Надежда умирает последней

Рина Аньярская, 2021

1643 год. Католическая Франция воюет против католической Испании. Чиновники и священники разоряют казну, набивая карманы золотом. Знать чудит, как ей вздумается, не страшась наказания ни небесного, ни земного. В эти не лучшие для Франции времена католичка-аристократка Ленитина собирается замуж за протестанта-банкира Ганца. Однако католическая церковь не желает отпускать девушку из лона истинной веры в объятия еретика. Силы духовной власти становятся неумолимыми преследователями, а стены святой обители превращаются для бывшей воспитанницы монастырского пансиона в тюрьму. Но только ли одна религиозная нетерпимость является причиной для преград к счастью двух сердец? Почему ради того, чтобы спасти свою любовь, приходится бросить вызов самым влиятельным людям провинции? И как с врагами юной пары связана таинственная и необыкновенная для своего времени женщина, которую называют Мадам Генерал? Влюблённые должны научиться проявлять стойкость характера там, где требуется лишь покорность. Иначе не уцелеть в противостоянии сильным мира сего, не знающим жалости. Особенно когда помощи ожидать уже неоткуда – в такие минуты спасает только надежда, придающая сил.

Рина Аньярская

Надежда умирает последней

Роман-противостояние

© Рина Аньярская, 2021

© Издание, оформление. Animedia Company, 2021

Возрастное ограничение: 18+

Литературный редактор — Марина Мягких

Корректор — Евгения Романычева

Фотоиллюстрации — Антон Ярко

Каллиграфия на старофранцузском в иллюстрациях — Станислава Радецкая

Исторические консультанты — Артём Шабанов, Михаил Ерунов

Предисловие

Прежде чем уважаемый читатель окунётся в удивительный и противоречивый мир Франции середины XVII столетия, я хочу рассказать, благодаря кому в моей книге появились относительно исторически правдивые иллюстрации.

Идея проиллюстрировать роман-противостояние «Надежда умирает последней» реальными фотографиями, а не рисунками, принадлежала Anton’у Yarko — создателю одноимённой творческой группы в социальной сети ВКонтакте Yarko! Силами этого маленького коллектива и были созданы все фотоиллюстрации для романа, которые в дальнейшем обрабатывались фотохудожником под масло.

На этом ребята не остановились, решив для пробы записать несколько коротких видео… В итоге получились настоящие анонсы книги (тизеры) в видеоформате. Но, как известно, аппетит приходит во время еды. И в результате проект творческой группы Yarko! разросся до глобальных масштабов, благодаря чему у моего романа-противостояния появилось два буктрейлера. Модели превратились в актёров, одновременно шли съёмки фото — и видеоматериалов. Работа кипела полтора года.

Сценарий тизеров и буктрейлеров принадлежит перу Anton’а, бессменным реквизитором и организатором съёмок стала его «Золотая муза» Марина Чибисова.

Но всё это не было бы возможно без удивительных людей, увлечённых XVII столетием не меньше, чем я. Поэтому выражаю глубокую признательность за помощь в воплощении моего книжного мира следующим коллективам:

Студия европейского историко-сценического фехтования «Силуэт»;

Военно-исторический клуб Regiment de Bretagne — мушкетёры Бретонского полка;

Студия Сценического Фехтования Destra;

Студия сценического фехтования Personae dramatis;

Санкт-Петербургский Фехтовальный Клуб;

Детско-юношеская студия «Петергофская стража»;

Конный клуб в Орловском парке (Прокат карет в СПб).

Роман-противостояние «Надежда умирает последней» посвящается всем, кто искренне любит историю XVII века и романтику плаща и шпаги.

Приглашаю погрузиться в атмосферу католической Франции времён Тридцатилетней войны с её противоречиями в духовной и социальной сфере, витиеватыми человеческими судьбами и непредсказуемым сюжетом, который диктует сама Жизнь.

Часть I. Когда теряешь надежду

Глава 1. По воле Бога и матери Мадлон

Говорят, что глаза — зеркало души. А вот зеркалом чего являются волосы?

Голову Ленитины де Сентон — дочери небогатого провинциального барона — с детства украшали локоны, упрямо вьющиеся в крутые крупные кольца смолянисто-чёрного цвета. Эти длинные роскошные волосы всегда были предметом гордости как самой девочки, так и её родителей.

Сентоны не отличались ни богатством, ни знатностью. Пятнадцать лет назад глава семьи получил наследство от бездетного дяди, погибшего при осаде Ла-Рошели: титул и крохотное имение Бель Эр, доходов от которого едва хватало, чтобы содержать жену и детей. Из пяти рождённых выжили только двое — Мишель и Элена-Валентина, которую с детства называли Ленитиной. Мадам де Сентон исповедовала протестантство, поэтому о каноническом имени девочки в доме барона очень быстро позабыли. Воспитанием сына и дочери женщина занималась исключительно сама, предпочитая не нанимать гувернёров. Впрочем, делалось это скорее из соображений экономии, чем из гордости.

Когда пришло время подумать о будущем Ленитины, родители решили отправить её на год в пансион урсулинок. Его открыла известная в провинции аббатиса — мать Мадлон^[1], настоятельница женского монастыря святой Маргариты при крохотном городке Серсе. Выпускницы пансиона славились кротостью нрава, набожностью и здравомыслием, что очень высоко ценилось у провинциальных женихов. А родной город Сентонов — Ребон^[2], расположенный на западной оконечности Франции, был настолько далеко от сияющей столицы, что думать об ином предназначении для юной дворянки не приходилось. К тому же орден урсулинок занимался образованием местных девушек совершенно бесплатно, а воспитанницы находились на полном содержании монастыря. Поэтому за год Бель Эр намеревался скопить денег, чтобы обеспечить дочери приданое.

Шесть месяцев провела Ленитина в пансионе, изучая грамматику, живопись и женские премудрости, которыми церковь разрешала интересоваться юным барышням. Летом по просьбе старшего брата родители забрали её в родной дом на месяц, после чего снова вернули в пансион для продолжения обучения. Но, передавая дочь аббатисе, Антуан де Сентон, барон де Бель Эр неосторожно обмолвился, что Ленитина уже сговорена, и к зиме, когда девушке исполнится семнадцать, он заберёт её из пансиона, чтобы выдать замуж.

Всё бы ничего, только наречённым мадемуазель де Сентон оказался сын известного в городе немецкого банкира, переселившегося из Пфальца во Францию в начале затянувшей войны между католиками и протестантами^[3]. Войны, которая в те годы ещё не называлась Тридцатилетней и провозглашалась как Священная — то есть война за веру. А для матери Мадлон принадлежность юноши к германцам означала лишь одно — еретик.

В крохотной келье было темно и душно. Ленитина стояла на коленях перед распятием, но не молилась. Девушка вспоминала семью и Ганца^[4] — своего любимого, единственного и ненаглядного Ганца. Прикрыв глаза, мадемуазель де Сентон окунулась в тот загадочный и прекрасный мир грёз, куда было легко перенестись, но оставить который получалось крайне сложно.

Грубо пошитый белый вимпл^[5] покрывал кудрявую голову Ленитины, пряча под тканью роскошные чёрные локоны. Бесформенная одежда, похожая на рясу монахини, скрывала в своих многочисленных складках точёную девичью фигурку с давно округлившимися формами.

Личико юной воспитанницы пансиона урсулинок было очаровательным. Правильные мягкие черты вчерашней девочки обещали стать особенно притягательными, когда девица войдёт в сок и станет женой любимого мужчины. Густые тёмные реснички и ровные дуги бровей подчёркивали бледность её аристократических щёк, на которых в этот миг играли отблески одиноко горящей свечи. В таком освещении лицо Ленитины становилось ещё милее, а сама девушка — ещё прелестнее.

На деревянном столе стояла скудная монастырская трапеза, оставшаяся с вечера нетронутой. В келье царила полная тишина.

Нарушая покой ночи, в коридоре послышались тяжёлые гулкие шаги, в замочной скважине противно заскрежетал ключ, и дверь с мерзким скрипом отворилась. На пороге появилась пожилая объёмная аббатиса в тёмной рясе.

Настоятельница происходила из богатой мещанской семьи. Её отдали монастырю семилетней девочкой, поэтому она никогда не знала мирской жизни, прилежно исполняя обязанности новиции^[6]. В шестнадцать лет юная душа приняла постриг и стала называться сестрой Мадлон. Как позже призналась на смертном одре её мать, ребёнок был прижит на стороне от проезжего офицера гвардии, поэтому не мог оставаться в доме законного супруга женщины. Явление, собственно, рядовое и ничуть не удивительное для своего времени. Поэтому на происхождение приплода закрывали глаза и… отдавали его в монастырь, чтобы таким образом замолить перед Господом грех.

Строгое урсулинское воспитание и холодная кровь родного отца-вояки наложили отпечаток на характер будущей матери Мадлон. Её пухлое квадратное лицо отличалось жёстким, если не сказать каменным, выражением. И это особенно бросалось в глаза на контрасте с испуганным и вмиг побледневшим юным личиком Ленитины, которая мгновенно отреагировала на отвратительный звук внешнего мира, вырвавший её из мира грёз. В больших тёмно-карих глазах воспитанницы отразился страх.

— Молилась? — сухо спросила настоятельница, пройдя в центр кельи.

Ленитина промолчала.

— Нет?! — догадалась аббатиса, и её пронзительный взгляд впился в лицо девушки. — И о чём же ты, бесстыжая, мечтала пред распятием?

Сентон опустила взгляд, прикрыв глаза ресницами.

Мать Мадлон перевела тяжёлый взор на стол и недовольно повела пухлыми губами.

— Опять не притронулась. С утра маковой росинки во рту не было! Не одной же духовной пищей питаться, — гавкнула аббатиса. — Тебе предстоит дальняя дорога, и я не желаю, чтобы ты доехала трупом!

— Я не хочу в монастырь, — робко произнесла девушка, исподлобья глянув на настоятельницу.

— Элена-Валентина де Сентон! — повысила голос мать Мадлон. — Как смеют твои уста произносить столь богохульные речи!

— Но, матушка… — едва попыталась возразить воспитанница, как резкий жест монахини оборвал её.

— Молчи! Молчи, недостойная!

Аббатиса с грозным видом приблизилась к Ленитине. Девушка отпрянула, издав едва слышный вскрик. Мать Мадлон схватила её за руку, с удовольствием почувствовав, как задрожало от страха юное тело. Мадемуазель де Сентон панически боялась урсулинки…

— Я не хочу… Не хочу…

— Негодная! — прошипела аббатиса, наотмашь ударив девушку по щеке. — На тебя выпал жребий Господень, и ты обязана подчиниться, как смиренная раба!

Едва мать Мадлон выпустила руку воспитанницы, Ленитина отползла в угол, под распятие, словно ища у Христа защиты, и дрожащим голосом произнесла:

— Нет, лучше я умру, чем позволю заживо похоронить себя в этом каменном мешке! Я не хочу. Не хочу!

Аббатиса медленно, но неумолимо приближалась к своей пленнице, и Ленитина прекрасно знала, что ничем хорошим для неё это не закончится. Рука у настоятельницы была тяжёлой. Ещё дважды наградив непокорную воспитанницу пощёчинами, мать Мадлон ровным голосом сказала как отрезала:

— Я и не спрашиваю твоего желания. Ты должна стать Христовой невестой и станешь ею! Я обещала Его Преосвященству новую монахиню с ангельским голосом и кроткой внешностью для хора монастыря святой Женевьевы, а значит так и будет!

Лицо Ленитины запылало. Внезапная вспышка гнева напомнила ей о дворянском достоинстве и врождённом упрямстве, от которого не смогли излечить даже стены пансиона. Сентон упёрлась обеими руками в пол и, с ненавистью глядя на свою мучительницу, прошептала сквозь зубы:

— Ах, вот как! Это пострижение, кому оно нужно: Вам или Богу?

Но настоятельница ничего не ответила. Молча развернувшись, она покинула убогую келью и снова заперла воспитанницу на ключ.

Затворница без сил опустилась на холодные плиты пола. Тело её горело, голова кружилась и гудела, словно колокол, в глазах помутилось.

События последних дней, которые мадемуазель де Сентон провела взаперти, сложились в единую картинку: и приезд епископа Сентонжского^[7] месяц назад, и смотр воспитанниц, и нездоровая суета в пансионе… От мыслей, что она ничего не может сделать и никак не сумеет сообщить родным о предстоящей беде, Ленитина лишилась чувств.

Поднимая руку на воспитанницу, мать Мадлон даже не подозревала, насколько тяжёлыми последствиями это обернётся — Ленитина впала в забытьё. Впрочем, пощёчины были лишь одной из причин глубокого обморока девушки, и причиной менее существенной. Непокорный нрав и упорное сопротивление тиранству, которое олицетворяла безжалостная аббатиса, — вот вторая и истинная причина внезапной болезни юной де Сентон. Никогда ранее не сталкиваясь с подобным унижением, Ленитина внутренне бунтовала против происходящего, и в итоге её организм нашёл лучший выход — заболеть.

Недуг, который подкосил воспитанницу матери Мадлон, сделал невозможным её скорый переезд в монастырь святой Женевьевы. К тому же всю ночь девушка провела на холодном полу и окончательно простудилась. Пришедшая утром в келью сестра Сабрина^[8] обнаружила воспитанницу в ужасном состоянии: её лоб горел, щёки пылали, а сознание никак не возвращалось к телу.

По приказу настоятельницы монахини перенесли больную на кровать и оставили при ней сиделкой Сабрину. Она неотлучно находилась рядом с Ленитиной, пока та не пришла в себя. Едва с губ девушки слетел лёгкий вздох, сестра наклонилась к ней и тронула за плечо:

— Элена-Валентина, ты очнулась? Ты слышишь меня?

Сентон с трудом разомкнула глаза, подняв отяжелевшие веки, и всмотрелась в белое пятно перед собой. Фокус постепенно вернулся, и девушка узнала монахиню.

— Сабрина, это ты?

— Я, ангелочек, — ласково отозвалась сиделка.

— Что случилось? У меня ужасно болит голова… И всё тело ломит…

— У тебя горячка, тебе нельзя подниматься и много говорить, — ответила Сабрина, отжимая холщовую тряпку и прикладывая прохладный компресс к голове страдалицы.

— Значит, я заболела… — прошептала Ленитина, обратив взор к серым камням потолка.

