Уплыть за закат. Жизнь и любови Морин Джонсон. Мемуары одной беспутной леди

Роберт Хайнлайн, 1987

Этот роман Хайнлайна тесно связан с теми его сочинениями, где во главе сюжета великий, ужасный и великолепный долгожитель Лазарус Лонг. Герои книги меняют жизненную концепцию и вместо привычного понятия «Мир как логика» принимают иное, более созвучное их взглядам на окружающее, – «Мир как миф», и живут сообразно выбранному решению. Линии времени, в которых существуют герои, складываются в причудливые сплетенья, здесь можно из мира отдаленного будущего вернуться в год, скажем, 1950-й, чтобы пройтись по лондонским магазинам, или отдохнуть на планете мечты Теллусе-Терциусе после того, как тебя в эпоху Безумных лет доводили до сумасшествия маньяки от религии на Теллусе-Прайме, или вмешаться в ход боевых действий в 1941 году. Конечно, агенты из Корпуса времени не дремлют и готовы предупредить подобные несанкционированные перемещения, но на всякого мудреца довольно простоты, как говорит бессмертная поговорка… В настоящем издании перевод доработан и дан в новой редакции. В формате a4.pdf сохранен издательский макет книги.

1

Комитет эстетических устранений

Я проснулась в постели с мужчиной и котом. Кот был мне знаком, мужчина — нет.

Я закрыла глаза и попыталась сосредоточиться — пристегнуть настоящее к воспоминаниям о вчерашнем вечере.

Бесполезно. Никакого «вчера» не существовало. Последнее, что я помню четко, — это салон иррелевантобуса Берроуза^[1], в котором ехала в Нью-Ливерпуль. Потом раздался громкий треск, я ударилась головой о переднее сиденье, какая-то женщина подала мне ребенка, и мы все потянулись к аварийному выходу правого борта. В одной руке у меня был кот, в другой — ребенок. Потом я увидела мужчину, которому оторвало правую руку…

Содрогнувшись, я открыла глаза. Нет, у незнакомца рядом со мной рука была на месте и кровь не хлестала из куцего обрубка. Может, мне просто приснился кошмар? Я горячо надеялась, что это так.

А если не так, то куда я дела ребенка? И чей он, собственно? Морин, так не пойдет. Если ты потеряла ребенка, тебе нет прощения.

— Пиксель, ты ребенка не видел?

Кот промолчал, и суд постановил, что он не признает себя виновным.

Отец когда-то сказал мне, что я единственная из его дочерей, способная, усевшись на церковную скамью, вдруг обнаружить, что плюхнулась на горячую лимонную меренгу. Любая другая посмотрела бы, куда садится. (Я-то как раз смотрела. Но мой кузен Нельсон… Ну да ладно.)

Если оставить в стороне лимонные меренги, кровавые обрубки, пропавших детей, возникает вопрос: что за человек лежит в постели, повернувшись ко мне тощей спиной, скорее как супруг, чем как любовник? (Не припомню, чтобы выходила за него замуж.)

Я и раньше делила постель с мужчинами — и с женщинами, и с детьми, которые могли в нее надуть, и с кошками, которые занимали большую ее часть, и (однажды) с целым квартетом. Но будучи женщиной старомодной, все-таки предпочитаю знать, с кем сплю.

— Пиксель, кто это? Мы его знаем? — спросила я у кота.

— Н-н-н-е-е-т.

— Тогда давай посмотрим. — Я положила руку на плечо неизвестному, чтобы разбудить его и спросить, где мы с ним познакомились — если мы знакомы.

Плечо было холодное.

Он был мертв.

Не лучший способ начинать день.

Схватив Пикселя, я вскочила как ошпаренная. Пиксель запротестовал.

Я рявкнула:

— А ну, заткнись! У мамы проблемы. — Отключив на долю секунды свой подкорковый центр, я решила не выходить пока ни на улицу, ни в коридор (куда там ведет эта дверь?), а повременить и постараться оценить ситуацию, прежде чем звать на помощь. В этом был свой резон, поскольку я была в чем мать родила. У меня нет предрассудков на этот счет, но благоразумнее будет все же одеться, прежде чем заявлять о трупе. Полиция, вероятно, захочет меня допросить, а я этих легавых знаю — они используют любой повод, чтобы вывести человека из себя.

Поглядим сначала на труп…

Все еще прижимая к себе Пикселя, я обошла кровать и наклонилась над мертвым телом. (Фу-у!) Нет, я его не знала. И вряд ли захотела бы лечь с ним в постель, будь он даже жив-здоров. Но он не был: его половина кровати была залита кровью (брр). То ли она вытекла у него изо рта, то ли ему перерезали горло — я не знала, что именно случилось, и выяснять это мне не хотелось.

