Разгадай мою смерть

Розамунд Лаптон, 2010

Ничто не может разорвать связь между сестрами… Беатрис Хемминг, тяжело переживающая смерть младшей сестры Тесс, не верит, что та совершила самоубийство. Беатрис убеждена – Тесс убили. Но кто убийца? Женатый любовник, от которого забеременела ее сестра? Однокурсник, докучавший ей чрезмерным вниманием? Или таинственный человек в маске, которого все вокруг считали лишь порождением неуемного воображения Тесс? Полиция отказывается проверять подозрения Беатрис. И тогда она решает разгадать тайну гибели сестры самостоятельно – чего бы это ни стоило…

Глава 4

Зачем я тебе пишу? В прошлый раз я уклонилась от этого вопроса, начала объяснять про необходимость во всем разобраться, про пуантилизм и желание создать полную картину… Я ушла от главного: почему я пишу тебе? Детская выдумка, игра полубезумной старшей сестры? Из простыней и одеял получается отличная палатка, пиратский корабль или целый замок. Ты — бесстрашный рыцарь, Лео — щеголеватый принц, а я — принцесса и рассказчица, выстраивающая сюжет. Я всегда рассказывала сказки, помнишь?

Верю ли я, что ты меня слышишь? Совершенно точно/Исключено. Выбирай сама. Лично я меняюсь во мнении ежеминутно.

Выражаясь проще, мне нужно с тобой поговорить. Мама рассказывала, что до твоего рождения я не отличалась разговорчивостью, зато потом, когда появилась сестренка, меня уже было не остановить. Я не хочу останавливаться и сейчас. Умолкнув, я потеряю частицу души. Частицу себя. Конечно, ты не можешь поспорить со мной или выразить свою точку зрения, но ведь я примерно знаю, что ты сказала бы по тому или иному поводу, так же как ты знала, какой реакции от меня ждать. И пускай это будет монологом, разговором в одну сторону, но вести его я могу только с тобой.

Из него ты узнаешь, почему тебя убили. Я могла бы начать с конца, с последней страницы, и сразу дать тебе ответ, но ты обязательно спросишь о чем-то, что заставит меня вернуться на несколько страниц назад, а потом еще и еще, и в итоге мы все равно окажемся в начале. Лучше я буду излагать все в том порядке, в котором сама все узнавала.

— Полицейский, которого я прежде не видела, попросил меня опознать ее.

Я рассказываю мистеру Райту все, что рассказала тебе, за исключением сделки с дьяволом и прочих отступлений, несущественных для дела.

— В какое время это было? — мягко спрашивает мистер Райт. В его голосе, как всегда, сквозит доброта, но я не могу ответить. В день, когда тебя нашли, время словно сошло с ума. Минута длилась целую вечность, час пролетал за считанные мгновения. Словно в детской книжке, я проносилась сквозь недели и года, держа курс на вторую звезду справа и вперед до самого утра, которое никогда не наступит. Я была частью картины Дали — той, на которой он изобразил стекающие часы; гостьей на безумном чаепитии со Шляпником. Неудивительно, что Оден сказал: «Часы останови, забудь про телефон…»^[3] Я понимаю эту просьбу, этот отчаянный рывок из тьмы к здравости рассудка.

— Не знаю, — отвечаю я, рискнув выдать частичку правды. — Время перестало иметь для меня значение. Обычно оно влияет на ход вещей, но когда умирает близкий человек, никакое время не способно это изменить и просто больше ничего не значит.

Увидев прядь твоих волос, я поняла, что горе — это любовь, превратившаяся в неизбывную тоску. Согласна, немного чересчур для мистера Райта, но я хочу, чтобы он лучше понял, как я воспринимала твою смерть. Реальность смерти нельзя вместить в минуты, часы или дни. Помнишь антикварные кофейные ложечки, отделанные эмалью, похожей на разноцветную карамель? Именно так я отмеряла свою жизнь — маленькими, строго определенными порциями. А твоя смерть была бескрайним океаном, в котором я безнадежно тонула. Известно ли тебе, что глубина океана достигает одиннадцати километров? Туда не способен проникнуть ни один луч солнца. В этом непроглядном мраке выживают лишь бесформенные, безымянные мутанты — кошмарные эмоции, о существовании которых я не подозревала до тех пор, пока ты не умерла.

