Рождественские рассказы о детях

Сборник, 2023

Рождество и Новый год – самые детские праздники в году. Нарядные елки, игрушки и подарки, веселые, смеющиеся детские личики – такую радостную картинку рисует благосклонный читатель. И всем хочется, чтобы было так! А все иное пусть останется в прошлом, отойдет в глубокую даль, как истории из старинных журналов. В этом сборнике рассказы русских писателей дают пищу для ума и сердца, трогают до глубины души и взывают к нашей доброте, милосердию, деятельному добру, чтобы мы сами, наши дети и наша жизнь стали лучше и счастливее.

Евгений Салиас (1842–1908)

Две елки

I

— Ну… Господи благослови!.. Может, и отдаст… Завтрева к ночи оберну… А ты, Хфедор, сиди-тко дома, родной. Без валенок — куда же? Да и мороз-то здоров.

— Ладно.

— То-то, родной, посиди. Отдаст Захар — я не замешкаюсь. Машу поглядывай…

— Ладно.

— Сенца-то зараз не вали. Теперь с нее буде. А с солнышком подложи. Смотри, родной.

— Да уж ладно… Ты, матка, зря не запропастись.

Солдатка Авдотья собралась за двадцать верст к куму Захару, что в рассыльных у барина живет. Об осень взял у нее кум холста на рубахи, а деньги пообещал к Покрову, а там к Миколам и до самых вот праздников проводил. Жалованье сам не получал которое уже время. Почитай, с Петровок барин задолжал, не платит. Сам он еле чем пробавляется. Бьется не хуже крестьянского состоянья.

Деверь Авдотьин, мужик Антон, из соседней деревни заехал за ней по пути, взявшись ее свозить и обратно доставить. Вот и собралась она за долгом. Деньги тоже немалые — пять рублей. Из них два с четвертью отдать надо, зато остальные к празднику пойдут. Авдотья умащивается на розвальнях, хлопочет, возится, и так сядет, и эдак… Захлопоталась баба. И не от спеха, а куражится на радости. Будто посаженой на свадьбу собралась и в купецкие сани усаживается. А важность эту она на себя напустила не зря… Должок-то давно желается и давно на куме терпится… А теперь отдаст. Беспременно отдаст. Праздники.

Парнишка Федюк, солдаткин сын, провожает мать к крестному и тоже доволен, но не ухмыляется, как мать, а брови сдвинул и руки на груди сложил, вот как писарь волостной на сходе, Миколай Миколаич, когда собирается мир выругать «гольтепами».

— Глянь-ка, Федюша, гужи-то… — сказал мужик.

— Чего глядеть, трогай… — важно говорит Федюк.

— Не ровен час, родной.

— Ничего… Ладно все… С Богом! Ну…

— Господи благослови…

Мужик тронул лошаденку, и шагом двинулись они от избушки, на самом краю деревни, и тотчас выехали в открытое белое поле.

— Машу-то… Машу смотри поглядывай! — вдруг визгливо закричала баба, обернувшись из розвальней к сыну.

Федюк, глядя вслед, пробурчал тихо, будто себе одному:

— Ладно. Заладила.

Парнишко мамку свою, вестимо, любит, да все ж таки она баба. У нее все будто семь пятниц, швыряется, лопотошит, разов десять скажет одно слово, разов десять начнет какое дело, бросит и за другое возьмется. И так весь день, к вечеру умается, и все зря, по бабьей своей сноровке.

Федюк, хоть ему и всего тринадцатый годок пошел, совсем деловитее матери выглядит. Зря не тормошится, не болтает языком попусту, работает не хуже большенького какого. Все умеет и все смыслит. Когда кому нужно парнишку смышленого, мужики на всей деревне всегда Хфедора Солдаткина норовят взять. И живут Авдотья с Федюком не голодают, разве что от Фоминой до уборки, когда мука на убыль, а нового-то еще жди. Да и у всех его мало, и поделиться с солдаткой всякий боится.

Но теперь куда жить лучше. Вот прежде житье было каторжное, как жив был муж Авдотьин. Все тащил в кабак. Чего уж лучше… Зазвал сынишку купаться. Вылез первый из воды, взял рубашонку Федюшкину, новую, что мать ему состроила, да смехом унес… Попужать… Смехом, смехом… а рубашонка осталась у кабатчика до завтрева. До завтрева, да опять, значит, до завтрева. Так и сгинула. Родного сына раздел пьяница непросыпная.

А вот, как помер тятька Федюка — замерз в Великий пост на дороге, тоже спьяну, — так благодаря Бога жить стало солдатке с сыном куда легче. Не прибери Господь мужа — совсем бы по миру иди.

II

Авдотьина избушка на отлете от деревни с самого краю. Стоит она, здорово покосившись набок. Сдается, вот ляжет совсем. А уж вот семь годов так-то валится. И чудный вид у избенки. Крыша старая сколько годов уже не сменялась, и солома вся почернела и взлохматилась, будто вихры у мужика спросонья, и два оконца, будто два глаза, смотрят на улицу из-под лохматых нависших кудрей. И один глаз будто подбит и мигает. Одно оконце, где разбили ребятки стекло в третьем годе, заделано дощечкой.

И смотрит избушка на улицу, будто пригорюнившись своего сиротства ради. Одна-то она в сторонке. И чего она не изведала тут! Подымется буря, завоет вьюга, заметет метель и в одну минуту завалит избушку с поля так, что выше окон нанесет сугроб, и не вылезешь, откапывайся прежде у дверки… Да нет худа без добра. Зато от пожару лучше. Раза четыре горела деревня, один раз вся дотла сгорела, и головней не много осталось. А Солдаткина осталась цела и невредима. У нее же староста, перебравшись, месяц прожил…

Федюк, проводив мать, сдвинул шапку на самые глаза и стал чесать за затылком, зевнул и выговорил:

— О Господи, Царь Небесный… О-о-ох-хо-хо… Грехи тяжки…

Так всегда делает сосед их Аким, мужик богатый и первая голова на деревне. Непьющий. В город часто ездит.

Мужики его часто в пример ставят и с него пример берут — но в пустяках, что полегче…

Вот и Федюк, оставшись один-одинехонек хозяином в избе, ради важности зевнул и слова Акимовы сказал.

«Пойти на Машку глянуть», — подумал он и, обойдя избенку, приотворил тесовую дверцу в закуте… Теплом навозным пахнуло…

— Маша, а Маша… Чего?.. Жуешь?.. Жуй.

Маленькая пеструха корова обернулась на зов, поглядела своими большими навыкате глазами… Зорко, пристально глядят эти глаза, а ничего не говорят. Будто стеклянные. Видно только, что они, глаза, твари безгневной, безобидной… Знай день-деньской жует, чтобы молоко дать — выдоят, опять за жвачку. И стоит Маша так недвижимо, неслышно от Покрова и до Егорья, более полгода, покуда не выгонит пастух в поле. Всю зиму молчит Маша, но весной уже мычит не переставая, чует теплынь, траву, чует пору иную, и после закуты на свет Божий захотелось и ей…

Рядом с коровой в своем углу стоит привязана Сивка, маленькая, шершавая, грива косматая. Ей житье хуже. Она и голодная бывает в зиму. Машу нельзя не кормить. А Сивка бывает часто почти без корму… А все-таки запрягают, коли нужда. Гонять ее зря Авдотья не любит, а нельзя же… Бывает, сосед попросит в город съездить по делам и овсецом зато покормит ее.