Я попятилась и стала искать свою одежду. Чутье подсказывало мне, что я нахожусь в отеле: гостиничный номер можно сразу отличить от комнаты в частном доме. Номер был роскошный — мне пришлось долго шарить в разных шкафах, комодах и нишах… а потом повторить это еще раз, поскольку никакой одежды я не нашла. Повторный осмотр, более тщательный, тоже ни к чему не привел. Ни клочка одежды — ни женской, ни мужской.

Волей-неволей я решилась позвонить управляющему, поделиться с ним своей проблемой, попросить его вызвать полицию и принести мне какой-нибудь халат, кимоно или что-нибудь в этом роде.

Я стала искать телефон — но Александр Грэхем Белл, как видно, зря прожил свою жизнь.

— Да пес их возьми! — в отчаянии закричала я. — Куда они засунули этот чертов аппарат?

— Мадам желает заказать завтрак? — раздался голос неведомо откуда. — Рекомендуем наш фирменный утренний стол: ваза с разнообразными свежими фруктами, несколько сортов сыра, корзинка со свежей выпечкой — хрустящие хлебцы и свежие мягкие булочки с джемом, желе, патокой и бельгийским маслом. В меню также имеются молодые барлопы en brochette^[2], топленые яйца по-октавиански, копченый саванна слинкер^[3], фаркели в кисло-сладком соусе, баварский штрудель. Большой выбор обычных и игристых вин. Пиво «Штрайн», сносящее крышу. Кофе «моха», «кона», по-турецки, «проксима» — смесь или чистое. Все подается…

Я едва подавила позыв к тошноте:

— Не нужен мне завтрак!

— Может быть, мадам предпочтет наше «праздничное утро» — фруктовый сок на ваш вкус, свежевыпеченный рогалик, изысканный выбор джемов или желе, а также сытный, но низкокалорийный горячий напиток по вашему выбору. В сопровождении последних известий, ненавязчивой фоновой музыки или же в умиротворяющей тишине…

— Я не хочу есть!

— Мадам, — озабоченно ответил голос, — я запрограммирован только на обслуживание блюдами и напитками. Переключить вас на другую программу? Служба уборки? Старший портье? Ремонтная служба?

— Дайте мне управляющего.

После короткой паузы я услышала:

— Обслуживание! Гостеприимство с улыбкой! Чем могу вам помочь?

— Соедините меня с управляющим!

— У вас возникли какие-то проблемы?

— Проблема в тебе! Ты человек или машина?

— Неужели это столь важно? Пожалуйста, скажите, чем я могу вам помочь.

— Если вы не управляющий, то ничем. Так на чем вы работаете — на гормонах или на электронах?

— Мадам, я машина, но очень гибкого типа. В моей памяти хранится весь курс прокрустова института гостиничного дела плюс все тематические наработки, сделанные до вчерашнего дня. Если вы соблаговолите изложить свою проблему, я немедленно подберу прецедент и скажу, как можно ее разрешить к удовлетворению гостя. Итак, я вас слушаю.

— Если ты сию же минуту не соединишь меня с управляющим, то гарантирую тебе, что он разнесет топором твою ржавую башку и поставит вместо тебя аналоговый мозг Берроуз — Либби. Кто бреет брадобрея?^[4] Что говорят об этом твои тематические наработки? Идиот.

На этот раз мне ответил женский голос:

— Контора управляющего. Чем могу помочь?

— Заберите мертвеца из моей постели!

Пауза.

— Служба уборки. Говорит Эстер. Чем мы можем вам помочь?

— У меня в постели труп. Меня не устраивает подобный беспорядок.

Снова пауза.

— Эскорт-служба Цезаря Августа, услуги на любой вкус. Если мы правильно поняли, у вас в постели умер кто-то из нашего персонала?

— Я не знаю, кто он, — знаю только, что он мертвый. Кто у вас занимается такими вещами? Горничная? Мусорщики? Гостиничный врач? Пусть заодно сменят простыни.

На этот раз мне включили фоновую музычку. Я прослушала две первые арии «Кольца нибелунгов» и начала слушать третью…

— Расчетная служба, говорит мистер Мюнстер. Этот номер предназначен для одиночного заселения. Мы должны будем взять дополнительную…

— Слушай меня, придурок, это же труп. Как можно брать с трупа плату за проживание? Между прочим, его кровь капает с постели на ваш ковер. Если не пришлете кого-нибудь прямо сейчас, ковер будет испорчен.