— Поставим точку на сегодня? — предлагает мистер Райт. Похоже, он озвучил мои собственные мысли и сомневается, все ли у меня нормально с психикой. Нет, не может быть. Я уверена, что ничем не выдала своих дум, а мистер Райт, как обычно, предупредителен. Однако я больше не хочу возвращаться в тот день.

— Если позволите, я договорю.

Мистер Райт едва заметно напрягается — видимо, делает над собой усилие. Я не думала, что ему тоже придется трудно. Мы чем-то похожи на героев поэмы Кольриджа — Старый Мореход, рассказывающий свою печальную историю, и Свадебный Гость, которому тяжко ее слушать. Мистер Райт кивает, и я продолжаю:

— Полицейские привезли маму в Лондон, но она отказалась участвовать в опознании, поэтому я поехала в морг без нее, в сопровождении пожилого сержанта. Забыла, как его звали. Он был очень добр ко мне.

В морге сержант взял меня за руку и не отпускал ее. Мы миновали бокс, где производят вскрытие. Сияющие металлические столы, белая плитка, яркий свет — жуткое воплощение дизайнерской кухни в стиле хай-тек. Сержант привел меня туда, где была ты. Сильно пахло антисептиком. Полицейский спросил, готова ли я. «Нет, — хотелось ответить мне, — нет, и никогда не буду». Я кивнула. Он откинул простыню.

На тебе было теплое зимнее пальто, мой подарок к Рождеству. Я позаботилась о том, чтобы ты не мерзла. Увидев тебя в этом пальто, я почему-то обрадовалась. Цвет смерти нельзя описать, у него нет соответствия в патентованной системе. Цвет смерти — противоположность понятию цвета. Противоположность жизни. Я коснулась твоих волос, по-прежнему гладких, как шелк.

— Она была красавицей…

Сержант крепче стиснул мою руку.

— Да, она очень красива.

Немолодой полицейский употребил настоящее время, и я решила, что он плохо меня расслышал. Теперь мне кажется, что он просто хотел как лучше, ведь смерть пока не лишила тебя всех достоинств. Сержант оказался прав: ты была красива той особенной красотой, что отличала трагических героинь Шекспира. Ты стала Офелией, Дездемоной, Корделией — бледной и недвижной; поруганной девой, пассивной жертвой. Но при жизни ты никогда не была трагичной или пассивной и уж тем более жертвой. Ты искрилась весельем, олицетворяла собой энергичность и независимость.

Плотные рукава пальто насквозь пропитались кровью. Когда она высохла, шерстяная материя задеревенела. Я увидела порезы на твоих запястьях — там, откуда из тебя вытекла жизнь.

Не помню, о чем спрашивал сержант, что отвечала я и отвечала ли вообще. Помню только, как он держал меня за руку.

Когда мы покинули морг, сержант спросил, желаю ли я, чтобы французская полиция известила нашего отца о случившемся. Я поблагодарила его за заботу.

Мама ждала меня у выхода.

— Прости, я бы просто не вынесла, увидев ее такой.

Она считала, что я способна это вынести?

— Разве обязательно проходить через эту процедуру? — продолжала мама. — Неужели нельзя использовать анализ ДНК или что-то подобное? Что за дикость!

Я полагала иначе. Чтобы поверить в твою смерть, мне было необходимо соприкоснуться с жестокой и тягостной реальностью. Я должна была увидеть твое лицо и этот цвет, не имеющий названия.

— Ты ходила совсем одна? — спросила мама.