«Это значит — приговор отложен!» — с облегчением подумала девушка. Робкий свет одинокой свечи, воткнутой в канделябр у изголовья кровати, отбрасывал на личико воспитанницы пансиона жёлтые блики, танцующие на её бледных щеках замысловатые танцы. В таком освещении Ленитина всегда больше походила на лик с иконы, чем на живого человека, и сестра Сабрина в очередной раз отметила это сходство. Сердце монахини сжалось — ей стало бесконечно жаль юное невинное создание, которое вовсе не планировало класть свою молодость и красоту на алтарь храма. У Ленитины, в отличие от девиц, принимающих постриг добровольно, был жених из крови и плоти.

Дверь скрипнула, словно к ней кто-то прильнул со стороны коридора. Монахиня вмиг подскочила с табурета и ураганом подбежала к створке. Мгновенно её распахнув, она шикнула в темноту:

— Анна, марш к себе! Вот негодница! Шпионить вздумала!

Захлопнув дверь и ворча под нос: «Вот точно шпионка!», Сабрина вернулась к кровати.

— Не ругай Анну, — попросила Ленитина. — Она ещё ребёнок.

— Ругай не ругай, а болтать она горазда. Все одиннадцать скоро узнают, что с тобой стряслось.

— Сабрина!.. — позвала монахиню Ленитина, приподнявшись с подушек, но та быстрым движением снова заставила её лечь.

— Не поднимайся, Элена-Валентина. Сейчас я распоряжусь, чтобы тебе принесли бульон, а потом попробуешь уснуть.

Уходя, Сабрина бережно поправила одеяло будущей новиции и убрала за подушку копну её чёрных непослушных кудрей. Через полчаса немного подкрепившись куриным бульоном, мадемуазель де Сентон погрузилась в сон. Ленитине приснился дом. Добрые глаза отца, заботливые руки матери, немногословный старший брат… И, конечно, она видела любимого жениха, который нежно обнимал её за талию. Воображение нарисовало его сильные руки, могучие плечи, прямой красивый нос, чёрные, как угольки, глаза, чётко очерченные тонкие губы и слегка затупленный подбородок. Ленитине снилось, что она ворошит тёмные волосы Ганца, укладывая их в затейливую причёску, а он, как прежде, целует её крутой завиток, мечтая о том времени, когда будут называться мужем и женой.

В трёх смежных комнатах крохотного пансиона урсулинок располагались учебный класс, общая спальня девушек и уборная. Здесь воспитанницы и жили, и обучались, и просто проводили свободное время. Обычно урсулинки брали на воспитание только девиц из неблагородных семей. Но в провинциях часто случалось и так, что обедневшие аристократы не имели иной возможности дать дочерям образование, поэтому отдавали их в бесплатные пансионы ордена.

Младшей из воспитанниц было всего двенадцать лет, а старшей едва минуло восемнадцать. Как часто водится в пансионах, у каждой воспитанницы было своё прозвище. Например, дочь монастырского пекаря Анна Фурьё, которая подслушала разговор Ленитины с сестрой Сабриной, называлась «шпионка». Эта шустрая вертлявая тринадцатилетняя девочка с неокруглившимися формами была для воспитанниц настоящим кладезем информации, приносящей все сплетни из монастыря. Самая бойкая девочка среди пансионерок — дочь бедного гасконского дворянина Аделис де Су — с гордостью носила прозвище Шалунья. Ей было тоже тринадцать. Тоненькую девушку четырнадцати лет по имени Эжени Лафоре с волнистыми каштановыми волосами и светло-зелёными широко распахнутыми глазками за грациозность и изящество подруги прозвали Веточкой. А пятнадцатилетнюю златокудрую красавицу из Шаллана, дочь барона д’Олона — Маркизой. Её родители через своих матерей принадлежали к побочным веткам Лотарингских принцев. Семнадцатилетнюю дочь богатого ребонского мещанина Анжелику Прегийак нарекли Мирчей за сходство с индийской мифической царевной. Чёрные волосы смуглолицей девушки отливали синевой, а тёмно-карие глаза были так выразительны, что завораживали любого. Такая внешность досталась Анжелике от матери — андалузской красавицы, которая вышла замуж за француза ещё до начала Тридцатилетней войны. Самая старшая воспитанница — темноглазая южанка Маргарита Бофор, чья кожа отливала бронзовым загаром, называлась среди подруг коротким именем Марго. Девица провела в пансионе всю свою сознательную жизнь. Её фамилия напоминала всем о небезызвестном опальном герцоге — впрочем, на этом всякая связь с видным аристократом и заканчивалась, о чём родители Маргариты сразу сообщили аббатисе, когда передавали на её попечение свою шестилетнюю дочь. Младших девочек, которые ещё не проявили характер, называли короткими ласковыми именами, образованными от их канонических имён: Жанетта, Мелин, Лу-Лу, Марси и Ноэллин. Ленитину воспитанницы прозвали Феей, а для удобства называли коротко — Лен.

Сейчас в классе находились десять юных созданий, все — в одинаковых просторных балахонах с зачёсанными назад волосами, прикрытыми светлыми вимплами. Воспитанницы по своему обыкновению занимались работой: шитьём или вышивкой — и вполголоса переговаривались. Образование в пансионе урсулинок все девочки получали бесплатно, находясь на полном содержании монастыря, поэтому отрабатывали свой хлеб рукоделием.

У окошка сидела дочь шалланского барона, крещёная именем Фантина^[9] как младший ребёнок в семье аристократа. На красивом веснушчатом личике девицы выделялись крупные глаза оттенка небесной выси, какой она бывает только в середине июля. В пансионе матери Мадлон девушка жила уже семь лет и быстро стала любимицей аббатисы. Фантина по прозвищу Маркиза была единственной, чьи родственники регулярно жертвовали на содержание обители приличные суммы, поэтому настоятельница не спешила расставаться с нею.

Оторвавшись от работы, девица обратилась с вопросом к самой старшей из воспитанниц:

— Скажи, Марго, если родители Лен откажутся отдавать её монастырю, то и мать Мадлон ничего не сможет сделать?

Южанка ответила низким грудным голосом, не отрываясь от шитья:

— Ничего.

— Нужно как-то сообщить им о пострижении Феи! — вступила в разговор Эжени.

— Но как? — развела руками златокудрая Маркиза, обратив взор на подругу.

В этот миг Шалунья — низкорослая девочка с нескладной угловатой фигуркой и неприметным лицом — отбросила свою вышивку в сторону и, подобрав не по росту длинную юбку, спрыгнула с высокого стула на пол и притопнула ножкой:

— Ничего у нас не выйдет! Мы ничем не сможем помочь Ленитине!

— Но ведь есть верный способ, — попыталась возразить златовласая Фантина.

Аделис мгновенно её перебила:

— Какой? Что ты предложишь, Маркиза, что?

— Письмо, — вставила Эжени.

— Это мы должны написать письмо? — усмехнулась Шалунья и положила ладонь на грудь. — Мы? Затворницы матери Мадлон?

— Да, можно написать письмо своим родственникам. А в него вложить весточку для родителей Феи, — утвердительно кивнула Веточка. — Неужели они не передадут его?

— Ничего не выйдет, — отрицательно повела головой Аделис и поджала тонкие губы.

— А Шалунья права, — опустив голову, проговорила Маркиза. — Все наши письма настоятельница читает…

— Но родители Лен… — попыталась возразить Эжени и не нашлась, что ещё сказать.

По классу разнёсся густой голос Маргариты:

— Они узнают, но будет поздно.

Воспитанницы вмиг притихла. Бофор продолжала шить, невозмутимо втыкая иголку в ткань. В образовавшейся тишине был слышен даже скрип тонкого металла. Через мгновение в коридоре раздались быстрые шаги, дверь с шумом распахнулась, на пороге появилась раскрасневшаяся от бега и возмущения Анна Фурьё.

— Нет, вы только подумайте! — прокричала Шпионка. — Эта Пресвятая Гаскония довела Фею до горячки! У неё жар! И держат её всё там же, в келье монастыря!

— Аннета! — в сердцах воскликнула самая младшая воспитанница с круглыми щёчками и побежала к Фурьё.

— Жаннета! — в тон ей отозвалась подруга, и девушки, обнявшись, плюхнулись на ближайшую скамью.

— Ей совсем дурно? — не отрывая глаз от работы, спросила Маргарита.

— Да, — ответила Анна.

— О, Господи! Мы должны что-то сделать! — прошептала Эжени и со вздохом опустилась на скамью возле учебного стола.

Маркиза поспешно подошла к подруге и, погладив её по голове, участливо прошептала:

— Веточка, только не плачь! Нам всем тяжело, но мы действительно ничем не можем помочь нашей Феечке…

— Но сидеть сложа руки! Я так не могу!

— Да замолчите вы когда-нибудь? — впервые подняла голову Маргарита и с укором посмотрела на девочек. — От ваших воплей Ленитине лучше не станет.

Чёрные глаза мадемуазель Бофор вдруг засияли фосфорическим блеском, что говорило о переполнении её хорошенькой головки тяжёлыми думами.

— Марго, конечно, права, — впервые подала голос Анжелика, сидевшая в дальнем углу класса, и обвела подруг взглядом. — Если помогать, то не словами, а делами. А от причитаний и молитв дело с места не сдвинется. Мы три дня молили о помощи. А толку?

Две старшие воспитанницы: Бофор и Прегийак — с первых дней стали лучшими подругами Ленитины де Сентон. Они знали о её помолвке с немцем и, несмотря на набожность, в силу молодости не осуждали выбор семьи Сентонов, не считали брак с кальвинистом греховным.

Златокудрая Маркиза присела рядом с Веточкой. Аннета и Жаннета притихли на своей скамье и следили глазами за тем, как Шалунья деловито расхаживала по классу, высоко подобрав юбку просторного и не в меру длинного балахона. Все понимали, что Аделис де Су перебирает всевозможные планы действий.

К вечеру Ленитине снова стало плохо, и мать Мадлон велела сестре Сабрине остаться у кровати больной на ночь. Вернувшись в свою келью, аббатиса обнаружила два свежих письма для воспитанниц. Разумеется, прежде чем передать их девочкам, настоятельница вскрыла конверты перочинным ножом. Первое послание было для Аделис от родной сестры её отца-вдовца, второе — для Ленитины от её родителей.

Мать Мадлон прекрасно понимала, что, не дождавшись в срок ответа от дочери, Сентоны могут заявиться в пансион или прислать сюда её брата и жениха. Игра в молчанку могла выйти боком. Но позволить затворнице хоть намёком сообщить родне, что она не хочет уходить в монастырь, аббатиса не могла. Оставался один выход — писать ответное послание самой. От имени Ленитины…

Конечно, подделать почерк девицы было невозможно и, тщетно промаявшись с этим занятием битый час, настоятельница в итоге решила прибегнуть к старому проверенному способу: она написала письмо от своего имени, сообщая, что Ленитина де Сентон решила посвятить жизнь Богу и дала обет молчания, готовясь к постригу. Поэтому, чтобы мирское не отвлекало её от суеты, она не может сама написать родственникам.

Оставалось лишь заполучить оригинальную подпись мадемуазель де Сентон, тогда близкие не смогут не поверить в правдивость этой новости. Впрочем, в успехе своей задумки аббатиса уже и не сомневалась. «Со мной Бог!» — решила женщина и сложила листок пополам.

Утром, сразу после первой мессы в храме, аббатиса пришла в келью к Ленитине, которая практически не спала всю ночь, изнывая от жара. Несмотря на то что воспитанница ослабла, биться с нею матери Мадлон пришлось долго. Упорная и упрямая девица никак не соглашалась ставить подпись на бумаге, не прочитав её содержания. Но отступать настоятельница не собиралась, совмещая угрозы с уговорами. В итоге обессиленная Ленитина сдалась, оставив росчерк на жёлтом листке.

«Всё! Вот ты и в моих руках, Элена-Валентина де Сентон», — торжественно думала мать Мадлон, покидая келью будущей монахини.

Откинувшись на подушки, Ленитина почувствовала, как долго сдерживаемые слёзы защипали её глаза. «Вот и всё, — подумала девушка. — Я больше никогда не увижу маму, папу, Мишеля и Ганца… Я подписала свой смертный приговор… О, Ганц! Мой милый любимый Ганц! Ты никогда не узнаешь, что я не по доброй воле предала нашу клятву…» Солёные ручьи потекли из глаз юной аристократки, и она уже не пыталась их остановить.

После второй мессы мать Мадлон отправилась в свой кабинет в здании пансиона и послала одну из сестёр, обслуживающих богадельню, за Маркизой. Едва монахиня вошла в класс, воспитанницы поднялись и услышали привычный приказ: «Фантина, Вас немедленно вызывает матушка-настоятельница». Девицы переглянулись. Златокудрая красавица неспеша поднялась и вышла следом за сестрой.

Оказавшись в келье аббатисы, Маркиза приветствовала её поклоном и поцеловала руку настоятельницы со словами:

— Да благословит Вас Господь, матушка.

— У меня к тебе поручение, Фантина, — механическим голосом проговорила аббатиса, пристально глядя в глаза своей любимицы, и протянула ей два конверта. — Вот это письмо отдашь мадемуазель де Су. А это отнеси почтарю.

Маркиза покинула келью настоятельницы с трепещущим сердцем — у неё в руках волею судеб оказался ключ к спасению Ленитины! О содержании бумаги, которую она держала в руках, несложно было догадаться: аббатиса сообщала родственникам своей воспитанницы, что Ленитина больше не вернётся в Ребон. Прибежав в классы, Фантина едва дождалась, когда у девушек будет перерыв. Собрав пансионерок в кружок, она отдала Шалунье один из конвертов. Аделис посмотрела на адрес и, скривив рожицу, отложила письмо в сторону.

— От тётушки. А кому второе?

— Это письмо к родителям Лен! — прошептала Фантина.

— Лен?! — хором ахнули все десять девушек.

— Вот так удача! — подпрыгнув на месте, воскликнула Веточка. — Фортуна благосклонна к нам!

— Не спешите радоваться, — промолвила Маргарита, беря в руки конверт. — Мы не можем вскрыть эту печать, не сломав её, а такое почтарь не примет. И бумаги, чтобы сделать новый конверт и вложить в него этот, у нас тоже нет.

— Что же делать? — спросила Фантина, обратив к старшей воспитаннице умоляющий взгляд. — Придумай что-нибудь, Марго, ты ведь самая умная!

— Дай перо! — после недолгого молчания ответила мадемуазель Бофор.

Получив желаемое, Бофор села за стол и написала на оборотной стороне конверта мелкими буквами лишь одна фразу: «Спасите Лен!» Этого было вполне достаточно, чтобы посеять подозрения в душе родственников девушки, по доброй ли воле она приняла решение уйти в монастырь, как сообщала им настоятельница…

Взяв конверт, Фантина со спокойным сердцем убежала на почту.