— За порчу ковра взимается штраф. Это выходит за рамки обычного износа.

— Р-р-р!

— Простите?

— Я сейчас подожгу шторы.

— Вы зря потратите время, эти шторы огнеупорны. Однако я записываю вашу угрозу на пленку. Согласно положению о гостиницах, раздел семь дэ…

— Уберите отсюда этого мертвеца!

— Минутку. Соединяю вас со старшим портье.

— Я пристрелю его, как только он войдет в дверь. Я кусаюсь. Я царапаюсь. У меня пена изо рта. Я забыла принять свои таблетки.

— Мадам, пожалуйста, держите себя в руках. Мы гордимся своим…

— А потом я спущусь в ваш кабинет, мистер монстр Мюнстер, выдерну вас из вашего кресла и сяду в него сама, а вас перекину через колено и спущу с вас штаны… Я вам не говорила, что я с Гаммы Геркулеса? Две с половиной g — мы таких, как вы, на завтрак едим. Так что оставайтесь на месте, чтобы мне не пришлось за вами гоняться.

— Мадам, с сожалением должен сказать, что вы не можете сесть в мое кресло.

— Хотите поспорить?

— У меня нет кресла; я надежно привинчен к полу. А теперь я должен проститься с вами и передать вас нашей службе безопасности. В ваш счет будут включены дополнительные пункты. Желаю приятно провести у нас время.

Они явились слишком быстро — я еще смотрела на те огнестойкие шторы и раздумывала: использовать мне их, как Скарлетт О’Хара использовала портьеры Тары^[5], или ограничиться тогой, как Юнис в «Последних днях Помпеи» (или это из «Камо грядеши»?). Тут они и ввалились: местный доктор, местный сыщик и местный вышибала (последний с тележкой). За ними толпились еще какие-то личности, и вскоре из собравшегося народа уже можно было свободно набрать две команды.

Напрасно я беспокоилась о том, что голая, — никто на меня и внимания не обращал… и это меня раздражало. Джентльмены обязаны хотя бы ухмыльнуться. Уместны были бы также свист, улюлюканье и прочие знаки внимания. Иначе женщина теряет уверенность в себе.

(Возможно, я слишком чувствительна — но с тех пор, как мне минуло полтораста, я каждое утро с немым вопросом изучаю себя в зеркале.)

В толпе, которая вломилась ко мне, была только одна женщина. Оглядев меня, она фыркнула, отчего мне сразу стало легче.

Потом мне вспомнилось кое-что. Когда мне было двенадцать, отец сказал, что у меня будет много хлопот с мужчинами.

— Отец, вы, видно, последнего ума лишились, — сказала я. — Я же некрасивая. Мальчишки в меня даже снежками не кидаются.

— Чуть больше уважения. Это не важно, что ты некрасивая. Все дело в том, как от тебя пахнет, дорогая моя дочка. Тебе следует почаще мыться… иначе в одну прекрасную ночь тебя изнасилуют и убьют.

— Я моюсь каждую неделю! Сами знаете!

— В твоем случае этого недостаточно. Запомни мои слова.

Я запомнила и убедилась, что отец знал, о чем говорит. Когда мне хорошо и я счастлива, от меня пахнет, как от кошки во время течки. Но сегодня мне было плохо. Сначала меня напугал мертвец, потом машины своим вяканьем вывели меня из себя — а это дает совсем другой запах. Кошка, у которой нет течки, может спокойно пройти через целое сборище котов, и никто на нее не обратит внимания. Как не обратили внимания на меня.

С моего бывшего соседа по кровати сняли простыню. Доктор осмотрел труп, не прикасаясь к нему, потом пригляделся повнимательней к жуткой красной луже, в которой тот лежал, нагнулся, понюхал, а потом — у меня мурашки пошли по коже — обмакнул в нее палец и попробовал на вкус.

— Попробуйте вы, Адольф. Послушаем, что вы скажете.

Его коллега (по моему предположению) тоже попробовал на язык кровавую жижу:

— «Хайнц».

— Нет, «Скиннер».

— При всем моем уважении к вам, доктор Ридпат, вы испортили себе вкус дешевым джином, которым постоянно накачиваетесь. В «скиннеровском» кетчупе соли больше, и это убивает нежный томатный вкус. Вы не чувствуете разницы из-за своих дурных привычек.

— Десять тысяч, доктор Вайскопф? Все или ничего.

— Будь по-вашему. Как вы думаете, что послужило причиной смерти?

— Не пытайтесь подловить меня, доктор. Причина смерти — это ваша забота.

— Остановка сердца.

— Блестяще, доктор, блестяще. Но отчего оно остановилось?