Федюк оглядел корову, оглядел и лошадь, поправил сено у обеих и вспомнил про поросенка, что в избе под печкой сидит. Надо его выпустить побегать, небось скучает.

Затворил мальчуган закуту и, обойдя угол, вошел в избенку. Одна горница всего, да и мала. Темна, сыра, угарна… Пол, стены, потолок, углы — все-то черно, будто сажей вымазано. Все-то кажет корявое, только лавка да стол гладки, будто глянцем покрыты.

— Ну, хрюшка, подь, побегай, разомни косточки! — сказал Федюк, отнимая доску, которой была заставлена печка.

Поросенок захрюкал и со всех ног бросился из-под печки. И пошел по избе тыкаться обо все мордой и фыркать… И побегать-то рад, да и глуп.

Федюк снял шапку и сел в углу на лавку, хотелось бы хлебушка, думалось ему. Ввечеру больше захочется и лучше обождать. Ввечеру он возьмет каравай, сам себе отрежет кусок, и молока крынку достанет, и половину опростает…

«Да кабы не Маша — беда!» — думает мальчуган. Она на пятак в день молока дает, а они его продают мужику Акиму, а он торгует. В город возит молоко, творог, сметану, масло. За ним пятаков много этих, а ни одного они с маткой не видали — все мукой да крупой у Акима берут. А все-таки за молоко же. Стало быть, Маше спасибо. Оттого матка так об ней и печется. Пред отъездом подоила. А завтра Арина придет доить. А то беда. Долго ли испортить. Корова не конь.

Ill

Тоска взяла мальчугана одного. С матерью все-таки словом перекинется, а теперь сиди вот. Даже хрюшка, набегавшись, прикурнул. Спать средь дня негоже, делать нечего, а уходить матка не велела…

«Что ж так-то сидеть… Небось никто тут не обворует. Корову не уведут. А из избы разве одного порося унести можно, так его и не приметно… Чего ж я тут буду зря глаза-то на стены таращить…»

Подумал мальчуган, решил и, надвинув шапку, вышел. Прошел он улицей, дошел до оврага. По дороге баба Маремьяна окликнула его:

— Ты куды это?..

— Никуды… Вот…

— Матка-то ушла, что ль? За должком-то?

— Уехала, — важно промычал Федюк в нос.

— Лошадку-то зачем погнала?

— Антон заехал, — еще важнее назвал мальчуган богатого соседа-мужика.

Хотел было Федюк от оврага назад вернуть домой, да рано, еще и смеркаться не начало… Постоял, постоял он над оврагом и стал спускаться. Пройдя мостик, поднялся он на другую сторону, где бывало всегда люднее и веселее.

На этой стороне и было село, не чета их деревнишке. У них все бедняки голь, а тут мужики богатые, что ни двор, то лошадь, две, корова, овцы с свиньями. А у них всего три коровки на всю деревню, считая и Солдаткину.

В стороне от села большущий сад и усадьба барская. Дом и флигеля каменные, надворное строенье деревянное, но свежее и все-то везде железом крыто. Была это когда-то усадьба князя одного московского, а как вышла воля, да оброк-то большущий перестали ему платить мужики, да в надел получили, почитай, всю землю, какая была при селе, князь и отказался. Ездить перестал на лето, как прежде, а там скоро и продал все, кроме усадьбы… Землицы немного соседу-помещику, алее — купцу. Купец Агап Брюхов лес вырубил, разжился и чрез год и усадьбу у князя купил. Теперь уж он все земли снимает кругом у помещиков, благо все мелкопоместные, а то в городах живут. И деньжищев у Брюхова — куры не клюют. Хозяйка его Матрена Ильинишна почти с постели не слезает — и почивает, и так лежит покряхтывает, не от болезни, а от сыта и купецкого удовольствия.

— Молода была, набегалась, — говорит. — Ноне при капиталах — полежу. Другие пущай бегают.

Федюк прошел село и завернул к усадьбе поглазеть. Давно не бывал он здесь. Может, что и есть поглядеть.

Дошел он до ворот… Ему навстречу трое сынков Брюхова с салазками выскакали. Шапки, тулупчики мехом обшиты, кушаки красные. На руках варежки, тоже красные. Да и салазки тоже красные, обшиты чудной материей и позументом, будто у отца Андрея отрезали кусок от ризы. Блестит — сиянье кругом…

У Федюка глаза разгорелись на купецких ребят.

Увидели парнишку озорники балованью — и к нему, все трое… Окружили…

— Ты чего, музлан? — пищит самый махонький, Ванюшкой звать.

— Гляди, тетеря какая, — тычет ему в рожу другой, Семен, по батюшке — Агапыч.

— Кланяйся, дурень. Скажи «бонжур»…

И старший, Митрий Агапыч, лет четырнадцати парень, живо сорвал с Федюка шапку и бросил в сугроб.

— Зачем? Чего обижаете… Что я вам… — заворчал Федюк и полез за шапкой.

Старший подкрался, ткул его в зад, и полетел Федюк торчмя рылом в сугроб.

— Господа… Негоже так-то. Я вашему тятеньке пожалуюсь. Что я вам… — разобиделся Федюк и, стряхнувшись от снега, достал шапку и надел.

— Поди, жалуйся тяте. Он тебя высечь велит! — кричит Митрий Агапыч, смеясь.

— Ты зачем прилез к нам? Тут наш двор. Сиди на деревне, тетеря… Я вот тебя! — грозится кулаком Семен.

— Давайте его снежками бомбардировать. Он будет турка, а мы Скобелевы…

— Давай…

Бросили мальчуганы салазки и, забирая пригоршнями снег да сжимая в комок, начали палить в Федюка. Так и зачастили… Покраснел мальчуган.

«Эх, кабы не боялся ответу матки за себя, — думает Федюк, — разнес бы всех троих барчат. Таких ли колачивал!»

Пришлось Федюку удирать бегом, а купецкие озорники разладились, гогочут и до села пальбой провожают. Федюк бежит, и они за ним.

— Турка! Турка! — кричат.

— Ура! Урра!

Уж на селе только бросили озорничество и вернули. Не приказано им было ходить на село. А то бы не отстали.

Федюк, обозлясь, тоже остановился и крикнул издали, не стерпев:

— Ишь их поднимает! Дьяволята! Крапивное семя!

— Сам дурак! Турка! — кричит горласто Митрий Агапыч.

— Твое турково рыло, — отзывается Федюк. — Аспид. Приходи к нам, вас я отхворощу по-своему, дьяволята.

Мальчуганы вернули опять на парнишку, будто догнать. Федюк припустился. Они остановились, и он тоже. Он стал грозиться, кричать, и купецкие мальчуганы тоже.

— Аспиды! Ас-пи-ды! — орет Федюк, что есть в нем духу.

Кричат и купецкие ребята что-то в ответ… Митрий Агапыч надседается, орет, но уж издалече не разберешь…

— Озорные! — злится еще Федюк. — Были ли вы, дьяволята, нашинские, с деревни, измочалил бы всех троих.

Стал уже Федюк спускаться к оврагу — оглянулся снова на ребят брюховских. Нету их. Уж добежали, знать, домой.

А вместо них вышел из ворот усадьбы мужик и идет шибко: должно быть, купецкие детки выслали кого из своих батраков догнать да отдуть Федюка.

