Фатерланд

Роберт Харрис, 1992

Берлин, 1964. Отношения между Великим германским рейхом, раскинувшимся от Рейна до Урала, и его соперницей, ядерной державой США, напряжены до крайности. Но Фатерланд с нетерпением ждет миротворческого визита – американский президент Джозеф Кеннеди обещал присутствовать на праздновании двойного юбилея, двадцатилетия победы Третьего рейха и семидесятипятилетия Адольфа Гитлера. В озере близ престижнейшего берлинского пригорода обнаружен труп старика. Как только Ксавьеру Маршу, следователю криминальной полиции СС, удается выяснить, что погибший – отставной партийный функционер, вмешивается гестапо, приказывая немедленно прекратить расследование. Правда слишком опасна, она способна низвергнуть правительства и изменить ход мировой истории. Но Марш на свой страх и риск продолжает распутывать клубок…

Нужно было грубой силой поставить у власти в Европе сто миллионов самоуверенных немецких хозяев и удержать их господство посредством монополии на техническую культуру и рабского труда вырождающихся, заброшенных, неграмотных кретинов, для того чтобы они могли располагать досугом и носиться по бесконечным автобанам, любоваться туристическими лагерями спортивного общества «Сила через радость», штаб-квартирой партии, военным музеем и планетарием, который фюрер должен был построить в Линце (его новом Гитлерополисе), бегать по местным картинным галереям и есть сдобные булочки с кремом под бесконечные записи «Веселой вдовы». Таким должно было стать немецкое тысячелетнее царство.

Хью Тревор-Ропер.Образ мыслей Адольфа Гитлера

Иногда мне говорят: «Остерегайся! Тебе навяжут двадцать лет партизанской войны!»

Я в восхищении от такой перспективы: Германия будет оставаться в состоянии постоянной боевой готовности.

Адольф Гитлер, 29 августа 1942 года

Часть первая.

Вторник, 14 апреля 1964 года

Клянусь тебе, Адольф Гитлер,

Как фюреру и канцлеру германского рейха,

Быть преданным и смелым.

Клянусь повиноваться до самой смерти

Тебе и вышестоящим лицам,

Которых ты назначишь.

Да поможет мне Бог.

Клятва СС

1

Всю ночь Берлин давили тяжелые тучи, постепенно рассеивающиеся по мере наступления хмурого утра. На западных окраинах города порывы ветра гоняли по озеру Хафель струи дождя.

Небо и вода слились в одну серую пелену, слабо разделенную только темной линией противоположного берега. Ни движения. Ни проблеска света.

Ксавьер Марш, следователь по делам об убийствах берлинской криминальной полиции — крипо, выбрался из своего «фольксвагена» и подставил лицо дождевым струям. Такой дождь всегда доставлял ему удовольствие. Его вкус и запах были ему хорошо знакомы. Этот холодный, пахнувший морем, с терпким привкусом соли дождь принесло с севера, с Балтики. На мгновение Марш перенесся на двадцать лет назад, в рубку подводной лодки, с потушенными огнями уходящей в темноту из Вильгельмсхафена.

Он взглянул на часы. Начало восьмого.

На обочине впереди него стояли еще три автомобиля. Владельцы двух спали за рулем. Из открытого окна третьего — патрульной машины регулярной полиции — орднунгполицай, или орпо, как ее называл каждый немец, — в сыром воздухе было слышно потрескивание радиопомех, перемежаемое врывающейся в эфир словесной скороговоркой. Вращающийся фонарь на крыше машины бросал свет на придорожный лес: синий — черный, синий — черный, синий — черный.

Марш огляделся, ища патрульных орпо, и увидел их у озера под не спасающей от дождя березой. Что-то белело у них под ногами. На валявшемся поблизости бревне сидел молодой человек в черном тренировочном костюме со значком СС на нагрудном кармане. Он сгорбился, упершись локтями в колени, обхватив голову руками, — воплощение безысходного отчаяния.

Марш в последний раз затянулся и щелчком отбросил сигарету. Она, зашипев, потухла на раскисшей дороге.

При его приближении один из полицейских поднял руку:

— Хайль Гитлер!

Не обращая на него внимания, Марш заскользил вниз по грязному берегу, чтобы осмотреть труп.

Это было тело старика — холодное, тучное, лишенное растительности и отвратительно белое. Со стороны оно могло бы показаться брошенной в грязь гипсовой статуей. Выпачканный труп лежал наполовину в воде лицом вверх, широко раскинув руки и откинув голову назад. Один глаз плотно закрыт, другой, злобно прищурившись, глядит в грязное небо.

— Как вас звать, унтервахтмайстер? — не отрывая глаз от тела, спросил Марш, обращаясь к полицейскому.

Тот взял под козырек:

— Ратка, герр штурмбаннфюрер.

Штурмбаннфюрер было эсэсовское звание, равнозначное военному рангу майора, и уставший как собака и промокший до нитки Ратка изо всех сил старался показать уважение к столь высокому чину. Даже не глядя на него, Марш знал, к какому типу служак тот относится: трижды безуспешно обращался с просьбами о переводе в крипо; покорная жена, подарившая фюреру футбольную команду детишек; жалованье двести рейхсмарок в месяц. Живы надеждами.

— Итак, Ратка, — негромко продолжал Марш, — когда его обнаружили?

— Чуть больше часа назад, герр штурмбаннфюрер. Мы заканчивали смену, патрулировали в Николасзее. Приняли вызов. Срочный. Были здесь через пять минут.

— Кто его нашел?

Ратка показал большим пальцем через плечо.

Молодой человек в тренировочном костюме поднялся на ноги. Ему нельзя было дать больше восемнадцати. Коротко подстрижен, так, что сквозь светлые волосы проглядывала розовая кожа. Марш заметил, что он избегает смотреть на тело.

— Фамилия?

— Рядовой СС Герман Йост, герр штурмбаннфюрер. — Он говорил на саксонском наречии, нервно, неуверенно, стараясь угодить. — Из военного училища «Зепп Дитрих» в Шлахтензее. — (Марш знал это заведение: уродливое сооружение из бетона и асфальта, построенное в 1950 году к югу от Хафеля.) — Я часто бегаю здесь по утрам. Было еще темно. Сначала я подумал, что это лебедь, — добавил он, беспомощно разведя руками.

Ратка презрительно фыркнул. Еще бы, курсант школы СС испугался одного-единственного мертвеца! Неудивительно, что войне на Урале не видно конца.

— Видели кого-нибудь еще, Йост? — дружелюбно, по-отечески продолжал расспрашивать Марш.

— Никого, герр штурмбаннфюрер. На площадке для пикников, это полкилометра отсюда, есть телефон. Я позвонил, потом вернулся и стал ждать полицию. На дороге не было ни души.

Марш снова взглянул на покойника. Ну и жирен. Килограммов на сто десять.

— Давайте-ка вытащим его из воды. — Он обернулся к дороге. — Пора будить наших спящих красавцев.

Ратка, переминаясь с ноги на ногу, ухмыльнулся.

Дождь усилился, и другой берег озера совсем исчез из виду. Капли барабанили по листьям деревьев и крышам автомашин. Ливень принес терпкий запах богато удобренной земли и гниющей растительности. Марш не замечал, что его волосы прилипли к голове, по спине текли струйки воды. Он знал: каждое дело, пусть самое будничное вначале, может стать для него интересным.

Ему сорок два года. Стройная фигура, седая голова и холодный взгляд серых, под цвет неба, глаз. Во время войны Министерство пропаганды называло подводников «серыми волками», и в некотором смысле это прозвище очень подходило Маршу — он был упорным сыщиком. Но по своей натуре он не был волком, не бегал в стае, больше полагался на свой мозг, нежели на мускулы. Поэтому скорее его можно было назвать «лисой», что и делали коллеги.

Погода для подводной лодки!

Он распахнул дверцу белой «шкоды». В лицо пахнуло нагретым спертым воздухом из автомобильной печки.

— Доброе утро, Шпидель! — потряс он костлявое плечо полицейского фотографа. — Пора и помокнуть.

Шпидель, вздрогнув, проснулся и сердито уставился на Марша.

Когда он подходил к следующей «шкоде», водитель уже опускал стекло.

— Все в порядке, Марш. Все в порядке, — тоном оскорбленного достоинства пропищал патологоанатом крипо, офицер медицинской службы СС Август Эйслер. — Оставьте свой казарменный юмор тем, кто его ценит.

Они собрались у кромки воды, за исключением доктора Эйслера, который встал в стороне, спрятавшись под допотопным черным зонтом. Шпидель ввернул лампочку вспышки и осторожно поставил правую ногу на ком глины. Выругался, когда набежавшая волна лизнула его ботинок:

— Вот дрянь!

Вспышка на мгновение высветила белые лица, серебряные нити дождя, темный лес. Из ближайших камышей на шум выплыл лебедь и стал ходить кругами в нескольких метрах от них.

— Гнездо стережет, — заметил юный эсэсовец.

— Еще один снимок вот отсюда, — указал Марш. — И отсюда.

