжалось это безумие, я не знал вовсе. Все гости уже разошлись или уснули, в притихшем доме был только я один и биение моего сердца.

Я простоял битый час в ду́ше, пытаясь успокоиться, то и дело удивлённо посматривая туда, где успокаиваться ничто совершенно не желало. А потом вернулся в комнату, где лежала Мари. Она тут же проснулась, а может, и не спала вовсе.

Проклятие, на следующее утро я понял, что влюблён по уши.

Там, дальше было ещё много самых невероятных моментов, но они ещё менее интересны, чем эти. Я как-то привык для себя считать, что мне попросту повезло с Мари. Так повезло, что и не расскажешь никому, я даже маме долгое время ничего о ней не говорил, поскольку не мог сформулировать для себя самого, за что же я её люблю.

А уж рассказывать кому-то ещё, хотя бы и всё тому же Учителю.

Ну да ладно. Я сошёл с транспортировочной ленты в том месте, где до маминого дома оставалось шагов сто и огляделся вокруг. Ничего, вроде, с моего последнего здесь появления не изменилось, да и с чего бы…

Я вам, кажется, ещё не рассказывал. У меня мама — космо-медик. Причём не просто так, а настоящий талант. Сколько раз я неделями не мог её застать дома, пока она бывала в разъездах по семинарам и коллоквиумам, сколько часов почти горячечного бреда об эффективных сечениях спящих инвазий мне пришлось выслушать!.. Так что профессия, порой, невольно накладывала свой отпечаток на её поведение. В частности, это выражалось в невероятной опеке, которой я подвергался всё время, когда находился у неё дома. А уж что говорить о том разе!

Видимо, она ещё с утра была в курсе новостей, которые должен был, по идее, поведать ей я, так что моё прибытие к маме под тёплое крылышко вполне бы могло с моей стороны сопровождаться гробовым молчанием, что ни в коем разе не повлияло бы ни на качество, ни на содержание всего мероприятия. Собственно, из того, что там происходило, я ничего толком не припомню, поскольку в этом всём не было ничего значительного, ну, может, почувствовал я тогда положенную сыновнюю гордость при словах «ты молодец». Как же иначе, я тогда был другим, не таким как сейчас… Сын пришёл сказать матери, что он добился высочайшей награды, что существует в мире. Она же поспешила показать ему, как она им гордится. Как же иначе? Недаром же она в натальном центре выбрала именно меня из семи предложенных ей кандидатов.

В общем, всё было штатно и корректно, как всегда у мамы… ещё только выйдя оттуда спустя три часа, я уже ничего толком не помнил. Вот ведь, но мне тотчас приходят на ум те нежные и трогательные беседы с Мари, что нет-нет, да и мелькали до того в моей взбалмошной и торопливой жизни. Что взять, ну, провели люди ночь вместе, с кем не бывает, совершенно ни к чему не обязывающее знакомство, а вот нет. Я однажды поймал себя на том, что я раз за разом набираю её индекс, но потом, не дождавшись ещё ответа, его сбрасываю. Мне хотелось общения с Мари, хотелось настолько, что та бурная ночь уходила на столь задний план, что, в общем, тоже становилась рутинной.

Однажды мы снова встретились. Может, прошло-то всего декады две, но мне они показались вечностью. Она глядела на меня с невыразимой нежностью, когда я подбежал к тому, старому, нашему месту в парке. А потом мы говорили, сначала неуверенно, стеснительно, но потом по-молодому страстно, но при этом всё время мне было настолько невероятно, предельно, восхитительно уютно с ней, о подобном моей больной головушке до того и мечтать нельзя было.

Я же говорил, ничего не было во всём этом особенного, необычного. Дело не в том, что происходило — дело в том, как всё происходило.

Это был не расслабленный трёп с мамой, это был не случайный обмен приветствиями в Центре, это было произведение коммуникативного искусства, которое мне хотелось смаковать в душе ещё и ещё раз. Иногда меня совсем затуманивало, и тогда я уже переставал соображать, где говорила она, а где, захлёбываясь, хрипел мой собственный голос. Мы раскрывались друг другу настолько, насколько это вообще возможно. По крайней мере, при помощи человеческого языка А когда слова кончались, мы, обессилев, клали головы друг другу на плечо и сидели подолгу вот так, будто прижавшись сердцами. Это ощущение было чем-то настолько прекрасным, что я радовался даже тому, что мы с ней так редко виделись. Само ожидание чуда стало для нас чем-то вроде непременного атрибута нашей любви.

То, что это было не менее (но и не более, замечу сразу), чем настоящая любовь, я сообразил довольно быстро. Вот только на полное осознание этого факта ушло слишком много времени, если бы я…

[обрыв]

В тот день Мари ко мне так и не вернулась. Я напрасно просидел в одиночестве до темноты, не стоит и говорить о том, что я был этим очень расстроен. Но что поделаешь? Пережили и это, хотя… это был ещё один ясный знак приближающегося проклятого Полёта.

Хотя. Вот именно. На следующий день Мари уже всё так же привычно кормила меня завтраком, мы молчаливо уговорились не вспоминать, всё быстро стало на круги своя. Подождём ещё месячишко…

Да только следующий подобный плевок судьбы мне суждено было пережить гораздо раньше.

Это было, кажется, то ли открытие чего-то, то ли просто собрание какое. В общем, на довольно большом пространстве поблизости одного из посёлков собрались все, кто только мог. Посредине всего собрания в паре ярдов над землёй висел диск платформы. Смысл моего во всём этом участия заключался в некотором докладе, который меня попросил сделать Мэр Мессье. Проще говоря, мне нужно было сказать пару слов с высоты моего нового положения в обществе. Честно говоря, это не было уже для меня чем-то особенным, я постепенно привыкал. Ну, со всех сторон там были улыбки, многие на меня смотрели, как будто равнение держали. Я откашлялся тихонько и начал говорить.

— Благодарю за высокую честь выступать перед столь выдающимся собранием. Поверьте, она очень велика. Я, когда шёл сюда, всё думал, что же такое сказать, чтобы не набить вам оскомину тривиальными истинами. Придумать надо, сообразить, да вот только будет ли это всё стоить вашего времени? Я — простой кадет Центра Управления, однако и у меня есть слова, которые стоит сказать. Вы все знаете, что сборка «Тьернона» продолжается вот уже, без малого, пол столетия, собственно, месяц-два, и мы сможем закончить то, что было начато ещё нашими предками. Вот что главное. И дело совершенно не в том, кто поведет этот замечательный корабль к цели, я или кто другой, дело в самом факте. Последний Полёт… мы покидаем нашу гостеприимную родину и летим дальше, в космос, воплощать в жизнь то, что было, есть и будет навсегда нашей величайшей мечтой…

Я ещё некоторое время нёс чушь про то, что «каждый из нас важен его ролью в Проекте», но «даже Пилот, рано или поздно, может быть заменён другим Пилотом», в общем, старался казаться в меру энергичным, скромным и, по возможности, неглупым человеком. А сам тем временем всё вглядывался в обращённые ко мне глаза людей. Это меня и подвело, неожиданно я запнулся, ловко потерял ход собственной мысли и принялся мучительно выгребать из этой пропасти. А случилось вот что. Я встретился тогда глазами с Мари. Та стояла поодаль с каким-то парнем, одетым в явно великоватый ему тёмно-синий комбинезон космонавта-исследователя. Она что-то ему быстро говорила, а сама, не отрываясь, продолжала смотреть на меня. Невероятное ощущение чего-то неуютного, исходившее от этого взора, поражало меня, как удар ногой под дых. Что же это такое! Лишь приложив изрядные усилия, я справился с собственными недавними нагромождениями оборотов речи, теперь меня занимала только одна вещь. Добраться до Мари и потребовать от неё того самого разговора, от которого она так искусно увиливала до тех пор. Наверное, от людей не ускользнуло, как я, едва отбрехавшись от треклятого «доклада», рванул сквозь толпу к тому месту, где стояла Мари. Мне было неловко, но решимость брала своё.