Припустился мальчуган рысью от мужика, перебежал мост и оглянулся на ту сторону… Кажись, это кто-то знакомый, шапка-то страсть мохнатая, да больно уж большущая. Очень знакома… Одна такая на всю деревню.

«Э-э, да то Софрон…» — узнал Федюк.

Софрон — свой мужик, с деревни, и Федюка ни в жизнь не тронет, хоть бы и просили его ребята купецкие. Добрый мужик, только куда пьет… Все пропил и так на улице живет, где случится, ночует, где покормят. Ну и плохо ничего не клади при нем. Мир уже собрался начальство просить его отписать куда-то далече.

Когда кому нужно состряпать какое дело опасливое, негожее, всегда зовут Софрона. Он и мастер на всякие такие дела, да и взять с него нечего, с голого. Все с рук и сходит, пока мир еще терпит. Был на него раз след, что лошадку свел и конокрадам передал, да улик не нашлось. А то бы уж улетел далеко.

Впрочем, пообещал ему мир, коли еще раз где конь пропадет, забить его до смерти. С тех пор не пропадало еще коней. Зато телок у одной бабы пропал. Не то волки утащили, не то Софроновых рук это дело. Впрочем, и волков страсть кругом. Отбою от них нету. Бывает, иной раз на деревне забегают ночью и собак таскают. Много они их пережрали. Прежде на деревне, сказывают, было до ста собак, а ныне трех десятков не наберешь. Прошлую зиму у Акима жеребенка утащил волк, да далеко не мог унесть, так по близости избы Авдотьиной зарезал и только половину сожрал. Всю дорогу и пригорок кровью полил серый зубоскал.

IV

Федюк, узнав Софрона, обождал его, чтобы сказать про озорство купецких ребят. Может, Агап Силантьич узнает — не велит им.

«А то и вихры надерет аспидам! — думает Федюк. — То-то бы гоже».

— Эй! Федюша! Во ладно! — заорал Софрон, завидя парнишку, и руками замахал.

— Чего?

— Тебя-то мне и надыть! — кричит Софрон.

Подошел мужик и рад. Веселый, ухмыляется, а ничего, еще не пьян.

— Чего тебе? — говорит Федюк.

— Дело, паренек. Золотое дело. Подсоби. Шел было я к Макару. Да вот ты попался. Еще того лучше. Пятак наживешь, во какое дело.

— Каки у тебя пятаки?! — смеется Федюк.

— Сейчас издохнуть, пятак тебе дам. Одному, вишь, мне не покладно. А взять с собой некого. Своих ребят нету. С села не пойдут, а с вашей деревни некого. Глупы щенки. Хошь мне помочь? Пойдешь?

— Что ж… Почему не пойти…

— Матка, коли заругает, — плевать. Ты ее ведь не боишься. Она не драчлива. Холит тебя.

— Матка уехамши.

— Во! Славно. Стало, тебе в самый раз. А я тебе пятак. Ей-богу! Сейчас мне издохнуть, коли я вру. Я сам-от полтину зашибу. Во как!

— Чем же ты это? Не воровать же мне с тобой идтить! — решил мальчуган.

— Что ты, паря. Кой леший! На что нам воровать. Мы, значит, так, полегонечку, потихонечку. Да и дело-то плевое. Коли и узнается — ничего. Поругается малость староста и плюнет. Ладно, что ль?

— Да что? Что? Ты наперед сказывай.

— Нет, ты наперед сказывайся. В подмогу пойдешь? Пятак хошь получить?

— Ну?

— Пойдешь со мной, как смеркнется, в лес. Вот, недалече за селом. Ну, за версту, что ли. И того не будет. Знаешь, где летом малинник? Версты нет.

— Верста будет.

— Ну, верста, нехай. Пойдешь со мной. К полуночи все дело готово будет.

— Да какое дело-то? Дерева валить, что ль? Так за эфто, дядя, знаешь, что бывает?

— Зачем дерева? То порубка. Дело сибирное. А мы махонькую елочку положим. Ей цена в лесу — алтын. А я за нее полтину получу и тебе пятак дам.

Задумался Федюк… Что матка скажет… Ночью со двора уйти и оставить избу. Машу одну бросить. Не ровен час… Воровства у них нет! А все как-то негоже. Пустая изба ночью. Помилуй Бог.

— Ну? — спрашивает Софрон.

— Да как же, дядя… Изба-то вот… Опять коровушка. Кабы матка даже была, а то…

— О, дурень! Да ведь мы в два часа время все оборудуем и домой будем. Хошь два пятака?

— Да зачем тебе елка?

— Глупый! Рождество. Праздник. Всем детям барским елки, значит, ставят в горницах и на них орехи вешают.

— Зачем? — удивился Федюк.

— Зачем! Про то баре, помещики знают. Такая заведенья. Ну, вот и Агапу Силантьичу надыть елочку детям. Он мне и приказал раздобыться.

— Чего ж это он тебя-то позвал?

И Федюк подозрительно глянул. Чего это купцу звать Софрона-пьяницу, да полтину платить! Пошли своего батрака. Даром сделает.

— Стало, так нужно… У него ельнику в саду нету. Лесов своих нету. Есть, да за двадцать верст отсюдова. Кланяться опять нашим мужикам не хочет. Он с ними ныне из-за потравы летошней на ножах, судиться хочет. Вот он меня и сговорил.

— Батрака бы послал. Даром бы…

— Батрака? Ох ты!

И Софрон думает про себя, как же купцу с своего двора слать человека — и пакостить. Из-за плевого дела. Ведь в лесу-то и накрыть могут. Как на грех, встренутся с села свои мужики.

— Тут, дядя Софрон, дело, стало быть, негоже. Эдак-то и я с тобой попадусь, — догадался мальчуган.

— Хошь три пятака?! — заорал Софрон отчаянно.

Задумался Федюк. Три пятака… И ведь не обманет. Пьяница и на руку нечист Софрон, а не обманет. Этого за ним не слыхать.

— Да ты один бы… — выговорил Федюк, подумав.

— Не могу я один. Ты лошадку запряги и топор припаси. У меня ничего нет. Один Бог на тесемочке.

— А ты у самого Агапа Силантьича попроси коня да топор. У него коней много…

Злится Софрон и сопит даже со зла.

«Ох, глуп мальчуган, — думает он. — Станет купец на воровское дело, хоть и малое, давать лошадь да свой топор. Накроют мужики да учинят мировой спрос: „Чей конь? Чей топор? Купца, мол, Брюхова…“ Ах, глуп мальчуган».

— Ты, паря, глуп. Этих делов не понимаешь. Я вот тебе, думаючи, умный ты парень, три пятака нажить даю, а ты артачишься да ломаешься. Будь матка твоя дома, сейчас бы к ней…

И стал дядя Софрон пояснять мальчугану, как они дело справят.

Как ночь придет, проедет Федюк все село, а он его у кабака ждать будет. Доедут в лес, живо елочку срубят — на дровни, и рогожами прикроют, и до усадьбы. Тут он на себе ее дотащит во двор, а Федюк домой поедет. А после сам купец будет хвастать, что елка у него была из мирского леса. А кто рубил? Батраки, а то и сам рубил — не накрыли. Прозевали. И дело с концом.

— А коли нас накроют?

— Ты скажешь — себе рубил. Матка послала. За дровами. А я тебе в помочь был. Вам не запрет рубить, да еще махонькое деревцо. Ему цена — грош.

