Найти и обезглавить! Том 1

Роман Глушков

Кровавое черное фэнтези, где всех единорогов отправили на убой, гламурных принцесс изнасиловали и угнали в рабство, а правда всегда остается за тем, кто ударит первым. Никто не должен был уцелеть во время ночной резни, устроенной во дворце гранд-канцлера Дорхейвена. Однако его единственному сыну Шону повезло – он сбежал от убийц и унес с собой печать, что могла открыть им доступ в его семейную сокровищницу. А помог ему в этом развратник и пьяница – вояка-кригариец Баррелий ван Бьер, у которого остались перед отцом Шона кое-какие долги. И которому предстоит отправиться с Шоном в опасное путешествие, постаравшись сохранить на плечах не только голову своего попутчика, но и свою…

Глава 1

Доселе Громовержец покровительствовал легендарному разбойнику Хайнцу Кормильцу, позволяя ему раз за разом ловко ускользать от городской стражи Дорхейвена. Но сегодня бог почему-то отвернулся от своего любимчика. А иначе как объяснить то, что этим утром из всех путей для бегства Хайнц выбрал самый неудачный: прямо навстречу своему главному врагу — моему отцу?

Встреча выдалась неожиданной и для Кормильца, и для нас, выехавших на рассвете за город поохотиться на ланей. Бежавший сломя голову Хайнц заметил наш отряд слишком поздно, когда выскочил из-за скал, торчащих у поворота дороги и скрывших для него наше приближение. Заметил и остановился как вкопанный, вытаращившись на всадников испуганными глазами. В руке у него была кривая азуритская сабля, и можно было подумать, будто Хайнц мчался на нас в атаку. Хотя на самом деле это было явно не так, и он держал оружие наготове по какой-то иной причине.

По малости лет — а было мне, Шону Гилберту-младшему, в ту пору всего-навсего двенадцать, — я не узнал этого лохматого оборванца в засаленной стеганке. Но мой отец, гранд-канцлер Дорхейвена Шон Гилберт, и сопровождающий нас полковник Дункель вместе с двадцатью солдатами дворцовой стражи вмиг опознали преступника, за которым мой папаша безуспешно охотился уже второй год кряду. Не дожидаясь приказа, скачущие в авангарде всадники пришпорили коней и, выхватив мечи, устремились к оплошавшему Хайнцу. С которого быстро сошла оторопь, и он в отчаянии рванул было к придорожным скалам. Да только все напрасно — те оказались слишком круты, чтобы он сумел перебраться через них прежде, чем гвардейцы его настигнут.

— Живьем! Только живьем! — прорычал им вслед полковник Дункель.

Напоминание это было излишним. Солдаты отлично знали, что от них требуется. И обнажили клинки вовсе не затем чтобы снести Хайнцу голову на скаку, хотя такое искушение у них наверняка имелось. Настигший его первым, капрал Ордан треснул ему плашмя мечом по затылку и сбил его с ног. А скачущий за капралом, гвардеец Хесс осадил коня, проворно выпрыгнул из седла и набросился на беглеца, прижав его к земле до того, как он поднялся и возобновил бегство.

Когда не участвовавшие в скоротечной погоне члены нашего отряда вновь присоединилась к Ордану, Хессу и остальным, пленник был уже разоружен и поставлен на колени. Отныне бежать ему было некуда, а сопротивляться в надежде обрести быструю смерть от стрелы или меча — бессмысленно. Никто не сделает Кормильцу такое одолжение, а нарываться на побои ему раньше времени не хотелось, ведь уже завтра на нем и так живого места не останется.

— Глазам своим не верю! — воскликнул отец после того, как они с Дункелем окончательно убедились, какой щедрый дар преподнес им Громовержец. — Вот уж не знаю, чем умасливал сегодня бога наш курсор Илиандр, но лучше бы ему записать этот рецепт на будущее, когда у нас снова возникнет нужда в подобных чудесах!.. Кстати, а где все остальные ублюдки из твоей шайки? Где Хрим Кишкодер, где Эльб Троерукий, где Табот Висельник, где Гнойный Прыщ Маркес?… Где в конце концов эта проклятая Канафирская Бестия, которую вы пускаете по кругу в свободное от резни и грабежей время?

— Или, может быть, это она дрючит вас скопом, заставляя участвовать в своих нечестивых богохульных ритуалах? От которых все вы сгниете заживо, если только еще раньше не передохнете на плахе, — добавил полковник. Он служил гранд-канцлеру довольно долго, и сегодня отец считал его не только слугой, но и лучшим другом, которому дозволялось в неофициальной обстановке открывать рот без разрешения.

