Любовница капитана

Роксана Гедеон, 2019

Это третья книга из цикла романов о жизни молодой аристократки, очаровательной и – до поры до времени – легкомысленной Сюзанны. 1789 год. Во Франции разразилась революция. Бастилия разгромлена, муж героини убит, дворяне эмигрируют в Турин. Разрываясь между чувством самосохранения и любовью к Франсуа, Сюзанна возвращается в Париж. Здесь она сталкивается с кровью на улицах галантного города, деятельностью тайных обществ, заговорами против короля Людовика и королевы Марии Антуанетты, а главное – с предательством мужчины, которого считала любимым.

Светлой памяти матери посвящается

Глава первая

Врата бездны

1

Луи Жозеф, наследник престола, Сын Франции, как его называли, умер 4 июня 1789 года в первом часу ночи. Мы с госпожой Кампан, старшей горничной, под руки увели шатающуюся, поседевшую королеву из спальни ее первенца, стены которой стали за последний месяц свидетелями стольких душераздирающих сцен, в ее собственные покои. Медонский замок будто вымер. В галереях можно было заметить силуэты служанок и лакеев; удрученные доктора, чье лечение не возымело действия, отправлялись к своим экипажам, — врачебные услуги в Медоне более не требовались, присутствовали так же священники из местного прихода, но вельмож я видела совсем мало. Свита короля была крайне небольшой: камердинер, охрана и герцог де Дрио-Брезе — главный церемониймейстер двора. Именно ему предстояло, увы, вскорости возглавить печальную церемонию погребения юного принца.

Проходя мимо супруга, королева отстранила нас.

– — Мадам… — начал было король, но спазм горя в горле заставил его замолчать. Его лицо было залито слезами.

Мария Антуанетта бросилась к нему. Они горячо обнялись. Я услышала, как королева лихорадочным шепотом сообщает ему, что уже утром покинет Медон: «Мне отныне тяжело здесь находиться».

Он кивнул.

– — Разумеется. Как вам будет угодно, мадам. — Обращаясь ко мне, король добавил: — Берегите королеву, принцесса. Я полагаюсь на вас.

– — Я не оставлю ее величество ни на минуту! — поклялась я пылко.

Мое собственное сердце тоже разрывалось от боли, сострадания и страха. Первые два чувства были понятны, конечно: наблюдать за агонией семилетнего мальчика, прежде нежного и красивого, как херувим, превращенного жестокой болезнью в искореженный, скрюченный скелет, было самым тяжким моральным испытанием за всю мою девятнадцатилетнюю жизнь. Его мать, королева, последние несколько недель не отходила от него ни на шаг. Уже не имея надежды на выздоровление первенца, она хотела насладиться каждым мгновением общения с ним, запомнить звучание его голоса, тем более, что по характеру это был ангел небесный: Луи Жозеф утешал свою мать и в те минуты, когда боли отступали, охотно проводил с ней время. Они рисовали углем и карандашами, читали книги, обедали вместе, причем ребенок сам заботливо придвигал матери кушанья, подавал салфетки. Мария Антуанетта ела, глотая слезы… Трудно было понять, осознает ли мальчик надвигающееся на него небытие. У него, безнадежно больного, хватало сил поддерживать силу духа матери:

– — Живите счастливо и долго, матушка! Не плачьте! Я хочу, чтобы вы улыбались. Мне так легче!

У него было восковое лицо умирающего, заостренный нос, он задыхался, когда говорил это, но тоже силился улыбнуться. У меня мурашки бежали по телу, когда я, стоя в отдалении, слушала подобные разговоры. Мой сын Жанно, которому не исполнилось и двух лет, находился в Париже. Я оставила его на попечение двух служанок, но вырваться проведать его не могла, и меня терзали тревоги. Все ли с ним хорошо? Не заболел ли он? Дети так часто болеют и умирают… А хватит ли у меня мужества перенести потерю ребенка так, как перенесла это Мария Антуанетта? Два года назад у нее умерла крошка дочь. Теперь — старший сын…

В галерее, в окружении священников, всхлипывал герцог д’Аркур — дряхлый воспитатель покойного принца.

– — Дофин умер! — сокрушался он. — Какое несчастье для Франции! Какой умный, добрый ребенок потерян… как много он мог бы сделать для королевства!

Ему глухо отвечал аббат Сежан, священник королевской часовни в Медоне:

– — Несчастье, да… Но кто может до конца понять волю Господа?

– — Что вы хотите этим сказать, господин аббат?

– — То, что иногда ушедшие оказываются счастливее оставшихся…

Мужество Марии Антуанетты между тем было на исходе. По галерее она прошла, еще кое-как сдерживаясь, но в своих покоях упала ничком на постель, закрыв лицо руками, и некоторое время была настолько неподвижна, что мы с мадам Кампан тоже застыли, испуганно переглядываясь. Потом королева глухо сказала:

– — Я сейчас… сейчас снова пойду к нему. Хочу побыть рядом, пока мое дитя… не забрали.

– — Позвольте себе отдохнуть хотя бы несколько часов, ваше величество, — взмолилась горничная. — Вы не спали несколько ночей! И уже утром, как я поняла, собираетесь уехать?

– — Утром — да. Не могу оставаться в Медоне. Здесь умер мой мальчик. О Боже, сжалься надо мной! Как болит у меня сердце…

Королева сделала над собой усилие и продолжила, пытаясь говорить твердо, хотя голос плохо повиновался ей:

– — Мы поедем в Марли.

– — В Марли? — ахнула старшая горничная. — Неужели это возможно, государыня? Там сплошное запустение! Пыли повсюду толщиной в два пальца!

Я резко одернула ее:

– — Оставьте королеву в покое, Анриетта! Неужели вы думаете, что ее величество сейчас может вернуться в Версаль?!

Версаль в нынешнее время напоминал разбойничий вертеп. Мы уехали оттуда в мае, когда депутаты Генеральных штатов сцепились друг с другом в пустых сварах насчет того, как считать голоса: поименно или посословно. Может быть, конечно, эти свары были и не так пусты, как мне в Медоне казалось, ведь поименный подсчет голосов давал бы неоспоримое преимущество третьему сословию, которому король в свое время позволил двойное представительство по сравнению с духовенством и дворянами. Таким образом, буржуа априори имели бы половину голосов при любом голосовании и могли захватить себе всю власть, хотя на это Франция во время выборов и не давала согласия… Но, поскольку страну сотрясали голодные бунты, а Париж был наводнен невесть откуда и кем приведенными южными бандитами (в них перепуганные горожане узнавали марсельцев, генуэзцев, пьемонтцев), эти свары выглядели, мягко говоря, суетными и эгоистичными.

А сам воздух Версаля был напоен интригами герцога Орлеанского и ненавистью к королеве. Как после такой трагедии возвращаться в город, лавки которого заполнены пошлыми гнусными памфлетами против Людовика XVI и Марии Антуанетты? В зале, где собирались депутаты, разносчики свободно раздавали гравюры, на которых королева предавалась разврату с собственными фрейлинами, а король, привязанный к кресту, увенчанному каким-то красным колпаком, готовился к смерти от рук мятежников. Это произведение так и называлось — «Новая Голгофа».

Я склонилась над королевой:

– — Ваше величество, мы сделаем, как вам угодно. Однако, ради всего святого, позвольте прежде приготовить вам что-то для восстановления сил.

Мария Антуанетта не отозвалась. Кампан проговорила:

– — Мята, вербена и несколько зерен кардамона. Одну минуту, мадам, мы все сделаем…

В течение получаса мы с горничной в полутьме спальни колдовали над отваром, который булькал в котелке над очагом. Звать доктора Ле Пти мы не решались, потому что знали, какую моральную усталость чувствовала королева от его присутствия: он ничем не смог помочь ее сыну. Поэтому мы справлялись сами, хотя глаза нам обеим застилали слезы и, порой ничего не видя вокруг, мы натыкались на руки друг друга и обжигали пальцы о горячий котелок.

– — Будь проклят этот граф Прованский, — вырвался у Кампан злой прерывистый шепот. Она вся вздрагивала от ненависти — так, что даже края щегольского плоеного чепца на голове трепетали.

– — Вы его вините? — проговорила я едва слышно. — Разве это не пустые слухи?

– — Как же, пустые! Нет, мадам! — отрезала она. — Я достоверно знаю, что Мадам Пуатрин¹ — кормилица — была назначена дофину как раз после любезной рекомендации принца! Вы тогда еще не были при дворе и, возможно, всего не ведаете… Как мне больно сейчас за королеву! Она никогда никому не делала зла.

«Ох, от всех этих предположений впору вовсе разувериться в людях», — подумала я. Действительно, уже очень давно среди придворных ходили упорные слухи о том, что дофин, при рождении крупный и сильный мальчик, весь в своего пышущего здоровьем отца, был заражен чахоткой намеренно: к нему по совету младшего брата короля, Месье², графа Прованского, была приставлена больная кормилица. По ее виду еще ничего не было заметно, но рекомендовавшие ее люди должны были хорошо знать о том, что один ее ребенок уже умер от туберкулеза. Поскольку граф Прованский, пусть не в той мере, как герцог Орлеанский, но был захвачен преступными мечтами о короне Франции и преисполнен плохо скрываемого презрения к способностям короля как правителя, то эти слухи выглядели не беспочвенными. В случае смерти принцев Луи Жозефа и Шарля Луи наследником Людовика XVI по закону становился именно Месье. Кстати, Эмманюэль говорил мне, что видел его в своей масонской ложе…

Я испустила тяжелый вздох:

– — Господи, помоги ее величеству перенести все это!

Из алькова королевы за все это время не донеслось ни звука. Когда я, держа в руках чашку ароматного напитка, приблизилась к ее кровати, сердце у меня сжалось: королева лежала, как мертвая, наполовину седые волосы разметались по подушке, по лицу разлилась меловая бледность… Жива ли она? Я склонилась над ней:

– — Надо выпить, государыня. Это поддержит вас и успокоит. Вы же говорили, что у вас болит сердце.

Она послушно, как кукла, приняла у меня чашку. Я помогла ей устроиться, подложила ей под спину подушки, потом села рядом, не произнося ни звука. Некоторое время прошло в могильном молчании. Было слышно ход стрелки в часах, потрескивание дров в камине, шипение воды, выливавшейся порой из котелка на огонь. В этом оцепенении глаза у меня начали слипаться, хотя я и твердила про себя, что мне надо держаться любой ценой. Но несколько полубессонных ночей все-таки сказывались на самочувствии, и моя голова поневоле начала клониться на бок.

– — Сюзанна…

Я вздрогнула очнувшись.

– — Что, ваше величество?

– — Сюзанна, вы были со мной в Сен-Дени³?

Нет, конечно, я там не была. Когда умерла принцесса Софи Беатрис, одиннадцати месяцев от роду, я находилась на Мартинике и не присутствовала на похоронах. Но я не успела ответить, потому что королева заговорила снова.

– — Впрочем, зачем я спрашиваю? Конечно, вас там не было, я сейчас вспомнила. И это ваше счастье. Там такая красота — и такая печаль. Такая безнадежность. И такой… такой страшный холод!

Она захлебнулась рыданиями.

– — Софи уже там. А теперь и Жозефа туда унесут. Моего маленького, доброго Жо-Жо! Он будет там совсем один, в холоде и одиночестве. Навечно, навсегда… Мой малыш! Никто не прочтет ему книжку. Не споет песенку… Уж лучше б я ушла туда вместо него! Слышите, Сюзанна? Вы должны понять, вы тоже мать…

Заплакав от острой жалости к ней, пронзившей сердце, я сползла со стула, упала на колени перед кроватью, нарушая этикет, поймала руки королевы, осыпала их поцелуями.

– — Государыня! Я очень хорошо понимаю это. Поэтому я пойду с вами сейчас к вашему мальчику. Мы должны вернуться к нему, пока дофин еще тут, в Медоне. Я буду вместе с вами, если пожелаете, и буду молиться много дней за то, чтобы он у Бога был счастливее, чем был среди нас, а вы… вы — утешились. Хотя бы потому, что у вас есть другие дети!

Она обняла меня так крепко, что я ощутила запах розы — аромат ее волос. А потом заплакала у меня на плече горько, безудержно, безутешно, как плачет мать, потерявшая ребенка, — единственную радость в жизни.