Подумал, подумал мальчуган и согласился.

— Так бы скорее… — решил Софрон. — Как ночь, приезжай к кабаку. Да не становися. Мимо проезжай да посвистывай таково. Я буду на крылечке ждать да поглядывать, на свист выйду и догоню.

— Ладно.

Мальчуган побежал домой и всю дорогу думал да рассуждал, что ему на три пятака купить. У Еремки три кона бабок купит он. Да стрючков осьмуху в воскресенье на базаре. Пятак матке отдаст. Скажет… А что скажет? Откуда он? Нашел. Да нешто деньги по земле валяются? Ну, подброшу ей же, пущай ходит, спрашивает: чей пятак? Все откажутся. Себе и возьмет… Дело-то не совсем гоже. Да небось сойдет. Софрона выпорют, может, на сходе. А его и не тронут. Он махонький. Софрон-пьяница подучил. А то и не узнает никто. Ночь-то темная будет. Да и метель, никак, собирается.

V

Смерклось… Пришла и ночь, хоть и безлунная, но светлая… Небо все ясное рассыпало над землей тысячи тысяч звездочек, и все они блещут, искру сыпят, будто дрожат и мигают.

Мороз все сильнее трещит… Снег на полях тоже засиял и заблистал. Будто и по ним малиновые и синие огоньки да искорки перебегают. Пуще всего злится мороз на человека, духу него спирает, будто душит, нос щиплет и за лицо, за руки хватает, будто кусается…

Запряг Федюк Сивку в дровни, захватил топор и, перекрестясь, отъехал от двора. Страшно ему, а чего — сам не знает. Матки нет, а он двор середь ночи бросил. Маша одна будет. Наказывала матка со двора и засветло-то не отлучаться, а он ночью в лес собрался с пьяницей Софроном. Негоже… Ох, негоже!

Миновал деревню Федюк, никого не повстречал. Спят мужики давно. Только в одной избушке огонек и светился.

Проехал мальчуган и мост, въехал в село. Тут огоньков побольше засияло в избах, народ богаче, да и живет по-купецки, ложится поздно, встает тоже со светом. Адо свету никто себя не тревожит, хоть и поздно рассветает зимой.

Среди села попался Федюку встречный, разъехались уж было, да увидел мужик парнишку одного в дровнях середь ночи и спросил зря:

— Эй, паря, кто таков? Откедова?

— Оттедова — где теперь нету! — крикнул Федюк, как часто слыхал. Аким так сказывает, когда ему соседи опросами прискучат.

— Вишь, прыткий… — сказал мужик и крикнул, уж разъехавшись: — В кабак, что ль?.. Раненько, парень, за сивуху принялся.

— Ладно! — кричит Федюк. — Тебе пора, вишь, бросить, вот я заместо тебя учал пить!..

Мужик расслышал, головой тряхнул и проворчал:

— Вишь, ноне и малые ребятки норовят кажинного облаять. И не сговоришь.

Поравнялся Федюк с кабаком и стал посвистывать… С крылечка сбежал мужик Софрон — и к нему. С размаху, с двумя рогожами в руках, как мешок, ввалился он в дровни и весело крикнул:

— Козырь ты, парень. Ей-богу! Сейчас мне издохнуть. Золотой!

Глядит Федюк, не напился ли уж дядя Софрон. Нет. Не пьян. Сел мужик, как должно, около парня и заговорил:

— Топор-от припас, Федюша?

— А то нет. Вот он…

— Молодца, парень. Гляди, как мы все объегорим. Чрез часок назад будем… Ну-тка трусцой…

Мальчуган нахлестал лошаденку. Она задрала хвост и пошла скоком тихо, без шума прыгая по гладкой морозной дороге. Только и слыхать, как хомут шлепает по Сивке да оглобли поскрипывают, свежим лыком прикрученные к полозьям.

— Вот до того буерака, Федюша, и сейчас вправо, — показал Софрон на лесок, что темнеет за белым полем.

— Я чай, занесло тамо-тка? Езды нет.

— Где? Как нынче зима. Только все трещит анафема мороз. А снегу и не видал. Беда это, Федюша, морозы эфти.

— Да. Хлебушка не прикрыт снежком, вестимо. Аким сказывает вот, что…

— Озимый-то?.. Верно… А я не про то. А вот нарежешься в эфтоть мороз, да на улицу выйдешь… И жарко-то тебе, и студено. И пуще тебя хмель разбирает… Будто бес тебя наущать учнет… Ляг, мол, ляг. А ляжешь на улице, тоись бултыхнешься ненароком, — и аминь. Готово…

— Что?

— Замерз…

— Да… А зачем пьешь? Не пей…

— Не пей! Ах, парнишка… Эка забавник! — захохотал Софрон. — Сейчас издохнуть, забавник!

И Софрон залился дробным сиповатым смехом.

— О-ох… — вздохнул он наконец. — Насмешил ты, паря.

И вдруг тут же Софрон насупился, мотнул головой и будто даже и пригорюнился малость.

— Не пить… — заговорил он, помолчав. — Нечто можно человеку да не пить… Что я? Тварь!.. Свиное рыло. Темнота. А выпьешь, так тебя вот и носит, будто птица, летаешь под небеса. Ей-ей! Я вот как захмелел — во мне душенька моя со мной сейчас возговорит. Я ей сказываю всякое вот такое… И она ответствует. Ей-ей… Часто спрашивают, смеются люди. Вишь, мол, сам с собой рассуждает спьяну. Враки! Не сам с собой. А душенька возговорит. И уж как это тебе чудесно все сдается во хмелю. Все-то распрекраснее, и сам-от ты не мужик — музлан. Сам-от сейчас храбер! Никто не трожь. Убью!.. Да!.. — Софрон прибавил грубым басом: — Убью-у!!!

Федюк даже рассмеялся голосу Софрона.

— То-то вот, паря, — заговорил мужик опять своим голосом. — Ты этого уразуметь не можешь. Трезвый-то маешься, маешься… Всяк то тебя выругает негоже, да велит молчать, а то пихнет, а то и по рылу… А ты терпи. Ты что? Бобыль, пропойца. Хуже тебя нету… Ходи да завидки закидывай. У кого изба, у кого скотинка, у кого жена молодуха. Кто на жалованье, кто шинкарь при деньгах, кто купец при капитале, кто сам становой… А ты вот… Тьфу! Голь непокрытая. И всяк тебя хуже всякой свиньи почитает… Вот тут, паря, первое дело — в кабак.

— Зачем?

— А вот вишь. Пришел ты в кабак. Темнота ты, голь, свинья… Хуже свиньи! Званья тебе нет такого скверного… А нарезался, вышел — и что тебе сосед-мироед? Что у него, вишь, пара коней? Важность?! Аль купец какой, аль барин, что кричит: «Куда лезешь, раздавлю!» А ты ему: «Я те сам раздавлю, такой-сякой…» Становой увидит: «Эй, Софронка, мотри ты, отдеру…» А ты ему: «Ваше благородие, не замай. Гуляю. Никто меня не трожь. Убью».

Федюк захохотал.

— Да что становой! Раз, паря, прошлым летом пошел это я в кабак раным-рано, еще к обедне не ударяли. Вышел, сел на крылечко… И мотает меня, и туды и сюды, и опять туды, и опять сюды. А солнышко прямо в глаза и режет, так вот наскрозь режет. Обозлился я, встал на ноги-то, да и заорал: «Я тебя, дьявола! Чего рыло-то свое на меня обернуло? Пошло прочь! Уходи! Убью…»

— Кому тоись?.. — не понял Федюк.