Вопрос отца насчет приятелей Кормильца был вовсе не праздный. Он верховодил кучкой столь же отпетых разбойников, у которых могло хватить дерзости попытаться отбить у нас своего вожака. Поэтому гвардейцы пребывали начеку, даром что это место не подходило для засады. Во время своего последнего нападения на одну из пригородных караванных стоянок Хайнц потерял троих подручных, и сейчас в его банде насчитывалось что-то около десятка человек. Не слишком много, но каждый из них был отпетым головорезом, а вместе они вполне могли дать нам бой, пусть даже это грозило им если не разгромом, то новыми серьезными потерями.

— Можешь радоваться! — проговорил уставшим сиплым голосом Кормилец, вытаращившись исподлобья на гранд-канцлера. — Все мои люди мертвы! Их только что перебили на берегу Вонючего ручья, в полутора выстрелах отсюда. Я — последний из нас, кто выжил.

— Да неужели?! И кого мне нужно за это благодарить? — удивился отец. Вряд ли он поверил бы разбойнику, будь тот схвачен после очередной облавы. Но доселе неуловимый Хайнц допустил сегодня настолько идиотскую ошибку, что становилось очевидно: он был чем-то панически напуган, из-за чего пустился наутек, забыв обо всякой осторожности. А что еще могло напугать этого легендарного народного героя, если не ужасная гибель его собратьев?

— Это сделал кригариец, — ответил пленник. И взволнованно оглянулся в ту сторону, откуда он сюда прибежал.

— Кригариец?! Самый настоящий?! — вырвалось у меня. Вздрогнув от столь неожиданного известия, я даже нечаянно уколол лошадь шпорами, и она возмущенно заржала и заходила на месте.

Солдаты после такой новости тоже стали удивленно переглядываться. Да и отец с Дункелем, надо полагать, были слегка ею ошарашены, хотя и не подали вида. Но наибольшее восхищение она, конечно же, вызвала у меня — юного, глупого и впечатлительного Шона Гилберта-младшего. Еще бы! Ведь, если пленник не солгал, всего в одном с половиной полете стрелы от нас находился самый настоящий кригариец — один из пяти выживших на сегодняшний день монахов, исповедующих культ богини войны Кригарии! Исповедующих втайне, поскольку культ этот был давно под запретом, а саму Кригарию объявили языческой богиней, поклонение которой сурово наказывалось. Впрочем, когда ее монахов стало можно пересчитать во всем мире по пальцам одной руки, курсоры Громовержца оставили их в покое, перестав преследовать их и вообще обращать на них внимание. Тем более, что кригарийцы сами к этому не стремились, отказавшись проповедовать свою веру и не возводя больше нигде свои капища и монастыри.

Разбредясь по свету, они занимались делом, которое у них лучше всего получалось: воевали на стороне тех, за чьи интересы им было не зазорно проливать кровь. Само собой, не бесплатно. Как раз наоборот, монахи-кригарийцы, коих обучали воинскому ремеслу с малолетства, знали истинную цену своим талантам и продавали их с наибольшей для себя выгодой. Что в итоге сделало их героями многочисленных легенд, которые я выслушивал в детстве с горящими глазами и развешенными ушами. Так что нетрудно представить, в какое я пришел возбуждение, узнав, что один из моих кумиров вдруг взял и объявился под стенами Дорхейвена — города купцов, лавочников и караванщиков, но уж точно не легендарных воинов и курсоров.

Рассерженный моей несдержанностью, отец обжег меня суровым взглядом, и я стыдливо потупил взор. Он мог бы снисходительно относиться к моей одержимости подобными историями, если бы для меня был от них хоть какой-то прок. Но, заслушиваясь и зачитываясь ими, я, однако, рос вовсе не боевитым, а замкнутым ребенком, и это отца безмерно огорчало. А меня — и того пуще, ведь отцовское огорчение мною всегда выливалось в издевки, ругательства и затрещины.

Конечно, будучи трезвым, он держал себя в руках и высказывал мне упреки с глазу на глаз. Проблема в том, что пьяным он тоже бывал частенько. И когда в такие моменты я попадался ему не под настроение, он отыгрывался на мне по полной, невзирая на то, в чьем присутствии это происходило. Причем страдал я не только за себя, но и за свою старшую сестру Каймину, которая, не выдержав мерзкого отцовского характера, удрала восемь лет назад из дома. И ладно бы просто удрала! Но нет, желая нарочно досадить папаше, она прибилась в один из борделей Тандерстада и постаралась, чтобы весть об этом непременно дошла до Дорхейвена. После чего я и стал отдуваться перед отцом за нас обоих, выслушивая его пьяную брань и снося пощечины. Не слишком частые, но от этого они не становились менее обидными. И заступиться за меня было некому — наша с Кайминой мать Левадия умерла еще при моем рождении, и я знал ее лишь по портрету в нашей гостиной. Которому и жаловался иногда на свои беды, пускай и знал, что нарисованная мать все равно ничем мне не поможет…

А Дункель тем временем задал Хайнцу новый вопрос, закономерно вытекающий из предыдущего:

— И на которого из пяти кригарийцев у вас, безмозглых идиотов, хватило ума напасть?

