Любовница капитана

Роксана Гедеон, 2019

Это третья книга из цикла романов о жизни молодой аристократки, очаровательной и – до поры до времени – легкомысленной Сюзанны. 1789 год. Во Франции разразилась революция. Бастилия разгромлена, муж героини убит, дворяне эмигрируют в Турин. Разрываясь между чувством самосохранения и любовью к Франсуа, Сюзанна возвращается в Париж. Здесь она сталкивается с кровью на улицах галантного города, деятельностью тайных обществ, заговорами против короля Людовика и королевы Марии Антуанетты, а главное – с предательством мужчины, которого считала любимым.

Глава вторая

Эмманюэль

1

Вишневая улица в Париже была построена на месте вырубленной фруктовой аллеи — одной из многочисленных таких аллей, которые некогда окружали не существующий ныне королевский дворец Сен-Поль, и служила своеобразной границей между рабочим предместьем Сент-Антуан и аристократическим Марэ. Здесь сохранились старые могучие груши и черешни, сейчас, в июле, усыпанные спелыми плодами, и гулять в этих местах с ребенком было одно удовольствие, потому что можно было, просто протянув руку, сорвать для малыша с ветки сладкое лакомство и дать попробовать его сразу же, лишь обтерев платком. Жанно часто дышал здесь воздухом в сопровождении своей няни Полины и уже стал любимцем чувствительных местных жительниц: бойкий и озорной черноволосый малыш с голубыми глазами, опушенными такими длинными черными ресницами, что впору были бы девочке.

Но в тот день, 14 июля, моя первая в жизни прогулка с сыном по Парижу не заладилась. Жанно, хотя я не спускала его с рук и удовлетворяла любые капризы, казался вялым и плакал без причины. Мне даже показалось, что у ребенка небольшой жар. Иногда он покашливал. Встревожившись, я приказала Полине увести мальчика в дом и на всякий случай поискать доктора.

Прогулка не складывалась, впрочем, еще и потому, что со стороны Бастилии, которая находилась от Вишневой улицы совсем недалеко, с самого утра доносились ружейные выстрелы. Непонятно было, что там происходит. Наверное, какая-то стычка, уж никак не штурм. Так я убеждала себя. Разве можно штурмовать крепость, стреляя из ружей по стенам в сорок футов высотой и тридцать футов толщиной? Так поступать могут разве что глупцы, а уж глупцов маркиз де Лонэ, комендант Бастилии, легко разгонит. Так, по крайней мере, казалось. С другой стороны, комендант тоже слыл довольно бестолковым человеком…

Маргарита запиской уведомила меня, что принц д’Энен вчера вечером, вопреки обещанию, домой не вернулся, поэтому я решила задержаться у Жанно подольше. Я предполагала, что Эмманюэль вообще не скоро покажется в нашем дворце на площади Карусель, потому что отпуск у него заканчивался и он должен был вернуться в свой полк. Возможно, король вскоре отдаст приказ войскам вступить в Париж, чтобы подавить бунт, и тогда служба захватит принца целиком… Что ж, в этом случае я смогу провести с сыном гораздо больше времени, чем рассчитывала, и это было единственное, что радовало меня в происходящих нынче событиях.

Потому что тревоги и ощущения, что надвигается что-то ужасное, было, конечно, больше. Пока Полина бегала в поисках врача, Жанно уснул, и я решила выйти из дома еще раз — уже не для прогулки под черешнями, а в сад Карона де Бомарше. Этот знаменитый драматург, некогда — любимец королевы, автор «Женитьбы Фигаро», которую Мария Антуанетта ставила в своем театре в Трианоне и сама играла в пьесе роль Розины, оказался моим соседом. Высокий, статный, красивый, хотя и пожилой уже человек, он был так любезен, что открыл ворота своего поместья для всех желающих. В большом саду Бомарше — огромном зеленом пространстве, устроенном по китайским мотивам, полном прудов, фонтанов, причудливых беседок-пагод, можно было встретить богатых буржуазок с детьми и даже мадам Жанлис¹² со своими воспитанниками. Тенистые запутанные тропинки, на которых было так приятно укрыться от июльского зноя, перемежались здесь с залитыми солнцем лужайками, весьма пригодными для пикников, а главное — вдоль главного парадного входа была выстроена широкая каменная терраса, с которой открывался вид прямо на Бастилию.

Когда я прибежала туда, чтобы узнать, что происходит, терраса уже была забита зрителями. Крепость заволокло дымом, в воздухе пахло порохом. У подножия Бастилии суетились две-три тысячи человек, казавшиеся муравьями на фоне ее могучих стен. Эти люди действительно стреляли по башням из ружей. Иногда, когда пальба стихала, можно было услышать, как осаждающие строят планы по овладению королевской тюрьмой. Кто-то предлагал зажечь Бастилию, обливая ее из насосов лавандовым и маковым маслом. Кто-то подбивал толпу схватить дочь коменданта де Лонэ и сжечь ее на глазах у отца, если тот не откроет ворота.

В толпе зрителей на террасе обсуждались последние новости.

– — В Париже ограблены все оружейные магазины и баржи с порохом.

– — Да что там говорить! Ограблена даже оружейная палата в Тюильри. Оттуда вынесли все: ружья, сабли, пики, бочонки с порохом, старинные декоративне гизармы, пригодные только для буффонады, алебарды, пищали и прочее старье… Украли даже разукрашенные пушечки, подаренные Людовику XIV королем Сиама.

– — А где королевские войска?

– — Они по-прежнему без движения стоят в Сен-Клу и на Марсовом поле. Никаких приказов из Версаля нет. По сути, в Париже действуют только принц де Ламбеск и принц д’Энен. Ну как действуют? Просто стоят.

Эти разъяснения давал нарядной буржуазной толпе сам Карон де Бомарше — хозяин поместья. Уловив в его речи имя своего мужа, я протиснулась к нему, отозвала в сторону. Он рассказал мне, что драгуны Эмманюэля, выстроенные на площади Людовика XV, сегодня утром наткнулись у входа в Тюильри на баррикаду из стульев и были встречены градом камней и бутылок. Толпа напала первой, и все-таки солдаты отвечали ей лишь выстрелами в воздух. По словам Бомарше, на моего мужа,, едва он утром появился в Тюильри, бросилась дюжина человек и, вцепившись в гриву его лошади, изо всех сил старалась стянуть на землю. Кто-то даже выстрелил в принца из пистолета.

– — Ваш супруг вырывался и отбивался тем, что поднимал лошадь на дыбы и бил плашмя саблей по головам нападающих, — вполголоса рассказал Бомарше. — Он выстрелил только тогда, когда кто-то из мятежников попытался развести мост, чтобы отрезать отступление его отряду. О, не волнуйтесь, мадам: принц пока невредим, а бунтовщик только ранен… Но будьте осторожны. По всему Парижу слышны крики с требованиями четвертовать принца д’Энена без промедления.

Мое сердце заныло. Новости были страшные. Сказать по правде, я вообще не представляла, как Эмманюэль справляется, угодив в такой ад… Немудрено, что он вчера не вернулся домой. Боже мой, но почему именно на него все это свалилось? Неужели среди всех военачальников только он, по сути, мальчик, годился для такой роли? Где барон де Базенваль, маршал де Бройи, маркиз де Буйе, мой отец, в конце концов?

– — Вашего отца король благоразумно держит вдали от столицы, — будто угадав мой вопрос, сказал драматург. — Лишь услышав его имя, Париж встает на дыбы.

– — Париж… — повторила я с сомнением. — Что это за Париж? Город наводнен бандитами.

– — Это уже не имеет значения. Бандиты, как вы их называете, будут теперь вершить судьбу Парижа, это очевидно. Вы поступили предусмотрительно, мадам, переехав из своего дворца сюда.

Я внимательно посмотрела на него.

– — Как вы прекрасно осведомлены обо всем, господин Карон.

– — Вы же знаете, я был агентом его величества по особым поручениям.

Да, я знала это. Не на своих же пьесах бывший часовщик сказочно разбогател и стал владельцем большого столичного поместья. Король посылал его в Лондон изымать пасквили против королевы, которые там печатались. И, наверное, щедро платил за это… Но как так получилось, что король все равно проигрывает, а Бомарше — на пике богатства и славы? О нем говорили, что его пьесы «убили аристократию»… «Нас всех дурачили, — мелькнула у меня в голове мрачная мысль. — Этот человек, и многие другие, говорили, что служат двору, а как было на самом деле? Это заговор, без сомнения…. Но не в том смысле, как сегодня кричат на улицах, обвиняя Марию Антуанетту в кознях против народа, а заговор совсем иного рода — против короля…»

– — Что, в столице не осталось уже никакой власти? — спросила я с хмурым видом.

– — Почему же? Образована народная милиция. В нее записалось уже, как говорят, пятьдесят тысяч уважаемых граждан.

– — Как быстро все организуется! Будто по плану. Но я говорю о старых властях. О Ратуше….

– — В Ратуше чиновник Легран, чтобы предотвратить грабеж, был вынужден обложиться шестью бочонками пороха и грозить, что в случае нападения взорвет не только себя, но и всю Гревскую площадь. — Бомарше насмешливо хмыкнул. — Сомневаюсь, чтоб это можно было назвать властью. За голову мэра, бедняги Флесселя¹³, я не дам нынче и медного гроша.

– — Почему? — проговорила я, чувствуя, что во рту у меня пересохло.

– — Потому что он, и это очевидно, поддерживает коменданта Бастилии. Перехвачена переписка между ним и маркизом де Лонэ…

– — И этого достаточно для расправы?!

Мое возмущение было так сильно, что я овладела своим голосом и почти выкрикнула эти слова. Впрочем, они были тут же заглушены громом радостных возгласов: толпа под Бастилией торжествующе взревела и стала приплясывать, будто празднуя победу. Как оказалось, случайным выстрелом был убит инвалид, стоявший на башне. Потом стало видно, что защитники крепости убирают пушки из амбразур. Комендант, дескать, согласился сделать это и поклялся, что не будет стрелять, если не нападут…

– — Видите, мадам? Бастилия, по сути, уже пала. Пала еще до того, как ее вздумали защищать. Ни один военачальник, не желающий поражения, не поступил бы так.

– — Де Лонэ не желает поражения, я уверена!

– — Возможно, но он один. Один на один с толпой, как и ваш муж. От короля — никаких известий, никаких приказов. Что же ему делать? Как воевать?