— Нет, меня сопровождал полицейский. Очень добрый и внимательный.

— Они весьма любезны. — Ей нужно было отметить хоть что-нибудь позитивное. — Журналисты несправедливо нападают на полицию, правда? Нет, в самом деле, с нами тут обходятся очень вежливо и… — Мама умолкла, осознав тщетность своей попытки. — У Тесс на лице… Ну то есть…

— Нет. Никаких следов. Лицо безупречно.

— Оно такое красивое…

— Да.

— У нее всегда было прелестное личико. Если бы еще волосы его не закрывали! Я миллион раз просила Тесс убирать их наверх или подстричься по-человечески. Разумеется, не потому, что мне не нравились ее волосы, а наоборот, чтобы люди видели, какая она у нас хорошенькая…

Мама разрыдалась. Я обняла ее, и только сейчас мы ощутили физическую близость, в которой так нуждались с момента встречи. Мои глаза оставались сухими; я чуть-чуть позавидовала маме, ведь у нее получалось исторгнуть из себя со слезами хоть какую-то часть этой мучительной боли.

Я отвезла ее домой, уложила в постель и сидела рядом, пока она не заснула.

Ночью я поехала обратно в Лондон. На шоссе М11 опустила стекла и начала кричать, перекрывая рокот мотора, шорох асфальтового покрытия. Я орала до хрипоты, пока не заболело горло. Лондонские дороги встретили меня тишиной. Спящие улицы, безлюдные тротуары. Совсем не верилось, что утром в темном, опустевшем городе вновь вспыхнут огни, оживет людской муравейник. Я не раздумывала о том, кто оборвал твою жизнь; твоя смерть разрушила способность мыслить. Я всего лишь хотела вернуться в твою квартиру, просто быть ближе к тебе.

Когда я приехала, часы в машине показывали три сорок утра. Я запомнила цифры, потому что день, когда тебя нашли, закончился и наступил следующий — «после того как». Ты постепенно уходила в прошлое. Люди отчего-то убеждены, что фраза «жизнь продолжается» прибавляет оптимизма. Тот факт, что твоя жизнь продолжается, а жизнь любимого человека уже нет, вызывает самые острые приступы тоски, неужели это не понятно? На смену одному дню придет другой, за ним третий, пятый и так далее, но все они будут не тем днем, «когда нашли тебя», когда наступил конец надеждам и моей прежней жизни вместе с тобой.

В темноте я поскользнулась на ступеньке и схватилась за ледяные перила. Обжигающий холод и выброс адреналина еще сильнее заставили осознать: ты действительно умерла. Я приподняла горшок с розовым цикламеном, пошарила в поисках ключа, оцарапав костяшки пальцев о мерзлый бетон. Ключ исчез. Твоя парадная дверь была приоткрыта. Я шагнула на порог.

В квартире кто-то находился. Скорбь заглушила все прочие эмоции; входя, я не испытывала страха. Какой-то мужчина рылся в твоих вещах. Гнев прорвал завесу горя.

— Какого хрена?!

Погрузившись в глубокий мысленный океан траура, я не узнавала даже собственных слов. Мужчина обернулся.

— На сегодня все? — спрашивает мистер Райт.

Я бросаю взгляд на часы: почти семь. Хорошо, что он позволил закончить с днем, когда тебя нашли.

— Простите, я не знала, что уже поздно.

— Как вы сами сказали, со смертью близкого человека время перестает иметь значение.

Я ожидаю продолжения и понимаю, насколько разные у нас с ним ситуации. За последние пять часов я полностью обнажила душу перед мистером Райтом. В кабинете повисает неловкая тишина. У меня мелькает мысль: не попросить ли его об ответной откровенности?

— Моя жена погибла в автокатастрофе два года назад.