2

Замок Марли был обветшавшим, довольно заброшенным жилищем, которое долгое время если и удостаивалось чести встречать венценосных особ, то только в качестве охотничьего домика. Штат прислуги тут был мизерный, поэтому комнаты имели неухоженный вид, камины дымили, повсюду, несмотря на жаркую погоду, стоял запах сырости. Только фасад, облицованный розовым мрамором, чудесные сады на холмах вокруг и множество белоснежных статуй, выглядывавших то тут, то там из моря зелени, напоминали о том, что Марли — по сути, прообраз Версаля, замок, в котором Людовика Солнце⁴ посетила идея создать Версальское дворцовое чудо.

Мария Антуанетта, конечно, была далека от каких-либо размышлений о роли Марли в становлении королевского архитектурного величия. Версаль был рядом, в часе езды, и там находился ее супруг король, которого изводили своими бесчисленными требованиями депутаты Генеральных штатов. Им наплевать было на то, что король потерял сына. Их наглые, деятельные делегации осаждали его приемную прямо в день смерти дофина; не будучи принятыми 4 июня, они наведывались к нему каждый следующий день, пытаясь взять измором, и, наконец, 7-го числа Людовик XVI вынужденно согласился их принять, при этом горько упрекнув:

– — Как видно, среди депутатов от третьего сословия нет отцов?

Упреки, впрочем, могли лишь на мгновение пристыдить, но не остановить этих людей. Зал, в котором они заседали, был закрыт на замок герцогом де Дрио-Брезе по причине королевского траура: в эти дни не полагалось проводить каких-либо заседаний. Однако по новым, неизвестно кем установленным правилам было решено игнорировать любой королевский траур. Депутаты во главе с графом де Мирабо не только не послушались, но в тот же день самовольно захватили другой зал — для игры в мяч, в котором провозгласили себя Национальным собранием, потом переименовали себя в Учредительное и объявили своей задачей выработку конституции.

Когда во Франции проводились выборы в Генеральные штаты, никакой конституции в повестке дня не значилось, и об Учредительном собрании речь не шла. Король, подавленный личным горем, реагировал на явный захват его власти вяло, порой даже пытался искать забвения в охоте. Главный церемониймейстер герцог де Дрио-Брезе явился в зал для игры в мяч, чтобы прекратить вседозволенность и заставить сторонников графа де Мирабо покинуть помещение, однако в ответ на его требования депутаты-узурпаторы обнажили шпаги. Их храбрость легко было понять — они чувствовали у себя за спиной мощную поддержку Пале Рояль, а герцог не чувствовал за собой даже поддержки короля.

– — Не хотят уходить? — спросил Людовик XVI апатично, узнав о случившемся. — Ну и черт с ними… пускай остаются!

Он хорошо читал по-английски, и его настольной книгой была «Жизнь Карла I Стюарта, короля Англии». Стюарт, столкнувшийся с проявлениями бунта в своей стране, был твердым правителем, ни в чем не уступал требованиям бунтовщиков и в результате был обезглавлен безбожником Кромвелем. Людовик XVI находил такую стратегию ошибочной и решил поступать в подобных случаях ровно наоборот: прислушиваться к народу, быть отзывчивым к новым веяниям… Но что означало прислушиваться к Пале Рояль?

Это место — вотчина герцога Орлеанского — ранее было средоточием праздности и увеселений, а теперь стало центром мятежа. Поскольку доступ полиции сюда был закрыт, здесь можно было сколько угодно призывать толпу к насилиям. Здесь собирались литераторы неудачники, художники, мелкие писцы, демагоги, зеваки, приезжие, обитатели меблированные комнат — словом, пройдохи всех мастей. Пале Рояль притягивал их, как магнит. Бедные, как церковные крысы, и амбициозные, как бесы, они чуяли в его адском бурлении приближение собственного возвышения. Бесполезные в старом мире, полные отвращения к каждодневному рутинному труду, они только от новых веяний могли ждать взлета, власти и обогащения, в то время как тысячи почтенных горожан, обремененных семьей и работой, с опаской поглядывали на этот жужжащий, беспорядочный рой трутней и спрашивали себя: кто и когда наведет там порядок?

К добропорядочным парижанам никто не прислушивался. До наведения порядка у власти никак не доходили руки. Никто не мешал авантюристам со здоровой глоткой взбираться на стул или стол и читать самые забористые места из только что опубликованных статей. Их слушали с жадностью и встречали громом аплодисментов каждое более смелое и наглое, чем обычно, выражение против правительства. Здесь поливали грязью королеву, призывали резать священников и сжигать дома тех, кто был не согласен с мнением Мирабо в Собрании. Сторонников Мирабо теперь называли левыми — они во время заседаний занимали соответствующую половину зала.

Глядя на все это, даже французская гвардия начинала разлагаться и бунтовать. Первыми изменили королю те роты, где были суровые и требовательные начальники. Проститутки из Пале Рояль, посещая солдат и щедро снабжая их вином, внушали им, что бороться с начальством — первейший долг гвардейца. Заниматься военными упражнениями? Изнурять себя муштрой? Нет уж, увольте, куда лучше покинуть казармы и отправиться в Париж гулять с веселыми девицами и пьянствовать, выражая таким образом свою солидарность с третьим сословием. Веселье требовало денег, поэтому гвардейцы часто опускались до кражи лошадей. Задержанных солдат отправляли в тюрьму Аббатства, но, как правило, они не сидели там и двух дней — толпа обычно силой освобождала заключенных.

Королевская власть будто исчезла, государство казалось распадающимся на фрагменты. Конечно, Мария Антуанетта в этих обстоятельствах была счастливее своего супруга. Она могла переживать горе вдалеке от страстей и ненависти, тогда как король, запертый в Версале, не имел и минуты для того, чтобы в одиночестве оплакать сына.

Мы провели в Марли более трех недель, и только тогда я стала замечать в королеве утешительные признаки того, что вскоре она оправится от горя. До сих пор она пугала меня своим безразличием ко всему. Одетая в черное, она бродила по замку с отрешенным лицом, не замечая бытовых неудобств, не вспоминая о других своих детях. Часто лежала, отвернувшись к стене, прижав к груди подушку, на которой умер ее Жо-Жо. Подолгу смотрела на его миниатюрный портрет на эмали, выполненный художницей Виже Лебрен, а потом плакала ночь напролет, отказываясь от всяких лекарств или успокоительных. Ее можно было увидеть в парке, когда она, сидя на скамейке, долго и бесцельно созерцала раскинувшиеся перед ней пейзажи. Отсюда, с высот Марли, можно было наблюдать все великолепие Иль-де-Франса: ровные прямоугольники полей, пересеченные ручьями, кудрявые дубравы, серые каменные дома деревень, голубые пятна прудов… Ветер проносился над этими просторами, шелестели деревья, вверху равнодушно и спокойно сияло солнце, одно за другим проходили по синему небу облака, и казалось, что мир так совершенен и вечен, в отличие от людских страстей, призрачных и преходящих.

Похоже, именно во время таких прогулок королева обретала утешение. В ней крепла вера в то, что Луи Жозеф, покинув родителей, ушел в другой мир, куда более безупречный, чем даже тот, который мы созерцали здесь с холмов.

По вечерам она еще, бывало, играла на клавесине песенку «Мальбрук в поход собрался» — любимую песенку Луи Жозефа, которую она разучила вместе с ним еще в его раннем детстве. Собственно, именно Мария Антуанетта сделала эту немудреную мелодию такой популярной — нынче во Франции ее мотив знал каждый. Мне она всегда казалась странной: мажорный ее настрой не вязался с крайне грустным текстом. В ней говорилось: Мальбрук в поход собрался и пропал, его жена тщетно ждала его — не дождалась ни к Пасхе, ни к Троице. Однажды, стоя на башне, она увидела пажа, который принес ей весть, от которой «заплакали ее прекрасные глаза»… Возлюбленный супруг мадам Мальбрук погиб, и его закопали в глубокой могиле, причем верные пажи несли за гробом шлем и доспехи несчастного… И все это — на фоне веселого маршевого припева:

- — Malborough s-en va-t-en-guerre,

Mironton, mironton, mirontaine-e-e..!

Прямо как полька, честноe слово! К чему такое веселье на фоне гибели героя? Кстати, странным мне казалось и наличие башни Мальборо на озере с лебедями в Малом Трианоне. Почему ее величество, причем еще в годы своей молодости и счастья, назвала ее так? В память о несчастной женщине из песни, ждавшей супруга на высокой башне? Сомнительный выбор для увеселительного парка. Это казалось мне тепер каким-то недобрым предзнаменованием…

Но если раньше королева, наигрывая эту песенку, обрывала мелодию на полуслове и, склонившись над клавишами, плакала, то к концу июня голос ее уже звучал увереннее, а срывы случались все реже. Наступил момент, когда она спросила меня, какие вести приходят из Версаля о новом дофине⁵ и Мадам Руаяль⁶.

– — Они безмерно скучают по вам, ваше величество. Как и ваш супруг…

Сказать по правде, меня тоже безмерно томило желание получить небольшой отпуск. Несмотря на искренне сострадание к королеве, я не могла забыть о потребностях собственного ребенка. В мае я видела его всего несколько часов, пока впопыхах заботилась об устройстве его быта (дом, подаренный королем, кстати, оказался выше всяких похвал) и пыталась нанять достойных служанок. Конечно, я не раз посылала в Сент-Антуанское предместье Маргариту, разузнать, как и что, и она возвращалась с добрыми вестями: Жанно прекрасно себя чувствует, каждый день гуляет с няней в саду бывшего монастыря целестинцев, под сенью старинных вишен, посаженных еще в бытность отеля Сен-Поль, пьет молоко, утром и вечером получает от местного пекаря свои любимые свежие мадленки⁷ и вообще отличается отменным аппетитом, шалит и много смеется.

Но меня мучило то, что я толком не запомнила его черт и тем более ничего не знала о нем. Расстаться с ребенком на полтора года, потом обрести его — и находиться вдалеке, не встречаться с ним! Если он смеется, я хочу смеяться вместе с ним. Хочу тискать его, наконец, целовать его щечки и ножки! Мне казалось, по отношению к королеве я сделала все, что могла. Иногда меня даже разбирала досада: куда подевались ее прежние подруги, Ламбаль, великолепные дамы Полиньяк?! Она раздала им столько денег, что даже погубила собственную репутацию. Понятно, что в нынешних реалиях им приходиться чуть ли не прятаться — слишком много ненависти к ним было разожжено в народе благодаря памфлетам герцога Орлеанского. Но, с другой стороны, мой отец-маршал — тоже мишень для герцога. И я тоже могла бы беспокоиться о собственной безопасности в первую очередь, однако не делаю этого!

Впрочем, несмотря на все эти мысли, я еще ни разу не озвучила их королеве вслух и об отпуске доселе не заикалась. Смолчала я и в тот вечер, рассудив, что ждать осталось недолго: раз Мария Антуанетта вспомнила о детях, наверное, час моего отдыха и без того недалек. Не стоит беспокоить королеву просьбами, скоро все решится без них.

Начало июля ознаменовалось долгожданными дождями. Они пошли чередой, перемежаясь летними грозами, освежили парк Марли. Розы в дворцовых садах подняли головы, зазеленели по-новому самшитовые боскеты. Не знаю, связывала ли Мария Антуанетта эту перемену погоды с надеждой на лучшее, но и ей, и всем нам стало дышаться легче. К ней приехал старый аббат Вермон, воспитатель, которого приставила к ней в Вене еще ее великая мать, императрица Мария Терезия. Он знал королеву с детства. Его брат, хирург, был акушером при родах, когда она производила на свет старшего сына, ныне умершего. Приезд аббата немного развлек королеву. Устроившись в одной из беседок парка, они под шум дождя много читали, но если прежде, десять-пятнадцать лет назад, Вермон морочил королеве голову книгами Руссо, то теперь во время этих встреч преобладало духовное чтение. Он читал ей Библию.

– — «Вот наступают дни, говорит Господь Бог, когда Я пошлю на землю голод, — не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних. И будут ходить от моря до моря, и скитаться от севера к востоку, ища слова Господня, и не найдут его»⁸.