Стоит ли упоминать, что от неё, а также её компаньона уже и след простыл?

Я стоял столбом, как дурак. И чувствовал себя соответственно.

Что было делать? Придя домой, я обнаружил следующее: из хранилища были изъяты все продукты, а на моём рабочем столе лежала записка.

«Я скоро вернусь. Не ищи меня, это ни к чему — там, куда я собралась, человек и вправду может очень многое, будь на то лишь его воля. Жди! Твоя Мари».

И всё-таки «моя»… странность сложившегося положения меня просто выводила из себя, как этот так — исчезнуть куда-то, где мне её не найти, но при этом всём оставить записку, пусть непонятного содержания, но вполне предостерегающей интонации. Бредятина какая-то.

Простояв столбом несколько часов в пустом доме, я наконец-то сообразил сделать хоть что-то, чтобы убить время тягостного ожидания. Она сказала мне ждать, ну что ж, я подожду, встречу как положено, да только не дождешься ты, милая, моего раздражения и наипаче тревоги.

Ворвавшись в подсобку, маленькую клетушку позади мастерской, в которой я держал инструменты, я отыскал самый мощный самоходный силовой резак, запустив каковой и поманив за собой пальцем, вышел через чёрный ход на улицу. Весьма неприятное занятие, шумное и нервное, тогда оно принесло мне долгожданное облегчение, я битый час корёжил неподатливый металл, старательно выполняя распоряжение руководства Эллинга, равно как и свой гражданский долг. Сказано же — всем сдать по две тонны металлолома чёрных или же цветных металлов. Кому интересно, что я тогда на самом деле чувствовал?

Усталый, но немного подуспокоившийся, я деактивировал установку и уселся перед калиткой, что вела в сад. Калитка стояла, а вот от старой чугунной решётки, что привычно темнела неподалёку, больше ничего не осталось.

Усевшись прямо на землю, я схватился за голову, не беспокоясь об уже совершенно пришедшем к тому моменту в негодность выходном костюме. Как потом мне показалось, я даже — от усталости и нервного переутомления — на мгновенье заснул… Когда поблизости раздались её легкие шаги, уже можно было наблюдать высоко поднявшееся светило, заканчивалось утро следующего дня.

Мари некоторое время встревоженно, как мне показалось, смотрела на меня, потом на остатки чугунной решётки, сваленные в кучу, потом на меня снова. Мне толком нечего было сказать, и потому я молчал, первой заговорила она:

— Ты… ты пил.

Не знаю почему, но мне в тот миг стало смешно.

Я? Пил?!!

— С чего бы?.. — кажется, вслух произнёс я. — А что, похоже?

Она кивнула, ещё больше нахмурившись.

— И зря.

— Да, всё зря, — с неожиданной готовностью подтвердила Мари. — Ты зачем это всё натворил?

Ах, это… ну, дык, распоряжение… долг каждого!

— Но ты же… — она запнулась, не в состоянии подобрать слов. — Ты же сам её варил, это же тоже часть нашей души, ты не понимаешь?! Хотя тебе, быть может, это и не так… но я ж тебя знаю до самого потаённого, зачем же так, по живому зачем?!

Великие странности… долг значит долг. И что она там лепечет?

Хотя… в то мгновение мне показалось, что она вправду пожалела о своем странном путешествии туда, где «человек может многое». Я пожалел о нём гораздо позже. А тогда всё сорвалось:

— Вам всем — только лишь бы улететь, зачем оставлять эту рухлядь! Ну и пожалуйста, — бросила она, отворачиваясь.

Мгновение моего величия было безвозвратно упущено, стоило мне…

[обрыв]

…собственно та решётка и была единственным напоминанием о брате, за давностью событий и короткостью сроков, уготованных материальным вещам в нашем мире.

Брат был младше меня на два года, однако, странным образом разница в возрасте совершенно не сказалась на наших отношениях, мы были самыми закадычными друзьями, какие только бывают на свете. Среди своих сверстников, некоторое количество которых существовало подле меня вследствие маминой специальности, я не мог найти человека, настолько полно и гармонично способного вписаться в наш странный детский мир, полный приключений и игрищ. Мы с братом были, как одно целое, неразрывное и неотделимое, рассказывая друг другу все секреты, вместе подглядывая за девчонками на пляже, получая вместе нагоняи от наставников и вместе мечтая.

В то лето (мне тогда стукнуло уже пятнадцать, а ему, соответственно, тринадцать лет) мы с ним решили соорудить в саду беседку, такую огромную и красивую, какую мы только сумели бы придумать. Брат обладал, ко всему прочему, заметным художественным талантом, рисовал он просто отменно, так что старание и хорошие чертежи, помноженные на здоровый азарт, дали результат. Ещё в начале лета я углядел на отдалённом пустыре возле ближайшей к нам Белой Стены тяжеленную связку чугунных прутьев толщиной с мой указательный палец. Она была такая тяжёлая, так что пришлось привлекать маму и десяток моих знакомых для того лишь, чтобы доставить на траке это всё к нам под забор. Работа была адова, мы трое суток ходили чумазые и потные, но не успокоились, пока одна из решётчатых стен беседки не была склёпана, заварена и покрашена.

Радости не было конца, сделать что-то собственными руками!

Но она продолжалась недолго. Через два дня брата не стало, он погиб при загадочных для меня обстоятельствах, ибо до сих пор я так и не собрался спросить у мамы, что же всё-таки произошло в то утро. Я как-то разом очутился перед чёрным параллелепипедом гроба, который под тихую музыку уплывал в жерло кремационной печи. Оценивать как-то случившееся уже попросту не хватало сил.

Соответственно, беседка так и не была доделана, оставшиеся материалы я убрал со двора, плача над никчемными железками, словно всё ещё стоял там, над гробом. А единственная доделанная решётка постепенно заросла плетьми растений, превратившись на долгие годы в неотъемлемую часть сначала нашего старого сада, а потом мирно перекочевала в новый дом, когда же я поселился отдельно от мамы, то решётку тоже забрал с собой.

Нужно ли упоминать, что она для меня значила. Сперва. Но годы шли, я постепенно забывал и её, и брата. А тут ещё это распоряжение о сдаче металлолома. Надо же было случиться такому, что бесхозный металл в итоге оказался востребованным на строительстве «Тьернона», более того, всякий должен был незамедлительно отправить необходимый объём на Эллинг для соответствующего дальнейшего использования. Указ на то был вполне чётким.

Я долго крепился, пытаясь побороть в душе ту гадливость, что просыпалась в ней при единой мысли о том, чтобы… Наша размолвка с Мари привела к тому, что я, наконец, решился.

Вот так, больше ничего материального за спиной, как и положено истинному Пилоту и просто будущему космонавту, тень брата не связывала меня больше с бренной этой планетой.

Но нет. От слов Мари всё вернулось снова, все былые обиды на несправедливость, былая тоска. Да и сама эта незримая трещина в наших отношениях, что лишь мелькнула до того перед моим замутнённым взором, уже вполне отчётливо начала разрастаться в огромную пропасть.

Я поднял голову и посмотрел на неё. Скорченная фигурка Мари мне что-то невнятно напоминала, но вот что?