Вечером того же дня, едва жар Ленитины немного спал, она узнала через сестру Сабрину, что мать Мадлон, минуя традиции, уже назначила день пострига в монастыре святой Женевьевы — через неделю Элена-Валентина де Сентон перестанет существовать…

Услышав вести, девушка потеряла всякую надежду на спасение от неминуемой участи. Но мириться с таким положением дел Ленитина не собиралась, и её организм снова прибегнул к знакомому способу — девушка впала в горячку и провалялась без памяти ещё три дня. Всё это время добрая сестра Сабрина не отходила от постели больной, а воспитанницы не переставали молиться, чтобы письмо вовремя дошло до адресатов.

Глава 2. Всё для тебя

Темноволосый юноша стоял среди плодовых деревьев в саду, разбитом позади небольшого особняка, который всем своим видом говорил: «Да, мои хозяева небогаты, но содержат меня в чистоте».

Взгляд светло-серых блуждающих глаз молодого человека, как и всё его существо, был обращён в неизведанное. В жилах его текла немецкая кровь, на что намекали жёсткие черты лица, особенно массивный притупленный подбородок, не свойственные французам. Но задумчивый вид придавал лицу юноши особенную выразительность, и если бы в этот миг в саду оказалась хорошенькая француженка, она непременно нашла бы его милым. Впрочем, вряд ли бы немец заметил хоть кого-то рядом — настолько он был погружен в свои мысли.

Ганц

В памяти юноши явственно всплывала его первая встреча с возлюбленной. Настолько явственно, словно всё происходило не десять лет назад, а здесь и сейчас…

Тот же сад, те же аллеи. Утренний воздух чист и прохладен. В городе царит необыкновенная тишина, а он — девятилетний мальчишка — гуляет между деревьев, которые кажутся ему гигантскими, и мечтает о будущем… Он случайно забрёл в соседский сад — калитка была не заперта. Когда позади него послышался шелест женского платья, мальчик обернулся. Он заметил только край светло-розовой юбки-колокола, выглядывающий из-за могучего ствола старого дуба. В ребёнке проснулся интерес, и он направился к незнакомке, которая оказалась в тихом саду в столь ранний час. Важно обойдя дерево, мальчик увидел присевшую на корточки черноволосую девочку, чьи роскошные локоны, собранные на затылке, спускались вдоль плеч до пояса!

— Добрый вечер, мадемуазель, — галантно раскланявшись, произносит мальчик с едва заметным немецким акцентом.

Девочка проворно поднимается, машинально одёрнув подол юбки, и обращает к незнакомцу своё чистое белое личико. Ей лет шесть или семь, не больше. Её щёчки ещё круглы, словно у младенцев, зато в глазах уже сейчас заметен истинно женский интерес к противоположному полу. Брюнетка, ничуть не испугавшись незваного гостя, приседает в лёгком книксене^[10], как учила её мать.

— Добрый вечер, сударь.

— Вы здесь гуляете? — с детской непосредственностью интересуется мальчик.

— Да, это сад моего отца и я часто тут гуляю, — мило улыбаясь, отвечает очаровательное создание, не переставая рассматривать случайного гостя.

— А я не заметил, что это уже чужой сад…

— Сад проходной, калитка до ночи не закрывается, — успокаивает его собеседница и улыбается.

— А что Вы делали? — пытаясь заглянуть за ствол дуба, интересуется мальчик.

— Наблюдала за мотыльком, — отвечает брюнетка, повернув личико к подножию могучего дуба. — Он очень милый и, кажется, живёт здесь.

Мальчик приближается к девочке и смотрит через её плечо.

— Да, очень красивый…

И в этот миг мотылёк взмахивает яркими крылышками и поднимается ввысь.

— Улетел! — восклицает гость сада.

— Улетел… — тихо отзывается маленькая хозяйка.

— А как Вас зовут? — вдруг обернувшись к девочке, спрашивает мальчик.

— Ленитина де Сентон, дочь барона Бель Эра.

— Какое необычное имя!

— Я Элена-Валентина по крещению, но Ленитиной зовёт меня мама.

— Очень красиво! Можно и мне Вас так называть?

— Можно, — кивает брюнетка. — А Вас как зовут, сударь?

— Ганц фон Баркет, — чеканит в ответ мальчик, щёлкнув каблуками.

Глаза хорошенькой Ленитины заметно округляются.

— О, так Вы сын нашего соседа — немецкого банкира?

— Да, именно так, — кивает Ганц.

Девочка снова одарила его улыбкой. Парнишка предложил собеседнице руку, которую она охотно приняла, и стал важно прогуливаться со своей дамой по саду, не зная, что всё это время из беседки за ними украдкой наблюдает баронесса Бель Эр.

Редкие прохожие, сокращавшие путь до дома через проходной садик Сентонов, оглядывались на очаровательную парочку и улыбались ей. Дети оживлённо беседовали, рассказывая друг другу о родственниках. Проводив девочку до крылечка особняка, Ганц неожиданно получил приглашение от мадам де Сентон зайти на чай. С тех пор все выходные юный отпрыск немецкого банкира, который часто давал ссуды отцу Ленитины, проводил в доме новой подруги.

Через несколько лет в доме фон Баркетов произошло несчастье: сначала от сердечного приступа умер глава семьи, а через полгода следом ушла и его жена. Банковские счета банкира были распределены между его компаньонами, часть денег положили на содержание маленького наследника. Сентоны взяли тринадцатилетнего Ганца на воспитание и вырастили его вместе со своими детьми.

Для родителей Ленитины уже в те годы не было секретом, что нежная детская дружба их дочери и немецкого мальчика — это первое проявление будущей большой любви. Ганц родился в кальвинистской семье так называемого нового дворянства, которое не особенно признавалось древними родами. Но это не помешало барону Бель Эру рассматривать брак протестанта с дочерью, крещённой в католичестве, как вполне возможный. Супруги и сами принадлежали к разной вере, но это не мешало им любить друг друга всю жизнь.

От отца Ганцу досталось небольшое состояние, которым он не мог воспользоваться до совершеннолетия, а банком управляли компаньоны. Поэтому и торопить события родители Ленитины не стали, просто наблюдая, как дети взрослеют и с каждым днём всё больше тянутся друг к другу. Заявление юноши: «Эту кудрявую головку я не променяю ни на какие сокровища мира» — стало в доме барона Бель Эра крылатой фразой.

В конце декабря 1641 года, когда Ганцу исполнилось восемнадцать, компаньоны его отца признали юношу совершеннолетним. Они выдали ему сумму, которую немец унаследовал, и предложили стать третьим совладельцем банка, продолжая дело семьи фон Баркет. Но немец мечтал попасть в гвардию… И с банковскими делами у него совсем не складывалось. Тогда Ганц ограничился своей долей в акциях, которая смогла бы приносить ему стабильный доход, и передал право собственности и управления компаньонам отца. Наследственных денег хватило, чтобы купить небольшой феод под Сентом, который дал Ганцу возможность не работать и не служить.

Став совершеннолетним, молодой человек не мог позволить себе находиться в доме родителей невесты, поэтому уже в начале 1642 года перебрался в особняк напротив, купленный двадцать лет назад его отцом. В том, что он решительно желает жениться именно на Ленитине де Сентон, юноша ни на секунду не сомневался. Только сказать об этом родителям любимой вслух фон Баркет долгое время не решался. Когда же заветные слова были произнесены, мужчины пожали друг другу руки в знак свершившейся помолвки и Бель Эр назначил срок свадьбы — после семнадцатилетия дочери.

Пока молодой человек занимался подготовкой маленького особняка ко встрече с роскошной юной супругой, обставляя его новой мебелью, родители отдали Ленитину в пансион, чтобы собрать для неё приданое.

Ганц открыл глаза.

Его голова была опущена настолько низко, что сзади из-за плеч её вовсе оказалось не видно, и это зрелище пугало редких прохожих. Прозрачная капля сорвалась с густых тёмных ресниц молодого человека и упала на мокрую землю. Немец обратил взор на небо. Но вместо медленно и важно плывущих пуховых облаков он увидел лишь очаровательное лицо своей возлюбленной.

Юноша тяжело вздохнул. «Всё-всё я готов сделать для тебя. Лени, жизнь моя… — мысленно обратился Ганц к невесте. — С того самого дня, как я встретил тебя в этом саду совсем мальчишкой, я живу и дышу только тобой. Только для тебя. Вся жизнь, вся моя жизнь изменилась с того момент, как встретились наши взгляды. Твои прекрасные глаза согрели мне душу. Ленитина, жизнь моя, где ты сейчас? Что с тобой?.. Почему мне так тоскливо и тревожно?..»

Первые полгода отсутствия Ленитины тянулись для Ганца безжалостно долго, и юноше казалось, что ещё столько же он просто не выдержит. Необходимость ждать до зимы доставляла юноше тягостные душевные страдания. А с недавних пор к привычной сладостной тоске по возлюбленной прибавилось и новое щемящее чувство тревоги, которое фон Баркет никак не мог себе объяснить. Но даже тени мысли, что он потеряет невесту, Ганц не допускал: объективных причин для расторжения помолвки не было.

Стараясь отогнать тоску, Ганц снова погрузился в воспоминания десятилетней давности. И перед его взором снова появилась очаровательная девочка с чёрными кудряшками на голове.

Подойдя к маленькой беседке в саду, Ганц вспомнил, как чуть меньше года назад, перед именинами возлюбленной, он сделал официальное предложение Ленитине и просил её руки у Бель Эров. Старший брат девушки — болезненный и молчаливый Мишель принимал в этом деле самое непосредственное участие.

О Мишеле стоит сказать отдельно. Он был вторым ребёнком мадам де Сентон и первым, который выжил. Полученная при рождении травма сделала мальчика болезненным, и долгое время врачи не ручались, что он доживёт до совершеннолетия. Но когда в доме появилась маленькая Ленитина, у Мишеля словно возник интерес к жизни. Он стал активно бороться со своими недугами, которых насчитывалось немало. Едва Ленитина научилась говорить, они стали лучшими друзьями. Разница в возрасте меж братом и сестрой составляла 8 лет, но Мишель её словно не замечал, проводя с сестрёнкой всё свободное время.

Соседи поговаривали, что настроение молодого человека зависит от капризов сестры, и были по-своему правы. Смеётся Ленитина — сияет и Мишель. Но на деле всё немного иначе: когда девочка весело щебетала, пела и танцевала, преображался её старший брат. А если на Ленитину вдруг нападала тоска, то Мишель погружался в себя и делался угрюмым, после чего непременно заболевал. Но стоило только брату слечь, как сестра вмиг забывала все свои невзгоды и полностью посвящала себя Мишелю, становясь его сиделкой. Несмотря на увещания родителей, девочка могла всю ночь просидеть у изголовья его кровати, искренне моля Господа оставить Мишеля в живых. И каждый раз юноша выздоравливал — медленно, но верно идя на поправку.

Так длилось уже почти тринадцать лет. Старший брат был индикатором настроения младшей сестры. И обмануть их ментальную связь стало невозможно: если с виду весёлая Ленитина в душе печалилась и грустила, то и Мишель чувствовал себя из рук вон плохо. Её душевное настроение словно передавалось его физическому состоянию. Эта удивительная связь сохранилась даже в тот период, когда Ленитина уехала в пансион матери Мадлон.

Весь Ребон знал: Мишель талантливо пишет стихи. Его творения расходились в девичьих альбомах десятками копий, вызывая ахи и вздохи юных прелестниц. С одиннадцати лет юноша занимался самообразованием, посещая библиотеки и читая книги древних учёных на латыни. Его познаниям в истории Франции и изящной словесности позавидовали бы лучшие выпускники Сорбонны.

Несколько слов скажем и о внешности Мишеля, за которой скрывался богатый внутренний мир юного мыслителя. Наследник барона де Бель Эра носил удлинённые волосы, они красивыми тёмно-каштановыми волнами спускались вдоль его тонкой аристократической шеи. Черты лица юноши отличались изяществом и утонченностью. Голос молодого человека звучал бархатисто и всегда негромко. Он не любил показных поз и напускной важности, но его костюм всегда был безупречно чист, а речь — грамотна и неспешна.

Мишель

Многие соседские барышни-мещанки заглядывались на болезненного аристократа, мечтая соблазнить его своими чарами, чтобы захапать впоследствии вдовью долю и носить аристократическую фамилию. Но Мишель даже не смотрел в их сторону, всецело посвятив свою жизнь сестре. Барышни же дворянского происхождения, встречая красивого юношу на мессе, искренне жалели его, втайне вздыхая о средневековой красоте молодого поэта. Они прекрасно знали, что и думать не стоит о возможном браке с господином де Сентоном, поскольку семья его небогата, сам Мишель слишком слаб, поэтому папенька с маменькой такую партию для дочери никогда не одобрят.

А два года назад с наследником барона случилось несчастье — молодой человек оступился на лестнице, упал со ступенек и сломал поясницу, после чего не смог более ходить. Теперь Мишель передвигался только в кресле на колёсиках. Это обстоятельство на корню срезало последние надежды на взаимность аристократа, теплившиеся в сердцах хорошеньких соседок.

Но именно в нём, Мишеле де Сентоне, Ганц обрёл первую поддержку, когда решился заговорить о своих чувствах к Ленитине вслух.

В тот день юноши прогуливались по саду. Фон Баркет толкал кресло друга по заметённым первым снегом дорожкам. Остановившись напротив комнат Ленитины, которая вместе с матушкой гостила у подруги, молодые люди синхронно обратили взоры на тёмные окна. Неспешный разговор затих. Прервать молчание первым решился Сентон.

— Скажи мне, Ганц, ты любишь мою сестру?

— Люблю ли я? — очнувшись от дум, воскликнул фон Баркет. — И ты ещё спрашиваешь! Словно не ты стал молчаливым свидетелем наших неоднократных признаний без слов друг другу в лучшем чувстве на этой земле!

— Безмолвные объяснения — это язык любви, я согласен, — кивнул Мишель и перевёл взор на друга. — Но для жизни нужно что-то более вещественное.

Ганц порывисто опустился на одно колено и, приложив руку к сердцу, горячо произнёс:

— Я люблю Ленитину больше жизни! И готов пойти за ней на край света! Верь мне, Мишель!

— Конечно, я верю тебе, Ганц, верю. Ты единственный человек, который достоин руки моей сестры. В этом я даже не сомневаюсь.

— Я горы сверну, только бы она была счастлива!