Я не знала, что это за отрывок из Писания, но звучало это довольно тревожно. Да и сам Вермон был тревожен. Искренне преданный королеве, он тем не менее всегда имел славу не хорошего духовника, а хорошего интригана. По крайней мере, злые языки утверждали, что, когда Мария Антуанетта была дофиной, именно он убеждал ее ссориться с тетками, дочерьми покойного Людовика XV, и всячески высмеивать старинный придворный этикет. Все это — из суетного желания одному иметь на нее влияние. Но теперь влияние, которого он в свое время добился, стало оружием против него самого: ему отовсюду угрожали, толпы бездельников в Париже с проклятиями произносили его имя.

– — «Голод слова Господня», — повторила королева. — Как это может быть, господин аббат? Я даже вообразить не могу. Разве что духовные книги исчезнут?

– — Такого никогда не случится, — твердо заверил он ее.

– — Мы не думали об этом раньше, — печально заметила Мария Антуанетта. — Помнится, когда я была малышкой, вы были добрее других воспитателей и не бранили меня за шалости. Вы знали, что я не очень люблю учиться…

– — Ваше величество любило развлекаться, петь и танцевать, да. Я шел навстречу этому…

– — Может быть, вам надо было бы более строгим. Я бы быстрее поняла, что жизнь — это не путь развлечений, усыпанный розами. В ней столько страдания. Столько слез.

Вермон не нашелся, что ответить. Наклонившись к нему, королева вполголоса спросила, не хочет ли он на время удалиться от двора. Дескать, пока все не уляжется, ему было бы полезно побыть вдали от Парижа.

– — Я похлопочу за вас у августинцев Валансьенна. В свое время я много жертвовала им, они согласятся вас приютить. И хотя мне будет грустно от вашего отсутствия, я буду утешена тем, что вы в безопасности. Видит Бог, я никогда не думала, что произнесу такие слова…

Вермон горячо благодарил и соглашался. Теперь ему уже не хотелось версальского блеска и придворных интриг, он был согласен на безопасную монастырскую келью далеко в Пикардии. Я с досадой отвернулась, неприятно пораженная этой сценой. Его поведение так не вязалось с моим представлением о том, как должен вести себя священник! Аббат Баррюэль, духовник моего отца, был человеком совсем другого склада. Я была уверена, что он не оставил бы свою духовную дочь в час опасности. Но Вермон был из разряда обычных ныне прелатов, тех, что искали доходных мест, обзаводились любовницами, а в Писание заглядывали куда реже, чем в книжонки графа де Мирабо. Да, в Бога нынче не верил почти никто.

– — К вам посетитель, мадам, — тихо сообщила мне служанка, когда я, незаметно выскользнув из беседки, оставила королеву наедине с Вермоном. — Господин де Вильер.

Это имя заставило меня вздрогнуть. Два месяца! Да, почти два месяца минуло с нашей встречи в Эй-де-Беф, приемной короля, но блестящий капитан де Вильер так и не нашел времени нанести мне визит, несмотря на всю страсть, которой пылал ко мне в минувшую зиму. В мае, когда дофин был жив и когда у меня еще оставалось время думать о личной жизни, я очень досадовала по этому поводу. Да что там говорить — я была оскорблена! Мы не виделись остаток зимы и почти всю весну, потому что Франсуа был в море. И вот теперь на пороге стоял июль, а мы так и не встретились. Главным образом — потому что капитан не подавал о себе никаких вестей. Он даже не писал мне!

Конечно, можно было бы тешить себя иллюзиями об его необыкновенной занятости: Франсуа был депутатом Генеральных штатов, как говорили, приятелем самого Мирабо, а уж Мирабо с приятелями нынче не занимался ничем, кроме политики. Однако… не жил же Франсуа монахом? Здравый смысл подсказывал, что ему было с кем утешиться: и на корабле, и сейчас, в Версале. Может быть, эта утешительница и не вызывала в нем того пыла, что я когда-то, но, поскольку она была под рукой, он довольствовался и этим, отставив меня на второй план!

Эта мысль в который раз заставила меня вскипеть. Я уж было повернулась, чтобы возвратиться к королеве; капитан недостоин разговора со мной! Однако его фигура уже показалась из-за поворота аллеи и, будто предвидя мой маневр, он издалека приветствовал меня, галантно снимая высокую шляпу:

– — Мадам д’Энен! Я к вам по просьбе вашего супруга.

При этой сцене присутствовала служанка, и хотя слова, которые он произнес, наверняка не имели ничего общего с правдой, убегать стало как-то неприлично. В свое время я и так достаточно скомпрометировала себя, появляясь с капитаном то у Месмера, то в «Комедии Франсэз». Прислуга в Марли, конечно, ни сном ни духом о том не знала, так не стоит и сейчас давать ей пищу для сплетен нелепым бегством от человека, который утверждает, что принес вести от принца д’Энена.

– — Почему вы не подождали во внутреннем дворе? — проговорила я почти сквозь зубы, когда он приблизился, а служанка удалилась. — Я занята, господин капитан. Сопровождаю королеву на прогулке…

– — Я не люблю дожидаться. Уж вам-то должно быть об этом известно, Сюз!

Если он думал, что это слово всколыхнет во мне бурю чувств, то он ошибся. Это лето изменило меня. Находясь рядом с королевой и пережив с ней ее горе, я чувствовала, что повзрослела. Не то чтобы мужчины вовсе не интересовали меня, нет, но я сейчас хотела чего-то более значимого, чем просто постель и любовные схватки, похожие на случки.

– — Поэтому вы заставили дожидаться меня, — констатировала я слегка насмешливо.

– — Женщине ожидание куда более к лицу. Пример тому — Пенелопа. Разве нет?

– — И вы явились, как Одиссей, разогнать всех женихов? — спросила я, саркастически прищурившись.

– — Дьявольщина, они уже появились? Впрочем, я даже не сомневался. И вы не сомневайтесь: они будут разогнаны. Может, я не буду так жесток, как Одиссей, но от них возле вас и следа не останется, будьте спокойны.

Завладев моей рукой, он слегка сжал мое запястье:

– — На самом деле, дорогая, я хочу отбить вас у мужа. — И добавил после паузы, заметив, как удивили меня эти слова: — Хотя бы на время. Как тогда… Зимой.

Я молчала, разглядывая его. Он был так же высок и силен, как прежде, двигался с той же завораживающей звериной грацией, которая заставляла многих женщин напрягаться в его присутствии и не сводить с него глаз. Однако его наряд… Честно говоря, я впервые видела капитана в гражданском платье. Вот именно что не в придворной, аристократической одежде, а в той, в которую одеваются обычные прохожие на улице. Нельзя было не удивиться: его мощный торс моряка был скрыт под костюмом какого-то мелкого клерка. Синий суконный камзол с двумя рядами пуговиц, жилет с вертикальными красными полосами, серые кюлоты, белые чулки, туфли с медными пряжками, скромный белый галстук без кружев… Он был даже без шпаги.

– — Вы похожи сейчас на адвоката, Франсуа.

– — А, вас удивляет мой костюм? Депутату не мешает быть чуть-чуть похожим на сословие, от которого его избрали. — Он улыбнулся: — Но не бойтесь, я не чиню перья за конторкой и не ношу в кармане чернильницу.

Я тоже улыбнулась, но, честно говоря, все это мне не очень нравилось.

– — На самом деле, Сюз, вы своем добровольном заточении очень отстали от жизни. Вас пора забрать отсюда. За этим я и приехал.

– — Какой обман… Вам столько времени не было до меня дела…

– — Я был занят. Думаю, не надо рассказывать, сколько всего произошло за эти дни. Однако все дела когда-то надоедают, и я хочу увезти вас в Париж. Ваш муж наверняка на службе в своем полку, и мы сможем провести вместе славную неделю. Помните, дорогая? В вашем доме, из которого я как-то ночью так ловко убегал…

– — О Господи, неделю! Неужели вас так надолго отпустят из Собрания?

– — К черту Собрание на эти дни! Если я пропущу десяток заседаний, мир не рухнет. Нам надо побыть вдвоем. Посетить старину Джефферсона. Он сейчас пакует чемоданы, готовится уехать из Франции. Хочу побывать у него вместе с вами, тем более, что он много о вас спрашивал…

Его слова о бегстве из отеля д’Энен волей-неволей пробудили во мне воспоминания. Это было зимней январской ночью; Франсуа бежал просто из моей постели, потому что очень некстати вернулся домой Эмманюэль. Мы разомкнули объятия, и он ринулся из окна вниз, сказал, что спустится благополучно по винограду… Кажется, столько времени прошло, а ведь всего полгода! Те дни были куда более мирными, чем сейчас.

Он заметил полуулыбку у меня на губах и удвоил усилия. Пользуясь тем, что аллея пуста, он увлек меня вглубь зарослей, к дереву, обхватил одной рукой за талию, другой слегка очертил округлость моей щеки, коснулся уха, осторожно пальцами повторил контур губ.

– — Сюз… Соглашайся. Довольно строить из себя ледяную статую. Да, я бываю забывчив. Но тебя я помню всегда…

– — Наверное, какая-то женщина развлекала вас в Версале, — пробормотала я. Это интимное «ты», на которое он перешел, и движения его рук (он хорошо знал мое тело, помнил все чувствительные местечки!) мало-помалу заводили меня. — Приходила к вам в Собрание…

Он рассмеялся, горячим дыханием обжег мне ухо:

– — Ерунда! Увидишь, как я голоден, когда окажешься в постели со мной. Сразу поймешь, что у меня никого не было еще со времени отплытия из Виргинии. То есть четыре месяца… Эта политика забрала меня целиком. Я изголодался, как какой-нибудь каторжник. Но я буду очень нежен, представь…

– — А в Виргинии, стало быть, кто-то был? — спросила я задыхаясь.

– — Пара черных рабынь в Монтичелло. Джефферсон разрешает. Ты же не будешь меня к ним ревновать? Тем более, что мы с тобой не женаты. Твой муж тоже, наверное, получал от тебя… кое-что.

Эмманюэль, честно говоря, получал от меня очень мало, если не сказать ничего: последние три месяца мы вообще не жили под одной крышей. Он командовал своим полком и был крайне занят подавлением смуты среди солдат, я неотлучно находилась при королеве.

– — Нет, мы почти не виделись с ним.

– — Какая хорошая новость! Значит, ты должна быть так же голодна, как и я. Моя горячая девочка! Как я хочу снова увидеть твой цветок… раскрыть твою жемчужину…

Он прижал меня к дереву, его руки скользнули вниз по моей спине, прошлись вдоль швов легкого летнего платья, а потом пропутешествовали еще ниже, к ягодицам, и вот его пальцы прижались к самому сокровенному месту между моими ногами.

– — Вот она, эта жемчужина… Сюз, ты сводишь меня с ума. Черт, я почти плавлюсь.

Я это хорошо чувствовала: его мужская плоть, прижатая к моим бедрам, была напряжена до предела. И меня тоже захватила его страсть. В конце концов, сколько можно жить в печали… Я молодая женщина! Конечно, мне надо согласиться и поехать с Франсуа в Париж. Во-первых, мне с ним хорошо с постели. Во-вторых, мне срочно необходимо повидать Жанно, а в нынешние неспокойные времена в столицу лучше приезжать в сопровождении надежного человека. Имя моего отца вызывает ненависть у мятежников, они проклинают его с того дня, как он расстрелял из пушек бандитов у дома фабриканта Ревейона. Пожалуй, являться в Париж одной было бы для меня небезопасно. А в сопровождении депутата Собрания — в самый раз… Поэтому я не стала более противиться, и ответила на его глубокий, жадный поцелуй, и не отвела его рук, шарящих по моему телу, несмотря на то, что был белый день и парковые заросли не так уж хорошо скрывал нас от посторонних глаз.

– — Вот, я узнаю мою Сюз, — прошептал капитан, бешено лаская мои ягодицы, прижимаясь ко мне всей своей вздыбленной мужской плотью. — Узнаю женщину, которая могла отдаться мне прямо в парке. Может, повторим?.. Помнишь рисунок на моей табакерке? Я поверну тебя задом и…

Нет, сейчас это было бы слишком. С трудом опомнившись, я отстранила его, расцепила кольцо его объятий. Он душил меня поцелуями, не желая отступать.

– — Нет… Ох, нет! Подождите, Франсуа, успокойтесь! Я поговорю с королевой… Она отпустит меня в Париж. Завтра или послезавтра…

– — Завтра или послезавтра? Обещаешь?