— Понятия не имею, — помотал головой Кормилец. — Но это точно был один из них. Не верите — езжайте и сами проверьте. Полагаю, монах все еще торчит на том берегу. А если и ушел, то недалеко. Он таскает за собой тележку с оружием, а лошади у него нет.

— Проверим, — пообещал гранд-канцлер. — Но сначала разберемся с тобой. Сегодня ты у нас главный почетный гость, а не какой-то там кригариец.

— Да уж не сомневаюсь, что разберетесь, — невесело усмехнулся разбойник. — Палач Дорхейвена, небось, давно наточил свои пыточные инструменты, дожидаясь, когда я встречусь с ним на главной площади и ступлю на его помост.

— А вот это вряд ли, — возразил отец. — Ишь чего захотел — войти в историю вторым великомучеником Орхидием! Даже не мечтай. Ты слишком долго кормил чернь ворованной жратвой, поил ее ворованным вином и рассыпал перед нею ворованные деньги, чтобы рассчитывать от меня на публичную казнь. Я не собираюсь дарить тебе посмертную участь народного героя-страдальца. Я даже не стану гноить тебя в Судейской башне, как бы мне ни хотелось растянуть твои страдания на годик-другой. Просто у ее стен слишком много ушей, слухи о твоей поимке сразу разлетятся по городу, и чернь начнет роптать. Но если ты вдруг бесследно сгинешь, уже через полгода никто о тебе и не вспомнит. Закон дешевого борделя: любовь, которую ты покупаешь за еду, кончается сразу же, как только кончается эта еда. И когда это случится, все подумают, будто ты залег на дно, как любой другой бандит, который вволю наворовал и решил завязать со своим преступным прошлым. А теперь скажи: сколько народных героев ты знаешь, которые закончили свои дни, живя под чужой личиной и транжиря втихую награбленное добро?… То-то и оно, что ни одного. Твоей истории, Кормилец, будет не хватать яркого, трагического финала. А без него пропадет и вся история целиком. Ведь в недописанном виде она не заинтересует ни одного барда, которые хотят, чтобы слушатели их баллад плакали от переизбытка чувств, а не зевали от скуки… Правильно я говорю, Шон?

Шон Гильберт-старший обратился с таким вопросом ко мне, видимо, потому, что из всех присутствующих здесь я казался ему самым большим поклонником балладного искусства.

— Да, сир, — только и оставалось согласиться мне. Собственно, любой другой ответ от меня и не ожидался.

— Что ж, замечательно! — подытожил он. Вот только, судя по его тону, это была не похвала, а предвещание чего-то крайне малоприятного для меня. Уж кто-кто, а я легко предугадывал такого рода отцовские выходки. — А теперь достань свой меч и докажи всем нам, что ты тоже готов называться героем и настоящим мужчиной.

— Э-э-э… в каком смысле, сир? — промямлил я. Внутри у меня все похолодело, поскольку я чуял, что ничем хорошим это для меня не закончится. Чуял, пусть даже еще ничего и не началось. Богатый жизненный опыт, знаете ли, даром, что мне было всего-навсего двенадцать лет.

— Что значит — «в смысле»? — вмиг посуровел гранд-канцлер. — Просто возьми меч и убей этого негодяя! Так, как должен поступить настоящий герой при встрече с гнусным врагом! Разве не этому учат тебя твои книжки?

Я хотел сказать, что в моих книжках все герои как правило уже взрослые и имеют немалый боевой опыт, да только разве отца устроили бы такие оправдания?

Поэтому, ни говоря ни слова, я спешился, вынул из ножен Аспида — хоть и детского размера, но вполне настоящий обоюдоострый меч из отличной эфимской стали, — и выступил в круг, который образовывали стерегущие пленника гвардейцы. На душе у меня было крайне паршиво, потому что прежде я еще никогда никого не убивал. Ни собак, ни кошек, ни свиней, ни коров, ни тем более людей. Весь мой опыт убийцы ограничивался несколькими подстреленными из лука птицами, чье предсмертное верещание тоже не доставило мне особой радости. И если бы отец предупредил меня о том, что он устроит мне свой коварный экзамен именно сегодня, я, вероятно, смог бы морально к нему подготовиться.