Наши глаза встречаются, между нами возникает что-то вроде товарищества; мы — два ветерана одной войны, уставшие в боях, эмоционально израненные в кровь. Дилан Томас ошибался: всевластью смерти не придет конец. Смерть — победительница в этой войне, а наша скорбь — сопутствующий ущерб. Изучая английскую литературу в университете, я даже не предполагала, что стану опровергать высказывания поэтов, вместо того чтобы запоминать их строчки.

Мистер Райт провожает меня к лифту. Уборщица пылесосит коридор, офисы погружены в темноту. Нажав кнопку вызова, мистер Райт дожидается, пока откроются двери лифта. Я вхожу в пустую кабину.

Лифт едет вниз, я ощущаю во рту вкус желчи. Тело, как и разум, наделено памятью, и я вновь чувствую подступающую дурноту, как будто организм пытается физически извергнуть страшное знание. Опять бешено колотится сердце, опять не хватает воздуха. Я выхожу из лифта, и в голове снова пульсирует дикая боль, как и тогда. В день, когда тебя нашли, осознание твоей смерти сотрясало мой мозг нескончаемой серией взрывов. Пересказывая события мистеру Райту, я словно стою посреди минного поля с плотной повязкой на глазах. Твоя смерть никогда не станет обезвреженной территорией, но однажды — потом, в лучшие времена — я научусь обходить мины. Однажды — это не скоро, не сегодня.

Я выхожу на улицу. Вечерний воздух хорошо прогрет, и все же меня бьет озноб, кожа вся в мурашках — пытается сохранить тепло. Не знаю, отчего в тот день меня сотрясала дрожь — от холода или шока.

Сегодня я не чувствую за спиной зловещего дыхания чужака. Возможно, потому, что, воскресив события того страшного дня, я истратила всю душевную энергию и на страх уже нет сил. Я решаю не ехать на метро, пройтись пешком. Тело нуждается в сигналах реального окружающего мира, а не атмосферы, царящей в памяти. Моя смена в «Койоте» начнется только через час с небольшим, я как раз успею дойти.

Да, ты изумлена, и да, можешь обозвать меня лицемеркой и притворщицей. Как сейчас помню свой надменный тон:

— Официантка в баре? Неужели ты не могла найти что-нибудь более…

Ты прекрасно поняла, что я хотела сказать: более интеллектуальное, более достойное тебя, не столь «тупиковое».

— Речь не о карьере, а лишь о способе оплачивать счета.

— Но почему не подыскать работу, на которой можно чего-то добиться?

— Это не работа, а подработка.

За твоим юмором я разглядела легкую обиду. Ты уловила в моих словах скрытую колкость — неверие в твое будущее как художника.

Для меня это больше чем подработка. Это вообще единственная работа, которая у меня есть. Босс любезно предоставил мне отпуск, но через три недели его великодушие иссякло. «Делайте ваш выбор, Беатрис». Оставшись в Лондоне, я его сделала, то есть потеряла место. Звучит так, будто я беззаботная особа, легко приспосабливающаяся к ситуации, готовая не моргнув глазом променять должность топ-менеджера крупной дизайнерской фирмы на подработку официанткой по вечерам. Что ж, ты знаешь — я совсем не такая. Работа в Нью-Йорке — пятидневка, солидный ежемесячный оклад, пенсионные отчисления, пакет бонусов — была для меня последней точкой опоры, последним надежным оплотом в жизни. Как ни странно, в «Койоте» мне нравится.

Прогулка помогает успокоиться: через сорок минут дыхание становится более размеренным, пульс выравнивается. Я решаю внять твоим словам — в самом деле, надо хотя бы позвонить отцу. С другой стороны, новая жена утешит его гораздо лучше, чем я. Да, они женаты уже восемь лет, но для меня эта женщина до сих пор «невеста» — в белом платье и диадеме из фальшивых бриллиантов, юная, свежая, с нежным личиком, не омраченным тенью утрат. Неудивительно, что отец предпочел ее нам.