Шпидель снова выругался, вытаскивая из грязи промокший ботинок. Дважды сверкнула вспышка.

Марш наклонился и взял тело под мышки. Оно было жестким, словно резина на холоде, и скользким.

— Ну-ка помогите.

Полицейские с обеих сторон ухватили труп за руки, пыхтя, приподняли его и поволокли по грязному берегу на пропитанную водой траву. Разгибаясь, Марш поймал взгляд Йоста.

На старике были спустившиеся до колен голубые плавки. В ледяной воде половые органы съежились — в черных волосах белели крошечные яички.

Левая ступня — до низа икры — отсутствовала.

Так и должно быть, подумал Марш. День будет непростым. Начинаются интересные события.

— Герр доктор, будьте любезны, ваше мнение.

Не скрывая раздражения, Эйслер грациозно шагнул вперед, снимая на ходу перчатку. Не отпуская зонта, тяжело наклонился и ощупал пальцами культю.

— Гребной винт? — спросил Марш. Ему встречались тела, вытащенные из водоемов с оживленным движением — озера Тегелер и реки Шпрее в Берлине, из Альстера в Гамбурге, — которые выглядели так, будто над ними поработали мясники.

— Нет, — Эйслер отнял руку, — давнишняя ампутация. Правда, довольно умелая. — Он с силой нажал кулаком на грудь мертвеца. Изо рта и пузырями из ноздрей хлынула грязная вода. — Трупное окоченение, довольно длительное. Смерть наступила двенадцать часов назад. Возможно, позднее.

Он снова надел перчатку.

Сквозь деревья позади них послышался шум дизеля.

— Санитарная машина, — сказал Ратка. — Не слишком-то торопятся.

Марш подозвал Шпиделя:

— Сделайте еще снимок.

Следователь закурил, глядя на труп. Затем присел на корточки и посмотрел в открытый глаз покойника. Он оставался в таком положении довольно долго. Еще раз сверкнула вспышка фотоаппарата. Лебедь, взмахнув крыльями, приподнялся из воды и повернул к середине озера в поисках пищи.

2

Штаб-квартира крипо расположена на другом конце Берлина, в двадцати пяти минутах езды от Хафеля. Маршу требовались показания Йоста, и он предложил подбросить его до казармы, чтобы тот переоделся, но Йост отказался, ему хотелось поскорее с этим покончить. Поэтому, как только тело погрузили в «санитарку» и отправили в морг, они в маленьком четырехдверном «фольксвагене» Марша принялись кружить по забитым машинами улицам города.

Наступило мрачное утро, какие бывают в Берлине, когда широко известный «берлинский воздух» не столько бодрит, сколько просто пропитан влагой, которая тысячами морозных иголок колет лицо и руки. На Потсдамском шоссе редкие прохожие жались к стенам домов, спасаясь от струй воды из-под колес проходивших мимо машин. Сквозь испещренные дождем стекла они представлялись Маршу слепцами, нащупывающими дорогу.

Во всем этом не было ничего из ряда вон выходящего. Но именно это позднее поразит его больше всего. Все равно что попасть в тяжелую аварию: до нее ничего необычного, потом сам несчастный случай и только после — навсегда изменившийся мир. Ибо то, что из Хафеля выловили тело, было вполне будничным явлением. Такое случалось по крайней мере дважды в месяц — бродяги и разорившиеся бизнесмены, неосторожные ребятишки и безнадежно влюбленные подростки. Несчастные случаи, самоубийства и убийства; отчаяние, глупость, горе.

Телефон зазвонил в квартире Марша на Ансбахерштрассе в четверть седьмого. Звонок его не разбудил. Он лежал в полумраке с открытыми глазами, прислушиваясь к дождю. Последние месяцы он плохо спал.

— Марш? Нам сообщили, что в Хафеле нашли тело. — Это звонил ночной дежурный крипо Краузе. — Съезди взгляни.

Марш ответил, что его это дело не интересует.

— Интересно это тебе или нет, вопрос другой.

— Мне неинтересно, — повторил Марш, — потому что сегодня не мой день. Я дежурил на прошлой и позапрошлой неделе. — И за неделю до того, мог бы он добавить. — Сегодня у меня выходной. Посмотри еще раз в свой список.

На другом конце замолчали, потом Краузе снова взял трубку и неохотно извинился:

— Твое счастье, Марш. Я смотрел график на прошлую неделю. Можешь снова спать. Или… — хихикнул он, — или продолжать свое занятие.

Порыв ветра хлестнул дождем по окну и застучал о раму.

При обнаружении мертвого тела следовали принятому порядку: на место были обязаны немедленно выехать патологоанатом, полицейский фотограф и следователь. Следователи выезжали в порядке очередности, установленной в штаб-квартире крипо на Вердершермаркт.

— А кто дежурит сегодня, ради интереса?

— Макс Йегер.

Йегер. Марш сидел с ним в одном кабинете. Он взглянул на будильник и представил маленький домик в Панкове, где жил Макс с женой и четырьмя дочерьми: по будням он их видел только за завтраком. А Марш разведен и живет один. Он освободил вторую половину дня, чтобы побыть с сыном. Но пока предстояли долгие утренние часы, пустое время. Он подумал, что неплохо для разнообразия чем-нибудь заняться.

— Ладно, не трогай его, — сказал он. — Я все равно не сплю. Беру.

Это было почти два часа назад. Марш взглянул в зеркальце на своего пассажира. С тех пор как они покинули Хафель, Йост не произнес ни слова. Он напряженно сидел на заднем сиденье, глядя на проплывающие мимо серые здания.

У Бранденбургских ворот полицейский на мотоцикле флажком дал ему знак остановиться.

На Паризерплац под старый партийный марш, топая по лужам, кружили оркестранты СА в промокшей коричневой форме. Сквозь закрытые окна «фольксвагена» доносились приглушенные звуки барабанов и труб. У Академии искусств, съежившись под дождем, собралось несколько десятков зевак.

В это время года, проезжая по Берлину, нельзя было не встретить подобных репетиций. Через шесть дней наступит день рождения Адольфа Гитлера — День Фюрера, национальный праздник, — и все оркестры рейха выйдут на парад. Стеклоочистители отмеряли время, словно метрономы.

— Вот самое убедительное свидетельство того, — пробормотал следователь, глядя на толпу, — что при звуках марша немцы теряют голову.

Он повернулся к Йосту. Тот ответил слабой улыбкой.

Мелодия завершилась бряцанием тарелок. Раздались жидкие аплодисменты. Капельмейстер повернулся к публике и поклонился. А за его спиной музыканты кто шагом, кто бегом поспешили к автобусу. Полицейский на мотоцикле подождал, пока не очистится площадь, потом дал короткий свисток. Махнув рукой в белой перчатке, он пропустил их через Бранденбургские ворота.

Впереди открывалась Унтер-ден-Линден. Она утратила свои липы в тридцать шестом — результат официального вандализма в канун берлинских Олимпийских игр. На месте срубленных деревьев гауляйтер города Йозеф Геббельс воздвиг по обе стороны улицы десятиметровые каменные колонны, на каждой из которых, распахнув крылья, взгромоздился партийный орел. Сейчас с их клювов и кончиков крыльев капала вода.

Марш притормозил у светофора на перекрестке у Фридрихштрассе и свернул направо. Две минуты спустя они были на стоянке напротив здания крипо на Вердершермаркт.

Это было уродливое строение — шестиэтажное, массивное, закопченное чудовище времен Вильгельма, стоявшее на южной стороне площади. Последние десять лет Марш бывал здесь практически семь дней в неделю. Как часто жаловалась бывшая жена, он знал это место лучше собственного дома. Внутри здания, сразу же за скрипучей вращающейся дверью и часовыми-эсэсовцами, висела доска, оповещавшая, насколько тревожна ситуация с терроризмом. Четыре цвета по возрастающей обозначали степень опасности: зеленый, синий, черный и красный. Сегодня, как всегда, вывешен красный.

Двое часовых в стеклянной кабине при входе в вестибюль тщательно проверили документы. Марш предъявил удостоверение и расписался за Йоста.

В крипо было оживленнее обычного. В неделю, предшествующую Дню Фюрера, нагрузка на полицию увеличивалась втрое. По мраморному полу стучали каблучками секретарши с коробками личных дел. В воздухе стоял густой запах сырой одежды и мастики для пола. Группки служащих орпо в зеленом и крипо в черном перешептывались о свежих преступлениях. Над их головами с противоположных сторон вестибюля смотрели друг на друга пустыми глазницами бюсты фюрера и руководителя службы безопасности рейха Рейнхарда Гейдриха.

Марш отодвинул металлическую решетку лифта и пропустил внутрь Йоста.

Силы безопасности, которыми руководил Гейдрих, делились на три части. На нижней ступени иерархии находились орпо, или ординарные, обычные полицейские. Они подбирали пьяных, патрулировали автобаны, штрафовали за превышение скорости, производили аресты нарушителей порядка и мелких преступников, тушили пожары, дежурили на вокзалах и в аэропортах, отвечали на срочные вызовы, вылавливали — как сегодня — из воды утопленников.

