Уплыть за закат. Жизнь и любови Морин Джонсон. Мемуары одной беспутной леди

Роберт Хайнлайн, 1987

Этот роман Хайнлайна тесно связан с теми его сочинениями, где во главе сюжета великий, ужасный и великолепный долгожитель Лазарус Лонг. Герои книги меняют жизненную концепцию и вместо привычного понятия «Мир как логика» принимают иное, более созвучное их взглядам на окружающее, – «Мир как миф», и живут сообразно выбранному решению. Линии времени, в которых существуют герои, складываются в причудливые сплетенья, здесь можно из мира отдаленного будущего вернуться в год, скажем, 1950-й, чтобы пройтись по лондонским магазинам, или отдохнуть на планете мечты Теллусе-Терциусе после того, как тебя в эпоху Безумных лет доводили до сумасшествия маньяки от религии на Теллусе-Прайме, или вмешаться в ход боевых действий в 1941 году. Конечно, агенты из Корпуса времени не дремлют и готовы предупредить подобные несанкционированные перемещения, но на всякого мудреца довольно простоты, как говорит бессмертная поговорка… В настоящем издании перевод доработан и дан в новой редакции. В формате a4.pdf сохранен издательский макет книги.

6

«Когда солдат придет домой…»

Весь остаток 1898 года был сплошным кошмаром. Мужчины ушли на войну, и непонятно было, что же на этой войне творится. Это гораздо позже, шестьдесят с лишним лет спустя, зловредный глаз телевидения превратил войну во что-то вроде футбольного матча. Доходило до того (надеюсь все же, что это неправда), что атаки нарочно назначались на такое время, чтобы их можно было показать в прямом эфире в вечерних новостях. Сколько же горькой иронии в том, чтобы умереть вот так, на экране, как раз вовремя, чтобы комментатор успел сказать о тебе пару слов перед рекламой пива.

В 1898 году война еще не являлась «живьем» в наши гостиные. Нам стоило труда узнавать о событиях спустя много дней после того, как они происходили. Охраняет ли еще наш флот Восточное побережье, как того требовали конгрессмены восточных штатов, или отправился в Карибское море? Обогнул ли «Орегон» мыс Горн и успеет ли вовремя присоединиться к эскадре? Почему произошло второе сражение под Манилой? Разве мы не выиграли битву в Манильском заливе несколько недель назад?

В 1898 году я очень мало смыслила в военном деле и не понимала, что гражданское население и не должно знать, где находится флот или куда движется армия. Я не знала, что все, ставшее достоянием публики, тут же становится известным вражеским агентам. Я не слыхала еще о том, что общество «имеет право знать». В Конституции это право не обозначено, но во второй половине двадцатого века оно стало прямо-таки священным. Так называемое «право знать» подразумевает, что если солдаты, моряки и летчики гибнут, то это, конечно, жаль, но делать нечего — лишь бы не нарушалось священное право общества «знать все».

Мне еще предстояло узнать, что ни конгрессменам, ни репортерам нельзя доверять жизнь наших мужчин.

Будем честны. Предположим, что девяносто процентов конгрессменов и репортеров — это порядочные люди. Значит, достаточно и десяти процентов дураков, безразличных к смерти героев, чтобы губить чужие жизни, проигрывать сражения и менять ход войны.

В 1898 году у меня еще не было таких мрачных мыслей. Потребовалась Испано-американская война, две мировые и еще две необъявленные «полицейские акции» (о господи!), чтобы я поняла наконец: ни нашему правительству, ни нашей прессе нельзя доверять человеческие жизни.

«Демократия хороша лишь тогда, когда рядовой член общества — аристократ. Но Бог, должно быть, ненавидит рядового человека: уж очень рядовым он его создал! Понимает ли ваш рядовой человек, что такое рыцарство? Или что положение обязывает? Знакомы ли ему правила аристократического поведения? Или личная ответственность за благополучие государства? Да с таким же успехом можно искать шерсть на лягушке».