Мне нечего было возразить Карону. Но его слова будто свинцом ложились мне на сердце, и его правота вызывала внутренний протест, даже неприязнь к нему самому, хотя он был такой учтивый, лощеный, надушенный. «Где были глаза его величества, когда он нанимал этого человека для особых поручений? Любой сплетник скажет, что в прошлом у Бомарше — два удачных брака… удачных в том смысле, что обе жены были богаты и очень быстро умерли, оставив имущество супругу. Он баснословно разбогател на американской войне, как и Лафайет. Но Лафайет считается открытым врагом трона, а Бомарше почему-то до последнего времени при дворе приветствовали… Какая глупость! Какая неосторожность!»

– — Позвольте дать вам совет, мадам, — вдруг сказал драматург, не подозревавший о том, какие мысли теснились в меня в голове. — Со времен бурной театральной жизни в Трианоне у меня сохранились добрые чувства к вам, и я хочу помочь.

– — Слушаю вас, сударь, — пробормотала я, не глядя на него.

– — Не дожидайтесь здесь, пока крепость падет. Это будет кровавое зрелище. Ступайте домой. Вернее — в тот дом, который арендуете по соседству со мной. Запритесь на все засовы, когда будет смеркаться — погасите все свечи и закройте ставни. Будьте начеку. А в своем дворце на площади Карусель…

Он умолк на миг. Потом сделал жест, который можно было расценить как сожаление.

– — Ваш дворец можно было бы спасти, имея в своем распоряжении хотя бы полк драгун. А без этого…

– — Спасти? — вскричала я встрепенувшись. — А что… что, собственно, ему угрожает?

– — Думаю, по меньшей мере — ограбление. Надеюсь, что не пожар.

– — Откуда вы знаете? Вы — прорицатель?!

Мне вспомнился Франсуа, предрекающий королеве «вечный траур». Не слишком ли много кассандр появляется вокруг меня в последнее время?.. Карон внимательно смотрел на меня, жаркий ветер, прилетающий со стороны Бастилии, трепал его густые седые волосы. Казалось, он хочет сказать что-то, прояснить, но не осмеливается. Потом он отвел взгляд, оперся белыми руками, унизанными кольцами, на парапет террасы, устремил взор на крепость.

– — Да. Вы же знаете, я многое предвидел еще в своих пьесах. Не буду раскрывать подробности. Просто посоветую: держитесь пока подальше и от отеля д’Энен, и от отеля де Ла Тремуйль. Не появляйтесь некоторое время вблизи площади Карусель и Вандомской площади. В эти дни на ваши дворцы может обрушиться вся ненависть, которую народ питает к маршалу.

Он говорил о моем отце. Я ушла не поблагодарив. Да и за что было благодарить? Я не могла избавиться от ощущения, что в лице Карона де Бомарше королевский двор имел не помощника, а шпиона из враждебного лагеря. Шпиона, который теперь, когда пробил час победы его истинных хозяев, наслаждается богатыми плодами искусной работы и не отказывает себе в удовольствии слегка поддержать меня, потому что я по неизвестным причинам (скорее всего, по причине молодости и красивой наружности) вызываю у него больше сочувствия, чем прочие одураченные…

Возле дома меня встрелила запыхавшаяся Полина. Эту девушку родом из Берри, яркую, красивую, на год старше меня, я наняла два месяца назад для присмотра за Жанно. Я была в целом довольна ею, потому что ее полюбил малыш, хотя поначалу ее склонность к кокетству и постоянные заигрывания с мужчинами вызывали у меня сомнения.

– — О мадам! Я не нашла ни одного врача. Все парижане делают вид, что их нет дома, ни до кого не достучишься. Согласился прийти лишь аптекарь, адрес которого вы мне дали…

– — С улицы Паве?

– — Да! Он сказал, что будет у вас еще до захода солнца.

Это было не слишком хорошо. Я отсчитала Полине несколько луидоров и приказала любыми способами добраться до Версаля, отыскать там королевского медика Эсташа Лассона и, посулив ему баснословное вознаграждение, доставить на Вишневую улицу.

– — Ступай! Будь настойчива и назови ему мое имя. Он не откажет мне. Впрочем, погоди, я еще напишу ему записку…

Я осеклась, увидев неожиданную картину. Неподалеку от нашего дома остановилось несколько повозок, из которых высаживались люди необычного для Парижа вида. Черноволосые, смуглые, с крупными носами женщины в темных шалях, куча таких же черноволосых детей в длиннополых темных сюртуках… Они приехали в соседний дом, по всей видимости. Главой этого огромного семейства, совсем не похожего на французское, был худой, подвижный, носатый старик с густой и длинной неряшливой бородой, в полосатой длинной накидке и странной шапочке на темени.

– — Что это, Полина? Кто это такие? — Честное слово, я даже предположить не могла, кто передо мной. Никогда прежде мне не встречались люди подобной наружности. — Это турки, может быть? Египтяне?

– — Это евреи, — сказала она почти равнодушно. — Уже вторая семья. Евреи из Страсбурга.

– — Они будут здесь жить?

– — Ну да. — Полине это уже не казалось удивительным. — Кажется, это семья какого-то их кюре.

– — У них есть священники?

– — Да. Они хотят сделать поблизости свою церковь.

Засмеявшись, она поведала, что старший сын еврейского кюре весьма любезен и даже заигрывает с нею, но от него плохо пахнет и его плечи слишком густо усыпаны перхотью.

– — А так он довольно богат. Они все охотно ссужают парижанам деньги в долг. Под проценты. Но ведут себя тихо и прилично. Так что в квартале все ими довольны.

Это казалось мне чрезвычайно странным. Евреям было запрещено проживание в Париже, и вот, на фоне последних беспорядков, я уже дважды слышала об их появлении: сначала от Эмманюэля, тепер сама столкнулась с ними… Кто позволил им переехать в столицу и, главное, что заманчивого для них в Париже теперь, когда здесь все рушится?

Из дома донесся плач Жанно, и я поспешила к ребенку, забыв о своих новых соседях.

2

Был второй час ночи 15 июля. В доме стояла тишина, и только Жанно хрипло посапывал во сне. Я подошла к постели, губами прикоснулась ко лбу ребенка. Жар был меньше, чем час назад, но малыш все еще горел, и сон у него был тяжелый. Жанно сбросил с себя одеяло, его спутанные волосы розметались по подушке, дыхание было прерывистым, маленькие губы пересохли. Сдерживая слезы, я присела рядом, не зная уже, что делать.

Аптекарь с улицы Паве, побывав у нас вечером, оставил какой-то белый порошок, но он оказался бесполезным. Вечер прошел ужасно. Жанно кашлял до судорог и даже до рвоты, не мог спать и страшно мучился, а мое сердце при этом разрывалось от боли. Сейчас, ночью, я была совсем одна. Полина еще не вернулась из Версаля, кухарка должна была прийти только утром, так что меня окружали только мрак и тишина, и беспокойство мое все возрастало. Не в силах сдержать волнения, я поднялась и, ломая руки, зашагала из угла в угол.

Где, черт побери, эта проклятая Полина? Разве я дала ей мало денег? Не ошиблась ли я в ее преданности? Может быть, вместо того, чтобы искать Лассона, она тратит мои луидоры в кабаке с каким-нибудь офицером?.. Тысяча чертей, уже половина третьего, скоро светает!.. Сегодня же утром надо уволить эту девку!

Плач Жанно раздался в ночной тишине неожиданно громко. Я подбежала к кроватке, склонилась над ребенком.

– — Я здесь, моя радость, я здесь, я всегда с тобой.

Увы, мое присутствие помогало мало. Жанно снова так зашелся кашлем, что я помертвела от ужаса и готова была закричать от бессилия и отчаяния. Подавляя панику в душе, я бросилась к камину, на полке которого стояла чашка с теплым молоком.

– — Сейчас, любовь моя, тебе сейчас же станет легче. Твоя мама будет рядом, она не отдаст тебя болезни.

Когда приступ прошел, я прилегла рядом с ним, осторожно укрыла одеялом. Жанно притих, как будто снова забылся тяжелым сном, но его личико, которое я ощущала у своей груди, было очень горячим, я чувствовала его жар даже сквозь одежду. Это опасная болезнь, наверняка… Святой Боже, что же я должна сделать, чтобы это прекратилось, чтобы Жанно не страдал? Тепер я не могла даже плакать, чтобы не потривожить уснувшего мальчика. Отчаявшись, я стала молиться, но слова молитвы не приносили облегчения, и я умолкла.

Мне вспомнились Мария Антуанетта и смерть дофина. Как часто и жарко молилась королева об его здоровье! Но ребенок умер, причем в таких мучениях, что каждый, кто это видел, поневоле думал: поскорее бы все закончилось! Потому что даже момент смерти и похороны не были так ужасны, как сама болезнь… Почему Господь был так суров с королевой, почему дважды послал ей такое испытание — потерю ребенка?! Аббат Сежан, священник королевской часовни в Медоне, объяснял это тем, что мы, люди, не знаем, какая участь нас ждет, не можем заглянуть так далеко, как это может Господь, и иногда умереть — это лучше для человека, чем продолжать жить… Но можно ли объяснить это матери, когда речь идет о жизни ее собственного сына?

Пальчики Жанно лежали в моей руке и казались такими горячими… Внизу хлопнула дверь. Я не шелохнулась, думая, что мне это померещилось. Но вслед за этим раздался приглушенный голос Полины и насмешливый, веселый баритон Эсташа Лассона. Вот и ответ на мои жалкие неумелые молитвы!

– — Слава Богу! — сказала я шепотом, сбегая по лестнице. — Я думала, что вы умерли уже!

– — Никому не давал повода так думать, мадам. Я примчался сюда по первому же зову, как только служанка передала мне от вас записку. Правда, мне пришлось еще заглянуть к принцу де Монбарей, поэтому я немного задержался…

С лихорадочным нетерпением я наблюдала, как Лассон сбрасывает дорожный сюртук, тщательно моет руки, потом схватила его за рукав и потащила наверх.

– — Как вы спешите, мадам! Не волнуйтесь, я уверен, что с ребенком ничего страшного. Если бы это была просто кровь Бурбонов — я бы еще за это не ручался, но в вашем случае кровь Бурбонов смешана с кровью аристократии, а это обещает отменное здоровье и долголетие.

– — Сейчас не время для острот! Умоляю вас, быстрее, вы просто несносны в своей медлительности!

Лассон долго слушал больного мальчика с помощью своей медицинской трубки, выслушивал шумы сердца и хрипы в груди, проверял пульс и зрачки. Я стояла молча, наблюдая за каждым его действием. Он отложил трубку и повернулся ко мне.

– — Ну? — прошептала я.

– — Нужно сделать небольшое кровопускание, мадам. Вы, мадемуазель, — он обратился к Полине, — вы должны помогать мне.

– — Кровопускание? — проговорила я в ужасе. — О, у вас, врачей, на все один ответ — кровопускание… других приемов вы просто не знаете! Но пускать кровь маленькому ребенку?

