Каштак

Роман Грачев

Старые школьные друзья – сорокалетние Паша, Сеня, Вася и Милка – затевают родео: каждый из них должен, преодолев страх, «вновь оседлать коня, который его сбросил», – совершить то, что когда-то не удалось. У троих выходит неплохо, а четвертый «конь» оказывается норовистым.Паша привозит друзей в заброшенный лагерь «Каштак», где прошло его детство. Ребят ждут долгий вечер, шашлыки, беседы у костра… и испытания, к которым они не готовились. Лагерь проверяет друзей на прочность, и он очень жесток. Книга содержит нецензурную брань.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Родео

1. Мопс

«Взвейтесь кострами, синие ночи! Мы пионеры, дети рабочих. Близится эра светлых годов. Клич пионеров: «Всегда будь готов!»

Паша ухмыльнулся. Забавно устроена память человеческая. Можно не помнить, какого цвета колготки ты носил в детстве и носил ли их вообще (даже не сомневайся — носил) и как выглядела девочка, разделившая с тобой первый поцелуй (будь уверен, она была страшная, как «Паранормальное явление»), но любого из нас ночью разбуди и попроси напеть гимн юных строителей коммунизма — от зубов отскочит! Умели ведь мозги запудрить.

Кстати, почему ночи — синие? Они вообще-то черные с мелкими блестящими бусинками наверху. Если они синие, то это либо время перед рассветом, либо кто-то с вечера бухает. Да и с «эрой светлых годов» что-то намудрили. Она всё близится и никак не приблизится. Хоть бы на пушечный выстрел подошла, сволочь, хоть бы одним глазком на нее глянуть! Но нет, у нас, как «варенье на завтра» у Алисы, всё и всегда только «будет» — не сейчас, как-нибудь потом, лет через тридцать-сорок, когда тех, кто обещал эту чертову «эру», прокатят по Охотному ряду на лафете и закопают под Кремлевской стеной…

Ладно, хватит причитать. Надо решать, что делать с собакой.

— Кузя! — крикнул Паша, ожидая услышать цокот собачьих когтей по ламинату. — Кузя, засранец, где ты там есть?

В ответ из глубины квартиры донеслось сердитое «вуф!», и более ни звука.

— Вот паршивец…

Вообще-то Паша всю жизнь был кошатником, а собак сторонился. С кошками просто: задал ей корма, вытряхнул дерьмо из лотка, почесал за ушком — и всё, ты свободен, как Валерий Кипелов после ухода из «Арии». А собака что? Друг человека, понимаешь, причем настолько преданный, что палкой не прогонишь. Да еще эти бесконечные прогулки с пяти утра до полуночи, мытьё лап, ошейники от блох, прививки всяческие…

Купить собаку его уговорила подруга, теперь уже бывшая. Паша не стал сопротивляться — любил ее как-никак, потакал капризам, исполнял желания, приносил кофе в постель. Лена этим успешно пользовалась. Одной из ее прихотей и стал чертов мопс, которого она приметила на птичьем рынке. Пёсик лежал в коробке вместе со своими братьями и сестрами, так смешно сучил лапками и выпучивал глаза, что девушка не удержалась: «Ой, Пашутик, давай возьмем! Смотри, какая прелесть!»

Паша поддался — благо, по габаритам собакен был игрушечный и, видимо, не требовал серьезного ухода. Будь это псина размером со слона, Паша, пожалуй, там же на рынке дал бы подруге развод, но коли уж маленький и с забавной моськой, то пусть живет.

Лена была на седьмом небе от счастья. Она назвала мопса Кузей, купила ему свитерок, носочки и шарфик… а через полгода ушла от Паши, сославшись на необходимость «поиска себя в чем-то ином». Вот ведь бабы! Золотые побрякушки и айфон последней модели она забрать не забыла, а псиной побрезговала…

— Кузьма, чтоб тебя!

Мопс вышел из соседней комнаты, лениво приковылял к хозяину, уселся подле ног и уставился вопросительно: мол, чего разбудил, Павел Арсеньевич? Захворал, чо ли? Паша собрался было его обругать, но остановился, вспомнив, что Кузя обычно отвечает на выволочки гигантскими лужами в коридоре. Да и заспанная рожа пса неожиданно вызвала умиление.

— Ну, чего вылупился, казус Дарвина? Иди сюда.

Кузя запрыгнул к нему на колени, высунул язык.

— Куда ж тебя девать-то, горемычный, — пробормотал Паша, тиская мопса. — Ты ведь тут за сутки всё обосрешь.

Кузя подтвердил коротким «ыр».

— Ладно, бастард четвероногий, пойдем гулять. Может, на свежем воздухе чего придумаем.

Кузя ничего не имел против. Слово «гулять» он выучил одним из первых, равно как и «жрать», «в жопу» и «иди поцелую».

Павлу Феклистову недавно исполнилось сорок четыре. Был он холост, бездетен и почти беспринципен, если не считать тех областей человеческих отношений, что охватывали старых друзей и членов семьи. Ну не любил он людей, что поделаешь. Есть на свете такие индивидуумы — и их много! — которые скорее пожалеют попугайчика в клетке, как Саша Белый из «Бригады», чем протянут руку падающему в пропасть. Паша, правда, еще не дошел до стадии «лети, черт с тобой!», но приблизился к ней на довольно опасное расстояние.

Он трудился менеджером в одной средней конторке, занимающейся установкой дверей и окон. С девяти утра и до шести вечера сидел Паша в офисе на первом этаже жилого дома возле парка Гагарина, зависал в социальных сетях, встречал и отправлял восвояси клиентов, недовольных качеством услуг, и в целом на условия труда не жаловался. Коллеги считали его толковым, но инертным. Он, возможно, смог бы выбраться из холопской упряжки, организовать какой-нибудь собственный стартап, и друзья неоднократно делали ему соответствующие предложения, но отчего-то ерепенился Паша, отмахивался брезгливо, а когда количество предложений превысило лимит, то и к известной матушке стал отправлять. Не видел он себя предпринимателем, не охотился за журавлями, тиская в ладони родную синицу, не стяжал славы и почестей. Да и денег ему вполне хватало. Жил себе в съемной двухкомнатной квартире в спальном районе северо-запада, жарил яичницу, пил пиво по пятницам и в ус не дул. Может быть, именно поэтому Ленка ушла от него. Не видела перспектив. Женщинам ведь надо иметь какую-то точку опоры, чтобы, понимаешь…

Чтобы что?

Паша не хотел об этом думать. Сдристнула и сдристнула, кобыле легче. В постели, правда, была хороша, чертовка, но овчина выделки не стоила — секс порой обходится мужчинам слишком дорого.

Паша гулял с мопсом по скверу, усыпанному желтой листвой, и думал, куда бы сплавить на денек проклятую псину. Кузя как обычно вынюхивал что-то в земле, тявкал на встречных сородичей и норовил обмочить каждое попадающееся на пути деревце. Безмятежная скотина…

Ничего не придумав, Паша набрал номер матери. Она наверняка откажется приютить мопса, но вдруг на девяносто девятой попытке сломается?

— Мам, привет! Как ваше ничего?

— Привет. Наше нормально, как всегда.

Похоже, сегодня Валентина Николаевна Феклистова пребывала в хорошем настроении. Это был знак. Вот как бы начать правильно…

— Говори, — великодушно разрешила мать.

— Чего говорить?

— Ну ты ведь не просто так позвонил, Паш.

— Почему?

— А ты просто так звонишь раз в полгода. Последний раз это случилось… эээ, месяц назад, кажется. Так что твоя бескорыстная любовь к матери должна проявиться не раньше марта. Вот, кстати, на Женский день как раз и попадешь.

— Прекрати, мамуль. Ты ведь и сама не особо общительна.

— Ладно, ладно. Что там у тебя?

Паша набрал в легкие побольше воздуха.

— Кузю возьмете на день-два? Лучше на два-три.

Молчание в трубке. Матушка выбирала наименее болезненный вариант ответа. Паша был уверен, что она остановится на стандартной схеме, действующей безотказно много лет.

— У отца спрашивай. Но имей в виду, что он сегодня того…

— Болеет?

— Ага. Литр рассола с утра высосал.

— Ясно, день взятия Бастилии прошел не впустую.

— Вроде того.

Паша вздохнул. Дальнейшие переговоры не имели смысла, матушка в миллионный раз провернула свой любимый трюк: всю жизнь принимавшая единоличные решения, она в нужный момент ловко скидывала ответственность на мужа — дескать, если отец не будет против, то и ладно. Но вся подлость технологии заключалась в том, что отцу-то было все равно. «Иди к матери, пусть она решает», — эту фразу Паша слышал еще в детстве.

— Ладно, отбой, мам, придумаю что-нибудь.

— Уезжаешь куда?

— Да, с ребятами на пикник собрались, пока погода позволяет. На выходные под двадцать градусов обещали и солнце.

— Ну давай, дело хорошее. С Сенькой поедешь?

— Да, и Семен будет, и Васька, и Милка, естественно.

— На манеже всё те же, — фыркнула матушка. — Опять по местам боевой славы?

— Ну хватит уже, да! Больному привет с занесением!

Паша сунул телефон в карман и посмотрел на мопса. Кузя, забавно шмыгая моськой, всем своим видом намекал, что пора бы и перекусить. «Тут на углу делают отличные хот-доги, Павел Арсеньевич»…

— Ты с них пердишь, — сказал ему Паша. — Похоже, придется тебя с собой брать.

2. Физрук

Каждый год в начале сентября Семен Гармаш обращался к первокурсникам с одной и той же приветственной речью. Эта речь была хитом в университете и за его пределами, разошлась огромным количеством копий по смартфонам студентов и преподавателей, собрала десятки тысяч просмотров в Интернете. А выглядело это так.

Выстроив салажат-студентов на беговой дорожке стадиона, он долго их изучал, не говоря ни слова. Как следствие, студенты, привыкшие балаболить, затихали, ждали какого-то развития. Добившись полной тишины и предельного внимания, Сеня приступал к своему монологу:

— То, что я стою здесь, является результатом очень неудачного эксперимента. Сначала хотели прислать сюда из головного корпуса по одному преподавателю для каждой группы и каждого факультета. Однако университет зажал денег, люди отказывались ехать в эту подмышку города, поэтому перед вами стою я, не сумевший как следует спрятаться.

Студенты, явно не готовые к такой необычной форме знакомства, начинали переглядываться. Впрочем, им это определенно нравилось — уж куда больше, чем «плач Ярославны» какого-нибудь пузана из областного министерства образования или депутата ЗСО.

Сеня меж тем, заложив руки за спину и медленно прохаживаясь перед строем, продолжал:

— Должен сказать, что я худший преподаватель на кафедре, худший преподаватель на факультете и номинируюсь на звание худшего преподавателя во всем нашем вузе. А ещё я с детства ненавижу физкультуру, поэтому вы будете для меня в какой-то степени обузой. Также хочу отметить, что я плохо переношу большие скопления людей, поэтому чем меньше вас будет на парах, тем лучше для моего психического здоровья.

Молодежь с трудом удерживалась от хохота. Семен же был зверски серьезен, ни один мускул не дрожал на его лице. Выступай он на сцене, запросто бы сумел отправить обратно к маме всех этих новомодных стендаперов с ТНТ.

— Кстати, девушки, вам я разрешаю по естественным физиологическим причинам пропускать пять пар в семестре. Те, кто не воспользуется этим священным правом, будут вызывать у меня подозрение, а я не люблю подозревать, когда вполне уверен.

Девчонки восторженно тянули «уууу!», кто-то аплодировал. Семен поднимал руку, призывая к тишине.

— Парни, вас мне обрадовать нечем. Ваши естественные причины не посещать физкультуру известны с тех пор, как в пантеон греческих богов затесался некто Бахус. Но у меня поводами для вашей неявки могут быть лишь гибель под колесами самоката и справка от коронавируса. Есть вопросы?

Парни гоготали. Какие тут могут быть вопросы, это же чистой воды шоу!

— Далее, я разрешаю вам подделывать справки и иные бумажные документы, подтверждающие, что у вас есть физические нагрузки помимо университета. Допустим, приходит ко мне человек с филькиной грамотой, в которой сказано, что он три раза в неделю посещает секцию карате или вообще чемпион области по метанию гранаты, — я сделаю вид, что верю, и отпущу на все четыре стороны.

Тут наверняка кто-нибудь из студентов поднимал руку.

— Скажите, а если я на самом деле активно занимаюсь спортом?