Я вхожу в «Койот». Беттина уже раскатала темно-зеленый навес и накрывает старые деревянные столы на террасе. Завидев меня, она широко распростирает руки — мне остается только шагнуть в ее объятия. Еще несколько месяцев назад подобная демонстрация чувств вызвала бы у меня острую неприязнь. К счастью, я стала немного проще. Мы крепко обнимаемся, я благодарна Беттине за это физическое проявление дружбы. Дрожь наконец унимается.

Она с беспокойством смотрит на меня:

— Выдержишь смену?

— Да, все в порядке.

— Мы видели тебя в новостях. Суд назначили на лето?

— Да.

— Как ты думаешь, когда мне вернут комп? — улыбается Беттина. — У меня ужасно корявый почерк, никто не может разобрать, что написано в меню.

Полицейские забрали ее компьютер.

Узнав, что ты часто пользовалась компьютером хозяйки кафе, полиция на время конфисковала его, чтобы поискать зацепки. У Беттины действительно прелестная улыбка, я неизменно попадаю под ее очарование. Беттина обнимает меня за плечи и провожает в бар, а я только сейчас догадываюсь, что она специально ждала моего прихода.

По-прежнему болит голова и подташнивает, но я старательно выполняю свои обязанности. Если окружающие и заметили, что я веду себя тише обычного, то ничем этого не показали. Я всегда быстро считала в уме, так что эта часть работы дается мне легко, а вот шутки-прибаутки в общении с клиентурой — мое слабое место. По счастью, Беттина может щебетать за двоих, поэтому сегодня вечером я полагаюсь на нее, как часто полагалась на тебя. Все посетители — постоянные клиенты и относятся ко мне с той же деликатностью, что и персонал бара — не задают вопросов, не высказывают своих мнений. Тактичность — вещь заразительная.

Домой я возвращаюсь поздно, выжатая как лимон, и хочу только одного — спать. К моей радости, перед домом остались всего трое самых стойких репортеров. Наверное, фрилансеры, желающие подзаработать. Теперь они одиночки, а не члены большой стаи и потому уже не выкрикивают вопросы мне в лицо, не тычут объективами. Их манера скорее напоминает сценарий коктейль-приема — то есть эти люди по меньшей мере осознают, что я вполне могу не захотеть с ними общаться.

— Мисс Хемминг?

Вчера меня с отвратительной фамильярностью окликали по имени: «Беатрис!» (Я даже слышала «Арабелла!» — от тех халтурщиков, что поленились подготовиться к репортажу.) Держась на почтительном расстоянии, журналистка настойчиво добивается моего внимания:

— Вы позволите задать вам несколько вопросов?

Это та самая женщина, чей разговор по мобильному я слышала из-за кухонной двери в воскресенье.

— Разве вам не пора читать ребенку вечернюю сказку?

Она явно обескуражена.

— Я подслушивала.

— Сегодня я оставила сына с тетей. Кроме того, за чтение сказок мне, увы, не платят. Что вы хотели бы рассказать о вашей сестре?

— Она купила пальчиковые краски для своего малыша.

Не знаю, почему у меня это вырвалось. Возможно, меня впечатлило то, что ты впервые не просто жила настоящим, но строила планы на будущее. Журналистка, разумеется, ждет продолжения. Ей нужно больше фактов.

Я пытаюсь вместить тебя в одно предложение. Вспоминаю черты твоего характера, но в голове сами собой складываются строчки объявления из раздела знакомств: «Привлекательная, талантливая, общительная и веселая девушка двадцати одного года ищет…» Я слышу твой смех. Да, забыла упомянуть твое отличное чувство юмора, но в остальном ничуть не приврала. За что люди любят тебя? Мысленно перечисляя твои достоинства, я невольно приближаюсь к стилю некролога, а для этого ты еще слишком молода. В мои размышления бесцеремонно вторгается другой репортер, мужчина постарше, который прежде молчал:

— Это правда, что вашу сестру исключили из школы?