– — Что же прикажете делать, если у него такой жар? Он может скончаться от судорог или спазмов в мозгу.

– — Вы скорее убьете его своим кровопусканием. Нет-нет, я ни за что не позво…

Не вступая со мной в разговоры, Лассон довольно грубо взял меня за плечи и, вытолкнув за порог, запер дверь на засов.

– — Вы знатная дама, конечно, но я не люблю даже знатных мамаш, которые вмешиваются не в свое дело.

– — Вы не смеете так поступать! — закричала я, изо всех сил дергая дверь.

– — А вас никто и не спрашивает.

Побежденная, я присела на мягкий пуф, прислушиваясь ко всему, что происходило в комнате. К моему удивлению, Жанно не плакал, я слышала только его жалобное лепетание. Потом дверь отворилась, выпорхнула Полина с миской крови, а за ней, вытирая руки, вышел Лассон.

– — Вы сидели тихо, мадам. Это весьма похвально.

– — Что с ребенком?

– — Кровь пущена, и я надеюсь, что вскоре жар спадет, и лихорадка прекратится. Лекарство я оставил на столике, мадемуазель Полина знает, когда и как его принимать. Там Доверов порошок. Его производят из ипекакуаны и рвотного корня, он обладает свойством успокаивать кашель. В остальном положимся на Провидение.

– — Но… что же это за болезнь?

– — Коклюш, сударыня. Обыкновенный коклюш. Не скажу, чтоб это было совсем безопасно, но кое-какие методы по борьбе с коклюшем у современной медицины есть. К счастью, ребенок уже не так мал, и удушение кашлем ему вряд ли угрожает…

Я содрогнулась, услышав про «удушение кашлем». Лассон спокойно продолжал:

– — Мальчику необходим покой. Через неделю, когда жар исчезнет окончательно, нужно будет гулять с ним на свежем воздухе, желательно у водоемов, где влажно. Увезите его из Парижа, здесь слишком пыльно и душно летом, а Сена — слишком грязна. Если будет задыхаться от кашля ночью — повесьте мокрую марлю над кроваткой…

«Боже мой, какая беда! — подумала я, выслушав все это. — Куда же мне ехать с больным Жанно? Версаль — как осиное гнездо, в Париже — и того хуже. Податься в Бретань? Но безопасно ли на дорогах? Бомарше советовал нигде не показываться и покрепче закрывать двери…»

Отыскав шкатулку с деньгами, я расплатилась с лекарем, предложила ему восстановить силы вином и жареным каплуном, приготовленным кухаркой с вечера, и дождаться рассвета под моим кровом. Лассон не возражал. Он устроился внизу, в гостиной, в большом уютном кресле; Полина принесла ему плед. Было видно, что, несмотря на природное остроумие, лекарь устал и встревожен. Выждав, пока он осушит бокал с вином, но не дожидаясь, пока от вина он задремлет, я задала Лассону вопрос, который тревожил меня, — о дорогах.

Он оживился, причем не сказать, что радостно.

– — Если вы думаете выезжать вскорости, — поостерегитесь. Вы плохо представляете, что происходит вокруг. Никакой власти в Париже нет, повсюду одни убийства…

– — Убийства? Господи, кого же убили?

– — Разве вы не знаете, что бандиты захватили Бастилию и всю столицу? Коменданту крепости и гарнизону эти канальи обещали жизнь и свободу, но, ворвавшись в Бастилию, нарушили обещание. Де Лонэ тоже хорош: позволил им осмотреть крепость, не отвечал на залпы, дал овладеть первым мостом!.. Невозможно представить, сколько глупостей наделано… И как его величество допустил это?!

Такая же мысль, похожая на беззвучный крик, билась и в моем мозгу. Что делает Людовик? Неужели он вообще ничего не понимает? Я всегда считала короля здравомыслящим, рассудительным, взвешенным человеком. Но то, как он вел себя сейчас, выглядело как безумие, как полная потеря воли!..

Лассон рассказал мне, как толпа, ворвавшись в крепость, пощадила стрелявших по мятежникам швейцарцев, потому что те были одеты в синие балахоны и смахивали на заключенных, зато с остервенением зарубила всех инвалидов, открывших ей ворота. Маркиз де Лонэ схватил факел и, бросившись в пороховой погреб, хотел взорвать Бастилию вместе с бунтовщиками. Его остановил какой-то ловкий гвардеец из числа изменивших королю. Полчаса спустя этого самого гвардейца в общей суматохе приняли за кого-то другого, пронзили саблями, повесили, отрубили руку, спасшую, по сути, целый квартал, и таскали ее по улицам.

– — И поделом ему, — вырвалось у меня. — Пусть знает, как изменять!

– — Так-то оно так, но столько крови Париж не видел уже давно. Я только медик, мадам, и мало во всем этом разбираюсь, но, на мой скромный взгляд, мы стоим на пороге краха королевства. Слишком мрачные события происходят…

Избитого, изувеченного маркиза де Лонэ и его помощника де Лома с позором вели по городу, били и оскорбляли так, что они сами умоляли о смерти. Не выдержав мучений, маркиз ударил кого-то в низ живота, желая этим спровоцировать расправу над собой и положить конец страданиям. В мгновение ока де Лонэ был пронзен штыками и утоплен в ручье. Человека, которого он ударил, пригласили докончить казнь. Им оказался какой-то безработный повар, посчитавший, что, если уж такое требование выражается всеми, значит, оно «патриотично». Сабля рубила плохо, поэтому повар достал короткий нож, бывший всегда при нем в силу профессии, и, по локти в крови, с поварским умением резать говядину, отделил голову де Лонэ от тела. Окровавленная голова была тут же водружена на пику. Перед статуей Генриха IV палачи дважды опускали ее, весело выкрикивая: «Кланяйся своему хозяину!»

Глаза у меня расширились от ужаса, когда я выслушала Лассона.

– — Вы хотите сказать, что… что человеку… отрезали г-голову?

– — Человеку? Маркизу де Лонэ!

– — Отрезали голову… прямо посреди улицы? Без суда? — Я не могла представить того, что он говорил. Резать головы людям, будто быкам на бойне, — как это возможно? В Париже, не где-нибудь в диком языческом Вавилоне… Если б мне довелось своими глазами увидеть что-то подобное, это, наверное, вызвало бы у меня судороги.

– — Сударыня, вы меня удивляете. Да, это было сделано посреди улицы, на глазах у всех, и уж конечно без суда. И разве только де Лонэ пострадал? Явившись в Ратуше, эти ублюдки точно так же расправились с мэром де Флесселем. Его голова тоже оказалась на пике. Принц де Монбарей, случайно проезжавший рядом, — кстати, я знаю, что он либерал и вольтерьянец по убеждением, вот потеха, — чудом вырвался из рук палачей и чудом не был разорван в клочки. Я перевязывал его раны перед тем, как прийти к вам.

Натягивая на себя плед, Лассон добавил:

– — Они останавливают каждого приличного и хорошо одетого человека и спрашивают имя. От их патрулей не скрыться. Эти, с позволения сказать, патриоты постоянно составляют списки приговоренных и назначают награду за их головы… Так что поостерегитесь высовываться на улицу. Это счастье, что вы с ребенком здесь, а не у себя в отеле…

Потрясенная, я встала, подошла к окну. Оно по совету Бомарше было тщательно занавешено, но, приподняв штору, можно было видеть, что над Парижем уже занимается рассвет. Кровавое солнце…. Его уже не увидят де Лонэ и мэр де Флессель, вся вина которых состояла в том, что они не были согласны с толпой и пытались в меру сил охранять правопорядок. Стоило мне хотя бы отдаленно представить сцену их гибели, как тошнота подкатывала в горлу.

«Как точен был Бомарше! И суток не прошло с тех пор, как он в разговоре со мной предрек Флесселю гибель. Прорицатель ли он? Или бунт просто идет по плану, а имена обреченных давно определены?»

– — А что Лафайет? Он хотя бы пытался спасти этих несчастных?! Он же любимец толпы!

– — Не думаю, — отозвался лекарь сонно. — Да он и не смог бы. Пусть теперь этот пресловутый герой двух миров сравнит революцию в США, которую видел собственными глазами, и революцию во Франции, которой сам способствовал…

«Какая же это революция, — подумала я мрачно. — Это не революция, а какое-то разрушение…».

3

Лассон ушел утром. Кровопускание возымело действие: жар у Жанно уменьшился. Личико ребенка с тенями под глазами казалось спокойным, он тихо спал. До ухода лекаря я, не сомкнув глаз, сидела у кроватки сына, но потом усталость сломила меня. Умирая от желания поспать, я оставила мальчика на попечение Полины и, устроившись в кресле, которое только что покинул лекарь, уснула на несколько часов.

Проснулась я от шума. Кто-то громко стучал в дверь. Открыв глаза, я обвела взглядом комнату. Из кухни не доносилось никаких звуков — видимо, сегодня кухарка так и не пришла на службу. Перепуганная, я быстро поднялась на второй этаж, в спальню сына, поглядеть, что с ним. Жанно по-прежнему спал, губы у него были полуоткрыты, лоб снова горячий, голые ножки выскользнули из-под одеяла. Полины рядом с ним не было. Стук, опять раздавшийся снизу, был такой сильный, что я вздрогнула.

– — Мадам! Мадам! Ради Бога, идите сюда, я не знаю, что мне делать!

Это кричала Полина из прихожей. Я опрометью спустилась вниз.

– — Открывайте, черт побери! — послышались за дверью грубые голоса. — Именем третьего сословия!

Я удивленно взглянула на служанку.

– — Это какая-то пьяная банда, — зашептала Полина, — они грозятся выбить дверь. Это грабители… Что прикажете делать?

– — Бегите через черный ход в полицию… если в Париже нет больше полиции, приведите какой-нибудь патруль… или, может быть, нескольких королевских гвардейцев.

– — Слушаюсь, сударыня.

– — Или вот еще что… Бегите лучше на Марсово поле, там, насколько я знаю, вместе с принцем де Ламбеском несет службу мой муж. Пусть он едет сюда, немедленно!

– — Но как же… как же вы объясните, что делаете здесь? Вы же говорили, что ваш муж ничего не знает о ребенке.

Я на миг задумалась. Конечно, она права. Эмманюэлю я так ничего и не сказала о Жанно. Но к кому я могла нынче обратиться за вооруженной защитой? Все-таки под началом принца д’Энена — целый полк, а это немаловажно в то время, когда в Париже людям режут головы.

– — Это моя забота. Бегите скорее, Полина!

– — А эти люди — неужели вы их впустите?

– — Когда таких людей не впускают, они обычно входят сами.