Я встал, подошёл и погладил её по щеке тыльной стороной ладони, как она любила. Ответ на ласку был едва ощутим, но мне и того было довольно…

Пришло вот в голову — и что особенного я тут вам рассказываю? Да ничего, просто мне хотя бы сейчас хотелось утрясти все те несуразицы, что я сумел натворить за свою жизнь, быть может, даже ещё проще — помириться со своей памятью, которая раз за разом предательски возвращает мысли к тому глиняному болвану с моим именем на лбу, что погрёб под собой так много чужих судеб. И всегда, в любой момент дня или ночи, по правую руку от меня словно стоит Мари, мой безмолвный вот уже сколько лет оппонент, которая продолжает тот давнишний спор… Примириться с ней у меня так и не получилось, её слова слишком действительны для меня, материализованные исключительно моей железной волей, они стали больше, чем словами, да только… всё напрасно.

Порой, когда я откидываюсь в кресле, заполнив очередной листок своими кривенькими словесами, мне начинает казаться, что разгадка всех этих странностей совсем близка, но она вновь убегает снова, стоит мне снова взять в руки перо. Что хотела сказать мне Мари, тогда, на том болоте, и отчего всё получилось так, а не иначе?.. Не знаю.

Оттого и пишу.

Спустя несколько дней после приведённых мною событий произошло ещё нечто, достойное подробного описания. Проснулся я утром оттого, что в углу комнаты настойчиво трезвонил терминал. Я никогда не страдал от обилия почты и вообще какого бы то ни было виртуального общения, так что у меня просто ещё не сложилось отключить эту пищалку — поступление корреспонденции, в случае чего, великолепно отражалось подмигиванием огонька. Форменным образом мне пришлось выбираться из постели и плестись к терминалу, проклиная всё на свете. Действительно — письмо, к тому же запечатанное гербом Совета. Я мгновенно подобрался и прекратил нытьё, шутки в сторону. Прикоснувшись к холодной панели, я подтвердил свою личность, после чего быстро просмотрел текст послания. Мне предлагалось прибыть к зданию Совета в девять часов утра сего дня и принять участие в закрытом его заседании, для чего предпочтительней была парадная форма. Прибыть мне рекомендовали вместе со своим Учителем. Вот как оно…

Собственно, сборы много времени не заняли, я подумал и вызвал дежурный двухместный аэрон со стоянки, затем, ещё после секундного размышления, нацарапал коротенькую записку Учителю. Он у меня молодец и собраться успеет. А потом, когда рука машинально потянулась набирать знакомый код, я отдернул её, словно обжёгшись. Инстинкты подсказали мне, что об этом собрании Мари знать не обязательно, только очередное для неё огорчение.

Выбегая из дому, я на ходу застегивал последние пуговицы моего парадного мундира.

Как странно, перечитывая эти строчки, можно подумать, что я уже тогда всё понимал и обо всем догадывался. Не так это.

К превеликому моему сожалению я и до сих пор брожу вслепую по тем закоулкам — пусть теперь это лишь мысленные прогулки, тогда же… я её любил, что мне и помогало — если не понимать, то чувствовать.

Где это всё…

[обрыв]

…в огромных коридорах царила тишина, на всём нашем пути не встретилось ни единого человека.

Залы, залы… возможность побродить здесь всегда была для меня неоценимым удовольствием. Лепные потолки у меня над головой простирались на головокружительную высоту, напоминая не то своды пещер, вымытых некогда могучими потоками в недрах скал, не то невероятного размера паруса, туго натянутые штормовым ветром, готовые вот-вот лопнуть, подобно струне, а затем… различные варианты дальнейших событий резвым хороводом мелькали перед моими глазами, поражая меня не столько своей масштабностью, сколько собственно неожиданным богатством моего воображения.

Сравнить то моё состояние возможно только с той реакцией, которую я встречал иногда, впервые подвозя кого-нибудь на аэроне. Меня почему-то все, кто только узнавал о моей профессиональной специализации, непременно начинали просить «показать класс», это у них так называлось. И вот, когда я, поддавшись на уговоры, опрокидывал привычным движением нашу утлую летающую посудину навстречу бездне небес, у них в глазах отчего-то загорался невероятный огонь, пусть крепко замешанный на страхе, но мгновенно его перебивающий, а дальше ух!.. Спустя целую минуту после приземления они только и были способны, что оглядываться по сторонам, пытаясь понять, на каком они свете, затем следовала всё та же фраза, которая прекрасно подходит и к тому, что я испытывал, направляясь на заседание Совета. «Вот теперь я истинно понял, для чего мы хотим лететь…» — иногда от этой интонации даже у меня наворачивались слёзы. Вот точно так же и я, завороженный этими сводами, словно не шел вперёд размеренным шагом уверенного, пусть и немного храбрящегося человека, но летел куда-то ввысь, напролом, в эти начертанные рукой неведомого мне мастера небеса, туда, где никогда не бывал. Они не давили на меня, нет, они — влекли.

И тут я увидел Учителя, который поджидал подле одного из этих огромных порталов в неизведанное. Верно, он уже успел переговорить кое с кем из Совета, и теперь была моя очередь выслушать последние наставления в свой адрес.

— Я не разочаровался в тебе. Знать, что тебя ожидает пару минут спустя и, при этом, спокойно и достойно ждать поданного тебе сигнала, — это чрезвычайно важная вещь, как для тебя самого, так и для той вселенской миссии, которую ты олицетворяешь. Тебе больше не нужны мои недостойные нотации, сынок, отныне ты абсолютно свободен в своих поступках, ибо их значимость требует от своего носителя совершенной, истинной независимости, каковую может дать человеку лишь он сам.

Я, помню, кинулся возражать ему, дескать, не могу представить себя без мудрого ока Учителя, но он лишь тихонько посмеялся над этим и, сутулясь больше обычного, побрёл в раздумье прочь.

Занятно, я вдруг подумал, что после того мне довелось видеть старика лишь дважды (последний раз не считается, те мёртвые стеклянные глаза ни имели ничего общего с моим Учителем), и оба из них оказались для меня чрезвычайными. Если не по сути, то по важности. Это даёт мне повод подозревать, что отнюдь не все подводные течения, что бушевали вокруг моей персоны в то время, мне удалось позже вычислить. Память — хорошая штука, но только не в том случае, когда она осталась тем единственным, что продлевает твоё существование на ещё один долгий мрачный день. Хотя… я уже привык.

Створки дверей, самые тяжеловесные из всех, что мне приходилось встречать, начали приоткрываться под моим пристальным взором. Мне действительно тогда было очень тревожно, надо мной довлело странное чувство утраты, настолько тяжелой и непоправимой, что не понять его, не пересилить, которое словно поселилось во мне в последние дни, теперь бушевало надо мной вовсю. Если только затягивающее меня болото способно бушевать. Было ощущение, что меня предали, причём предали совершенно беззастенчиво и подло.

Тем не менее, я шагнул вперёд. Так ныряют в ледяную воду.

Зал Совета, открывшийся моему взору, представлял собой скорее не зал в обычном понимании, но пугающих размеров крытую полукруглую анфиладу, где каждая из комнаток-капсул, расположенных ярус над ярусом и открытых в сторону геометрического центра помещения, глядела на тебя исподлобья умными и требовательными глазами. Эти спирали огней, таящихся в полумраке, безмолвные и словно бы неживые, возносящиеся на сотни ярдов вверх, и я, маленький, подавленный. Совершенно не готовый к подобному приёму. Беспомощно, как мне казалось, пялящийся на будто бы висящие в воздухе ажурные конструкции, переплетающиеся с полуокружностями дорожек-транспортёров, на которые словно были нанизаны «приёмные» Советников.