Кто это сказал? Мой отец? Нет, не совсем. Я услышала эти слова около двух ночи в устричном баре «Бертон-Хауса» в Канзас-Сити после лекции мистера Клеменса, в январе 1898 года. Может быть, это сказал мой отец, может быть, мистер Клеменс, или они разделяли эту мысль, — память порой подводит меня после стольких лет.

Мистер Клеменс с моим отцом наслаждались устрицами, философией и бренди. Мне дали рюмочку портвейна. И портвейн, и устрицы были для меня внове — и ни то ни другое не понравилось. Аромат сигары мистера Клеменса тоже не прибавлял удовольствия.

(Я заверила мистера Клеменса, что обожаю запах хороших сигар: курите, пожалуйста. Это была ошибка.)

Но я бы вытерпела и больше, чем сигарный дым и устрицы, — лишь бы сидеть с ними в тот вечер. На трибуне мистер Клеменс выглядел точно так же, как на фотографиях: жизнелюбивый Сатана в ореоле белых волос и в прекрасно сшитом белом костюме. Вблизи он был на фут ниже, излучал обаяние и сделал меня еще более пылкой поклонницей, обращаясь со мной как со взрослой леди.

Мне уже давно пора было спать — приходилось щипать себя, чтобы не уснуть. Лучше всего мне запомнилась речь мистера Клеменса о кошках и рыжих — должно быть, тут же им и сочиненная в мою честь: она нигде не публиковалась, даже в собрании сочинений, изданном Калифорнийским университетом через пятьдесят лет после его смерти.

А вы знаете, что мистер Клеменс тоже был рыжий? Но об этом речь впереди.

Весть о подписании мира дошла до Фив в пятницу двенадцатого августа. Мистер Барнаби, наш директор, собрал нас в актовом зале, объявил об этом и распустил по домам. Когда я прибежала домой, оказалось, что мать уже знает. Мы немножко поплакали друг у дружки на плече, пока Бет и Люсиль с криками носились вокруг. А потом взялись за неплановую генеральную уборку — вдруг отец, и Том, и мистер Смит (я не произносила этого вслух) вернутся на той неделе. Фрэнку было велено скосить траву и вообще навести во дворе порядок — не спрашивай как, а делай.

Воскресная служба в церкви была посвящена благодарственному молебствию. Преподобный Тимберли развел еще более пространные благоглупости, но никто не возражал, а я тем более.

После службы мать спросила:

— Ты пойдешь завтра в школу, Морин?

Я еще не думала об этом. Наш школьный комитет решил устроить летнюю школу — не только для тупиц из начальных классов, но и для старшеклассников, из патриотических побуждений: чтобы мальчики могли пораньше получить аттестат и пойти в армию. Я тоже записалась на занятия: и чтобы углубить свое образование, отказавшись от мысли о колледже, и чтобы заполнить щемящую пустоту внутри, вызванную уходом отца и Тома (и мистера Смита).

(Самыми длинными годами моей жизни были те, что я провела, поджидая мужчин с войны. В том числе и тех, кто не вернулся.)

— Еще не знаю, мама. Думаете, завтра будут занятия?

— Будут. Ты приготовила уроки?

(Она знала, что нет. Трудно было бы выучить греческие неправильные глаголы, скребя на коленях кухонный пол.)

— Нет, мэм.

— Да? А что сказал бы на это твой отец?

— Да, мэм, — вздохнула я.

— И не надо себя жалеть. Летняя школа — это твоя идея, и не нужно пренебрегать дополнительными занятиями. Ну-ка, марш. Сегодня я сама приготовлю ужин.

Они не вернулись на той неделе.

Они не вернулись на следующей неделе.

Они не вернулись в эту осень.

Они не вернулись в этот год.

Вернули домой только тело Чака. Гарнизон прислал стрелковый взвод, и я впервые присутствовала на военных похоронах и плакала в три ручья. Седовласый горнист сыграл Чарльзу: «В мире покойся, храбрый солдат, Бог с тобой».

Если я когда-нибудь и чувствую себя верующей, то лишь когда играют похоронный «отбой». И по сей день так.