— В случае судьи Хардэйкера вопрос уже несколько лет, скорее, стоял так: отчего он еще жив? Прежде чем высказать свое мнение, я должен положить его на стол и вскрыть. Может быть, я поторопился. Может быть, окажется, что у него вообще не было сердца.

— Вы хотите его вскрыть для того, чтобы это выяснить, или для того, чтобы он уже наверняка не ожил?

— Что-то здесь шумно. Оформляйте передачу тела, и я отправлю его в морг.

— Давайте форму девятьсот четыре, я заполню. Главное, не показывайте эту дохлятину гостям. В гранд-отеле «Август» никто не умирает.

— Доктор Ридпат, я умел улаживать подобные дела, когда вы еще корпели над своим дипломом.

— Уверен, что умели, Адольф. Сыграем после в лаунбол?

— Хорошо, Эрик, спасибо.

— А потом пообедаем. Зенобия будет вас ждать. Я заеду за вами в морг.

— Извините, не могу. Иду со своим ассистентом на оргию к мэру.

— Ничего страшного. Зенобия тоже не пропустит большую вечеринку фиесты — пойдем все вместе. Так что приводите и ее.

— Не «ее», а «его».

— Простите, был немного удивлен; я думал, вы с этим завязали. Что ж, приведите его.

— Эрик, вас не угнетает собственный цинизм? Он сатир, а не гусыня.

— Тем лучше. Когда на закате начнется фиеста, Зенобия оценит любую галантную фривольность с его стороны — лишь бы кости ей не переломал.

Из их дурацкой болтовни я уяснила одно: это не Нью-Ливерпуль. В Нью-Ливерпуле не празднуют никакой фиесты — а в местном фестивале, похоже, сочетаются мюнхенский Fasching^[6] и карнавал в Рио с легкой примесью тюремного бунта. Итак, это не Нью-Ливерпуль. Остается определить, что это за город, что за планета, что за год и что за вселенная. А там надо подумать и о себе. Одежда. Деньги. Социальное положение. И как попасть домой. Но я не волновалась. Пока плоть еще не остыла и кишечник работает регулярно, все проблемы второстепенны и преходящи.

Двое докторов продолжали вышучивать друг друга, и я вдруг осознала, что еще ни слова не слышала на галакте. И даже на испанге^[7]. Они говорили на английском с резким выговором моего детства, а их словарь и идиомы тоже напомнили мне родной Миссури.

Морин, не смеши людей.

Пока лакеи готовились вынести тело (теперь это было просто нечто, завернутое в пыльные покрывала), судебный медик (или коронер?) взял сопроводительную карту, подписанную гостиничным врачом, и они оба собрались уходить. Я остановила местного доктора:

— Доктор Ридпат?

— Да? В чем дело, мисс?

— Меня зовут Морин Джонсон Лонг. Вы служите в этом отеле, не так ли?

— В некотором роде. У меня здесь кабинет, и я лечу гостей отеля, когда необходимо. Вам нужно на прием? Я тороплюсь.

— Только один вопрос, доктор. Как в этом отеле можно связаться с кем-нибудь из плоти и крови? Мне отвечают одни только болваны-роботы, а я тут застряла без одежды и без денег.

Доктор пожал плечами:

— Кто-нибудь непременно явится, как только я доложу о смерти судьи Хардэйкера. Беспокоитесь о своем гонораре? Почему бы вам не позвонить в агентство, которое вас к нему отправило? У судьи там, я думаю, открыт текущий счет.

— О! Но, доктор, я не проститутка — хотя этот вывод, наверное, напрашивается сам собой.

Он так высоко вздернул правую бровь, что зачес надо лбом дрогнул, и заговорил о другом:

— У тебя красивая киска.

Я не сразу поняла, что это относится к моему четвероногому спутнику. Котик он, безусловно, красивый — огненно-рыжий котище (под цвет моих волос) в яркую тигровую полоску. Им восхищаются в нескольких вселенных.

— Спасибо, сэр. Его зовут Пиксель, он кот-путешественник. Пиксель, это доктор Ридпат.

Доктор поднес палец к розовому кошачьему носику:

— Здорово, Пиксель.

Пиксель проявил понимание (он не всегда проявляет его, будучи котом с твердыми убеждениями). Но тут он обнюхал протянутый палец и лизнул его.

Доктор расплылся в улыбке, а когда Пиксель счел, что ритуальный поцелуй длится достаточно долго, убрал свой палец.

— Чудный мальчик. Где вы его взяли?

— На Терциусе.

— Где этот Натерцус? В Канаде? Мм… Вы говорили, что у вас проблемы с деньгами… Сколько вы возьмете за Пикселя? Наличными? Моя девчушка прямо влюбится в него.

