Охота на Бугимена

Ричард Чизмар, 2021

НА ОСНОВЕ РЕАЛЬНЫХ СОБЫТИЙ. АВТОР – ГЕРОЙ КНИГИ И УЧАСТНИК РАССЛЕДОВАНИЯ. ОТ СОАВТОРА СТИВЕНА КИНГА. БЕСТСЕЛЛЕР NEW YORK TIMES И USA TODAY, НАЗВАННЫЙ КИНГОМ «АБСОЛЮТНО СВЕЖИМ И ПОТРЯСАЮЩИМ». 1988 год. Тихий городок Эджвуд потрясен жестоким убийством пятнадцатилетней Наташи Галлахер. Утром мать зашла разбудить ее и увидела: кровать дочери пуста, окно распахнуто, на подоконнике кровь. Позже Наташу находят в лесу – задушенную, с отрезанным левым ухом. А перед домом жертвы нарисованные синим мелом «классики» с загадочной цифрой 3 в каждой клетке… Но в округе нет маленьких детей, так что это наверняка сделал убийца. И он продолжает убивать, издеваясь над полицией и ФБР, показывая, что ему известен каждый их шаг. По городу расползается слух, что зло, убивающее местных девушек – вовсе не человек… Бугимен. Только что вернувшийся домой выпускник журфака Рич Чизмар пытается не поддаваться панике и сделать хоть что-то для поимки Бугимена. И вот он уже ощущает тайные взгляды неуловимого маньяка и необъяснимую связь с ним. Рич еще не знает, что эхо этих зловещих событий будет преследовать его много-много лет… Незаурядный триллер о серийном убийце, пропитанный ужасом провинциальных городков в духе Кинга, с настоящей криминальной документалистикой, богатым иллюстративным материалом и собственным расследованием автора. «Поистине леденящая кровь книга, абсолютно свежая и потрясающая. Захватывающее и пугающее чтение. Повсюду ощущается влияние Брэдбери, хотя тот не написал бы подобной концовки. Роману удалось то, чего часто не удается тру-крайм-историям – совместить нагнетание ужаса и прекрасный финал». – Стивен Кинг «Головокружительное творение диковинной фантазии и психологической проницательности. Из тех редких книг, что создают невыразимое чувство посещения иного мира. В этой истории словно бьется живое человеческое сердце. Я потрясена!» – Кэролайн Кепнес «Великолепно. Запутанное дело, увенчанное элегантной разгадкой. Ошеломляет мастерство, с которым переплетены факты и вымысел. Это гимн и детской невинности, и взрослению». – Катриона Уорд «Захватывающе. Пугающе. Бескомпромиссный рассказ о монстре, появившемся посреди повседневности, и героях, самых обыкновенных людях, одержимых мыслью его остановить». – Райли Сейгер «Чизмар, не церемонясь, вдребезги разбивает представление о том, что все жанры уже изобретены. Это невероятно тревожная смесь литературных стилей, визуального материала, биографии и сказа. Свежая, обескураживающая, великолепная. Да уж, а нам-то казалось, что любой книге можно легко назначить жанр…» – Джош Малерман «Здесь Чизмар продемонстрировал всю мощь своего невероятного таланта рассказчика. Завораживающая фантазия вкупе с глубоко человечным отношением к материалу. Тонкое, многослойное повествование, великолепная интеллектуальная игра». – Майкл Корита «Абсолютно восхитительно, совершенно неотразимо и безмерно душераздирающе. Готов спорить, прочтете за один присест. Забираю к себе в любимые!» – Си Джей Тюдор «Просто черная магия, а не роман. Шедевр тру-крайма с автором в качестве ключевого игрока в жутком детективном повествовании. Крайне рекомендую, но только не слабонервным». – Джонатан Мэйберри

I

Городок

«Именно в те долгие, неспешные и напряженные прогулки по подъездной грунтовке я и принялся рассказывать друзьям свои страшные истории…»

1

Прежде чем пуститься в повествование о Бугимене и пучине ужаса, в которую он погрузил наш городок летом и осенью того года, расскажу вам, где я вырос. Очень хочется нарисовать ясную картинку и места, и его обитателей, чтобы вы, читая о дальнейших событиях, увидели, что именно мы все потеряли. Когда я езжу по улицам родного города, мне часто вспоминаются слова Джона Мильтона: «Невинность, единожды утраченную, никогда не вернуть; тьму, единожды увиденную, никогда не утратить».

Для жителей Эджвуда наступало время тьмы.

2

Полагаю, маленькие городки в большинстве своем двулики. Одно лицо — парадное, из официальных фактов: важные даты, демография, экономика и география. Другое — тайное, значительно более личное, оно из тонко сплетенной сети историй, воспоминаний, слухов и секретов, передаваемых от поколения к поколению, нашептанных теми, кто знает городок досконально.

Эджвуд, что в штате Мэриленд и в двадцати пяти милях к северо-востоку от Балтимора, в южной части округа Харфорд, не исключение. Городок находится вверху полуострова, похожего на перевернутый треугольник, образованного Чесапикским заливом на юге, Ганпаудер-Ривер на западе и Буш-Ривер на востоке. Когда-то здесь обитали индейцы, в основном поухатаны и саскуэханноки. Капитан Джон Смит одним из первых прошел по Буш-Ривер, назвав ее «Уиллоубиз-Флю», по имени любимого родного городка в Англии. В 1732 году на берегу реки поставили Пресбери-Митингхаус, одну из первых методистских церквей Америки.

В 1835-м по этим землям провели железную дорогу, и местное сельское хозяйство получило рынки сбыта. Развитие железной дороги обеспечило дальнейший рост Эджвуда. Деревянный железнодорожный мост сожгли в апреле 1861-го, во время балтиморских бунтов. Второй раз его сожгли уже солдаты-южане в июле 1864-го. Хотя в 1878-м население Эджвуда едва превышало три десятка постоянных жителей, железная дорога и фермерские хозяйства по соседству помогали городу развиваться. Дома росли как грибы, появились и особняки, что построили бизнесмены, ежедневно добирающиеся до Балтимора поездом. Вскоре в городской черте появились школа, почта, отель, магазинчик и кузница.