На вершине — зипо, полиция безопасности. Зипо охватывала гестапо и собственную службу безопасности партии. Их штаб-квартира находилась в мрачном комплексе зданий вокруг Принц-Альбрехтштрассе, в километре к юго-западу от крипо. Они занимались вопросами терроризма, подрывной деятельности, контрразведки и преступлений против государства. У них были уши на каждом заводе, каждой фабрике, в каждой школе, больнице, столовой, в каждом городке, каждой деревушке, на каждой улице. Тело в озере могло иметь отношение к зипо только в том случае, если погибший был террористом или изменником.

И где-то между этими двумя, сливаясь с той и другой, находилась крипо — Пятый департамент Главного управления имперской безопасности. Она занималась расследованием преступлений как таковых — краж, ограблений банков, разбойных нападений, изнасилований и смешанных браков, вплоть до убийств. Утопленники в озерах — кто они такие и как туда попали — относились к ведению крипо.

Лифт остановился на втором этаже. Коридор чем-то напоминал аквариум. Слабый искусственный свет отражался от зеленого линолеума и зеленых стен. Тот же запах мастики для полов, что и в вестибюле, но здесь он еще сдобрен «ароматом» дезинфекции из уборной и затхлым табачным дымом. Вдоль коридора два десятка дверей из матового стекла, некоторые приоткрыты. Кабинеты следователей. Из одного раздавался звук неуверенно стучавшего по машинке пальца, в другом неумолчно звонил телефон.

— Нервный центр неустанной борьбы против преступных врагов национал-социализма, — произнес Марш, цитируя заголовок одного из последних номеров партийной газеты «Фелькишер беобахтер». Он помолчал и, увидев пустой взгляд Йоста, добавил: — Шучу.

— Извините? — не расслышал тот.

— Бог с ним.

Он толкнул дверь и включил свет. Кабинет был чуть больше темного чулана или тюремной камеры, его единственное окошко выходило во двор с потемневшими кирпичными стенами. Одна стена комнаты заставлена полками: обветшавшие тома законов и судебных решений в кожаных переплетах, руководство по криминалистике, словарь, атлас, указатель берлинских улиц, телефонные справочники, папки дел с наклейками: «Браун», «Хундт», «Штарк», «Задек» — бюрократические надгробные надписи, увековечившие память о некоторых давно забытых жертвах. По другую сторону кабинета четыре шкафа с досье. На одном из них похожий на паука цветок. Его два года назад в разгар невысказанной и безответной страсти к Ксавьеру Маршу поставила там немолодая уже секретарша. Теперь он засох. Вот и вся мебель, если не считать еще двух придвинутых к окну деревянных письменных столов. Один принадлежал Маршу, а другой Максу Йегеру.

Марш повесил пальто на крючок у двери. Когда была возможность, он предпочитал не надевать форму, и сегодня, в связи с утренним ливнем, оделся в серые брюки и толстый синий свитер. Он подвинул Йосту стул Йегера:

— Садитесь. Кофе?

— Будьте добры.

В коридоре была кофеварка.

— Получили снимки, как они забавлялись в постели. Можешь представить? Погляди-ка, — услыхал Марш голос Фибеса из ФБЗ, отделения сексуальных преступлений. Тот хвастался своей последней удачей. — Горничная сфотографировала. Смотри, можно разглядеть каждый волосок. Эта девушка станет профессионалом.

Что там могло быть? Марш нажал кнопку кофеварки, и она выбросила пластмассовый стаканчик. Небось, подумал он, офицерская жена и батрак-поляк, присланный из генерал-губернаторства для работы на огороде. Такое уже случалось: сердце женщины, муж которой был на фронте, покорял мечтательный, душевный поляк. Похоже, их застала с поличным и сфотографировала ревностная девица из Союза немецких девушек, стремящаяся угодить властям. По Закону 1935 года о расовой чистоте это считалось сексуальным преступлением.

Он еще раз нажал кнопку кофеварки.

В народном суде состоится слушание дела, которое в назидание другим будет подробно смаковаться в «Дер Штюрмер». Жене дадут два года в Равенсбрюке. Разжалование и бесчестье для мужа. Двадцать пять лет поляку, если повезет. А скорее всего — смертная казнь.

— Трахались! — пробормотал мужской голос, а инспектор Фибес, скользкий тип лет пятидесяти с гаком, от которого десять лет назад с инструктором СС по лыжному спорту сбежала жена, разразился хохотом. Марш со стаканчиками кофе в обеих руках вернулся в кабинет и изо всех сил захлопнул за собой дверь ногой.

Имперская криминальная полиция,

Вердершермаркт, 5/6, Берлин

ЗАЯВЛЕНИЕ СВИДЕТЕЛЯ

Мои имя и фамилия Герман Фридрих Йост. Родился 23.2.45 года в Дрездене. Я курсант военного училища «Зепп Дитрих» в Берлине. Сегодня в 5:30 утра я начал свою обычную тренировочную пробежку. Я предпочитаю бегать один. Обычно бегу в западном направлении через Грюневальдский лес к Хафелю, потом на север вдоль берега озера до ресторана «Линдвердер» и далее на юг до казарм в Шлахтензее. В трехстах метрах к северу от дороги на Шваненвердер я увидел предмет, лежащий в воде у берега озера. Он оказался телом мужчины. Я побежал по тропинке к находящемуся в полукилометре телефону и сообщил в полицию. Потом вернулся и стал ждать прибытия властей. Все время шел сильный дождь, и я никого не видел.

Я делаю это заявление добровольно в присутствии следователя крипо Ксавьера Марша.

Рядовой СС Г. Ф. Йост8:24, 14.4.64 г.

Марш откинулся на стуле и разглядывал молодого человека, когда тот писал свое заявление. Лицо без резких черт. Розовая и нежная, как у младенца, кожа, прыщавая вокруг рта, белесый пушок над верхней губой. Марш сомневался, бреется ли он.

— Почему вы бегаете в одиночку?

Йост передал бумагу с заявлением:

— Это дает мне возможность думать. Хорошо раз в день побыть одному. В казарме нечасто остаешься один.

— Давно курсантом?

— Три месяца.

— Нравится?

— Да как же! — Йост отвернулся к окну. — Только начал учиться в Геттингенском университете, а тут призвали в армию. Скажем, это был не самый счастливый день в моей жизни.

— Что изучали?

— Литературу.

— Немецкую?

— А какую же еще? — Йост слабо улыбнулся. — Надеюсь вернуться в университет, когда отслужу свои три года. Хочу стать учителем, писателем. Только не солдатом.

Марш возразил:

— Если ты так уж не любишь военных, тогда что тебе делать в СС?

Ответ ему был известен заранее.

— Это все отец. Он с самого начала состоял в отряде личных знаменосцев Адольфа Гитлера. Знаете, что бывает в этих случаях? Я его единственный сын.

— Должно быть, до чертиков не нравится.

Йост пожал плечами:

— Переживу. И мне сказали — разумеется, неофициально, — что на фронт не пошлют. В офицерской школе в Бад-Тольце нужен ассистент, читать курс о вырождении американской литературы. Это похоже на мой предмет. Вырождение. — Он осмелился еще раз улыбнуться. — Может быть, стану специалистом в этой области.

Марш засмеялся и снова взглянул на заявление. В нем что-то было не так, и теперь он это увидел.

— Не сомневаюсь, что станешь. — Он отложил заявление и встал из-за стола. — Желаю успехов в учебе.

— Разрешите идти?

— Конечно.

Йост облегченно поднялся на ноги. Марш взялся за ручку двери:

— Еще один вопрос. — Он повернулся и пристально поглядел в глаза курсанта СС. — Почему ты мне лжешь?

У Йоста дернулась голова.

— Что?..

— Ты утверждаешь, что покинул казарму в пять тридцать. Вызвал полицию в пять минут седьмого. Шваненвердер находится в трех километрах от казарм. Ты в хорошей форме — бегаешь каждый день. Под таким дождем лениться не станешь. Если ты неожиданно не захромал, то должен был прибежать к озеру задолго до шести. Итак, в твоем заявлении не упоминается — сколько это будет? — о двадцати минутах из тридцати пяти. Что ты делал, Йост?

Юноша был потрясен.

— Возможно, я позже вышел из казармы. Или, может быть, сначала сделал пару кругов по беговой дорожке…

— Может быть, может быть… — грустно покачал головой Марш. — Эти факты можно проверить, и я предупреждаю: тебе придется туго, если я докопаюсь до правды и предъявлю ее тебе. Ты гомосексуалист, не так ли?

— Герр штурмбаннфюрер! Ради бога…

Марш положил руки Йосту на плечи:

— Мне наплевать. Возможно, ты каждое утро бегаешь в одиночку, чтобы встретиться в Грюневальде минут на двадцать с каким-нибудь парнем. Это твое дело. Для меня это не преступление. Я интересуюсь исключительно мертвым телом. Ты что-нибудь видел? Что ты все-таки делал?

