Одной дождливой ночью

Ричард Лаймон, 1991

Странный черный дождь саваном накрыл маленький городок Биксби. Теплые густые капли облепляют кожу, просачиваются сквозь одежду, везде оставляя свой след. И любой попавший под этот ливень – меняется. Человека начинают переполнять ненависть, ярость, жестокость и неутолимая жажда убивать всех тех, кто сумел остаться сухим. Дружелюбные соседи превращаются в безумных маньяков. Люди, стоявшие в очереди перед кинотеатром, врываются в зал и расправляются там с беззащитными зрителями. И лишь несколько человек в силу разных обстоятельств остаются в здравом уме. Теперь жизнь этих людей превращается в игру на выживание с совершенно непредсказуемым результатом, а единственный путь к спасению – найти истоки проклятия, поразившего Биксби, и при этом не попасть под дождь, так как сопротивляться его действию невозможно.

Richard Laymon

ONE RAINY NIGHT

© 1991 by Richard Laymon

All rights reserved.

© Григорий Шокин, перевод, 2022

© Валерий Петелин, иллюстрация, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

* * *

Посвящаетеся Рен и Иде Маршалл.

Самым лучшим из всех, кого я знаю.

Да пребудет удача ирландцев с вами вовек.

Бьют по мне капельки дождя

Выплакивать глаза не собираюсь, впрочем, я —

Плакать мне нельзя,

Дождь

не остановит мои глупые слезы…

Би Джей Томас^[1]

Смерть на поле

Чистое безумие, — подумал Хансон. Но не слез.

Рабица, ограждавшая футбольный стадион Средней школы Линкольна, тряслась, пока он карабкался вверх. Металлическая сетка похрустывала да позвякивала — каждый ее звук казался дьявольски громким в безмолвии ноябрьского вечера. Но, как полагал Хансон, услышать этот шум здесь было определенно некому. Ближайшие дома были вне поля зрения, за трибунами в дальней части стадиона. А за спиной — пустое поле, вытянулось вдаль аж до корпусов школы. Сам стадион тоже выглядел пустынно. Так что, как забор ни трясись, как ни звякай — услышать некому. И Хансон это понимал… но звуки все равно как-то подспудно заставляли нервничать. Как заставлял бы нервничать шепот палой листвы под ногами одинокого путника, идущего глубокой ночью через кладбище. Сердце колотилось в груди. Пот, казалось, тек сразу из всех пор. Руки и ноги сотрясала дрожь.

Залезть на забор было просто. Удержаться — куда сложнее. Добравшись до самого верха, он перевалился за край, пролетел два с лишним метра до земли, приземлился на полусогнутые колени — дабы хоть как-то уменьшить силу удара. Пояс с кобурой врезался в живот, недовольно скрипнула форменная куртка-кожанка, звякнула мелочь в карманах и наручники в чехле. Выпрямившись, Хансон подтянул штаны. Вытер потные руки о перед рубашки.

Что ж, добрался, — подумал он. Стоило ли добираться, впрочем — тот еще вопрос.

Он медленно пошел по траве, глядя на северные ворота — прямо впереди. Надо быть наивным простачком, чтобы всерьез надеяться на то, что здесь нарисуется что-то новенькое. Тут все тщательно прочесали прошлой ночью, а потом еще разок — днем. Сфотографировали, подобрали, пометили и вынесли все: и самого бедолагу, и его одежку, спички, окурки, жбан из-под бензина, обертки, прочий сор — словом, все, до чего добрались загребущие ручонки, даже то, что, возможно, никакого отношения к преступлению и вовсе не имело. Сняли весь дерн вокруг перекладины, к которой парня привязали, — шутка ли! Хотели и саму воротную стойку унести, но шериф решил — оно того не стоит. Пришлось ограничиться горелой травушкой — само по себе хорошее доказательство.

Ловить тут было категорически нечего.