Обилие видов водоплавающей дичи и близость к охотничьим угодьям увеличило популярность эджвудской железнодорожной станции. Вскоре на охоту в Эджвуд повалили любители охоты с северо-востока — аж из Нью-Йорка и Бостона. Генерал Джордж Кадваладер, орденоносный герой войны и уважаемый филадельфийский юрист, со временем скупил здесь обширные земли, почти восемь тысяч акров, и приглашал богатых и влиятельных друзей в гости. Он сдавал в аренду прибрежные территории различным охотничьим клубам и построил на своих землях больше десятка фермерских хозяйств. Трудолюбивые обитатели этих ферм платили Кадваладеру хороший процент с урожая.

Еще одна достойная внимания личность из ранней истории Эджвуда — Герман В. Хансон по прозвищу Босс. Процветающий владелец фермы и ветеран палаты представителей штата Мэриленд, Хансон был прожженным делягой. Наибольшую прибыль ему приносило консервирование томатов. Здесь у Хансона работали четыре консервных завода, и, чтобы справляться с заказами, он скупал помидоры у всех местных фермеров. Его консервы «Куин Брэнд» продавались по всей стране и даже шли на экспорт.

Официальную историю городка в те времена омрачила лишь одна настоящая трагедия. В 1903 году вооруженная банда попыталась ограбить поезд, перевозивший зарплату и стоявший тогда на железнодорожной станции в Эджвуде. Яростная перестрелка с местным констеблем и его людьми окончилась гибелью двух полицейских, одного банковского служащего и всех шестерых бандитов. Репортер местной газеты насчитал более двухсот пятидесяти пулевых отверстий в станционной стене. К счастью, такие всплески насилия остались редкостью в провинциальном городке.

Неподалеку располагалась Магнолия Стейшн, названная так из-за изобиловавших там прекрасных магнолиевых деревьев. За станцией простирались луга Магнолия Медоуз, почитаемые любителями пикников, свежего воздуха и экскурсий из Балтимора. В построенном там просторном павильоне проводили танцы и свадьбы, и к началу века в Магнолии появились почтамт, церковь, школа, консервный завод, магазин всякой всячины, лавка обувщика и цирюльня.

Идиллическая картинка жизни обитателей Эджвуда и окрестностей круто изменилась в октябре 1917-го, когда все земли к югу от железнодорожной ветки отошли правительству США и началось возведение оружейного завода — эджвудского «Арсенала». Сюда, на постройку завода химического оружия, стекались тысячи человек. Правительство возвело корпуса для производства горчичного газа, хлора, хлорпикрина и фосгена. Здесь даже делали противогазы для лошадей, ослов и собак. В июле 1918 года на пике спроса на рабочую силу на химзаводах трудились восемь тысяч триста сорок два гражданских и семь тысяч сто семьдесят пять военнослужащих. И если богатым местным жителям вроде генерала Кадваладера правительство возместило потерю земель, то работяги, трудившиеся на чужой земле — арендаторы и издольщики, — не получили ничего. В северо-восточной части города чернокожие поселенцы соорудили магазинчик, школу на пару классов да джаз-клуб — все это из тонюсенькой вагонки и палок. В 1920 году клуб сгорел при подозрительных обстоятельствах.

Присутствие военных преобразило Эджвуд. В окрестностях появлялись школы, дома, жилье. Во время Второй мировой военных и гражданских служащих в городе стало еще больше. Поспешно перестраивалась железнодорожная станция — чтобы справиться с наплывом пассажиров. Активно строились общежития; новое жилье поднималось везде, по всей территории Эджвуда — и около завода, и дальше. Возник даже целый район на двадцати шести акрах земли — Седар-драйв. Бурный рост населения в совокупности с появлением Сорокового шоссе — четырехполосного хайвея, пронесшегося по Эджвуду, — стимулировал дальнейший экономический подъем города. В начале пятидесятых появился модный район Эджвуд-медоуз — сплошь отдельные семейные коттеджи. Эджвуд-медоуз рассекли напополам старая Эджвуд-роуд и Хансон-роуд, и вскоре обе улицы были усеяны разнообразными коммерческими заведениями. А дальше по Хансон-роуд разросся район с более доступным жильем городского типа — Кортс-оф-Харфорд-сквер. Под эту застройку ушло более сотни акров плодородной земли. На зеленом холме стоял Хансон-хаус, построенный еще Томасом Хансоном в начале девятнадцатого века, — викторианский особняк о семи фронтонах, с пятьюдесятью одним окном. Это был первый дом с водопроводом в Эджвуде. А в 1963-м на Хансон-роуд, через дорогу от ведущего бойкую торговлю супермаркета сети «Акме», открылась общественная библиотека. В том же году, чуть позже, построили дорожную развязку, соединившую Девяносто пятое шоссе и Эджвуд. Последовал очередной всплеск строительства жилья. На ста двух акрах земли вдоль Уиллоуби-Бич-роуд появились три просторные школы — от начальной до полной средней, — чтобы способствовать притоку учащейся молодежи.

Однако за любым подъемом неминуемо следует спад, и, когда армия США ушла из Вьетнама, расходы на некоторые программы вооружений были сокращены или даже вовсе прекратились. И военный, и гражданский персонал перевели на другие базы на восточном побережье. Вскоре многочисленные корпуса «Арсенала» стали походить на город-призрак. Несколько лет ходили упорные слухи, что правительство планирует открыть на заброшенных территориях десантное училище, но слухи так и не подтвердились.

К концу восьмидесятых Эджвуд занимал территорию около семнадцати квадратных миль. Население составляло почти 18 тысяч человек, 68 % — белых, 27 % — афроамериканцев, 3,5 % — латиноамериканцев. Средний доход домохозяйств немного не дотягивал до среднего по стране и составлял 40 500 долларов. Средний состав домохозяйств равнялся 2,81 человека, средний размер семьи — 3,21.

Так выглядело официальное лицо Эджвуда в цифрах.

3

А вот каким я знал и любил Эджвуд.

Я вырос в скромном двухэтажном доме с зелеными ставнями на углу Хансон и Тупело-роуд. Дом, тротуары, улицы и дворики, его окружавшие, были для меня целым миром с пяти лет и до того самого времени, как я уехал учиться в колледж^[4] в семнадцать. Родители живут все еще там.

В семье пять детей: я младший, три сестры — Рита, Мэри и Нэнси — и наш старший, Джон. Я отстал от появления на свет всех остальных почти на восемь лет. Другими словами, я родился, вероятно, по ошибке. Так ли, нет ли, у родителей я никогда не спрашивал; однако братец с сестрицами мне столько по ушам на эту тему ездили, что трудно усомниться. Впрочем, какая разница?