(Я не стала мошенничать. Могла бы, но не стала. Пикселя нельзя продать — он не останется у нового хозяина, потому что этого кота и запереть невозможно. Каменные стены для него не тюрьма^[8].)

— Прошу прощения, но я не могу его продать — это не мой кот. Он из семьи моего внука — одного из моих внуков — и его жены. А Колин и Хейзел никогда бы не продали его, да и не смогли бы — Пиксель им тоже не принадлежит. Он никому не принадлежит. Пиксель — свободный гражданин.

— Вот как? А может, я сумею его подкупить? Что скажешь, Пиксель? Много конской печенки, свежая рыба, кошачьи консервы — все, что захочешь. Вокруг полно сговорчивых кошечек, а твои запальные свечи мы трогать не станем. Ну как?

Пиксель беспокойно дернулся, что означало «пусти меня», и я послушалась. Он обнюхал докторские ноги, потерся о них и недоверчиво спросил:

— Да нну-у?

— Соглашайтесь, — сказал мне доктор. — Кажется, я его завоевал.

— Не ручаюсь, доктор. Пиксель любит путешествовать, но всегда возвращается к моему внуку — полковнику Колину Кэмпбеллу — и к его жене Хейзел.

Доктор в первый раз посмотрел на меня как следует:

— Внук-полковник? Мисс, да у вас галлюцинации.

(Я вдруг увидела себя его глазами. На Терциусе перед отъездом Иштар подвергла меня усиленной терапии — мне тогда было пятьдесят два, — а Галахад перестарался с косметическим освежением. Он предпочитает видеть женщин юными, особенно рыжих. И моих дочерей-близняшек постоянно держит в подростковом возрасте. Теперь мы с ними выглядим как тройняшки. Галахад — безобразник. Он самый любимый мой муж после Теодора, но об этом никто не знает.)

— Галлюцинации? Возможно, — согласилась я. — Я не знаю, где нахожусь, не знаю, какой сегодня день, не знаю, куда делись мои вещи и кошелек, не знаю, как здесь оказалась, — знаю только, что ехала на иррелевантобусе в Нью-Ливерпуль и с нами произошла какая-то авария. Не будь со мной Пикселя, я бы сомневалась, что я — это я.

Доктор Ридпат нагнулся к Пикселю, и тот позволил взять себя на руки.

— На чем, говорите, вы ехали?

— На межвселенском транспорте Берроуза, из Бундока^[9] на Теллус-Терциус, временная линия Два, две тысячи сто сорок девятый год по галактическому летоисчислению или четыре тысячи триста шестьдесят восьмой по григорианскому, если вам так проще. Направлялась я в Нью-Ливерпуль, тоже на временную линию Два, где у меня было задание. Но что-то не сработало.

— Так-так. И у вас есть внук-полковник?

— Да, сэр.

— Сколько же вам лет?

— Смотря как считать, доктор. Родилась я на Земле, на временную линию Два, четвертого июля тысяча восемьсот восемьдесят второго года. Я жила там до тысяча девятьсот восемьдесят второго, сто лет без двух недель, а потом перебралась на Терциус, где меня омолодили. Было это пятьдесят два года назад по моему личному времени, а недавно со мной провели усиленный курс и сделали меня моложе, чем следовало бы: я предпочитаю быть зрелой женщиной, а не девчонкой. Но у меня действительно есть внуки — много внуков.

— Интересно. Может быть, пройдем в мой кабинет?

— Вы думаете, я не в своем уме?

Доктор ответил не сразу:

— Скажем лучше так: кто-то из нас двоих галлюцинирует. Тесты покажут, кто именно. И потом, моя медсестра, отличающаяся крайним цинизмом, без всяких тестов раскусит, у кого из нас крыша поехала. Пойдемте?

— Конечно. Спасибо вам, сэр. Только мне сначала надо что-нибудь надеть на себя, иначе я не смогу никуда выйти. (Впрочем, так ли это? У тех людей, что недавно здесь толпились, видимо, другие понятия о «непристойном виде», чем в Миссури моего детства. А у нас на Терциусе ходить нагишом у себя дома — в порядке вещей, в общественных местах нагота тоже не вызывает волнений. Все равно как если бы кто-нибудь пришел на свадьбу в комбинезоне — не совсем обычно, но ничего особенного.)

— Зачем? Ведь фестиваль вот-вот начнется.

— Фестиваль? Доктор, я все время пытаюсь объяснить вам, что я здесь чужак в земле чужой.