Не знаю, правда, был бы от этой моей подготовки толк, но без нее я и подавно ощущал себя тряпкой. Мне уже доводилось глядеть на трупы, в том числе на обезображенные — отец часто заставлял меня присутствовать на городских казнях. Я даже научился не отводить глаза при виде брызжущей крови, вываленных наружу внутренностей и расчлененных тел. Но мысль о том, что я могу сотворить подобное собственными руками, казалась мне совершенно дикой. Возможно, когда я подрасту, поднаберусь опыта и заматерею, чье-то убийство уже не будет повергать меня в паническую дрожь. Возможно, в будущем, но не сегодня. И тем более не сейчас, когда меня заставляли проделывать это на глазах такого количества свидетелей.

— Ну же, действуй! — сострожившись, повторил свой приказ Шон Гилберт-старший. — Вспомни, чему я тебя учил, и бей! Бей, кому говорят!

Вспомнить-то как раз было несложно — пьяные отцовские пощечины, которыми он закреплял те редкие уроки владения оружием, что порой мне давал сам, все еще горели у меня на лице. Но хоть я и отважился обнажить меч и встать перед Хайнцем, на большее моей отваги, увы, не хватило. Я уже точно знал, что, несмотря на понукание родителя, мне не хватит духу вонзить клинок в тело разбойника. И ни угрозы, ни новые пощечины, что я получу вечером по прибытию домой, не могли заставить меня переступить через эту, казалось бы, тонкую, но весьма нелегкую грань.

Между тем, пока я трусливо колебался, выражение лица Кормильца менялось из настороженно-озлобленного в такое, которое двенадцатилетнему подростку было пока еще трудно понять. Это по-прежнему была злоба, но вместе с нею в глазах Хайнца появился азартный блеск, который не предвещал мне ничего хорошего. К тому же я был целиком поглощен своими переживаниями, чтобы обращать внимание на чувства разбойника, коего мне было велено умертвить.

К счастью, не все свидетели моего позорного фиаско глядели только на меня. Полковник Дункель и гвардейцы не выпускали из виду коленопреклоненного пленника, пусть он вел себя покладисто, смирившись, казалось бы, с уготованной ему судьбой. И когда он неожиданно вскочил с колен и бросился на меня, лишь я, похоже, был ошарашен и испуган его выходкой. А солдаты отреагировали на нее с такой же быстротой, с какой устремился ко мне сам Хайнц. У меня за спиной тут же щелкнули арбалеты, и несколько пронесшихся надо мной стрел вонзились Кормильцу в живот и в грудь, отбросили его назад и снова уронили в дорожную пыль. Только на сей раз — не живого, а мертвого…

Что он хотел: взять меня в заложники, прикрыться мною и вырваться на свободу или просто разорвать мне горло, дабы в последние мгновения жизни еще раз хорошенько насолить гранд-канцлеру? Ответ на этот вопрос Хайнц Кормилец так и унес с собой в могилу. Которую он, несмотря ни на что, все-таки заслужит. Ведь брошенное на съедение падальщикам, его тело мог кто-нибудь найти. И даже обезглавленное, оно могло быть опознано по приметным татуировкам. Даже мертвый, Хайнц грозил доставить нам неприятности, угодив к своим почитателям, что не откажут себе в удовольствии устроить по нему громкую панихиду. Чего Гилберт-старший и Дункель никак не могли допустить. Благо, отправившись на охоту, кое-кто из солдат захватил с собой лопаты для разбивки лагеря, и погребение Кормильца обещало не отнять у нас много времени.

— Пошел прочь с моих глаз! — рявкнул на меня отец, гневным жестом велев мне вернуться на лошадь, которую в мое отсутствие придерживал за поводья капрал Ордан. И я, довольный тем, что трезвый родич не стал учинять мне публичный разнос, исполнил его распоряжение так быстро, как только мог. То ли еще ожидало меня вечером, когда он закатит по случаю удачной охоты пирушку (при том, что ни одну лань мы сегодня так и не убили), но пока гроза, можно сказать, миновала. И я вновь с волнительным трепетом вернулся к мыслям о кригарийце, которого нам теперь предстояло разыскать.

Вернее, нам был нужен не столько он, сколько останки других бандитов, что, по заверению их вожака — тоже отныне мертвого, — остывали сейчас на берегу Вонючего ручья. И все же я мысленно молил Громовержца, чтобы он не дал монаху от нас скрыться. Потому что встреча с живым героем моих любимых книг обещала стать, пожалуй, лучшим моим приключением с тех пор, как отец возил меня в столицу Эфима — Тандерстад, — а было это, по моим детским меркам, страсть как давно — аж два года назад…