Отец — отставник ВВС США, человек спокойный и трудолюбивый, достойный и честный. Мама — женщина миниатюрного сложения, высококлассная сиделка и все еще та же эквадорская красотка, на которой отец когда-то женился. Родители всегда относились к нам, детям, с одинаковой любовью, пониманием и терпением. Ну или почти одинаковой. Уверен, что я — не только самый младший и, как многие считают, самый прелестный, но и самый последний из детей Чизмаров, загостившийся под крышей отеческого дома, а потому — родительский любимчик.

Что-то меня в сторону занесло.

Наше крыльцо с белой крашеной дверью и большой застекленный эркер выходили на Хансон-роуд, главную и самую загруженную автодорогу Эджвуда. Знак ограничения скорости — двадцать пять миль в час — стоит прямо напротив нас, но редкий водитель на этой дороге соблюдает скорость. Правая стена дома выходит на Тупело-роуд, улицу широкую, трехполосную, правда, значительно менее загруженную. Она начинается здесь, на перекрестке, и тянется аж до методистской церкви Пресбери-Черч, что на Эджвуд-роуд.

К дому притулился небольшой, на одну машину, гараж — туда можно попасть прямо из столовой. Гараж — отцовская берлога, неприкосновенное убежище. Маленьким я то побаивался этого места, то приходил от него в восторг. Почему-то оно всегда казалось мне похожим на лавку чародея из диснеевского мультфильма «Фантазия», полную волшебства и сумбура. Вдоль задней стены тянулся самодельный узкий верстак, а над ним, полностью увешанная инструментом, — перфорированная панель: десятки инструментов и приборчиков с загадочными надписями, логику расположения которых я и по сей день не понимаю. На противоположных концах верстака, приткнувшись к стене, друг на друге стояли четыре кубические тумбы с выдвижными пластиковыми ящиками, аккуратно подписанными и полными самых разных болтов, гаек, гвоздей и шайб. Также на противоположных концах верстака к переднему краю были прикручены двое здоровенных железных тисков. Под верстаком отец аккуратно складировал пиломатериалы, а еще оттуда виднелись несколько пластиковых ведер да пара многоцелевых табуреток. Остальные стены гаража занимали листы прислонившейся к ним фанеры и мебель, ожидающая починки; еще тут грозно дислоцировались станки: циркулярка со сверкающими стальными зубьями, ленточная шлифмашина, фрезер, сверлильный станок. И мне, и дружкам моим эти инструменты казались приспособлениями для изощренных пыток. Выше на стене, одна над другой, громоздились самодельные полки, плотно забитые небольшими картонными коробочками, стеклянными баночками, жестянками из-под кофе; на всех наклейки — полоски малярного скотча, — подписанные отцом сплошь заглавными буквами: ТРОС. ЛЕНТА. ПРОВОДА. СКОБЫ. СТРУБЦИНЫ. ПОДШИПНИКИ. Когда тебе восемь, все это — инвентарь чародея.

Увы, от остального в доме дух не захватывало. Крошечная кухонька, столовая, гостиная, прихожая — вот и весь первый этаж. Древний стереопроигрыватель — тумба, в которой разместилась отцовская коллекция джазовых пластинок, — стоял в центре эркера под окном, а вдоль стен — несколько шкафов красного дерева. Плюс гарнитур из дивана и кресла неописуемого зеленого цвета. Наверху — три скромные спальни и ванная. Моя спаленка — в дальнем углу, ее окна выходили на боковой и задний дворик. Под первым этажом находился гидроизолированный подвал: стены, закрытые темными панелями, угловой диван, уютные откидные семейные кресла, черно-белый кофейный столик мраморной отделки, на котором отец почти каждый вечер раскладывал пасьянсы, старый добрый телевизор «Ар-Си-Эй» и восхитительные резные часы с кукушкой в центре на тыльной стене.

Одно из любимейших мест дома — огромная веранда с выходом на задний двор, на которую можно попасть из столовой через стеклянную дверь. На этой веранде я провел бессчетные летние вечера — с комиксами или книжками в руках, раскладывая бейсбольные или футбольные карточки, играя с друзьями в настольные игры. Мама выносила нам кувшин домашнего лимонада и шоколадное печенье, теплое и липкое, только что из духовки. А еще, когда было тепло, мы с ребятами спали там всей веселой компанией.

Несмотря на раннюю любовь к чтению, не говоря уже о страсти к фильмам ужасов и вестернам, я не был домоседом. С того самого дня, как мы сюда переехали, я часами торчал под нестареющей плакучей ивой, что стоит на страже у дома, воображая будто я — Джим Палмер, питчер^[5] «Балтимор Ориолс», получивший приз Сая Янга. Подошвой старой теннисной туфли я расковыривал траву, будто там — резиновая площадка на питчерской горке, а потом, высоко задрав колено, отправлял свой коронный крученый мяч в небольшой участок голой бетонной стены в опасной близости от подвального окошка. Я и сейчас считаю, что только чудом ни разу не разбил это окошко. Зато зеленый ставень слева от окна дорого заплатил за мою детскую самоуверенность. Сотни плохо просчитанных бросков превратили его в хлам: мои воображаемые отбивающие всегда были правшами, а кидал я слишком высоко и метил в голову. В общем, ставень едва цеплялся за стену парой ржавых гвоздей, и отец до сих пор ворчит на меня за эту размолоченную деревяшку.

Трещины в асфальте рассекали тротуар перед домом на Хансон-роуд на тридцать три куска разного размера и формы, а тротуар вдоль Тупело — на девятнадцать. Эти дорожки я знал как свои пять пальцев. День за днем двенадцать лет я ходил по ним, гонял на велосипеде или скейте. Мальчишки строили горки из цементных блоков и досок, добытых на стройке или «позаимствованных» в отцовской мастерской, и сигали с них на великах. Как правило, мы гоняли даже без маек, что уж тут говорить о шлемах. Однажды мы уговорили какого-то мальчугана, жившего по соседству, прыгнуть с завязанными глазами. Кончилось это печально, и одного раза нам хватило. Порой ставки поднимались — мы прыгали через мусорные контейнеры или пластиковые мешки с травой и листьями. А иногда ложились в рядок на тротуаре, и кто-нибудь прыгал. Уж я-то точно знаю, куда может завести слепая подростковая вера. Вот ее предел: ты лежишь на раскаленной от солнца бетонной плите, прижав руки к ребрам и закрыв глаза, а твой дружок-идиот воображает, что он — какой-нибудь чокнутый каскадер Ивел Книвел, и прыгает через тебя на велосипеде.