— Да. Она ненавидела правила, особенно дурацкие.

Репортер царапает в блокноте, а я возвращаюсь к попытке охарактеризовать тебя одной фразой. Сколько придаточных предложений может цепляться за главное?

— Мисс Хемминг?

Я поднимаю глаза на журналистку:

— Она должна была жить.

Мое резюме о тебе из четырех слов.

Я вхожу в квартиру, запираю дверь и слышу тебя; ты говоришь, что я была чересчур сурова к отцу. Ты права, но тогда я еще слишком на него злилась. Тебе, маленькой девочке, было не понять, каким ударом для мамы и Лео оказался его уход всего за три месяца до смерти нашего брата. Разум убеждает меня, что всему виной муковисцидоз. Болезнь заставила папу бросить семью, сделала из Лео инвалида, на которого не мог смотреть родной отец. Это муковисцидоз превратил мамино сердце в туго сжатый комок, с трудом поддерживавший ее собственную жизнь, не говоря уже о том, чтобы биться ради других. По логике, отец имел основания поступить так, как он поступил, но у него были дети, а это обстоятельство исключает право на уход. Да, я сказала, что дети «были», потому что двое из них уже мертвы, а третий давно вырос.

Ты поверила, когда он пообещал вернуться. Я, хоть и старше тебя на пять лет, совершила ту же ошибку и долгие годы верила в сказку со счастливым концом. Эта вера иссякла в первую же ночь, проведенную мной в университетском общежитии, когда я поняла бессмысленность своих надежд. Я нуждалась не в счастливом конце отношений с отцом, а в счастливом начале. Хотела, чтобы он заботился обо мне, когда я была маленькой, и не хотела искать для него оправданий, будучи взрослой. Правда, теперь я уже не столь в этом уверена.

Я смотрю в окно: репортеры наконец убрались. Запеканка, урча, трется пушистым тельцем о мои ноги, выпрашивает чего-нибудь вкусненького. Покормив кошку, я беру лейку и выхожу на задний дворик.

— Это называется задним двором? — ошеломленно спросила я в свой первый визит к тебе. Меня поразило, что под этими словами ты подразумевала не американское понятие садика, а в буквальном смысле двор — маленькую площадку, засыпанную щебнем, и пару мусорных контейнеров.

— Вот увидишь, Би, скоро здесь все преобразится, — улыбнулась ты.

Должно быть, ты трудилась не покладая рук. Щебенки нет и в помине, все тщательно вскопано, посажены цветы. Ты всегда любила возиться с землей. Помню, когда мама работала в саду, ты по пятам ходила за ней в ярком фартучке и с детской лопаткой в руке. А я совершенно равнодушна к огородничеству. И дело даже не в долгом промежутке времени между тем, как семечко упадет в землю, и тем, когда оно прорастет (ты сгорала от нетерпения, ожидая этого дня). Более всего меня огорчает краткость цветения. Растения слишком эфемерны и недолговечны. Я всегда предпочитала коллекционировать фарфоровые статуэтки — надежные и прочные предметы, лишенные души и потому неизменные.

И все же, поселившись у тебя, я честно старалась приглядывать за маленьким клочком земли на заднем дворике. (К счастью, за твоими «вавилонскими садами» на ступеньках у парадного входа ухаживает Эмиас.) Я регулярно поливала растения, даже вносила удобрения. Почему я заботилась о твоих цветах? Может быть, считала это важным для тебя. Или потому, что в свое время не сумела позаботиться о тебе? Как бы то ни было, мои старания пошли прахом — все растения погибли. Стебельки почернели, листья ссохлись и облетели. Осталась только голая земля. Я выливаю воду из лейки до последней капли. Зачем я трачу время на бесполезное занятие?

«Вот увидишь, Би, скоро здесь все преобразится».

Я заново наполню лейку и подожду еще немного.

Примечания

3

Пер. И. Бродского.