— Горы сворачивать не понадобится, — философски заметил Мишель. — Просто береги её. Береги…

— Я клянусь!

— Моя сестра будет в надёжных руках, если она выйдет за тебя, — произнёс Сентон и опустил веки. — Несмотря ни на что… Правда, венчание придётся проводить по двум обрядам, иначе католическая церковь не признает ваших детей законными. Сейчас не модно отдавать девиц за протестантов, но я знаю: с тобой Ленитина будет как за каменной стеной, — произнеся эти слова, Мишель снова обратил взор на лицо друга. — Ты сможешь защитить её от любых невзгод. Брак по любви — это лучшее, что я могу желать моей маленькой сестрёнке.

Ганц склонил голову, принимая похвалы старшего брата своей возлюбленной. И лишь после разговора с Мишелем он решился сделать Ленитине официальное предложение. Если раньше его останавливали сомнения — всё-таки влюблённые происходили из разных сословий и принадлежали к разной вере — то после слов Сентона все они, словно утренний туман, развеялись.

Едва девушка вернулась и поднялась в свою комнату, фон Баркет постучал в её дверь и, получив разрешение войти, переступил порог девичьего будуара.

— Ленитина, я хочу с тобой поговорить.

— Что случилось, Ганц? — с нежной улыбкой на губах спросила юная прелестница, хорошеющая день ото дня.

— Нам нужно поговорить кое о чём очень важном, — приблизившись к девушке и взяв её за руку, повторил немец с самым серьёзным видом, на какой только был способен.

— О чём это? — хитро сверкнув глазами, спросила Ленитина, хотя девичье сердечко, дрогнувшее в груди, уже подсказало ей, что задумал молодой человек.

— О нас, — сжав пальчики девушки в своей ладони, ответил юноша.

Красавица подвинулась. Ганц присел рядом с нею на диванчик.

— Я уже говорил тебе о своей любви. Но пора и твоим родителям узнать о наших чувствах.

— Мне казалось, они и так это знают. Зачем ещё говорить?

— Потому что пора подумать о венчании, Лени, — проникновенно сказал немец и прижал ладошку любимой к своей груди, в которой бешено колотилось сердце. — Я хочу просить твоей руки у месье барона. Я хочу, чтобы ты стала моей женой, чтобы ты жила в моём доме, и мы растили вместе детей. Твой брат уже благословил наш союз, и я надеюсь на благосклонность твоих родителей. Но сначала я должен задать вопрос тебе: ты станешь моей супругой, Ленитина?

— И ты ещё спрашиваешь? — приподняв изумлённо бровки, воскликнула девушка, а в глазах её загорелся задорный огонёк.

— Я жду твоего ответа.

— Нет, супругой не стану, — быстро произнесла красавица и не смогла сдержать лукавой улыбки.

Фон Баркет растерялся и даже выпустил ладошку любимой.

— Как это? Ты не хочешь за меня замуж? И не жаль тебе меня?

— Ничуть не жаль, — ответила Ленитина.

Ганц смотрел, как в карих глазах пляшут игривые огоньки, и не мог понять, что происходит. «Она меня дурит, — догадался молодой человек. — Но что я не так сделал?»

— И бедного Мишеля не жаль? — уточнил немец.

— Не Мишель же собрался на мне жениться, чего его жалеть? — пожала плечиками девушка.

Ганц, окончательно сбитый с толку, откинулся на спинку дивана и крепко задумался.

— Ничего не понимаю. Ты больше не любишь меня?

— Отчего же? Люблю, как и прежде.

— Ты доверяешь мне? — не унимался молодой человек.

— Бесконечно! — ответила девушка.

— Так в чём же дело? — развёл руками фон Баркет. — Просить мне твоей руки у барона де Бель Эра или ты не согласна?

— Просить, конечно! — прильнув к плечу любимого, ответила Ленитина и шепнула на ушко, обняв юношу своими белыми руками: — Я согласна!

В ответ Ганц коснулся губ любимой нежным поцелуем.

— Только сначала я должна стать твоей невестой, глупенький. И лишь потом женой.

— Бог мой, какие условности! — воскликнул Ганц, хлопнув по ноге ладошкой.

От сердца вмиг отлегло. Ленитина звонко рассмеялась.

— Но это правила, без них никак нельзя. Сначала помолвка, потом — обручение и только потом — венчание! И, скорее всего, два обряда. Нужно узаконить этот брак в наших верах.

— Да, пожалуй, это самое сложное, — согласился немец. — Но, если понадобится, я перейду в католичество, чтобы жениться на тебе.

— Об этом сейчас рано говорить, — возразила красавица. — Я не хочу таких жертв — ты не должен предавать веру своих отцов только из-за брака со мной. К тому же… и мне несложно стать кальвинисткой. Ради тебя.

— Как скажешь, жизнь моя!

Спустившись к ужину в столовую, молодые люди торжественно объявили родителям о своём намерении сочетаться браком. Получив благословение от барона и баронессы, Ленитина и Ганц официально стали называться женихом и невестой. Фон Баркет и Бель Эр скрепили договорённость рукопожатием.

Конкретной даты свадьбы в тот день ещё не называли, условившись, что в течение года молодые, как водится, должны проверить свои чувства и укрепиться в намерении создать семью. Эта условность была скорее данью традиции, чем необходимостью, поскольку родители Ленитины давно знали о нежных чувствах детей друг к другу, но так они были скроены, что нарушать привычные устои не умели. Фактически основной причиной отсрочки стало то, что барон де Бель Эр не хотел оставлять дочь бесприданницей, поэтому намеревался за год отложить сумму, достаточную для того, чтобы с честью смотреть в глаза своему зятю-банкиру, достаток которого, пожалуй, раза в три превышал доходы от крохотного имения семьи Сентонов.

Глава 3. Письмо

К саду незаметно подкралась хмурая туча, вокруг быстро потемнело, стал накрапывать мелкий противный дождь. Ганц, очнувшись от воспоминаний, плотнее закутался в плащ и быстро зашагал по аллее к особняку Сентонов. Двери отпер единственный в доме слуга, он же дворецкий, он же садовник, он же повар. В гостиной сидели родители и брат Ленитины.

— Тебя не застал дождь, Ганц? — заботливо спросила баронесса.

— Нет, я вовремя ушёл, — отозвался молодой человек.

— Вижу, ты невесел, — отметил глава семьи.

«О чём мне веселиться?!» — едва не воскликнул немец, но вовремя опомнился, опустился на стул напротив родителей Ленитины и произнёс:

— Мысли о Ленитине не дают мне покоя. С тех пор как Вы вторично отвезли её в пансион, месье барон, я не нахожу себе места. И не было ещё ни одного письма… Хотя уже пришла осень. Я решил, что должен съездить в пансион и узнать, как она.

В гостиную вошёл дворецкий, катя перед собой столик с чашками чая.

— Решение неплохое, — произнесла Анриетта де Сентон, беря в руки горячий напиток. — У меня на душе тоже неспокойно, поэтому съездить, конечно, надо.

Немного помолчав, женщина добавила чуть тише, наклонившись вперёд, чтобы её слышал только Ганц:

— Да и Мишель нездоров.

Дворецкий поднёс молодому человеку чашку. Поблагодарив, немец принял её и украдкой взглянул на брата возлюбленной. Сентон действительно был очень бледен, под глазами его образовались тёмно-синие круги от явного недосыпания.

— За полгода в этом пансионе Ленитина немногому научилась, надо отметить, — произнёс барон, в задумчивости поглаживая бороду. — У меня, признаться, были сомнения, возвращать ли её туда ещё на полгода. Но это единственный пансион в провинции, где девиц обучают бесплатно, а я должен собрать приданое для дочери. Как только я смогу это сделать, то сразу заберу Ленитину.

— Ах, месье барон, если дело только в этом! — подскочил Ганц, и горячий чай расплескался из его чашки, проворно перебравшись через край. — У меня достаточно средств, чтобы содержать жену! Я мог бы забрать Ленитину хоть сегодня, если вы с супругой позволите нам обвенчаться до её семнадцатилетия.

— Но как же образование? — развёл руками глава семьи. — Языки, музицирование, живопись — это всё ей очень нравится.

— А я всегда говорила, что женщине не нужно никакое образование, — проворчала баронесса Бель Эр. — Всему, что ей необходимо знать, я её уже научила. Чтобы быть хорошей женой, необязательно цитировать умерших философов!

— Вы, конечно, правы, мадам, — чуть склонив голову, произнёс Ганц, обращаясь к матери возлюбленной. — Но Ленитина очень увлечена живописью и надеялась получить больше навыков в пансионе матери Мадлон.

— Твоя правда, Ганц, — кивнул глава семьи. — Но ты сам себе противоречишь. Не ты ли минутой ранее яростно желал забрать невесту?

— Да, желаю. Я помню, что Вы обещали мне её руку после следующего дня рождения. Но зачем так долго ждать? Ещё почти два месяца! Я могу обеспечить своей жене достойную жизнь уже сейчас. И даже нанять для неё учителя живописи, если она того пожелает.

На некоторое время в гостиной воцарилась тишина, отчего стук мелких капель дождя в окошко слышался громче обычного. В камине потрескивали дрова, а чуткое ухо мадам де Бель Эр улавливало ещё и тяжёлое дыхание Мишеля.

Резкий стук в дверь прервал затянувшееся молчание.

Ганц резво вскочил и помчался открывать, опережая дворецкого. На пороге стоял человек в намокшем плаще, который вынул из огромной сумки конверт и протянул его немцу. Приняв письмо, фон Баркет пробежался по строчкам взглядом и в душе его похолодело. Расплатившись с гонцом и закрыв за ним дверь, Ганц вернулся к Сентонам и произнёс не своим голосом:

— От аббатисы монастыря святой Маргариты…

Содержание письма настолько шокировало всех присутствующих, что несколько секунд никто не мог и слова вымолвить. Но и Сентоны, и фон Баркет категорически отказывались верить словам матери Мадлон, которая утверждала, что Ленитина якобы по доброй воле решила стать Христовой невестой. Почувствовав, что ноги подкосились, Ганц опустился на стул и схватился за голову, не зная, что думать и что предпринять. Бель Эр отрицательно качал головой, в третий раз перечитывая послание монахини. Его жена стояла позади и глядела на жёлтый лист через плечи супруга.

— Нет-нет, это не моя всегда весёлая и жизнерадостная дочь! Она на такое неспособна! — прошептал глава семьи.

Мишель подкатил в своём кресле на колёсиках к столу и взял конверт, в который было запечатано письмо аббатисы.

— Взгляните! — воскликнул молодой человек, а сердце его взорвалось трепетной птицей. — Здесь написано «Спасите Лен!»

— «Спасите Лен!»? — повторил Ганц и, вскочив, вихрем поднёсся к брату возлюбленной.

Мишель отдал ему конверт, в который фон Баркет вцепился, словно в спасительную соломинку.

— Я так и думал — это обман! Подлог! Это решение вовсе не Ленитины! Не могла моя невеста внезапно забыть меня и променять на монастырскую жизнь!

Супруги де Сентон приблизились к юношам.

— А я что говорю! Это не моя дочь! — восторженно повторил глава семьи.

А баронесса ничего не сказала, а только пустила слезу.

Ганц почувствовал, словно за спиной отрастают крылышки надежды — теперь он не сомневался, что должен ехать в пансион и забрать свою любимую из пут католической церкви.

Вдруг Мишель почувствовал дикую боль, словно огромные тиски сжали его голову. Перед глазами юноши всё расплылось, тело обмякло. Опустив голову на колени, наследник Бель Эров едва слышно простонал: «О, Господи…» — и потерял сознание. Он рухнул бы на пол, словно кукла, но Ганц вовремя подхватил его. С помощью дворецкого фон Баркет перенёс молодого человека в его комнату — Мишелю был нужен отдых, его нервы не выдержали переживаний за сестру.

Все события вечера ещё больше утвердили немца в острой необходимости немедленно выезжать в пансион при монастыре святой Маргариты. Но теперь перед ним стояла новая задача: Ленитина была заперта в католическом монастыре, куда не пробраться, и добровольно её никто не отдаст законному жениху, тем более — протестанту. Это было ясно, как белый день. Но сдаваться фон Баркет не собирался.

Глава 4. Спасти любой ценой!

Мишель лежал на спине. Его неподвижный взгляд был устремлён в потолок, но мысли оказались сосредоточены и ясны. Рядом с изголовьем кровати больного на деревянном стуле, опираясь руками на колени, сидел Ганц. Немец был так же неподвижен и сосредоточен, как и француз. У фон Баркета вообще не было привычки нервно расхаживать из стороны в сторону и теребить вещи — он предпочитал сосредотачиваться и раздумывать в неподвижном состоянии.

С момента, как Ганц и дворецкий перенесли Мишеля в спальню, прошло около четверти часа, которые молодые люди провели в полном молчании, обдумывая дальнейшие действия.

— Тебе нужно выезжать в Серс немедленно, — наконец подал голос Сентон. — Нельзя терять ни минуты.

— Ей очень плохо, да? — подняв голову и обратив взор на брата любимой, спросил немец.

— Да, — тихо ответил Мишель и прикрыл глаза. — Я это чувствую буквально кожей. Она в отчаянии.

— Лени ждёт меня?

— Нет, она уже потеряла надежду и сдалась. Боюсь, что у тебя очень мало времени, как бы ты не опоздал, Ганц…

— Ты думаешь, что постриг…

Фраза осталась неоконченной — фон Баркет не смог произнести рокового слова.

— Очень надеюсь, что ещё нет, — вновь открыв глаза, ответил Мишель и повернул лицо к другу. — Поторопись, Ганц. Если ты опоздаешь, исправить уже ничего будет нельзя. Если очень постараться, то чужой брак можно аннулировать даже в католичестве, а вот вернуть Христову невесту к мирской жизни намного сложнее…

— Еду! — решительно поднявшись, заявил немец. — Сейчас же выезжаю и на рассвете я буду уже у монастыря.

— Будь осторожен, пожалуйста, — приподнявшись с кровати, предостерёг друга Сентон. — Это не шутка — стоять поперёк дороги католической церкви…

Ганц кивнул, вспомнив, что с некоторых пор Мишель откровенно задумался перейти в веру своей матери и стать гугенотом. А последние события, пожалуй, лишь укрепят молодого француза в таком решении, подумалось немцу.

— Верь мне, Мишель, друг, я спасу твою сестру и свою невесту любой ценой!

Распрощавшись с семьёй барона Бель Эра, фон Баркет поспешно пришёл на свою конюшню, оседлал мерина и помчался к монастырю святой Маргариты. В голове молодого человека вертелась одна-единственная фраза: «Я спасу её! Спасу любой ценой!»