Одним летним полуднем старшая сестра моего дружка Нормана, Мелоди — местная знаменитость и вообще личность крутая, ведь она уже ездила на машине и курила сигареты без фильтра, — тормознула на своем «Транс Аме»^[6] у соседнего дома и стала уговаривать нас дать ей прокатиться. Норм сначала упирался, но потом сжалился и уступил свой ярко-зеленый «Хаффи». Помню все как вчера. Из динамиков «Транс Ама» (тачки цвета «полночь») ревет Дэвид Боуи, а Мелоди крутит педали вверх по Тупело, пока не добирается до пожарного гидранта на углу Черри-корт. А затем разгоняется и несется вниз. Быстро. Слишком быстро. Мы все стоим на бордюре, раскрыв рты в благоговейном ужасе, и тут она налетает на нашу самодельную рампу на скорости километров сорок в час и взмывает в воздух метров на пять-шесть, а длинные грязно-белые волосы струятся за ней, как плащ супергероя. Шины «Хаффи» встречаются с асфальтом, звучно шкрябнув, мы радостно орем, но тут же замолкаем — колеса ведет, начинается расколбас. На Хансон-роуд — машины, однако мы не успеваем ее предупредить. Велик влетает точно в знак «стоп» на углу, и Мелоди шлепается на тротуар, будто тряпичная кукла. Мы всем кагалом летим к ней — сейчас увидим первый в жизни настоящий труп!.. Но не тут-то было: девчонка приподнимается на ободранном локте; ноги и правое предплечье — кровавое месиво, а она хохочет. Это невероятно: мало того что жива, она еще и считает, что все это жуть как весело. Вот так и появляются на свет легенды.

Восторг не разделял один лишь Норм. Он был в ярости: велосипедная рама скручена в безобразную баранку, и ее уже не починить. А ведь это недавний подарок от родителей на день рождения! Норм разразился шквалом цветистых выражений, но я об этом узнал позже и с чужих слов. Честно признаться, я тогда на него внимания не обращал. Не мог отвести взгляда от восхитительной загорелой кожи на обнажившемся теле Мелоди, щедро выставленном напоказ — оранжевая майка задралась после падения на тротуар. А над этим плоским, гладким, загорелым животиком виднелись темно-алые шнурки кружевного лифчика, подхватившего бледный холмик голой груди — первый лифчик и первая в жизни настоящая сиська, доставшаяся глазам вашего покорного малолетки. В девять лет я пялился на Мелоди, как грязный старикашка на переполненном пляже. Потом она поднялась, отряхнулась, села в свой «Транс Ам» и уехала. То был величайший день моего детства.

Отец всегда свято верил: необходимо ухаживать за тем, что имеешь. Он гордился своими вещами. Наши автомобили непременно сверкали чистотой и полиролью. Однако отцовским особенным любимчиком всегда был газон. Весной и осенью газон удобрялся; отец регулярно стриг кусты и обрезал деревья, а после летних гроз собирал обломанные ветки. Особенно усердно он подравнивал траву вдоль тротуаров и иногда прорезал такие глубокие траншеи по обе стороны дорожки, что туда неизменно залетали велосипедные колеса, приводя к частым и зрелищным авариям. Я, кстати, до сих пор не уверен, что устраивал это отец непреднамеренно. А уж газонокосилкой он работал словно по расписанию, раз в неделю, с каким-то религиозным пылом.

Нам повезло: двор был едва ли не самым большим в квартале и, к вящей печали отца, часто превращался в игровую площадку для моих дружков. Во что мы только не играли: от бейсбола и кикбола до мини-гольфа и войнушки. На драгоценном отцовском газоне появлялись размеченные ромбиком базы^[7] для бейсбола, а роль самих баз выполняли тарелки-фрисби, все в отметинах собачьих зубов, да крышки от мусорных бачков. Провисший телефонный провод, что пересекал Тупело-роуд, по умолчанию служил границей хоумрана^[8]. Земля ходуном ходила под нашими ногами, а с эджвудского «Арсенала» то и дело слышались отдаленные и приглушенные «бу-бух!» во время испытаний. Нередко над головами ревели эскадрильи истребителей или вертолетов; они летали на абердинский испытательный полигон, где отец служил авиатехником. Когда машины проходили над головой — на полигон или обратно, — мы неизменно бросали все игры и стреляли по ним из воображаемых невидимых пулеметов или базук.

Я частенько устраивал у гаража платные представления с фокусами, взимая по десять центов с посетителя. А еще устраивал на боковом дворике балаганные представления, призами на которых служили старые комиксы и игрушки на выброс, — все, чтобы облегчить карманы соседской детворы. На перекресток Тупело и Хансон я, бывало, выносил маленький столик и приторговывал холодным лимонадом в бумажных стаканчиках — его брали водители проезжих автомобилей.

Во дворе, в углу, примыкающем к улице, росли здоровенная слива и декоративные яблони с маленькими яблочками — то был наш неиссякаемый источник боеприпасов для многочисленных битв. Деревья также служили отличным укрытием для засад на проезжающие автомобили с последующим их обстрелом. Сколько бы меня ни отчитывали, сколько бы ни наказывали, я любил швырять эти мелкие яблочки, а также снежки или земляные комочки в машины на улице. Никакого объяснения этому изъяну моей личности я найти не в силах. Единственно могу сказать: если вы хоть раз ложились на пузо в прохладной летней траве в ожидании приближающегося транспорта, а потом вслушивались в «бац» от удара, то прекрасно понимаете, о чем я говорю. А еще больше кайфа было, когда машина тормозила, оттуда выскакивал водитель и гонял нас по улице. Для парней с Хансон-роуд то были моменты чистого блаженства, полные адреналина. Было время, когда мой ошеломленный отец даже считал, что по мне плачет исправительный лагерь, а то и тюрьма. В конце концов он просто перестал обсуждать со мной эту тему, а дражайшая матушка пыталась отвадить меня словами:

— Мальчики, может, вам светлячков половить или в шарики поиграть?

Никто не обрадовался моему отъезду в колледж так, как родители, потому что только перед отъездом я навсегда избавился от этого «хобби».