Я подошла к двери и, прислушавшись, спросила, придавая голосу металлический оттенок:

– — Что вам угодно, господа, и по какому праву…

Договорить я не смогла. Ответом мне стала такая площадная брань, что кровь отхлынула от моего лица. Раздался ужасный стук: негодяи били в дверь прикладами. Черт побери, они же могут потревожить Жанно!

– — Открывайте! Мы — патриоты! Мы пришли требовать в этом доме помощи!

Разъяренная не меньше, чем испуганная, я не подчинилась, только отошла в сторону, предвидя, что дверь будут выбивать. Кто-то из бандитов выстрелил в замок, и замок, перебитый надвое, сорвался. Они вломились в прихожую, едва не пришибив меня тяжелой дубовой дверью, висевшей в этом доме, наверное, уже лет сто.

– — Ну и мерзкая же вы хозяйка, сударыня!

Сказав это, самый высокий и отвратительный из них ударил меня по щеке. Я вскрикнула, хватаясь рукой за лицо, вне себя от бешенства. Меня чуть не бросило к нему навстречу — тоже драться, вцепиться ногтями в его физиономию. Страшным усилием воли я сдержалась, хотя перед глазами все плыло от ярости. Я не имела права ни на один неверный поступок. Там, наверху, — Жанно…

– — Что вам нужно? Как вы смеете врываться в чужие дома? Я позову слуг!

– — Гм, мы отлично знаем, что никаких слуг и лакеев здесь нет. Не так уж вы богаты! А вот к вам пришли свободные граждане Франции, и вам придется потрудиться, чтобы хорошо принять нас, иначе вам не поздоровится. Мы живо научим вас гостеприимству!

Их было пятеро, этих бродяг и оборванцев, и выглядели они как дикари: полураздетые, полупьяные, с ужасными отталкивающими лицами. «Мы научим вас гостеприимству…» Почему-то эта фраза врезалась мне в мозг. Я тогда не представляла, что слышу впервые то, что мне доведется впоследствии слышать на разные лады тысячи раз.

– — Что же вы хотите? — вскричала я в бешенстве.

– — Мы требуем, чтобы нас накормили, напоили, дали нам денег и оружия.

– — Оружия? У меня нет никакого оружия. А насчет выпивки, так мне кажется, что вам уже достаточно…

– — Это нам решать, черт побери! И ты, дамочка, лучше прикуси язык, если не хочешь получить еще одну оплеуху.

– — Что бы вы ни говорили, у нас в доме все равно нет того, что вам нужно…

Один из них толкнул меня так грубо и сильно, что я едва удержалась на ногах.

– — Убирайся с дороги, дура! Похоже, нам самим придется взять то, что нужно.

Они, бранясь и чертыхаясь, ввалились на кухню, по-дикарски нетерпеливо сбрасывали крышки с горшков и кастрюль, рылись в буфетах. Найдя вчерашнюю снедь, они принялись есть все подряд, жадно, вульгарно чавкая и облизывая пальцы. Я смотрела на них с отвращением. Мне не жаль было вчерашних котлет, подкисшего супа и остатков телятины, но как можно было смириться с тем, что эти мерзавцы так открыто и смело грабят меня, хозяйничают в моем доме?

– — Видишь, Гаспарен, как живут богатенькие?

– — Угу, у патриотов нет хлеба, а они обжираются мясом!

Кухня после их вторжения представляла собой кошмарное зрелище: перебитая посуда, развороченные шкафы, пятна и грязь, оставленные башмаками новоявленных патриотов.

– — Мы восстанавливаем справедливость, гражданка. Сам Господь Бог велел делиться с бедняками, не так ли?

Он назвал меня гражданкой. Ошеломленная таким обращением, впервые мною услышанным, я молчала.

– — Где у вас вино? Ну-ка, показывайте! Мы хотим пить.

– — Я не держу вина, — сказала я как можно спокойнее. — То есть винного погреба нет. В буфете в гостиной есть початая бутылка бордосского.

– — Вас следовало бы повесить за то, что у вас нет вина.

Бутылку бордосского, из которого я наливала бокал Лассону, они прикончили мгновенно и вновь обрушились на меня с требованиями.

– — Давай нам денег! Давай добровольно, если не хочешь, чтоб мы тут все перевернули вверх дном!

Я молчала открыла перед ними бюро, отдала шкатулку. Мне оставалось только исполнять приказания этих негодяев. Денег было не очень много: два золотых луидора (хотя, впрочем, на эту сумму обычная парижская семья могла бы прожить целый месяц) и триста экю серебром. Патриоты быстро наполнили ими свои карманы.

– — Ну, теперь вы довольны? Оружия здесь нет, сколько бы вы ни искали.

Один из них, по-видимому, главный, окинул меня внимательным взглядом.

– — Нет, еще не все. Смотрите-ка, ребята, какие у нее туфли!

– — Ага, с серебряными пряжками…

– — Снимай пряжки, живо!

Я наклонилась и, отстегнув пряжки от туфель, протянула их патриотам.

– — Шикарные пряжки! Пойдут за двадцать ливров, не меньше.

– — А что это у тебя наверху, гражданка?

Я похолодела от страха. Не хватало еще, чтобы Жанно увидел эти ужасные лица, услышал эти противные голоса! Заметив, что они направляются к лестнице, я опрометью бросилась им наперерез, загородила им дорогу.

– — Господа, умоляю вас, не ходите туда! Там маленький, очень больной мальчик. У него лихорадка, его нельзя тревожить! От него можно заразиться. Там нет ничего ценного, клянусь вам!

Они легко отшвырнули меня в сторону, так сильно, что я больно ударилась головой о стену. Их ничто теперь не могло остановить. Мне показалось, я уже слышу жалобный плач Жанно…

Входная дверь распахнулась. С невероятной радостью я увидела Полину и идущих вслед за ней вооруженных людей.

– — Вот они! — торжествующе воскликнула девушка. — Они ограбили несколько лавок окрест, а теперь они грабят мадам. Пожалуйста, господин сержант, арестуйте их!

Я пока не понимала, кого это она привела мне на помощь. Это не были королевские гвардейцы, солдаты Эмманюэля… У них не было одинаковой формы, каждый нарядился во что горазд — в обыкновенную повседневную одежду буржуа. Тем не менее они очень решительно вскинули ружья, наведя их на грабителей.

– — Ах вы, подлые мародеры, позорящие третье сословие! Бросайте оружие, вы арестованы!

Под яростную, но бессильную брань моих обидчиков все было кончено в два счета. Их вывели во двор. Сержант подошел ко мне, слегка приподнял треугольную шляпу:

– — Мы — парижская милиция, гражданка. Наш отряд образован всего двадцать четыре часа назад, но мы уже многое успели.

– — Да-да, — проговорила я машинально, уяснив, что имею дело с тем же третьим сословием, только более цивилизованным. Должно быть, это люди из той «народной милиции», о которой упоминал Бомарше. Я тогда еще заметила: «Быстро же они организовались», — и организовались в то время, когда большинство парижан вообще не понимало, что происходит на улицах!

Сержант воодушевленно продолжил описывать свои подвиги:

– — Эти люди и их товарищи грабили булочные и винные магазины, наводили страх на весь квартал. Такая же шайка разгромила монастырь лазаристов, уничтожила там библиотеку и картины. А вот отель де Бретейль и Бурбонский дворец были спасены нами от разграбления. Мы поддерживаем тех, кто борется за свободу, и не позволим королевским войскам посягать на наши права, но мы в то же время не хотим беспорядка.

– — Да, беспорядок — это зло, — сказала я без особого выражения. На самом деле мне хотелось сказать совсем другое. Например, спросить, уцелел ли мой собственный дворец. Или сыронизировать: где он видел поблизости королевские войска? И почему вдруг все решили, что эти войска — враги каких-то прав? Но мне уже становилось ясно, что в нынешние времена лучше кое о чем промолчать.

Тем более, что сержант был озабочен совсем другим. Он попросил меня выйти во двор и опознать вожака грабителей.

– — Взгляните внимательно, гражданка: можете ли вы узнать в них главного?

Злость всколыхнулась во мне. Не раздумывая, я указала на того, высокого, который ударил меня и больше всех оскорблял:

– — Это наверняка он! Я его навсегда запомнила!

Сержант дал знак, и, не успела я и глазом моргнуть, как тому, на кого я указала, набросили на шею веревку и, подтащив к ближайшему старому вязу, вздернули на суке. Остальные грабители молча стояли, притихшие и присмиревшие.

– — Ах, да неужели это нужно было делать именно перед моим домом! — воскликнула я с досадой, в ужасе отворачиваясь. — Здесь живет ребенок. Разве в Париже уже нет судов, тюрем, Гревской площади… специальных мест для таких дел?!

– — Не беспокойтесь, — сурово остановил меня сержант. — Мы сейчас же снимем его. А остальные, конечно, пойдут в тюрьму… Мы должны были сделать это немедленно, гражданка, чтобы навести страх на приятелей этого мерзавца. Они компрометируют революцию, с ними надо не в судах разбираться — их надо кончать!

Я вернулась в дом, полагая, что уже достаточно сегодня насмотрелась ужасов.

– — С вами все в порядке, сударыня? — спросила Полина.

– — Да, теперь, когда мы от бандитов избавились, — просто отлично. Вы вернулись как раз вовремя…

Служанка, довольная похвалой, затараторила очень бойко и быстро:

– — Вы велели мне бежать на Марсово поле, а ведь это очень далеко! Вас и убить могли бы за это время. Я прошла только половину дороги и возле отеля де Сальм увидела этот патруль. Стало быть, я правильно сделала, что не искала его сиятельство?

– — Да. Я очень вам благодарна.

То, что Полина не встретила Эмманюэля, действительно было к лучшему. По крайней мере, мне не придется ставить мужа в известность о своем сыне. Жанно так болен сейчас, а я так устала, что лучше, конечно, отложить объяснения на потом, когда все уляжется.

– — А знали бы вы, что творится в городе! Повсюду грабежи, шатание, королевских войск днем с огнем не сыщешь, изредка попадаются отряды швейцарцев. Одному Богу известно, что из этого выйдет.

«Наверное, я не буду ждать конца этой свистопляски, — подумала я мрачно. — Мне нужно позаботиться о Жанно. В Париже становится слишком невыносимо. Два ограбления за три дня! И это еще пустяк, ведь можно потерять не серебро, а голову, как маркиз де Лонэ и мэр. Я уеду… да, сразу же, как только ребенок чуть-чуть поправится. Королева, должно быть, позволит мне это».

– — Вот еще что, Полина. Передохните немного и отправляйтесь в отель д’Энен.