Едва Ганц покинул дом будущих родственников, Анриетта де Сентон со свечой в руке поднялась в комнату сына.

— Мишель, мальчик мой, как ты себя чувствуешь? — заботливо спросила женщина, присаживаясь на краешек постели и ставя огарок на прикроватный столик.

— Плохо, матушка, — хмуро признался юноша. — Просто отвратительно.

— Да что же это такое? — протянув руку ко лбу сына, прошептала баронесса.

Но Мишель перехватил ладонь матери и, глядя ей в глаза, твёрдо произнёс:

— Нет, не то. Мои физические страдания — пустяк по сравнению с душевными, матушка. Я так корю себя, что не могу сесть верхом и помчаться спасать Ленитину вместе с Ганцем! Угораздило же меня уродиться таким немощным!

До боли сжав кулак, Мишель стукнул им по простыне. Мать поймала руку сына и погладила её:

— Я знаю, мальчик мой, знаю, как тебе тяжело, когда Ленитины нет рядом и ты не слышишь её звонкий смех.

— Надо спасти Ленитину. Надо её спасти, а я торчу тут, как пень!

— Скажи мне, что у тебя сейчас болит? — касаясь лба сына, спросила баронесса.

— Меня всего ломает, матушка, — признался Сентон. — Все кости ноют. Кажется, начинается лихорадка…

— О, мальчик мой, — прошептала женщина и обняла Мишеля. — Я пошлю за доктором.

— Матушка, — горячо зашептал молодой человек, глядя в пустое пространство комнаты позади матери и не выпуская мадам де Бель Эр из своих объятий, — матушка, помолитесь за меня… Я не знаю, как мне дальше жить со своими недугами. Я так хочу помочь сестре, но не в силах даже на ноги встать! Это смертельная мука, и моя душа не выдержит такого испытания. А Вы — мать! Ваше слово сильнее любого заклятья. Помолитесь обо мне, матушка…

— Я каждый день молюсь за тебя и Ленитину Богу, сынок, — прошептала баронесса. — Я верю, что всё наладится. Ганц сумеет вернуть нашу девочку, и мы скоро снова будем все вместе.

— Надо спасти Ленитину, матушка, — перебирая оборки на воротнике Анриетты де Сентон, монотонно повторил Мишель. — Спасти любой ценой…

Пока ждали доктора, у Мишеля начался жар. Молодой человек впал в беспамятство и снова погрузился в болезненный омут, который отнимал у него все силы: и душевные, и физические. Болезни с самого рождения, боль изо дня в день, страдания души и тела — всё это настолько осточертело Мишелю и так его ослабило, что наследник барона готов был продать душу дьяволу, только чтобы снова ходить и стать, как все, — здоровым.

«Если не судьба — лучше смерть, чем такая жизнь», — размышлял калека. Но сейчас, когда Ленитине грозила беда, он не мог себе позволить расслабиться. «Сначала они с Ганцем поженятся, а потом можно и умирать!» — решил для себя в этот день Мишель. Очаровательная Ленитина всегда побуждала его бороться за здоровье, цепляясь за жизнь. Поэтому Сентон сходил с ума от одной мысли, что он может потерять сестру. От подобных дум молодого человека охватывало дикое желание соскочить с кровати, выбежать на улицу, сесть на горячего жеребца и — как есть, в лёгкой рубахе и кюлотах^[11] — умчаться навстречу ветру.

Но ноги не подчинялись.

Жестокий и беспощадный жар, охвативший слабое тело Мишеля, становился всё сильнее и юноша уже не мог ему сопротивляться. Всю ночь его сильно лихорадило. Кровопускание и холодные компрессы не помогли. В бреду Сентон повторял лишь две фразы: «Спасти, спасти Ленитину… Спасти любой ценой…»

Мгла стояла непроницаемая. Холодный ветер рвал верхушки деревьев, обрывая жёлтые листья. Мелкий дождь назойливо стучал по крышам, изредка переходя в короткий, но сильный ливень.

Перед отъездом Ганц получил от барона де Бель Эра конверт, который теперь лежал за пазухой и отсчитывал удары молодого сердца. Горячий конь нёсся сквозь мокрую липкую стену к монастырю святой Маргариты, и ничто не могло его остановить.

Душа фон Баркета трепетала. Он был бледен и едва сдерживал свои эмоции в узде. Дико хотелось кричать, и за это молодой человек себя ненавидел. «Нельзя поддаваться панике, нельзя раскисать раньше времени! — сам себе приказал немец и, крепче стиснув зубы, пришпорил мерина. — Я верну её! Верну во что бы то ни стало!»

На развилке Ганц взял вправо, свернув с большой дороги на узкую лесную тропку, чтобы срезать путь. Да и дождя в лесу было значительно меньше — кроны деревьев не пропускали водные потоки, хлынувшие на землю с небес, словно слёзы вдов, потерявших мужей в многолетней войне, опостылевшей всей Европе. До Серса оставалось совсем немного. Но не успел немец преодолеть и мили, как перед ним словно из-под земли появился всадник в тёмном плаще, несущийся прямо на фон Баркета. Жеребец незнакомца вздыбился и дико заржал. Ганцу пришлось остановиться.

Двое мужчин преградили друг другу путь.

— Эй, сударь, уступите дорогу! — рявкнул незнакомец из тьмы. — Я очень спешу!

— Я спешу не меньше Вашего! — огрызнулся Ганц. — И от моего промедления может зависеть жизнь одной девушки!

— А от моего промедления зависят жизни сотен людей, еретик! — процедил сквозь зубы всадник, уловив немецкий акцент в речи молодого человека, и пришпорил коня.

Ганцу ничего не оставалось, как потянуть своего мерина за поводья, заставив отступить в заросли. Холодные влажные ветки противно шлёпнули по лицу и залезли за воротник. Мокрые потоки дождевой воды мгновенно растеклись по телу, пробиваясь сквозь одежду. Фон Баркет почувствовал, что копыта животного заскользили по слизкой, скомканной у обочины земле, цепляясь друг за друга. Конь едва устоял. Раздалось жалобное ржание.

«Дьявол!» — прорычал немец, пригибаясь к шее мерина, и злобно оглянулся на незнакомца, которого и след простыл.

Молодой человек, аккуратно работая коленями и поводьями, попытался заставить коня снова выйти на лесную тропку. Он нехотя подчинился, но приказа перейти на рысь всё равно ослушался. Фон Баркет понял, что мерин не хочет скакать в ту сторону, откуда примчался незнакомец, словно боится чего-то. Немцу потребовалось немало усилий, чтобы подчинить животное своей воле.

В результате природной упёртости, не желавший задержаться на пару секунд, чтобы уступить дорогу другому всаднику, фон Баркет потерял несколько драгоценных минут.

Во дворце епископа было тихо. В окно мерно барабанил дождь. В комнатах мирно потрескивали камины. Узкие стрельчатые окна кабинета, выложенные затейливыми витражами, были созданы для того, чтобы напоминать посетителям, куда они пришли. Дубовый стол, крепкий секретер с бумагами, за многие годы пропитавшимися запахом ладана, напольные канделябры, в которых коптили крохотные свечи, потрескивающие от каждого дуновения сквозняка, портрет Папы Урбана VIII и бархатные портьеры — вот и всё убранство малинового кабинета, в котором епископ Сентонжский по своему обыкновению принимал посетителей. Другой разговор, что ножки для стола и стула в виде львиных голов с разинутыми пастями вырезал лучший итальянский мастер, каждое движение которого стоило целое состояние. И что канделябры оказались полностью литыми из золота, а не покрытыми золотой краской, знать кому-либо вовсе не обязательно. Даже рама для портрета Папы Римского, инкрустированная бриллиантами и рубинами, являлась уникальной работой еврейского мастера-ювелира — лучшего во Франции. Всё убранство дворца, с виду скромное, на деле обошлось провинции в кругленькую сумму.

Епископ Сентонжский сидел в кресле с высокой спинкой, прикрыв глаза и отведя назад голову. Бело-фиолетовые одежды подчёркивали старость священнослужителя, оттеняя каждую морщинку на его лице. Седые коротко стриженые волосы едва выбивались из-под пилеолуса^[12], не закрывая больших остроконечных ушей, которые очень плохо вязались с общим видом священника.

Вошёл немолодой мужчина в длинном мокром плаще, из-под которого виднелся кавалерийский мундир, и сделал галантный поклон. Это был тот человек, который преградил дорогу фон Баркету часом ранее.

— Добрый вечер, шевалье, — размеренно произнося слова, поздоровался священник, не открывая глаз. — Как обстоят дела в Пуату?

— Всё под нашим контролем, монсеньор. Я только что оттуда и могу сообщить из первых рук, что мужские монастыри поставляют нам преданных воинов, а женские вдохновляют их на подвиги. Также мне стало известно, что в Леже и Сенте появились два новых мецената, которые по первому Вашему требованию готовы вложить деньги в кампанию против Испании.

— А Ла-Рошель? — не открывая глаз, осведомился епископ.

— Ла-Рошель спокойна как никогда, монсеньор, — с поклоном ответил кавалерист. — В ближайшее время она не станет нам помехой. Гугеноты присмирели, словно ягнята, лишившись большинства своих лидеров.

Седой епископ открыл глаза и внимательно посмотрел на посетителя.

— Что слышно о Нантской вдове?

— Ничего, Ваше Преосвященство. После Рокруа^[13] как в воду канула. Её войско разбило лагерь близ побережья, но никаких указаний присоединяться к французской армии от графини не поступало. Говорят, она по-прежнему занята личными счётами с убийцами мужа и не вмешивается в политику.

— Ей мало смерти Майенского? — не меняя интонаций, задал риторический вопрос епископ. — Что ж, пусть вдова занимается вдовьими делами. Сделайте так, чтобы эта добрая весть всегда была именно таковой, шевалье.

Кавалерист поклонился, понимая приказ епископа без пояснений.

— Вы сегодня же отправитесь с депешей к моему племяннику, — вынимая из ящика стола холщовый мешочек и бумажный свёрток, произнёс священник. — Вот пакет и деньги на дорогу. Передайте на словах, что я желаю видеть его лично и как можно скорее. Пусть оторвётся от своих сердечных дел и приедет ко мне. Я уже стар, и хочу попрощаться с маркизом до того, как предстану перед Всевышним.

Кавалерист снова почтительно склонил голову и аккуратно сгрёб вещи со стола.

— Я могу идти, монсеньор?

— Идите, шевалье.

Глава 5. Подруги

Ленитина открыла глаза и поняла, что она всё ещё находится в той отдельной келье, где потеряла сознание несколько дней назад. С удивлением девушка почувствовала, что голова её легка, а мысли светлы. Воспитанница поняла: болезнь отступила.

Присев на кровати, мадемуазель де Сентон огляделась и сосредоточилась, чтобы вспомнить, что с нею произошло. Но половина событий последних дней словно выпала из памяти брюнетки. Лишь одно Ленитина помнила, как «Отче наш» — мать Мадлон безапелляционно решила упечь её в монастырь. «О Боже, как это несправедливо! — к собственному удивлению по-французски, а не на латыни^[14], взмолилась Ленитина, вмиг сложив ладошки вместе и обратив взор к распятию в углу. — Ты ведь не допустишь этого, Господи! Зачем тебе я? У меня в сердце живёт любовь к земному мужчине — тебе не нужна такая невеста!»

Видел бы кто её сейчас со стороны, залюбовался бы, как на искусное творение великих мастеров. Во время молитвы лицо красавицы всегда становилось ангельски-чистым и одухотворённым. И французские мысли, обращённые к Богу вместо латинских стихов, ничуть не испортили этого впечатления — просьба девушки была абсолютно искренней.

Разговор с Создателем прервали тяжёлые шаги в коридоре. Ленитина вмиг съёжилась и забилась в угол кровати. Снова — противный скрежет замка́, и тяжёлая дверь вновь с отвратительным скрипом открывается, чтобы впустить аббатису в келью затворницы. Мать Мадлон вошла медленно, лениво передвигая своё тучное тело.

— Элена-Валентина де Сентон! — грубо позвала она девушку, но Ленитина промолчала. Тогда аббатиса повторила призыв: — Элена-Валентина де Сентон!

Ответа вновь не последовало.

— Ты уже поправилась, мне это сообщили, — проговорила мать Мадлон. — Собирайся — через два часа нас ждёт Его Преосвященство. Он благословит тебя.

Воспитанница подалась вперёд, издав истошный крик:

— Но матушка!

— Молчи! — оборвала девушку аббатиса. — Неужели ты по сей день не покорилась воле Бога?!

— Но я не могу стать монахиней, матушка!

— Можешь, ещё как можешь! — твёрдо сказала женщина и схватила затворницу за запястье.

Ленитина задрожала всем телом от страха, смешанного со злостью.

— Через четыре дня ты будешь уже далеко и от Серса, и от мирских забот. Поэтому сегодня я разрешу тебе проститься с подругами, — словно смягчившись, произнесла аббатиса и отпустила руку девушки.

— Спасибо, матушка, — едва выдавила из себя Ленитина, чувствуя, как кровь отлила от сердца.

— Благодари за это маленькую Фантину. Она за тебя очень хлопотала. Соскучилась. А я не могу отказать сиротке. Вставай!

Девушка нехотя подчинилась.

— Сейчас пойдёшь с сестрой Сабриной до пансиона, заодно приведёшь себя в порядок, переоденешься. Но не мешкай! Через два часа епископ ждёт нас!

Развернувшись, монахиня направила своё тучное тело к выходу и даже не удосужилась запереть дверь. Сентон тяжело перевела дух. Через мгновение на пороге появилась сестра Сабрина.

— Как ты себя чувствуешь, Элена-Валентина?

— Не знаю, — пробурчала Ленитина и взялась одной рукой за щёку. — Я очень хочу уйти… Уйти отсюда навсегда!

— Так пойдём скорее, — обняв воспитанницу за талию, ласково проговорила монахиня.

— Нет, ты меня не поняла! — упрямо качнула головой красавица, и светлое покрывало сползло с её чёрных кудрей на плечи, обнажив голову. — Я хочу вообще покинуть это место! И монастырь, и пансион! Я хочу домой!

Прекрасный, но такой измученный взгляд Ленитины с мольбой обратился к монахине. Но сестра Сабрина отрицательно покачала головой:

— Что ты такое говоришь, ангелочек мой? Что за мысли перед постригом? Это всё от лукавого!