Дом с зелеными ставнями и старая плакучая ива стали опорой моего взросления, ступицей «колеса жизни». И каждая тропка, большая ли, маленькая ли, бегущая от дома, все были словно спицы этого колеса, расходящиеся в разных направлениях. Мой Эджвуд простирался от Кортс-оф-Харфорд-сквер (где-то в полутора километрах к северу от дома) до Флаинг-Пойнт-парк на берегу Буш-Ривер (километрах примерно в трех к югу от школы для старшеклассников). Да, у нас все было как в поговорке — мы с друзьями каждый день ходили в школу и из школы пешком, пока сами не сели за руль. Мы жили в паре кварталов от того места, где ходил школьный автобус, но не жалели, что не успеваем на него. Долгой дорогой до школы и обратно мы дурачились как могли. А еще то был прекрасный способ оттянуть неизбежную тягомотину домашней работы. К тому же у нас появлялись дополнительные возможности пошвырять маленькие круглые предметы в проезжающие авто, а если повезет, то и в школьный автобус.

В детстве я дружил с целой ватагой ребят. Но ближайшими подельниками, с кем я стал действительно неразлучен, были Джимми и Джеффри Кавано. Они жили на Хансон-роуд, в двух домах от меня вверх по холму. С изобретательными и хулиганистыми братьями Кавано мне всегда было чертовски интересно. По соседству от них жили Брайан и Крейг Андерсоны. Отчаянные сорванцы, оба слишком похожие друг на друга и слишком безбашенные для настоящей дружбы. Приведу два случая, и вам станет ясно, как этих парней обычно плющило. Однажды они поссорились, да так, что Крейг в ярости ворвался на кухню, схватил грязный разделочный нож и, догнав Брайана, всадил тому лезвие в ляжку. Справедливости ради надо заметить, что именно Крейг забинтовал потом рану старшего брата и вызвал «Скорую». А в другой раз, безумно жарким днем, Крейг, ослепленный гневом, спустил штаны, присел на корточки на Хансон-роуд и испражнился себе прямо в ладошку. Затем бросился в погоню за удиравшим братом и, словно бешеная мартышка в зоопарке, метнул горсть свежих какашек в его голую спину. Знаю, знаю, выглядит такое описание гадостно, да и поверить трудно. Но я там был и видел все своими глазами — зрелище то еще, мне никогда этого не забыть.

Джимми и Брайан учились годом младше, и мы втроем были особенно дружны; Джефф и Крейг пошли в школу на несколько лет позже своих старших, но ничуть не более башковитых братьев. Я в этой троице заправлял — во-первых, был на год старше, а во-вторых, мне придавали веса три старшие сестры. Джимми и Брайан никогда особо не противились моей роли заводилы, да и я, помнится, всегда с восторгом хватался за любые их дикие предложения. Кто-то держал нас за трех мушкетеров, а кто-то — за трех балбесов. Нас знали все, и мы всех знали, и нам было дело до каждого паренька и почти каждого взрослого в нашем районе Эджвуда. Мы вообще много всякого знали. Знали, где живут хорошенькие девчонки, где можно срезать дорогу, в каких автоматах по продаже сигарет остаются лишние коробки спичек (то была бесценная валюта, обменному курсу которой равнялись, пожалуй, лишь петарды), на каких помойках можно найти больше стеклотары, чтобы сдать, а еще где делали нычки с порножурналами. Знали мы, и кого из детей родители лупцуют, и чьи родители закладывают за воротник; и кто из соседей ходит в церковь с утра по воскресеньям — то есть в чьем бассейне можно поплавать, пока хозяев нет дома. А когда стали постарше, знали, в каких магазинчиках нам продадут выпивку. Знали мы, и где копы прячутся с радарами, и на каких парковках можно безопасно зависнуть с девчонкой.

Типичный летний день состоял из всех видов приключений для детей нашего возраста. Мы успевали поиграть во все известные человечеству спортивные игры и даже в те, что сами изобрели от смертной скуки. То мы давили пузырьки гудрона на дороге; то жульничали, играя в «Марко Поло» — водные салочки в разборном бассейне Кавано; то рыбачили в окрестных ручьях, прудах и речках; то исследовали бескрайние леса и возводили тайные подземные форты. Бывало, появлялся наш добрый друг Стив Сайнз с полуавтоматической мелкашкой, и тогда мы целыми днями охотились на ворон и грифов или шмаляли по пустым бутылкам. А то еще тренировались в стрелковой технике безопасности: тыкали стволом в ноги друг другу, вопили «прыгай!» и сразу же давили на спусковой крючок, любуясь фонтанчиком земли, взлетавшим на том месте, где только что стояли пятки друга. Чудо, что мы умудрились сохранить пальцы на ногах.

А еще так развлекались: карабкались по вихляющейся водосточной трубе на крышу начальной школы «Седар-драйв» и играли в альпинистов, забравшихся на покрытую снегами вершину горы. Или влезали по такой же трубе на крышу бензозаправки «Тексако» на перекрестке Хансон и Эджвуд-роуд и демонстрировали голые задницы проезжавшим водителям. Это каскадерское представление плачевно закончилось одним памятным днем, когда отец заметил сияние наших костлявых бледных задниц, возвращаясь домой с работы. Меня потом неделю из дома не выпускали.

О жизни в маленьком городке вроде Эджвуда надо понять одну важную вещь: от скуки обзаводишься крайне странными компаньонами. Вот почему в том, что мы вытворяли, подчас было так мало смысла. Как-то летом вместе с нашим старинным приятелем Карлосом Варгасом мы организовали этакую закрытую тусовку и назвали ее «Клуб отважных». Кто мне объяснит, почему обряд вступления в клуб состоял в швырянии маленьких машинок в бассейны к случайно выбранным для этого соседям? Вспоминается мне и период нездоровой одержимости жабами: мы зачем-то сажали их в пустые банки из-под арахисового масла. А еще я как-то целый июльский день бродил без рубахи, но со здоровенной дохлой, почти двухметровой черной змеей, болтавшейся у меня на шее. Я даже пытался войти с ней в несколько магазинов, но меня не пустили. Никто — включая меня самого — не знает, зачем мы это вытворяли. Впрочем, таким вопросом мы не озадачивались. Главное, было весело.