— Тогда вам сам Бог велел иметь аусвайс. Я ведь это к тому говорю, что многие из вас действительно будут подделывать справки, так что мы, считайте, договорились на берегу. Далее…

Студенты шушукались: неужели есть еще что-то?

— Я двадцать лет живу без телевизора. Я бы, возможно, с удовольствием смотрел новости на Первом канале, будь я извращенцем, но я, к счастью, здоров. Так что любые поползновения обсуждать на моих занятиях происки НАТО будут безжалостно пресекаться. Все понятно?

Студенты подтверждали, что информация усвоена.

— Тогда побежали пару кругов для разминки…

В общем, студенты его обожали. Вопреки предложениям Семена забить на физкультуру, молодые люди предпочитали ее не пропускать. Во-первых, физрук не лютовал — не заставлял отжиматься до потери сознания, не загонял на канаты и не предлагал насиловать козла. Он играл со студентами в волейбол и баскетбол, устраивал какие-то веселые старты наподобие школьных и вообще вел себя так, будто учебная программа была написана не для него. Во-вторых, на своих парах Семен Гармаш продолжал отжигать, как и на первом занятии.

— Энергичнее дрыгайте булками, дочери порока! — подгонял он прыгающих со скакалками девчонок. — Парни, конечно, любят, когда есть во что вцепиться, но ваши попы не должны быть рыхлыми шматами теста!

Девчонки ржали и прыгали усерднее.

— А вы, потомки Венички Ерофеева, — обращался он к пацанам, — долго еще будете шары в штанах перекатывать? Кто из вас подтянется на перекладине хотя бы три раза, к тому обещаю целый месяц обращаться по имени и добавлять «господин». Вперед!

Девушки были влюблены в Гармаша. Внешне он был далеко не Брэд Питт — долговязый, худой, со смешными эльфийскими ушами и губами Дональда Дака, — но харизмой и обаянием просто укладывал на лопатки. Мужчина покоряет не внешностью, он берет интеллектом и умением преобразовать минусы в плюсы.

Одна из первокурсниц однажды не выдержала. Подошла к Семену по окончании пары вся такая вспотевшая, в соблазнительном полуоткрытом спортивном костюме, пахнущая возбуждением, и пригласила на ужин. Да, вот так запросто, по-мичурински, не дожидаясь милостей от природы. Глаза ее призывно блестели.

— Давай-ка отойдем, — сказал Сеня.

Он завел девушку за борт хоккейной коробки.

— Послушай меня, красавица… эмм, как там тебя?

— Лера. — Студентка сразу сникла.

— Лера-Валера… В общем, так, запомни сама и передай всем, кто захочет повторить твой подвиг: я злой и страшный серый волк и в поросятах знаю толк. Понятно?

Лера смущалась и хлопала ресницами. Ни черта она не понимала.

— Короче, я сексуальный маньяк…

Девушку как ветром сдуло.

Разумеется, новость о наклонностях физрука в тот же день облетела весь первый курс. Сеня был вызван на ковер к декану.

— Что ты там опять отчебучил, клоун? — с усмешкой поинтересовался кандидат социологических наук Анатолий Панкратов, тяжеловесный, маститый, увешанный регалиями, но добродушный, как Винни-Пух. — Опять Чикатило включил?

— Я уже не знаю, кого включать, Анатоль Палыч.

— Зануду не пробовал? Какую-нибудь вредную жопу с ручкой? Устрой им ад на занятиях, они быстро о своем либидо забудут.

— Увы, — «виновато» шмыгал носом Сеня, — не могу быть добрым-злым, добрый я ужасно.

— Иди уже! — смеялся Панкратов. — Доиграешься когда-нибудь, харассмент впаяют.

— Скорее антихарассмент…

В тот день, когда Паша Феклистов выгуливал мопса Кузю, подбирая варианты его устройства, Семену позвонила Людмила Ставицкая, она же просто Милка.

— Ты в субботу едешь?

— Конечно, а как иначе. Нельзя нарушать традицию.

— Так-то верно, — вздохнула Милка. Голос у нее был какой-то невеселый.

— Есть сомнения?

— Не нравится мне Паша в последнее время. Замкнутый стал, молчаливый, ласкового слова не дождешься.

— Он всегда был таким, ничего нового. Меня больше Василий беспокоит.

— А с ним что?

— Два месяца в завязке, компаний избегает, кефир пьет. Такой противный стал.

— Он может не поехать?

— Поехать-то поедет, но ведь всю душу вынет. Представляешь, как в пьющей компании терпеть одного зашитого? Хотя нет, он не зашивался, он типа силу воли испытывает, а это еще хуже.

— Ладно, посмотрим. Лизка-то у тебя что? Концерт закатит?

— Спрашиваешь! Но я ведь люблю экспрессивную музыку. Дети уедут к моим старикам, пусть орет сколько влезет.

— Какая прелесть. Не жизнь, а именины сердца. Ладно, на созвоне.

Закончив разговор, Семен вскипятил чайник, заварил лапшу. До следующей пары оставалось еще два часа, можно было предаться чревоугодию и почитать книгу. Сегодня он захватил на работу «Заблудившийся автобус» Джона Стейнбека. Начало вроде ничего.

3. Алкаш

Вася Болотов действительно не зашивался и не кодировался. Во-первых, он сомневался в эффективности подобных методов, а во-вторых, было в них что-то ущербное: дескать, ты чертов слабак, не можешь разобраться со своими проблемами самостоятельно. А он мог. И он докажет это!

Первая неделя далась ему нелегко. Он бродил по городу и не понимал, почему не может купить хотя бы бутылку пива. Он дал себе слово, что не будет покупать, но искренне не въезжал, чего ради себя мучает. Ведь это был его обычный ритуал во время прогулок — взять пиваса, пару хот-догов и присесть где-нибудь в тени под березками. В такие моменты жизнь не казалась ему чередой непреодолимых препятствий, она манила новыми возможностями. Правда, заканчивалось это глубокой алкогольной комой, потому что бутылка пива никогда не приходила одна — за ней выстраивались шеренгой шкалики водки и полторашки разливного шампанского из круглосуточного магазина. Вася никогда не умел останавливаться и в минуты просветления завидовал тем, кто мог спокойно замахнуть за ужином стопочку, не ощущая потребности в продолжении банкета.

На второй неделе он обнаружил в себе развитие способностей к риторике: его потянуло на философские рассуждения и далеко идущие выводы. В принципе, Вася всегда был не чужд пустопорожней болтовне, но теперь по трезвости вдруг начинал к месту и не к месту анализировать вслух какие-нибудь тенденции развития межнациональных отношений или проблемы современного образования. Отец слушал его молча, понимая, что это всего лишь неприятные стороны воздержания. Уж лучше пусть сынуля треплет языком о вещах, в которых ни черта не смыслит, чем обзывает отца «пидорасом» и «пятой колонной».

— Вот взять, допустим, единый госэкзамен, — говорил Вася, размахивая вилкой. — Что за блажь? В чью светлую голову пришла мысль, что нашим детям подойдет западная модель образования? Это ведь не способ определения уровня знаний, это проверка способности к зубрежке и запоминанию. Выходя из аудитории, выпускники уже ничего не помнят! Что это, если не профанация?

«Твою дивизию», — думал отец, а вслух говорил:

— Тебе макарон еще подложить? Там в кастрюле осталось немного, не в холодильник же убирать.

Вася раздражался — мол, я тебе о высоком, а ты мне макароны суешь, — но сорваться себе не позволял (отчего опять же страдал).

Василий и Алексей Петрович Болотовы жили вдвоем. Мать и жена умерла несколько лет назад от инфаркта. В последние годы она, пожалуй, единственная вставляла сыну пистонов за безудержное пьянство. На том и сломалась. Вася после развода вернулся к родителям, занял свою прежнюю комнату, обустроил в ней рабочий кабинет, но отчего-то не душевный подъем испытал, разделавшись с ненавистным браком, а впал в тоску. Он пил, пока были деньги — до последнего рубля, — ненадолго выныривал на поверхность, чтобы продать пару статей местным телеграм-каналам, а затем снова залегал на дно синей ямы. Мама пыталась встряхнуть его, давила на совесть, напоминала, что внучку неделями не видит из-за него, молилась всем богам, которых помнила со школьного курса литературы, горевала и плакала, сидя ночами на кухне. Все было тщетно. В одно прекрасное солнечное утро она не проснулась. Сдалась и отправилась туда, где было намного спокойнее.

Отец к сыну относился проще. После смерти Натальи Антоновны они тесно не общались. Вася торчал у себя в кабинете, Алексей Петрович облюбовал спальню, где у него был свой маленький телевизор и небольшая книжная полка. На сыновние загулы он почти не обращал внимания, зная, что никакими уговорами делу не поможешь. Алкоголик сам прекрасно понимает, кто он и что, укоры окружающих его лишь раздражают. Так что лучше ничего не трогать.

На исходе месяца трезвости Вася чуть не взял штурмом ночной магазин. Пришел за сигаретами, задержался у холодильника с фаст-фудом, приглядывая себе сэндвич посвежее, и вдруг впился глазами в алкогольный прилавок. «Вот они, мои хорошие, мои сладкие. Соскучились, поди? А чего тогда прячетесь? Выйдите и поздоровайтесь, мол, челом бьем, Василий Алексеевич, как здоровьице ваше? Чой-то давно не заглядывали»…

Чистый Шукшин, разговаривающий с березами!

— Дайте вон ту, — попросил он продавщицу.

— Какую?

— Вот эту… или нет, вон ту, побольше… Дайте!

Кажется, в тот момент он соскочил с привязи, но при этом всё осознавал. Он не мог остановиться и оттого приходил в ужас.

— Так какую тебе? — торопила продавщица.

— Да любую, бля!

На его крик обернулись посетители ночника — двое парней и девушка, попивавшие пиво у колченогого столика.

— Алкоголь только за наличные, — сказала продавщица.

— Как?! Что?! У меня нет! Возьмите карту!

— Засунь ее себе…

Она не закончила фразу — Вася кинулся через прилавок с вытянутыми вперед руками. Он хотел вцепиться девушке в горло.

— Иди сюда, толстая жопа! Карты она не принимает!

Не известно, чем бы закончился этот инцидент, кабы не парни из-за столика. Они живо подскочили к дебоширу, подхватили его за локти и вышвырнули на улицу.

— Еще раз здесь появишься, — кричала вслед продавщица, — я тебя ментам скормлю!

Сидя на бордюре и потирая ушибленное колено, Вася поражался, до какой же ручки он дошел. Ведь даже будучи пьяным он никогда не позволял себе ничего подобного.

Впрочем, постепенно он привыкал к своему новому статусу и даже находил в нем положительные моменты. Денег стало больше, сон стабилизировался, желудок перестал ныть по утрам, в зеркале отражался довольно приятный мужчина средних лет, а не опухшее красномордое чудище. Правда, и без неприятных открытий не обошлось: статьи, что он еженедельно сдавал заказчикам, и материалы в его авторском блоге становились все хуже и хуже. Пропал кураж, остроумие стачивалось, как коньки на асфальте, рассуждения и выводы теряли изящество и порой уходили в такие дебри, что сам автор не в состоянии был уразуметь, что он имел в виду.

— Веришь ли, я стал бояться писать, — сказал он Семену, когда они сидели в столовой недалеко от университетского корпуса. Сеня пил зеленый чай, Вася потягивал безалкогольное пиво. — Иной раз полчаса смотрю на монитор и туплю: кому, о чем, зачем? Что я хочу донести до человечества, какие умозаключения нуждаются в выходе, чем я могу осчастливить людей? И пусто в голове, понимаешь?

— Конечно, — кивнул Сеня. На самом деле он ни черта не понимал. Более того, он был серьезно обеспокоен Васькиной манерой изъясняться. Да, тот был интересным блогером-тысячником, пробовал писать художественную прозу, и лексикон его, соответственно, значительно отличался от общепринятого, но сейчас Вася совсем уж скатывался к риторике магистра Йоды.

— «Воистину удивителен ребенка разум», — пробормотал Семен.

— Чего?

— Так, ничего… Слуш, а ты не пробовал попивать потихоньку, пока пишешь? Ну, допустим, хлопнул стаканчик, накатал пост — и отдыхай.

Вася замотал головой.

— Теоретически это возможно, но такой пост обойдется мне в неделю запоя. Это будет фиаско, братан. Я так больше не хочу.

— Думаешь, кидаться на людей лучше?

Васька пожал плечами. Вопрос далеко не праздный. По всему выходило, что добродетель требовала серьезных жертв: либо ты бухой и эффективный, либо трезвый и бесполезный. Говеный расклад.