— Скоро начнется наш самый большой праздник. Официально он открывается на закате, но многие не дожидаются официального открытия. Сейчас перед отелем по бульвару уже бродит немало голых людей, они все пьяные и ищут себе партнеров.

— Партнеров? Для чего? — с притворной наивностью спросила я. Оргии не по мне. Все эти локти и коленки…

— А вы как думаете — для чего? Это обряд плодородия, дорогая моя, праздник в честь обильного роста плодов земных — и животов, если уж на то пошло. Сейчас все девственницы, которые еще остались в нашем славном городе, сидят под замком. Но по дороге в кабинет с вами ничего не случится… а потом я найду вам что-нибудь из одежды. Комбинезон, сестринскую форму — все равно что. Вас это устроит?

— Да, доктор, спасибо.

— На вашем месте, чтобы уж совсем не беспокоиться, я бы поискал в ванной большое пляжное полотенце и сделал из него кафтан. Если сумеете управиться за три минуты. Не копайтесь, милочка, мне пора к станку.

— Слушаюсь! — И я нырнула в ванную. Это была настоящая ванная — не какой-то освежитель. Обшаривая номер в поисках одежды, я видела там стопку турецких полотенец. Теперь я присмотрелась к ней повнимательнее и увидела, что два из них заметно толще остальных. Я развернула одно из них. Эврика! Прямо пончо богатого латиноамериканца, футов шесть в длину и три в ширину. Взяв из аптечки бритву, я прорезала посредине дырку для головы. А теперь найти бы, чем подпоясаться.

Пока я этим занималась, из фена для волос появилась человеческая голова — женская и довольно красивая. Тела не было. Случись это в мою первую сотню лет, я бы подскочила, но теперь голограммы для меня — дело привычное.

— Никак не удавалось застать вас одну, — сказала голова глубоким баритоном. — Я говорю от имени Комитета эстетических устранений. Мы, кажется, причинили вам некоторые неудобства, о чем искренне сожалеем.

— Надо полагать! А что стало с ребенком?

— Не имеет значения. Мы будем держать с вами связь. — И голова исчезла.

— Эй, подождите! — Но передо мной снова был только фен.

Доктор Ридпат отвел глаза от Пикселя, продолжая почесывать ему подбородок:

— Пять минут сорок секунд.

— Извините, что задержалась, но мне помешали. Из фена появилась голова и заговорила со мной. Это здесь часто бывает? Или у меня опять галлюцинации?

— Вы, кажется, действительно нездешняя. Это телефон. Вот смотрите: телефон, пожалуйста!

Из рамы с довольно невыразительным натюрмортом высунулась голова, на сей раз мужская.

— Куда желаете звонить, сэр?

— Отбой. — (Голова скрылась.) — Так было?

— Да, только у меня была девушка.

— Само собой. Звонок застал вас в ванной, и компьютер выбрал голову соответствующего пола. Голова шевелит губами согласно произносимым словам — за этим тоже следит компьютер — и заменяет собой видеоизображение, если вы не хотите, чтобы вас видели. То же относится и к тому, кто вам звонит.

— Понятно. Голограмма.

— Да. Ну, пошли. Вы очень аппетитно выглядите в своем полотенце, но без него было еще лучше.

— Благодарю вас.

Мы вышли в коридор; Пиксель зигзагами бежал впереди.

— Доктор, что такое «Комитет эстетических устранений»?

— Что? — удивился он. — Это организация убийц. Преступные нигилисты. А где вы про них слышали?

— Голова сказала в ванной. Этот ваш телефон. — И я повторила ему разговор почти дословно.

— Хм. Интересно. — Доктор умолк и молчал до самого кабинета, который находился десятью этажами ниже, в бельэтаже.

По пути нам повстречалось несколько постояльцев, не дождавшихся заката — большей частью голые и в масках домино, но некоторые и в маскарадных костюмах: звери, птицы или нечто абстрактное. Одна пара щеголяла искусной раскраской на коже, ничем более не прикрытой. Я была рада, что на мне махровый кафтан.

Когда мы добрались до кабинета доктора Ридпата, я задержалась в приемной, а доктор в сопровождении Пикселя прошел в кабинет. Дверь он не прикрыл — мне было все видно и слышно. Его медсестра, стоя ко мне спиной, говорила по телефону — то есть общалась с говорящей головой. Больше в кабинете, кажется, никого не было. Меня слегка удивило то, что сестра тоже поддалась эпидемии обнажения: на ней были туфли, трусики и шапочка медсестры, а белый комбинезон был перекинут через руку, — видимо, звонок застал ее, когда она раздевалась. Или переодевалась. Сестра была высокая, стройная брюнетка — лица ее я не видела.