В эджвудском торговом центре тоже всегда находилось чем заняться. Местная аптека служила нашим основным источником леденцов и эксклюзивным поставщиком комиксов, а также бейсбольных и футбольных карточек. Я покупал там все подарки на День матери, начиная с возраста, когда мог самостоятельно пойти в магазин, и до момента, когда в шестнадцать лет получил права. В магазине алкоголя продавались изумительные пицца-сабы, здоровенные багеты с пиццей — сырное объедение, тающее на языке. В прачечной самообслуживания я первым делом отправлялся к старинному торговому автомату с конфетами и затаривался упаковками жвачки «Бабл-Ям», невероятно дешевой, по десять центов пачка, тогда как везде она стоила по двадцать пять. Я горстями скармливал этому автомату десятицентовики, а потом продавал жвачку в школе отдельными кубиками. Это давало весьма недурной навар, который потом целиком возвращался в магазин и уходил на пицца-сабы. Ну и напоследок о самом сладком: о бильярдном зале отца нашего дружка Брука Хокинса. Здесь мы учились играть в пул-восьмерку и искали на грязном ковре четвертаки, потерянные выпивохами. Свет в бильярдной был всегда приглушен, забулдыг было полно, и почти всякий раз удавалось найти монетку.

На парковке перед торговым центром ребята постарше построили рампу для скейтбординга — три метра в ширину и почти полметра высотой. Благодаря мощному освещению парковки мы гоняли по этой рампе днем и ночью. Иногда приезжали девчонки, целыми ватагами, на машинах, смотрели, как мы катаемся, и поддерживали нас радостным улюлюканьем.

Про Кавано и Андерсонов достаточно сказать, что в библиотеку они не очень-то рвались, а вот меня оттуда было за уши не вытащить. Развалюсь, бывало, в огромном мягком кресле в отделе взрослой литературы и пожираю книгу за книгой. Первым излюбленным объектом изучения стал генерал Джордж Армстронг Кастер, да и вообще все о Диком Западе, Гражданской войне и необъяснимых загадках. Меня тянуло к тайнам и детективным рассказам, я безоглядно верил в призраков и оборотней, в лох-несское чудовище и снежного человека.

Однажды в субботу к нам в город пришел всамделишный охотник на снежного человека. Пришел он откуда-то с запада и устроил в библиотеке обширную экспозицию. Охотник говорил небыстро и сильно сутулился. Мне запомнились кустистые брови, сросшиеся в одну, и нечесаные усы с проседью; а еще запомнилась изумительная лекция, в ходе которой демонстрировались фотографии, карты, рисунки и даже клок подлинной шерсти снежного человека — охотник пришпилил его кнопкой к доске. Мне удалось уговорить Джимми пойти со мной, мы сели в центре первого ряда и восхищенно внимали каждому слову. А после лекции уединились в ближайшем проходе между книжными полками, пошептались и разродились планом. Вернувшись в лекционный зал, где дорогой гость позировал для фото и болтал с кучкой поклонников, мы приступили к первой фазе вышеупомянутого плана, а именно к совершению диверсии с целью отвлечения внимания. Сейчас мне уже не вспомнить, в чем конкретно состояла диверсия, однако полагаю, это было нечто связанное с падением диверсанта на пол и артистичным исполнением эпилептического припадка. Когда посетители с озабоченным видом сгрудились над моим трепыхавшимся товарищем, я проскользнул к выставочному столику и, сцапав несколько прядей подлинной шерсти снежного человека, сунул их в карман поглубже. Несколько минут спустя нам удалось бежать, и никто ничего не пронюхал. Я впервые — с гордостью и стыдом — признаюсь в этом грехе. И по сей день мне неизвестно, что приключилось с тем клоком подлинной шерсти снежного человека. Предположу, что мама нашла его в выдвижном ящике моего стола, брезгливо поморщилась и, покачав головой, выбросила.

Для меня существовало два пути домой из библиотеки или торгового центра. Первый путь проходил по Эджвуд-роуд. Ее надо было пересечь у главного светофора, а потом двигаться несколько кварталов по Хансон-роуд. Так мы добирались, если были на великах или скейтах. Но если пешком, то шли короткой дорогой. Тогда нужно было пересечь Эджвуд-роуд в ее опасной части прямо у торгового центра и пройти по длинной гравийной подъездной дорожке возле жуткого Майерс-Хаус. Миновав это чудовище, срезаешь по паре задних двориков — одному совсем маленькому и другому не очень маленькому — и вот ты уже стоишь на Тупело-роуд, всего в каком-то квартале от дома.

В каждом маленьком городке есть свой дом с призраками — место, в котором, по слухам, просто жуть что случилось. Всякий раз, когда проходишь мимо такого места, сердце бешено колотится и волосы на руках встают дыбом. Майерс-Хаус был построен больше чем за двести лет до рождения любого из нас. По слухам, в девятнадцатом веке здесь устраивали ведьмовские шабаши. То было огромное здание в викторианском стиле с широкой тенистой верандой по всему периметру и двумя остроконечными башнями. Дюжина окон, напряженно всматривавшихся в город, не предвещала Эджвуду ничего хорошего. Находиться рядом с домом в дневное время было неприятно, но терпимо. Чувствовалось, что дом смотрит на тебя, примеряется к тебе. И все же днем ты знаешь (ну или надеешься), что он тебя не тронет. Дом был слишком умный и слишком злобный, чтобы выдать себя среди ясного дня.

А вот ночью все менялось. Дом нависал над тобой во мраке, голодный, хитрый и недремлющий. Отважиться пройти мимо него — все равно что ринуться в опаснейшую одиссею. Нужно быть отчаянным храбрецом, чтобы замыслить подобное. Отважными нас вряд ли бы кто-нибудь назвал, однако мы отправлялись в эту одиссею. С одной стороны, из чистейшей лени (короткий путь — он на то и короткий), а с другой — из мазохистского желания пощекотать себе нервы.

Именно в те долгие, неспешные и напряженные прогулки по подъездной грунтовке я и принялся рассказывать друзьям свои страшные истории. Начинал обычно издали, с совершенно невинных событий, выстраивая повествование постепенно, там и сям обронив интересную детальку, рассчитывая темп сюжета так, чтобы самые жуткие и кошмарные повороты пришлись на тот момент, когда мы подходим к дому. К этому времени Джимми обычно чуть не падал на колени: «Заткнись, Чиз, ради бога, заткнись!» Но Чиз не затыкался. Бывало, брошу взгляд через плечо, глаза выпучу, будто призрака увидел, да и взвизгну так, что кровь в жилах стынет. А потом даю стрекача. Когда мы добегали до перекрестка Хансон и Тупело, визги наши становились задыхающимся хохотом, и мы не думали уже ни о чем, кроме как вновь отправиться в одиссею и пережить ее.