Кончились занятия в летней школе, настал сентябрь, и передо мной возник вопрос: продолжать ли мне учиться, а если продолжать, то где? Я не желала сидеть дома и быть нянькой при Джордже. Раз мне нельзя поехать в Колумбию, то хотелось бы поступить в Академию Батлера, двухлетнюю частную школу — там давали гуманитарное образование, которое и в Колумбии, и в Лоуренсе засчитывалось как начальный курс. Я сказала матери, что сохранила свои подарочные деньги — и на Рождество, и на свой день рождения, и еще прикопила «яичных». «Яичными» назывались деньги, которые я заработала сама — ухаживая за соседскими детьми, торгуя в ларьке на ярмарке и так далее. Заработки мои были редки и невелики, но на обучение и на книги хватит.

— А как ты будешь добираться туда и обратно? — спросила мать.

— А Том как добирался?

— Не отвечай вопросом на вопрос, юная леди. Мы обе знаем, как ездил твой брат: в хорошую погоду — на двуколке, в плохую — верхом, а в совсем уж скверную оставался дома… Но твой брат — взрослый мужчина, а как собираешься ездить ты?

Я подумала. Двуколка — не проблема: при Академии имелась конюшня. Верхом? Я умела ездить почти не хуже братьев, но девушке не подобает являться в школу в комбинезоне, а дамское седло не годится для такой погоды, когда нельзя проехать в двуколке. И верхом ли, в повозке — с октября по март мне придется уезжать до света и возвращаться затемно.

В октябре 1898 года Сара Троубридж выехала на двуколке с отцовской фермы в Ричхилл, за четыре мили от них. Лошадь с повозкой вернулась домой, а Сару так и не нашли.

В нашей округе было спокойно — но самый опасный на свете зверь ходит на двух ногах и порой рыщет по деревенским проселкам.

— Я не боюсь, мама.

— Что посоветовал бы твой отец?

Я сдалась и приготовилась ходить в нашу школу еще один семестр, а то и следующий. Школа была меньше чем в миле от нас, и по дороге везде жили знакомые — только крикни. А главное, можно было заняться предметами, которые я не успела пройти. Я продолжила занятия греческим и латынью, начала учить дифференциальное исчисление и немецкий, а вместо обеда слушала курс геологии и истории средних веков. А в субботу утром, само собой, по-прежнему брала уроки фортепиано — первые три года меня учила мать, а потом решила, что мне нужна более подготовленная наставница. Музыке я обучалась «за так»: мисс Примзор задолжала отцу и за себя, и за свою престарелую больную мать.

Так что с начала осени я была при деле, и у меня оставалось еще немного времени, чтобы каждую неделю писать письма мистеру Смиту (сержанту Смиту!) с обилием новостей, но без сантиментов — и отцу, и Тому, и Чаку… пока мне не вернули мое очередное письмо, а через неделю не привезли и самого Чака.

Я не встречалась с мальчишками или молодыми людьми, о которых стоило бы говорить. Те, что получше, ушли на войну; оставшиеся казались мне какими-то слюнтяями или совсем уж малолетками. Не то чтобы я стойко хранила верность мистеру Смиту. Он не просил меня об этом, и я тоже не ждала, что он будет хранить верность мне. У нас состоялось всего лишь одно — весьма успешное — свидание, но это еще не помолвка.

И я изменяла ему — правда, только с кузеном Нельсоном, который не в счет. У нас с Нельсоном имелась одна общая черта: оба мы были постоянно озабочены, как целое стадо коз, но с миссис Гранди обходились бережно, как лисица со своим выводком.

Я предоставляла ему выбирать время и место — он был прирожденный изобретатель. Во время свиданий мы удерживали друг друга от слишком бурных проявлений страсти, чтобы не потревожить миссис Гранди. Я вполне бы могла выйти за Нельсона — хотя он был моложе меня, — если бы не наше близкое родство. Он был очень славный мальчик (если не считать каверзы с лимонной меренгой).

Они не вернулись к Рождеству, зато домой вернулись еще два мертвых тела. Я присутствовала на похоронах — в память о Чаке.

В январе пришел домой брат Том вместе со своим полком. Мать с Фрэнком поехали в Канзас-Сити встречать эшелон и смотреть парад. Пройдя маршем по Уолнат-стрит, полк опять поворачивал к вокзалу, где большинство солдат снова садились в вагоны и разъезжались по своим родным городкам. Я осталась дома с сестренками и Джорджем, в душе считая, что поступаю очень благородно.