– — За госпожой Маргаритой? — догадалась служанка.

– — Да. Доставьте ее сюда. Тогда я, наконец, смогу перевести дух.

4

С появлением Маргариты действительно все стало легче. Она муштровала прислугу с умением камеристки, тридцать пять лет прослужившей при знатных дамах в Версале, и смогла наладить жизнь в маленьком доме на Вишневой улице не хуже, чем во дворце д’Энен: так, чтобы кухарка приходила вовремя и экономно расходовала вверенную ей снедь, чтобы молочница в назначенный час приносила сливки, а водонос — свежую воду. Здесь не было старого опытного дворецкого Жерве, но появление Маргариты волшебным образом дисциплинировало каждого, кто получал у меня деньги: разносчик дров теперь всегда являлся в шесть утра и не задерживал утреннюю растопку плиты, зеленщицы из Севра ровно в семь приносили свежий редис и фрукты, Полина получала выпечку у местного пекаря ровно в девять — к моему завтраку, и поскольку жизнь была упорядочена, я смогла посвятить себя Жанно и его выздоровлению.

Высокая температура еще несколько дней терзала малыша, потом мои молитвы возымели действие, и из всех проблем остался только кашель. Доверов порошок, прописанный Лассоном, хорошо помогал; на пятый день я рискнула на руках вынести малыша в сад перед домом. Бледный, исхудавший, вялый Жанно тихо сидел у меня на коленях, подставляя лицо солнышку, а я радовалась, что он не кашляет, что в Париже не слишком жарко и что погода даже иногда балует нас дождем. Когда воздух был насыщен влажностью, Жанно чувствовал себя значительно лучше.

– — Вот уж где несложно найти дождь, так это в Бретани, — говорила Маргарита, с сочувствием глядя на моего сынишку. — Думаю, нынче против вашей поездки туда не возражали бы ни ваш муж, ни ваш отец, ни ее величество.

– — Найти бы время с ними встретиться, — устало улыбалась я. — Понятия не имею, что они думают о моем исчезновении.

Мы больше недели прожили, не выходя за ворота и не получая ниоткуда никаких известий. Когда Маргарита приехала ко мне, она сообщила отрадную новость: наш с Эмманюэлем отель цел, не ограблен. Правда, она рассказала так же и то, что мой муж так с 12 июля домой и не возвращался и не присылал никаких распоряжений. Никто из прислуги не знал, где он.

– — Даже господин Арну был не в курсе. И Кантэн в недоумении. Так что не одна вы пропали, мадам.

– — Никто из нас не пропал, надеюсь. Я просто нахожусь с сыном и не могу никого об этом предупредить, а Эмманюэль — наверняка на службе. Куда он мог деться? Где его полк, там и он.

Впрочем, я понимала, что мое затворчество долго не продлится. Мне нужно вернуться домой, на площадь Карусель, дать о себе знать королеве, то есть появиться в Версале. Службу статс-дамы никто не отменял, разве не так? Кроме того, на содержание дома на Вишневой улице нужны были деньги. Я должна была заехать за ними в отель д’Энен. А еще в моих планах значилось встретиться с каким-нибудь еврейским ростовщиком и взять взаймы для того, чтобы вернуть королю деньги за дом, в котором живет мой сын. Я помнила имя, названное Эмманюэлем, — Лифман Кальмер, и намерена была узнать его адрес. Когда со всеми этими делами будет покончено, я тут же уеду.

– — Уеду в Бретань, — повторяла я вслух. — Полагаю, останусь там до поздней осени.

Эти дни, хоть и наполненные неприятностями, принесли мне уверенность в том, что я не беременна. Вот и славно! Пусть Эмманюэль немного подождет с наследником. Я выиграю несколько месяцев свободы от мужа, если уеду в провинцию. Что касается Франсуа… Честно говоря, его образ поблек в моей памяти, и я не видела ничего дурного и в том, чтобы отложить продолжение нашего романа хоть до самой зимы.

Однако ночь с 22 на 23 июля изменила все мои планы.

В ту ночь я проснулась оттого, что ощутила чье-то присутствие рядом с собой. Кто-то осторожно присел на моей постели. Моя спальня находилась на втором этаже, и без разрешения Маргариты сюда никто не мог бы войти. Однако вошел же… Вскинувшись, я дрожащими руками зажгла ночник.

– — Вы?

Это был мой отец: постаревший, усталый, с синевой под глазами и резкими, старческими морщинами на лбу. Я была неприятно поражена его появлением. Во-первых, как он узнал о существовании этого дома? Я не видела отца уже очень долгое время и совершенно этим не терзалась. Отношения между нами оставались очень натянутыми, я никак не могла простить ему моей разлуки с Жанно. Во-вторых, зачем он устраивает мне такие сюрпризы и проходит прямо в мои покои, заставляя Маргариту, мою верную Маргариту, молчать и не предупреждать меня?!

– — Чем обязана? Разве вы не на службе?

– — На службе? Как смешно это нынче звучит… Сюзанна, успокойтесь и не распаляйте себя. Перед вами маршал Франции, который не стал бы попусту ездить по домам в предместье Сен-Поль. Случилось нечто такое, из-за чего я должен был приехать…

Его голос звучал очень серьезно и очень устало. Я насторожилась, зная, что мой отец не склонен к сентиментальности и преувеличенным чувствам. Стало быть, есть важная причина для его приезда?

– — Как… как вы нашли меня здесь?

– — Не было ничего легче. Я знал об этом доме еще с той поры, как вас сюда проводил мой адъютант.

«Ах да, — припомнила я. — Адъютант отца, синеглазый маркиз де Лескюр! Тогда бандиты осаждали дом и фабрику Ревейона, и отец помог мне и мэтру Фуллону выбраться из опасного места. Я еще тогда предположила, что Лескюр не станет молчать…»

– — Вы сказали мне тогда, что направляетесь в Компьень, а приехали сюда, — напомнил принц де Тальмон с легким укором в голосе.

– — Ну, ваш Лескюр мог бы и не выступать доносчиком!

– — Какая чепуха! Лескюр и доносительство — несовместны. Он просто беспокоился о вас и решил держать меня в курсе событий.

– — Ладно, — прервала я его. — Бог с ним, с Лескюром… Что случилось?

– — А что случилось в последние дни в Париже и во Франции, вы знаете это, Сюзанна?

Я пожала плечами.

– — Конечно, известно. Вкратце. Кое-что я наблюдала сама у Бастилии, еще некоторые известия мне сообщил Лассон. Но что это значит, сударь? К чему обсуждать ночью все эти события?

– — Но как вы относитесь к ним, к этим событиям?

Он внимательно наблюдал за выражением моего лица. Меня все это начинало немного злить.

– — Как же можно к ним относиться? Я аристократка. Меня возмущает бездействие короля… Я знаю, что моя жизнь в опасности, что за мою голову назначают награду. Конечно, этот бунт не вызывает никакой радости. Я — принцесса, милостивый государь.

– — Рад это слышать. Зная о вашей интрижке с капитаном де Вильером, можно было опасаться, что он склонит вас на свою сторону.

Невозможно описать, какую я почувствовала досаду. Ну, скажите пожалуйста, что это за допрос? К чему следить за мной, взрослой женщиной, знать, с кем у меня «интрижка»? Тем более, не представляя толком, что именно связало меня с капитаном и осталось ли от этого еще хоть что-то… Больше всего на свете я ненавидела тот контроль, который отец вечно желал установить надо мной. То финансовый — через своих управляющих, то личный — через соглядатаев вроде аббата Баррюэля… Но почему, почему этот контроль достает меня даже здесь, в тайном доме моего внебрачного сына, в котором, казалось бы, я могу получить полное убежище и покой?

– — Почему вы пришли сюда? — спросила я холодно и резко.

– — Потому что все изменилось. И вы теперь — не замужняя женщина, жена принца д’Энена. Ведь именно так вы хотели себя назвать, когда я стал задавать вам ненужные, по вашему мнению, вопросы?

– — А что, собственно, изменилось и почему я теперь не…

Я не успела договорить, потому что отец резко, отчетливо произнес, прервав меня:

– — Вы теперь — вдова. И я снова должен заботиться о вас, потому что мужа у вас теперь нет.

Мороз пробежал у меня по спине. Потрясенная, я поспешно спустила ноги на пол, наощупь нашла свои домашние туфли.

– — Вы… что вы говорите? Как это нет мужа? Что значит — в-вдова?

Голос не повиновался мне. Я не могла осознать то, что услышала. Если я вдова, значит, Эмманюэль — мертв? Ерунда какая! Что могло с ним случиться?

– — У вас достаточно мужества?

– — Да… Я полагаю, да.

– — Тогда пойдемте вниз.

Держа меня за руку, он спускался по лестнице, вдоль которой, как печальные каменные статуи, выстроились Маргарита, Полина и еще одна служанка из отеля д’Энен, Дениза. Одни их лица, полные ужаса, заставили меня поверить в то, что случилось нечто ужасное. Меня охватила сильнейшая тревога. Я споткнулась в темноте, потеряла туфельку, а когда увидела у двери в гостиную двух гвардейцев, то ощутила настоящую панику.

Отец обернулся:

– — Я предупреждаю, Сюзанна! Вам придется собрать все ваше мужество.

– — О Господи, мне от ваших слов просто жутко! Еще немного, и у меня сдадут нервы. Что все это значит? Может быть, мне лучше ничего не видеть?

– — Можете отказаться смотреть. Но тогда вы не будете знать до конца, на что они способны.

Он рывком распахнул дверь в гостиную и пропустил меня вперед. Я вошла на трясущихся ногах, и в первый момент стояла зажмурившись, не отваживаясь смотреть. Конечно, я была не дура и понимала, что сейчас столкнусь со смертью. Вдова… Если я вдова (отец же не шутит такими вещами?), значит, без смерти Эмманюэля не обошлось. Все эти умозаключения сделать было несложно. Но со смертью я не сталкивалась так давно (в последний раз это было в другой, итальянской моей жизни), что я не представляла уже ни как она выглядит, ни как мне самой жить и вести себя после нового столкновения с ней.

Усилием воли я открыла глаза. И первое, что увидела в свете ночника, — это крупные капли крови, медленно скатывающиеся с большого стола на пол и впитывающиеся в шерсть ковра. На столе, на темном тяжелом плаще, лежал человек. Я с дрожью узнала в нем Эмманюэля.

Лицо его, тонкое и вытянутое, было того воскового цвета, какой бывает у мертвых, на губах застыла странная жалкая гримаса — смесь страха и невероятного удивления. Но почему же он мертв? Он же не болел? В ту же секунду, задохнувшись от ужаса, я нашла ответ на свой вопрос: неровная красная полоса была у него на шее. Его голова была отделена от тела. Проще говоря — отрублена. А потом — приставлена на место… Кровь еще капала, но с каждой минутой все меньше. Большая лужа крови алела на ковре, и запах от нее исходил жуткий, могильный.