Йост затряс головой:

— Ничего. Клянусь вам.

Большие светлые глаза наполнились слезами.

— Прекрасно, — отпустил его Марш. — Подожди внизу. Я договорюсь, чтобы тебя отвезли в Шлахтензее. — Он открыл дверь. — Не забывай, что я сказал: лучше, если ты мне скажешь правду сейчас, чем я узнаю ее потом.

Йост колебался, и на миг Маршу показалось, что он что-то скажет, но тот вышел в коридор и зашагал прочь.

Марш позвонил в гараж и вызвал машину. Положил трубку и остановился у окна, глядя сквозь грязное стекло на стену напротив. Потемневший кирпич блестел под пленкой воды, стекавшей с верхних этажей. Не слишком ли он надавил на парня? Возможно. Но бывает, что правду можно добыть только из засады, взять врасплох внезапной атакой. Лгал ли Йост? Разумеется. Но тогда, если он гомосексуалист, он вряд ли мог бы позволить себе не лгать: всякий, кого уличали в «антиобщественном поступке», прямым ходом попадал в трудовой лагерь. Задержанных за гомосексуализм эсэсовцев направляли на Восточный фронт в штрафные батальоны. Мало кто оттуда возвращался.

Марш за последний год встречал десятки молодых людей, подобных Йосту. С каждым днем их становилось все больше. Бунтующих против родителей. Подвергающих сомнению устои государства. Слушающих американские радиостанции. Распространяющих плохо напечатанные экземпляры запрещенных книг — Гюнтера Грасса и Грэма Грина, Джорджа Оруэлла и Дж. Д. Сэлинджера. Они главным образом протестовали против войны с поддерживаемыми американцами советскими партизанами, которая перемалывала людей к востоку от Урала вот уже двадцать лет и которой, казалось, не будет конца.

Он внезапно устыдился своего обращения с Йостом и подумал было спуститься вниз и извиниться. Но потом, как всегда, решил, что его долг перед погибшим важнее всего. Он искупит свое грубое обращение, если установит его личность.

Дежурная часть берлинской криминальной полиции занимает на Вердершермаркт почти весь третий этаж. Марш, перешагивая через ступеньку, поднимался туда. У входа часовой с автоматом потребовал пропуск. Глухой стук электронных замков — и дверь открылась.

В половину задней стены — усеянная лампочками карта Берлина. Созвездие, оранжевое в полумраке, обозначает сто двадцать два городских полицейских участка. Левее вторая карта, еще больше размером, — всего рейха. Красными лампочками отмечены города, достаточно большие, чтобы там создавались собственные отделения крипо. Центр Европы полыхает огнем. Далее к востоку его интенсивность постепенно падает, а за Москвой лишь несколько разрозненных искр, мерцающих в темноте, как огоньки костров. Планетарий преступности.

Дежурный по Берлинскому округу Краузе сидел на возвышении под картами. Он был на телефоне и приветливо помахал рукой подошедшему Маршу. Перед ним за стеклянными перегородками с наушниками и микрофонами сидело около десятка женщин в накрахмаленных белых блузках. Чего только не доводилось им слышать! Из поездки на Восток возвращается домой унтер-офицер танковой дивизии. Поужинав, он достает пистолет и убивает жену и одного за другим троих детей. Потом разбрызгивает по потолку собственные мозги. Сосед в истерике вызывает полицию. Сообщение попадает сюда и, прежде чем поступить этажом ниже, в коридор с потрескавшимся зеленым линолеумом и затхлым табачным запахом, подвергается проверке, оценивается и излагается в сжатом виде.

Позади дежурного офицера секретарь в форме наносила с кислой физиономией данные на доску со сводкой ночных происшествий. Она состояла из четырех колонок: опасные преступления, преступления с применением насилия, происшествия, несчастные случаи со смертельным исходом. Каждая из категорий в свою очередь делилась на четыре раздела: время, источник информации, подробности, принятые меры. Все смерти и увечья за обычную ночь самого большого в мире города с десятимиллионным населением умещались в виде условных знаков на нескольких квадратных метрах белого пластика.

С десяти часов прошлого вечера было десять смертельных случаев. Самое тяжелое происшествие — 1М2Ж4Д — трое взрослых и четверо детей погибли в автомобильной катастрофе в Панкове вскоре после одиннадцати. Меры не принимались — дело можно передать орпо. В Кройцберге при пожаре сгорела семья, у бара в Веддинге поножовщина, в Шпандау до смерти избили женщину. Прерванное утро самого Марша записано последним — 06:07 (О) (означавшее, что сообщение поступило от орпо) 1М Хафель — Марш. Секретарь отступила в сторону и громко щелкнула колпачком ручки.

Краузе закончил телефонный разговор и смотрел с виновато-миролюбивым видом.

— Марш, я уже извинился перед тобой.

— Забудь об этом. Мне нужен список пропавших. Район Берлина. Скажем, за последние сорок восемь часов.

— Нет проблем. — Краузе облегченно вздохнул и повернулся на вращающемся стуле к женщине с кислым выражением лица. — Вы слышали, что просит следователь, Хельга? Проверьте, не поступило ли что-нибудь еще за последний час. — Он снова повернулся к Маршу, глядя на него красными от недосыпания глазами. — По мне, хватило бы и часа. Но любая неприятность вокруг этого места — знаешь, что это значит.

Марш посмотрел на карту Берлина. Большая часть ее покрыта серой паутиной улиц. Но слева два ярких цветных пятна: зеленое пятно Грюневальдского леса и протянувшаяся вдоль него голубая лента Хафеля. В озере в форме человеческого зародыша свернулся остров, связанный с берегом тонкой пуповиной.

Шваненвердер.

— У Геббельса дом все еще там?

Краузе кивнул:

— И у остальных.

Это было одно из наиболее фешенебельных мест в Берлине, по существу, правительственная закрытая территория. С дороги просматривались несколько десятков больших домов. У входа на дамбу — часовой. Прекрасное место для уединения, идеальное с точки зрения безопасности, удобное для частных причалов; и уж совсем не подходящее для того, чтобы обнаружить труп. Труп вынесло на берег менее чем в трехстах метрах от острова.

Краузе заметил:

— Местные орпо называют его «фазаньей тропой».

Марш улыбнулся: на уличном жаргоне «золотыми фазанами» называли партийных вождей.

— Нехорошо слишком долго оставлять мусор у таких дверей.

Вернулась Хельга.

— Лица, объявленные пропавшими с воскресного утра и до сих пор не обнаруженные. — Она вручила Краузе длинный печатный список имен, тот мельком взглянул на него и передал Маршу.

— Вполне достаточно, чтобы загрузить тебя работой. — Он находил это забавным. — Я бы посадил на него твоего приятеля, толстяка Йегера. Помнишь, ведь этим делом нужно было заняться ему?

— Спасибо. Я хотя бы начну.

Краузе покачал головой:

— Ты же работаешь за двоих. Никакого продвижения, и платят хреново. Ты что, чокнутый?

Марш свернул в трубочку список пропавших. Наклонился и легонько постучал ею по груди Краузе.

— Забываешься, приятель, — сказал он. — Работа делает тебя свободным.

Лозунг трудовых лагерей.

Он повернулся и стал пробираться между рядами телефонисток. У себя за спиной он расслышал, как Краузе убеждал Хельгу:

— Вы же понимаете, что я имел в виду? Ничего себе шуточки!

Марш вошел в кабинет как раз в ту минуту, когда Макс Йегер вешал пальто.

— Зави! — распахнув руки, воскликнул Йегер. — Мне уже передали из дежурной части. Ну что я могу тебе сказать?

Он был в форме штурмбаннфюрера СС. На черном мундире еще оставались следы завтрака.

— Отнеси на счет моего старого доброго сердца, — сказал Марш. — И не слишком радуйся. На трупе не было ничего такого, что позволило бы установить его личность, а в Берлине с воскресенья числятся пропавшими сто человек. Чтобы только просмотреть список, понадобится несколько часов. А я обещал после обеда забрать к себе сына, так что тебе придется заняться этим одному.

Он закурил и рассказал о деталях: месте обнаружения тела, отсутствии ступни, подозрениях относительно Йоста. Йегер слушал, бормоча про себя. Это был неповоротливый, неопрятный здоровяк двухметрового роста с неуклюжими руками и ногами. Ему было пятьдесят, почти на десять лет больше, чем Маршу, но они сидели в одном кабинете с 1959 года и нередко работали по одному делу. Сослуживцы на Вердершермаркт за спиной в шутку называли их лисой и медведем. В том, как они, с одной стороны, пререкались, а с другой — выгораживали друг друга, было что-то от старой супружеской пары.

— Вот список пропавших. — Марш сел за стол и развернул список: фамилии, даты рождения, время исчезновения, адреса сообщивших. Йегер наклонился к списку из-за его плеча. Он курил толстые душистые сигары, которыми провонял его мундир. — Если верить доброму доктору Эйслеру, наш покойник скончался вчера где-то после шести часов вечера, так что, возможно, хватились его самое раннее часов в семь-восемь. Может быть, даже ждут, что он объявится нынче утром. Поэтому его может не оказаться в этом списке. Но нам следует рассмотреть две другие возможности, не так ли? Первая: он исчез до того, как погиб. Вторая — и мы по горькому опыту знаем, что такое возможно, — Эйслер напутал со временем наступления смерти.