Но Хансон, раскатывавший на патрульной машине по окрестностям, вдруг осознал, что нет-нет да и свернет в сторону школы, нет-нет да и замедлит ход у стадиона — и начнет высматривать эти чертовы ворота. В конце концов он припарковался неподалеку и покинул служебный автомобиль — даже не отрапортовав перед этим по радио куда следует. Чистое безумие.

Вышагивая по гаревой дорожке, он корил себя. Хоть Люси бы позвонил. Ведь ничего сложного — наврал бы, что свернул туда-то и туда-то перекурить чуть пораньше. Хотя врать, конечно, нехорошо. Он ведь на ней жениться собирался. А любимых женщин уж точно водить за нос не стоит.

Даже лучше, что все сложилось вот так вот, — подумал он. — В любом случае она меня прикроет, если что-то тут случится.

Трава под ногами была сухая и пружинистая. Он шел через конечную зону. Ворота как-то забавно расплывались перед глазами. Встал Хансон аккурат у круга срезанного дерна. Посмотрел.

Снова захотелось задать самому себе вопрос — какого черта это место его так манит? Видеть жертв убийств ему уже приходилось. Впрочем, не так уж их было и много. И из них только Дженнифер Сэйерс кончила по-настоящему плохо. Ее не сожгли, как этого паренька. Изнасиловали — и запытали до смерти. Вид ее обезображенного тела подарил Хансону не одну беспокойную ночь, но прогуляться в лесную чащу, где ее нашли, его как-то не тянуло. А тут — почему-то — совсем иной случай.

Вот-вот, — подумал он. — Почему-то.

Максвелл Чайди был из черных. Вот, наверное, причина. Лежит на поверхности.

Чем отличается ниггер от лука? Когда режешь лук — на глазах слезы.

Обычно Хансон смеялся над подобными остротками. Да чего уж таить, бывало, сам их выдавал.

Вот почему я здесь, — дошло до него. — Подспудное чувство вины.

Они сделали это с парнем, потому что он был черный. Белые люди. Раздобыли себе черномазика.

Черт, это всего лишь догадка, версия. Возможно, дело было совсем не в этом. Мы же не в Алабаме, в конце концов. Мотив мог быть банальнейшим. Зависть, жадность. Может, парень толкал травку, прослыл в школе буржуем, и…

Ну конечно же. Раз черный — так непременно толкач.

Все по накатанной.

Прожекторы стадиона вспыхнули.

Хансон вздрогнул, сделал судорожный вдох. Господи. Застукали.

Он обернулся. Оглядел трибуны по обе стороны поля. Никого.

Сохраняй спокойствие, — приказал он себе.

Надо полагать, просто завхоз дозором обходит. Может, и вовсе не знает, что я здесь. И все же…

Черт. Я полицейский. У меня здесь — свои дела.

По-прежнему никого не было видно.

Но кто-то же включил свет.

Дух Максвелла.

Ну да, ну да, КОНЕЧНО.

Но по коже побежали мурашки, едва он представил себе мертвого мальчика, что, пошатываясь, бредет через ворота стадиона к полю. Черная фигура, скрытая сумерками, шаркает при ходьбе. Изломанное тело, протянутые вперед руки, пальцы — скрючены. Лица нет. Один лишь обугленный ком над плечами — только с зубов копоть сошла, и они знай себе сверкают…

Ему казалось, что он почти слышит, как обгоревшие ноги Максвелла неспешно загребают землю, как хрустит его запекшаяся кожа, хрустит — и слетает черными хлопьями вниз, будто мертвая опаль.

Вот прихвачу-то я тебя сейчас, белый законник.

Так, хорош, велел самому себе Хансон, прекрасно зная: снятое с предохранителей воображение уже не так-то просто остановить. Он огляделся. Пересчитал глазами проходы под трибунами. По три — с каждой стороны. Темные дыры. Туннели, ведущие вглубь, к автоматам с прохладительными напитками и туалетам, и дальше — к воротам и забору.

Будет тебе. Пугаешь себя почем зря. Максвелл — в морге, а не…

Через поле, у ближайшей дорожки, появилась чья-то фигура.