— То-то, паря… Вот! Кому? А солнышку Божью самому. Ей-богу! Грех даже.

Федюк покачал головой.

— Шел тут Аким ваш мимо кабака. «С кем ты тут говоришь, чего орешь?» — «А во, — говорю, — чего оно места своего не знает? На меня лезет». — «Кто?» — спрашивает меня Аким и даже диву дался. «Да вот солнце, — сказываю, — анафемское». Только тут Аким руками развел да плюнул на меня: «Тьфу, окаянный!»

Софрон гуторил всю дорогу, не горласто, не озорно, а будто жалился парню на себя. Будто не он пьет, а обида от людей в нем застряла и пьет. Ноет, ноет душа в нем от обид и захочет облегчиться, и пойдет Софрон в кабак, как сказывается, «душу отвести».

Выпьет — и весело. Все будто други-приятели. Все-то хорошо на свете, ладно да складно. А первое дело: никого он не бойся! Вот что!

«Молчать!» — орет хоть бы и становой, а сам знает, что ори не ори, а пьяного не тронешь, не ударишь, не выпорешь, как он ни согруби. Завсегда только плюнет и бросит. А коли чего и натворит Софрон, спросят трезвого… Скажет: «Виноват, выпимши был. Не помню…» И сошло.

VI

Проехав с полверсты по большой дороге, Федюк свернул влево на проселок, где чернелся поблизости лес. Дорога и тут была наезжена довольно. Тут мужики и в лес за дровами ездят, да и в волость проехать тут верст на пять ближе. Когда зима снегом богата — бросают тут езду, а когда малы сугробы — всю зиму ездят напрямки. Православный человек смерть не любить кружить, норовит все напрямки взять, через овраги ли, через брод. А пешком — через кусты шагает, через плетень и изгородь лезет.

Въехали Софрон с Федюком в лес. Сначала мелкота пошла, а там выше, да выше, да гуще вырастал лес. Дорога пошла вилять, то вправо, то влево, обходя чащу иль высокие дерева. Наконец направо показалась прогалина и ельник на ней. Елочки все в одиночку, молодые, круглые, развесистые, не в тесноте, а на просторе выросшие.

— Стой, парень. Во наша елочка. Находка!.. Вертай.

Федюк направил Сивку на прогалину, сугробу была самая малость, на четверть, объехал кусты и, завернув коня назад, поставил мордой к селу, саженях в трех от дороги. И близко, да и с опаской. За кустами их с дороги не видно.

— Вот эвту… — решил Софрон. — Ахти-тельная.

Выбрал мужик елочку пряменькую да кругленькую и давай ее, аршина на два от земли, по стволу чикать да чикать потихонечку. Не ровен час, проезжие еще издали услышат топор.

А Сивка не стоит, ежится, дергает.

— Чего тебя разбирает! — сердится Федюк. — Тпру! Черт!

Софрон почиркает да прислушается и смеется, глядя на мальчугана. Даже Федюк понукает.

— Небось никого. Кому тут теперь разъезжать!

— На грех мастера нет, паря.

А Сивка опять с места… Фыркает да дергает.

— У, дьявол! — кричит Федюк. — Овода, что ль, крещенские кусают. Че-орт!

Свалил наконец Софрон елочку. Хрястнул ствол, завернулась маковка набок и тихо накренилась. Еще малость — и, шурша ветками об ветки, свалилась совсем, будто поклонилась Софрону в пояс.

Стащили Софрон с Федюком елку и бухнули на дровни. А Сивка фыркнула и прыгнула… Не поймай Федюк вожжу, побежала бы с места.

— Ишь ведь ее разбирает! Николи такого и не бывало.

— Леший, знать, щекочет, — смеется Софрон.

— Ну-те… — оробел мальчуган.

В лесу, ночью — да эдакое сказывает мужик, прямо пьяница бесстрашный.

Приладил Софрон елочку, пригнул все ветви к стволу, накрыл двумя рогожками, что припас, и полез в пазуху за бечевой, что раздобыл в кабаке.

— Просто диво. Сядешь и не видать будет, что под нами лежит, — хвастал Софрон, увязывая рогожи бечевой.

А Сивка проклятая вдруг «фырк» опять, да дерг с места. Софрон с одной-то ногой на дровнях, чуть с маху об земь не грянулся.

— Ах ты, дьявол!.. Тпррру… Чтоб те разорвало! — крикнул Софрон, ухватя вожжу, и заспешил уж обвязывать скорее.

Сивка стала, но приложила уши, поджала хвост, и будто всю ее коробит, будто ей и впрямь леший ноги выворачивает. Обернулась она из-за дуги, а глаза у нее просто вот огнем горят. Кровью налилися…

Фыркнула Сивка еще раз-два, да вдруг, как стояла, подобралась передом, села совсем на задние ноги по-собачьи да и взвилася, будто укушенная. Да как из лука стрела — шаркнула с места во всю ивановскую…

— Стой… Ах… Тпрру… Стой! Стой!.. Ах! Анафема… — заорал Софрон и бросился за дровнями.

Сивка на дорогу, мужик за ней, Федюк за ним… Бежит мужит по лесу что есть мочи, а догнать не может. Валяет Сивка вскачь, будто невидимая сила ее нажаривает кнутом по спине… Скачет лошаденка, откуда сила да удаль взялись, так и частит копытами по дороге…

— Тпрру!.. Тппрру-у! — надседается Софрон на бегу. Хотелось бы ругней засыпать ее, треклятую, да мочи нет, уж дух стало ему захватывать.

«Беда бедовая… — думает мужик. — Прискачет лошадь на село. Завидят, словят. Узнают Сивку Авдотьину. Дерево надровнях… Здорово выпорют на сходе. А то и хуже. Велико дерево… Подведут дело со зла под порубку заеды мирские».

VII

Приложив уши и задрав хвост, ретиво выскакала Сивка из лесу. Но в поле, будто умаявшись, рысью пошла… Софрон отстал далече, еще только на опушке бежит, и в грудь кулаками уперся. Давно не бегал. Дух сперло морозиной, душеньку выпирает…

— Ох! Ох! Ох! — стонет он на бегу, будто от боли какой нестерпимой.

Выбежал мужик из лесу, а лошадь далеко в поле. Хотел он уж рукой махнуть: плевать!

Да вдруг смекнул мужик, что ему делать. Лошаденка проселком уж перестала скакать, рысцой пошла, а завернет на большую дорогу, поди, сейчас и шажком примет, отпрыгавшись, треклятая. А ему напрямки хватить, наперерез. Сивке более версты до села еще, а ему целиком четверти не будет. Сугробов, спасибо, нету совсем, чуть только пашня мерзлая прикрыта. И зашагал Софрон наперерез. Тяжело все-таки по снегу, да зато рукой подать до большой дороги.

Оглянулся мужик на лес. Парня не видать еще на опушке. Прошел мужик саженей двадцать целиной и взопрел наконец. Морозина страсть трещит, а у него из-под шапки пот валит и от рыла пар пошел. Смотрит он, и Сивка, знать, умаялась — видать, хоть и далеко, — не то шагом пошла поганая, не то вовсе стала. Напрыгалась… Пошел и Софрон с роздыхом.