Всем известно, что Совет постоянно меняет состав, что любой Советник может занять то место в Совете, которое посчитает нужным. Теперь я видел всё это в действии, в конкретике реализации того, что могло быть воплощённым в живую архитектуру этого места. Совет был, да и должен был оставаться — живым организмом, выделяющим из себя в большой мир всё то лучшее, носителями чего были люди, его составляющие. Невозможно представить, насколько гармоничной должна быть жизнь тех, кто проводит здесь большую часть своего времени, чтобы достойно конкурировать с необычной грацией и ажурной мощью Зала Совета.

Пьедестал, у основания которого я очутился, но который в полном смятении как-то сразу не заметил, в конце концов загорелся неярким зелёным цветом, молчаливо указывая то место, где меня смогут услышать. Небольшое возвышение сделалось для меня чуть ли не вершиной величайшей из гор нашего мира, я поднимался по трём ступенькам словно немощный, истекая потом, предательски лившимся мне между лопаток. А если меня спросят о чём-нибудь? А ведь верно — спросят, что же тогда? Таким беспомощным я казался самому себе в тот миг, как же дела обстояли на самом деле… кто его знает, но я всё же льщу себе надеждой, что всё выглядело со стороны далеко не так плохо, как казалось.

Я смог чётко вскинуть обе руки в приветствии максимального уважения к собравшимся, поскольку толком не знал, что бы ещё сделать такого, однако моя бубновая шестёрка, вопреки ожиданиям, битой не оказалась. Весь Совет разом, как единый человек, встал и ответил мне тем же жестом.

Потрясающее зрелище. Достижению подобных высот многие из тех, кого я знал, посвятили бы всю свою жизнь. Я получил это удовольствие исключительно, мне тогда казалось, в качестве дара. Ой, ли!..

[обрыв]

До того самого момента ход диалога мне был абсолютно понятен и где-то даже близок, поскольку таковую возможность, если вы помните, я предполагал заранее. Однако то, во что в итоге внезапно вылилось это мероприятие, я нашёл исключительно настораживающим.

Голос, льющийся сверху, строго спросил меня:

— Отчего вы такой положительный?

Я даже немного опешил. О, неужели я всё ещё сохранил достаточно силы воли, чтобы возражать?!

— Что вы имеете в виду, мьсье Советник?

Однако мой крошечный демарш прошёл незамеченным. Голос, как ни в чём не бывало, продолжал вещать.

— Общеизвестно, что молодые люди склонны не вполне самокритично подходить к собственному поведению. Собственно, для того и создан был общественный орган Совета Образования. Его члены, Учителя исходят в своём подходе к молодежи из самоцели купирования их естественных антисоциальных предрасположенностей, то бишь, если конкретнее, воспитание рядового члена общества есть, в какой-то мере, насильственная его реморализация в свете общественных отношений.

Я уже поумнел достаточно, чтобы просто смолчать на этом месте.

— Так вот, мы тут только что со всей внимательностью выслушали нашего достойного коллегу, бывшего члена Коллегии Совета Образования, бывшего Советника Луи Сен-Руаля, вашего Учителя. Что же мы услышали? Заботлив, работоспособен, трудолюбив, предупредителен, целеустремлён, не чувствителен к таким естественным раздражителям, как конкуренция, в меру, для избранной им стези, общителен, но вместе с тем благоразумен и осторожен. Идеал не только Пилота, каковым он отныне является, но и вообще представителя любого из направлений всего нашего сообщества.

Непонимающий мой взгляд продолжал пялиться в ответ меж балок ажурных конструкций Зала Совета, что ещё оставалось делать? Что они вообще хотят этим сказать?

— Заострю на этом ваше внимание. Нас заботит всяческое отклонение, пусть и в хорошую сторону. Вы должны нас понять, молодой человек, вам или вашему, паче чаяния, дублёру придётся вести «Тьернон» в его единственную, первую и последнюю исследовательскую миссию. Человек, который взваливает на свои плечи столь непомерный груз, должен быть понят нами от начала до конца. Иначе мы рискуем однажды переоценить его силы…

Ненавижу, когда обо мне говорят в третьем лице. А посему позволю себе пару слов отсюда, из моего настоящего. Тех слов, что никогда не пришли бы в голову мальчику, стоявшему в потоке льющегося на него света посреди Зала Совета. Да, теперь я действительно понимаю всю глубину болота, в которое меня тащили всю ту часть жизни. Болота сладостного, мягкого, как перина, уютного как руки матери. Я должен был стать исполнителем, от меня требовалось только одно — довести корабль до цели. Однако просчёт дал себя знать. И ещё как. Я же действительно любил то, что мне навязывали, я рвался идти строем на парад, я даже был готов для этого начистить сапоги хоть всему гарнизону, но они всё ещё видели за этим лишь картонные декорации. И просчитались.

Ни с того ни с сего огромная платформа подо мной дрогнула и понеслась куда-то вверх, разом вознося меня на невероятную высоту, туда, под самый свод. Я даже не успел как следует струхнуть.

Хотя надо бы.

Из раскрывшихся разом во всю высоту лепестков, заслоняющих от моего взгляда погружённые в полумрак глубины его приёмной, показалась фигура одного из Советников. Тот поднялся из кресла и степенно направился в мою сторону, не спеша одолев разделяющие нас ярды. Створки внутренней двери, украшенные всё той же ажурной вязью, оставались распахнутыми за его спиной, раскрывая взгляду часть убранства внешней анфилады. Будто Советник не то секунду назад оттуда явился, не то уже собирался, разделавшись предварительно со мной, срочно куда-то бежать.

Несмотря на внешнюю нелогичность, оба предположения казались, если не абсолютно верными, то, уж точно, правомерными.

— А вы и по правде выглядите так, как вас описал Учитель Сен-Руаль. Эти глаза — они абсолютно такие, какими я их себе представлял. Так что же вас беспокоит все эти дни, а, молодой человек?

Это был тот самый голос. Или тут все изъяснялись настолько одинаково, или… да, именно этот человек говорил только что со мной от лица остального Совета.

— Меня ничего не беспокоит, Советник. Я лишь немного утомлён той горой всего лишнего формализма, что на меня в последнее время навалилась.

— Излишние церемонии вас отвлекают? — мне кажется, или я вправду до сих пор помню ту интонацию застенчивого, но безапелляционного интереса?

— Они попросту занимают сейчас не очень подобающее им место в моём жизненном распорядке. Я… мне нечего добавить.

Пишу, а сам мысленно нахваливаю себя тогдашнего за сообразительность. Пусть несколько заносчиво, зато чётко. Все точки над «i» поставлены, мадам и мьсье Советники.

— А как ваша девушка… Мари, если не ошибаюсь, она тоже входит в этот ваш список излишних отвлекающих моментов?

У, этот вопрос тоже был тем самым, на который я могу ответить всегда и любому. Пусть он хоть сам Советник. Падайте на пол.

— Я думаю, у неё есть и свои проблемы, над которыми ей стоит поразмыслить.

Советник сощурился, молча переваривая полученную информацию. Потом кивнул чему-то своему, потаённому, и только потом снова загремел по Залу усиленным аппаратурой голосом:

— Совет принимает вопрос вашей кандидатуры к рассмотрению, каковое продлится неопределённое время. Сие означает не долговременность, но скорее важность рассматриваемого вопроса, а точнее — критичность результатов принятия оного решения.