– — Да! Ее величество тоже готовится вернуться к супругу в Версаль. Наше пребывание в Марли заканчивается… и я поеду с вами, договорились!

Мы вернулись на аллею и пошли вдоль нее, беседуя уже спокойнее. Франсуа несколько раз спросил меня, действительно ли я уверена, что Эмманюэль в полку, и я еще раз подтвердила это: где же ему еще быть? Если только его полк не вызван в Париж, но это вряд ли. Король не спешит собирать войска.

– — Вы уверены, Сюз? Король не собирает войска?

Франсуа спросил это с особым вниманием. Я пожала плечами:

– — Мы находимся далеко от Версаля и мало что знаем. Но аббат Вермон рассказывал королеве об итогах Государственного совета у короля. Барон де Базенваль⁹ говорил, что с толпами, которые творят бунт в Париже, городские власти уже не способны справиться. Стало быть, нужно защищать добрых подданных и заставлять бунтовщиков чтить законы.

– — И что же ответил король?

– — Его величество сказал, что не ответит на вопли голодного народа картечью.

– — Ваш отец, Сюз, наверняка был сильно разочарован, — сказал капитан де Вильер с непонятным мне выражением.

Я взглянула на него настороженно:

– — Что вы имеете в виду?

Он отвел взгляд.

– — Ничего. Ничего кроме того, что вы очень отстали от событий. Да, таки пора вам побывать в Париже! А сколько, вы говорите, полков вокруг столицы? Слышали вы что-нибудь об этом?

– — Шестнадцать, — без особого внимания обронила я. Военные маневры меня мало занимали, но эту цифру я слышала однажды в мае от Эмманюэля и хорошо запомнила. — Кажется, шестнадцать.

– — Однако это много! Даже странно, что…

– — Что, Франсуа?

– — Что Людовик так нерешителен.

– — Король не нерешителен, а добр.

– — Боюсь, что тут вы приукрашиваете, Сюзанна. Впрочем, посмотрим, чем это закончится.

Резко переменив тему под предлогом желания меня развлечь, Франсуа рассказал мне о курьезе, случившемся недавно в Собрании. Был особо жаркий день, и герцог Орлеанский, кумир простолюдинов, упал в обморок прямо во время заседания. Когда его приводили в себя, выяснилось, что на нем — аж четыре кожаных жилета!

– — Немудрено было упасть без чувств! — сказала я. — Стало быть, он так опасается покушения?

– — Ну да. Пытается обезопасить себя от удара кинжалом.

– — А почему вы смеетесь над ним, Франсуа? Разве не под его знаменами вы действуете в Собрании? Разве это не ваш вождь?

Мне было досадно, конечно, что мой возлюбленный так далек от людей, которых я ценила и уважала. Он не сторонник Людовика и Марии Антуанетты и уж явно противник моего отца. Его друзья — в лагере герцога Орлеанского, кузена короля, гнусного типа, который не пропускает ни одной возможности сделать подлость королеве и все свое огромное состояние употребляет на то, чтобы расшатать королевство. Ему снится корона, и ради нее он готов на любые заговоры… Но Франсуа удивил меня.

– — Я не имею к герцогу Орлеанскому особого отношения. Поэтому и смеюсь над ним.

– — Вот как? Почему же?

– — Потому что он просто пешка в чужой игре. И не понимает этого. Однако вы задаете много вопросов, Сюзанна…

Мой отец тоже так говорил о герцоге: дескать, он напоминает собаку, которую пастухи гонят туда, куда считают нужным. Меня поразило совпадение этих мнений, и я пропустила мимо ушей последнее замечание капитана, которым он, видимо, хотел напомнить мне, что я вмешиваюсь в сферы, куда даме лучше не заглядывать.

– — А как же вы, Франсуа? Кто ваши единомышленники? С кем вы?

Он не ответил, но его лицо посуровело, брови сошлись к переносице. Было видно, что Франсуа не хочет отвечать. Я покачала головой.

– — Как все меняется! Францию просто не узнать. Дофин умер, король и королева скорбят, а французы…

– — Да французы и не заметили этого, — сказал капитан беспечно. — Смерть дофина? Ни на кого это не произвело впечатления, уверяю вас. Жив или мертв этот ребенок — всем безразлично.

Шорох раздался позади нас. Будто ветка треснула под чьими-то ногами. Ахнув, я обернулась и увидела в десяти-пятнадцати шагах от нас, под сенью вековой липы, Марию Антуанетту. Из-за ее плеча выглядывала камеристка госпожа Кампан.

Потрясенная, я смотрела на королеву, лихорадочно гадая, слышала она последнее убийственное замечание капитала де Вильера или нет. Королева была бледна, но только по этому нельзя было сделать выводы. О Господи, какой несчастный случай привел ее сюда! Неужели она стала свидетельницей нашей беседы? От одной мысли об этом у меня захватило дух.

Франсуа склонился в поклоне перед ее величеством. Несмотря на его революционные идеи, он, кажется, тоже был раздосадован тем, что его безтактные слова могли услышать. Я в растерянности переводила взгляд с королевы на него, не имея понятия, как загладить эту неловкую сцену.

Мария Антуанетта ничего не сказала. На поклон капитана она ответила легким кивком головы, а потом подобрала платье и пошла по направлению к замку, так быстро, что Анриетта Кампан с корзинкой для вышивания едва поспевала за своей госпожой. Уходя, старшая камеристка на миг обернулась и сделала мне непонятный знак рукой. Я его полностью не расшифровала, но поняла, что в нем нет ничего одобрительного.

– — О-о, она-таки слышала нас, да! Черт побери, Франсуа, как вы могли?!

В ярости я повернулась к своему любовнику, готовая схватить его за отвороты сюртука.

– — Ваш проклятый язык! Вы могли бы распускать его в своей масонской ложе, а не тут!

Не помня себя от гнева, я сжала кулаки. Он схватил меня за руки, пытаясь умерить мою ярость.

– — Успокойтесь! Королева в трауре. Ей больно, это понятно. Но теперь она постоянно будет в трауре. До конца жизни. Ее участь — никогда уже не быть счастливой. Но вы? Вы же не хотите разделить ее судьбу в свои девятнадцать лет?

Слова капитана так поразили меня, что на миг заставили забыть о происшедшем.

– — Что вы хотите этим сказать? — пробормотала я растерявшись. — Траур до конца жизни? Что… что это вы пророчите?

Его лицо было почти свирепым в этот момент, зеленые глаза метали молнии.

– — Вы статс-дама королевы, но я запрещаю вам драться и повышать на меня голос только потому, что я ненароком задел вашу госпожу. Вы поняли? — Он почти крикнул это, и голос у него был сильный, низкий, повелительный; пожалуй, никогда еще я не слышала от него подобного тона. Разве что на корабле, когда капитан де Вильер командовал матросами на мачтах и отмерял наказание плетьми для нерадивых. — Поняли вы это? Если нет, вы сейчас видите меня в последний раз.

– — Черт возьми, — начала я задыхаясь, — вы ставите мне ультиматумы?

– — Я привожу в чувство наглую девчонку, которая полагает, что весь свет сошелся клином на ее повелительнице. — Он снова повысил голос: — Да, я могу повторить, что никого во Франции особо не взволновала смерть сына этой женщины. Ни-ко-го. И виновата в этом только она сама… недаром ее назвали мадам Дефицит!

– — Назвали ваши друзья! — яростно огрызнулась я. — Я знаю, откуда идут эти выдумки. Из дома в Монруже, где ваш друг Лозен собирает всяких предателей, которые стряпают сплетни о королеве. Ха! Мадам Дефицит! Только безграмотные люди могут поверить, что финансы королевства в расстройстве из-за ее гардероба!

Он схватил меня за подбородок.

– — Глупая гусыня! О чем это вы рассуждаете? Не лучше ли вам думать о тесьме и кружевах? О фасоне шляпок?

Я в ярости оттолкнула его руку:

– — Вы мне не муж, чтобы указывать, капитан де Вильер!

– — Ясное дело, не муж! У вас на самом деле нет мужа. По крайней мере, такого, который был бы способен поставить вас на место.

– — Благодарение Богу, что вы — последний, кому я разрешила бы делать это!

Круто повернувшись, я зашагала по аллее к замку. Сердце у меня колотилось. Ссора с Франсуа, такая крупная, по моему мнению, означала полный разрыв. Финал отношений. Кроме того, мне предстояло объясниться с королевой. С подавленной, несчастной королевой, которая только-только начала приходить в себя! Спрашивается, где во всей этой кутерьме событий отыскать время и навестить, наконец, моего малыша Жанно?!

3

– — Уму непостижимо: эти канальи избрали своим символом цвета герцога Орлеанского. Клянусь святой Анной Орейской, мадам, я видела своими глазами, что они украшают себя сине-красно-белыми кокардами. А что это, если не знак лакеев Орлеанского дома?¹⁰ Именно они одеваются в такие ливреи! И какие еще доказательства нужны для того, чтобы понять, кто все это затеял?

Маргарита аккуратно поставила на поднос чашку с кофе, аккуратно добавила в напиток сливки, щепотку корицы — все как я любила, и, подав все это мне, продолжила свою тираду:

– — А разве можно представить себе вельможу более запятнанного? По Парижу ходят слухи один страшнее другого. Уже ни для кого не секрет, что герцог Орлеанский, устраивая все эти бунты, давно в долгах, и его состояние расстроено. Так вот, чтобы покрыть свои расходы, он рассылает повсюду банды своих головорезов… — Понизив голос, она добавила: — Как говорят, именно он повинен в убийстве мадам Лепуант.

– — Кто это? — спросила я тусклым голосом.

– — Бедняжка, которая когда-то была любовницей этого ненасытного чудовища! Она жила недалеко отсюда, на улице Шартр. Герцог сам в свое время обеспечил ей хорошую ренту. Двенадцать тысяч ливров в год, по слухам… А теперь, прекрасно зная, что она сумела сколотить приличное состояние, подослал к ней ночью грабителей. Ей перерезали горло! И чуть не убили ее племянника… Деньги и драгоценности забрали все подчистую. Бриллианты, как водится, герцог переправил в Лондон и там продал, чтобы иметь средства на свои делишки. То есть на бунты!

Каждое слово Маргариты заставляло меня содрогаться. Месяц начался как нельзя более плохо. Я оказалась в Париже в понедельник, 6 июля 1789 года. Столица клокотала, как адский котел, и поразила меня обилием пьяных, одетых в лохмотья, вооруженных людей на улицах. Над многими заставами поднимались клубы дыма: какие-то бродяги поджигали их, чтобы помешать таможенникам взимать пошлины за вино и ром, ввозимые в город. Никто и не думал заниматься обычной будничной работой. Прекратился даже ремонт дорог: каменщики ушли, бросив неубранными груды щебня и брусчатки.

Лавки, дома горожан были закрыты; каждый, у кого были железные ставни, прикрыл ими окна. Все опасались ограблений. Работали только булочные, но вокруг них собирались целые толпы народа — в Париже невозможно было достать хлеба, и никто среди простых парижан не понимал, в чем причина голода. Зато в гурьбе людей постоянно рыскали какие-то платные агенты, которые указывали на виновников нехватки продовольствия: это — королевский двор, лично король и лично королева!

Прибыв домой, я обнаружила три неприятные вещи. Во-первых, несколько окон в моем особняке были выбиты. Видимо, мое жилище вызывало у кое-кого немалую неприязнь… Во-вторых, в отеле д’Энен до сей поры занимал комнату и столовался философ Николя Шамфор. В свое время, зимой, он помогал мне изображать из себя светскую либеральную даму. Тогда-то я, движимая модой, и пригласила его к себе. Шамфор всегда был известен своей склонностью пожить за чужой счет и даже полагал, что оказывает знатным богачам честь, принимая подобные предложения. Уехав в Версаль, я на некоторое время вообще позабыла об этом острослове, ну а теперь… теперь, когда ситуация в стране стала такой угрожающей, я бы, конечно, с удовольствием его выгнала. Он проявлял чудеса безтактности, оставаясь у меня так долго. И мне теперь приходилось ломать голову над тем, как удалить его из дома и при этом не приобрести опасного недоброжелателя: Шамфор был злопамятен и мстил своим обидчикам язвительными эпиграммами.

О, а в-третьих — и это самое неприятное! — переступив порог отеля д’Энен, я обнаружила, что здесь же находится и мой муж. Здесь, а не во фландрском полку, на службе у барона де Базенваля, как я полагала!