Человек. Белый. В болотно-зеленом комбинезоне.

Завхоз?

Хансон вздохнул. Он чувствовал себя, как если бы все его силы вдруг иссякли. Стоять прямо — и то без дрожи не выходило.

Человек поднял руку в приветствии, затем поднялся на забор и спрыгнул вниз, на траву у конца бегового трека. Встав на обе ноги, он пошел к Хансону, хромая.

— Добрый вечер, офицер, — поприветствовал он.

Хансон кивнул.

Волосы человека поблескивали под огнями стадиона. У ушей они топорщились седой щеткой. Его худое лицо было обветрено, и выглядел он жилистым и крепким. Каждый его шаг сопровождало позвякиванье ключей.

— Тоби Барнс, — представился он, протягивая навстречу руку.

Хансон пожал ее.

— Боб Хансон.

— Только-только притопал сюда, Боб. Увидел твою машину снаружи. Не возражаешь, коли спрошу, как сюда пробрался?

— Перелез через забор.

Тоби, казалось, повеселел.

— Здорово. Я-то боялся, какой-то идиот оставил ворота незапертыми. Прости, что меня поблизости не случилось, — я б нормально пустил.

— Да никаких проблем.

— Ну, я подумал, в любом случае свет тебе не помешает. Я глава техобслуживания, знаешь же? Слежу за командой уборщиков. Почти вся орава — шалтаи-болтаи ленивые, — Тоби отвел глаза от Хансона, уставился на стойку ворот и нахмурился. — Жуть-то какая, — тихо произнес он. — Есть идеи, чьих это рук было дело?

— Мы работаем над версиями. Мне просто вдруг захотелось побыть здесь, и… ощутить ситуацию, что ли. Подумать над всем.

— Ты, наверное, и прошлой ночью здесь был.

— Так точно.

— Невеселое то было зрелище, наверное. Уж я-то навидался за жизнь зажаренных… Пожарным был, в Бейкерсфилдском департаменте — пока с крыши однажды не навернулся, — он хлопнул по правой ноге. Хлопок вышел странный — как будто под брючиной скрывалось что-то, что человеческой кожей явно не являлось. — Не сильно-то и хочется на такие вещи смотреть. И не привыкнешь ни в жисть. Такая уж работа — подвяжешься, и вскоре все сам смекнешь.

Хансон, решивший не выказывать преждевременных симпатий, все же почувствовал некое мрачное восхищение.

— Они не смогли завлечь меня зарплатой, — ответил он. — Вот и не стал я огнеборцем.

Тоби, ухмыльнувшись, кивнул. Его глаза все еще были прикованы к воротам.

— Думаешь, это дети учинили?

— Не знаю. Но, похоже, да.

— У нас здесь, насколько знаю, нет всяких банд.

— Банд?

— Ну да, такие делишки обычно обстряпывают банды. Расправы с огоньком.

— Вы знали того парня? — спросил Хансон.

— Видал у школы, — Тоби обратился к нему, чуть поникнув. — У нас не так уж и много было цветных, сам знаешь. Этот Чайди, он был не такой, как остальные. Высокий парняга, вроде и красавчик немного, говорил забавно. Думаю, с островов явился — Ямайка, Гаити, откуда-нибудь оттуда. Никогда от него не слышал этих «эй, беляш, братюня, мазафака». Говорил он так, будто был из толковых да родовитых, чуешь?

— Какие у него были отношения с другими учащимися?

— Ну, как я ведал, так он с другими черными не особо водился. Остальные — они кучковались всегда, и это, думаю, в них природой заложено, а он гулял сам по себе. Или с белыми. С девчонками, как правило. Ему, похоже, беленькие были больше любы.

В сердце Хансона родились подозрения.

— У него, выходит, была белая девушка?

— Ну что-то вроде. Я ее имя-то знать не знаю, но выяснить для тебя, Боб, смогу. В последние недельки они знай себе парочкой ходили. Надо думать, любили друг друга.