Я стоял посреди медленно опускающейся платформы с задранной головой, всё ещё следя взглядом за тенью, направившейся к своему месту. Говорил Советник на ходу, как бы разговаривая в задумчивости сам с собой.

— В любом случае, вы будете оповещены непосредственно вслед за принятием решения. А сейчас, ежели вы не против, пройдите к выходу, вас проводят туда, откуда вы сможете отбыть в Центр Управления Полётами для дальнейшего прохождения курса подготовки.

Ах, как меня подрывало тогда обернуться всё же и сказать что-нибудь вертевшееся на языке, язвительное и непочтительное, но я этого не сделал. К счастью или к несчастью для всех нас, уж и не знаю…

Большого удовольствия, покидая Зал Совета, я не испытывал, хотя чувство упавшей с плеч горы было достаточно острым. За спиной раздался шорох и огромная воротина захлопнулась.

В голове было пусто.

Впрочем, какое кому дело, известный всему миру, но так и не получивший официального одобрения Пилот идёт по пустым помещениям и пытается собрать в единое целое те крохи понимания, что ещё недавно напрочь отсутствовали в его пустой голове. Во итоге я умудрился ещё и поскользнуться на ступеньке и чуть не свалился ничком перед громадой нависающего надо мной здания. Нет уж.

[обрыв]

Полянка была небольшая совсем — ярдов двадцать в длину и столько же в ширину, невысокие сосенки легко раскачивались на слабом ветру, их сучья издавали размеренный треск, словно мириады насекомых дружно тёрли друг о друга хитиновые конечности, выводя неслышную мелодию. Зачем я сюда забрался? А кто меня знает, просто на душе царила невнятная, но от этого не менее гадкая тоска, а лечить её я умел лишь одним образом — убежать, куда глаза глядят, там уж точно найдётся местечко, милое сердцу. Оно и успокоит, и придаст сил для преодоления всех гадостей, что ещё готовит мне жизнь. Если есть правда в этом мире, такой уголок найдётся всегда и везде.

Вот и бежишь, бежишь…

Откуда ты появилась, крошечная полянка, из каких неведомых закромов щедро выставил тебя своему гостю незримый хозяин, загодя запасший для страждущего путника отдушину? Я точно знал, что ни в окрестностях моего посёлка, ни вообще в каких-нибудь других краях наших холмов по эту сторону Белой Стены лесов не было. То есть деревья росли, но и только. Из них лепили жиденькие немощные садики да полупрозрачные парки, насквозь пропитанные духом дистилляции. Экстрагированный материал, если вдуматься. Не было в них никакой жизни кроме той, что привносили туда мы своими мыслями, не было там движения кроме того, что было бы примитивным последствием работы наших мышц. В таких местах нечем подпитаться, нечего отдать — нечего и взять, — наши деревья, прирученные и укрощённые, навсегда лишились своей первобытной силы. Пустые эгоисты, как и все мы, коли вдуматься.

Здесь же… вокруг меня жил дух хаоса, отрицания любого порядка, вечность здесь пела гимн красоте и воле. Сюда ты мог прийти опустошённым, но уже минуту спустя наполниться новыми чувствами, незнакомыми мыслями… Сколько здесь ни одолжи, ничего не истратится до конца, сколько ни зачерпни, останется ещё больше. Где же вы теперь, те лесные духи, что привлекали меня к себе?!! Где?!!

Помню, бежал я туда долго. Кожа пылала, лоб горел, ладони зудели от невыносимого, невосполнимого чувства утраты. Что же я такое потерял, не было до конца мне понятно, однако терпеть это было невозможно. Очнулся я оттого, что какая-то ветка раз за разом больно стегала меня по лицу. Это ветер такой, встречный. А впереди — полянка, сплошь покрытая ковром нежнейших цветов. Красных, белых, сиреневых и нежно-розовых… малюсеньких, их было просто море.

Странное ощущение, я словно уже бывал именно здесь, на этом самом месте, я мог с закрытыми глазами описать любое дерево вокруг, небо над головой, даже сваленная куча хвои, в которой вроде что-то копошилось, казалась изученной чуть ли не с детства. Ощущение, однако же, отнюдь не представлялось таким уж странным, просто отсюда, из будущего, наблюдаемое выглядит таковым. Я осторожно присел на самом краю, вытянув ноги и откинувшись к пахучему стволу, оказавшемуся за моей спиной.

Уютно. Теперь можно и поговорить.

«А ты действительно не такой, как все…. Она не солгала».

«Почему — я? Что избрало именно меня? Только не говорите, что исключительно её рекомендация…»

«Конечно, нет. Есть достаточно иных, базовых вещей. У тебя в целом достаточно интересная судьба, чтобы привлечь меня одним только этим».

Я лениво протянул руку, сорвал какой-то особенно яркий цветок и со смаком вдохнул в себя его душистый аромат. Не таким ли «критерием» пользовался при выборе и мой невидимый взгляду визави? Вполне вероятно.

Проследив взглядом полёт деловито куда-то направляющегося толстенного жука, я смежил веки и снова прислушался. Голос никуда не уходил.

«А ты упрямец, парень! Ну да ладно, делу это не мешает. Вот что я тебе хочу сказать… ты привык считать, что всё вокруг уже изучено, раз и навсегда доказано, загнано в рамки модели и зарыто навечно в землю».

«А что, в этом мире дозволяется полагать как-то иначе?»

На этот раз голос звучал с довольной усмешкой:

«Ну, не сердись так сразу! Нужно же и по душам когда-то поговорить. Экие все! Ты поживи с наше посреди таких вот старательных чудаков и поймёшь, что ещё и не то бывает. Есть же и не такие люди!»

«Есть. А что они могут? Их выбор столь же традиционен, как и наш… просто они живут на отшибе, причиняя страдание себе и своим близким, а ничего не могут изменить. Какая разница, всё время сидеть на якоре или не иметь его вовсе? Выбор не в том, иметь или не иметь, выбор в том, где на него вставать».

«Ух ты ж! Ну, а вот как быть с теми, кто этот выбор не то чтобы не может, а просто не хочет сделать?»

«То есть и якорь в руках, и вставать на него вроде пора, а не идёт процесс?»

Опять смешок.

«Ты просто у меня мысли выхватываешь, братец!»

«Так вот, я скажу мой ответ — всему своё время, понятно?»

«Чего же ты сам ждёшь?»

«А ничего. Я думаю».

Дикости какие, я должен какому-то голосу доказывать, что я не…

«Да ладно тебе. Иди, замешкался ты тут что-то, ещё хватятся, что скажешь им потом? Сделавшим свой выбор?»

Я тоже, в свою очередь, усмехнулся.

«Мне и здесь хорошо, я посижу немного, устал очень…»

Правда, ноги словно отнялись, голова каменная, клонит меня в сон…

Откуда ни возьмись, налетевший ветер дурным образом смазал меня по лицу, будто пощёчину дал. Небо мгновенно заволокло тучами, Даже сосёнки вокруг меня заскрипели какими-то совершенно противными голосами.

«Все вы так… и ты такой же, лишь бы полежать, ничего не делая, поразглядывать свою тень в микроскоп, да плюс ещё постебаться над окружающими, вроде даже приобщился лишний раз к святыням духа… тьфу! Сил моих больше нет…»

Я уже стоял на ногах и отряхивал с себя налипший мусор. Действительно, нехорошо так уж злоупотреблять… пусть и первый раз, зато уж точно не последний. Поговорим ещё с тобой, Голос…

И снова я побежал куда глаза глядят, чувствуя себя распоследним дураком, поскольку, всё-таки, остаться мне хотелось больше всего.