Том привез матери письмо:

Миссис Айра Джонсон

Через любезное посредничество

капрала Томаса Джефферсона Джонсона

Рота Си Второго Миссурийского полка

Дорогая мадам!

Я надеялся вернуться домой тем же поездом, что и наш сын Томас. В самом деле, по условиям моего контракта, меня, как военврача ополчения, не имеют права задерживать на службе более ста двадцати дней после провозглашения мира, то есть дольше двенадцатого декабря или же шестого января — расхождение в датах законом допускается.

Однако должен с сожалением уведомить Вас, что главный врач армии обратился ко мне и всем моим коллегам с просьбой остаться на службе до тех пор, пока не представится возможность уволить нас в запас. И я дал согласие.

Мы уже считали, что нам удалось покончить с опустошительными эпидемиями, что полевые госпитали можно свернуть и отослать оставшихся больных в Форт-Брегг. Однако после прибытия три недели назад больных и раненых из Тампы наши надежды рухнули.

Короче говоря, мадам, я нужен своим пациентам. Вернусь домой, как только главный врач сочтет возможным меня отпустить. Будем следовать духу клятвы Гиппократа, а не букве контракта.

Я верю, что Вы поймете меня, как всегда понимали.

Остаюсь преданный Вам

Ваш любящий мужДоктор Айра Джонсон,капитан медицинской службы

Мать не плакала при нас — и я тоже не плакала при других.

В конце февраля я получила письмо от мистера Смита… со штемпелем Цинциннати!

Дорогая мисс Морин!

К тому времени, как Вы получите это письмо, я уже сниму синюю армейскую форму и надену гражданское. Пока я пишу эти строки, наш Огайский батальон едет на запад.

Самое заветное мое желание — увидеться с Вами и вновь просить Вашей руки. С мыслью об этом я собираюсь провести несколько дней дома с родителями, а потом сразу же отправиться в Роллу, чтобы возобновить занятия. Хотя я и получил диплом в прошлом апреле на шесть недель раньше срока, эта бумажка не возместит мне тех занятий, которые я недополучил. Так что я намерен наверстать упущенное и добавить еще немного для ровного счета — а в Фивах смогу бывать каждый уик-энд. (К чему этот хитрый тип и вел с самого начала!)

Могу ли я надеяться увидеть Вас в субботу четвертого марта и в воскресенье пятого? Открытка с ответом должна застать меня в колледже, но, если Вы не ответите, я буду считать, что Вы согласны.

Как медленно идет этот поезд!

Наилучшие пожелания Вашим родителям и привет всей семье.

В нетерпеливом ожидании четвертого числа

остаюсь преданный Вам

Брайан Смит, бакалавр,сержант саперного батальонаополчения штата Огайо

Я перечитала письмо еще раз и задержала дыхание, чтобы успокоить сердце. Потом пошла к матери и дала прочесть ей. Она прочла и улыбнулась:

— Счастлива за тебя, дорогая.

— Может быть, написать ему, чтобы подождал, пока не вернется отец?

— Твой отец уже выразил одобрение мистеру Смиту… и я присоединяюсь. Мы будем ему рады. Пусть приезжает. — Мать задумалась. — Попроси его, пожалуйста, если можно, взять с собой военную форму.

— Да?

— Ну конечно. Чтобы он мог ее надевать по воскресеньям в церковь. Думаю, тебе будет приятно.

— Еще бы! Как Том в его первое воскресенье дома. Чудесно!

— Мы можем гордиться им. Я и отца твоего попрошу надеть форму в первое воскресенье. — Она снова задумалась. — Морин, мистеру Смиту не обязательно останавливаться в пансионе миссис Хендерсон или ехать ночевать в Батлер. Фрэнк может поспать на второй кровати у Тома, а мистер Смит пусть займет бывшую комнату Эдварда.

— О, чудесно!

— Да, дорогая. Но… Морин, посмотри-ка на меня. Я хочу, чтобы во время его пребывания под нашим кровом дети — в том числе и Томас — не увидели и даже не заподозрили чего-либо неподобающего.