Он объяснил это тем, что устал и взял отпуск. За это я не могла его вслух упрекать, потому что сама поступила так же: последние месяцы, проведенные на службе, измотали и меня, и его. Я, находясь при королеве, перенесла немало моральных страданий, и Эмманюэль пострадал не меньше. Ему, прежде служившему лишь на спокойных должностях командира дворцовой гвардии графа д’Артуа и коменданта отдаленной крепости Жу, теперь довелось вкусить настоящей военной службы, причем в такой обстановке, когда он постоянно чувствовал ненадежность, если не ненависть подчиненных. Армия разлагалась, французские солдаты не подчинялись командованию, проститутки из Пале Рояль хорошо просветили их насчет того, что любой начальник — плох и повиноваться ему — смешно для сторонника свободы… Вдобавок ко всему, какие-то таинственные заговорщики, развешивая по Парижу афиши с перечнем придворных, которых нужно немедленно обезглавить, постоянно включали в этот список и имя Эмманюэля, припоминая ему службу у брата короля (тепер это объявлялось преступлением!) и называя его «прихвостнем д’Артуа». И кому только понадобилось так запугивать ни к чему не причастного и мало на что влияющего молодого человека?

Эмманюэлю не исполнилось еще и двадцяти пяти лет. Ничто в его прошлом не подготовило его к такому сложному повороту в жизни. Не обладая твердостью моего отца, он казался в эти дни почти затравленным. Много часов из своего так называемого отпуска он проводил в оранжерее, среди розовых кустов и амарантов, посаженных еще его матерью, прекрасной Софи д’Энен, и компанию ему там составлял разве что ее портрет в серебряной раме. Мельком заглядывая в это помещение, бросая взор на фигуру своего мужа в старинном кресле, на бледное, несколько женственное лицо, оттененное темными кудрями, на тонкие руки, в которых нынче часто можно было заметить рукопись гороскопа (к нам в особняк уже дважды или трижды являлся по его просьбе астролог), я иногда чувствовала жалость и спрашивала себя: может, мне надо уделить этому юноше, круглому сироте с младенчества, больше нежности и внимания? Ведь он мой муж, и женаты мы уже больше года… Он ничем особо не обидел меня, а то, что насильно стал моим мужем, — так это и его крест тоже, не только мой…

Однако, то ли сердце у меня было черствое, то ли слишком много моего внимания в последнее время забрало горе Марии Антуанетты, но я всегда сознательно останавливала себя в любом сочувственном порыве по отношению к Эмманюэлю, и этот порыв уже через пару секунд сменялся возмущением: ну, зачем он приехал в Париж? Зачем?! Почему столько времени проводит дома? Ведь он ломает мне все планы насчет Жанно!

Да, было именно так: сначала свиданиям с малышом препятствовали болезнь и смерть дофина, теперь — постоянное присутствие мужа… Не могла же я убегать на Вишневую улицу, когда он находился под боком! Тем более, что подавленное настроение отнюдь не сделало его полным отшельником. Вернее сказать, это днем он преображался в садовника и встречался лишь с астрологами, избегая выходить на ставшие для него опасными парижские улицы. Ночью он неизменно искал моего общества, да так, что мои давние страхи забеременеть от него вновь ожили!

«Этого еще не хватало. — думала я с досадой, когда он домогался моих ласк и вслух напоминал о том, что его род — весьма древний и знатный, поэтому нуждается в наследнике. — Я еще не успела разобраться с первым своим сыном… не хватало мне заводить второго!»

Это его постоянное эротическое влечение ко мне отдавало даже чем-то болезненным. Эмманюэль будто хотел спрятаться от чего-то в моей постели, убежать от страхов реальной жизни в вымышленный мир семейного счастья — того, чего я никак ему дать не могла.

– — Было бы хорошо поехать в Пикардию, — фантазировал он вслух, — в наше родовое поместье Буассю.

– — Какое родовое поместье, сударь? — отбивалась я. — Вы сами там никогда не были. Вы выросли в Париже, а мне оно и подавно не нужно! Я не пикардийка.

– — Да, но Жерве много рассказывал мне о нем. — Эмманюэль стоял на своем, будто и не слышал меня. — Моя мама любила это место. Говорят, там великолепные зеленые газоны вокруг замка и чудесные закаты над лугами… По этим лугам будет бегать мой сын. Я обязательно повезу его туда!

Это приводило меня буквально в ярость.

– — К чему эти пустые разговоры? Я не беременна!

– — Однако мы молоды и здоровы, поэтому это когда-нибудь может случиться. В конце концов, разве это не наш долг? Ваш отец, Сюзанна, уже не раз заговаривал со мной об этом. Вы наследница благородного рода, а д’Энены — князья Священной Римской империи! Мой предок, Максимильен д’Энен, был кавалером Ордена Золотого Руна. Кстати, он похоронен в Буассю…

С тех пор, как по весне умер его дядюшка, Ксавье д’Энен-Лиотар, Эмманюэль унаследовал все его эльзасские имения и княжеские регалии, включая титул князя Священной Римской империи. Это подняло его на небывалую высоту, сделало подданным сразу двух престолов — французского и австрийского. Было даже странно, глядя на этого тонкого молодого человека, осознавать, что он — такой вельможа. Как по мне, так ему бы пошла роль приказчика в модном магазине! Или парикмахера… Именно такие сравнения вызывала у меня его внешность, и желать детей от подобного мужчины я никак не могла.

Однако, несмотря на внутреннее неприятие, я была обречена на постоянное присутствие мужа в своей постели и частые разговоры об истории его рода. Что ж, таковы были побочные эффекты невероятно блестящего брака, устроенного моим отцом! Они смягчались разве что тем, что Эмманюэль задаривал меня драгоценностями. Два дня назад, когда от его объятий меня уже мутило, он в утренний час выскочил из моей спальни в халате и домашних туфлях, пробыл у себя не больше четверти часа и вернулся с красным бархатным футляром.

– — Опять вы?! Я ни в чем не нуждаюсь! — заявила я сходу. Его приход помешал мне толком принять ванну, а значит и провести некоторые интимные процедуры, подсказанные мне Маргаритой, которые могли бы помочь избежать беременности. Проведывая Жанно, она заодно посещала и аптекаря на улице Паве, у которого покупала снадобья для этой цели. — Говорю же вам… у меня всего достаточно!

– — Дорогая, — произнес он примирительно, — конечно, вас так украшает скромность. Вы не гонитесь за бриллиантами, как множество дам, хотя ваша красота, бесспорно, превосходит красоту любой женщины во Франции. Однако… м-м, эта вещь — в честь нашего эльзасского наследства. Вы тоже стали княгиней теперь, супругой имперского князя. Мне кажется, она просто создана для вас, мадам!

Он открыл передо мной футляр, в котором хранился подарок, и я не смогла сдержать возгласа восхищения.

Я увидела роскошнейшее из ожерелий, когда-либо сиявших под сводами Версаля. Свыше сорока крупных и мелких брильянтов сливались в созвездия и сверкали так, что, кажется, даже в комнате посветлело. Настоящая алмазная россыпь, бриллиантовый дождь… А какая тонкая работа!

— О! — прошептала я, не в силах вымолвить больше ни слова. У меня перехватило дыхание.

— Вам нравится? — Эмманюэль был явно счастлив видеть выражение моего лица.

— Эмманюэль, вы… вы просто чудо! Какая прелесть! — воскликнула я, вся сияя от счастья и осторожно вынимая ожерелье из футляра. — Никогда не видела ничего прекраснее. Это самое удивительное из моих украшений, такого нет и у Марии Антуанетты… И если в Версале еще когда-нибудь будут балы… О-о, у меня просто нет слов!

Слова у меня действительно закончились, потому что именно в этот момент Эмманюэль справился с застежкой, и я взглянула на себя в зеркало. Конечно, простыня, которую накинула на меня Маргарита, когда я выходила из ванны, — это был наряд не подходящий, но бриллианты, словно сверкающие капли росы, даже сейчас самым чудесным образом оттеняли матовую, чуть смуглую кожу плеч и полуобнаженной груди. Ожерелье было таким тяжелым, полновесным, сразу прибавляло моему в общем-то хрупкому облику величия.

— Знаете что, Сюзанна? Ни у кого в Версале нет такой красивой жены, как у меня. И поверьте, это вы украшаете ожерелье, а не оно вас.

Он ласково коснулся влажного завитка на моей шее. Я слегка отстранилась, потому что комплименты мужа не были так уж важны для меня. Мои мысли были заняты другим.

— Эмманюэль, вы, наверно, совсем разорились, сделав мне такой подарок!

— Нет, Сюзанна. Вовсе нет.

— Сколько же оно стоит?

— Миллион ливров, дорогая.

Услыхав это, я замерла с открытым ртом.

— Святой Боже, Эмманюэль, но ведь эта сумма равна нашему доходу за год! Нет-нет, это невозможно, я даже не знаю, как вы решились на такое… И откуда у вас такие деньги? Кто позволил вам? Неужели мой отец?

Впрочем, я и сама понимала, насколько невероятным является такое предположение. Отец никогда не позволил бы так сорить деньгами, чтобы помочь Эмманюэлю ублажить взбалмошную жену. Недаром он приставил к нам управляющего, который следил за всеми расходами и о каждой подозрительной трате сообщал ему. Из этого управляющего, господина Арну, нельзя было вытянуть ничего лишнего. Наш доход равнялся миллиону в год, и он тщательно планировал, чтобы мы не выходили за рамки этой суммы. Княжеское наследство в карман Эмманюэля еще не поступило — это пока были только титулы. Откуда же деньги?

– — Я провернул кое-какую сделку, — признался мой муж с довольным и, как мне показалось, несколько глупым видом. — Мне удалось провести господина Арну.

– — Каким образом вы исхитрились это сделать?

– — Масоны… ну, в моей масонской ложе меня свели с некоторыми полезными людьми. Я продал кое-что совершенно ненужное.

– — Что это ненужное вы продали и как об этом не узнал Арну?

– — Я продал свое достоинство видама¹¹ Амьена. — Пока я соображала, что все это значит, он легко коснулся застежки на ожерелье, погладил мои плечи и самоуверенно заключил: — Да! Всего лишь старый титул. Пустяк! Это звание мне было ни к чему. А этот еврей просто горел желанием его заполучить. Как по мне, удачное соглашение. У меня их, таких пустяков, хватит на всю жизнь! И я очень рад, что мое членство в м-масонской ложе принесло хоть какую-то пользу.

Хоть он и выглядел довольным, при этих словах все же облачко промелькнуло по его тонкому лицу. Каждый четверг он исправно посещал ложу, и в последний раз был там только позавчера. Чем там занимаются — этого Эмманюэль мне никогда не говорил, хотя обычно отличался словоохотливостью.

– — Какой еврей? Где вы его нашли во Франции? И кто вообще подбил вас на то, чтобы продать титул? Разве… — Запнувшись, я все-таки выговорила то, что вертелось у меня в голове: — Разве это не позорно для нас, сударь?

Никогда за всю жизнь во Франции я не встречала здесь евреев. Я вообще знала об этом народе крайне мало — разве что из Библии, да еще то, что говорили на уроках истории в монастыре: еврейский врач в далекие средневековые времена отравил императора Карла Лысого, и за это евреев изгнали из Франции. Бытовало мнение, что от них не приходится ждать ничего хорошего. Вольтер, опять же, терпеть их не мог…

– — Я же говорю вам, Сюзанна, что титул совершенно пустячный. По крайней мере, бриллиантовое ожерелье на вашей груди — гораздо лучше этого титула. И потом, я же не продал свое достоинство имперского князя! Видам — это нечто такое… ус-старевшее, что м-мне даже неловко было так называться.

Поглаживая кончиками пальцев бриллианты у себя на груди, я молча слушала рассказ Эмманюэля, больше похожий на самооправдания. О том, как друзья масоны свели его с еврейским чудаком, богачом из Гааги, пару лет назад невесть как приобретшим французское гражданство, по имени Лифман Кальмер, как он узнал о желании Кальмера обзавестись еще и титулом и как сговорился продать этот титул за безумную сумму — миллион ливров, которые еврей тут же ему и выложил. Я представляла, какую это вызвало бы бурю, если бы об этом узнал мой отец. О таком при нем нельзя даже заикаться! Но ведь шила в мешке не утаишь. Все равно он узнает… такие вещи нельзя скрыть…

Будто угадывая мои мысли, муж поспешно проговорил:

– — Не думайте, моя дорогая, что я был неосторожен и поставил на кон свою репутацию. Все было обставлено очень ловко.