Воспоминания… я прошёл через адскую пытку использования не настроенного толком ментосканера (некому, кроме меня, его было настраивать), и всё это только лишь для того, чтобы восстановить всего-то пару разрозненных обрывков воспоминаний. Были вещи, которые просто истёрлись за давностью событий, но эти мои походы в никуда… о, они растворились в тумане забвения совсем не просто так…

[обрыв]

Очнулся я сидящим у себя дома на кровати. Возле валялась горка пустых упаковок от стимуляторов. Руки у меня были все в крови, медленной струйкой она вытекала из ранки у сгиба локтя. По-видимому, от этого я и пришёл в себя, рука невыносимо зудела. Проклятие, проклятие, трижды проклятие, да что с тобой, парень? Неужто тебя так легко вогнать в подобное состояние, пусть то был далеко не самый лёгкий в твоей жизни диалог? Хотя… я чётко помнил, что вышел из Зала Совета напряжённым, но, в общем, в пределах нормы, подобное бешенство, честно говоря, не слишком присущее мне свойство. Вот только одно. С того момента не помнил я только ничего, хоть убей.

Пошатываясь, я направился в прихожую в поисках каких-нибудь медикаментов, да хотя бы и простой стерильной повязки, однако так до них и не добрался, поскольку по дороге встретил собственное отражение в заботливо развернутом домашней автоматикой зеркале. Чушь какая…

Передо мной стоял, держась одной окровавленной рукой за другую, стрёмный, дочерна загорелый тип с обветренной кожей, одет он был в невообразимо грязный комбинезон, когда-то, по-видимому, бывший парадной формой Пилота. Сейчас более-менее сносно просматривались лишь знаки отличия, чудом уцелевшие на истрёпанных лацканах. При взгляде на собственное отражение мне стало неловко, но я продолжил экзекуцию, пристально разглядывая незамеченные ещё детали. Я был небрит, причём до совершенного безобразия. Недельной, не меньше, давности щетина уже перестала колоться, превратившись в неухоженного вида жидкую бородку. Круги под глазами после рассыпанной повсюду горы стимуляторов интереса не вызывали, вот только, ни с того, ни с сего, почудилось мне под этими полуопущенными веками что-то… смутно знакомой. Не то мельтешение листвы на ветру, не то лёгкая рябь, какая бывает на поверхности воды. Мигнуло и пропало. Совсем с ума сошёл, подумал я. Привидится же такое!

Как там Советник мне пенял, ты, мол, парень, слишком правильный для наших холмов. Ха, теперь-то уж точно нет.

Скрипнув зубами в ответ на глупость самой ситуации, я поплёлся в душ. Постоять сейчас с часок под ледяными потоками казалось мне самым уместным. Однако, даже всхлипывая от мощи переживаемых ощущений, я не мог перестать раз за разом обдумывать ситуацию. Руку дёргать уже перестало, и, если не принимать в расчёт некоторые мелочи, моё состояние я оценил бы как близкое к норме. Пусть не к моей собственной, так хотя бы к общечеловеческой. Не было заметно ничего такого, что объяснило бы мою недельную амнезию, и уж точно — ту гадость, что я непонятно зачем вливал себе в вены.

Неделя просто ушла как в никуда… Я поймал себя на том, что по-прежнему прекрасно ориентируюсь в сегодняшней дате, да и целом в календаре, а вот мои внутренние часы…

Я пулей вылетел из душа, даже не накинув халат, потрясённый внезапным прозрением. Вот именно.

Терминал тут же посветлел, подтверждая, что биологические часы отстают на скромные двадцать две секунды, но меня уже интересовало далеко не это, я был готов встретить в поступающей корреспонденции нечто… крайне неприятное. Но нет, мои глаза ничего не нашли такого, сплошные уведомления и предписания, все рутинные, совершенно не обязательные, уровень их источников ноне был для меня мелковат.

Я несколько раз с силой выдохнул, чтобы прийти в себя. Всё, вроде бы, в порядке. Подтверждения Совета всё нет, но, как говорится, за недельный срок такие дела не решаются, а вот как раз уведомить меня о том, что годным я в итоге не признан — дело лишней минуты. Они же продолжали молчать, вот и славно. Но ведь мысль была правильная. Коли я сидел всю неделю дома (тоже, кстати, вопрос, был ли я всё это пролетевшее мимо меня время дома?), то график тренировок, назначенный на месяцы вперёд должен быть, безусловно, варварски сломан. А что же тогда…

Терминал, мучительно всматриваясь, или что он там делает, в мои бредни, вывел на экран бэк-копию письма, написанного моим почерком, в котором комендатура Центра уведомлялась о временном переносе по моей просьбе части тренировок к себе домой (как было сказано, «по личным обстоятельствам»), дата стояла недельной давности.

Несложный поиск в памяти терминала показал, что дела мои именно так и обстояли. Программа была полностью проделана, результаты — не вполне, но, опять-таки, в пределах нормы для человека, всерьёз озабоченного какой-то непростой проблемой. Как я ничего не понимал до сих пор, так и оставался в неведении дальше.

Поймите меня правильно, я столь подробно описываю свои тогдашние метания не для того, чтобы читатель посочувствовал досадности моего положения. Цель моя — в другом. Выстроить ряд событий, включающих мои собственные измышления и те когнитивные вывихи, что происходили у меня время от времени, что привели меня в теперешнее положение. Как знать, наверное, я подсознательно пытаюсь тем самым оправдаться перед самим собой, за то, что не углядел, не покаялся вовремя в собственном ничтожестве. Что пренебрёг теми путями, которые представляются мне теперь столь желанными… Не знаю, как и сказать.

Из дома я вышел в полпервого по полудни, тогда светило уже вовсю жарило посреди голубых небес, однако это ничуть не мешало мне продолжить дрожать, как осиновый лист. Меня бил озноб, смотри-ка, логичное завершение парадоксального вояжа под парад-алле стимуляторов. От этого осознания легче не становилось, на душе было гадко и противно, однако, дома оставаться мне больше нельзя. Я сам не знал, на что стал бы способен, просиди я ещё чуть-чуть в этих постылых четырёх стенах. Оставалась возможность, пусть небольшая, выяснить всё же, что происходило всю эту неделю у меня в черепушке.

Ноги сами несли меня вперёд, я даже не задумывался, куда конкретно иду. Время от времени налетал ветер, распахивая полы плаща, после чего я на секунду обязательно останавливался, тщательно укутывался снова, и лишь только затем шёл дальше. Усталость подбиралась всё ближе, но покуда мне удавалось держать её в узде…

[обрыв]

Старания мои были полностью возмещены. Свернув в проулок, я снова аккуратно выглянул и присмотрелся. Да, чувства меня не обманули. Под плотными кронами деревьев стояли Мари и Учитель… проклятие, или мне его теперь называть «Советником Луи Сен-Руалем»?..

Они о чём-то разговаривали, причём Мари — на повышенных тонах, отдельные её слова долетали даже сюда, Учитель же был тих, в нём больше не чувствовалось былого напора уверенности в себе, откровенной покровительственности в голосе. Раньше, до того разговора в Совете, он был совсем не таким. Похоже, чудеса продолжали твориться не только со мной.

Иногда, при шальном порыве ветра я разбирал какие-то разрозненные куски их диалога, позволившие мне получить, в конце концов, некоторое о нём представление. Мари явно спорила по какому-то принципиальному для неё вопросу, Учитель же, не поддаваясь на провокации, старался уйти от разговора, явно показывая абсолютное нежелание говорить на эту тему. Голос у него тоже был усталый. Мне разом стало тяжело на душе.