— Какая гадость это ваше безалкогольное пиво! Как мочу пьешь, ей-богу!

— Ты знаешь вкус мочи?

Они рассмеялись.

— Слушай, Сень, первая суббота октября на какое число приходится?

— На восьмое. Память ты еще не пропил.

— Хорош подкалывать. Мы собираемся или что?

— Насколько я знаю, никто ничего не отменял. Ты, надеюсь, едешь?

Вася вздохнул. Он не мог сойти с дистанции, тем более перед самым финишем, но не нарушит ли он сыгранный ансамбль своим нынешним состоянием? Не внесет ли разлад в гармоничное звучание квартета?

— Кто у нас остался? Пашка?

— Угу. Последний бой, он трудный самый. Чую, готовит знатную подлянку.

Вася глотнул пива, сморщился.

— Конечно, я поеду. Только не обессудьте, если что.

4. Рассвет

Кто первым предложил проводить ежегодное «осеннее родео», сейчас уже и не вспомнить. Кто-то обронил словечко, другой прицепил к нему еще одно, затем третье — и так вместе размотали.

Это было три года назад, в конце сентября. Сидели они в ночном клубе, пили, танцевали, потом снова пили, потом блевали в туалете (точнее, блевал только Вася), разговаривали за жизнь. Нет лучшего места для подобных разговоров, чем пропитанное дымом, перегаром и человеческим потом, пронзаемое лучами прожекторов и раздираемое техно-ритмами помещение клуба «OZZ».

— Сто лет не была в клубе! — орала Милка в ухо Семену. — Как-то в молодости заглянула — хватило надолго.

— В молодости? А сейчас тебе сколько?

— Да иди ты! Сколько вам, столько и мне. Одну школу заканчивали, дурень!

— Господи, какая же ты старая!

Милка хохотала, стучала кулачками по его плечу. Она выглядела счастливой в ту ночь.

— А что у тебя там произошло? — спросил Семен, с беспокойством поглядывая на Пашу. Тот, кажется, решил «штурмовать Сиваш», не считаясь с потерями, — заказал себе еще водки. Сеня догадывался, в чем причина: Паша был неравнодушен к Милке, причем еще со школьной скамьи. У мужчин так бывает: ты можешь быть трижды женатым бабником, но глубоко в сердце годами и даже десятилетиями будешь хранить лишь один священный образ.

А Милка что? Да ничего. Милка липла к Семену. Вот такая, понимаешь, эпидерсия.

— У меня первый секс был в таком клубе, — доложила девушка.

— Да ну!

— Ага! Такая, блин, шняга получилась, до сих пор смешно.

— Сколько ж тебе лет было?

— Да что ты пристал с возрастом! Какая разница!

— Просто странно, что ты приперлась в ночной клуб девственницей. Такое возможно?

Милка лишь хмыкнула в ответ. По большому счету, Сеня вел себя бестактно, но ведь это Сеня. Ему она прощала всё… как, впрочем, и двум другим парням за столиком. Ближе этих ребят у нее никого в жизни не было.

— Пойду перекурю, — объявила Милка, закидывая на плечо сумочку из крокодиловой кожи (подарок Сени на день рождения, кстати). — Постоишь рядом, зожник?

— Обожаю твой табачный дым.

На крыльце клуба толпился нетрезвый люд. Смех, мат, пустые бутылки. Милка предложила отойти подальше.

Они спрятались за углом. Уже светало. Где-то вдали стучали колесами трамваи.

— Я пошутила, конечно, это был не первый секс, — сказала Милка, сделав пару затяжек. — Уж ты-то знаешь.

— Вот именно.

— Да и не секс, а так, попытка, причем идиотская. Короче, сидим с подругами, никого не трогаем, пьем коктейли. Мне не так чтобы все нравилось, у нас в школе дискотеки круче были, но подружки затащили, мол, давай по-взрослому уже. Ну, короче, они накатили, пошли плясать, а я как дура сижу в уголке, соломинку свою обсасываю. Сама уже кривенькая. И тут нарисовался один…

— Высокий, красивый, с толстым бумажником?

— Откуда знаешь?

— Несложно представить, на кого вы западаете.

Милка не стала комментировать. Если бы Сеня был прав насчет мужского эталона, то она никогда бы не обратила внимания на него самого.

— В общем, слово за слово, «у вас глаза цвета моих трусов», «вашей маме зять не нужен?» — вот это всё. И декольте мое глазами жрет. А я еще без лифчика тогда пришла, идиотка. Дальше было… Короче, не помню, как это вышло, но очухалась я с ним в углу гардероба. Я, пардон, со спущенными штанами, он тоже, а там у него, прости Господи, размером с корнишон, не больше…

Сеня сморщился, но только для виду — они и не такое друг другу рассказывали.

— Я как увидела, с чем имею дело, сразу давай ржать! Ничего не могу с собой поделать, ржу аки конь. Отскочила, штаны натянула и скрючилась от хохота. А тут еще влетает в гардероб какая-то баба и давай парня клатчем по башке дубасить.

— Подруга его?

— Хуже. Жена. Откуда взялась, фиг знает…

Тут Семен не выдержал, расхохотался. Обычно он был сдержан на яркие эмоции, но уж если ему было смешно, то смеялся он во всю ивановскую.

— Вот такая ерунда, — резюмировала Милка. — С тех пор я по злачным местам почти не хожу, разве что с вами.

— И это правильно! — крикнул из-за угла Паша. — Не ходите, девки, в клубы!

Он направлялся к друзьям развязной походкой типа «Людмила Прокофьевна виляет бедрами, как непристойная женщина». Вопреки ожиданиям, он еще не окосел, водка его не брала сегодня.

— Что хохочем? Сеню хочем?

— Милка анекдот смешной рассказала, — сообщил Семен.

— Молодец. Милочка, душа моя, угости сигареткой, я свои на столе оставил.

— У меня с ментолом.

Паша осклабился и пропел:

— Ды-ым сигаре-ет с менто-олом!.. Слушайте, други, а давайте-ка пойдем отсюда! Что-то у меня голова гудит от этих мелодий и ритмов зарубежной эстрады. Айдате куда-нибудь… не знаю, рассвет встречать, что ли! Если часы не врут, как раз минут через пятьдесят солнце полезет.

— А хорошая мысль! — оживилась Милка. — Я даже знаю одно место, откуда открывается классный вид.

— У нас у всех полно таких мест, но так и быть, сегодня ты поведешь.

— Ладно, — согласился Семен. — Пойду Ваську заберу.

— Сигареты мои захвати! И оставь официанту на чай!

Вся четверка направилась от клуба по полусонной узкой улице Энтузиастов в сторону городского бора. До «официального» рассвета, согласно данным метеослужб, оставалось еще около получаса, но город уже потихоньку стягивал с себя тяжелое одеяло осенней ночи. Было зябко. Молодые люди зевали и поеживались.

— Куда ведешь ты нас, Ставицкая? — спросил Пашка.

— На Шершни.

— Но оттуда же не видно, как встает солнце. Оно же на востоке, а там с восточной стороны сплошной лес.

— Тебе не все равно? — сказал Семен. — Идем себе и идем, гуляем. Когда ты в последний раз болтался по городу в такое время?

Пашка пожал плечами.

— Я болтался недавно! — вставил свои пять копеек Васька. Опорожнив желудок в клубном туалете, он выглядел сейчас получше. Впрочем, особых хлопот он и так никому не доставлял, разве что нёс всякую околесицу.

— Ты почти каждое утро болтаешься, — возразил ядовитый Павел. — До ночника и обратно. Вот, кстати, ребята, у кого со встречей рассветов все в порядке!

— Злой ты, — буркнул Вася. — Я просто сплю плохо.

— А что так?

— Ну, так… мысли всякие тревожные в голову лезут.

— Озвучь хоть одну.

— Паш, отстань от человека, — сказала Милка.

— Нет, а чего! Пусть расскажет, о чем его сердце беспокоится. Может, призраки мерещатся? А, Васёк? Являются по ночам невинно убиенные твоим жгучим слогом?

Васька насупился, громко шмыгнул носом.

— Грешно смеяться, я человек подневольный, кто платит, тот и девушку танцует. Я о другом думаю. Жизнь проходит, вот в чем беда.

— Серьезно? — не унимался Павел. Ему доставляло удовольствие подтрунивать над приятелем, особенно когда тот был под мухой.

— Куда уж серьезнее. Вот попьешь с мое, проснешься однажды утром с петухами и подумаешь: а что дальше? А куда время ушло? И не будет тебе ответа, потому что тут же другая мысль начнет сверлить твою голову: какого хера ты с вечера не оставил на опохмел.

— А ты не с петухами просыпайся, — парировал Пашка, — а с женщиной, например.

— Господи, — протянул Сеня, — дайте мне фуфломицину…

Васька не обратил ни малейшего внимания на эти реплики и продолжил упоенно:

— Это всё очень скверно. Душа твоя мечется от дивана до унитаза и обратно, ты пытаешься поспать еще хотя бы пару часов, моля Бога, чтобы он позволил тебе отключиться от всех забот и тягостных мыслей, но ты ворочаешься и ворочаешься в постели, как коленчатый вал стремительным домкратом, и весь мир своей тяжелой задницей прижимает тебя к мокрой от пота подушке, и нет тебе спасения, пока не добежишь на полусогнутых до «Пятерочки», которая открывается в восемь, пока не протянешь трясущейся рукой заветный шкалик кассиру, а потом не сделаешь пару глотков по пути к дому… прав был Шекспир, как долог час тоски!

Вася выдохся и умолк. Он не заметил, что друзья остановились позади. Он обернулся. Все четверо теперь напоминали скульптурную композицию «Катарсис».

— Вы чего? — спросил оратор. Было не совсем ясно, дурачился он или гнал всерьез.

Первым не выдержал Пашка — схватился за живот и начал ржать. Второй сломалась Милка — сначала прыснула в ладошку, как маленькая девочка, потом стала ухахатываться, переходя в состояние работающей центрифуги, и даже вылетела на проезжую часть, благо машин еще было мало. И только Сеня Гармаш, сложив руки на груди, невозмутимо вздернул брови.

— Тебе бы не блоги вести, — сказал он, — тебе бы книжки писать, ужасы какие-нибудь в мягкой обложке. «Ибо сказано в писании: ликом черен и прекрасен».

— Да иди ты, — фыркнул Вася.

(Кажется, именно это замечание и подвигло Болотова взяться за художественную литературу).

Вдоволь насмеявшись, друзья вышли на Худякова, дотопали до развилки с Университетской Набережной. Шершневское водохранилище, подпираемое многополосной плотиной, отражало предрассветное небо словно гигантское зеркало.

— А солнца нету, — констатировал Паша. — И чего шли?

— Вот сейчас и узнаем — сказал Сеня.

Они миновали перекресток, спустились к берегу. Пляж выглядел невзрачно: серый замусоренный песок, изрытый колесами машин, покосившиеся металлические каркасы зонтиков и закрытый наглухо киоск с вывеской «Шаурма. Шашлык. Напитки», — все это как бы говорило, что праздник ушел навсегда. Не верилось, что спустя каких-нибудь восемь месяцев, которые в возрасте за сорок пролетают пулей, все вернется на круги своя — и смех, и палящее солнце, и плавание на надувных матрасах, и сгоревшие ляжки. Осенние пляжи всегда вызывают щемящую тоску…

— Здесь мой муж сделал мне предложение, — сказала Милка. — Это было… это было прикольно.

Никто не произнес ни слова. Можно было бы сказать, что игривое настроение как ветром сдуло, но тем утром был полный штиль.

5. Милка

С мужем они прожили полтора года, и это были, пожалуй, самые счастливые полтора года в ее жизни. Во всяком случае, если не считать дружбы с ребятами, которую впору называть семейными узами, лучших лет Милка припомнить не сможет, как бы ни пыталась. В эти восемнадцать с половиной месяцев, что прошли с момента официального заключения брака, уместились все возможные человеческие эмоции — от восторга и упоения до отчуждения и даже ненависти. И всё было счастьем. Счастье ведь не только в радости, но и в грусти, потому что нельзя в полной мере ощутить легкость бытия, не протаскав на ногах ни дня тяжелых вериг печали. Таково уж наполнение жизни.