Мадемуазель де Сентон предпочла не тратить время на пустые разговоры с доброй, но недалёкой Сабриной и отправилась под её конвоем в пансион.

Воспитанницы по своему обыкновению сидели в классе. Одни шили, другие вышивали, третьи просто болтались без дела, расхаживая из угла в угол. За окном весь день лил противный мелкий дождь, и от этого на душе каждой скребли паршивые кошки.

Классная дверь почти бесшумно распахнулась, и на пороге появилась Ленитина в измятом и замызганном балахоне. Воспитанницы на миг замерли. За месяц, проведённый после возвращения из дома за монастырскими стенами, девушка заметно похудела и побледнела.

Сестра Сабрина молча закрыла дверь, предпочитая не мешать пансионеркам.

— Лен… — со слезами на глазах первой прошептала златокудрая Маркиза и сделала шаг к подруге. — Феечка, как ты истощилась!

В тот же миг остальные соскочили со своих мест и окружили Ленитину. Добрые возгласы девочек слились в единый гам, как звонкие ручейки сливаются в шумный горный поток, и Сентон не могла разобрать, о чём именно подруги её спрашивают. Когда страсти вокруг возвращения затворницы улеглись, в комнате раздался низкий грудной голос Маргариты:

— Лен, мы сделали всё возможное, чтобы твои родители почувствовали неладное в послании аббатисы. Не нужно быть пророком, чтобы догадаться, что именно она им написала.

— Спасибо, девочки, — мягко улыбнулась Ленитина. — Но я уже потеряла всяческую надежду на спасение. Мать Мадлон слишком жёстко готовила меня к мысли, что мне больше не видать свободы.

— Лен, не надо так говорить, — приблизившись к подруге и взяв её за руку, проникновенно произнесла Бофор. — Не сдавайся, слышишь? Ещё не всё потеряно. Ты всегда можешь сказать «нет» даже у алтаря.

Мысленно Маргарита отметила, что даже месячное заточение и ежедневное давление со стороны аббатисы не навредили ангельской красоте Ленитины. «Она действительно неземная, но это не повод закрывать её в монастырь! — сама себе сказала Бофор. — Она слишком хороша, чтобы не достаться мирскому мужчине. Бог этого не допустит! Такие женщины должны становиться счастливыми матерями, а не Христовыми невестами».

— Да кто ж меня слушать-то будет?.. — грустно ответила Ленитина, и уголки её губ нервно вздёрнулись. — Мать Мадлон не собирается соблюдать традицию проверки временем. Я и новицией-то не буду… Сразу — в монашки.

Маргарита заметила, что в уголках глаз подруги блеснули слезинки. Анжелика, стоявшая рядом с Ленитиной, по-сестрински обняла её за плечи и тяжело вздохнула, после чего подвела затворницу к плетёному креслу, которое обычно занимали учителя, и усадила в него.

Все девушки, словно привязанные, последовали за старшими и окружили мадемуазель де Сентон. Фантина обратила взор за стекло, где бушевал дождь, и задумчиво произнесла:

— Нет, мать Мадлон не отступит от своего решения.

— Она фанатична, как инквизиция… — тихо добавила зеленоглазая Веточка.

— Эта Пресвятая Гаскония! — рыкнула Шалунья и сжала маленькие сухие кулачки. — Ненавижу её! Как можно быть такой бессердечной?

— Она кого угодно с потрохами сожрёт, — кивнула Шпионка.

— Но Бог не оставит тебя, Лен, — поглаживая подругу по плечу, проговорила Анжелика. — Верь в это. Я думаю, твои родные или жених уже едут сюда.

— Ах, Мирча, если бы это было так! — вздохнула Ленитина. — Но сидя взаперти, я потеряла уже всяческую надежду ещё хоть раз просто увидеть их…

— Не сдавайся, Ленитина, — отрицательно качнула головой Марго. — Сдаваться нельзя даже в бою. А у нас всего лишь заговор.

Две слезинки скатились по белым щекам мадемуазель де Сентон. Затворница вытерла их ладошкой и хмуро произнесла:

— Родители уже стары, а Мишель болен… Мне становится жутко от мысли, что они сейчас страдают из-за меня…

— А Ганц? — напомнила Мирча. — У тебя же есть Ганц! И его никакие письма Гасконии не убедят в том, что ты его разлюбила.

— О, мой Ганц — настоящий мужчина. Так хочется надеяться на чудо. Но у меня всего час остался до решения участи… Мать Мадлон сказала, что сегодня меня благословит местный викарий^[15]… А это уже начало конца!..

— Ты любишь своего жениха? — не унималась Анжелика.

— Я? — подняла на подругу взгляд Ленитина.

— Да, любишь ли ты Ганца? — повторила вопрос подруги Маргарита. — Любишь так, чтобы ради него пожертвовать всем? Веришь ли в то, что он так же сильно любит тебя?

Сентон перевела взор своих прекрасных карих глаз на Бофор. Во взоре подруги Маргарита без труда прочитала утвердительный ответ. Но язык Ленитины не повернулся говорить вслух о чувствах при таком количестве «зрителей».

— О таком сокровенном не болтают всуе, девочки, — только и произнесла дочь Бель Эра и залилась краской, вспомнив невинные объятия жениха, которые пьянили её, словно старое вино, минувшим летом, когда она месяц была дома.

Они безумно соскучились друг по другу, и обоим стоило большого труда заставить себя расстаться ещё на полгода.

— Минуту назад ты сказала, что потеряла надежду, — строго произнесла Маргарита. — А что есть Любовь? Любовь есть растворение в другом человеке в ожидании лучшего. То есть вера в него и надежда на помощь Господа. И потому она спасает. Спасает всегда.

— Ты права, конечно, Марго… — прошептала Ленитина. — Я сдалась рано.

И, действительно, как она могла думать о том, что милый её сердцу Ганц спокойно воспримет весть о постриге и не попытается разнести пансион матери Мадлон в пух и прах только для того, чтобы освободить свою ненаглядную и уже вполне законную невесту? Слова Маргариты подбодрили девушку, и Ленитина заметно воспрянула духом. И крепко задумалась о возможности оттянуть время постижения.

Едва печать раздумий легла на лицо мадемуазель де Сентон, делая его необыкновенно одухотворённым, Маргарита Бофор вновь отметила про себя: «Нет, эта прекрасная девушка не должна стать монахиней!»

— Аделис! — позвала она Шалунью.

— Я?

— Расскажи, что у тебя на уме.

— Значит так, Лен, слушай меня! — подсаживаясь рядом и высоко задирая длиннющий подол балахона, деловито выдала мадемуазель де Су. — Сегодня ты идёшь к епископу в Серс только на благословение и причастие. Не подавай вида, что тебе что-то не по сердцу, и тогда урсулинка не будет тебя вновь запирать. Ей нужна покорность. У нас появится три дня форы — это Анна наверняка выяснила. Раньше тебя в монастырь Женевьевы всё равно не повезут — Пресвятая Гаскония ждёт какого-то важного человека, который будет тебя сопровождать. Не сама же старуха с тобой поедет, ей-богу. Так вот, за это время Фантина отпросится у Гасконии в город. Она ей не откажет, боится, что Маркиза нажалуется сестре, и та больше не будет присылать в дань храму золото мешками, — Аделис откровенно расхохоталась выведанным шпионкой Анной страхам аббатисы. — В Серсе Фантина найдёт извозчика, который приедет в назначенный час к монастырю, и после вечерней мессы ты сможешь ускользнуть! Гаскония, конечно, поднимет крик и нажалуется в епископат, да нам будет уже всё равно. Не пойман — не вор!

— Спасибо, Аделис, — едва слышно прошептала Ленитина. чувствуя, как комок подкатывает к горлу. — Но не надо так рисковать.

— Вот ещё! — возразила Веточка. — Не бойся, мы с тобой!

В церкви Серса было много людей. Но ряса и каменная физиономия аббатисы способствовали тому, что они с Ленитиной очень быстро протиснулись сквозь толпу к алтарю.

Помолившись на распятие, мать Мадлон потянула девушку за собой и скрылась в подсобном помещении. Поднявшись по крутой лестнице, монахиня и воспитанница оказались на втором этаже храма. Немного пройдя по гулкому коридору, аббатиса грубо втолкнула Ленитину в одну из комнат. Помня заветы Аделис, Сентон перестала сопротивляться и покорно исполняла все приказы своей мучительницы. Невозможно было не заметить, что настоятельнице такая перемена пришлась весьма по душе. Мать Мадлон буквально торжествовала, уверенная, что она смогла сломить дух сопротивления в юной аристократке.

Три часа Ленитина должна была провести в полном одиночестве, готовясь к разговору со священником, причастию и благословению. После этих обрядов аббатиса планировала снова забрать мадемуазель де Сентон в монастырь святой Маргариты.

Ленитина осталась одна. Три часа показались бедняжке вечностью… Мысли её лихорадочно скакали и носились по кругу, не позволяя сосредоточиться ни на чём. Начиная одну из привычных молитв, Ленитина внезапно отбрасывала её, перескакивала на другую, а то и вовсе решалась обращаться к Богу по-французски — второй раз за сегодняшний день!

Заученные фразы не шли на язык, словно замирая при попытке высказать их вслух. Сердце не принимало латинские постулаты, а от понятных и простых слов, подкрепляемых обычными «спаси и сохрани», становилось легче на душе и высыхали слёзы. В такие минуты девушку накрывало забвение, и она не понимала, что ещё ей нужно сделать и что от неё вообще требуется.

Единственное, чем могла утешить себя затворница, — это воспоминаниями о семье и любимом. Иногда Ленитине даже казалось, что ещё мгновение и жених распахнёт дверь её темницы! Но, увы, это были лишь иллюзии — плод воспалённого воображения юной воспитанницы.

Глава 6. Сомнения викария

Оставшись наедине с викарием, Ленитина внезапно для самой себя со слезами на глазах бросилась к ногам священника:

— Ваше Преосвященство! Прошу Вас! Выслушайте меня!

— Что случилось, дочь моя? — вопросом ответил недоумевающий клирик.

— Выслушайте меня, монсеньор! Я не в состоянии более молчать о том, что не могу и не хочу становиться монахиней!

— Ты грешна, дочь моя! — отшатнувшись от девушки, ужаснулся викарий и осенил себя крестом.

— Если любовь к мужчине — это грех, то да, — гробовым голосом ответила Ленитина.

— Любовь не есть грех, — возразил заученной фразой епископ. — Христос завещал нам любить ближнего своего.

— Да, но я не могу стать Христовой невестой, потому что я уже помолвлена! Я невеста земного человека! Я обещана другому! Так решили мои родители.

— Что за слова? Ты говоришь о Христе, Господе нашем, как о простом смертном! — покачал головой священник. — Сравниваешь его с земным мужчиной!

— Я люблю этого мужчину, — схватившись на руку клирика, прошептала Ленитина, пронзая его огнём своих прекрасных глаз. — Люблю и хочу стать его женой, понимаете? Я обещала это, наш союз благословили мои родители на обручении! Как я могу нарушить обещание и стать монахиней?

Викарий глубоко задумался.

— Выходит, ты пришла сюда не по доброй воле, дочь моя?

— Нет, меня вынудили, — твёрдо ответила мадемуазель де Сентон. — О, молю Вас, монсеньор, не дайте свершиться этой несправедливости, которая сделает несчастными сразу пятерых! Меня, моих престарелых родителей, старшего брата-калеку и любимого жениха! Я не смогу жить в монастыре, Ваше Преосвященство! Не губите мою душу, не давайте своего благословения на этот постриг.

— Ты озадачила меня, дочь моя, — развёл руками клирик. — Прежде я не встречал подобного. Земные невесты никогда не приглашались к постригу без своего прямого на то согласия. Земным жёнам запрещено становиться монахинями. А невеста после обручения приравнивается в статусе к жене^[16].

— Монсеньор, отговорите мать Мадлон от её фанатичной идеи, молю Вас!

— Я не желаю вмешиваться в ход событий твоей жизни, дочь моя, — перекрестив Ленитину, ответил клирик. — На всё, что происходит на земле, есть воля Божья. Молись, и Господь не оставит тебя.

— Я не перестаю молиться о спасении, — ответила Сентон, склонив голову.

— Всё верно, дочь моя, — отозвался священник и, перекрестив девушку ещё раз, подал ей руку для поцелуя со словами: — Благословляю тебя на твой земной путь. Пусть Господь укажет тебе верную дорогу.

— Благодарю Вас, Ваше Преосвященство!

Ленитина поцеловала руку викария и, поклонившись, попятилась к двери.

На улице уже стемнело — осень приближалась неумолимо и ежедневно воровала у дня пару-тройку светлых минут. Ленитина шла по тёмному коридору почти на ощупь и совершенно бесшумно. Вдруг голову девушки посетила внезапная мысль: «А что мне мешает сбежать прямо сейчас?!» И де Сентон свернула в сторону, противоположную нужной. Она не знала, куда идти, поэтому полагалась только на свою интуицию — из храма должен был быть второй выход!

Вдруг в арочном проёме впереди показалась фигура в светском костюме. Ленитина метнулась к стене и слилась с мрамором, закрыв своё белое лицо чёрным рукавом балахона. Человек прошёл мимо, даже не заметив её. Едва гул его шагов утих, Ленитина бросилась к выходу.

А мать Мадлон, не дождавшись воспитанницы, послала церковного служку разыскать её. Вскоре обнаружилось, что в храме Ленитины нет. Вот тут-то аббатиса и подняла шум. Не поленилась урсулинка обратиться и к гвардии Серса — лейтенант получил подробное описание сбежавшей воспитанницы и отправил солдат на посты по всем поселениям, прилегающим к городу.

В церковном садике стояла крохотная часовенка, с которой когда-то началось строительство храма. Именно в ней и спряталась беглая красавица от разыскивающих её священнослужителей и гвардейцев. По маленькой крутой лестнице девушка забралась в чердачное помещение под крышей и, свернувшись калачиком, уснула там.

Ночь была очень холодной, и девушка регулярно просыпалась от охватившего её озноба. Проснувшись в очередной раз, Ленитина поёжилась. Светлое покрывало сползло с её головы и скатилось к слуховому окну. Потянувшись за вещью, девушка заметила, что кончик светлой ткани уже торчит снаружи, а за окном слышится разговор двух гвардейцев: «Что это? Смотри-смотри, Жан! Женский платок!» — «Надо проверить часовню!» — «Окружаем…»

Вцепившись в покрывало, Ленитина набросила его на голову, наскоро поправив шпильки, и сжала губы. «Живой не дамся!» — решила девушка и подошла к краю лестницы.