— Скажу доку, — говорила она. — Ночью смотрите в оба. Увидимся в тюрьме. Пока. — Она полуобернулась к доктору. — Это Даффи Вайскопф, босс. Сообщаю вам предварительные итоги. Причина смерти — удушье. Причем в горло старому ублюдку, прежде чем залить туда кетчуп, засунули пластиковый конверт со всем известной — или печально известной — карточкой: «Комитет эстетических устранений».

— Я так и предполагал. Он не сказал, какого сорта кетчуп?

— Да божечки, ну сейчас!

— А что это вы разоблачились? Фестиваль начнется только через три часа.

— Смотрите сюда, погоняла! Видите эти часы, отсчитывающие драгоценные секунды моей жизни? Видите, что они показывают? Одиннадцать минут шестого. А в моем контракте сказано, что я работаю до пяти.

— Там сказано, что вы должны оставаться на работе, пока я не отпущу вас, а после пяти вам просто платят сверхурочные.

— Пациентов не было, и я решила переодеться в карнавальный костюм. Погодите, босс, вы его еще не видели! Священника в краску вгонит.

— Сомневаюсь. И потом, у нас пациентка, и мне нужна ваша помощь.

— Ой, ладно, ладно! Сейчас снова оденусь Флоренс Найтингейл^[10].

— Чего зря время тратить. Миссис Лонг! Входите, пожалуйста, и раздевайтесь.

— Да, сэр. — Я вошла, на ходу снимая с себя краденый «кафтан». Все понятно, благоразумный врач принимает больных женского пола только в присутствии сестры. Это универсальное правило во всей мультивселенной. Если сестра при этом голая, тем лучше — не надо и на пациентку напяливать дурацкий балахон. Помогая сначала отцу, а потом проработав много лет в бундокской клинике омоложения и в больнице при ней, я постигла все тонкости медицинского протокола. Сестры в Бундоке одеваются, только когда это требуется по работе — а требуется редко, поскольку пациенты обычно раздеты. — Только не «миссис Лонг», доктор. Меня обычно называют «Морин».

— Хорошо, Морин. А это Дагмар. «Алиса, это пудинг. Пудинг, это Алиса»^[11]. И Пиксель, Дагмар, — это который на коротких ножках.

— Привет, Морин. Привет, Пиксель.

— Мя-я-у.

— Привет, Дагмар. Извините, что задерживаю вас.

— De nada^[12], лапочка.

— Дагмар, из нас двоих кто-то спятил: или я, или Морин. Скажите кто.

— А может, оба? На ваш счет я давно уже питаю сомнения, босс.

— Это понятно. Но у нее и в самом деле что-то выпало из памяти — это как минимум. Плюс возможные галлюцинации. Вы учили materia medica гораздо позже меня: если бы кто-то захотел вызвать у человека временную амнезию, какой бы наркотик он выбрал?

— Что? Вот не надо простачком прикидываться. Алкоголь, конечно. Но это может быть что угодно. В наше время детишки едят, пьют, нюхают, курят и колют все, что не пытается съесть, выпить или понюхать их самих.

— Нет, не алкоголь. Алкоголь в необходимом для этого количестве вызывает жуткое похмелье с дурным запахом изо рта, дрожью и судорогами, и глаза наливаются кровью. А посмотрите-ка на нее: глаза ясные, здорова как лошадь и невинна, как щенок на чистом белье. Пиксель! Уйди оттуда! Так что же будем искать?

— Не знаю — давайте начнем, тогда увидим. Кровь, моча… слюну тоже взять?

— Конечно. И пот, если наберете.

— И вагинальный мазок?

— Да.

— Погодите, — возразила я. — Если вы собираетесь копаться у меня внутри, мне надо принять душ и подмыться.

— Фиг тебе, лапочка, — ласково ответила Дагмар. — Нам нужно то, что есть сейчас… а не то, что будет, когда ты смоешь свои грехи. Не спорь, мне неохота ломать тебе руку.

Я умолкла. Мне бы хотелось, чтобы от меня хорошо пахло (или вообще никак не пахло) во время осмотра. Но как докторская дочка и сама терапевт, я знаю, что Дагмар права, раз они ищут наркотики. Вряд ли найдут — но вдруг. У меня и в самом деле выпало несколько часов. Или дней? Все может быть.

Дагмар заставила меня пописать в баночку, взяла у меня кровь и слюну на анализ, потом велела лечь на кресло и поставить ноги в стремена.

— Кому это сделать — мне или боссу? Уйди, Пиксель. Не мешай.

— Все равно.