Сейчас Милка отдала бы всё… или почти всё… чтобы иметь возможность влепить Фильке пощечину и обозвать его мудаком, а потом рухнуть с ним в постель и целовать, целовать, целовать. О, как бы она его тискала! Она бы сгрызла его зубами от пяток до макушки…

Но Фильки больше нет. И не будет. Он погиб. Разбился на машине, не удержав ее на мокром от дождя асфальте. Гнал как сумасшедший, не сверяясь с дорожными знаками и указателями, врубал музыку на полную катушку и пронзал пространство подобно ракете. Он всю жизнь куда-то спешил: по лестнице не поднимался, а взлетал, перепрыгивая через три ступеньки, в очереди на кассу гипермаркета норовил проскочить мимо чужих нагруженных тележек, а на свиданиях к Милке не подходил, а буквально вбегал в нее. Совершенно чумовой был парень. Сеня Гармаш как-то сказал: «Ты хоть придерживай его иногда. Так ведь и башку свернуть можно, не дай Бог».

Не придержала. Свернул башку…

До встречи с Филиппом Милка вела почти богемный образ жизни. В двадцать пять лет окончательно разругалась с матерью, обвинив ее в разрушительном занудстве, ушла из дома, сняла на пару с подругой однокомнатную квартирку в центре. Зарплаты стилиста, что ей положили в одном дорогом салоне красоты, хватало на оплату жилья, модную одёжку, здоровое питание и танцы-шманцы-киношку. Кавалеров в дом не приводила, в отличие от подруги Тани, которая стабильно раз в неделю просила Милку устроить себе шопинг подольше.

Со своими партнерами Людмила встречалась на их территории. Встречалась, правда, бессистемно и с каждым недолго, начинала скучать и озираться по сторонам в поисках новых развлечений. И они не заставляли себя ждать. Милка, будучи «очаровательно некрасивой», как охарактеризовала ее Танька, странным образом притягивала мужчин. Казалось бы, что может привлечь в ее худобе, невнятной груди и чудовищно длинном и остром носе? Позариться на такую можно разве что после текилы. Но нет, парни просто липли к ней, как мухи к ароматной клейкой ленте, и это обстоятельство, пожалуй, озадачивало и ее саму.

Шарм, чувство юмора и необычайная легкость — вот краеугольные камни ее натуры. Филипп совпадал с ней как фрагмент пазла. Пришел как-то в салон на стрижку, но все время, пока парикмахерша приводила его шевелюру в порядок, косился в угол, где Милка готовила инструменты к приему следующего клиента. Покончив со стрижкой, он быстро расплатился и тут же подкатил к стилисту:

— Девушка, сделайте мне мейк-ап! Я хочу быть столь же неотразим, как и вы!

Девчонки в салоне до конца рабочего дня хихикали над ее легкой победой, но, когда вечером Филипп встретил Людмилу у крыльца с гигантской охапкой роз, ухмылки как дождем смыло.

В общем, завертелось. Милка поначалу думала, что и этот ухажер скоро отвалится, как кусок засохшей грязи от туфля, но Филя оказался человеком прилипчивым и изобретательным. То он к ней на электросамокате приедет и утащит с собой на какие-то гонки в парке Гагарина, то с подъемного крана на балкон залезет — всё было неожиданно уморительно. Еще он был умен и начитан, рассуждал о литературе и искусстве, проходился по политике и политикам, не выказывая особого к ним пиетета, вкусно готовил и буйствовал в постели всякий раз как в последний. Но главное, он не пытался представить себя светом в конце тоннеля для дурнушки а-ля Катя Пушкарева.

«Неужели такие бывают?!» — мысленно поражалась Милка.

«Видимо, бывают», — как бы говорил Филипп, пожимая плечами в ответ на немой вопрос.

Через четыре месяца, когда они уже изучили друг друга вдоль и поперек (она разбрасывает в ванной комнате бумажки от прокладок, он оттирает под столом козюльки с пальца, думая, что никто не видит), Филька сделал ей предложение. Он отвез ее на западный берег Шершней, усадил в лодку и вывез на середину водоема. Там, бросив весла, он глубокомысленно замолчал, хотя перед этим трещал без умолку, рассказывая что-то о пиратах Карибского моря.

— Решил меня утопить? — хмыкнула Милка.

— Угу, — серьезно ответил Филипп. — Если не скажешь мне «да».

— «Да» — на что?

Филя полез в карман, и прежде чем он вытащил бархатную красную коробочку, девушка все поняла.

Пойти ко дну ей в тот день было не суждено.

Понимая, что на подругу нахлынули воспоминания, парни помалкивали. Лишь Сеня отважился подойти к Милке и положить ей руку на плечо. Она накрыла ее своей рукой.

— Всё норм, Сень. Всё в прошлом, всё утонуло…

Мисс Острый Носик держалась достойно и не плакала, хотя ребятам казалось, что глаза у нее блестели.

Вслед за Сеней подошел и Пашка. Он обнял Милку сзади за талию, притянул к себе.

— Молчи, грусть, молчи. У всех есть свои воспоминания.

— Да, это точно, — сказал Сеня. — Если погружаться в них с головой, то хоть на улицу не выходи. У каждого пенька будешь останавливаться и сопли пускать: там коленку в детстве разбил, тут одноклассницу тискал. Мало ли чего и где было…

Вася подошел к воде, подобрал камешек и бросил его блинчиком. Точнее, попытался — камень с приглушенным звуком «тюк» впился в водную гладь в двух метрах от линии прибоя. Сунув руки в карманы, Вася обернулся к друзьям.

— Какое спокойное сегодня озеро, не правда ли?

— Правда, — сказал Паша. — Но вот скажи, дорогой друг, почему все Васьки такие мелкие?

Василий напрягся, ожидая подвоха.

— В смысле — мелкие? Душой?

— Нет, почему же! Вот ты, например, просто глыба, Роден и Ницше в одном торсе, а ростом чуть выше моего племянника-второклассника. Ты почему морковку в детстве не кушал?

Все рассмеялись, а Васька вновь повернулся к ним спиной и запустил в воду второй камешек, теперь уже с широким замахом. Тот улетел далеко.

— У меня возникла идея, — сказал Паша. — Тут рядом есть лодочная станция, полкилометра всего надо пройти. Возьмем суденышко, сходим в плавание?

— Хочешь, чтобы меня сильнее накрыло? — спросила Милка.

— Как раз наоборот. Хочу, чтобы тебя отпустило. Знаешь, говорят, если тебя сбросила лошадь, надо забраться на нее снова, не стоит убегать.

— Кто-то из вас сделает мне еще одно предложение? — Милка отбросила челку со лба, и только сейчас все заметили, что она все-таки пустила скромную слезинку. — Извините, ребята, вы все очень замечательные, но каждый хорош в чем-то своем, поэтому в мужья я могу взять только всех вместе, а с каждым по отдельности я повешусь.

— А вот это уже интересно, — загорелся Паша. — Можно узнать, чем каждый из нас тебе интересен?

Милка отошла на несколько шагов, вынула из сумочки телефон, нажала пару кнопок. Вскоре над пустынным и тихим берегом разлились мистические женские напевы какого-то русского фолка.

— Что это? — спросил Сеня.

— «Green Apelsin», «Проклятие русалки». Шикарная вещь.

Милка подняла руку со смартфоном вверх и начала двигаться в такт музыке, плавно извиваясь змейкой.

— Паша, ты парень веселый, легкий, но такой необязательный, что я тебя убила бы на второй неделе совместной жизни…

Павел лишь развел руками, что означало: «Виновен, каюсь».

— Василий, — продолжала танцующая Милка, — ты у нас личность выдающаяся, прямо как Хоботов из «Покровских ворот», и это я без всякого сарказма говорю. Ты увлеченный, ты мечтатель, ты и правда немножко мыслитель…

— Немножко, — тихо буркнул тот.

–…но тебя я придушила бы уже через пару дней. Чистая обломовщина не по мне, уж прости. Да и пьешь много.

Вася совсем стушевался, опустил голову и начал носком туфля ковырять влажный песок. В отличие от Пашки, он принял слова подруги слишком близко к сердцу.

— Сеня… — Она сделала паузу. «Green Apelsin» пронзала пространство упругим ритмом и невероятным вокалом. Милка выглядела божественно. — Сеня, ты слишком правильный, а потому самый удачливый из нас. С тобой спокойно и комфортно, но в этом и твоя слабость. Нужно иногда включать раздолбая.

— Думаешь? — хмыкнул Семен, ничуть не обидевшись. — С двумя детьми и больной тещей не слишком-то разгуляешься.

— Это так. Но жизнь одна…

Милка продолжала танцевать — кружилась, покачивая бедрами и размахивая воздетыми к небу руками. Она чем-то напоминала картину «Девушка на шаре» Пикассо, только без шара.

Паша попытался внести некую разрядку.

— Так что насчет лодки? Сплаваем?

— Где ты ее возьмешь сейчас? — возразил Семен. — На часы глянь.

— Ну… да, раненько. А что тогда? По домам?

Милка с последним звенящим аккордом песни убрала телефон.

— Мальчики, вы не знаете продолжение истории с Филькиной лодкой.

— А было продолжение? — удивился Паша. — Мы еще чего-то о тебе не знаем?

— Сердце женщины — океан, полный тайн.

— Это нечестно! — подал голос Василий, все еще немало уязвленный своей характеристикой. — О нас ты знаешь всё, вон как расписала!

— Блогер, уймись! — велел Сеня. — Что там с твоим продолжением, Мил?

Она игриво вздернула бровь.

— Филька в тот день повел меня на нудистский пляж. Когда я в центре озера сказала ему «да», он навалился на весла, причалил к берегу и сразу потащил за собой. Здесь недалеко, кстати.

У парней отвисли челюсти. Каждый, наверно, пытался представить, как мог выглядеть визит почти новобрачных в столь неожиданное место. И наверняка фантазии ребят простерлись очень далеко.

— И что вы там делали? — осторожно поинтересовался Паша.

— А что делают на нудистских пляжах?

— Да не шашлыки же жрали! Вы там… это… всё как положено?

— Вы же помните, в этом был весь Филька.

— И ты тоже… ну, того?

Милка рассмеялась — друзья выглядели такими обескураженными, что не смеяться было невозможно.

— Обалдеть, — сказал Васька.

— Дело житейское, — пожав плечами, подытожил Семен.

Милка подошла к ребятам, сгребла всех троих в охапку.

— Какие же вы классные, мальчишки! Как же я вас всех люблю! Не будь вас, не знаю, что бы со мной стало.

— И мы тебя любим, — сказал Паша. Прозвучало это так, будто он говорил только о своих чувствах. Все сделали вид, что ничего не заметили.

— Ну что, рыцари мои без траха и порока, пошли на тот пляж? Там меня точно отпустит.

6. Пляж

Семен всегда знал, что Людмила Ставицкая, урожденная Зыкина, оставившая себе фамилию мужа, не робкого десятка. Знали это и остальные. Не так чтобы она была девицей совсем уж легкого поведения, но и монашкой ее не назовешь. Чего стоят только приключения в ночных клубах, да и многие другие, о которых она рассказывала только ему, своему лучшему другу Сеньке. И приводы в милицию были, и «ухаживания» бандитов с выкручиванием рук, и звонки в три часа утра черт знает откуда (ох как бесилась его жена!) Такая вот стихийная натура. О ней еще классная руководительница в школе говорила: «Толковая, умная, спору нет, отзывчивая и добрая… но без царя в башке. Если не остановится, закончит плохо». Было это на выпускном вечере в ресторане, где Милка предсказуемо перебрала шампанского и повздорила с официантом — всадила ему вилку в зад за то, что тот обозвал ее плоскодонкой с претензиями.

Все это Сеня знал, понимал и принимал, как и подобает лучшему другу. Но то, что Милка отчебучила на нудистском пляже Шершней в то сентябрьское утро, повергло его в смятение. О Ваське с Пашкой и говорить было нечего — они просто офонарели.

До места добрались быстро. Дорога, петлявшая в березовой роще вдоль береговой линии, была ровная, тропы хоженые (на этом берегу располагался еще один обустроенный пляж «для всех»). Когда вышли на небольшой песчаный участок, скрытый от посторонних глаз густой лесной полосой, Милка сразу сбросила туфли и помчалась к воде мочить ноги.

— Да, субботник бы тут не помешал, — сказал Паша, оглядев пляж. — Или нудисты сюда давно не заглядывали, или они тут все-таки жрали шашлыки.

Песок был усеян окурками и бумажками, а подле деревьев, как шлакоотвалы на угольных разрезах, высились горы пластиковых и стеклянных бутылок.

— Пацаны, а водичка-то тепленькая! — крикнула Милка, разбрасывая ногами брызги.

— Дык бабье лето еще, — заметил Вася, — двадцать пять градусов уже вторую неделю.