– — Вот как? И как же?

– — Мне посоветовали продать звание видама и баронство Пикиньи через одного посредника. Так я и сделал. Наше имя не прозвучало напрямую нигде…

– — Так вы и баронство продали?

Отводя глаза, Эмманюэль признался, что таково было условие покупателя — продать оба титула сразу. Я расхохоталась:

– — Видит Бог, сударь, вы создали первого еврейского барона во Франции! Это будет большой скандал, если правда выплывет…

Эмманюэль покраснел:

– — Я вообще-то ожидал большей благодарности за такую жертву, Сюзанна. А вы насмешничаете?

Погладив его по щеке, чтобы успокоить, я снова повернулась к зеркалу, снова залюбовалась собой. Да, конечно, ожерелье было великолепно. Я в нем — как царица Пальмиры, восточная владычица. Но кто станет нынче говорить мне комплименты? Где я появлюсь в нем? Балы в Версале, похоже, прекращены надолго. Королю и королеве так трудно сейчас, Париж — в осаде каких-то опасных голодранцев. И разве стоило в такой момент идти на подобные траты? К чему они? Это уж не говоря о том, что нехорошо связываться с сомнительными покупателями, продавать аристократические титулы, которые достались нам легко, по наследству, но за которые наши предки платили доблестью и кровью на поле боя…

– — И вообще, контроль господина Арну мне порядком осточертел, — пробормотал Эмманюэль. — Я хочу иметь собственные деньги, а у евреев всегда можно их занять. Они не задают лишних вопросов и обходят формальности, в отличие от наших парижских банкиров.

Я живо заинтересовалась этой темой:

– — Выходит, им безразлично, что мы пока не совсем самостоятельны?

– — Да! И это очень удобно. Не могу же я отчитываться перед вашим отцом еще целых три года и клянчить у Арну деньги на любые мои дополнительные потребности! Я не младенец какой-нибудь, черт побери…

Вот-вот, и я могла сказать то же самое. От денег я не отказалсь бы. Во-первых, мне приходилось выплачивать долг банкиру Клавьеру, о котором в семье никто не знал, и это давалось, мягко говоря, не так-то легко. Моих личных средств — жалованья статс-дамы — ни на что не хватало, а остальное было под контролем Арну. Я подумывала о том, что можно было бы перезанять денег, но кто пошел бы на это, не поставив в известность нашего управляющего? С Клавьером связываться я зареклась, а остальные банкиры не стали бы иметь со мной дела.

Кроме долга Клавьеру, у меня, как и у Эмманюэля, была уйма потребностей. Начать с того, что я желала бы вернуть королю сумму, которую он потратил на приобретение дома на Вишневой улице. Это было для меня делом чести. Его величество возвратил мне сына, полагая Жанно своим кровным племянником, и купил ему дом в Париже, но я считала вершиной подлости воспользоваться деньгами короля (тем более, когда казна в такой тяжелой финансовой ситуации!) для обеспечения своего ребенка. Ведь мой сын — и я это прекрасно знала — к Бурбонам не имел никакого отношения…

В общем, сообщение Эмманюэля о евреях заставило мысли в моей голове крутиться быстрее и веселее. Кажется, я скоро найду способ решения своих финансовых проблем… Во мне на миг даже проснулось теплое чувство к мужу. Я запустила руку в его темные кудри, ласково потрепала, потом, поднявшись на цыпочки, поцеловала в губы:

– — Не чертыхайтесь при даме, сударь! Будьте вежливы. И не дуйтесь на меня! Вообще-то вы очень хороший муж. Я ценю, что вы до такой степени меня любите. Поэтому не обижайтесь! Лучше скажите, через какого посредника вы совершили эту сделку. Это, должно быть, какой-нибудь ваш знакомый из масонов?

Эмманюэль вспыхнул от счастья, буквально расцвел, как бывало всегда, когда я его ласкала. Поймав мою руку и покрывая ее поцелуями, он пробормотал, что было бы лучше не говорить об этом, но, раз уж я спросила, так и быть, он скажет: это — граф де Мирабо, тот самый, знаменитый.

– — Так по бумагам получается, что первым покупателем вашего титула стал Мирабо?

– — Да! Разве не ловко обставлено?

– — Прекрасно, — проговорила я, пытаясь заглушить голос аристократической совести у себя в душе. — Очевидно, Мирабо среди евреев свой человек.

– — Еще бы! Он не одну брошюру издал в защиту их прав.

Впрочем, все эти разговоры о чьих-то правах его мало занимали, и мой муж смотрел на меня весьма недвусмысленно. Подавив вздох, я сделала знак Маргарите выйти из комнаты. Уже через мгновение Эмманюэль увлек меня в постель и, путаясь в кружевах на моем корсаже, целуя мою грудь, прошептал:

– — Обещайте… обещайте родить мне сына, Сюзанна. И я клянусь, что такое ожерелье станет не последним из моих подарков! Я имперский князь. Я осыплю вас золотом. Знайте, что я люблю вас. Красивее вас нет женщины в мире…

Эти слова и обещания платить золотом за любовь и сына звучали для моего слуха несколько жалко и не зажигали внутри никакой страсти. Но роскошнейшее из ожерелий все еще было на мне, и это обязывало. Я сочла, что бриллианты — достаточная плата за мою близость. В конце концов, Эмманюэль — мой супруг.

– — Обещаю, — проговорила я не слишком уверенно, не отталкивая принца и терпеливо снося его поцелуи. — Господи, конечно, обещаю. Если будет на то воля Божья…

Он так часто разными способами — то назойливостью, то дорогими подарками — укладывал меня в постель в последнее время, что беременность уже стала казаться мне неизбежностью. Новоявленный имперский князь — о, конечно, ему нужен наследник. И при моей способности быстро беременеть… М-да, роман с Франсуа де Вильером явно нужно будет отодвинуть в долгий ящик, и причиной тому будет не только наша недавняя ссора. А что делать с Жанно? Когда дождется меня мой любимый мальчик, вернувшийся ко мне с другого края земли? Что за дурацкая жизнь у меня, я вечно как кукла в чужой игре! Не будет преувеличением сказать, что я почти ненавидела Эмманюэля в те летние дни и не могла дождаться, когда же он вернется в свой полк.

Развязка проблемы наступила раньше срока, в воскресенье 12 июля. В то самое время, когда я пила кофе и слушала рассказы Маргариты о беспорядках, творящихся в Париже, в наш дом явился посыльный. Он выглядел не как слуга, а скорее как секретарь какого-нибудь вельможи. Сунув шляпу под мышку, незнакомец в сопровождении Жерве прошел в оранжерею и был немедленно принят принцем. Спустя полчаса Эмманюэль, уже одетый, в гражданском, а не военном платье, спустился в гостиную и сообщил, что уйдет из дома до завтрашнего вечера, потому что у него «важная встреча» с друзьями.

С тех пор, как он стал членом масонской ложи, такие его отлучки были явлением обычным.

– — Снова идете к своим заговорщикам?

– — Т-с-с! — Он приложил палец к губам. — Я не должен об этом говорить супруге, это запрещено правилами. Но вам я кое-что скажу. Я еду в Версаль.

– — Зачем? Вас вызвал барон де Базенваль?

– — Нет. Мой отпуск закончится только через пять дней. Меня пригласили посетить заседание в версальской ложе Иоанна Простосердечного.

Мне было все равно, какая причина заставляет моего мужа удалиться из дома, — я была бы рада любой. Но визит в Версаль военного такого ранга без охраны в нынешние беспокойные времена показался мне странным.

– — Кто вызвал вас туда?

– — Этого я не могу сказать, дорогая.

– — Но вы, по крайней мере, доверяете людям, которые вас позвали?

– — Да, — ответил он твердо. — Вполне доверяю. Однако как приятно, что вы обо мне беспокоитесь!

Он поцеловал обе мои руки. Его красивое нежное лицо в обрамлении темных кудрей выглядело таким необычно решительным, что невольная улыбка тронула мои губы. Эмманюэль редко бывал таким — волевым, не мямлей.

– — Не бойтесь, мадам. Я вернусь к вам очень скоро, вы не останетесь без защиты.

У меня на миг защемило сердце, потому что сказал он это очень искренне. Мне не часто мужчины говорили такие слова.

– — Берегитесь, сударь, — сказала я, — я не знаю ваших друзей и боюсь, как бы все эти ложи имени иоаннов простосердечных не были ловушкой для простосердечных эмманюэлей.

– — Нет. Нет, никогда. Впрочем, — он понизил голос, — побеспокойтесь, чтобы все наши драгоценности были надежно спрятаны в тайник.

Он имел в виду тайник в спальне его матери, где давно никто не жил. В стену той комнаты был встроен мощный сейф, в котором хранились сокровища покойной Софи д’Энен, ну и мои, конечно, тоже. Особенно важно было перенести туда ожерелье.

– — Я намеревалась сделать это и без вашего напоминания, Эмманюэль. Ведь от грабежей нынче никто не застрахован. Однако я думала вообще-то, что поскольку вы — полковник королевской армии, мы будем под большей защитой, чем кто бы то ни было.

– — Да, — сказал он, но уже не так уверенно. — Так и есть. Но всегда лучше принять меры предосторожности.

Он ушел, сказав напоследок, что гороскоп у него вполне благоприятен и опасаться ему на улицах нечего. Я задумчиво наблюдала в окно, как он идет через двор с незнакомым мне посыльным, как они оба садятся в карету с лакированным верхом — обычную неприметную карету, взятую на улицах Парижа напрокат, ведь ездить по городу в экипажах из нашего собственного каретного сарая стало сейчас опасно. Садясь в карету, Эмманюэль споткнулся… Хотя ему было свойственно иногда спотыкаться, какое-то беспокойство не покидало меня. Некоторое время я молча скребла оконное стекло кончиком ногтя. Потом велела Маргарите пойти узнать, что за человек приходил к принцу.

– — Расспроси прислугу. Может, кто-то знает его.

– — Я прекрасно его знаю сама, — отозвалась она.

Я живо обернулась.

– — И кто же это?

– — Это секретарь графа де Мирабо. Кажется, Декон.

– — Откуда ты знаешь?

– — Когда граф де Мирабо был узником Венсеннского замка и ему угрожала смертная казнь за похищение маркизы де Моннье, ваш отец входил в комиссию по изучению его дела. Это было лет восемь назад. Я часто видела этого секретаря в приемной в доме вашего отца, он вечно ходатайствовал за своего господина и был ему очень верен.

«Как-то этого Мирабо стало вокруг нас очень много», — подумала я. Впрочем, услышанное меня успокоило. По всей видимости, Эмманюэль водит с ним дружбу, и дружба эта уже проверена сделкой по продаже видамского достоинства. Поскольку Мирабо не разболтал о ней, ему до какой-то степени можно верить. И потом, что мне за дело до похождений Эмманюэля!

В конце концов, пусть он делает, что хочет. Я поступлю так же! Я уже завтра отправлюсь к своему мальчику. Едва я подумала об этом, все мысли о муже вылетели у меня из головы, и я почти затанцевала от радости.

– — Завтра, Маргарита! Понимаешь? Завтра! О, наконец-то! Уже завтра утром я смогу вырваться к Жанно, и никто не задаст мне лишних вопросов!

– — Очень рада за вас, мадам. Это чудесный ребенок, который заслуживает того, чтобы видеть маму как можно чаще.

Она была счастливее меня, потому что в последние месяцы видела Жанно почти ежедневно. Я так истосковалась по сыну, что испытывала даже зависть к ней, когда она рассказывала мне подробности о нем. Это казалось какой-то насмешкой судьбы: любой имеет возможность видеть моего ребенка, только не я! Но теперь все эти глупые чувства ушли в прошлое. Я накуплю ему подарков, сладостей… я буду гулять с ним… я ни на секунду не выпущу его ручонки из своей руки!

– — Переоденьтесь только в одежду попроще и будьте осторожны, моя госпожа. Вас никто не должен узнать на улицах. Если хотите, я пойду с вами.

Я приблизилась к ней. Глаза у меня сияли.