Конечно, запертая дверь не могла остановить бравого гвардейца, который в два счёта выбил щеколду и вбежал внутрь часовенки. Увидев красавицу в тёмном балахоне, стоявшую во весь рост под куполом церкви, мужчина замер. Лицо Ленитины было бледно и решительно. Гвардеец понял, что перед ним сбежавшая воспитанница матери Мадлон.

— Один шаг и я кинусь вниз, — гробовым голосом сказала мадемуазель де Сентон.

И солдат ей поверил. Но испытывать терпение гвардейца Ленитина не собиралась и занесла ногу над пустотой. «Лишь бы не доставаться монастырю!» — пронеслось в голове девушки. И в тот миг, когда решительно настроенная красавица уже покачнулась, готовая сорваться с края лестницы, сильные руки вцепились в её талию и потянули на себя.

Беглянка не ожидала, что второй гвардеец не будет ждать на улице, а влезет в часовенку через слуховое окно. Он и спас де Сентон от участи размазаться по церковному полу и загубить свою душу таким нелепым образом. Перепуганная Ленитина лишилась чувств, едва оказалась в объятиях незнакомого мужчины. Гвардеец пожал плечами, поднял девицу на руки и вынес из часовни.

Очнувшись, мадемуазель де Сентон увидела склонённое над собой лицо аббатисы.

— Господу не было угодно, чтобы ты бежала, — ехидно заметила мать Мадлон. — Теперь ты никуда не денешься, Элена-Валентина де Сентон. Это конец.

Острая боль пронзила сердце Ленитины, и девушка сомкнула ресницы. Монахиня наслаждалась своим триумфом, глядя на поверженную жертву. «Так тебе, дворянское отродье!» — промелькнула в голове женщины злобная мысль, но аббатиса тут же перекрестилась, считая, что осенение спасёт её душу от давней ненависти к высшему сословию, которую она скрывала в своём сухом сердце.

Единственное, чем могла утешить себя затворница, — это воспоминаниями о семье и любимом. Иногда Ленитине даже казалось, что ещё мгновение и жених распахнёт дверь её темницы! Но, увы, это были лишь иллюзии — плод воспалённого воображения юной воспитанницы.

Глава 7. Неожиданный гость

На этот раз запирать Ленитину в монастыре мать Мадлон не решилась — по её глубокому убеждению, прикосновения бравого гвардейца осквернили девицу, поэтому непременно нужно было отмолить их, прежде чем переступать порог Божьего дома. Поэтому настоятельница ограничилась стенами пансиона.

Воспитанницы, затаив дыхание, слушали, как этажом выше раздавалась характерная возня. Было понятно, что один человек, более грузный, тащит за собой другого, упирающегося. Потом хлопнула дверь, раздался глухой бряк об пол, и противный скрежет в замке подсказал, что комнату заперли, а гулкие шаги аббатисы снова разнеслись по коридору.

Сидящие на кроватях девицы все как одна подняли головы к потолку, прислушиваясь к шуму. Первой подала голос Аделис де Су:

— Опять эта Пресвятая Гаскония мучает нашу Лен.

— Неужели это всё сойдёт ей с рук? — с дрожью в голосе спросила Фантина.

— Ах, Маркиза, — тяжело вздохнула Веточка. — Это беззаконие полностью узаконено епископом Сентонжским… И Гаскония, как орлица, над всеми нами.

— Что делать? — развела руками златокудрая воспитанница. — Мы словно в плену.

— Уж кто в плену, а кто и не очень, — сверкнула глазами Шалунья.

— На что это ты намекаешь? — Фантина повернула к собеседнице своё хорошенькое личико, обвитое распущенными на ночь рыжими кудряшками.

— Да за твои голубые глазки и мешочки с золотом от твоей сестры урсулинка всё тебе позволит!

— Если бы это было так, — вздохнула Маркиза и отвернулась. — Я бы уже давно вымолила свободу для Лен…

— Надави на неё, — спрыгнув с кровати, прошипела Су и приблизилась к подруге. — Надави посильнее, ты же можешь!

— Легко сказать «надави», — пожала плечами Фантина. — От неё никогда не знаешь, чего ожидать.

— Тебе она ничего не сделает! Она твоей сестры, как огня, боится!

— Скорее отсутствия денег от неё, — усмехнулась Маркиза. — А не будет денег, и меня можно будет вышвырнуть, как ненужную вещь. Или тоже отдать в монастырь…

— А ну прекратите! — властно скомандовала Маргарита. — Что вы разгалделись, как сороки? Не на риторике. Действовать надо, а не языками чесать.

Не успела Бофор договорить свою тираду, как всевидящая Шпионка Анна подскочила с кровати и, указывая рукой на окошко, воскликнула:

— Девочки! Глядите-ка! Приехал к нам кто-то! Верхом на коне! Всадник! Мужчина!!!

Младшие воспитанницы мигом прилипли к стёклам носами. Маргарита и Анжелика переглянулись и не спеша, как подобает старшим, приблизились к окошку.

Во двор пансиона въехал мужчина в тёмном костюме, который быстро спешился и привязал гнедого мерина к коновязи. Незнакомец решительно направился к дверям, но больше ничего девицы видеть не могли. Впрочем, появление таинственного всадника стало достаточным поводом, чтобы девицы окончательно притихли, ведь они не могли знать, враг это или друг.

Мать Мадлон и сестра Сабрина пили чай на первом этаже пансиона в комнате смотрительницы, которую уже отправили спать. Разговор касался будущего монастыря святой Маргариты и не мог обойти тему пострига, предстоящего мадемуазель де Сентон.

— Мне кажется, Ленитина не готова ещё духом к этому обряду, — робко заметила Сабрина.

При упоминании протестантского варианта имени воспитанницы аббатиса едва не поперхнулась чаем.

— Какая ещё «Ленитина»? Что за ересь ты несёшь?!

— Простите, матушка, — потупила взор монахиня. — Но не важно, как называть нашу воспитанницу… Важно, что она не готова ещё к принятию монашеского сана.

— Готова или не готова — что за речи? — хмуро повела густыми с проседью бровями настоятельница. — У неё впереди три дня, чтобы смириться с выбором Господа!

Сабрина хотела было возразить, что пострижение — дело добровольное, но в этот миг в двери постучал сторож.

— Матушка аббатиса, к Вам посетитель!

— Кого нелёгкая принесла в такой час? — изумилась монахиня.

— Они просили доложить о себе так: с депешей из Ребона прибыл Габриэль де Гарсон, племянник барона де Бель Эра.

— Какой такой ещё Габриэль? — в раздумьях прошептала аббатиса и проворно поднялась. — Бель Эра? Зови!

Сторож откланялся.

— Родственник нашей Элены-Валентины? — догадалась Сабрина.

— Братец или жених… — ехидно ответила мать Мадлон и направила своё тучное тело к выходу.

Гостя она встретила в приёмном кабинете. Вошёл стройный молодой человек в чёрном плаще, держащий в руке роскошную шляпу с белым пером. Аккуратно подстриженные тёмные усики, ровный нос и красивые скулы выдали в незнакомце представителя аристократического сословия. Он галантно раскланялся и представился именем, которое уже назвал монахиням сторож.

«Недурён, — мысленно отметила мать Мадлон, изучая лицо Ганца фон Баркета, проникшего к ней под фамилией давно почившего кузена своей невесты. — Даже красив. Хороший вкус у девчонки. Не таким я тебя представляла, еретик, но всё же…»

— Здравствуйте, сударь, с чем пожаловали? — спросила аббатиса.

Квадратное лицо настоятельницы приняло надменно-недовольное выражение, которое не скрывало неприязни женщины к гостю. Маленькие колкие глазки монахини внимательно рассматривали юношу, производя на него самое неприятное впечатление.

Мать Мадлон

— Я привёз Вам срочную депешу от барона де Бель Эра, моего дяди, — отчеканил Ганц, с поклоном передавая бумагу аббатисе.

— Присядьте, сын мой, — монотонно ответила монахиня и оторвала край конверта, противно скрипя сухой бумагой меж пухлыми пальцами.

Ганц опустился на краешек стула, предпочитая не спорить с настоятельницей. Пока мать Мадлон пробегала глазами по письму, на лице её отражалось явное неудовольствие, нарастающее с каждой новой строчкой послания.

— Значит, Вы, сударь, кузен моей воспитанницы?

— Габриэль де Гарсон! — подскочив со стула, снова отчеканил юноша и сделал поклон.

— Полно-полно, я всё поняла. Значит, семья Элены-Валентины де Сентон не желает принять её решение постричься в монахини? Вы не хотите, чтобы она стала Христовой невестой?

— Именно так, потому что Ленитина — земная невеста, у неё есть наречённый и отменить помолвку нельзя. Обручение уже состоялось.

— «Земная»… — прошипела мать Мадлон и, сложив листок пополам, медленно его разорвала.

— Месье барон сообщил в своём письме, которое Вы соизволили порвать, — кивая на бумагу в руках монахини, повысил тон Ганц, — что его старший сын болен. Поэтому он желает, чтобы дочь была рядом уже сейчас. Я уполномочен забрать Ленитину из пансиона досрочно.

— Кто придумал это отвратительное имя? — возмущённо проворчала аббатиса и, отвернувшись от гостя, бросила обрывки письма в теплящийся камин.

Язычки оранжевого пламени тут же приняли желанную пищу.

— Какое имя? — не понял женщины фон Баркет.

— Еретическое! — гавкнула мать Мадлон. — Ле-ни-ти-на! Как собака.

— Это всего лишь домашнее ласковое имя нашей сестры, — хмуро проговорил Ганц, и в глазах его заиграл нехороший огонёк. — Никто и никогда не запретит нам называть её так, как мы называем.

— Скоро у неё будет другое имя, — махнула рукой аббатиса. — Мы окрестим вашу Элену-Валентину сестрой Марией, и она уже никогда не будет Ленитиной.

Кулаки немца непроизвольно сжались, и ему составило большого труда удержать свои эмоции в узде.

— Я должна сообщить Вам, сын мой, — монотонно продолжила речь аббатиса, шевеля каминными щипцами пепел, оставшийся от письма Бель Эра, — что Ваша кузина твёрдо решила посвятить себя католической церкви и никогда не вернётся в мирскую жизнь. Тем более — к мужчине-еретику! И никто не смеет стоять у неё на пути, слышите, никто! — повысила тон монахиня, обернулась к гостю и впилась в его бледное лицо колючим взором серых глаз. — Ни отец, ни брат, ни жених! Теперь уже бывший. Считайте, что силой, данной мне церковью, я разорвала эту помолвку, неугодную Богу.

— Но Мишель серьёзно болен, не лишайте его возможности увидеть сестру, кто знает, быть может, в последний раз! — воскликнул Ганц. — Мишелю нужна её поддержка!

— Ваша кузина своим присутствием ничем не поможет брату, — сказала как отрезала настоятельница. — Зато в монастыре она будет молиться за спасение его души днём и ночью!

Женщина особенно выделила слово «ночью», и по коже фон Баркета пробежал холод. «Раскусила она меня», — подумал молодой человек.

— После пострижения от мадемуазель де Сентон, ставшей нашей сестрой и Христовой невестой, будет гораздо больше пользы. А как она поёт «Аве Мария!» — воскликнула аббатиса и вскинула руки к небу. — Ангелы замирают, внимая ей!

Снова обратив взор на незваного гостя, мать Мадлон криво усмехнулась со словами:

— А Вы хотите лишить монастырь святой Женевьевы такой хористки! Еретики!

— Ленитина должна вернуться домой, — заявил Ганц и сделал шаг вперёд.

— Новиция Элена-Валентина ничего никому не должна! — поднимаясь, рявкнула аббатиса. — Кроме того, что она уже делает!

— Но семья против!..

— Семья не может вмешиваться в дела Всевышнего, молодой человек! Элена-Валентина де Сентон выбрала этот путь и не мешайте ей!

— Элена… — прошептал фон Баркет. — Мне почему-то кажется, что мы с Вами, матушка, говорим о разных девицах. Та, которую знаю я, наша Ленитина, никогда не отказалась бы от мирской жизни и женского предназначения ради места в хоре при монастыре!

В конце фразы голос Ганца сорвался на крик.

— Вы плохо знаете свою кузину, молодой человек, — холодно отозвалась мать Мадлон, словно подпитавшись злостью гостя, и спокойно опустилась в кресло.

— Да? — с вызовом прищурился Ганц. — Давайте проверим. Могу я увидеть сестру?

— Нет, — отрезала аббатиса.

— Что? — изумился такой наглости фон Баркет.

— Нет! — резко повторила настоятельница

Злой огонёк зажёгся в глазах юноши. Казалось, ещё мгновение и он бросится на эту старую деву, готовый задушить её собственными руками. Но Ганц сдержался, хотя огонь в его глазах так и не угас.

— Почему?

— Элена-Валентина де Сентон дала обет молчания и не может встречаться ни с кем, кроме священнослужителей.

— Хорошо, пусть не разговаривать, но увидеть-то я её могу?

— Нет. До пострига никто не может видеться с будущей монахиней.

— Глупости какие! — огрызнулся фон Баркет.

— Прикусите язык, молодой человек! — гавкнула мать Мадлон. — Вы в Божьем месте! Полагаю, Вы такой же еретик, как и мать моей новиции, оттого и перечите мне!

— Прощайте, матушка настоятельница, — с металлом в голосе отчеканил немец, развернулся и покинул приёмный кабинет пансиона.

«Щенок, провести меня вздумал, — злобно подумала аббатиса, провожая юношу недобрым взглядом. — Давить таких надо, гугенот недобитый!»

Покинув здание, немец отвязал коня и забрался верхом. Но, едва выехав за ворота, он направил скакуна вдоль забора, привязал у ближайшего столба и, никем не замеченный, перелез через ограду пансиона.

Под покровом хмурой ночи тёмная мужская фигура бесшумно пробиралась к едва светящимся окошкам девичьей спальни пансиона. Кожаные сапоги чуть слышно ступали по мокрой траве, а чёрный плащ скользил по веткам кустов. Фигура остановилась. Ветер стих. В ночном воздухе не осталось ни звука.

Одно из окон первого этажа отворилось, в нём показалась хорошенькая головка златокудрой девицы, чьи непослушные локоны выбились из-под белого покрывала.

— Сюда, сударь, сюда! — шёпотом позвала Маркиза.

Не говоря ни слова, Ганц приблизился к раме.

— Скажите сударь, как Ваше настоящее имя? — очаровательно улыбнувшись, спросила Фантина.

— Ганц фон Баркет, — ответил немец.