Я вспыхнула:

— Обещаю, chére mama.

— Не надо никаких обещаний. Просто будь осторожна. Мы с тобой обе женщины, доченька; я хочу тебе помочь.

Март настал просто золотой, что меня очень устраивало: не хотелось просидеть весь день в гостиной, соблюдая приличия. Погода стояла теплая, солнечная, безветренная. И в субботу четвертого числа я отправилась на прогулку, как благовоспитанная девица — с зонтиком, рукавами «баранья ножка» и невероятным количеством нижних юбок, — пока Дэйзи не увезла нас на сто ярдов от дома, вне досягаемости посторонних ушей.

— Брайни!

— Да, мисс Морин?

— Какая еще там «мисс Морин». Ты уже имел меня один раз, так что можешь оставить свои официальные манеры, когда мы одни. Скажи лучше — эрекция налицо?

— Ну, раз уж вы об этом упомянули — да!

— Если бы ты сказал «нет», я бы расплакалась. Посмотри, дорогой, какое чудесное местечко я нашла.

Вообще-то, его отыскал Нельсон — а значит, была гарантия, что этого места никто не знает. Дэйзи пришлось протискиваться по тропинке, в двух местах очень узкой, потом мы выпрягли ее и пустили пастись, а сами развернули двуколку — кобылке бы это сделать не удалось, ей бы не хватило места.

Я расстелила одеяло на полянке, которую от речного берега отделяли густые кусты, и разделась, а Брайни смотрел на меня… разделась совсем, оставив только чулки и туфли.

Местечко мы нашли, конечно, уединенное, но любой в радиусе четверти мили должен был меня слышать. В первый раз я даже лишилась чувств и, открыв глаза, увидела над собой встревоженное лицо Брайни.

— Тебе плохо? — спросил он.

— В жизни не было так хорошо! Благодарю вас, сэр! Вы были великолепны! Выше всяких похвал. Я умерла и вознеслась на небо.

— Нет, ты не умерла, — улыбнулся он. — Ты жива, и ты прекрасна, и я люблю тебя.

— Правда любишь? Брайан, ты правда собираешься жениться на мне?

— Да.

— Даже если я не подхожу Фонду Говарда?

— Рыжик, Фонд Говарда свел нас… но вернулся я к тебе совсем не из-за него. Я бы охотно отслужил семь лет, как тот, в Библии, ради того, чтобы на тебе жениться.

— Надеюсь, что ты говоришь искренне. Хочешь знать, почему я не подхожу Фонду Говарда?

— Нет.

— Да-а? Но я все равно тебе скажу — мне ведь нужна твоя помощь.

— К вашим услугам, мадемуазель!

— Я не подхожу им, потому что еще не беременна. Если ты хоть немного приподнимешься, я сниму с тебя эту гадкую резинку. А затем, сэр, как только вы достаточно отдохнете, я попрошу вас обеспечить мне членство в Фонде. Давай сделаем нашего первенца, Брайни!

Он удивил меня тем, что почти сразу же восстановил свои силы. Даже Нельсон не сумел бы так быстро. Замечательный мужчина был мой Брайни.

Без дурацкой резинки получилось совсем чудесно — как я и думала. На этот раз я орала еще громче. Уже потом я научилась переживать оргазмы молча… но предпочитаю не сдерживаться, если условия позволяют. Большинству мужчин нравятся такие овации. А Брайни особенно. Наконец я вздохнул.

— Готово. Благодарю вас, сэр. Теперь я — будущая мать. Чувствую, попала прямо в яблочко. Хлоп!

— Морин, ты просто чудо.

— Меня здесь нет. Я умерла счастливой. Хочешь есть? Я сделала нам на ланч слоеные сладкие пирожки и как раз перед твоим приездом начинила их.

— Я хочу на ланч тебя.

— Ну-ну. Надо беречь свои силы. У тебя еще все впереди. — Я рассказала ему о наших планах на эту ночь — и на все последующие ночи. — Мама, конечно, все понимает: она сама была говардовской невестой. Просила только, чтобы мы соблюдали декорум. Брайни, а твои родители рыжие?