И тогда я закричала.

Я не кричала так, наверное, никогда в жизни, — судорожно, коротко и громко. А потом — закрыв лицо руками, бросилась вон из гостиной, в последний момент заметив, как отец подошел к столу и прикрыл тело Эмманюэля плащом.

Маргарита, тоже вся дрожа, перехватила меня, обняла. Она обо всем узнала раньше меня, поэтому у нее наготове были какие-то лекарства, стакан воды, успокоительное.

– — Эмманюэль мертв, — повторяла я то, что билось у меня в мозгу. — Не просто мертв. Его убили, ты понимаешь, Маргарита? Убили! Ему… ему…

Я не могла выговорить эту фразу: «Ему отрезали голову». Это звучало как нечто дикарское, как кошмар из снов. Слез у меня не было, только страх — за себя, за своего ребенка. Ведь если мой муж встретил такую ужасную смерть, то кто поручится, что нас эта чаша минует?

– — Сюзанна, мне надо поговорить с вами. Долго и серьезно. Теперь все изменилось, вы же понимаете.

Медленно, еще дрожа от ужаса, я подошла к отцу:

– — Как это случилось?

– — Это и для меня загадка, Сюзанна. Понятно, что имя Эмманюэля было в списках приговоренных к смерти. Но кто так ловко выследил его? Когда он с тремя гвардейцами вчера ехал из казармы мимо Военной школы, какая-то вооруженная банда напала на них. Одного гвардейца застрелили, вашему мужу — отрезали голову…

Я содрогнулась, услышав эти слова. К горлу подступила тошнота.

– — Не надо… не произносите этого больше, прошу вас.

– — Хорошо. Второй гвардеец чудом спасся и успел добежать до моего полка. Я двинулся на выручку, но успел только спасти тело своего несчастного зятя от растерзания. Его голову готовились носить на пике по Парижу… — Помолчав, принц с горечью добавил: — Я даже не мог доставить тело в его родной дом. Там вряд ли можно было бы избежать поругания. Так что ваш маленький домик — это удача. Здесь у Эмманюэля, по крайней мере, не вырвут сердце.

– — Боже, что вы говорите? Какое сердце?!

– — Это не фигуральная фраза, дочь моя. Вчера толпа именно вырвала сердце у мэтра Фуллона. А потом обезумевшие от крови торговки отнесли это сердце в букете белых гвоздик в Ратушу и подарили новому мэру столицы.

– — Мэтр Фуллон мертв?!

– — Да. Так же, как и Эмманюэль.

– — Но разве не Фуллона король назначил новым контролем финансов вместо Неккера? Получается, убит первый министр?

– — Получается, что убит. И это еще мягкое слово для обозначения того, что с ним сделали. Бедный старик! Ему семьдесят пять лет, а они издевались над ним: обтирали лицо крапивой, когда он изнемогал от жары, совали в рот пучки соломы, а когда он просил пить — подавали стакан с перцовым уксусом… Вы представляете теперь, Сюзанна, какие дьявольские силы пришли в движение? Мы на пороге бездны.

Меня тошнило от каждого слова, которое он произносил, — настолько ярко я представляла все эти кровавые картины. Фуллон, оказывается, убит, как и его зять Бертье, — единственные чиновники, реально воюющие с дефицитом продовольствия. Какие-то злые силы искусно распространили слух о том, что Фуллон якобы советовал голодающим есть вместо хлеба солому (байка, подобная той, которую уже давно распространяли о Марии Антуанетте: дескать, она говорила «ешьте пирожные, если у вас нет хлеба»), и плебс, свезенный в Париж со всех уголков Франции, жадный до крови и грабежей, охотно подхватил эту басню. Потому несчастному старику, всю жизнь служившему государству, и совали в рот солому… У Фуллона вырвали сердце, его зятя расчленили…

– — Расчленили! — я повторила это слово, немыслимое в нашем веке. Мучительные спазмы сжали желудок, тошнота стала невыносимой, и меня в конце концов вырвало прямо на ковер. Я сползла с кресла, в котором сидела, захлебываясь рвотой; все мое тело сотрясала дрожь ужаса.

– — Маргарита! Дениза! Все сюда! — слышала я повелительный голос отца. — Помогите своей госпоже, ей дурно!

Они долго хлопотали надо мной, отпаивали водой, помогали сменить одежду. Я сидела, как кукла, с трудом веря, что все услышанное — правда, что мертвое тело моего мужа в гостиной — реальность, с которой мне придется смириться, и что я сама оказалась столь слабой перед лицом подобных испытаний.

– — Вы не беременны? — прямо спросил меня маршал. — Это было бы отрадно… ввиду гибели вашего мужа.

Я посмотрела на него как на сумасшедшего. Беременна? Какая же это была бы отрада? В такое время оказаться беременной!

– — Я не знаю, как спасти уже имеющегося ребенка, — выговорила я с усилием, — а вы… вы мечтаете о новом? Что за вздор…

– — Раз ваш брак с Эмманюэлем остался бездетным, нас ждут судебные тяжбы по поводу огромного имущества, наследником которого он недавно стал. Лотарингская ветвь д’Эненов не оставит все это вам, не признает условия брачного контракта.

Я ничего не ответила. Меня это сейчас нисколько не занимало. Маргарита, взглянув на маршала, сказала почти негодующе:

– — Не стоит докучать мадам подобными разговорами, ваше сиятельство. И то, что мадам стошнило, — это не признак беременности, так случилось бы с любым нормальным человеком, который услышал бы ужасы, которые ваше сиятельство нынче рассказывали…

Я благодарно сжала ее руку. Конечно, богатства д’Эненов во многом от меня уплывут. Ну и черт с ними… В эту минуту совсем другие мысли посещали меня. Сколько мы с Эмманюэлем были женаты? Четырнадцать месяцев — даже не полных полтора года. В моей голове проносились обрывки воспоминаний. Вот робкий юноша заходит в мои покои в день венчания, а я, узнав о его затруднениях, с радостью отправляю его прочь. А вот наша поездка по Бургундии, по дороге в крепость Жу, — единственное, по сути, время, которое мы провели не ссорясь. Эмманюэль так заботился обо мне в этом путешествии, дарил букеты полевых цветов… Но это было недолго. Потом пошло-поехало: супружеские скандалы в Жу, моя раздражительность и постоянное желание сбежать от мужа, грандиозная зимняя ссора, когда Эмманюэль почти поймал меня с любовником… На эти воспоминания наслаивались нынешние кровавые сцены: человеческое сердце в букете белых гвоздик (зачем, зачем эти изверги носили сердце Фуллона в Ратушу?!), мертвое обезглавленное тело у меня в доме на столе…. и такая страшная тяжесть навалилась на меня, что я невольно согнулась, скукожилась, опустив голову едва ли не до колен.

«Как я виновата! Я просто дьяволица какая-то… Где было мое сердце все эти полтора года? Я отравляла Эмманюэлю жизнь, как только могла. И то, что он болезненно любил меня, ничуть меня не оправдывает. Я думала даже порой, что была бы рада его смерти, что мне нужен другой муж. И вот — все свершилось. Этот мальчик убит… И никакого сына у него уже не будет. И поедет он в свой замок Буассю в гробу. И встретят там его не зеленые лужайки, которые так любила его мать, а холод семейного склепа, темная могила по соседству с захоронением принца Максимильена, кавалера Ордена Золотого Руна…»

– — Я не хотела этого! — пронзительно воскликнула я сквозь слезы. — Я вам клянусь, что не хотела! Вы верите мне?!

– — Конечно. Но разве вас кто-то обвиняет? В том, что случилось с вашим супругом, вы нисколько не виноваты.

– — О нет. Я виновата. Я не любила Эмманюэля, я была так жестока, так невыносимо капризна, мне никто этого не простит!

– — Но этого же никто не знает, — невозмутимо произнес мой отец, явно не понимая, какое страшное чувство вины мучает меня в этот миг. — Ваша жестокость, если она и имела место, существует только в вашей памяти, для публики ваш брак выглядел довольно прилично.

– — Я вела себя с ним отвратительно, — прошептала я, задыхаясь от рыданий. — И пожалуйста, не надо меня утешать. Мне гореть в аду после всего того, что я сделала…

– — Всем нам гореть в аду, — мрачно отозвался отец. — Очень мало кто из нас заслуживает на Божье снисхождение. По крайней мере, таково мнение аббата Баррюэля, а к нему в этих вопросах стоит прислушаться.

На миг я словно отрешилась от мира, оглушенная собственными переживаниями. Эмманюэль умер, его смерть была ужасна. А ведь моему мужу не исполнилось еще и двадцати пяти лет, и он не сделал ничего такого, чтобы заслужить подобную участь! Это всю санкюлоты¹⁴, это зверье, эта проклятая чернь!

– — Как быстро и безошибочно они убивают тех, кого наметили в жертву, — размышлял маршал вслух, нервно, резко закуривая сигару. Я посмотрела на отца сквозь пальцы, которыми закрывала залитое слезами лицо, и только сейчас заметила, что он не в военной форме, а в обычном гражданском сюртуке. Светло-серый камзол с едва заметной вышивкой в виде колосьев и белый шелковый галстук, впрочем, хоть и маскировали его маршальское звание, но искусность их кроя сразу выдавала аристократа и богача.

– — Что вы имеете в виду?

— Слежку. Постоянную слежку. О всех передвижениях Эмманюэля они прекрасно знали, поэтому легко выследили. Без сомнения, в его окружении были предатели. Но разве речь только о моем зяте? Бедняга де Флессель был убит выстрелом из пистолета на ступенях Ратуши, и убил его неизвестный, который тоже хорошо знал, когда мэр покинет здание. Один меткий выстрел, потом отрубленная голова на пике — и вот Париже уже новый мэр, старый масон Байи… Причем никто не виновен, никого не судят! Ведь про убийство говорят, что его совершил народ… Что до Фуллона, то тут все вообще искусно сработано. Фуллон был человек осторожный и понимал, что король, дав ему должность первого министра, и не подумает его защитить. Поэтому он нашел убежище у своего друга Сартина, бывшего генерал-лейтенанта полиции, в замке Вире-Шатийон. Это, казалось бы, далеко от столицы. Однако его и там опознали некие люди, когда он вечером, уже почти в сумерки, вышел на прогулку в парк. Они схватили и передали в руки прибывшей из Парижа шайке бандитов… Какая прекрасная организация убийств! Ускользнуть от этих загадочных злоумышленников непросто.