По всякому маленькому городку бродят россказни, а то и собственные полноценные легенды, и Эджвуд не был исключением. За несколько лет до этих событий — я был еще малышом — некая залетевшая девица спятила и, говорят, совершила самоубийство — стала посреди железнодорожных путей за зданием школы, где на нее налетел скоростной поезд. С тех пор нашлось немало свидетелей, которые утверждали, что видели или слышали, как призрак девицы бродит по окрестным лесам. Один из наших закадычных дружков, словам которого точно можно верить, Боб Иринг, до сих пор готов поклясться, что видел группу ученых в белых халатах, которые проводили какие-то эксперименты на взаправдашнем инопланетянине. Боб говорит, что проник на запретную территорию эджвудского «Арсенала» и подглядел в складское окошко; так вот, голова у инопланетянина была размером с велосипедное колесо, а кожа — голубая и мучнистая. Мы-то ему сначала не поверили, но Боб засел в библиотеке на пару недель, копаясь в старых газетных подшивках, а потом вынырнул оттуда с пачкой черно-белых ксерокопий статей шестидесятых и семидесятых годов, где рассказывалось о подобных же исследованиях внеземной жизни. Так что достоверность его рассказов опровергнуть сложно. Нельзя же просто так взять и отбросить все эти доказательства.

Похоже, никто не знает, когда Резиновый Жгут появился в Эджвуде. Я спрашивал сестер и выяснил, что о нем ходили слухи по городу, когда девочки были еще подростками. Однако все, кого я знал, до смерти боялись Резинового Жгута. Неясно было, человеческое это существо или жертва лабораторного эксперимента «Арсенала». По слухам — а им мы внимали развесив уши, — Резиновый Жгут был ростом выше двух метров и болезненно тощий. Руки — словно палки застывшие, висят по бокам. Волосы — короткая темная щетина. Глаза — черные щелки, а рот — мрачная прямая прорезь. Зубов никто никогда не видел — никто из тех, кто выжил и рассказал, конечно же. В одежде Резиновый Жгут предпочитал темные тона; он обычно крался по безлюдным игровым площадкам и открытым пространствам на закате и выискивал детишек, чтобы утащить их и сожрать. Однажды, когда мне было семь, я играл в прятки с друзьями на детской площадке у церкви, неподалеку от дома. Рядом с качелями были установлены два ярко расписанных бетонных тоннельчика, метра по три с половиной каждый. В наших малышовых играх они были подводными лодками. В тот вечер я спрятался в одном из тоннельчиков. Некоторое время спустя, когда никто не пришел меня «застукать», я выглянул и — готов поклясться хоть на целой пачке Библий! — увидел, как из леса за дорогой появилась чудовищно высокая тощая фигура. Пройдя пару десятков метров, фигура резко сменила направление и заковыляла к нашей игровой площадке. Внезапно перепугавшись, я нырнул обратно в тоннельчик, замер там и затаил дыхание. Мгновения спустя я почуял жуткую кислую вонь, словно корзину с фруктами надолго оставили под солнцем. Я застыл, сдерживая рвотные спазмы. А потом увидел, как мимо зева тоннельчика прошаркала пара тощих паучьих ножек, ряженных в черные лохмотья. Я выжидал, как мне показалось, не меньше часа, пока звук шагов не стих, а потом для уверенности посчитал про себя до пятидесяти — и рванул как безумный к дороге. Друзей я нашел перед домом Боба Иринга, те как ни в чем не бывало дурачились. Я рассказал им обо всем, что случилось, и чуть позже мы вернулись на площадку с подкреплением в виде отца Брайана Андерсона. Никаких следов странной фигуры, конечно, не нашлось. Но я-то не сумасшедший. Я-то знаю, что видели мои глаза. И что чуял нос.

Да, а еще, конечно, надо рассказать о Похотливом Призраке. Когда начались его проделки, я уже уехал учиться в колледж, но благодаря еженедельным выпускам «Иджис», которые мама сохранила для меня, остался в курсе событий. Кстати, прозвище «Похотливый Призрак» придумал кто-то из журналистов «Иджиса». Начиная с августа восемьдесят шестого неизвестный проник в дома по меньшей мере двух дюжин жительниц Эджвуда и лапал их — прикасался к ступням, ногам, животам, волосам. И каждый раз, когда женщина просыпалась, преступник бежал из дома и исчезал в ночи. Полиции так и не удалось ни поймать нападавшего, ни даже установить его личность.

Эти и многие другие россказни — всего лишь мимолетный взгляд на темную природу моего родного городка. Мое мнение можно назвать предвзятым, однако я вижу свой Эджвуд вовсе не сквозь ностальгическую дымку и не в сусальных лубочных картинках Нормана Роквелла. Как и во всех американских городишках, творились здесь и преступления, и насилие, процветало вероломство, происходили трагедии, случались разочарования. Была и неблагополучная часть города — места, куда в темноте лучше не забредать. Когда я поступил в колледж, то сильно удивился: большинство парней в общежитии ни разу не дрались. Я же, когда покидал школу, считался ветераном более десятка драк. Кстати, директора моей школы посадили за растрату: дали реальный тюремный срок. А за пару лет до того арестовали учителя за серию вооруженных ограблений в Мэриленде, Пенсильвании и Делавэре — в свободное от работы время он «брал» банки.

В отличие от большинства жителей округа Харфорд и благодаря тому, что жили мы поблизости от эджвудского «Арсенала», эджвудцы были весьма пестрым и неоднородным сообществом. Тут жило немало семей военных, а такие семьи часто приезжают и уезжают. Эджвуд служил домом обширному афроамериканскому и латиноамериканскому населению, их дети ходили здесь в школу. Однако и в наше нынешнее просвещенное время одного лишь их присутствия оказывалось достаточно, чтобы запугать некоторых горожан. Получив права, я столкнулся с тем, что жившие за городом родители девчонок, с которыми я встречался, не отпускали дочек ни на тусовки, ни на спортивные матчи в Эджвуд.

— Без обид, ладно? — говорили они и больше ничего не объясняли.

Я вежливо улыбался и все равно возил девчонок в Эджвуд.

В выпускном классе эджвудская школьная команда по лакроссу^[9] впервые в истории школы выиграла кубок штата, и ученики из соседнего, но гораздо более престижного Фолстона дразнили нас, скандируя с трибун: «Все отлично, просто класс, будете пахать на нас!» Правда, мы, эджвудские, от такого заносчивого к нам отношения только крепли: черт с ним, мы против всего мира! Мы не просто из одного города, мы — семья. Нет у нас крутых тачек, дома наши — не дворцы, и садовников мы не держим. Родители наши не вхожи в элитарные загородные клубы или деловые организации, их удел — ветеранская организация да школьный родительский комитет. Мы и мои дружки лучшей жизни и не желали.