— Мама. У отца волосы темные, как у меня. А что?

Я рассказала ему о теории мистера Клеменса:

— Он говорит, что если все человечество произошло от обезьян, то рыжие — от кошек.

— Как будто логично. Кстати, забыл тебе сказать. Если ты хочешь за меня замуж, то ко мне прилагается кот.

— Тебе не кажется, что об этом следовало сказать до того, как ты меня обрюхатил?

— Возможно. Ты не любишь кошек?

— Я и разговаривать не стану с тем, кто их не любит. Брайни, я замерзла. Поехали домой. — Солнце зашло за тучу, и вдруг похолодало — типичная мартовская погода для Миссури.

Пока я одевалась, Брайни завел Дэйзи в оглобли и запряг. У Брайана была та нежная, но твердая рука, которой слушаются лошади (и женщины). Дэйзи подчинялась ему так же охотно, как и мне, хотя обычно очень дичилась незнакомых людей.

Подъезжая к дому, я стучала зубами. Но Фрэнк затопил большую печь в гостиной, и мы устроили наш пикник возле нее. Я пригласила и Фрэнка. Он уже поел, но для слоеных пирожков место нашел.

Я пропустила месячные, которые должны были начаться восемнадцатого марта. Сказала об этом только Брайни, больше никому.

— Отец говорит, что такая задержка еще ничего не значит. Надо подождать.

— Хорошо, подождем.

Отец вернулся первого апреля, и несколько дней весь дом на радостях ходил ходуном. Следующие месячные, пятнадцатого апреля, я тоже пропустила. Брайни согласился с тем, что пора сказать отцу, и я сказала — в ту же субботу. Отец серьезно посмотрел на меня:

— Что чувствуешь, Морин?

— Я совершенно счастлива, сэр. Я сделала это намеренно — то есть мы сделали. И я хочу выйти замуж за мистера Смита как можно скорее.

— Резонно. Что ж, зови своего молодого человека. Мне надо потолковать с ним с глазу на глаз.

— Я не могу присутствовать?

— Ты можешь не присутствовать.

Вскоре меня позвали обратно, и отец оставил нас вдвоем.

— Что-то на тебе не видно крови, Брайни.

— Он даже не доставал свой дробовик. Только рассказал мне про твои легкомысленные замашки.

— Какие еще замашки?

— Тихо, тихо. Остынь.

Отец вернулся вдвоем с матерью и сказал:

— Миссис Джонсон в курсе относительно задержки. — Он повернулся к матери. — Как вы думаете, миссис Джонсон, когда им можно пожениться?

— Мистер Смит, когда у вас кончаются занятия в Ролле?

— Последний экзамен будет в пятницу девятнадцатого мая, мэм, а выпускной акт — только второго июня, но это уже не столь важно.

— Понятно. Подойдет вам суббота двадцатого мая? И как вы думаете, мистер Смит, смогут ваши родители приехать на свадьбу?

В семь тринадцать вечера двадцатого мая мы с мужем выехали из Батлера на север, в Канзас-Сити, на Южном экспрессе. Экспрессом он назывался потому, что останавливался у каждого столба, каждой коровы, каждого бидона с молоком и каждой лягушки, не делал остановки только возле светлячков.

— Брайни, у меня ноги болят, — сказала я.

— Ну так сними туфли.

— При людях?

— Тебе больше не нужно считаться ни с чьим мнением, кроме моего, да и с моим-то не сильно.

— Благодарствую, сэр, но разуться не смею. Ноги опухнут, и я не смогу потом надеть туфли. Брайни, когда будем жениться в следующий раз, давай убежим.

— Давай. Жаль, что мы и на этот раз не поступили так. Ну и денек!

Я хотела венчаться в полдень, но меня переубедили моя мать, моя будущая свекровь, священник, жена священника, органист, церковный сторож и все кому не лень. Я думала, что невеста должна иметь решающий голос во всем, что касается ее свадьбы, — если это не слишком разорительно для ее отца, — но, как видно, я прочла слишком много романтических историй. Мне хотелось обвенчаться в полдень, чтобы успеть в Канзас-Сити до вечера. Чувствуя себя вконец разочарованной, я обратилась к отцу.