— Айда купаться, мальчики!

— Лично я мало выпил для этого, — сказал Паша, закуривая. — К тому же, Мил, не забывай, что пляж нудистский, тут свои правила.

— Так я о чем!

Милка вышла на песок, стала раздеваться. Паша и Сеня тревожно переглянулись.

— О чем это она? — уточнил Василий.

Ответа не требовалось. Милка сбросила с плеч курточку, стянула через голову блузку, продемонстрировав бюстгальтер, светло-розовый, как воздушный шарик. Когда она коснулась пуговицы и молнии на джинсах, парни всерьез начали беспокоиться.

— Ставицкая, тормози! — воскликнул Паша. — Придатки застудишь или еще что-нибудь!

— Всё-то ты знаешь, умник!

Джинсы сползли на песок. Милка вышагнула из них, демонстративно оттянула двумя руками резинку довольно узких трусиков, которые были почему-то черными.

— Ты явно не в купальнике, — поперхнулся Вася.

Милка продолжала играть с трусами — точнее, играть на нервах друзей, заставляя их задаваться вопросом, насколько далеко она готова зайти. «Без царя в башке», — вспомнил Сеня слова учительницы.

Наконец ей надоело их дразнить. Она повернулась к ним спиной и быстро сняла с себя остатки одежды…

У Паши изо рта выпала сигарета, едва не опалив пузо.

— Лопни мои глаза, — протянул он.

— Вихри враждебные, — сказал Вася, почесав щетину на подбордке.

Сеня не издал ни звука…

Милка тем временем раскинула руки, потянулась и стала медленно входить в воду. Если бы она шла навстречу восходу солнца, получилась бы весьма эффектная картина, но над озером по-прежнему висело стальное небо, а на противоположном берегу белели унылые коробки жилых кварталов. Так себе пейзаж.

Когда Милкина попа скрылась в воде, парни обрели дар осмысленной речи

— Сколько она выпила? — спросил Семен.

— Два коктейля, — ответил Паша. — Для стриптиза маловато.

— Не скажи, — заметил Василий, — помню, как-то с голодухи я полстакана всего замахнул и через пять минут уже на столе танцевал.

— С тобой-то все ясно, но вот она…

Парни думали примерно об одном и том же. Сколько лет они уже знакомы? Двадцать пять? Почти тридцать, если считать школьные годы. Бывало у них всякое: и в деревенской бане вместе парились, обмотанные простынями (Сенькина теща, когда была крепче здоровьем, часто привечала их у себя), и спали вповалку друг на друге после очередного загула, и по нужде не отходили далеко, орошая ближайшие стены и деревья. Особо не краснели, если случалось пукнуть. Милка была для них как сестра, ей-богу, настолько своя в доску, что порой они забывали о естественных гендерных ограничениях и даже игнорировали их. Но чтобы вот так — голышом?!

Кажется, рухнул последний барьер между ними. Точнее, предпоследний. Дальше только…

Сеня тряхнул головой, сбрасывая морок.

Милка бултыхалась в воде, загребая ее пригоршнями к себе. В какой-то момент повернулась к ребятам, продемонстрировав грудь. Сеня сразу подумал, что Милка правильно поступила на выпускном, всадив вилку в зад официанту: никакая она не «плоскодонка», всё при ней, как раз под размер ладони. Бывает, что одежда скрывает те достоинства, которые должна подчеркивать.

— А ничего, — сказал Паша, — не такая уж она и тощая.

— Угу.

Улучив момент, когда Вася отошел в сторонку в поисках очередного камешка (на самом деле он хотел скрыть свое смущение), Павел спросил:

— Колись, физрук: ты с ней спал?

Сеня наградил товарища тяжелым взглядом. В ответ, впрочем, получил такой же.

— С дуба рухнул?

— Ну а чего, женщина все-таки… — Паша отвел глаза, уставился исподлобья на голую Милку, которая, кажется, собиралась выходить на берег. Вода уже облизывала ее живот на уровне пупка.

— Успокойся, брат, не спал. Я мог бы задать тебе аналогичный вопрос, но не стану.

— Ты знаешь ответ…

Милка ступила на песок. Собственная нагота, казалось, ее нисколько не смущала, чего нельзя было сказать о парнях. Пока она плескалась в озере, они не маскировали свое внимание, но сейчас, когда подруга была в шаговой близости, ребята не знали, куда им отвернуться. Вечное мужское проклятие — хочется смотреть, пожирать глазами интимные детали, но, боже, неудобно-то как!

— Ну что, мальчиши-кибальчиши, как я вам в свои сорок три?

Она положила одну руку на бедро и по-модельному выгнула спину. Грудь ее смешно подпрыгнула.

— Супер, — сказал Паша. — И как тебя Филя осмелился сюда привести…

Милка перестала улыбаться. Сеня ткнул Пашу в бок.

— Филипп был человеком широких взглядов, — сказала Людмила, прибирая распустившиеся волосы. — Он все спланировал заранее, даже полотенце прихватил. Но вы не поняли главного…

Парни замерли. Еще один «момент истины»?

— Я не смогла, ребята. Посмеялась, конечно, оценила оригинальность, но раздеваться прилюдно не стала. Постояла вон там в сторонке, покурила, и мы ушли.

Пашу осенило.

— Так ты поэтому нас сюда привела?

— Да. Давно хотела это сделать, как бы в память о нем совершить эту психологическую растяжку. Но все никак не решалась. Вы же всегда считали меня легкомысленной, а я вот, видите… такая…

— Ты бы лучше оделась, — сказал Сеня, протягивая ей блузку и глядя при этом в сторону. Нижнее белье он подать не решился, хотя с него и надо было начинать. — Простудишься, действительно.

— Нормально всё. По дороге где-нибудь горячего чая возьмем.

Милка быстро оделась, закинула на плечо сумочку, оглядела ребят спокойно и буднично, будто ничего экстраординарного не произошло. Все молчали. Вася высматривал что-то в песке, Паша пытался прикурить от чахлой зажигалки новую сигарету. А Семен думал…

Ему помыслилось, что именно в этот момент между ними всеми промелькнуло что-то особенное. Раньше казалось, что их дружба уже не может стать крепче, потому что крепче было некуда. Но неожиданное обнажение Людмилы и ее упоение телесной свободой, стократно усиленное присутствием ребят, внесло в отношения четверки нечто новое.

— Как ты, Мил? — нарушил он общее молчание. — Полегче?

— Норм, освежилась. Вы-то чего притихли, орлы? Смутила вас?

— Не без этого, — молвил Паша. — Теперь, глядя на тебя, мы неизменно будем представлять твою стрижку ромбиком. Этот образ с нами навечно.

— Ничего, переживёте, — хихикнула Милка. — Я же знаю, какой у тебя член, и с ума пока не сошла.

— Что?! Когда ты его видела?!

— Меньше пить надо! Вспоминай сам.

— Так, ребята, может, мы закончим эти диалоги о прекрасном? — вмешался Сеня.

— Нет, почему! — возразил Василий. — Дело ведь не в том, что мы увидели Милку голой. Как ты там говорил про лошадь, Паш? Забраться на нее снова? Наверняка у каждого найдется такая брыкливая скотина, а?

— Я свою оседлала. И счастлива… Решайте, кто будет следующим. Только вы уж меня не повторяйте, давайте как-нибудь по-другому.

Парни переглянулись. В воздухе пахнуло «духом авантюризма». Паша выбросил сигарету, не докурив.

— Может, обсудим это за чашкой чая или кофе? — предложил он. — Оформим идею, так сказать. Да и жрать охота.

Никто не возражал.

Через минуту компания уже направлялась по прибрежной тропе назад к плотине.

7. Яблони

Так и порешили: друзья будут по очереди пытаться оседлать своего строптивого скакуна. Разумеется, «при поддержке трибун». Дата — первая суббота октября — выпала случайно. Поначалу хотели разобраться со всем табуном сразу после перфоманса Милки, но Семен сослался на загруженность в университете, Вася намекнул на грядущие важные заказы от генералов идеологического фронта, а неприкаянный Паша просто отмахнулся — мол, я как-нибудь потом, когда вспомню что-то очень уж душераздирающее.

Год прошел в обычной суете. Милка завела очередного ухажера, но на этот раз ребятам его не представила, что вызвало у тех некоторые подозрения: неужели нащупала что-то стоящее и боится сглазить, как в случае с Филиппом Ставицким? Паша пытался разузнать, но Людмила лишь томно закатывала глазки и быстро меняла тему разговора. Скрытной стала?

Семен продолжал разбивать сердца студенток, а родную жену Лизу «подталкивать» к мыслям о разводе. Его стойкость и невозмутимость периодически доводили жаждущую страстей супругу до белого каления, она не единожды грозилась подать заявление и забрать детей (даром что пацаны-шестиклассники уже вышли из возраста, когда их можно уложить в чемодан), но, если разобраться, именно благодаря терпению Семена их брак и просуществовал столько лет. Друзья считали, что он просуществует еще столько же, и они могли судить об этом компетентно: Сеня и для них был неким стержнем, удерживающим компанию от центробежных сил. Вообще, Семену втайне завидовали: жена у него, в принципе, была нормальная, как у всех, и жизнь их обывательская текла своим чередом со всеми ее взлетами и падениями, скандалами и идиллиями, субботними походами в супермаркет и утренним кофе. Все остальные члены «великолепной четверки» этих радостей были лишены.

Что касается Пашки и Василия, то они вели практически богемный образ жизни: блогер Болотов выбил себе еще пару авторских колонок в провластных изданиях, что позволило ему расширить рацион спиртосодержащих продуктов, а офисная крыса Феклистов в свободное от работы и соцсетей время тусовался в городе, смотрел кино, читал детективы в мягких обложках, находил девушек для веселых встреч (Лены с ее чертовым мопсом тогда еще не было на горизонте) и часто не мог вспомнить, как вообще прошел день.

Иногда все четверо встречались в каком-нибудь баре в центре, делились новостями и в целом пребывали в хорошем настроении, но каждый приходил к выводу, что замечание Василия, прозвучавшее во время прогулки на Шершни — «жизнь проходит, вот в чем беда», — было справедливо.

Однажды в конце сентября в телефонном разговоре с Семеном Пашка вспомнил:

— Слушай, ровно год назад Милка показала нам голую задницу и свой ромбик.

— Да, было дело. И что?

— Помнится, мы в тот день договорились, что каждый из нас пройдет похожее личное чистилище.

— И это помню. Ты к чему ведешь?

— К тому, что не покуражиться ли нам, как в прошлом году?

Сеня согласился, что мысль, в общем, дельная. Но кто следующим выйдет на подиум?

— Давай Ваську вытолкнем, — сказал Паша. — Если разобраться, то он первым об этом заикнулся, ему и флаг в руки. Ты сам-то как смотришь?

— Рационально.

— В смысле?

— В том смысле, что мы давно не проводили время по-человечески, для души, а это нехорошо. Протирать штаны в кабаках большого ума не надо.

— То есть ты «за»?

— Согласие есть продукт непротивления сторон.

— Блин, Сэм, ты у Васьки нахватался? Можешь нормально говорить, не как со студентами?

— Это не так весело.

Через неделю, первого октября, Василий Болотов вечером после работы был взят за грудки и прижат к стенке. Фигурально, конечно. На самом деле друзья сидели на скамейке на главной аллее парке Гагарина. Для кворума не хватало лишь Милки, она поздно заканчивала смену в салоне.

— Есть у меня одна идея, — многозначительно произнес Болотов. Глаза его блестели, но вряд ли от азарта — накануне Вася бурно отмечал десятитысячного подписчика своего авторского блога и до сих пор поправлял здоровье.

— Рассказывай, — велел Паша.

Вася сунул руку во внутренний карман куртки и попытался вытащить фляжку, но Паша ухватил его за кисть.

— Это потом. Ты сначала дело говори.

Вася со вздохом посмотрел куда-то вверх, на макушки сосен.

— Когда мне было десять-двенадцать лет, то есть задолго до встречи с вами, оглоедами, я мечтал петь на сцене. Это вообще была самая заветная мечта детства. Знаете, такие фантазии порой накрывали — не чета вашим «залезть в трусы». Казалось мне, что стою я с гитарой в каком-нибудь большом концертном зале у микрофона и пою: «И вновь продолжается бой!..»

— «И сердцу тревожно в груди», — усмехнулся Семен. — Стесняюсь спросить, ты петь-то умеешь?

Вася слегка обиделся, взгляд его потускнел. Друзья умели опустить на землю, причем делали это грубо, буквально лицом в асфальт.