— Что ж, вот оно как, — пробормотал Хансон.

— Ну да, я теперь и сам смекаю — такие дела не всем могли по душе прийтись, с какой стороны ни глянь — с черной ли, с белой.

— Да, я об этом и…

Они оба подскочили и запрокинули головы — небо над ними, казалось, взорвалось. На мгновение Хансон решил, что прямо над стадионом произошло столкновение в воздухе. Но то, что он увидел, было лишь жгучей, яркой вспышкой молнии, ветвистой, как гигантское дерево, прорезавшей сверху вниз темный мусс большой тучи. Грохот уже затихал, но в ушах до сих пор жили отголоски.

— Бог ты мой…

Хлынул дождь.

Как будто саван, сотканный из мутной воды, укутал стадион, обратив горящие софиты в тусклые желтые лампочки. Едва свет померк, дождь окатил Хансона. Большие горячие капли забарабанили по его плечам и лицу. От них кожу покалывало. Они, казалось, мгновенно впитывались… и согревали изнутри. Его вдруг охватило необъяснимое, диковатое волнение.

— Срань господня, — произнес Тоби.

Полицейский и завхоз глянули друг на друга — сквозь стены темной воды и облачка невесть откуда взявшегося пара, дрейфующие кругом. Горячие струи рассеивали мягкую ноябрьскую прохладу. Тоби выглядел так, будто кто-то опорожнил чернильницу ему на макушку. Только глаза и зубы остались белыми.

А зубы были так хорошо видны, потому что Тоби недобро скалился.

Хансон выхватил револьвер из кобуры, едва Тоби бросился на него, глухо рыча. Его руки метнулись к шее Хансона, пальцы впились в гортань. Уперев дуло табельного револьвера тридцать восьмого калибра в живот Тоби, Хансон трижды быстро спустил курок. Выстрелы больно ударили по ушам. Тоби отшатнулся, сложившись пополам. Четвертая пуля ударила в его лысеющую макушку, замаранную черным. Школьный завхоз тяжело опустился на землю, да так и остался сидеть, протянув ноги.

Хансон, отступив на шаг, ударил ногой по тому, что осталось от головы врага. Он надеялся на то, что голова оторвется и полетит над полем, как хороший такой футбольный мяч, но, несмотря на усилие, все, что он смог сделать — опрокинуть тело навзничь.

Левая нога вдруг заскользила по мокрой траве, и, замахав руками и крикнув, Хансон плюхнулся на спину рядом с Тоби. Застигнутый падением врасплох, он некоторое время лежал неподвижно. Теплый дождь воспринимался кожей на ура. Как хороший душ… впрочем, даже лучше. Выпустив из рук револьвер, Хансон раскинул руки и ноги в стороны. Содрогнулся от удовольствия и застонал.

Повернув голову, он увидел тело Тоби рядом с собой.

Ничего себе, — пронеслась мыслишка. — Грохнул я этого выродка.

Он рассмеялся. Чувствуя, как дождевые капли шлепаются на зубы и стекают вниз, в глотку, он раскрыл рот пошире и вывалил язык.

Дождь на вкус мало походил на воду.

Распробовав его получше, Хансон решил, что чем-то дождевая вода напоминала кровь.

Не сильно. Совсем чуть-чуть.

Мягкий, пряный вкус. С очень тонкой медной ноткой. Очень тонкой.

Казалось, он мог пить этот благостный нектар небес вечно.

Хансон перевернулся, приподнялся и пополз на локтях и коленях. Ухватив Тоби за уши, он притянул голову завхоза к себе. Прижал рот к тому месту, куда вошла пуля, — и принялся жадно лакать.

Примечания

1

Песня Бёрта Бакарака и Хала Дэвида, написанная в 1969 г. Певец Би Джей Томас (B. J. Thomas, он же Billy Joe Thomas) был ее первым исполнителем. Написана она была для весьма популярного в свое время фильма «Butch Cassidy and Sundance Kid», выдержала множество кавер-версий. — Здесь и далее прим. переводчика.