«Выйду на дорогу много прежде треклятой», — сообразил мужик, и полегчало у него на душе. Лишь бы теперь словить коня да, обождав парня, доехать удачливо до двора Агапа Силантьича.

Оглянулся опять Софрон на лес. Все видно, светлехонько, вон и кустики малые видны… А мальчугана нету. Ишь ведь, ленивый какой! Бежать не может, барином пошел. Ау него так все нутро не то обмерзло, не то пожгло и распирает бока, будто распорки вставили в ребра поперек тела.

Добрался наконец мужик целиной до дороги и вернул уж коню навстречу… Прошел шагов сорок… Идет Сивка поганая, будто на смех, еле-то еле ногами передвигает.

— Акты, распроанафема! — встретил мужик Сивку и не стерпел, начал ее тузить по морде кулаками, даже назад попятил.

— Ишь ведь, ишь ведь, дьявола эдакая, распротреклятая! Напрыгалась, чертово твое рыло…

Оттузил Софрон лошаденку, и будто полегчало у него на сердце. Сел мужик на дровни, отодрал сосульки от усов и, сняв шапку, стал голову потную рукавами обтирать — за ушами у него на волосах, глядь, тоже сосульки висят.

— Ишь ведь, как нагрелся, будто на пожар драл. Что-ж это Федька-то застрял? Скажи на милость! Паршивый. Я тут намаялся, а он барином шагает.

Оглядел Софрон поле до опушки, не видать мальчугана, зато сзади на дороге показалось что-то темное да длинное.

«Ахти, никак наши мужики, обоз! — струхнул мужик. — Увидят тут, середь дороги ночью, беда! От одного отгрызешься, а от десятка — нельзя. Заедят. А то и изобьют до полусмерти».

И, недолго думая, тронул мужик лошадь с места рысцой.

«Не бойсь, не купец какой! Щенок! И пешком дойдет, — думает Софрон. — Далече ли тут, двух верст нету. Правда, вестимо, махонький тоже, напужаться может в лесу, а у нас волки тоже. Страсть что их ноне развелось, конпаньями ходят, окаянные! Будто девки за грибами! Нарвись на них в лесу — съедят, ничего тоись не оставят, шапку да варежки и те сожрут, дьяволы. А махонькому и совсем негоже. По лесу пешком, да ночным делом, и большому человеку жутко».

А сам мужик все знай настегивает вожжами Сивку, вот уж и в село въехал, вон усадьбу Купцову видать. Проехал Софрон мимо Миколая-Андреянычева кабака, поглядел в окна освещенные и вздохнул, будто по зазнобушке какой сердечной.

Миновал он три избы села и свернул на аллею, ракитами обсаженную, что вела во двор усадьбы купца Брюхова. Везде на селе все уж спит, ночь и темь кругом, а тут все окна огнями горят, будто праздник какой. По-барски живет Агап Силантьич.

VIII

Чего же паренек в лесу замешкался? А простое дело, нету его проще. Как шаркнула с полянки, неведомо почему, лядащая Сивка да бросился за ней со всех ног Софрон, мальчуган так перепугался, крича: «Тпру, стой, стой!» Пробежал он саженей десять по дороге да и ахнул:

— Атопор-от?!

Топор у пенька от елочки остался. Вернулся паренек назад на полянку по следам, что остались на снегу от дровней, и прямо к месту, где рубили елку. Без Софрона-то здесь совсем не то, будто помертвело все сразу, жутко и на сердце щекочет. Темная чаща кругом обступила и топорщится на полянку, вот-вот, помилуй Бог, что привидится парню. Жмурит он глаза, а сам, будто нехотя, все-таки оглядывается.

— И-их, Господи! Вон чтой-то видать темное середь снега на опушке, а вон и еще… Собаки! И с красными глазами.

Взял мальчуган топор да бежать, а собаки за ним запрыгали, две большущие, а вона и третья, махонькая.

— Волки, волки! — задохнулся паренек и взвыл благим матом, волосы будто дыбом шапку подняли, и искры в глазах засияли.

Пробежал он до кустов — оглянулся, волки саженях уж в пяти от него, и в кучке. Бросился парень к дереву, прислонился к стволу спиной и замахал зря топором.

— Матка, матка! — завыл мальчуган.

Волки тоже стали середь поляны, как раз у срубленной елки. Один сел, а махонький волчонок ближе подскочил, вот сейчас вблизь к Федюку прыгнет.

«Лезь на дерево, полезай… Живо!» — приказал будто кто-то Федюку на ухо. Бросил паренек топор и, не учиться стать, в один миг на сажень от земли на сучке уж сидит.

И пора была… Махнул в два прыжка к парню самый большущий волк… и взвился у дерева на дыбки… Глазища, что два огня полыхают, зубы белые блестят, длинный язык на сторону, и пар от него дымком вьется… Положил лапы передние серый зубоскал на ствол и щелкает зубами…

Мальчуган смотрит — и ни жив ни мертв. Руки трясутся, в голове полыхает будто полымя и мысли путает, на душе захолонуло все, будто нету ее. Но все ж таки с грехом пополам полез парень еще выше и чуть не до самой верхушки высокой ели добрался по сучкам.

Только шибко плачет да зовет:

— Матка, матка!.. Господи Батюшка! Угодник чудотворец Микол ай Андреянович!

Со страху угодника святого с целовальником спутал бедняга.

Волк сел под деревом и глядит вверх, другой подскочил ближе и тоже сел. Волчонок прыгает кругом них, балуется и заигрывает, кидается на них и, шлепаясь, катается по снегу.

— Дядя Софрон! Софрон! — прокричал и раз и два мальчуган, но нету мужика.

Прошло много времени… Федюк умостился верхом на толстом суке, обхватил ногами ствол, обнял его и ручонками и сидит, плачется тихонько, молится, мамку зовет, угодников Божьих поминает. А волки, отойдя мало, легли на полянке, будто стерегут парня, когда слезет. Понемногу стало легче парню, отлегло малость от души! Ведь волки на дерева не лазают. То не медведь. А вернется Софрон, они живо уберутся.

— Дядя Софрон, а дядя Софрон! — прокричал опять Федюк на весь лес.

Но тихо все.

IX

Час уже десятый был, когда доложил Брюхову приказчик, что Софрон елку детям привез и за труд просит. Приказали елку внести в кухню, чтобы просохла живее, а к Софрону вышел в переднюю сам купец Агап Силантьич, мужчина высокий, плотный и уж малость животом стал вперед подаваться с беспечного житья. Широкое и чистое лицо, круглая русая борода обросла, глаза добрые и голос ласковый; только будто кислота у него какая в глазах веки вечные. Так чудно глядит, что кажется тебе, будто ты обронил что, а он поднял, да не сказывается.

— Ну, здравствуй, — говорит Агап Силантьич, — на вот, получай за свой алтынный товар полтину серебра.

Кланяется Софрон, жмется, ухмыляется.

— Не в товаре тут, ваше степенство, а коли бы накрыли меня свои мужички?..

— Ну, отстегали бы.

— То-то…

— Не впервой, кожа-то, я чай, уж обтерпелась, привыкла. Ну, да что ж… За то вот получай.

— Прибавить бы надо… на чаек… Мороз эв-вона какой, снег опять… иззябся…

— Вестимо, мороз и снег, на то зима.