(Дагмар — по-настоящему внимательная сестра. Некоторые пациентки не выносят, когда их там трогают другие женщины, некоторые стесняются мужчин. Меня-то отец излечил от подобных глупостей, когда мне и десяти еще не было.)

Дагмар отошла за расширителем, и я кое-что подметила. Я уже говорила, что она брюнетка. На ней по-прежнему не было ничего, кроме трусиков — довольно прозрачных. Казалось бы, сквозь них должен просматриваться темный, данный природой фиговый листок, верно?

Так вот — ничего такого. Только тень на коже да самое начало Большого Каньона.

У женщины, которая бреет или как-то по-иному депилирует волосы на лобке, любимый вид развлечения — секс. Мой любимый первый муж Брайан открыл мне на это глаза еще в эпоху декаданса, где-то в 1905 году по григорианскому календарю^[13]. За свои полтораста лет я убедилась в справедливости этого наблюдения на многочисленных примерах. (Подготовка к операции или к родам не в счет.) А те, кто делает это потому, что им так больше нравится — все без исключения веселые, здоровые, раскрепощенные гедонистки.

Дагмар не собиралась оперироваться и (очевидно!) не собиралась рожать. Она собиралась участвовать в сатурналиях — что и требовалось доказать.

Я испытывала к ней теплое чувство. Брайан, мир его распутной душе, оценил бы ее по достоинству.

Дагмар уже знала, в чем заключаются мои «галлюцинации» — во время процедур мы с ней все время болтали, — и знала, что я в городе чужая. Пока она прилаживала этот чертов расширитель (всегда терпеть их не могла, хотя этот обладал температурой тела и его бережно вставляла женщина, сама знающая, что это за радость), я попросила ее, чтобы отвлечься:

— Расскажите мне о вашем фестивале.

— О фестивале Санта-Каролиты? Эй, лапочка, не зажимайся так, осторожней. Ты сделаешь себе больно.

Я вздохнула и попыталась расслабиться. Санта-Каролита — это моя вторая дочь, рожденная в 1902 году по григорианскому календарю.

Примечания

1

Выход в иррелевантность, т. е. «безотносительность» к текущему пространству-времени, — метод пространственно-временных перемещений, который использовался, например, на яхте «Дора» Лазаруса Лонга (см. романы «Достаточно времени для любви» и «Кот, который ходил сквозь стены»). Метод, открытый Джейкобом Берроузом, позволял континуумоходу «Гэй Обманщица» перемещаться не только в пространстве-времени, но и между вселенными (см. роман «Число Зверя»). — Примеч. С. В. Голд.

2

На вертеле (фр.). — Примеч. С. В. Голд.

3

Savannah slinker — никто не знает, что это за зверь. Хайнлайн иногда использует в своих произведениях названия мифических зверей из детского фольклора штата Миссури. — Примеч. С. В. Голд.

4

Парадокс Рассела звучит так: «Брадобрей бреет всех, кто не бреется сам. Кто бреет брадобрея?» Вопрос «Кто бреет брадобрея?» логически неразрешим, Морин намекает, что и ее проблема так же непосильна для машинного сознания. — Примеч. С. В. Голд.

5

Т. е. сшила из них платье, как поступила героиня романа М. Митчелл «Унесенные ветром».

6

Масленичный карнавал (нем.).

7

Язык придуман самим Хайнлайном (его название явно происходит от слов ИСПанский + АНГлийский), и на временной линии Два он служит аналогом искусственного международного языка эсперанто (создан Л. Заменгофом в 1887 г.) или же дальнейшим развитием аналогичной идеи.

8

Слегка искаженная цитата из английского поэта XVII в. Ричарда Лавлейса: «Железные решетки мне не клетка и каменные стены не тюрьма».

9

Бундок, он же Глухомань, — первое поселение на планете Терциус, в дальнейшем столица (см. «Достаточно времени для любви»). — Примеч. С. В. Голд.

10

Флоренс Найтингейл (1820–1910) — английская медсестра, особенно прославившаяся во время Крымской войны; впоследствии сделала очень много для коренной реорганизации госпиталей и больниц.

11

Л. Кэрролл. Алиса в Стране чудес. — Примеч. С. В. Голд.

12

Не стоит (исп.).

13

Во многих романах Хайнлайн, говоря о привычном нам летоисчислении, ошибочно использует слова «по григорианскому календарю». Слово «григорианский» относится к структуре календаря (показывает, как устроена внутренняя система счисления дней в году и последовательность високосов). Нумерация же годов определяется типом летоисчисления (мы используем летоисчисление «от Рождества Христова», которое можно также назвать «эрой Дионисия» или «нашей эрой»).