Сбросив пепел с сигары, маршал сказал, что сам удивляется, почему руки убийц еще не дотянулись до него самого.

– — Но вы же переодеватесь, — заметила я глухо. — Вы сейчас в гражданском…

Отец усмехнулся.

– — Это не спасло бы меня. Догадываюсь, что своей жизнью я обязан маркизу де Лескюру, который давно создал вокруг меня секретную службу охраны. Такую службу, которую надо было создать в государстве королю, если бы он до конца осознавал свои обязанности…

– — Я знаю, кто убил Эмманюэля, — внезапно вырвалось у меня.

– — Знаете предателей среди прислуги или среди его военного окружения?

– — Нет. Я знаю, что еще в конце зимы он стал масоном. У него появилось много странных знакомых. Он мало мне рассказывал обо всем этом и мало называл имен, но чувствовалось: то, что он видел в масонской ложе, тревожило его.

Отец слушал меня с нескрываемым интересом. Всхлипнув, я продолжила:

– — Но я все равно не понимаю, кому нужна была смерть такого молодого… н-наивного человека.

– — О, дочь моя, это вы наивны, если вы говорите такое. Причин для убийства такого вельможи может быть очень много. Во-первых, тем дьяволам, которые рвутся сейчас к власти, нужно убить каждого военачальника, который не поет с ними заодно. Так они ослабляют короля… Да, ослабляют, хотя, казалось бы, куда уж больше ослаблять… Во-вторых, они могли пытаться перетянуть его полк на свою сторону и, получив отказ, отомстили. В-третьих, это может быть попытка навести ужас на аристократов, которые еще верны королю. Наконец, в-четвертых, дело может быть в деньгах… В австрийском наследстве.

Услышав это, я поежилась. Именно деньги беспокоили Эмманюэля в последнее время больше всего.

– — Мирабо, отец, — вот с кем Эмманюэль имел дело! Мирабо и организовал его убийство! Удивительно только, что наш дворец еще не ограблен. Но это до поры до времени. Этот Мирабо еще приведет туда бандитов…

Я сказала это горячо, с ненавистью. Но моя догадка не возымела отклика у отца. Отложив сигару, маршал устало потер лоб и сказал, что не верит в версию о причастности Мирабо к расправе.

– — Я возглавлял когда-то следственную комиссию по делу Мирабо в Венсеннском замке и имел возможность познакомиться с ним. Это авантюрист, вечно нуждающийся в деньгах, но его сердце не потеряло благородства и, как подобает аристократу, он далек от низости. Разве может храбрец, заядлый дуэлянт унизиться до убийства из-за угла и грабежей? Кроме того, в последние две недели его нет в Париже. У него умер отец, и он уехал на родину, чтобы похоронить его.

– — Но Эмманюэля увел из дома секретарь Мирабо! — воскликнула я с яростью.

– — Не буду спорить. Но это и не столь важно сейчас.

– — А что важно? Что может быть важнее смерти моего мужа?!

– — Ваше будущее. Вы должны уехать.

– — О, — проговорила я, — куда же мы уедем, если повсюду наверняка творится то же самое, что и в Париже? Даже по Бретани, я уверена, бегают толпы смутьянов…

– — Я говорю об эмиграции, Сюзанна.

Я посмотрела на него сквозь слезы, не совсем понимая слова отца. Эмиграция! Это слово, кажется, означает отъезд в другую страну.

– — Неужели… неужели все настолько плохо?

– — Посудите сами, дочь моя. Во Франции ни вы, ни я не можем чувствовать себя в безопасности. Не будем же мы бегать, как зайцы, в чужом платье и прятаться в тайных убежищах? Нужно уехать и подождать за границей, когда в королевстве снова наступит порядок.

– — Черт побери! — возмутилась я. — Разве вы не можете собрать войска и покончить с этим бунтом?

Мой вопрос, в свою очередь, возмутил отца. Резко поднявшись, он буквально загремел, возвышаясь надо мной:

– — Покончить с бунтом? А как, позвольте узнать? Как с ним покончить, если бандиты без опаски льют кровь, а король запретил нам даже стрелять? Это что за война такая неравная? Правительство абсолютно бессильно. И бессильна армия. А восстание — всесильно! Вернее, его сделал таким именно король, потому что, имея силу, боялся применить ее. Как можно покончить с бунтом, если даже главнокомандующий Базенваль нынче в тюрьме, а его величество и не собирается вызволять его?! Или вы полагаете, что тюремные оковы сделают меня стройнее, а вас — румяней?

– — Барон де Базенваль в тюрьме? — пролепетала я пораженно.

– — Да, его заключили туда, по сути, друзья, чтобы спасти от расправы. Но армия Иль-де-Франса нынче обезглавлена. А маркиз де Сомбрейль, предательски сдавший бунтовщикам Дом инвалидов и позволивший им вынести оттуда все оружие, — на своем месте и на свободе. Король и не собирается призывать его к ответу!

– — Вы в который раз презрительно отзываетесь об его величестве, — проговорила я неодобрительно. — Конечно, он особо ничего не делает…

– — Да он просто спит! По крайней мере, такое создается впечатление. Он предал в руки убийц Фуллона, своего первого министра! Чего еще мне ждать? Король так низко кланялся своим врагам, что с его головы уже слетела корона. Возможно, его самого вскоре убьют.

– — Пресвятая Дева! Как вы можете даже предполагать такое?

– — Это вполне возможно, — резко бросил отец. — Убили же Генриха Третьего. И Генриха Четвертого. Людовик, как и они, не бессмертен. Кто-то уже палил по нему из пистолета во время его недавней, отнюдь не триумфальной поездки в Париж. И если Орлеаны хотят захватить трон, убийство Людовика — это первое, на что они должны быть нацелены. Во всеобщем хаосе легко убить даже короля…

Маршал рассказал мне поразительные вещи, о которых я, сидя в доме на Вишневой улице, и не подозревала. Оказывается, неделю назад, когда еще не остыли камни разгромленной Бастилии и не высохла кровь Флесселя и де Лонэ, король по требованию «парижан» (имелась в виду новая власть в лице Лафайета, главы новосозданной Национальной гвардии, и старика Байи, нового мэра столицы) приехал в Ратушу, принял из рук Байи революционную кокарду — наподобие той, что раздавали на моих глазах в Пале Рояль, только не зеленую, а трехцветную, символ лакеев герцога Орлеанского. Он согласился со всем, что было сделано вПариже в эти дни, утвердил новые власти и никого не призвал к ответу за кровопролитие.

– — В благодарность за это, не побоюсь сказать, предательство кто-то стрелял в него, когда он был в карете. Пуля прошла совсем рядом с головой и застряла в обшивке… — Отец усмехнулся. — Кто знает, может, эта пуля, будь она пущена более меткой рукой, многое изменила бы.

– — Замолчите! Вы должны сочувствовать королю, а вы злорадствуете! И не предательство это вовсе, а…

––… а глупость? Вы это хотите сказать? О святой Бенуа! Что же за радость иметь глупого короля? Повторяю, дочь моя: все дело было за ним. Я присутствовал на последнем совете в Марли и знаю, как все принцы крови уговаривали его, склоняли к решительному шагу! Даже Талейран, этот довольно-таки гнусный епископ Отенский, забеспокоился о судьбе королевства и изощрялся в красноречии, пытаясь убедить короля быть решительным. Однако в самую последнюю минуту король отказался от всех разумных и решительных мер!

– — А что вы ему предлагали? — спросила я довольно безучастно.

– — Стоило всего лишь арестовать десяток смутьянов, в первую очередь — герцога Орлеанского и Мирабо. А Генеральные штаты пинком под зад выгнать из Версаля в Компьень! У нас были на это силы. Но Людовик из всех предложенных ему разумных мер выбрал собственную — идиотскую. Приказал отвести наши войска и отправился на поклон к врагам! На этом все кончено, Сюзанна, король покрыл себя позором, он не желает защищаться, и мы должны позаботиться хотя бы о себе.

– — Бросив монархию на произвол судьбы?

– — Что же нам сейчас остается? Или вы не видели, что случилось с Эмманюэлем?

– — Но эмиграция — это же трусость….

– — Эмиграция — это единственное разумное решение в ситуации, когда из тебя делают мишень. Принцы и я и за границей останемся верными монархии. Я верю, что наступит момент, когда король одумается и призовет нас. А может быть, мы сами приведем во Францию аристократическую армию и покончим с бунтом. Для этого будет достаточно трех месяцев — при условии, что нас поддержат иностранные государи.

– — Принцы? — переспросила я. — О каких именно принцах вы говорите?

– — О тех, что уже эмигрировали.

– — Но кто же это, кто? Я ничего не знала!

– — Уехали граф д’Артуа с женой и детьми. В его защиту могу сказать, что его отъезд был следствием прямого приказа короля. Людовик, по-видимому, в глубине души понимает всю опасность своего положения, поэтому негласно возложил на младшего брата право представлять его за границей. А в случае чего — и продолжить династию, ведь д’Артуа — единственный среди трех братьев, кого Бог благословил детьми.

Я ничего не ответила. В то, что принц крови, мой бывший любовник, уехал не из трусости, я вполне верила. Несмотря на всю свою ветреность, он порой мог удивить окружающих твердостью нрава. Скажем, когда умирал от оспы его дед, Людовик XV, и Версаль опустел, охваченный страхом перед смертельной болезнью, юный принц был единственным, кто посетил венценосного старика. Умирающего, дурно пахнущего короля тогда окружали только самоотверженные монахи капуцины. Они же и провели для него последний обряд Причащения Святых Тайн. Каково же было их изумление, когда в опустевших темных королевских покоях они увидели тонкий силуэт 16-летнего юноши и узнали в нем внука короля. Юный граф д’Артуа смело подошел к деду и без всякого страха смерти поднес к губам его покрытую язвами руку… И, кстати говоря, продемонстрировав такое мужество и почтение к предку, он вовсе не заразился!

Отец продолжал:

– — Уехали так же принц Конде с сыном и внуком, их друзья и фаворитки. Семейство Полиньяков — Жюль, Габриэль, Диана — уехало самым первым. Да и граф де Водрейль с семьей…

– — Все мужчины уезжают! — вспылила я. — Они, похоже, совсем забыли о том, что у них есть шпаги, что они могут сражаться!

– — А вы забыли о том, что вашей жизни угрожает нешуточная опасность, что у вас есть сын, на котором тоже лежит печать аристократизма и которого чернь не пощадит!

Я вздрогнула, словно от укуса. Жанно! Разве способны те люди, что побывали здесь недавно, что убили Эмманюэля, пощадить моего ребенка?!