– — Я оденусь как последняя служанка, надену даже лохмотья, лишь бы добраться до Жанно. Ты можешь идти со мной, конечно! Но особой необходимости в этом нет. По счастью, все эти бандиты, что бегают по улицам, пока что не включили меня в списки приговоренных к смерти. Да и кто сказал, что им позволят распоясаться? Вокруг столицы стоят десятки королевских полков.

– — Вот только в Париже — ни одного, — обронила Маргарита вполголоса.

Но я была слишком счастлива, чтобы задуматься над этим.

Позже, вечером, я получила нежданное письмо от Франсуа. Я обнаружила его на туалетном столике в спальне — той самой спальне, откуда он зимой убегал, прыгая из окна и цепляясь за высохшие ветви винограда. Доставка послания, конечно, вызывала вопросы: приходилось предположить, что в свое время, когда Дениза тайком от остальной прислуги проводила его через гардеробную в мои апартаменты, Франсуа установил с ней доверительные отношения, и она при случае может передавать для меня записки. Это понравилось мне, и я решила не уточнять у Денизы, ее ли это рук дело. Зачем показывать, что я поняла их сговор? Не стоит пугать Денизу, ведь в этих делах Маргарита ее не заменит: она была настроена к Франсуа неприязненно.

«Мадам, — писал капитан де Вильер, — сейчас, когда в стране кипят такие страсти, немудрено, что это сказалось и на нас, и мы поссорились. Но стоит ли придавать значение размолвкам, если наши чувства не угасли? Насколько я знаю, принц д’Энен покинул ваш дом на некоторое время. Если это так, я готов тут же оказаться у вас, чтобы…»

Далее следовали такие скабрезные подробности этого «чтобы», что я покраснела и, скомкав письмо, бросила его в огонь камина. Этот капитан неисправим! Единственное, что его заботит, — это постельные утехи. Нет, мне льстило, конечно, что в этих утехах я остаюсь для него непревзойденной фавориткой, а еще больше — то, что он сам пошел на попятную и стал, хотя и без извинений, инициатором примирения. Извинений, вероятно, ждать от него было бы слишком… Но, несмотря на его просьбы, я решила дать себе время для раздумий и не спешить с ответом.

«Успеется, — самодовольно подумала я, сидя в кресле и покачивая ногой в домашней туфельке. — Раз написал, значит, никуда этот капитан от меня не денется. Я хочу сейчас к сыну, а не к нему…. Но как же быстро разносятся по Парижу слухи! Не успел Эмманюэль уехать, как об этом знает куча людей».

В тот вечер я заснула только после того, как по совету мужа, не привлекая служанок и Кантэна, перенесла драгоценности в тайник.

4

В понедельник утром 13 июля над Парижем, как и прежде, клубились столбы дыма. Заставы все еще полыхали, особенно пострадала Севрская, связывающая город с Версалем. Синее летнее небо краснело от отблесков пламени и затягивалось темной пеленой, слегка светлеющей у самого своего верха и угольно-черной внизу. Обратив взор на запад, можно было заметить и над заставой Сен-Клу не меньшее темно-алое зарево.

На улицах, прилегающих к заставам, было полным-полно пьяных. Вино и ром лились рекой, благодаря разрушению таможен их ввозили теперь без пошлин. Те бродяги, что еще держались на ногах, подходили к редким королевским гвардейцам, которые ни во что не вмешивались и не защищали заставы, и уговаривали их «присоединяться к третьему сословию».

– — Мы протестуем против отставки Жака Неккера, — провозглашали они.

Эта отставка была у всех на устах. Казалось даже странным, что скучный и постный женевский банкир вызвал у людей столько эмоций и стал им страх как нужен — причем именно тогда, когда король вполне осознал его беспомощность в борьбе с нехваткой хлеба и отправил в отставку. На его место был назначен пожилой, но деятельный Фуллон, тот самый, с которым я в начале мая ехала из Версаля в Париж, и такое назначение казалось мне чрезвычайно разумным. Понятное дело, что руководить делами должен энергичный и принципиальный человек, а не невнятное нечто, подобное Неккеру… Но моего мнения, разумеется, никто и не думал слушать: отставка Неккера, как по мановению руки какого-то закулисного дирижера, выплеснула на улицы столицы толпы оборванных злых людей, и этот страшный и мощный людской поток двигался сейчас по направлению к Пале Рояль и Ратуше.

На мне было простое светло-серое платье, скромная шляпка с прозрачной вуалью; я не надела ни одного украшения, если не считать крошечных золотых сережек в ушах и серебряных пряжек на туфлях. Меня никто не узнал бы в этом наряде. Но это не очень помогло: уже на улице Шартр толпа оборванцев взяла меня в тиски и заставила двигаться в общем потоке. Придерживаться собственного маршрута не было никакой возможности. От криков можно было оглохнуть.

Одно слово повторялось чаще других: «Заговор! Заговор!»

Вопили иногда сущую чепуху, выдумывали всякие небылицы:

– — Австриячка подложила мину под Национальное собрание. Есть свидетели, которые это видели!

– — Австрийская шлюха и ее прихвостень граф д‘Артуа хотят взорвать Париж, а тех, кто уцелеет, — сослать на галеры!

Оглядываясь по сторонам, я видела сплошные разинутые глотки, выкрикивающие сообщения одно глупее другого. Что они несут? Какая мина? Королева после смерти сына сама не своя… Из какого зверинца выпустили этих людей?

Пале Рояль, это логово Орлеанов, встретившееся у меня на пути, гудел от криков и страстных призывов. Люди без определенных занятий, вульгарные рыночные торговки — словом, всякий сброд с разнузданными страстями и исступленной ненавистью к каждому, кто выше по положению и умнее, заполнил здесь все галереи и кафе, жадно внимал каждому выступлению и то и дело разражался шквалом диких аплодисментов. Здесь было мало людей, одетых прилично или хотя бы опрятно, а еще меньше тех, кто обладал трезвым умом, но, если такие и были, они настолько быстро подпадали под настроение толпы, так пропитывались пароксизмами всеобщей ненависти, что вскоре сливались с ней.

– — Войска стоят под Парижем и в Сен-Клу!

– — Завтра королевские гвардейцы вступят в Париж, и парижане будут отданы на расправу иностранным наемникам!

«Самое лучшее, что может сделать король, — это задействовать войска», — подумала я, брезгливо оглядываясь по сторонам. Запахи немытых тел, пота, чеснока душили меня. Вокруг — тысячи гневных, а то и звериных лиц, полных сатанинской злобы, ненормально блестящие глаза, прыгающие губы на дергающихся физиономиях… И крик, крик без конца… Я не привыкла к такому. Страх сдавил мне горло. Что, если во мне узнают аристократку и обвинят во всех грехах двора?

У одного из кафе человек пятьсот жадно слушали какого-то молодого человека, взобравшегося на стол. Оратор был некрасивый, нервный, заикающийся. Он говорил:

– — Раз зверь попал в ловушку, его уб-бивают… Так и мы поступим с аристократами. Никогда еще патриотам не предоставлялась более богатая добыча. Мы заберем у дворян сорок тысяч дворцов, особняков, замков! Две пятых всего имущества Франции — вот стоимость этой д-добычи… Нация будет очищена…

У людей, которые слушали его, горели глаза. Шутка ли — сорок тысяч дворцов! Ради этого стоило бунтовать. Хорошо понимая, что в это число включена и моя собственность, я смотрела на оратора с отвращением. Ничтожество, в свои тридцать лет наверняка ничего не добившееся, не заслужившее никакого положения в обществе, теперь решило компенсировать свои неудачи грабежами. И это называется патриотизмом?!

– — Граждане! — кричал этот негодяй задыхаясь. — Н-неккер изгнан! Можно ли оскорбить нас сильнее? П-п-после такой проделки они решатся на все. Быть может, же сегодня они устроят Варфоломеевскую ночь для патриотов! Батальоны немцев и швейцарцев придут с Марсова поля, чтобы нас перерезать…

«Да уж, — подумала я, — ничего удивительнее и представить нельзя». Как он решается так открыто лгать? Ведь я прекрасно знала, насколько трудно, если не сказать невозможно, уговорить короля на любое применение насилия.

– — Отставка Неккера должна стать для нас гласом колокола к справедливому восстанию… Чтобы избегнуть смерти, у нас остался только один шанс — взяться за оружие!

– — К оружию! — бешено взревели вслед за ним.

Оратор выстрелил из пистолета в воздух. Облако дыма заволокло его, но было видно, что он лихорадочно оглядывается по сторонам, будто ищет кого-то.

– — Видите этого человека? — взвизгнул он наконец. — Это п-полицейский шпион. Подлая полиция здесь! Прекрасно! П-п-пусть она как следует наблюдает за мной… Да, это я, я призываю своих братьев к свободе! Живым я им не дамся в руки, и я сумею умереть со славой…

Закончив эту ахинею, он спрыгнул со стола. Его обнимали, теребили со всех сторон, благодарили и поздравляли. Толпа принялась кричать, что образует вокруг него стражу и не отдаст в руки полиции, что пойдет туда, куда пойдет и он… Бедная полиция! Где она взаправду была в тот час?

Я с ужасом смотрела туда, куда указал этот проходимец, в ту сторону, где якобы стоял полицейский шпион. Как он определил в нем шпиона? Не меньше двух десятков людей с остервенением бросились на несчастного в сером камзоле, били его тростью, пока не выбили ему один глаз, заставляли в виде покаяния целовать землю, забрасывали камнями, катали в пыли. Не удовлетворившись этим, толпа палачей потащила свою жертву к бассейну — топить.

Негодяя, по указанию которого была устроена эта кровавая расправа, происходящее нисколько не заботило. Он купался в лучах славы, наслаждался своим успехом и, решив блеснуть еще раз, прикрепил зеленую ленту к своей шляпе и отчаянно закричал:

– — Да здравствует третье сословие! Да здравствует зеленый цвет! Пусть этот цвет надежды станет знаменем нашей революции…

Это предложение вызвало восторг. Люди как сумасшедшие бросились к деревьям, срывали с ветвей зеленые листья и украшали ими свои шляпы, шарфы, перевязи. Проститутки, которых тут было пруд пруди, навешивали на себя целые гирлянды растительности.

– — Да здравствует Камилл Демулен! Да здравствует наш храбрец! — кричали они, имея в виду, очевидно, недавнего выступающего.

Какой-то человек настойчиво протянул мне кленовый лист:

– — Ну-ка, украсьте себя, да побыстрее!

Я была потрясена таким обращением:

– — Зачем? Я же буду выглядеть как…

«Как чучело», — чуть не сорвалось с моих губ. Однако обстановка вокруг была такая, что я вовремя остановилась. Мне было попросту страшно говорить то, что было в голове. Незнакомец прорычал:

– — А кто вы такая? Может, вы хотите, чтобы вас тоже бросили в воду?

Не возражая уже, я трясущимися пальцами достала шпильку из волос и прицепила лист к шляпе. Тогда этот наглец оставил меня в покое. Я стояла, как вкопанная, чувствуя, что мою гордость редко когда до такой степени уязвляли. Мне совсем не хотелось такого украшения, черт побери! И уж конечно, я была удивлена тем, что этот глупый злой сброд выбрал для себя знаменем зеленый цвет — цвет графа д’Артуа. Так одевались его лакеи.

Вдобавок ко всему мне было очень страшно. Повсюду ездили всадники, кричали и громко бранились женщины. Несмотря на то, что значительная часть народа отправилась на поиски оружия, Пале Рояль отнюдь не опустел. Яблоко, брошенное сверху, наверное, не упало бы на землю: настолько плотной была толпа.

– — Я не должна думать об этом, — прошептала я. — Мне надо во что бы то ни стало выбраться из этого осиного гнезда и добраться до Жанно.

Я пошла вдоль галереи, с трудом пробираясь сквозь галдящие группы людей. Толпа пьяных, выбежавших из какого-то кафе, заставила меня сойти с дороги, и в толчее я была прижата к большому дереву. Обернувшись, я увидела афишу, прибитую к стволу платана.