— Ты разве не слышал, как я пою?

— Отчего ж, слышал. Где-то у меня даже на телефоне запись осталась. «Когда яблони цветут, всем девчонкам нравится». Такой перегруз по звуку был, кошмар…

Вася проскрежетал зубами, но на колкость не ответил. Паша взглядом попросил Сеню помолчать.

— Короче, терзал я гитару лет пять, а потом уже с вами тусоваться начал, забросил всё.

— А почему мы не знали? — спросил Паша.

— А потому же, почему Милка не рассказала нам о пляже. Мы же оборжем всех и вся, если это не касается нас самих, заставим краснеть и оправдываться, в нас же скоро почти не останется ничего человеческого, мы же…

— Остановись, Спиноза! — скомандовал Семен тоном физрука. — Что в итоге-то?

Вася успокоился, с сожалением потеребил куртку, под которой вырисовывались контуры заветной фляги.

— За полгода до армии я пытался поучаствовать в конкурсе авторской песни. Проходил он в «Станкомаше» в Ленинском. Ну, все эти бардовские дела, Костя Просеков, вся эта «Моримоша», не к ночи будь помянута. Там еще в жюри Трахтенберг сидел, вы, наверно, знаете такого…

Паша и Сеня переглянулись, будто только что прослушали лекцию на китайском языке.

— Трахтенберг — это который рыжий и толстый? — спросил Павел. — Он еще анекдоты травил на «Маяке».

— Дурак, что ли! Сравнил того Трахтенберга с этим Трахтенбергом! Тот Трахтенберг был ого-го какой Трахтенберг, не чета этому…¹

Вася вновь уставился на верхушки деревьев.

— Ладно, Бог с ними, все равно оба померли… Короче, прошел я отбор со своей балалайкой, спел одну свою песню, меня допустили до концерта. А вечером, когда в «Станкомаше» набился полный зал, я так обдристался, что… — Вася огляделся, будто искал подходящее сравнение. — Ну, реально обделался. Первый куплет еще как-то вытянул, причем лажал как Андрей Разин, а на втором бросил играть и убежал за кулисы.

— Почему? — тихо спросил Семен. Желание троллить у него пропало. Он живо представил себе эту картину: тщедушный Вася с гитарой, триста зрителей в зале, какой-то загадочный Трахтенберг в жюри, все на пацана смотрят, а он застыл, как рыба в морозильнике. Васька в те годы не владел навыками публичных выступлений даже на нынешнем своем уровне, на уроках-то отвечал еле-еле, а тут целый концерт…

— Не знаю, — пожал плечами Василий. — Зачем вообще поперся туда, кто бы мне сказал. Наверно, хотел сделать что-то эдакое… ну, чего никогда не делал. Я же в школе не блистал, девушки меня не любили, как того Паниковского, который целый год не был в бане, только Милка жалела, убогого… вот и захотел. Гитара, то-се, Башлачев был в моде… Не получилось. Песни писать бросил, а на гитару смотреть не могу. Стоит в углу в чехле, пылью покрывается. Отец предлагал продать, но мне что-то мешает.

— М-да, — протянул Паша, — вечная дилемма русского интеллигента: не могу с ними жить, а пристрелить жалко…

В тот же вечер было решено: Василий Болотов, известный и даже временами популярный в Челябинске блогер, должен выйти на сцену и что-нибудь сбацать. Пусть это будет даже чужая песня, без разницы (лучше бы свою спеть, заметил Паша, но Васька наотрез отказался, сославшись на срок давности, ограничивавший выемку из чуланов всякого барахла). Насчет сцены тоже договорились быстро. Арт-директор клуба «OZZ» Гена Левашов был некоторым образом обязан Павлу — тот когда-то обеспечил ему железобетонное алиби перед женой, — и теперь пришло время ответить добром на добро.

— Только два номера в начале субботней программы, не больше, — поставил условия Гена. — Фонограммы-то у него есть? Портфолио какое-нибудь гнусное?

Ничего этого у Васи, разумеется, не было, поскольку решение принималось спонтанно. Паша и Сеня благоразумно сочли, что ничего и не надо — чем меньше людей будут знать о предстоящем выступлении «правдоруба» Болотова, тем лучше, а те, кто успеет снять его перфоманс на видео и выложить в Интернет, окажут ему услугу — навсегда отобьют охоту экспериментировать. Для Васи сейчас главное перебороть страх и просто выступить, а дальше куда кривая вынесет.

В день концерта рядом с «солистом больших и малых театров» дежурил Паша, а Сеня с Милкой пристроились за столиком у края сцены. Оттуда они могли видеть, что происходит за кулисами.

— Что-то Вася какой-то деревянный, — заметила Милка. — Вы его на колеса посадили, что ль?

— Веришь ли, — ответил Сеня, — он даже не пил сегодня.

— Да ладно!

— Ага! Только попросил у Пашки сигарету, но после второй затяжки чуть не блеванул. Он же бросил давно.

— Во дает!

Народу в клубе собралось много, почти под завязку, как обычно бывает по субботам. Народ ждал выхода какой-то кавер-группы, исполнявшей англоязычную рок-классику. Что-то вроде «The Weels», гремевшей в девяностых, но другой. Впрочем, кто бы здесь ни выступал, разгоряченная публика всегда принимала их тепло. Живые концерты в городе проводились значительно реже, чем в относительно спокойные и сытые времена, поэтому любой электрический шабаш был во благо. В этом состоял и шанс Василия — проскочить на шару.

— Ты как? — спросил Паша, поправляя у него на плече ремень электрической гитары. Вася был краток:

— Ссу.

— А ты не ссы. Вспомни, как выносишь нам мозг своими лекциями.

— Это другое.

— Ничего подобного. Форматы разные, принцип тот же — больше пурги и драйва. Ты звук-то пробовал?

— Да. Вроде все работает.

— Ну окей.

Паша еще раз внимательно оглядел друга с ног до головы. Прикид был что надо — рваные синие джинсы, белая рубашка навыпуск с расстегнутым воротом и золотая цепь на шее толщиной с палец («на дубе том», пошутил Паша и тут же получил кулаком в бок). Прическа не требовала корректив, традиционное Васькино гнездо глухаря на голове подходило сейчас как нельзя кстати. Словом, все было готово… кроме самого Васи.

— Может, ну его к херам? — предложил он. В глазах светилась мольба, видимая даже в полумраке кулис.

— Даже не думай. Милка сделала — и ты сделаешь!

— На нее пялились трое близких друзей, а на меня будут таращиться сто пятьдесят каких-то пьяных орков.

— Но ты и не голый, дубень!

— Да я бы лучше с голым задом вышел вместо пения!

— Кстати, а если совместить? Завтра же будешь во всех таблоидах!

— Да иди ты!

Пашкин финт удался — Вася рассмеялся, чуток расслабился…

Его объявили как договаривались: «Известный журналист и блогер-тысячник Василий Болотов! Встречайте!» Никаких предисловий и объяснений — что, зачем и почему, — сразу бросили в воду, как грудного ребенка. Плыви, Василек!

И он поплыл. Буквально. Нажал ногой педаль эффекта «дисторшн», дернул струны, оглушив зал ревом, и заговорил:

— Привет, ребята! Кхм… кхе… блин, простите… Многие из вас меня знают как человека пишущего… эмм… но едва ли как человека поющего. Я и сам себя таким не знаю (зрители похлопали, явно оценив самоиронию). Я много времени у вас не отниму, не переживайте. Думаю, что мне это выступление нужно больше, чем вам. Знаете, когда силы зла властвуют безраздельно…

Тут он почему-то взял паузу и обернулся за кулисы, будто что-то почувствовал. Паша показал ему недвусмысленный жест — провел ребром ладони по горлу. Мол, заткни фонтан!

— Ладно, черт с ним, — согласился Вася. — Споемте, друзья!

Он прижал на грифе гитары классический ля-минор, ударил по басовым струнам…

…и заорал что есть мочи:

— Когда яблони цветут, всем девчонкам нравится!!!

Сеня и Милка рухнули на стол…

…Вася выступал двадцать минут. Спел четыре песни вместо двух. После «Яблонь» он проорал «Ты кинула» того же «Ляписа Трубецкого», затем «Седую ночь» от «Ласкового мая», а закончил нетленным «И вновь продолжается бой!» Никто не пытался его освистать и согнать со сцены — напротив, толпа захлебывалась восторгом и кричала вместе с артистом припевы. Даже Гена Левашов, считавший, что его гражданский долг перед Пашкой исполнен с лихвой, визжал и аплодировал. В выступлении Василия Болотова, спонтанном и неряшливом (под одну только ревущую гитару!), было что-то магическое — то, чего нельзя добиться ни крутым звуком, ни филигранным качеством исполнения, ни световыми эффектами. Это был голимый панк, какая-то ядерная смесь Саши Башлачева и Иосифа Кобзона. «Секс пистолз» нервно покурили бы в стороне.

— Искусство в большом долгу, — резюмировал шокированный Паша и отправился в бар, где заказал себе апельсиновый фреш.

Видеоролики и фото с концерта моментально облетели социальные сети. За считанные дни Вася добавил себе еще тысячу подписчиков и одного серьезного заказчика: местный портал, специализирующийся на культуре, решил публиковать его статьи о старой музыке. Впрочем, Васька успешно провалил проект, сумев с похмелья написать лишь одну колонку.

Таким получилось второе родео «великолепной четверки». Сеня даже не представлял, чем будет удивлять друзей. «За год что-нибудь придумаю», — решил он.

Семен лгал себе. Он знал, что придумывать ничего не нужно. Все лежало на поверхности.

8. Письма

Сеня Гармаш когда-то был страстно влюблен в учительницу географии. Принято считать, что вся мальчишеская «страсть» в пятнадцать лет обычно пульсирует ниже брючного ремня, но с Сеней вышла оказия посерьезнее.

Ирина Григорьевна была чудо как хороша (это исключительно в представлении Семена; остальные ученики видели в географичке невзрачную зануду-очкарика, едва закончившую педагогический институт и пытавшуюся доказать, что она Преподаватель, а не объект для шуток — впрочем, тщетно). Невысокая, едва ли метр-шестьдесят, в унылом брючном костюмчике землистого цвета, с таким же унылым каштановым хвостиком волос — она невероятно притягивала мальчишку. Он даже не отдавал себе отчета, что именно в ней его привлекало. То ли глаза ее за стеклами очков, глубокие и умные, как книги Булгакова, то ли голос, низковатый и бархатный, от которого иные могут уснуть… Сеня тогда ничего не знал о природе магнетизма — точнее, догадывался, но в жизни не был знаком с его проявлениями, — он просто входил в транс на ее уроках, не слышал ни лекций о тектонических плитах и горных хребтах, ни идиотских комментариев одноклассников. Он не мог отвести глаз от Ирины Григорьевны, едва слюни не пускал.

— Кажется, я догадываюсь, чем ты займешься вечером под одеялом, — шутил сидящий с ним за партой Пашка. — Но я бы, честно говоря, выбрал объект получше. Русичка, например, — вот где мясо! А у этой — ни жопы, ни сис…

— Да иди ты! — смущался Сеня и для приличия опускал взгляд в учебник.

Милка с задней парты дубасила Пашку учебником по голове. Пожалуй, она единственная понимала друга, потому что самой Милке с внешностью тоже не подфартило — один нос чего стоил, будь он неладен. Что касается Васьки, то он вообще ничего не замечал, витал в каких-то своих кучевых облаках.

Ученики Иринушку, как мысленно называл ее Сеня, в грош не ставили. На уроках шумели, болтали друг с другом, перебрасывались записками. Они вели себя так, будто никакой учительницы в кабинете вообще нет. Так, ходит какая-то бледная тень перед доской, что-то говорит, поправляя очки на носу, пытается апеллировать к классу. Этим она мало отличалась от радиоточки на кухне, которую ты неизменно игнорируешь: «Бу-бу-бу, Альпы, бу-бу-бу, керосинка… ребята, успокойтесь… бу-бу-бу, Камчатка». Если бы директор школы видел, в какой атмосфере проходят ее уроки, он вышвырнул бы ее на улицу. (Впрочем, нет, в восьмидесятых никто никого не вышвыривал, да и директору, по большому счету, было наплевать).

Юный Сеня ненавидел одноклассников, но вступиться за Иринушку не мог. Какой придурок в пятнадцать лет будет впрягаться за препода! Но он отчетливо понимал даже в своем сложном возрасте, в каковом и самому бывает паршиво: с этим надо что-то делать.