– — Послушайте, Сюзанна. Я доставлю тело вашего мужа в Пикардию и вернусь. Вы откажетесь от должности статс-дамы и попросите прощения у королевы. Она будет огорчена, но поймет вас. Я улажу по возможности финансовые дела, какую-то часть нашей недвижимости переведу в деньги, и мы уедем в Турин, к его величеству королю Сардинии… Вы наполовину итальянка, вам приятно будет побывать в тех краях. Впрочем, я уверен, что мы скоро вернемся.

Я долго сидела задумавшись. Невероятная тяжесть была у меня на сердце, и я не могла бы точно сказать, что именно больше всего меня гнетет: внезапное вдовство, картины залитого кровью Парижа или…. Или слова отца о короле. Какой тон он позволил себе, говоря о Людовике! И ведь вроде бы был прав. Что можно было возразить? Король и вправду удручающе слаб, нерешителен, он не смог спасти лучших своих слуг от рук убийц, он ничего не предпринял, чтобы защитить столицу от бунта и практически добровольно отдал ее в руки революционеров. Разве так король должен выполнять свои обязанности?

Но ведь было и другое. Я знала Людовика как честнейшего и добросовестнейшего человека. Нерешительного и скромного, конечно, но ничуть не труса и не равнодушного. Как он отличался от всего двора хотя бы тем, что регулярно слушал литургию и причащался! Разве не значило это, что все мы, от простого пекаря до герцога, сначала предали и высмеяли доброго набожного короля — еще до того, как он отстранился от нас? Может, потому и отстранился, потому что видел, что опереться, по сути, уже не на кого?

«Если все так рухнуло в одночасье, — думала я удрученно, — если нескольких месяцев хватило, чтобы разрушить тысячелетнее здание монархии, то в каком же состоянии оно было, это здание? Оно насквозь прогнило и держалось на нескольких уцелевших перегородках. Король, возможно, был одной из них. А аристократия в целом только то и делала, что подкапывалась под фундамент… Кто был главным героем последние пятьдесят лет в салонах? Вольтер. Что читали французы? Энциклопедию и просветителей. Чему поклонялись? Разуму. Так вот оно и наступает — королевство Разума. Радуйтесь, французы…»

Так зачем король, если он сознавал все это, пытался бы стать на пути катастрофы? Ее все равно остановить было, наверное, нельзя, ведь он не всесилен. И даже беспощадное применение оружия не помогло бы там, где изменились души.

Что до меня и Жанно, то нам предстоит покинуть Францию. Это казалось мне правильным, но и ужасным. Я не привыкла ни к какой другой жизни, я стала такой француженкой, что все остальные страны казались мне краем света. Но, с другой стороны, отец абсолютно прав: эти несколько июльских недель были сплошным кошмаром. Если порядок не восстановится, я так долго не выдержу. Мне повезло (и это твердили все вокруг), что я нашла приют в этом маленьком домике. Будь я в своем отеле д’Энен или в отцовском дворце, еще неизвестно, осталась бы я жива или нет. Без сомнения, надо уехать. Как можно скорее. Надо переждать беспорядки подальше от Франции. А потом я обязательно вернусь — тогда, когда моей жизни уже ничто не будет угрожать и здесь утвердится новое прочное правительство.

– — Что же вы решили, Сюзанна?

Я подняла голову, тяжело вздохнула:

– — На днях, отец, я отправлюсь в Версаль.

– — Зачем?

– — За заграничным паспортом.

– — Вот как? Это верное решение. Я попрошу Лескюра обеспечить вашу безопасность.

5

Хотя Париж казался почти умиротворенным, а лавки в нем наполнились хлебом, ни в один из последующих дней я не поехала в отель д’Энен. Отец отправился в Буассю вместе с гробом Эмманюэля, а я не выходила из дома на Вишневой улице даже в сад, переживая, без преувеличения сказать, худшее время в своей жизни. От последних событий я ощущала себя разбитой даже физически: меня постоянно мутило, я едва могла есть и по комнатам передвигалась, как сомнамбула, а чаще просто лежала, закутавшись вместе с головой в плед, на кушетке, поджав ноги, — до того мне хотелось спрятаться, забыться. Вот бы заснуть, а проснувшись, осознать, что ничего не было, что убийство Эмманюэля — только кошмарный сон… Но нет, с пробуждением ничего не менялось. По улицам маршировали патрули новосозданной Национальной гвардии, по-дурацки стучали в барабаны, а в моей гостиной, несмотря на то, что полы были неоднократно вымыты, а ковер, впитавший целую лужу крови моего мужа, — выброшен, стоял тошнотворный запах смерти, который я чувствовала очень отчетливо, а почувствовав — едва сдерживала позывы в рвоте.

«Надо продать этот дом. Избавиться от него. Не могу же я воспитывать сына в таком месте… Но, Боже мой, как можно продать подарок короля? Это же будет неуважение? Оказать неуважение королю сейчас, в такое время?»

Из этого дома мне и хотелось бы перебраться в свой дворец, но мешал страх. Сонные ночные кошмары (труп Эмманюэля, окровавленные сердца в букетах белых гвоздик) сменялись дневными, не менее зловещими, размышлениями: кто выманил его из дома? Если не Мирабо, то кто этот таинственный враг? И что он замышлял? Почему наш отель до сих пор не ограблен? В Париже разорены были десятки дворцов аристократов, а наш — хранила чья-то неизвестная мне добрая воля. Но добрая ли? В спальне покойной Софи д’Энен стоял тайный мощный сейф с умопомрачительными сокровищами. Сейф был сделан настолько умело, что, наверное, мог бы противостоять самым изощренным грабителям. Они не справились бы с ним, разве что выстрелили бы из пушки. А я… я могла бы открыть его очень легко, поскольку знала шифры секретных замков. Но о том, чтобы наведаться туда, я и подумать сейчас не могла.

Потом, отвлекаясь от дум о драгоценностях, я снова вспоминала об Эмманюэле. Мысль о том, что он попал туда, куда мечтал, — в Буассю, но только не в замок, а в могилу, обдавала меня ледяным холодом. Мне теперь все, что говорил он в последние дни, казалось подозрительным, двусмысленным. «Гороскоп у меня хорош», «в масонской ложе меня свели с некоторыми полезными людьми», «я теперь имперский князь, Сюзанна, я осыплю вас золотом»…. Он признался мне в одной, на его взгляд, удачной сделке, но была ли она удачной? И сколько их вообще было? Что он делал за моей спиной, куда увлекали его странные новые друзья — евреи-ростовщики?

Можно было бы сделать попытку найти Франсуа. Ведь он жаждал встретиться со мной… тогда, в последний вечер моего пребывания в отеле д’Энен, я получила от него довольно страстную записку. Наверное, Франсуа мог бы стать для меня хоть какой-то защитой. Но, к сожалению, все портило это слово — «хоть какой-то». После крови и ужасов последних дней для меня это было недостаточно. И с каждым часом в душе крепло желание уехать.

Уехать! Спешно, нигде особо не появляясь. Пусть сейф стоит себе, как стоял, — раз его не тронули до сих пор, наверное, так будет и дальше. Отец позаботится о деньгах, он обещал это. А уехать надо именно в Пьемонт. Туда, где все обстоит, как раньше было во Франции: король, королевский двор, порядок на улицах, аристократические балы в Турине, долина реки По, холмы вдоль которой усыпаны прекрасными замками, мирные дворянские усадьбы, в которых возделывается лучшее в мире вино — да, лучшее, потому что теперь и французское вино казалось мне отвратительным. Меня тошнило от всего парижского.

Жанно поправлялся. И в конце июля я, преодолев страх перед столичными улицами, выбралась в Версаль — за заграничным паспортом.

При королевском дворе почти не осталось моих знакомых. Все они подумали об отъезде раньше меня. Уехали поспешно, не заботясь о поместьях и имуществе, бросив все на произвол судьбы. Куаньи, Понтиевр, Барантен, маршалы де Кастри и де Бройи, де Дюра, Мортемар — всех их и след простыл, не говоря уже о Конде, младшем принце крови и их окружении. Уехали первые красавицы двора, в том числе принцесса де Монако и графиня д’Эгриньи. В приемной Неккера я узнала, что выдано уже около шести тысяч заграничных паспортов.

Выдали его и мне — за подписью маркиза де Лафайета, нынешнего командующего Национальной гвардией. Теперь мне был понятен тот смысл взгляда победителя, которым он окидывал меня прошлой зимой в Венсеннском лесу, когда я сорвала дуэль между капитаном де Вильером и графом де Водрейлем. Да, прошло полгода, и теперь Лафайет действительно стал победителем, а я — отправлялась в изгнание.

Я медленно шла по галерее Версаля — бледная, печальная, очень стройная в своем траурном платье из черного бархата и черном кружевном крепе, накинутом на золотистые волосы. В девятнадцать лет я уже стала вдовой. Моя бабушка, принцесса Даниэль, в первом браке овдовела в шестнадцать лет. Мне часто говорили, что я похожа на нее. Сходство, как видно, будет прослеживаться и в судьбах?

– — Итак, вы уезжаете, Сюзанна? — спросила Изабелла де Шатенуа, обнимая меня на прощание.

– — Да. И не понимаю, как у вас хватает мужества оставаться. Ваш муж уехал, не так ли?

– — Он смешон, этот мой муж! Во всяком случае, ему уже шестьдесят пять лет и не в его возрасте так панически бояться смерти. Все мы когда-то умрем. Я предпочитаю остаться во Франции…

Мне, впрочем, ее бравада была не совсем понятна. Конечно, она рискует куда меньше меня: Изабелла — не дочь маршала, «стрелявшего в народ», не жена бывшего начальника гвардии графа д’Артуа и не статс-дама королевы (все эти три ипостаси достались мне и стали причиной попадания в списки приговоренных к смерти). Но в нынешнее время опасности подвергается вообще-то любой аристократ, потому что палачи не разбираются в подробностях, когда отрезают головы…

– — Да, мы умрем все, но все-таки желательно не в молодости, — пробормотала я горестно, с удивлением замечая, что глаза Изабеллы сияют. — Чему вы радуетесь, дорогая подруга?

– — Вы сочтете меня, дурочкой, Сюзанна, но я влюблена до безумия и вскоре встречаюсь со своим возлюбленным в Бресте. Мы проведем там несколько жарких недель, и ради этого я готова даже рисковать головой. Это будет тем более удобно, что мой муж бежал…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

12

Мадам Жанлис — гувернантка детей герцога Орлеанского, одновременно и его любовница, и авторша нравоучительных книг. В то время и в течение многих лет позже была авторитетом в области воспитания детей.

13

Флессель в де дни был мэром Парижа.

14

Прозвище парижской бедноты, главной движущей силы революции.