Взял Софрон деньги мелочью и хотел было еще пятак выклянчить у купца, но тот только сказал: «Ладно, ладно…» И видать было сразу, что ты его тут хоть обухом бей — ничего больше не вышибешь.

— А будут коли спрашивать, откуда елочка, я этим сутягам подлецам прямо говорить буду назло: «Из вашего, мол, лесу, общественного. А кто рубил да предоставил мне? На, мол, вот!» — И Агап Силантьич показал Софрону шиш.

Сердит был Брюхов на все село за то, что мужики смеют с ним в суде тягаться, а не повинуются, как барину бы.

Вышел Софрон от купца и, сев на пустые дровни, выехал из усадьбы. Провозился он да промешкал у Брюхова немало. Федюк небось уж дома давно. Шажком миновал мужик овраг и мост, а там и всю деревнишку. Как почуяла Сивка двор, сама рысцой взяла. Подъехал Софрон к избе Авдотьиной и крикнул:

— Федюша! Ай, Федюша! На-для?

Но тихо все… Не отзывается мальчуган, знать, еще нету.

— Чудно! Чего ж это он? Неужто в лесу застрял? Волки, что ль, съели? — смеется Софрон. — Были бы волки, так и я бы видал их. А вот Сивка-то шаркнула не от волков ли?! Тоды дрянь дело!..

Распряг Софрон Сивку, поставил во двор, дровни стащил тоже на место, хомут с дугой внес в избу.

«Не спит ли уж?» — подумал мужик, озираясь середь темноты.

— Эй, Федюша, ты тут, что ль?.. Нету… Чудно!

Постоял, постоял Софрон и вышел тихо из избы, почесываясь. Надо ведь идти туда, в лес. Вот оказия, отхватывай опять по морозу две версты, да назад две, да ночью, когда люди спят себе.

Прошел мужик деревню, вот и овраг опять.

Авось, думает, встретится ему паренек.

Ни души на улице, и Федюка нет. Вот и село все прошел. Нету тоже… Ничего не поделаешь, надо в лес.

— Чудно! Право слово, чудно! Застрял!..

Поравнялся Софрон с кабаком, там все еще свет. Не ложился еще Миколай Андреяныч.

— Небось деньги считает.

Хотел было мужик мимо кабака пройти по дороге, да ноги пристают, знобит. Умаялся, что ли? Аль мороз горазд не в меру…

— Недужится как-то, ей-ей! Кто его знает, что такое?.. Вот и нутро подводит, ей-богу!.. Выпить надо, выпьешь — пройдет… непременно… вот те Христос!.. Как рукой сымет! — говорит Софрон. — На минуту всего, один шкалик — и готово! Живо до лесу добегу. Эй, Миколай Андреянович, можно, что ли? — стучит уж мужик в окошко.

— Кто тут? — крикнул тот изнутри, заслоняя собой свет в окне.

— Я, Софрон! И деньги есть, вот те Христос, — полтина, вот те Христос, сейчас издохнуть, Брюхов дал на чай.

Застучал засов, отворилась дверь, и рослый мужик молча впустил Софрона и опять заперся.

Выпил Софрон стаканчик… Миколай Андреянович ни слова не говорит, прибирает горницу и не гонит. Выпил мужик еще стаканчик, мурашки побежали по телу и светлее будто стало вдруг в кабаке.

— Идти бы надоть, да уж славно больно тут!.. Еще один выпью и пойду. Вот ведь оказия. И чего он это застрял?..

Выпил Софрон третий стаканчик и совсем удивительно стало… Только язык во рту завязать зачал.

— Ахтительно! С морозу в тепло… Расправляет это всего тоись… косточки-то разминаются… ключевая-то… Миколая Андреяновича! — еле-еле вертит языком Софрон. — Душа ты человек, Миколай… Миколаевич… Андреянович… люблю я тебя… Вот… — стучит он кулаком по столу. — Вот я что!.. Я ничего, убей ты меня, Мати Божья, Миколай Андреянович. А ты, ты совсем… ты вот что… Подь ко мне, слышь-ка, Миколай Андреянович, а Миколай… Люблю… И коего я эвто лешего… Где еще пятак?.. Мик… Еще… Давай… Душа ты, душа… Давай, дьявол, еще… Миколашка, черт… Че-о-орт!

Но с четвертого стаканчика у Софрона дух вышибло… Повис он на лавке и заклевал носом, а там бултыхнулся на пол и замычал не по-человечьи.

— Гони энтого ко двору да иди спать, — говорит из-за перегородки баба, проснувшись от крику.

— Это Софрон, — мычнул целовальник.

— Софрон? При деньгах? Вишь…

— Да. Куцы ж его гнать? Его двор в ухабе, середь улицы. Мороз горазд, подохнет, пущай уж до утрова тут.

Потушил скоро хозяин свечу и ушел за перегородку спать. Софрон, раскидавшись на полу, уже мертвым сном спал, намаялся, да и на старые дрожжи много ль надо…

X

Долго просидел паренек на дереве, ухватившись крепко… Сколько раз принимался он звать Софрона, умаялся и охрип, кричавши, но, кроме его крика, все было мертво кругом.

Волки долго не отходили от дерева, сидели да лежали… поглядывая наверх. Мороз будто все сильнее разгорался и стал пробирать мальчугана… Сначала щипал да кусал его злюче за руки да за лицо, ноги тоже все ломало, и скоро они, будто онемелые, повисли с сука.

— Свежо! Замерзнешь… Господи!..

Прошло еще времени немало, и Федюк понемногу будто попривык к морозу. Стало ему ничего, не холодно, совсем даже вдруг хорошо стало, будто тепло. Мурашки по телу побежали, будто к печке спиной приложился…

И все-то ему теплее да теплее, знать, вдруг на дворе на оттепель пошло. Только вот в сон клонит, и шибко даже в сон ударяет его. То и дело затуманивает.

«А беда — задремать, к волкам свалишься… А уж как хорошо-то стало…» — думает он.

Хотел мальчуган одну руку принять — не слушается, будто чужая. Хотел ногой двинуть — нельзя. Окостенела. Поглядел он вниз, а волков-то — ни одного. Когда же это он прозевал их? Дремал, что ли, и впрямь? Кажись, нет. Чуть только носом клевал, да все больше за ствол крепче держался, чтобы не свалиться.

«Нету волков, слезать можно, домой убечь…

Да… Вот…»

И хочет мальчуган двинуться, руки от ствола отнять и перехватить ниже, хочет ногу поднять, с сука слезть. И не может… Не слушаются ни руки, ни ноги… Иль уж ему самому не хочется слезать… Будто вот и впрямь самому не хочется, ей-ей! Захоти он руку поднять, вестимо, сейчас поднимет, эко мудрено!.. А он не хочет… Вот что!..

«Хорошо уж больно, теплынь! Двигаться-то неохота…» — думает он.

И опять затуманилось все…

«Волки, волки!» — крикнул кто-то на самое ухо. Встрепенулся мальчуган. Кто кричит?.. Никого нету… Привиделось.