— Этот малый не годится и в ветеринары, — заметил Йегер.

Марш быстро сосчитал:

— Сто две фамилии. Я бы дал нашему покойнику лет шестьдесят.

— Для верности, скажем, пятьдесят. Никто не сохранит свою лучшую форму, похлебав двенадцать часов водичку.

— Верно. Итак, исключаем из списка всех родившихся после тысяча девятьсот четырнадцатого года. Должна остаться дюжина фамилий. С опознанием совсем легко: не отсутствовала ли ступня у дедушки? — Марш сложил листок, разорвал пополам и передал одну половинку Йегеру.

— Где возле Хафеля есть участки орпо?

— В Николасзее, — начал Макс, — Ваннзее, Кладове, Гатове. В Пихельсдорфе, но это уже слишком далеко к северу.

Следующие полчаса Марш по очереди обзванивал каждый из них, включая Пихельсдорф, интересуясь, не передавали ли в участки одежду и нет ли среди местных бродяг человека, похожего на найденного в озере. Ничего. Он занялся своей частью списка. К половине двенадцатого, исчерпав все возможные фамилии, Марш встал и потянулся.

— Господин Никто.

Йегер кончил звонить десятью минутами раньше и курил, глядя в окно.

— Известный малый, правда? По сравнению с ним даже ты пользуешься чьей-то любовью. — Он вынул изо рта сигару и стал собирать прилипшие к языку крошки табака. — Я поинтересуюсь; в дежурной части, может, будут еще какие-то фамилии. Оставь это мне. Желаю хорошо провести время с Пили.

В уродливой церкви напротив штаб-квартиры крипо только что закончилась утренняя служба. Стоя на другой стороне улицы, Марш наблюдал, как священник в надетом поверх церковного облачения поношенном плаще запирает двери. В Германии власти не одобряли религию. Сколько прихожан, подумал Марш, бросили вызов шпикам гестапо и пришли на службу? Полдюжины? Священник опустил в карман тяжелый железный ключ и обернулся. Увидел смотрящего на него Марша и, пряча глаза, поспешно скрылся, словно его застали в момент незаконной сделки. Марш застегнул шинель и вслед за ним окунулся в скверное берлинское утро.

3

Строительство Триумфальной арки началось в 1946 году, а работы были завершены ко Дню национального пробуждения в 1950 году. Творческий замысел принадлежал самому фюреру, и проект основывался на его собственных набросках, сделанных в годы Борьбы.

Пассажиры туристического автобуса — по крайней мере те, кто понимал, — усваивали эту информацию. Они поднимались со своих мест или наклонялись в проходе, чтобы лучше видеть. Ксавьер Марш, разместившийся в середине автобуса, взял сына на колени. Экскурсовод, женщина средних лет в темно-зеленой форме Имперского министерства туризма, стояла, широко расставив ноги, спиной к ветровому стеклу, и простуженным голосом говорила в микрофон:

— Арка воздвигнута из гранита. Ее объем — два миллиона триста шестьдесят пять тысяч шестьсот восемьдесят пять кубических метров. — Она чихнула. — Парижская Триумфальная арка уместится в ней сорок девять раз.

Махина арки на миг нависла над ними. Затем они внезапно оказались внутри громадного ребристого каменного туннеля длиннее футбольного поля, выше пятнадцатиэтажного здания, со сводчатой, как у собора, кровлей. В предвечерней мгле на восьми полосах движения мелькал свет передних фар и задних огней.

— Высота арки — сто восемнадцать метров. Сто шестьдесят восемь метров в поперечнике и сто девятнадцать в глубину. На внутренних стенах выбиты имена трех миллионов солдат, погибших за фатерланд в войнах тысяча девятьсот четырнадцатого — тысяча девятьсот восемнадцатого и тысяча девятьсот тридцать девятого — тысяча девятьсот сорок шестого годов.

Она снова чихнула. Пассажиры почтительно вытянули шеи, вглядываясь в Список павших. Это была смешанная публика. Группа увешанных фотоаппаратами японцев, американская пара с девочкой возраста Пили, немецкие колонисты из Остланда и с Украины, приехавшие в Берлин на День Фюрера. Когда проезжали Список павших, Марш смотрел в сторону. Где-то там были имена его отца и обоих дедов. Он наблюдал за экскурсоводом. Сочтя, что на нее никто не смотрит, та отвернулась и быстро вытерла рукавом нос. Автобус вновь выехал под моросящий дождь.

— Покидая арку, мы въезжаем на центральную часть проспекта Победы. Проспект был спланирован рейхсминистром Альбертом Шпеером и завершен в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году. Его ширина — сто двадцать три метра и длина пять и шесть десятых километра. Он шире и в два с половиной раза длиннее Елисейских Полей в Париже.

Выше, длиннее, больше, шире, дороже… Даже победив, думал Марш, Германия страдала комплексом неполноценности, свойственным парвеню, выскочке. Все приходилось сравнивать с тем, что есть у иностранцев…

— Открывающийся с этой точки вид к северу вдоль проспекта Победы считается одним из чудес света.

— Одно из чудес света, — прошептал Пили.

И это действительно было чудо, даже в такой день, как сегодня. Перед ними открылся забитый транспортом проспект со вставшими стеной по обеим сторонам творениями Шпеера из стекла и гранита: зданиями министерств, учреждений, крупных магазинов, кинотеатров, жилыми домами. В конце этого потока света, подобно рассекающему волны серому гигантскому кораблю, возвышался Большой зал рейха с куполом, наполовину скрытым низкими облаками.

Колонисты одобрительно переговаривались между собой.

— Словно гора, — сказала женщина, сидевшая позади Марша с мужем и четырьмя мальчиками.

Наверное, они всю зиму мечтали об этой поездке. Брошюра Министерства туризма и мечта побывать в апреле в Берлине, должно быть, согревали их в снежные безлунные ночи в тысяче километров от дома, где-нибудь в Минске или Киеве. Как они сюда попали? Возможно, с туристической группой, организованной обществом «Сила через радость»: два часа лета на «юнкерсе» с остановкой в Варшаве. Или три дня езды в семейном «фольксвагене» по автобану Берлин — Москва.

Пили соскользнул с колен отца и, пошатываясь, прошел вперед, ближе к шоферу. Марш ущипнул себя за переносицу — нервная привычка, приобретенная… когда? Думается, во время службы на подводной лодке, когда винты английских кораблей работали так близко, что сотрясался корпус, и когда никто из экипажа не знал, не будет ли следующая глубинная бомба последней. Его списали с флота в 1948 году по болезни, подозревали туберкулез. Год лечился. Потом, за неимением лучшего, он поступил в звании лейтенанта в маринекюстенполицай, береговую полицию, в Вильгельмсхафене. В том же году он женился на Кларе Эккарт, медсестре, с которой познакомился в туберкулезной клинике. В 1952 году его взяли в гамбургскую крипо. В 1954 году, когда Клара ожидала ребенка, а брак их уже рушился, Марша с повышением перевели в Берлин. Пауль — Пили — родился ровно десять лет и один месяц назад.

Что не получилось? Он не винил Клару. Она не изменилась. Она всегда была сильной женщиной, желавшей от жизни простых вещей: дом, семью, друзей, доброго к себе расположения. После десяти лет на флоте и двенадцати месяцев практически в изоляции он вступил в мир, который едва узнавал. Когда он ходил на работу, смотрел телевизор, обедал с друзьями, даже когда спал с женой, ему порой казалось, что он все еще на борту подводной лодки, плывет под поверхностью повседневной жизни, одинокий, настороженный.

Он забрал Пауля в полдень из дома Клары — одноэтажного домика в невзрачном поселке послевоенной застройки в южном пригороде Лихтенраде. Остановка на улице, два гудка, взгляд на окно, не шевельнулась ли занавеска. Таков заведенный порядок, молчаливо достигнутый пять лет назад после развода, — способ избежать неловких встреч; ритуал, который терпели каждое четвертое воскресенье, если позволяла работа, в соответствии со строгими положениями Имперского закона о браке. Редко когда он встречался с сыном по вторникам, но теперь были школьные каникулы — с 1959 года ребят вместо Пасхи распускали на недельные каникулы в день рождения фюрера.

Дверь отворилась, и появился Пауль, словно стеснительный парнишка, которого против воли вытолкнули играть на сцену. Он был в новенькой форме детской нацистской организации — пимпфов — хрустящей черной рубашке и темно-синих шортах. Сын молча забрался в машину. Марш, смущаясь, прижал его к себе.

— Выглядишь как большой. Как в школе?

— Все в порядке.

— Как мама?

Мальчик пожал плечами.

— Чем бы нам заняться?

Снова неопределенное движение плечами.