* * *

В моей душе навсегда запечатлелись два особенно ярких воспоминания об Эджвуде. В первом — мне пять лет, мы только что сюда переехали. Стоит морозная декабрьская ночь, земля укрыта толстым одеялом свежевыпавшего снега. После обеда мы с отцом надели теплые зимние куртки, лыжные шапочки, перчатки, боты и отправились на улицу. Подъездные дорожки и тротуары в основном везде расчищены. В окнах и на коньках крыш домов по всей Хансон-роуд сияют рождественские огоньки. Машин почти нет, в воздухе тишина и покой. Взявшись за руки, мы с отцом молча поднялись по Тупело, мимо Черри-корт и Джунипер-драйв на вершину здоровенного холма на Бейберри. Тут отец обернулся и посмотрел назад. Я тоже, глядя на него, посмотрел вниз с холма. И этот вид просто потряс меня. Каждый дом по обе стороны улицы, насколько хватало глаз, сиял разноцветными рождественскими огоньками, некоторые из них весело подмигивали. Сверкающие снежные покровы перед крыльцом каждого дома переливались калейдоскопом ярких красок: красно-зелеными, желто-голубыми, серебристо-золотыми. У какого-то крыльца хором пели «Тихую ночь»; под крышей другого дома на нежном ветерке покачивался огромный пластиковый Санта в окружении летящих оленей.

Я, помнится, подумал: «Я здесь живу. Это волшебно, я хочу, чтобы так было всегда». Отец крепко сжал мне руку, видимо, почувствовав, что я затаил дыхание. Я сжал его руку в ответ, и, постояв так еще немного, мы вместе побрели по улице, внимая зрелищу.

По случайности второе воспоминание, что я бережно храню, также приходится на снежный зимний вечер. Мне пятнадцать, мы с дружками только что откатали на санках долгий морозный день, гоняя по холмам вокруг начальной школы на Седар-драйв, что недалеко от нашего дома. На самом высоком из холмов стояла водонапорная башня, ее длинные тощие опоры всегда будили в моей голове образы разбушевавшихся инопланетян из любимого фильма «Война миров». Хотя в детстве эта башня часто являлась мне в кошмарах, теперь я стал старше и отважнее. Друзья чуть раньше потопали домой обедать, и я остался на холме в одиночестве. Какие-то еще парни недолго катались со мной, но и они уже минут двадцать как исчезли, а я так заигрался, что и не заметил. Голодный, уставший и окоченевший, я еще раз скатился с холма и отправился домой.

Добравшись до вершины одного из холмов поменьше у подножья водонапорной башни, сквозь деревья я увидел в отдалении дом. Снова повалил снег. Вдоль водосточных желобов крыши сияли и перемигивались алые рождественские лампочки. Высокие кустистые деревья по обе стороны подъездной дорожки нарядились гирляндами и мерцали зеленью. Маленькие окошки подвала и окно эркера светились бледными прямоугольниками. Меня словно пригвоздило: остановившись как вкопанный, я затаил дыхание. Я представил, как мама готовит обед на кухне, подпевая рождественской песенке по радио; как отец сидит внизу на диванчике, смотрит новости и раскладывает пасьянс. А я замер в сыплющемся снегу и глазел по сторонам: на Хансон-роуд не видно ни машин, ни людей, весь мир затих; не слышно ничего, кроме ритмичного тиканья ледяных снежинок, садящихся на насквозь мокрую куртку. Мне вдруг стало одиноко и печально. Я вновь посмотрел на дом, и впервые в моей юной жизни меня накрыло.

Замерев в остановившемся мгновении пространства и времени, я осознал, как необъятен мир и что однажды — скоро — мне придется покинуть отчий дом, пуститься в собственный путь. Друзья тоже разлетятся кто куда, и с некоторыми мне уже не увидеться, не поболтать. Родители, братья и сестры состарятся, мы все тоже простимся-распрощаемся. Ничто не останется прежним.

Дыхание застряло в горле, глаза заволокло туманом, ноги подкосились. Мне вдруг вновь было пять, только отец не стоял рядом и не держал за руку. Помню, я твердил себе, что все будет хорошо, что я вырасту и стану писателем и что слова, которые я нанесу на бумагу, помогут людям понять, как устроен этот мир.

Понятия не имею, сколько я так простоял посреди снегопада. Помню только, что в какой-то момент, совершенно бессознательно, ноги мои двинулись вперед, и я побрел с санками под мышкой и в конце концов добрался до дома, не опоздав к обеду.

За годы, что прошли потом, я часто вспоминал этот момент, однако никогда до сих пор о нем не говорил.

(Многие исторические сведения, которые вы прочли в первых частях этой главы, можно найти на страницах двух замечательных книг: «Эджвуд, Мэриленд: тогда и теперь» Джеффри Зелбрита и «Америка в картинках: Эджвуд» Джозефа Ф. Мюррея, Артура К. Штумпфле и Эми Л. Штумпфле. Категорически рекомендую оба издания.)

Дорожный указатель «Эджвуд Медоуз» на пересечении Бейберри-драйв и Эджвуд-роуд (фото предоставлено автором)

Испытание оружия на эджвудском «Арсенале» (фото предоставлено «Балтимор Сан»)

Старая железнодорожная станция Эджвуда (фото предоставлено «Иджис»)

Майерс-Хаус (фото предоставлено Алексом Балико)

Армейские квартиры в районе Седар-драйв (фото предоставлено автором)

Библиотека Эджвуда (фото предоставлено «Иджис»)

Дом автора на Хансон-роуд (фото предоставлено автором)

Примечания

4

Имеется в виду колледж, представляющий собой университетский факультет.

5

Питчер — одна из главных позиций в бейсболе, игрок защищающейся команды, бросающий мяч.

6

Trans Am — улучшенная модификация модели Pontiac Firebird.

7

Базы — в бейсболе площадки по углам игрового квадрата, по которым этот вид спорта и получил свое наименование; обычно представляют собой квадраты из какого-либо материала, крепящиеся к земле.

8

Хоумран — в бейсболе полная пробежка по игровому квадрату.

9

Лакросс — популярная в американских учебных заведениях игра, в которой с резиновым мячом управляются специальными стиками, которые можно назвать гибридом клюшки и сачка.