Последним всплеском их диалога стала фраза Мари, донёсшаяся до меня со всей отчётливостью.

— Он же верит во всё это! Как вы не понимаете, верит, как верят в сказки маленькие дети, а вы хотите всех заставить считать, что это его сознательный выбор!

Учитель покачал головой, на что она резко развернулась на каблуках и чуть не бегом пошла прочь. На миг мне показалось, что… либо Учитель даст ей пощёчину, либо она сама что-нибудь отчудит, я даже собрался выйти из своего укрытия, когда всё вдруг закончилось вот так.

Скажем, попросту ничем. Может статься, наилучшим образом.

Однако это не только не приносило мне облегчения, но даже настораживало ещё больше, в этом всём был намёк на некие неизвестные мне обстоятельства. Помилуйте, ещё час назад я даже не подозревал, что они знакомы, и тут нате! Или это у меня началась паранойя на почве переутомления и излишней ответственности, или… что-то в этом всём действительно было.

Мари же, за которой я следовал несколько кварталов, к счастью, не оглядывалась, так что мне удалось спокойно, не вызывая подозрений, подойти поближе.

— Мари!..

Она обернулась и… всё-таки я так и не уловил мгновение острого беспокойства в её глазах, которого так боялся и так ждал. Значит, не всё так плохо. Просто лёгкое сочувствие по отношению к близкому человеку, взвалившему на себя слишком много, и одновременно укор — по той же причине.

— Здравствуй, ты уже отлип от своих тренажёров?

Насмешливый тон, мгновенно перешедший к нормальным её интонациям, Мари явно хотелось меня зачем-то уязвить, но один только взгляд в мою сторону вернул всё на свои места.

— Тебя что-то беспокоит?

Я уже понимал, что зря затеял этот разговор, Мари выложила бы мне всё сама, пусть позже, но она сделала бы это. Хотя… дело стоило того: хотя бы затем, чтобы выяснить, — Мари в течение этой недели ко мне домой не являлась. От этого уже можно было отталкиваться и идти дальше.

— Нет… просто устал, как собака. Ты не заходила ко мне?

Ага. Вот так, пусть думает, что… не будь дураком, зачем её вмешивать.

— Ты оставил на линии сообщение, чтобы тебя не беспокоили, так что я… Я всё сделала правильно?

Я замялся, пытаясь выбраться из собственных логических построений, Мари же интерпретировала это по-своему. Тогда я даже не мог подозревать всё, что творилось у неё в мыслях. Я просто слушал.

— Вообще-то я была поблизости… случайно проходила мимо. У тебя в окнах не горел почему-то свет, и я решила, что только помешаю тебе отдыхать. Я глупая, да?

Вот уж нет, ты у меня умница. Малышка с добрыми любящими глазами. Я прижал её к себе, обнял покрепче, молча впитывая в себя это чувство.

— А давай сейчас к тебе пойдём, уже три часа, а ты, кажется, ещё не обедал… я бы приготовила чего-нибудь вкусного. Ты ещё не разлюбил мои круассаны?

Нет, я их не разлюбил, и мы медленно направились вдоль пешеходной дорожки, время от времени произнося ничего не значащие слова. Я уже совершенно ничего не соображал от усталости, как кажется. Разве можно иначе объяснить моё тогдашнее тугоумие?

— Я краем глаза заметил, как ты распрощалась с Учителем… э-э… Советником Луи Сен-Руалем. О чём вы говорили?

— А откуда ты… хотя, да. Конечно же. Да так, это по моей работе, я с ним пересекаюсь немного, вот, разошлись во мнениях, и тут пошло-поехало… его авторитет… а что, он действительно Советник?

— Да, — вот дурак, нужно же было выпячивать свою осведомлённость. Лучше б заглянул разок в лицо любимой! Болван… — по крайней мере, неделю назад он присутствовал на Совете. Правда, с тех пор могло кое-что измениться…

Мари вдруг зашагала быстрее, прекратив тем самым и ненужный никому разговор, и нашу медлительную прогулку, заставлявшую меня засыпать на ходу. Ко мне на крыльцо мы влетели просто бегом.

Может быть, если бы не моя потрясающая усталость… Да неужели я действительно, как говорят все обстоятельства, битую неделю сидел в четырёх стенах и до потери памяти крутился вокруг дурацких тренажёров?!! Если бы… я бы и смог по достоинству оценить тот вечер. Ничего не выходило, я поковырялся в тарелке, сомнамбулически поплёлся в душ. Немного пришёл в себя, оказался с Мари в одной постели, буквально молча довел её раз или два до оргазма, сам при этом ничего не чувствуя, и всё-таки уснул, потрясая своим чудовищным храпом окрестности. До того я никогда в жизни не храпел. Вот так вот.

Утром для меня не стало сюрпризом то, что Мари ушла. Глядя на несмятую её подушку, я мрачно представил, как она стоит и ласково на меня смотрит, и немой укор всё же тлеет в ее глазах. Настроение было препаршивое, хотя, кажется, я сумел выспаться. Хотелось сорвать злость, но не было на ком, да и не очень это умное занятие, потом тебе будет противнее вспоминать об этом, нежели твоим близким.

Впервые за годы нашего с Мари знакомства я перестал на время её толком чувствовать. Тогда, вечером, подле меня оставалась только её телесная оболочка, душу же я так и не ощутил, словно не там искал, что ли… Мне это не нравилось гораздо больше, нежели вся эта странная история о выпавшей из памяти неделе.

Нужно было срочно что-то предпринять, ибо маленькая некогда трещина всё росла между нами, но вот что именно нужно сейчас делать, этого я не представлял. Собравшись в какие-то пару минут, я направился к знакомой площадке аэронов, сегодня предстояло всё же понять, что творится с моим генеральным планом подготовки, а для этого нужно было непременно побывать в Центре.

После шестичасовой беготни, перемежаемой какими-то рутинными вещами вроде сдачи очередной порции тестов, я выяснил, что всё в порядке, и что я даже кое-где оный план обгоняю, факт похвальный сам по себе. Однако радоваться мне не приходилось, я ещё утром в зеркале мог невооружённым взглядом наблюдать результаты этого непонятного мне тщания. Мешки под глазами всё ещё торжественно сияли, невольно вновь и вновь напоминая мне…

[обрыв]

Предписания об утверждении меня Действительным Пилотом «Тьернона» из Совета так и не поступало, но, однако, не поступало и обратного. А ведь я его так боялся после давешнего оставшегося мне непонятным разговора, когда я стоял посреди платформы, вознесённый в самую высь Зала Совета. Ну, что ж, эта проблема переносится на более поздние сроки.

Я покинул здание Центра очень рано — в четыре.

В голове моей уже несся хоровод логических рассуждений, которые указывали мне на то, что, во-первых, к Учителю обращаться за разъяснениями не стоит, выйдет, как с Мари, если не хуже, а во-вторых…

Передо мной ещё витал призрак парня, которого я видел с Мари там, на площади. Эта полупрозрачная фигура уж что-нибудь да должна была знать, иначе, зачем она такая нужна?!! Логично, не правда ли? Ну, думать как следует я в тот момент был не в состоянии, однако, как покажет будущее, идея-то как раз была верна.

Среди моих планов появилась навязчивая мысль плотно пообщаться с информационными сетями, но до того, как я стану Действительным Пилотом и получу право неограниченного доступа к информации, об этом можно было только мечтать.

Ситуация патовая. Нетрудно понять, куда я в тот раз направился. Мама была, в общем-то, третьим и последним человеком, который мог очутиться у меня дома без особой причины, не отправив предварительно на терминал уведомление о цели визита. Элементарная вежливость, принятая в моём окружении помогала снизить круг лиц.