Они пообедали в современном заведении со стульями и столами из пластика на Будапештерштрассе, напротив зоопарка: отец и сын. Один заказал пиво и сосиски, второй — яблочный сок и гамбургер. Марш заговорил о пимпфах, и тут личико Пили озарилось радостью. До того, как стать пимпфом, ты был ничем, «не носил формы, не участвовал в собраниях и не ходил в походы». В организацию разрешали вступать с десяти лет и оставаться в ней до четырнадцати, когда ты становился полноправным членом организации гитлеровской молодежи — гитлерюгенда.

— Я был первым в списке принятых!

— Молодец.

— Надо пробежать шестьдесят метров за двенадцать секунд, — рассказывал Пили, — прыгнуть в длину и толкнуть ядро. Потом поход — целых полтора дня. Написать об учении партии. А еще надо знать наизусть «Хорст Вессель».

Маршу даже показалось, что сын вот-вот ее запоет, и он поспешно спросил:

— А где кинжал?

Пили, сосредоточенно наморщив лоб, полез в карман. Как он похож на мать, подумал Марш. Такие же широкие скулы и пухлый рот, такие же серьезные, широко расставленные карие глаза. Пили аккуратно положил перед ним кинжал. Он взял его в руки и вспомнил день, когда получил свой. Когда это было? В тридцать четвертом? Волнение мальчугана, который верит, что его приняли в общество мужчин. Он повернул кинжал другой стороной, и на рукоятке ярко блеснула свастика. Взвесил его на ладони и вернул сыну.

— Горжусь тобой, — сказал он. — Чем займемся? Можно сходить в кино. Или в зоопарк.

— Хочу прокатиться на автобусе.

— Но мы же катались прошлый раз. И до этого.

— Не важно. Хочу на автобусе.

— Большой зал рейха — самое большое здание в мире. Он возвышается больше чем на четверть километра, и в отдельные дни — как, например, сегодня, посмотрите — верхнюю часть его купола не видно. Диаметр самого купола — сто сорок метров, и купол римского собора Святого Петра уместится в нем шестнадцать раз.

Они доехали до начала проспекта Победы и въезжали на Адольф-Гитлерплац. С левой стороны площадь ограничивалась зданием штаба верховного командования вермахта, с правой — новой имперской канцелярией и Дворцом фюрера. Прямо — здание Большого зала. Вблизи он уже не выглядел таким серым, как издалека. Теперь им было видно, о чем говорила экскурсовод: что колонны фасада были из красного гранита, добытого в Швеции, а по бокам располагались золотые изваяния Атласа и Теллуры, несущих на плечах сферы, изображающие Небо и Землю. Само здание было кристально-белым, как свадебный пирог. Тускло-зеленый купол из листовой меди. Пили так и остался впереди.

— В Большом зале проводятся только самые торжественные церемонии Германского рейха. Он вмещает сто восемьдесят тысяч человек. Одно интересное непредвиденное явление: дыхание такого количества людей собирается под куполом и образует облака, которые выпадают в виде легкого дождя. Большой зал — единственное здание в мире, образующее собственный климат…

Марш все это уже слышал. Он глядел в окно, а видел лежащее в грязи тело. Плавки! О чем думал старик, купаясь в понедельник вечером? Берлин вчера еще со второй половины дня затянуло темными тучами. И когда наконец разразилась гроза, дождь стальными прутьями сек по улицам и крышам, заглушая гром. Может быть, самоубийство? Подумать только: забрести в холодное озеро, поплыть в темноте, рассекая воду, к середине, видеть, как над деревьями сверкают молнии, и ждать, когда усталость сделает все остальное…

Пили вернулся на место и возбужденно подпрыгивал на сиденье.

— Папа, а мы фюрера увидим?

Видение исчезло, и Маршу стало стыдно. Опять один из тех снов наяву, о которых, жалуясь, говорила Клара: «Даже когда ты здесь, на самом деле ты не с нами».

Он ответил:

— Вряд ли.

И снова экскурсовод:

— Справа Имперская канцелярия и резиденция фюрера. Длина ее фасада составляет ровно семьсот метров, что на сто метров длиннее фасада дворца Людовика XIV в Версале.

По мере продвижения автобуса здание канцелярии медленно раскручивалось, подобно спящему на краю площади китайскому дракону: мраморные колонны и красная мозаика, бронзовые львы, позолоченные силуэты, готические письмена. Под развевающимся знаменем со свастикой почетный караул из четырех эсэсовцев. Ни одного окна, но на высоте пятого этажа в стену встроен балкон, на котором появлялся фюрер в тех случаях, когда на площади собирались миллион людей. Даже теперь под балконом торчало несколько десятков зевак, глазеющих на плотно закрытые ставни. Бледные от ожидания лица. А вдруг…

Марш взглянул на сына. Пили, не отрываясь, смотрел на балкон, словно распятие, сжимая в кулачке кинжал.

Они вышли из автобуса там же, откуда началась экскурсия, — у Готенландского вокзала. Был уже шестой час. Меркли последние следы естественного света. День с отвращением отделывался от самого себя.

Двери вокзала извергали людей: солдат с вещевыми мешками в сопровождении девушек или жен, иностранных рабочих с картонными чемоданами и перевязанными веревками потрепанными узлами, колонистов, завороженно глазеющих на толпу и яркие огни после двухдневного путешествия из степных далей. Повсюду люди в форме. Темно-синей, зеленой, коричневой, черной, серой, цвета хаки. Похоже на завод после окончания смены. Стук металла и пронзительные свистки, как на заводе, заводские запахи жара и смазки, спертого воздуха и металлических опилок. Со стен кричали восклицательные знаки: «Будь постоянно бдителен!», «Внимание! Немедленно сообщайте о подозрительных свертках!», «Террорист не дремлет!».

Отсюда поезда высотой в дом по четырехметровой колее направлялись к аванпостам империи — в Готенланд (бывший Крым) и Теодерихсхафен (бывший Севастополь), в генеральный комиссариат Таврида и его столицу Мелитополь, в Волынь-Подолию, Житомир, Киев, Николаев, Днепропетровск, Харьков, Ростов, Саратов… Это была конечная станция пути из нового мира. Объявления по местной радиосети о прибытии и отправлении перемежались с увертюрой из «Кориолана». Марш попытался взять Пили за руку, когда они пробирались сквозь толпу, но мальчик вырвался.

Потребовалось четверть часа, чтобы выбраться из подземного гаража, и еще столько же, чтобы покинуть забитые улицы вокруг вокзала. Они ехали молча. Только когда машина уже подъезжала к Лихтенраде, Пили неожиданно выпалил:

— Ты асоциальный, правда?

Такое необычное слово вылетело из уст десятилетнего ребенка и было так тщательно произнесено, что Марш чуть не расхохотался. Асоциальный, нарушающий общественные интересы: один шаг до предателя, если пользоваться партийным лексиконом. Не участвовал в зимней кампании по сбору средств. Не вступал в бесчисленные национал-социалистские ассоциации. В нацистскую лыжную федерацию. В ассоциацию нацистских пеших туристов. В нацистский автомобильный клуб. В нацистское общество служащих криминальной полиции. Однажды в Люстгартене он даже наткнулся на шествие, организованное нацистской лигой обладателей медалей за спасение утопающих.

— Чепуха.

— А дядя Эрих говорит, что правда.

Эрих Хельфферих. Выходит, теперь он уже «дядя» Эрих. Фанатик хуже не придумаешь, освобожденный чиновник берлинской штаб-квартиры партии. Лезущий не в свое дело очкарик, самозваный детский руководитель… Марш впился руками в баранку. Хельфферих начал встречаться с Кларой год назад.

— Он говорит, что ты не приветствуешь как положено фюрера и отпускаешь шутки в адрес партии.

— Откуда он все это знает?

— Он говорит, что в штаб-квартире партии на тебя заведено дело и скоро до тебя доберутся. — мальчик готов был заплакать от стыда. — Я думаю, он прав.

— Пили!

Они подъезжали к дому.

— Ненавижу тебя. — Это было сказано спокойным, ровным голосом. Сын вышел из машины. Марш открыл свою дверь, побежал по дорожке за ним. Он услышал, как в доме залаяла собака.

— Пили! — позвал он еще раз.

Дверь открылась. Там стояла Клара в форме женского нацистского общества. Марш разглядел и маячившую позади нее одетую в коричневое фигуру Хельффериха. Собака, молодая немецкая овчарка, прыгнула на грудь Пили, но тот, растолкав всех, скрылся в доме. Марш хотел пройти за ним, но Клара встала на пути:

— Оставь мальчика в покое. Убирайся. Оставь всех нас в покое.

Она поймала пса за ошейник и оттащила назад. Под его визг дверь захлопнулась.

Позднее, возвращаясь в центр Берлина, Марш продолжал думать о собаке. Единственное живое существо в доме, подумал он, которое не носит формы.

Если бы он не чувствовал себя так скверно, то рассмеялся бы.