«Нет, слезу, а то задремлешь и впрямь. Что ж тут в лесу? Нешто можно… Ну-тка… с Богом… Не ленися, паря… Не ленися, не ленися…»

Поднял парень сразу руку, сцепился с сука легко и, будто белка, пополз вниз по сукам, и ползет, все ползет… С сука на сук, с сука на сук, и как хорошо, сердце замирает, будто на качелях. Ниже… ниже… ниже… А теплынь-то оттуда, будто паром поддает. Вестимо, в бане завсегда так, а матка еще поддает. «Буде! Уж больно много, взопрел совсем!» — ворчит Федюк на матку. «Так-то лучше, Хфедор, глупая твоя голова. Грязен дюже, отмоешься», — отвечает матка. Но вдруг большущий волк хвать его за ногу со всей мочи.

— Ох, Господи!.. Что ж это?! — очнулся Федюк.

Сидит мальчик на дереве, на том же суку, и все тело в мурашках, не то жарко, не то немота какая одолела, рук и ног нет у него. Видит их, а чьи они?!

— Да ведь я же слезал… Нет, это дрема… А надо ведь слезать… Чего же это я?.. И с чего это я тут на дереве, да в лесу… Чудно… А хорошо… Как хорошо… А надо слезать… долой… ну-тка, руку прежде… Еще… еще… Аль не хочет… Но, но!..

И машет шибко Федюк рукой, кнут-то позабыл, а Сивку одними вожжами не проймешь.

— Но, но, окаянная… Наваливай! Но, но!

Помчалась Сивка вихрем, страсть! Да с маху налетела на пенек и выкинула парня из розвальней торчком в снег.

— Ах ты, окаянная!.. — кричит Федюк с дерева.

А перед ним полянка пустая середь леса, а высокое, далекое небо, в звездах, раскинулось надо всем.

— Дрема… Какая дрема?.. Это тепло все. Небо-то, звездочки-то вишь как прыгают. А уж как мне хорошо, матка. Уж как это хорошо… Уж как… Матка!..

А матка в санях со свояченицей своей катит к нему, да не по дороге лесной, а по маковкам лесным, по воздухам несется… Подкатили сани к Федюку… И осветило мальчугана сиянье нестерпимое… Смотрит, а это не мать, а большущая барыня какая-то подъехала, в золотой бричке.

— Ай да бричка, что тебе иконостас в храме сияет. А кони завиваются, белые, длинные, будто не кони, а холсты сушить вывесили.

— Подь сюда… Иди… — кличут его.

Глядит паренек, из золотой брички манит его уж не та барыня, а барышня. Розовая вся, да какая уж с лица пригожая, да ласковая, да с божеским ликом, да с белыми крылышками.

Потянула она его к себе в сиянье свое, взяла на коленки, одно шелковое крыло распустила над собой высоко, другое загнула и его прикрыла, да прижала к себе на грудочку… Приголубила так-то, да ласкает и шепчет на ушко:

— Федюша, что тебе тут, родненький. Брось… Тамо-тко лучше… Хорошо, хорошохонь-ко там…

Взвились, что ль, кони махом могучим к звездам небесным, аль сама барышня с божеским ликом на крыльях воспарила… Уносит она младенца от мира к мирам, туда, в свою обитель, «идеже нет печали ни воздыханий, а жизнь бесконечная».

XI

Добралась Авдотья с деверем до кума Захара, где шажком, подремывая в розвальнях, а где в горку, по овражкам — пешком. Лошадка, впроголодь службу свою справляющая, еле ноги тащила. Деверь еще чаще солдатки вылезал, иной раз и на ровном месте, чтобы облегчить своего Гнедка, а в горку так даже вытягивал и помогал ему, шагая около и упираясь в передок саней, да приговаривая:

— Ну-тко ее, еще малость… Но, но! Недалече, еще навали, Гнеденький, еще чуточку.

Приехала Авдотья к куму к вечеру и тотчас получила должок. На радостях кума с деверем и кум с женой распили полштофа и долго до вечера пробеседовали о мудреном житье-бытье.

— Вот Маша все выручает, — говорила солдатка. — Аким молоко, творог да сметану берет, в город возит… А то ложись и помирай, ежели б не Маша.

Наконец в десятом часу все спать разлеглися и живо заснули. Скоро уж прихрапывают да присвистывают все, только одна Авдотья середь ночи все вертится, не спится ей, вздыхает да охает. Проснулся да услыхал ее и Захар.

— Чего ты? — спрашивает кум.

— Так, не знамо, что деется.

— Зазнобилось, что ли?

— Нетути, куманек, а так не спится, ноет у меня серденько…

— С чего ноет-то?

— Да вот что-то дома, мой-от что? Хфедор!

— Чего ему? Спит, поди, теперь.

— То-то, да. Вестимо, спит… Ночь ведь.

— Ну и тебе спать… Бабы вы!

— Не могу, родный, ноет сильно у меня серденько: что он, мой соколик, теперича… Коровушку бы как не увели…

— У вас эдак опасливо баловать. У станового под боком, — ворчит Захар.

— Дело-то предпраздничное, и всякому разживиться охота, хотя бы чужим добром. Ноне вишь времена какие.

— Не бойсь, у вас воров нету.

— Нету, нету, какие у нас воры. Господь еще миловал… Этого и в заводе нет.

— Ну вот и спи!

— Не могу, ноет мое серденько.

Захрапел опять Захар. А Авдотье не спится, ворочается она, охает да вздыхает. Кое-как задремала баба под утро уж, и сразу полез к ней сынишка Федюк. Красавец писаный, в тулупчике с оторочкой, кушак да шапка! Ахти мне! Просто он не он!.. Барчонок!

«Матка, я в город! — говорит. — Пусти…»

Не хочется Авдотье отпускать его, да не слушает… Идет. «Родненький! — плачется Авдотья. — Не ходи… Что тебе там? Я тебе анисовый пряник куплю на базаре…» Но не слушает сынишка… Рукой важно таково машет: «Прости, мама, не поминай лихом…» И с глаз чисто сгинул.

Встрепенулась Авдотья, вскочила на лавке и заорала. На дворе светает уж.

— Уж как явственно-то привиделось… И к чему бы это?! — вздыхает баба. — Помилуй нас, Матерь Божия… Чуден сон-от, ох чуден!

Да, чуден этот сон! Авдотья ничего не ведает, а душа-то материнская уж почуяла. Бывает так-то на свете. Частое это дело, и какое это дело — один Господь про то знает.

Раным-рано собралася Авдотья ко двору и в сумерки уж въезжала на село. У кабака Микалая Андреяновича народ галдел, как всегда, и внутри, и на крылечке, и кругом на улице, кто стоя, кто сидя рядком на большущем срубе.

Сочельник — день постный и молитвенный, под великий праздник, когда до звезды даже есть не полагается христианину. А ребята с села все знай льнут к кабаку. Грех, да ничего не поделаешь!..

Проехала Авдотья кабак и вздохнула: ее-то покойник тут все иждивение свое положил, да и помер от пьянства.

Недалече от кабака середи села ковылял кто-то по улице, мотаясь из стороны в сторону… Чуть под лошадь не попал.

— Это Софрон, — говорит солдатка, — ишь как его пошвыривает.

Софрон пропустил розвальни и заорал вслед басом:

— Я вас! Убью-у!.. Не смей меня… Никто!..

Проехали сани, а здоровый пес вылез на пьяный голос и залился… На шее веревка волочится за ним, знать, перегрыз да сорвался со двора. Лихо и злюче наскочил он на Софрона, за ноги раза два уж цапнул ловко и кружит. Вертится кругом, а сам заливается хрипло и вот съесть живьем готов пьяницу.

Конец ознакомительного фрагмента.