А что именно? Навалять самому хулиганистому гаду Сане Парамонову, который доставал Ирину чаще всех — сидел на последней парте и постоянно что-то орал? Семен был крепким спортивным парнем, выступал за честь школы на соревнованиях по баскетболу, ходил в качалку и имел соответствующий авторитет. То есть физически он мог бы скрутить Парамонова в многожильный трос, но опять же — за что? За то, что мучает молодую учительницу, чья вина лишь в том, что она молода и неопытна? Западло.

Однажды он увидел, как она плачет. Он задержался дольше всех после урока, запихивая учебники в портфель. Иринушка стояла спиной к нему, обессиленно опустив руки и глядя на доску, где сорок минут назад написала тему: «Природные условия и ресурсы страны». Сеня задержался исключительно ради того, чтобы проверить утверждение Пашки, что у нее нет жопы. «А ведь есть, — отметил он мысленно, — и даже очень ничего. Компактная такая, на булочку похожа». Но когда Иринушка села за свой стол, он увидел, что ее глаза полны слез. Она сняла очки и уронила голову на руки, не обратив на парня ни малейшего внимания. Это было живое воплощение отчаяния, какого Семен в жизни не видел.

Сердце его обливалось кровью…

Первое письмо он написал тем же вечером. Он писал печатными буквами аккуратно по клеточкам тетрадного листа, как почтовый индекс, чтобы Иринушка не могла вычислить его по почерку.

«ИРИНА ГРИГОРЬЕВНА! ВЫ ОЧЕНЬ ХОРОШАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА. НЕ ОБРАЩАЙТЕ ВНИМАНИЯ НА ДУРАКОВ. ВСЁ У ВАС ПОЛУЧИТСЯ, ПРОСТО ПОТЕРПИТЕ».

Он запечатал листок в обычный конверт без марки и утром того дня, когда у их класса был урок географии, проник в кабинет, воспользовавшись любезностью вахтерши тети Нади, добродушной толстушки-пенсионерки, которой было скучно сидеть дома. Он попросил у нее всего полминуты, бросил конверт поверх каких-то бумаг на столе и ретировался. Сеня не беспокоился, что письмо попадет в чужие руки, — Иринушка была единственной географичкой на всю школу («бедная девочка», — думал он), и кабинет принадлежал ей всецело. А еще он надеялся, что она прочтет письмо до начала урока. Ему интересно было увидеть ее реакцию.

Так и вышло. Она долго не начинала. Класс бесновался, но в этом не было ничего нового, и Ирина часто брала паузу, чтобы улучить момент для начала лекции. Но сегодня все было иначе. Она вертела в руках лист бумаги и внимательно изучала учеников. Семен понял, что он попал в яблочко. И ему понравилось, что Иринушка не выглядела обескураженной, — кажется, ей было приятно. Чего он, собственно, и добивался.

Урок в тот день прошел неплохо. Иринушке даже удалось заинтересовать несколько учеников влиянием природных условий на хозяйственную деятельность человека на примере Архангельской и Астраханской областей. Сам Сеня на этот раз не медитировал и не представлял, как обнимет и поцелует Ирину, а внимательно слушал.

Он долго размышлял, что бы ему такого написать в следующем послании. Он уже решил, что не ограничится одним ободряющим письмом, ему хотелось развития. Ведь если человеку утром сказать несколько теплых слов, то день его пройдет скорее всего хорошо. Иринушка нуждалась в таких словах как никто.

Он написал:

«ВЫ ОЧЕНЬ КРАСИВАЯ, И ВАС ОЧЕНЬ ИНТЕРЕСНО СЛУШАТЬ».

Это была истинная правда (а Сеня не хотел писать неправду лишь из-за стремления сделать человеку приятно).

Второе письмо, что называется, бомбануло. Реакция на него была уже предсказуемой — заинтригованная Иринушка стреляла глазами по классу, пытаясь отыскать тайного доброжелателя (Семен при этом прикидывался чайником, болтая с Пашкой), — а на следующем уроке через три дня перед учениками предстала уже не мышка в сером костюме, а миловидная девушка в джинсовой юбке до колена и модной синей блузке, с распущенными волосами и макияжем — словом, она сделала все, на что были способны женщины во второй половине восьмидесятых с их тотальным дефицитом и неистребимой безвкусицей предлагаемых магазинами товаров. Класс не то чтобы оторопел, но притих. Девчонки перешептывались, пацаны ухмылялись в несуществующие усы. Урок прошел в необычной рабочей атмосфере.

Дальше Сеня уже не мог остановиться. Он подкидывал ей письма стабильно раз в неделю. Тематика была разной: от комплиментов ее внешности, — а Иринушка и правда хорошела день ото дня, — до замечаний и вопросов по предмету. Особое удовольствие (или сожаление? Сеня не разобрался) доставляло то, что она не могла ему ответить и даже не знала, кому отвечать. Она просто реагировала, понимая, что таинственный доброжелатель находится именно в этом классе и наблюдает за ней. Она старалась соответствовать ожиданиям и не разочаровывать поклонника, и ее усердие выглядело так мило, что Сеня порой чуть не плакал. Возможно, самой Ирине интрига тоже нравилась, он не мог об этом судить, но молодая женщина, обреченная всю жизнь иметь дело с обормотами-подростками, которым плевать на географию, явно расцветала.

Последнее письмо было откровеннее остальных.

«ВЫ ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ КРАСИВАЯ, УМНАЯ И ИНТЕРЕСНАЯ ЖЕНЩИНА! ВЫ ПРЕКРАСНАЯ! ЕСЛИ БЫ Я БЫЛ СТАРШЕ, НАВЕРНО, Я БЫ ХОТЕЛ НА ВАС ЖЕНИТЬСЯ. МОЖЕТ, ВЫ МЕНЯ ПОДОЖДЕТЕ?»

Сеня дрожал, ожидая реакции. Он не знал, есть ли у Иринушки мужчина (у такой «страшилки», каковой ее все считают? ну а вдруг?). И еще он понимал, что независимо от наличия или отсутствия личной жизни девушка предпримет попытку его раскрыть. Если до сих пор особой нужды в этом не было, то теперь им двоим следовало объясниться.

В начале урока она вышла к доске и молча подняла руку. В тот день она выглядела ослепительно. Метаморфозу, которую двадцатитрехлетняя Ирина Григорьевна претерпела за какие-то два месяца, можно было сравнить с головокружительным преображением мымры Калугиной из «Служебного романа». Класс затих. Сеня восхищался Ириной.

— Ребята, послушайте меня, я хочу сказать кое-что… не по теме урока.

Сеня обильно покраснел, готовый провалиться под парту. Сердце стучало в ушах как тамбурин. Он надеялся, что никто ничего не заметит, но от Пашки не скроешься.

— Сэм, ты чего?

— А? Что?

— Съел что-нибудь?

Сеня покачал головой. Он не смотрел на Ирину, но ощущал пульсирующим виском, что ОНА СМОТРИТ НА НЕГО. Все-таки раскрыла? Или ему мерещится?

— Ребята, я хочу сказать вот что. — Ирина смущалась, но была настроена решительно. — Я хочу сказать спасибо одному очень хорошему человеку. Надеюсь, он сейчас меня слышит. Я хочу сказать, что… благодаря ему…

Иринушка сбилась. Сеня упрямо смотрел в парту, но слышал, как она тушуется.

–…благодаря ему я с радостью прихожу на работу. Вот. И… думаю, что и вам на моих уроках стало интереснее. Я не знаю, права ли я…

— Да! — крикнул с задней парты неугомонный говнюк Парамонов. Впрочем, сейчас он не юродствовал.

Девчонки к нему присоединились.

— Да, Ирина Григорьевна!

— Это правда!

Семен наконец поднял глаза. Иринушка теребила свой элегантный голубой платок, укрывавший плечи, и переминалась с ноги на ногу. Боже, как она волновалась! Но, наверно, это было такое волнение, от которого бабочки внизу живота и все такое…

— Спасибо, что и вы поддерживаете, ребята. Для меня это очень важно. Я постараюсь, чтобы вам было интересно. И еще раз спасибо тебе, хороший человек, кто бы ты ни был…

И тут произошло невероятное. Класс начал аплодировать. Кто-то даже заулюлюкал. Семен не верил своим глазам и ушам.

— Охренеть, — сказал Пашка. — Такое бывает?

— Да, — тихо ответил Сеня.

— А я думал, только в кино.

Иринушка позволила классу выразить свои чувства, немало при этом смущаясь и краснея, потом подняла руки.

— Спасибо, ребята. Давайте начнем урок, если вы не против.

— Неее!

— Давайте!

Началась обычная рабочая суета. Иринушка вернулась к своему столу, раскрыла учебник. На этом уроке она уже не сверлила взглядом аудиторию, как обычно. Кажется, сегодня она поставила точку.

«Пронесло», — подумал Семен с облегчением…

Нет, с сожалением.

Выслушав эту историю, ребята не проронили ни слова. Ну, почти. Лишь Милка, смахнув слезинку, сказала:

— Боже…

Они сидели в баре на пешеходной Кировке. Опускался вечер, за окном зажигались фонари и гирлянды. Семен восседал в углу дивана, задумчиво поглаживая пустой бокал. Паша смотрел в большое панорамное окно. Васька, опустив локти на стол, теребил губы.

Молчание длилось с минуту, не меньше.

— А я ведь помню эту историю, — сказал наконец Павел. — Ирина такую интригу подвесила, мы целую неделю шушукались, и никто ни черта не понял. Потом она такой дерзкой красоткой стала, когда мы уходили из школы. На выпускном рок-н-ролл выплясывала, кажется. Да?

Семен с улыбкой кивнул.

— Значит, это всё ты. — Пашка откинулся на спинку дивана и шумно выдохнул. Он был искренне поражен. — Да, ребята, сердце мужчины — тоже океан, полный тайн.

— Точно, — согласился Вася. — Без трусов бегаем, а что в самой глубине души…

— Тьфу, блин, тебе больше вспомнить нечего! — фыркнула Милка. Вероятно, она уже не раз пожалела, что устроила выступление на нудистском пляже. Васька от смущения закусил палец.

Обращаясь к Семену, Милка спросила:

— Ты так и не обнаружил себя?

— Нет.

— Почему?

Семен пожал плечами. Ответ был очевиден.

— Вы сами в пятнадцать-семнадцать лет на многое ли были способны? Миллион желаний и миллиард комплексов.

— Что теперь думаешь делать? — спросил Паша.

— Я слышал, она все еще работает в нашей школе. Сколько ей сейчас… чуть-чуть за пятьдесят, молодая еще, на пенсию рано.

— И?

Семен оглядел друзей с хитрым прищуром.

— Хочу пойти и объясниться. Знаете, мне приятно думать, что я, наверно, действительно чем-то ей помог, но те дурацкие письма были важны и для меня. Я увидел в ней настоящую красивую и умную женщину, сумел что-то разглядеть, а мне было-то пятнадцать лет всего, голимый пубертат… В общем, вы поняли.

Семен поискал глазами официанта.

— Чур, мы с тобой! — заявила Милка. — Сто лет не заходила в школу.

— Это даже не обсуждается, — согласился Сеня, — родео так родео.

— Ох, думы мои тяжкие, — простонал Вася. Пашка отвесил ему легкий дружеский подзатыльник.

Итак, очередная первая суббота октября. Было пасмурно, недавно прошел дождь. Не очень приветливая погода для романтических встреч спустя годы разлуки.

Школа располагалась в двух шагах от дома родителей Семена. Воспользовавшись случаем, Сеня заглянул к ним, выпил чаю с тортом. Для своего возраста — а им было уже за семьдесят — старики держались неплохо, хотя Семен заметил в нише буфета в гостиной два больших контейнера с лекарствами. Мать отшутилась, а отец прикрылся газетой. Сеня понял, что подробных рассказов о болячках не дождется, — Гармаши никогда не кичились толщиной медицинских карт, как многие пенсионеры. На прощание мама всучила Семену пакет с пирожками с капустой, которые как раз утром напекла. «Ты бы предупредил заранее, что ли, — посетовала она, — я бы побольше приготовила».

С этими пирожками и большим букетом кроваво-алых роз Семен и появился на крыльце школы, где его ожидали друзья.

— А мы уже начали думать, что ты соскочил, — сказал Пашка, взглянув на часы.

— Ты что, я целый год этого ждал. Просто к своим заглянул, извините.