— Мне очень жаль, Морин, — сказал он, — но в Конституции записано, что отец невесты не имеет права голоса насчет свадьбы. Он только оплачивает счета да ведет дочь к алтарю. Иначе его посадят под замок. Ты говорила матери, почему хочешь уехать дневным поездом?

— Да, сэр.

— И что же она сказала?

— Она сказала, что все было рассчитано, исходя из того, что Смиты прибудут в десять сорок два и все успеют приготовиться к четырем часам, а к полудню мы не успеваем. «Но, мама, они уже здесь», — сказала я. А она ответила, что уже слишком поздно все менять. А я ей: «Почему это? И почему со мной не посоветовались?» А она мне: «Стой спокойно и не дергайся. Надо переколоть булавку». Отец, это ужасно. Со мной обращаются как с призовой коровой, которую привезли показывать на ярмарке. И меня слушают не больше, чем ту корову.

— Морин, наверное, уже слишком поздно что-то менять. Согласен, твое мнение следует учитывать. Но до свадьбы остается меньше двух суток, а уж если Адель упрется, уговаривать ее бесполезно. Мне хотелось бы тебе помочь, но она и меня не послушает. — У отца был такой же несчастный вид, как и у меня. — Стисни зубы и перетерпи как-нибудь. Как только брат Тимберли скажет: «Объявляю вас мужем и женой», теперь уже не надо будет слушать никого, кроме Брайана. А ему ты, как я погляжу, уже продела в нос кольцо, так что это будет не слишком трудно.

— Не думаю, что я продела ему в нос кольцо.

Преподобному Тимберли сказали заранее, чтобы он строго придерживался методистской епископальной службы, без всяких новомодных штучек, и что обручальное кольцо будет только одно. Но этот болван пропустил мимо ушей и то и другое. Он нес всякую околесицу (думаю, взятую из ритуалов его ложи; Тимберли был одно время Великим Канцлером у «Рыцарей и Лордов Высокой Горы»), которой не было на репетиции, и задавал вопросы, которых я не узнавала и не представляла, как на них отвечать. И он проповедовал, рассказывая каждому из нас то, что нам не нужно было слышать, особенно во время свадебной службы.

Это тянулось и тянулось, у меня болели ноги (не заказывайте туфли по почте!), а корсет меня душил. (Я никогда его раньше не носила, но мать настояла.) Язык чесался сказать брату Тимберли, чтобы он читал по книге и прекратил импровизировать (до поезда оставалось все меньше и меньше времени). Тут он предложил нам обменяться кольцами, и выяснилось, что кольцо-то одно.

Брат Тимберли собрался было начать все сызнова, но тут жених, которому, вообще-то, полагалось говорить только «Да», сказал ему шепотом, слышным не далее чем за сотню ярдов:

— Ваше преподобие, перестаньте толочь воду в ступе и смотрите в книгу — иначе я вам ни цента не заплачу.

Пастор хотел было запротестовать, но посмотрел на Брайни и сказал:

— Властью-данной-мне-суверенным-штатом-Миссури-объявляю вас мужем и женой! — И тем, думается мне, спас свою жизнь.

Брайан поцеловал меня, мы пошли к выходу, и я запуталась в шлейфе. Шлейф несла Бет и должна была повернуть с ним налево.

Она не виновата — это я свернула не туда.

— Брайни, ты не захватил кусок свадебного торта?

— Не успел.

— И я тоже. Вспомнила вдруг, что с самого завтрака ничего не ела — а завтрак был так себе. Давай пойдем поищем вагон-ресторан.

— Ладно, сейчас спрошу. — Брайни вышел и вскоре вернулся. — Я узнал, где он.

— Хорошо. Он впереди или позади нас?

— Позади. И совсем рядом. Его отцепили в Джоплине.

Так что наш свадебный ужин состоял из двух засохших бутербродов с ветчиной, купленных у разносчика, и бутылки содовой на двоих.