4

— Целый день кошке под хвост, — произнес Макс Йегер. Было половина восьмого вечера, и он натягивал шинель у себя на Вердершермаркт. — Ни личных вещей, ни одежды. Просмотрел список пропавших аж до четверга. Никаких результатов. Так что с предполагаемого времени смерти прошло больше суток и ни одна живая душа его не хватилась. Ты уверен, что это не какой-нибудь бродяга?

Марш покачал головой:

— Слишком упитан. И у бродяг не бывает плавок. Как правило.

— И в довершение всего, — Макс последний раз пыхнул сигарой и погасил ее, — мне вечером идти на партийное собрание. Тема: «Немецкая мать — народная воительница на внутреннем фронте».

Как и все следователи крипо, включая Марша, Йегер имел звание штурмбаннфюрера СС. В отличие от Ксавьера, в прошлом году он вступил в партию. Марш не осуждал его: чтобы продвинуться по службе, нужно было состоять в НСДАП.

— И Ханнелоре идет?

— Ханнелоре? Обладательница бронзового Почетного креста «Германская мать»? Конечно идет. — Макс поглядел на часы. — Самое время выпить по кружке пива. Что скажешь?

— Сегодня нет, спасибо. Я спущусь с тобой.

Они попрощались на ступенях здания крипо. Помахав коллеге рукой, Йегер повернул налево, к бару, а Марш двинулся направо — к реке. Он шел быстрым шагом. Дождь перестал, но в воздухе висел серый туман. На черной мостовой мерцал свет довоенных уличных фонарей. Со стороны Шпрее, приглушенный домами, раздавался в тумане низкий звук сирены, предупреждавшей суда об опасности…

Он повернул за угол и пошел вдоль реки, ощущая на лице приятную вечернюю прохладу. Вверх по течению с пыхтением двигалась баржа с единственным фонарем на носу. За кормой кипела темная вода. В остальном царила тишина. Ни машин, ни людей. Город словно растворился в темноте. Он нехотя покинул реку, пересек Шниттельмаркт и направился по Зейдельштрассе. Через несколько минут он входил в берлинский городской морг.

Доктор Эйслер ушел домой. Вполне естественно. «Я люблю тебя, — раздавался женский шепот в безлюдной приемной, — и хочу рожать тебе детей». Смотритель в замызганном белом халате неохотно оторвался от телевизора и проверил удостоверение Марша. Сделал отметку в журнале, взял связку ключей и жестом пригласил посетителя следовать за ним. Позади них раздались звуки музыкальной темы ежедневной «мыльной оперы» имперского телевидения.

Двустворчатые двери вели в коридор, похожий на десятки таких же на Вердершермаркт. Где-то, подумалось Маршу, должен быть имперский директор, ведающий изготовлением зеленого линолеума. Он прошел за смотрителем в лифт. С грохотом захлопнулась металлическая решетка, и они спустились в подвальный этаж.

У входа в хранилище под вывеской «Не курить» они оба, двое профессионалов, закурили — нет, не для того, чтобы уберечься от запаха трупов (помещение заморожено — никакого зловония от разложения), а чтобы нейтрализовать едкие пары дезинфицирующей жидкости.

— Вам нужен старик? Поступивший в начале девятого?

— Верно, — ответил Марш.

Смотритель потянул за большую ручку и распахнул тяжелую дверь. Их встретил поток холодного воздуха. Режущий глаза свет люминесцентных трубок освещал белый кафельный пол, слегка наклоненный от каждой стены к узкому желобу посередине. В стены были встроены тяжелые металлические ящики, похожие на те, в которых хранят карточки картотеки. Смотритель снял с крючка рядом с выключателем дощечку для записей и пошел вдоль ящиков, проверяя номера.

— Вот он.

Он сунул дощечку под мышку и с силой дернул ящик. Тот выдвинулся из стены. Подошедший Марш отогнул белое покрывало.

— Если хотите, можете идти, — сказал он, не оглядываясь. — Когда закончу, позову.

— Не велено. Правила.

— На случай, если я подделаю улики? Будьте любезны, оставайтесь.

При повторном знакомстве покойник не выглядел лучше. Грубое мясистое лицо, маленькие глазки и жесткие складки губ. Череп почти полностью лысый, за исключением случайной пряди седых волос. Острый нос с углублениями по обе стороны переносицы. Должно быть, много лет носил очки. Лицо без особых примет, но на обеих щеках симметричные кровоподтеки. Марш сунул покойнику палец в рот, но обнаружил лишь десны. В какой-то момент обе искусственные челюсти выпали изо рта.

Марш спустил покрывало до самого низа. Широкие плечи, туловище сильного мужчины, только-только начинающего толстеть. Он аккуратно сложил покрывало на несколько сантиметров выше культи. Он всегда уважительно относился к мертвым. Ни один врач, обслуживающий высшее общество на Курфюрстендамм, не обращался со своими клиентами так заботливо, как Ксавьер Марш.

Он подул на руки и залез во внутренний карман пальто. Вынул небольшую жестяную коробочку и две белые карточки. Во рту ощущалась горечь сигареты. Он взялся за кисть трупа (какая холодная!.. это всегда поражало его) и разогнул пальцы. Аккуратно прижал кончик каждого пальца к подушечке с черной краской в жестяной коробочке. Потом поставил коробочку, взял одну из карточек и по одному стал прижимать к ней пальцы. Справившись с левой, он повторил весь процесс с правой рукой старика. Смотритель наблюдал как завороженный. Черные пятна на белых руках смотрелись ужасно.

— Сотрите краску, — приказал Марш.

Штаб-квартира имперской крипо находится на Вердершермаркт, но все полицейское хозяйство — криминалистические лаборатории, архивы, оружейный склад, мастерские, камеры предварительного заключения — расположено в здании берлинского полицайпрезидиума на Александерплац. В эту-то широко протянувшуюся прусскую крепость напротив самой оживленной станции городской железной дороги и направился Марш. Это заняло пятнадцать минут быстрой ходьбы.

— Так чего ты хочешь?

Голос, полный раздражения и скептицизма, принадлежал Отто Котху, заместителю начальника дактилоскопического отдела.

— Вне очереди, — повторил Марш и еще раз затянулся сигаретой. Он хорошо знал Котха. Два года назад они задержали банду вооруженных грабителей, убивших полицейского в Ланквитце. Котх тогда получил повышение. — Знаю, что у тебя невыполненных заявок хватит до столетия фюрера. Знаю, что на тебя наседает зипо со своими террористами и бог знает кем еще. Но сделай это ради меня.

Котх откинулся на стуле. В книжном шкафу позади него Марш разглядел книгу Артура Небе по криминалистике, изданную тридцать лет назад, но до сих пор считающуюся классическим трудом. Небе с 1933 года был руководителем крипо.

— Что там у тебя? — протянул руку Котх.

Марш передал карточки. Котх, взглянув, кивнул.

— Мужчина, — начал Марш. — Лет шестидесяти. Уже день, как мертв.

— Представляю, как он себя чувствует. — Котх снял очки и потер глаза. — Хорошо. Кладу на самый верх.

— Как долго?

— Должны получить ответ к утру. — Котх снова надел очки. — Чего я не пойму, так это откуда ты знаешь, что этот человек, кем бы он ни был, был преступником.

Марш вовсе не знал этого, но не хотел давать Котху предлог увильнуть от обещания.

— Уж поверь мне, — сказал он.

Марш вернулся домой в одиннадцать. Дряхлый лифт не работал. На лестнице, застеленной потертым коричневым ковром, пахло кухней — вареной капустой и подгоревшим мясом. Проходя мимо дверей второго этажа, он услышал, как ссорилась молодая пара, жившая под ним.

— И ты еще можешь так говорить!

— Так ты же ничего не сделала! Ничего!

Хлопнула дверь. Заплакал ребенок. Кто-то в ответ на всю мощь запустил радио. Симфония многоквартирного дома. Когда-то это был фешенебельный дом. Теперь же, как и для многих его обитателей, для него наступили более тяжелые времена. Он поднялся еще на этаж и вошел в квартиру.

В комнатах было холодно, отопление, как обычно, не включено. В квартире пять помещений: жилая комната с хорошим высоким потолком, выходящая окнами на Ансбахерштрассе, спальня с железной койкой, небольшая ванная и совсем крошечная кухня; еще одна комната, которой он не пользовался, была забита вещами, оставшимися от семейной жизни. Марш так и не распаковал их за пять лет. Его дом. Он был больше сорока четырех квадратных метров — стандартного размера «фольксвонунг», «народной квартиры», но не намного.

До Марша здесь проживала вдова генерала люфтваффе. Она жила там с военных лет и довела квартиру до плачевного состояния. В свой второй выходной, ремонтируя спальню, он содрал заплесневевшие обои и обнаружил спрятанную под ними сложенную до очень малых размеров фотографию. Портрет в технике сепии, в размытых коричневых и кремовых тонах, изготовленный в одной из берлинских студий и датированный 1929 годом. Семья на фоне нарисованных деревьев и полей. Темноволосая женщина смотрит на младенца у себя на руках. Муж горделиво выпрямился позади нее, положив руку ей на плечо. Рядом с ним мальчик. С тех пор портрет стоит у него на каминной доске.