Ребята выглядели непривычно торжественно. Милка нарядилась в синее обтягивающее платье, поверх которого накинула плащ, Василий облачился в серый деловой костюм, только без галстука. Сеня охнул — таким он видел друга редко, лишь в видеороликах с банкетов, куда Васю иногда приглашали. Пашка же остался верен себе, на нем были белая толстовка, джинсы и кожаная косуха.

— Ты звонил насчет Иринушки? — спросила Милка. — Она точно на месте?

— Ну, как бы должна быть…

Сеня смутился. Он не звонил и не интересовался. Отчасти причиной тому была его давняя привычка не задавать лишних вопросов — он даже дорогу не спрашивал у прохожих, если случалось заблудиться, всегда предпочитал искать ее самостоятельно, — но на самом деле он просто оставил для себя лазейку: если зайти с улицы без звонка, есть шанс никого не застать. Вряд ли ребята будут настаивать на второй попытке, он с чистой совестью скажет, что сделал все от него зависящее. Просто «лошадь» оказалась более норовистой, чем он ожидал.

— Ладно, разберемся, — сказал Паша. — Айда на штурм.

Они вошли в здание. Это был трехэтажный кирпичный особняк шестидесятых годов в форме буквы «П», недавно претерпевший капитальный ремонт. Снаружи школа выглядела бледновато, а внутри все было шик-блеск: отличный паркет, отделка, жалюзи на окнах, кое-где натяжные потолки. Паша присвистнул.

— Кто у них сейчас директор? — поинтересовался он. — Кто-нибудь из бывших преподов?

— В любом случае пробивной малый, — сказал Вася. — Или малая.

В здании было тихо. Шли уроки. На подходе к лестнице ребят остановил охранник — седовласый пухлый мужичок в коричневой форменной одежде. «В школах вообще другие бывают? — задумался Сеня. — Помоложе, например, и покрепче». Впрочем, мысль эта посетила его мимоходом. На самом деле ему было не до охраны, он волновался в ожидании возможной встречи. Интересно, какая она сейчас, его Иринушка?

— Куды? — спросил мужичок.

— Туды! — в тон ему ответил Паша, указывая большим пальцем наверх. — Мы учились здесь, идем в кабинет географии, у нас важная встреча. Видите, даже цветы несем.

— С кем встреча?

— Как думаете, — спросила Милка, обворожительно улыбаясь, — с кем можно встречаться в кабинете географии?

Мужичок почесал щеку.

— Я полагаю, с учителем географии.

— Точно!

Васька тем временем отвлекся. Его взгляд блуждал по стене коридора, на которой в два ряда висели портреты отличников. Когда-то и он мечтал здесь висеть, но не сложилось. Троечник он и есть троечник, и это даже не школьный титул, это карма. Он и по сей день жил как троечник — ни вверх, ни вниз…

— Так что, мы пройдем? — поторопил охранника Пашка.

— Да мне не жалко, — ответил тот, — но там нет никого.

— Разве? — Пашка подошел к той же стене, где висели портреты, ткнул пальцем в большой щит с расписанием уроков. — Вот же, суббота, четырнадцать ноль-ноль.

Мужик махнул рукой.

— Устарело, скоро перепишут. Вам кого конкретно надо-то? Может, я подскажу.

Тут подал голос Семен, держащий в руках нелепый розовый букет и еще более нелепый пакет с пирожками, который источал невероятно вкусные запахи.

— Нам бы Афанасьеву Ирину Григорьевну. Она еще работает здесь? Вы вообще ее знаете? Может, у нее сейчас другая фамилия…

Мужичок отреагировал странно: он снова почесал щеку, зачем-то посмотрел на расписание, вздохнул.

— Знать-то знаю… точнее, знал.

— В смысле? — не поняли ребята.

Охранник вернулся к своему столу, на котором стояли кружка с парящим кофе и приготовленная к заварке китайская лапша. Кажется, мужичок потерял к посетителям интерес.

— Что не так? — взволнованно спросил Сеня.

— Умерла она, ребятки. От короны, язвити ей в душу. Месяц назад, в конце августа, кажется. Прощались тут во дворе, вся школа провожала. Хорошая была женщина…

Семен безвольно опустил руки. Розы уткнулись в пол, печальные и уже никому не нужные.

Первой к нему подошла Милка. Положила руку на плечо, потом склонила и голову.

— Сенечка, мне очень жаль.

Паша подошел с другой стороны, забрал у Семена пакет с пирожками, похлопал по спине, но ничего не сказал.

Вася же просто раскрыл рот.

Охранник смотрел на них с неподдельным сочувствием.

— Любили ее, ребят?

— Один из нас точно, — ответил Паша. — Где ее похоронили, не знаете?

— Знаю, я был на кладбище. На Преображенском она, по шоссе на Кременкуль. Сейчас нарисую.

Мужичок открыл ящик стола, вынул лист бумаги и ручку. К нему подошел Вася. Охранник принялся рисовать и объяснять.

Семен стоял с поникшим букетом роз, глядя на лестницу. Лицо не выражало ничего, было абсолютно каменным и белым, как простыня. Его «лошадь» оказалась не просто слишком норовистой, она с насмешливым ржанием ускакала далеко в чистое поле, размахивая хвостом.

— Ладно, пойдем, — тихо сказал ему Паша, когда листок с нарисованной схемой был у Васьки на руках. — Пойдем на воздух, старик.

Сеня позволил себя увести, но двигался как зомби.

Они долго стояли на крыльце. Прозвенел звонок с урока, из школы высыпала детвора. Семен молча смотрел куда-то вдаль. Никто его не тревожил, хотя каждому хотелось что-то сделать, как-то проявить участие.

— Выпить бы сейчас, — наконец произнес Сеня. — Только не в кабаке. У меня тут пирожки вот… с капустой… мама испекла…

Милка крепко обняла его и долго не отпускала. Паша нервно закурил. Васька отвернулся и зашмыгал носом.

— На могилку к ней, наверно, съездим в понедельник, — предложила Милка. — А сейчас поехали ко мне. Я, правда, работаю завтра с девяти, но ключи вам оставлю, если что.

Друзья побрели к Пашкиному «шеви», припаркованному за воротами.

На кладбище они побывали гораздо позже, чем планировали.

9. Подшива

В тот вечер, когда Павел Феклистов выгуливал своего мопса, не зная, куда его пристроить на время поездки, а Сеня и Милка обсуждали по телефону опасность трезвости, тридцатидвухлетний Владимир Подшивалов, он же Подшива, растолковывал приятелю свой план по возврату «сокровищ Агры». Приятеля звали Георгий Волобуев, или просто Жорик. В отличие от худощавого и юркого Подшивы, он был толст, неуклюж и постоянно потел. Но это еще полбеды. Он страшно тупил. Вся его жизненная сила ушла в ляжки, задницу и бока, не добравшись до мозга.

— Ты уверен, что найдешь их там, где бросил? — спрашивал Жорик, откусывая кусок от кральки копченой колбасы. Он никогда не утруждал себя приготовлением нормальных бутербродов, жрал как собака.

— Во-первых, я их не бросил, — нервничал Подшива, закуривая двадцатую сигарету. — Я их спрятал, и спрятал там, где никто не найдет. Там людей-то нет давно.

— Но за тобой же шли.

— Шли конкретно за мной, а не просто так гуляли. Можно спокойно вернуться и забрать.

— Ладно, убедил.

Они сидели на кухне в квартире Жорика, маленьком помещении два на три метра с убогой газовой плитой на две конфорки, хромым на все ножки столом и шкафчиком для утвари на стене. Подшиве все это не нравилось: здесь пахло прогорклым жиром, мусорным ведром, стоящим под раковиной, и еще какой-то непонятной гадостью. Так иногда пахнет, например, жареная рыба у соседей, когда ты поднимаешься к себе домой, — вроде вкусно и съедобно, а почему-то воротит.

Впрочем, выбора у Подшивы не было, его третьи сутки искали по всему городу, причем искали не менты, а кое-кто похуже. Когда тебя обложили со всех сторон, как зайца, ты будешь рад не только этой берлоге в старой хрущобе на окраине ЧМЗ, но и под мостом заныкаешься с превеликим удовольствием.

— От меня что нужно? — спросил Жорик, разливая остатки водки. Нормальной посуды у него тоже не было, приходилось пить из чашек с отбитыми краями.

— Отлежусь у тебя пару дней, в субботу вечером пойдем.

— Пойдем?

— Да. Ты можешь присоединиться. Может, Серого еще прихватим на всякий случай, мало ли что. Там, бывает, бродячие собаки бегают целыми стаями, людоеды настоящие. Втроем отобьемся.

Жорик нервно сглотнул и сразу выпил, не чокаясь. Перспектива шарахаться вечером, переходящим в ночь, по каким-то развалинам, да еще и рискуя подставить задницу под собачьи зубы, ему совсем не улыбалась. Но как откажешь? Он всегда боялся Подшиву, еще со школы.

— Что, ссышь? — довольно произнес тот, выпив водки.

— Так… малость…

— Это правильно, ссы. Только не в штаны!

Подшива расхохотался, сочтя свою шутку смешной. Жорик его не поддержал…

Вован свалился к нему как снег на голову. Он уже и думать о нем забыл, но, как выяснилось, напрасно. Не возвращаются лишь с того света, а из тюряги вполне себе можно вернуться, если ведешь себя хорошо и правильно. Тем более что и срок-то у Подшивы был символический, всего два года за драку в кабаке с телесными повреждениями. Вот же хрен собачий — не мальчик уже, а все руками машет, когда выпьет.

В общем, приперся вчера вечером и, как Доцент из «Джентльменов удачи», заявил: «Схорониться мне надо, Жора». Тот сразу понял, что дело дрянь. Если недавно откинувшийся Подшива, номинально чистый перед законом, ищет у него пристанища, стало быть, во что-то снова вляпался, «не отходя от кассы». Неугомонная натура. Вроде бы и на работу устроился (одному черту известно, как отсидевший бывший плотник и слесарь попал в контору, обслуживающую коттеджи в Каштакском бору; Вован обмолвился лишь, что подсобил старый кореш Ярик Лапин, он же Лапа, с которым они когда-то играли вместе с футбол), живи себе спокойно, получай хорошие деньги, мацай баб и думай о женитьбе и детишках. Но нет, зудит где-то у джентльмена удачи… «украл, выпил — в тюрьму».

Подорвал он на вызове у одной невнимательной вдовушки, хозяйки двухэтажного особняка на берегу Миасса, коллекцию монет. Даже не разбирался — дорого-недорого, старинные вещицы или новодел, — просто ломанул и дал деру. Его быстро вычислили, пустили по следу орлов из охранной конторы. Подшива зарослями пошел по берегу, чуть ноги не переломал, а коробку с добром, когда понял, что его могут взять, спрятал в развалинах заброшенного пионерского лагеря — там на Миассе их при совке много было, а теперь одни сараи обгаженные остались.

Ему повезло — ушел, орлы отстали. Но монеты нужно было забрать.

— Стоило так рисковать из-за ерунды? — осторожно поинтересовался тупоумный Жорик.

— А хрен его знает! Я ж долго смотрел, как эта мадам Грицацуева на безделушки свои дрочит. А в тот день замахнул писярик перед вызовом… ну, не писярик, больше… и что-то пробило меня. Сидят в своих замках, пальцы веером, сопли бахромой, половину бора вырубили под свои дома, сволочи, ничего святого…

Жорик подумал, что самому Подшиве до святости как до Владика на самокате, но ничего не сказал. Не хватало еще по сусалам отхватить. Подшива парень горячий.

— Ты сам-то как? — спросил Володя, поняв, что увлекся рассказами о себе. Жорик стыдливо пожал плечами, повел рукой вокруг.

— Вижу, не слепой, — резюмировал гость. — Так и подбухиваешь, как раньше?

— Есть такое.

— Ладно хоть хату еще не спустил. Работаешь где?

— На автомойке.

— Пролетарий, значит. Ладно, чо, сам такой… Да хватит тебе жрать-то, жопа скоро треснет!

В первую ночь, проведенную у Жорика на свободном топчане со старой простыней и подушкой без наволочки, Подшива никак не мог уснуть. Ворочался, кряхтел, забывался на несколько минут, а потом вздрагивал и что-то бормотал. Жорик думал, что скоро будет жалеть, что впустил его к себе, не спрятался в ванной, когда гость терзал его дверной звонок. Огребет он с ним, ох огребет. А если еще и Серый присоединится…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

«Моримоша» — один из старейших в Челябинске клубов самодеятельной песни. Члены клуба — постоянные участники Грушинского, Ильменского и других фестивалей. Ю. Трахтенберг входил в число основателей. К. Просеков — президент клуба с 1988 года.