Я опять, в который раз за последнее время, много шёл пешком и даже бежал. Последнее — вот, собственно, отчего: повернув направо по пешеходной ленте в том месте, где она разветвлялась, огибая весь посёлок большим кольцом, я отчего-то оглянулся, и мне показалось, что за мной кто-то наблюдает. Словно незаметная под густыми кронами тень преследует меня. Не долго думая, я рванулся туда, но когда добежал до нужного места, то обнаружил там лишь немного примятую траву газона, будто там и вправду кто-то недолгое время стоял. Нахмурившись, я побрёл дальше. Всю оставшуюся дорогу я размышлял на такие нелицеприятные темы, как явные признаки начинающейся у меня паранойи.

Мама встретила мои расспросы с видом абсолютно недоумевающим. Да, она пыталась до меня дозвониться раз или два, никто не отвечал, хотя согласно информации терминала я был дома. Да, она подумала, что я очень занят, и, хотя ей и нужно было меня увидеть по одному делу, она предпочла не мешать. Что за дело? У моего дяди, папиного брата Жака Порталя, «тоже, как и ты, космолётчика», в семью взяли дочку. Мама хотела, чтобы я поучаствовал в событии. «Тебе нужно остепениться, чтобы соответствовать новому статусу в обществе», — сказала она. Я согласился с её доводами. Детей я любил, хотя мы с Мари заводить своих ещё даже не думали, даже Тест не прошли.

Разговор с мамой несколько улучшил моё настроение… так… немного развеял, кроме того, со слов мамы совершенно чётко выходило, что эту неделю я всё-таки занимался исключительно тренажёрами. Только отчего же я ничего не помню?!! К тому же, оставались непонятными причины моего бедственного физического состояния, равно как и та горка упаковок из-под стимуляторов, что до сих пор валялась на полу у меня дома.

Обратная дорога ушла на уговоры самого себя насчёт бредовости всего происходящего. Вывод, не приводящий меня к полному сумасшествию, из всего этого мог быть только один — подождать появления тех фактов, которые мне могла подкинуть сама жизнь. А до тех пор мне следует постараться как можно меньше заниматься, кроме того, стоит под любым благовидным предлогом сходить в медцентр, где и попытаться выяснить причины возникновения непонятного мне провала в памяти.

И ещё. Меня по вполне очевидным причинам остро потянуло сменить обстановку, хотелось уехать отсюда куда-нибудь подальше, чтобы побыть одному и попытаться отыскать так не вовремя утерянное душевное спокойствие. А Мари… я ещё не очень понимал, в чём же заключается та занимательная перемена, что произошло с ней за последние дни. И понимать, в общем-то, честно признаюсь, не хотел. Быть может, оттого, что я уже тогда, пусть подсознательно, предчувствовал всё, что неизбежно должно было между нами произойти, может — просто из чувства тривиального эгоизма.

Ложась в тот вечер спать, кажущийся отчего-то самому себе крайне одиноким, я думал о своей любимой, но думы те были совсем не те, какие хотелось бы.

Наутро же я нашёл среди своей корреспонденции бумагу с символом Совета в правом верхнем углу. Я был официально оповещён о том, что вскоре мне будет торжественно передан Стартовый Ключ «Тьернона».

Итак, в то утро я официально стал Действительным Пилотом последнего Исследовательского Крейсера.

[далее в записках заметная лакуна, отсутствует по крайней мере несколько десятков страниц, повествование возобновляется примерно спустя полгода с момента последних событий]

Подо мной на сотни миль простирались леса колоссальных конструкций, огромные строения заводских корпусов, соединённых в единое целое лабиринтом транспортных линий и трубопроводов. Среди всего этого искрами перегретой плазмы мерцали силовые шнуры сети энергоснабжения. Они были подобны огромной колонии светящихся во тьме полипов, неизвестно отчего поселившихся среди этого угрюмого безлюдья, насквозь пронизанного несказанной мощью бушующих энергий. Пожалуй, бело-голубые призрачные полотнища тлеющих разрядов были единственной деталью пейзажа, способной породить аналогии с миром живых существ. Нет, тут была жизнь, в том смысле, что можно было постоянно видеть снующих туда-сюда деловитых киберов, лицезреть открывающиеся для погрузки сырья жерла приёмников, рассматривать жадно протянутые к солнечному свету серебристые платформы энергоблоков, но подсознание говорило о другом. Здесь всё было пропитано острым неприятием жизни как таковой. Здесь, в глубине южного полушария, отгороженного от остального мира могучими барьерами силовых полей, царило человеческое техническое совершенство. И, как считал теперь отчего-то я, здесь повсюду царила истинная, первородная, осязаемая смерть. Дело даже не в том, что стоит мне откинуть фонарь, как в глотку тут же вопьются сотни разрывающих лёгкие бритв, человек не был способен дышать тем, что здесь было воздухом. Дело даже не в том, что мой шалопут-отец погиб где-то здесь, устраняя неожиданные неполадки в одном из реакторов. Его кости так и остались замурованными под тоннами застывшего герметика, призванного не дать радиоактивной пыли распространяться дальше. Дело было в моём непонятном внутреннем «я», которое неожиданно просыпалось во мне в самые неподходящие моменты, и мир тут же словно окрашивался в иные цвета.

Я в точности становился уверен, что правильно, а что — нет. Я видел то, чего до этого не замечал. Я прозревал, но несколько секунд спустя не мог понять, откуда же взялось это треклятое наитие…

Такое происходило не только во время моих вынужденных полётов в Промзону, так что просто от них отказаться — выходом из положения не было, но именно здесь оно достигало наибольшей глубины и насыщенности. Бороться же с ним я тогда уже не мог, да и не хотел. Давно канули в лету те времена, когда я метался по своему пустому дому, ища выход из тупика, в который меня загнала собственная голова, жизнь моя теперь была подобна вот такому полёту, когда внизу течёт жизнь, а я лишь касаюсь её взглядом, уносясь всё дальше и дальше.

И наитие говорило за меня: «Кругом творится неладное, но за этим понятием скрывается вовсе не то, что ты можешь увидеть собственными глазами».

О, вот впереди показался купол Эллинга, огромный даже по местным меркам, он занимал добрую часть горизонта. Подсвечиваемый снизу сотнями прожекторов, он казался отсюда нелепой древней царской короной, зачем-то напяленной на макушку нашего мира. Мне нужно именно туда. Как Действительный Пилот, я был должен время от времени лично инспектировать работу спецов из Инженерной Службы, закупоренных в своих коконах систем жизнеобеспечения на глубине доброй сотни ярдов под землей.

Я заметным для себя волевым усилием отогнал подступающее раздражение. Да, инспекция — занятие невероятно интеллектуальное, но что поделать, нужно — значит нужно. Лететь было ещё час с чем-то, так что я вернулся к созерцанию живого моря огней, постепенно разгоравшегося в толще уже почти погружённого во тьму леса конструкций. Жизнь… что ею считать, а что — нет? Долгое время я был продуктом своей цивилизации, искренне впечатляясь от всего техногенного, и человеческим гением почитал лишь научный, не сомневаясь в том, что он — превыше всего остального. Можно меня понять, ведь с таким подходцем к жизни несложно и самому угодить в список «венцов творения». И всё равно снова всё сводится к природе. «Царь природы»… Есть в этом странном в своей архаичности обороте речи что-то такое, что указывает на несостоятельность даже попытки воплощения в жизнь всех этих построений…

Конец ознакомительного фрагмента.