Мальчик возраста Пили. Сегодня он был бы ровесником Марша.

Кто были эти люди? Как сложилась судьба ребенка? Он несколько лет задавал себе эти вопросы, но медлил с поиском разгадок — вопросов, занимавших его ум, хватало и на службе. Потом, как раз накануне прошлого Рождества, по непонятной ему самому причине — просто из-за смутного растущего беспокойства, совпавшего с днем его рождения, не более, — он занялся поисками ответа.

В записях домовладельца указывалось, что с 1928 по 1942 год квартира сдавалась некоему Вайссу Якобу. Но на Якоба Вайсса не было полицейского досье. Он не был зарегистрирован в качестве выехавшего, заболевшего или умершего. Запросы в архивы армии, флота и люфтваффе не подтверждали, что он был призван на военную службу. На месте фотостудии была мастерская по прокату телевизоров, архивы студии утеряны. Никто из молодых людей в конторе домовладельца Вайссов не помнил. Они бесследно исчезли. Вайсс — в переводе «белый» — пустое место. К этому времени он в душе знал правду — возможно, знал всегда, — но все же однажды вечером он отправился по квартирам в поисках свидетелей. И хотя он был полицейским, все равно обитатели дома смотрели на него как на сумасшедшего, когда он задавал вопросы. За исключением одной женщины.

— Это были евреи, — ответила старая карга из мансарды, захлопывая дверь перед его носом.

Конечно же. Во время войны все евреи были эвакуированы на Восток. Все об этом знали. Но что стало с ними потом — этот вопрос на людях, да и не только на людях, никто, если он был в здравом рассудке, не задавал, будь он даже штурмбаннфюрером СС.

И с этого времени, как он теперь видел, стали портиться его отношения с Пили; он стал просыпаться до света и добровольно браться за расследование первого попавшегося дела.

Марш несколько минут постоял, не зажигая света и глядя на машины, движущиеся к югу, к Виттенбергплац. Потом прошел в кухню и налил себе изрядную порцию виски. Рядом с раковиной лежал номер «Берлинер тагеблатт» за понедельник. Он прихватил его с собой в комнату.

У Марша была своя привычка читать газеты. Он начинал с конца, где писали правду. Если писали, что лейпцигские футболисты побили кельнских со счетом четыре — ноль, можно было не сомневаться в этом — партия еще не придумала способа переписать по-своему спортивные результаты. Другое дело обзор спортивных новостей: «ДО ТОКИЙСКОЙ ОЛИМПИАДЫ ВСЕ МЕНЬШЕ ВРЕМЕНИ. ВПЕРВЫЕ ЗА 28 ЛЕТ В НЕЙ МОГУТ ПРИНЯТЬ УЧАСТИЕ США. ГЕРМАНСКИЕ СПОРТСМЕНЫ ПО-ПРЕЖНЕМУ СИЛЬНЕЙШИЕ В МИРЕ». Потом реклама: «НЕМЕЦКИЕ СЕМЬИ! ВАС МАНЯТ РАДОСТИ ГОТЕНЛАНДА — РИВЬЕРЫ РЕЙХА!» Французская парфюмерия, итальянские шелка, скандинавские меха, голландские сигары, бельгийский кофе, русская икра, английские телевизоры — разбросанные по страницам плоды из рога изобилия империи. Рождения, браки и смерти: «ТЕББЕ Эрнст и Ингрид — сын для фюрера. ВЕНЦЕЛЬ Ганс, 71 год, истинный национал-социалист — глубоко скорбим».

И одинокие сердца:

«Возраст — пятьдесят лет. Врач, чистый ариец, ветеран битвы под Москвой, имеющий намерение заняться земледелием, желает иметь мужское потомство путем брака со здоровой, целомудренной, молодой, скромной, бережливой женщиной-арийкой, привычной к тяжелому труду: широкие бедра, широкие ступни и отсутствие сережек имеют значение…

Вдовец шестидесяти лет желает снова сочетаться браком с представительницей нордической расы, готовой подарить ему ребенка, с тем чтобы старая фамилия не вымерла по мужской линии».

Полосы, посвященные искусству: кинозвезда Зара Леандер, все еще пользующаяся успехом, в «Женщине Одессы», эпическом повествовании о переселении южных тирольцев, в настоящее время идущем в «Глория Паласте». Статейка музыкального критика с нападками на «вредные негроидные плаксивые завывания» группы молодых англичан из Ливерпуля, выступающей перед немецкой молодежью в переполненных залах Гамбурга. Герберт фон Караян будет дирижировать оркестром, который исполнит специально в честь дня рождения фюрера Девятую симфонию Бетховена — Европейский гимн — в лондонском «Альберт-холле».

Редакционная статья о студенческих антивоенных демонстрациях в Гейдельберге: «ПРЕДАТЕЛИ ДОЛЖНЫ БЫТЬ СОКРУШЕНЫ СИЛОЙ!» «Тагеблатт» всегда следовала твердой линии.

Некролог: какой-то старый бонза из Министерства внутренних дел. «Всю жизнь отдал служению рейху…»

Новости рейха: «С ВЕСЕННЕЙ ОТТЕПЕЛЬЮ ВОЗОБНОВИЛИСЬ БОИ НА СИБИРСКОМ ФРОНТЕ! ГЕРМАНСКИЕ ВОЙСКА УНИЧТОЖИЛИ ТЕРРОРИСТИЧЕСКИЕ ГРУППЫ ИВАНА!» В столице рейхскомиссариата Украины Ровно за организацию убийства семьи немецких колонистов казнены пятеро главарей террористов. Помещена фотография новейшей ядерной подводной лодки «Гросс-адмирал Дениц» на новой базе в Тронхейме.

Всемирные известия. В Лондоне объявлено, что король Эдуард и королева Уоллис «в целях дальнейшего укрепления тесных уз уважения и привязанности между народами Великобритании и Германского рейха» в июле посетят рейх с государственным визитом. В Вашингтоне считают, что последняя победа президента Кеннеди на предварительных выборах повысила шансы его избрания на второй срок…

Газета выскользнула из рук заснувшего Марша и свалилась на пол. Через полчаса зазвонил телефон.

— Извини, что разбудил, — начал с сарказмом Котх. — У меня впечатление, что дело считается срочным, или позвонить завтра?

— Нет-нет, — окончательно проснулся Марш.

— Тебе очень понравится. Просто прелесть. — Впервые в жизни Марш услышал, чтобы Котх смеялся. — Надеюсь, ты меня не разыгрываешь? Вы там с Йегером ничего не затеяли?

— Так кто это?

— Сначала немного истории. — Котх смаковал новость и не собирался торопиться. — Нам пришлось копнуть очень глубоко, прежде чем мы нашли отпечатки. Очень глубоко. Но мы отыскали. В лучшем виде. Никакой ошибки. На твоего подопечного есть настоящее личное дело. Он был арестован всего раз в жизни. Нашими коллегами в Мюнхене. Сорок лет назад. Точнее, девятого ноября двадцать третьего года.

Последовало молчание. Прошло пять, шесть, семь секунд.

— Ага! Вижу, что даже ты понимаешь, что означает эта дата.

— «Старый боец». — Марш потянулся за сигаретами. — Как его зовут?

— Верно. Старый товарищ. Арестован вместе с фюрером после «пивного путча». Ты выудил из озера одного из славных зачинателей национал-социалистской революции. — Котх снова засмеялся. — Будь тот, кто его нашел, поумнее, оставил бы его там, где он лежал.

— Как его зовут?

После того как Котх повесил трубку, Марш, нещадно дымя, минут пять метался по комнате. Потом трижды позвонил по телефону. Первый звонок Максу Йегеру. Второй — дежурному офицеру на Вердершермаркт. Третий — еще по одному из берлинских номеров. Заспанный мужской голос ответил, уже когда Марш собирался повесить трубку.

— Руди? Это Ксавьер Марш.

— Зави? Ты что, рехнулся? Уже полночь.

— Не совсем. — Марш ходил взад-вперед по вылинявшему ковру с аппаратом в руке, прижав подбородком трубку. — Мне нужна твоя помощь.

— Ради бога!

— Что ты можешь рассказать мне о человеке по имени Йозеф Булер?

В эту ночь Маршу снился сон. Он снова был под дождем на берегу озера, и там лицом в грязи лежало тело. Он взялся за плечо, дернул изо всех сил, но не смог сдвинуть его с места. Тело было из побелевшего серого свинца. Когда он повернулся, чтобы уйти, мертвец схватил его за ногу и потянул к воде. Он царапал землю, стараясь уцепиться пальцами, но они уходили в мягкую грязь, не за что было удержаться. Хватка трупа была невероятно мощной. И когда они стали погружаться в воду, лицо мертвеца вдруг стало лицом Пили, искаженным яростью, нелепым в своем стыде, пронзительно выкрикивающим: «Ненавижу тебя… Ненавижу тебя… Ненавижу…»