Я довольно равнодушно прочла первые строки. Это был проскрипционный список, так называемый «приговор французского народа», записанный, вероятно, под неистовые крики толпы. Перечень имен тех, кто был якобы врагом отечества и, следовательно, приговаривался к смерти, был мне знаком. Список возглавлял король, за ним шли королева, д’Артуа, Конде, герцог Бурбонский, принц Конти, Полиньяки…

И вот тут у меня потемнело в глазах. Очень ясно, между именами веселого графа де Водрейля и маркиза дю Шатлэ я увидела следующие строки:

«Принц де ла Тремуйль, известный злодей, убийца, стрелявший в народ в Фоли-Титон и в доме Ревейона.

Принц д’Энен, прихвостень графа д’Артуа, мерзавец и транжира.

Принцесса д’Энен, версальская шлюха, лесбиянка и мотовка».

Итак, мой отец, мой муж и я были приговорены к смерти и подлежали казни сразу, как только попались бы в руки патриотов.

Кровь отхлынула от моего лица. Я стояла напротив своего имени, четко напечатанного на белом листе. Не веря своим глазам, я еще раз прочла написанное.

Мой отец, маршал, — он, оказывается, страшно виновен. Хотя я, его дочь, понятия не имела, когда это он стрелял в «народ». Тогда, когда сметал картечью головорезов, грабивших фабрику и дом Ревейона? А разве был он не прав? И если ему позволили бы повторить, разве разбойники, творящие нынче бунт в Париже, не почувствовали бы немного уважения к власти и порядку? А мой муж? О Господи, Эмманюэль как военный всегда был тише воды, ниже травы.

Что касается меня, то я — «шлюха» и «лесбиянка». Как хорошо, черт побери, что мне сообщили об этом! Написали бы еще, что я — партнерша Марии Антуанетты по постельным играм, ведь именно такую грязную ложь писали о принцессе де Ламбаль!

О, у меня еще хватало духу зло иронизировать… Но от гнева и оскорбления губы у меня дрожали, лицо покрылось бледностью, в глазах стояли злые слезы. Как отвратительно то, что в столице нет войск, что никто не хочет привлечь мятежников к ответственности! А это милосердие короля — будь оно проклято! Я готова была сорвать грязную афишу с дерева, хотя и понимала, что такой поступок может стоить мне жизни.

– — Добрый вечер, мадам, — услышала я чей-то низкий, чуть насмешливый голос. Он прозвучал мягко, с хрипотцой, довольно приятно, надо сказать.

Я увидела рядом с собой высокого мужчину в темно-голубом камзоле, отделанном серебряным галуном. Приветствуя меня, он приподнял дорогую шляпу, солнечные лучи позолотили его белокурые волосы. Я узнала банкира Клавьера.

– — Я очень удивлен, встретив вас здесь.

По спине у меня пробежала дрожь. Стоило ему хоть раз произнести мое имя, назвать меня принцессой или просто вспомнить о моей придворной должности, и внимание толпы было бы привлечено ко мне. А ведь я вела себя с Клавьером довольно высокомерно. Чтобы отплатить мне, ему нужно только вслух узнать меня, и я тут же буду растерзана на тысячи кусков… О, разумеется, со мной обойдутся не лучше, чем с человеком, которого бросили в бассейн. Думая об этом, я стояла молча, сознавая, что нахожусь полностью во власти Клавьера.

– — Дайте мне руку, — произнес он вдруг повелительно.

Я подала ему руку, сама не зная, зачем. Пальцы у меня дрожали.

– — Куда вам нужно идти?

– — Вишневая улица, возле особняка Бомарше, — проговорила я тихо.

– — Я доведу вас до улицы Сент-Оноре, где стоит моя карета. Людей там меньше, и вы легко сможете продолжить путь.

Я была готова идти с кем угодно и куда угодно, лишь бы вон из Пале Рояль. Не выпуская моей руки из своей, Клавьер повел меня сквозь толпу, которая, несмотря на то, что он был одет весьма роскошно, не выказывала к нему ни малейшей неприязни. Я заметила, что многие здесь знают его. Конечно, он же буржуа — стало быть, свой… Кроме того, его сопровождали четверо рослых лакеев, каждый из которых помахивал увесистой тростью.

Испуганная и взволнованная, я понимала, что этот человек оказал мне большую услугу. Он не поддался соблазну выдать меня, чтобы отомстить, значит, он благороден. Правда, употреблять такое слово по отношению к Клавьеру, известному своими махинациями, было немного странно.

– — Какими судьбами вас занесло в Пале Рояль? — спросил он вполголоса.

Я не знала, что ответить. Сказать о Жанно не представлялось возможным, выдумать какую-то ложь сразу не удавалось. Тогда он продолжил:

– — Неужели среди всех мужчин, которые окружают вас, не нашлось ни одного, кто сказал бы вам, что бродить сейчас по Парижу — смертельно опасно?

Я едва не остановилась, услышав это.

– — Мужчины, которые окружают меня? Что вы имеете в виду?

– — Вокруг вас много мужчин, — сказал банкир насмешливо. — У вас есть муж, страстно в вас влюбленный, есть капитан де Вильер, обивающий пороги вашего дома… есть, наконец, добрый десяток аристократов, только и мечтающих о вашей улыбке. Почему никто не поберег вас?

«О Господи, — мелькнуло у меня в голове, — он отлично знает о моей связи с капитаном. Неужели об этом знают все?»

– — Мой муж на службе, а капитан де Вильер — в Собрании, и я…

– — Как же, в Собрании, — прервал он меня. — Капитан сегодня в Париже, и то, что он не сопровождает вас, — возмутительно. По крайней мере, по моей крестьянской логике.

Крестьянская логика… Было удивительно слышать об этом от человека, который ничем не отличался от аристократа.

– — Вы благородный человек, — совершенно искренне сказала я. — У вас, наверное, сохранились обо мне не самые приятные воспоминания, я вела себя не слишком вежливо, и поверьте, сейчас я… я… словом, я сожалею об этом.

Насмешливо прищурившись, он взглянул мне прямо в лицо:

– — В чем же вы видите мое благородство?

– — Вы могли бы погубить меня, но не сделали этого.

– — Мадам, вы ошибаетесь. Я не могу погубить вас.

– — Но ведь вам стоило сказать лишь одно слово…

– — А кто тогда вернул бы мне долг, те многие десятки тысяч ливров, которые я ссудил вам?

Я сжала зубы. Боже, до каких пор я буду так легковерна? Мало того что я поверила в добрые намерения Клавьера, я еще и высказала свои глупые догадки! Немногого же стоит моя голова… Надо было сразу все понять. Конечно, этот торгаш волнуется о своих деньгах, — ведь это я ставила подпись на векселях.

– — Неужели вы разочарованы? — издевательски спросил он.

– — Нет, — сказала я предельно легко. — Я понимаю вас. Хорошо знать, что твой долг ограничивается только деньгами. Можно не утруждать себя благодарностью.

– — Только деньгами! — Он усмехнулся. — Легко же вы к ним относитесь. Это неправильно, смею вам сказать… Но, по крайней мере, вы должны запомнить, что я вовсе не благороден.

– — Теперь это никогда не вылетит у меня из головы.

Он улыбнулся, словно мой ответ его позабавил.

– — Рене! — окликнул его звучный женский голос. — Долго ли мне еще ожидать тебя?

Мы были уже на улице Сент-Оноре, неподалеку от магазина модной одежды Розы Бертен, где в лучшие для короля времена я заказывала себе умопомрачительные туалеты. Сейчас окна магазина были закрыты железными ставнями. К банкиру обращалась высокая стройная женщина лет тридцати, в великолепном белом платье, в роскошной высокой шляпе с белыми страусовыми перьями. Конечно, она может себе позволить появляться на улице в богатой одежде, раз она не аристократка и находится под защитой Клавьера… Я без труда узнала в этой красивой брюнетке Луизу Конта, скандальную актрису, которая раньше часто выступала перед королевским двором. Быстро же она променяла постель графа д’Артуа на постель банкира!

– — Прошу прощения, — Клавьер галантно приподнял шляпу, — меня ждут, как видите. До встречи, принцесса. До лучших времен.

Он, кажется, хотел сказать еще что-то. Но я, не дослушав и не ответив, быстро пошла прочь. Я и так достаточно скомпрометировала себя, прогуливаясь под руку с банкиром, да еще стала объектом внимания актрисы, его содержанки. Хорошо, что меня, кроме сброда, никто не видел. В такое время, как сейчас, аристократы должны держаться подальше от третьего сословия.

– — У меня нет с ним ничего общего, — прошептала я, облегченно вздыхая, — и очень даже хорошо, что он думал только о деньгах, которых одолжил мне. Но зачем он заговорил о Франсуа?

Я почему-то мельком вспомнила, как зимой мне принесли в подарок Вольтера, попугая, про которого я думала, что это презент от капитана. Потом оказалось, что Франсуа об этом — ни сном ни духом, да и Томас Джефферсон мне ничего не дарил, и попугай оказался не виргинским, потому что в Виргинии они не водятся… Чьи все это проделки? И так ли уж случайно я сегодня встретила банкира?

Впрочем, не время и не место было думать об этом. Подобрав юбки, я бегом устремилась в лабиринт узких старых улочек, ведущих к Центральному рынку. Оттуда оставалось не более получаса ходьбы до квартала Сен-Поль и Вишневой улицы.

У самой калитки дома я была остановлена тремя оборванцами, вооруженными пиками и пистолетами, — вероятно, из разграбленных оружейных лавок. Я почувствовала отвратительный запах дешевого вина и пота, тот самый, что преследовал меня еще с Пале Рояль.

– — Что вам угодно? — проговорила я, пытаясь распахнуть калитку и скрыться за ней.

Они схватили меня за руки, холодное дуло пистолета коснулось моего виска.

– — Нехорошо, дамочка! Куда это вы убегаете от патриотов?

– — Вам, сударыня, не мешало бы пожертвовать чем-нибудь для третьего сословия.

Мерзкая ручища одного из них потянулась к моим золотым сережкам.

– — Хорошая вещица, правда, ребята?

Я поняла, что им нужно, и невольный вздох облегчения вырвался у меня из груди.

– — Безусловно, — выдохнула я, — безусловно, господа, вы это получите.

Я поспешно, чтобы, не дай Бог, они силой не взялись за дело, вынула из ушей серьги, отдала их трем негодяям.

– — Вот теперь бегите. Вы сделали хороший вклад в дело патриотов, нация вас не забудет. Вы отличная дамочка.

Хохоча, они пошли прочь, обмениваясь грубыми замечаниями. Оскорбленная, страдая от собственного бессилия, я смотрела им вслед и сжимала кулаки. Тяжелее всего было сознавать, что сейчас никто и ничто, похоже, не может остановить этих мерзавцев, что нынче обращаться в полицию или взывать к правосудию так же глупо и безнадежно, как и сопротивляться грабителям.

Правительство может быть каким угодно скверным. Но есть на свете вещь — и я это теперь знала точно — гораздо худшая. Это — уничтожение всякого правительства. Мы жили нынче именно в такое время.

Примечания

1

Госпожа Грудь (фр.). Так называли женщин, которым поручалось кормление дофина.

2

Титул младшего брата короля.

3

Аббатство на севере Парижа, усыпальница королей Франции. Там покоились тела французских государей, начиная еще с Хлодвига (V век).

4

Король Франции Людовик XIV (1638-1715).

5

После смерти Луи Жозефа наследником престола Франции (дофином) стал второй сын Людовика XVI и Марии Антуанетты, 4-летний Луи Шарль, до этого — герцог Нормандский, будущий Людовик XVII, никогда реально не царствовавший.

6

Титул старшей дочери короля и Марии Антуанетты, 11-летней Мари Терезы Шарлотты.

7

Сдобное печенье.

8

Библия, Книга Амоса 8:11,12.

9

Тогдашний командующий швейцарской гвардией короля. В его подчинении, кроме того, находились войска Иль-де-Франса и гарнизон Парижа.

10

Сине-красно-серебристые цвета действительно были обычной расцветкой одежды слуг герцога Орлеанского. Ливрею его лакеев, именно такую, и в наше время можно увидеть, посетив выставку в цокольном этаже Малого Трианона в Версале. Революционеры, не заморачиваясь долго, на первых порах сделали именно эти цвета своей эмблемой. Позже триколор лакеев Орлеанов стал «символом» и «флагом» новой Франции.

11

Видам — титул времен раннего средневековья, обозначавший сеньора, который, кроме феодальных прав, имел и некоторую церковную власть, в частности, он имел право распределять церковные доходы.