Часов в одиннадцать мы добрались наконец до отеля «Льюис и Кларк», где Брайни заказал номер. Извозчик, похоже, и слыхом не слыхивал о такой гостинице, но готов был разыскивать ее, пока лошадь не упадет. С вокзала он повернул не в ту сторону, а когда Брайни сказал ему об этом, стал спорить, довольно дерзко. Брайни ему в ответ:

— Возвращайтесь на вокзал: мы возьмем другого извозчика.

Ультиматум помог, и мы приехали куда надо.

Как и следовало ожидать, ночной портье тоже слыхом не слыхал о заказе Брайни. Но Брайан никому не позволял над собой измываться и стесняться не стал.

— Я заказал номер три недели назад по почте, — сказал он, — и перевел вам деньги. Вот квитанция, а вот письмо с подтверждением от вашего управляющего. Разбудите его, и прекратим этот глупый спор. — Он сунул письмо под нос портье.

Тот посмотрел:

— Ах, так вы тот мистер Смит? Номер для новобрачных? Что же вы сразу не сказали?

— Сказал — десять минут назад.

— Прошу извинить, сэр. Носильщик!

Через двадцать минут я уже нежилась в горячей ванне с мылом — совсем как в Чикаго шесть лет назад. Я чуть не заснула там, но вспомнила, что моему мужу тоже нужна ванна, и поспешила взбодриться.

— Брайни, налить тебе ванну?

Ответа не было. Я наскоро вытерлась и обмоталась полотенцем, сознавая, что являю собой скандальное (и, надеюсь, провокационное) зрелище.

Мой доблестный рыцарь крепко спал прямо в одежде, лежа поперек кровати.

У самой двери стояло серебряное ведерко с бутылкой шампанского во льду.

Я достала свою ночную рубашку, девственно-белую и надушенную (это была мамина свадебная ночная рубашка), и пару кроличьих тапочек.

— Брайан… Брайни! Пожалуйста, проснись, дорогой! Я помогу тебе раздеться, сниму покрывало с постели и уложу тебя.

— Угу.

— Пожалуйста, дорогой.

— Я не сплю.

— Конечно нет. Дай-ка я сниму с тебя ботинки.

— Я сам. — Он сел и стал разуваться.

— Хорошо, дорогой. Я сейчас выпущу воду из ванны и налью тебе свежую.

— Ты еще не выливала свою?

— Нет.

— Так я в ней и помоюсь. Миссис Смит, вы неспособны загрязнить воду — вы лишь придаете ей восхитительный аромат.

И мой галантный рыцарь в самом деле залез в мою ванну, еще теплую. Я легла в постель… и крепко уснула, не дождавшись его. А он не стал меня будить.

Проснулась я в два или три часа ночи, в полной темноте, и испугалась, что лежу в чужой постели, а потом все вспомнила.

— Брайни?

— Проснулась?

— Вроде бы. — Я прижалась к нему, потом села и сняла рубашку — она мне мешала. А Брайни снял свою, и мы впервые были оба совсем нагие, и это было чудесно, и я поняла, что вся моя прежняя жизнь была лишь подготовкой к этому моменту.

После долгой, медленной прелюдии мы оба вспыхнули разом, а потом я тихо лежала под ним, полная любви.

— Спасибо, Брайни. Ты просто чудо.

— Тебе спасибо. Люблю тебя.

— И я люблю тебя, муж мой. Брайни, а где твой кот? В Цинциннати или в Ролле?

— А? Нет, в Канзас-Сити.

— Здесь? Он у кого-нибудь живет?

— Не знаю.

— Что-то я тебя не пойму.

— Ты его еще не нашла, Мо. Это котенок, которого ты мне подаришь. Свадебный подарок жениху от невесты.

— Брайни, противный! — Я начала его щекотать, а он — меня.

Кончилось это тем, что Морин опять стала издавать громкие неприличные звуки. Потом Брайни почесал мне спину. Люди женятся не только для того, чтобы им чесали спину, но это тоже хорошая причина — есть такие места, которые очень трудно достать самому. Потом я почесала спину ему. И наконец мы уснули, перепутавшись, как котята в лукошке.

Морин нашла наконец свое истинное призвание, свою судьбу.

На завтрак у нас было шампанское.