— О! Это он! Он! — раздались девичьи шепотки в глубине комнаты.

Молодой человек ринулся вперёд и схватился руками за подоконник:

— Где Ленитина? Вы можете позвать её?

— Тише, сударь, тише! — приложила тоненький пальчик к очаровательным пухленьким губкам златовласка и отступила на шаг.

За её спиной показалась рослая тёмная фигура — к проёму окна приблизилась Маргарита Бофор. На её точёном лице было хмурое выражение, которое, впрочем, ничуть не испортило внешность старшей воспитанницы. Красота её поразила Ганца — никогда ещё он не встречал подобных ей южных красавиц. На Маргарите не было головного убора, и её густые чёрные волосы, расчёсанные на ночь, спускались пушистыми локонами по крепким, словно закованным в доспехи, а не в сутану, плечам. Немцу показалось, что Бофор больше напоминает амазонку, чем воспитанницу урсулинок.

— Она взаперти, сударь, — грудным голосом произнесла девушка. — В комнате прямо над нами.

Маргарита подняла голову и указала рукой на окно второго этажа.

— Час от часу не легче, — пробормотал немец.

— Мы поможем Вам добраться до неё, только предупреждаю, что на окне решётка. Внутрь не попасть.

Фон Баркет простонал вместо ответа и уже вцепился в подоконник, готовый взобраться на него, чтобы по открытым ставням подняться на карниз второго этажа.

— Повремените, месье фон Баркет, прошу Вас, — остановила его жестом Маргарита. — Сейчас мы откроем Вам свой план, а Вы передадите его Ленитине. Слушайте же меня внимательно…

Сентон весь вечер простояла на коленях возле образов, сложив белые ручки крестом на груди. По щекам её медленно текли беззвучные слёзы. Когда за окном раздался шорох, девушка не обратила на него внимания и не открыла глаз.

Ганц постучал в раму. Ленитина не отреагировала, посчитав, что это птица. Она снова пребывала в мире своих грёз, видела отца, мать, брата и любимого. Вернул к реальности воспитанницу только громкий шёпот, вползающий в помещения между щелей рамы:

— Лени, душа моя! Ленитина!

Подняв ресницы, девушка машинально обернулась на голос. На краю сознания возникла мысль, что ей всё это чудится. Но увидев за окошком лицо любимого, Ленитина почувствовала, как её охватило необъяснимое волнение. Сердце взорвалось в груди и участило бег. На мгновение девушка замерла — тело не подчинялось приказам мозга.

Наречённый снова назвал её имя. Сентон сорвалась с места и прильнула к окошку:

— Ганц! Любимый мой…

— Тише, милая, тише, — прошептал немец и почувствовал, как уголки глаз защипало от нежданных слёз.

Распахнув створки окна, Ленитина просунула ладошки меж прутьев стальной решётки, пальцы влюблённых переплелись.

— Ты ли это? Глазам не верю… Милый!..

— Я, я, родная!

— Слава Богу!

— Скажи мне, Ленитина, ты ведь не хочешь в монастырь?

— Конечно, нет! — подалась вперёд девушка. — Забери меня отсюда! Я не могу больше тут оставаться! Я боюсь аббатисы, как огня! Она задумала сгубить мою молодость!..

— Я знаю, милая, но настоятельница не отдаст мне тебя просто так. Я только что от неё — письмо твоего отца с просьбой немедленно отпустить тебя домой не помогло.

— Как же быть, Ганц?

— Кое-что придумали твои подруги. Слушай…

И немец в двух словах рассказал невесте план пансионерок. Ленитина просияла от счастья при одной мысли, что шанс выбраться отсюда всё-таки есть.

Фон Баркет дальше просунул кисти сквозь прутья решётки, чтобы обнять любимую. Ленитина обвила ручками плечи немца, то и дело пытаясь погладить его по щекам. Меж девичьими ласками молодой человек нагибал голову, чтобы приблизиться к ладошкам любимой, и успевал горячо поцеловать её руки.

Полночи проговорили жених и невеста о своих чувствах, не переставая называть друг друга по имени. С большим трудом удалось Ганцу лёгким поцелуем коснуться кончика носа и губ возлюбленной. Ночь была благосклонна к ним как никогда, скрывая молодых людей тёмной пелериной от посторонних глаз.

Глава 8. Упадок сил

В саду при пансионе стоял старый полуразвалившийся сарай — ровесник века. Младшим воспитанницам разрешалось гулять по саду в свободное время. Особенной свободой пользовалась златокудрая Фантина. Именно она устроила в сарайчике место для временного пребывания Ганца, принеся туда тёплое одеяло и кувшин с водой. Выходить на улицу из своего убежища днём юноше было никак нельзя, поэтому он не высовывался.

Младшие девочки незаметно забегали к жениху Ленитины, чтобы принести ему немного провизии. Сама мадемуазель де Сентон, конечно, не могла покинуть комнату, в которой она была заперта. Но, на счастье Ганца, девушку не перевели в келью монастыря, оставив до отъезда в пансионе — замаливать «нечестивые прикосновения солдата».

Первоначальный всплеск эмоций юной затворницы внезапно сменился полным изнеможением. Девушка изнывала от мысли, что её возлюбленный рядом, но нет возможности сбежать с ним прямо сейчас. Утром сестра Сабрина обнаружила Ленитину без чувств. Не было у девушки ни жара, ни других признаков болезней, но и сил совсем не было. Ни душевных, ни физических.

Ганц написал родителям любимой короткое письмо, и Фантина сразу отправила его депешей с гонцом, который увёл в Ребон и мерина, ведь увозить Ленитину Ганц планировал не верхом. Пользоваться услугами почтаря было неудобно: вместо нескольких часов конверт из Серса до Ребона шёл бы несколько дней.

Фантина

В этот же день Маркиза наняла в городке извозчика, который должен был появиться в условленном месте в нужное время и увести Ленитину с женихом прочь.

А в доме Бель Эров всё шло, как прежде. Жар Мишеля наконец-то спал и лихорадка отступила, не мучая более молодого человека. Но суставы его всё ещё дико ломило, пальцы немели, а во рту пересыхало. Сентон возлежал на высоких подушках и невидящим взором смотрел прямо перед собой. Его тонкие, совсем юношеские, несмотря на средний возраст^[17], черты лица, глубокие печальные глаза, тёмно-русые волнистые волосы и бледная, почти прозрачная кожа делали сына де Сентонов эталоном средневековой красоты, когда воспевалась болезненная худоба и бледность. А современный пышный двор Анны Австрийской диктовал молодым дворянам быть розовощёкими и дышащими здоровьем. Поэтому Мишель с каждым годом своей жизни всё больше походил на рыцаря прошлого столетия, нежели на подданного Его Величества Людовика XIV и королевы-матери.

Физическую боль молодой человек почти не ощущал — он научился приглушать её и не обращать внимания на ломоту, отчего душа болела ещё сильней. Прислушиваясь к сердцу, Мишель был уверен, что чувствует свою сестру, заточённую в келье. Действительно, в эти минуты Ленитина лежала без сил, чуть приоткрыв глаза и бесцельно глядя за окошко. Чем больше Сентон прислушивался к своим ощущениям, тем большая слабость одолевала его. Даже пальцем пошевелить не хотелось.

В комнату вошла баронесса.

— Сынок, как ты себя чувствуешь?

Вместо ответа Мишель сделал над собой усилие и повернул лицо к матери.

— О Господи! Да ты просто светишься насквозь!

Заботливая рука Анриетты де Сентон прикоснулась к бледной щеке сына.

— Исхудал, мой мальчик. Но ведь ты сейчас не болен, доктор сказал, что лихорадка отступила, и велел тебе больше бывать на свежем воздухе.

— Да, только кости мои по-прежнему ломит… — отозвался молодой человек.

— Привычное явление, — вздохнула женщина. — Но как ты бледен! Мне это совсем не нравится…

Мать продолжала рассматривать красивое утончённое лицо Мишеля и диву давалась, что за столько лет физических страданий болезни не забрали этой удивительно нежной красоты — прелести давно минувших дней, ложившейся на черты её сына, словно отпечаток с художественных полотен. Какой парадокс! Анриетта погладила наследника титула по щеке и отняла руку. Мишель вернул голову в прежнее положение.

— Наверное, наша Лени сейчас очень слаба, — тихо произнёс он. — Это состояние так похоже на обморок… Только сознание остаётся.

— Что ты бормочешь, мальчик мой? — склонившись над кроватью, спросила баронесса.

— Матушка, помолитесь за сестру. Помолитесь за Ганца, чтобы он поскорее сумел вызволить нашу Ленитину…

— Я молюсь, сынок, молюсь… — произнесла женщина и, погладив сына по голове, поднялась, чтобы налить ему снотворного.

Ленитина очнулась от ощущения, что во рту пересохло. Приподнявшись с подушки и тяжело дыша, она огляделась и увидела возле себя только сестру Сабрину.

— Зачем ты соскочила? Ложись назад, — укладывая воспитанницу на постель, ласково проговорила монахиня.

— Ганц? Где мой Ганц? — сорвалось губ затворницы.

— Бредишь, бедняжка, — вздохнула Сабрина.

Ленитина прикрыла глаза и вдруг заплакала и запричитала. Из всей её речи сиделка смогла разобрать лишь фразу «не хочу».

Едва засыпая, девушка снова просыпалась и соскакивала с постели, а взгляд её при этом горел, словно безумный. Сестре Сабрине приходилось каждый раз укладывать воспитанницу в кровать и отпаивать чаем с валерьяной.

Так продолжалось всю ночь…

Мишеля мучил один и тот же бесконечный сон: на голом каменном полу, посреди огромного холодного помещения, без движения лежала его ненаглядная сестра; а он и Ганц со всей дури стучали в окна и двери, но ни одного звука не исходило из-под их кулаков и сапог…

Молодой человек поминутно просыпался и пытался подняться, насколько был способен, ведь ноги его не слушались. Но иногда отцу и матери, дежурившим в эту сложную ночь у постели бредившего сына, казалось, что ещё немного и Мишель вскочит с кровати…

Успокоился наследник барона только на рассвете.

Завтракали отец и мать одни в полном молчании. Кусок не лез в горло. Но когда в дверь постучал чей-то крепкий кулак, супруги переглянулись, почему-то решив, что это гонец от фон Баркета. И они не ошиблись. Посланник передал депешу, получил полагающееся вознаграждение и был таков.

Вскрыв конверт дрожащей рукой, Бель Эр прочёл письмо от будущего зятя. Ганц поведал о своём неудавшемся разговоре с настоятельницей и сообщил, что он будет вызволять Ленитину из заточения хитростью, коли не получилось по-хорошему договориться с аббатисой. Весть о том, что молодому немцу удалось увидеть девушку, успокоила мечущиеся сердца супругов. Анриетта де Сентон расплакалась, не скрывая слёз. Её муж стал расхаживать по гостиной из угла в угол и словами успокаивать супругу: «Рядом с нею Ганц, значит, всё будет хорошо!»

Глава 9. Помощь воспитанниц

Мать Мадлон была довольна собой. До отъезда Ленитины оставался один день, и ничто не могло помешать осуществлению её планов — аббатиса была уверена в этом как никогда. И, разумеется, не подозревала, что творится за её спиной, совершенно позабыв о юных воспитанницах пансиона урсулинок.

Мысли монахини прервала Фантина, которая с притворно-радостным криком влетела в кабинет аббатисы:

— Матушка! Матушка, он здесь! Ой, как интересно! Он уже здесь!

— Кто «он», егоза? — не в силах сердиться на очаровательное златокудрое создание, спросила мать Мадлон.

— Господин де Ла Воль!

— Сам? Здесь?

— Да-да! — закивала головой пансионерка. — Он уже приехал, вон карета внизу!

— Граф де Гюре? — не унимаясь, переспросила аббатиса.

— Он самый, матушка настоятельница!

Квадратное лицо урсулинки отразило неподдельное изумление. Жестом приказав Фантине посторониться, мать Мадлон поспешно отправилась в гостиную, где её ожидал высокий гость. Ведь приехал в пансион не кто-нибудь, а сам губернатор соседнего города Жореньяка!

К великому изумлению монахини, губернатор желал отдать ей на воспитание свою единственную племянницу, мадемуазель Сесиль де Лузиньян, которая проживала в Серсе. Конечно, аббатиса не знала, что неофициальный визит губернатора подстроила всё та же златокудрая Маркиза, написавшая графу хвалебное письмо и пригласившая его приехать в пансион. Если бы не она, то де Гюре не то что никогда не подумал бы направить племянницу в пансион для мещанок при монастыре урсулинок, но и вовсе не узнал бы о его существовании. Но рекомендация дочери барона д’Олона, которая прожила здесь больше пяти лет, дорогого стоила.

Разумеется, упустить такой шанс, как принять в лоно своего пансиона губернаторскую племянницу, мать Мадлон не могла. Тем более де Гюре сразу заявил, что готов не просто оплатить обучение девочки, но и помочь богадельне финансами. Аббатиса увела дорогого во всех смыслах гостя вглубь здания — показать классы и скромную обстановку своего заведения.

Тем временем через северные ворота к заднему подъезду пансиона подкатила крытая коляска. Её появление стало сигналом для Ганца, который немедленно покинул сарай, предварительно приподняв ворот камзола и опустив шляпу на лоб. Из дверей здания выглянула кудрявая головка Фантины, которая стремглав побежала к кучеру. Вместо неё на пороге появилась Маргарита Бофор, поманившая юношу за собой. Через минуту они были уже у дверей той комнаты, в которой заперли Ленитину. Выкрасть ключ у матери Мадлон не удалось, но разве такой пустяк, как закрытая дверь, отделяющая невесту от свободы, могла остановить влюблённого мужчину, хватающегося за последнюю соломинку?

Вынув из-под плаща кочергу, Ганц подсадил ею дверь и за пару секунд снял створку с петель.

— Лени! — чувствуя, как становится трудно дышать, воскликнул фон Баркет, ворвавшись в комнату и глядя на возлюбленную.

Ленитина сидела на кровати, ожидая этой минуты, ни жива ни мертва. В лице её не было ни кровинки, но блестящие глаза делали его ещё прекраснее обычного. Увидев жениха, девушка вмиг подскочила, а её сухие губы едва слышно прошептали:

— Ганц… Милый!..

— Скорее, бежим отсюда! — схватив невесту за руки, произнёс молодой человек.

Не то от страха, сковывающего тело, не то от длительной болезни, истощившей её, Ленитина не смогла передвигать ножками так быстро, как того требовали обстоятельства, поэтому фон Баркет поспешно схватил её на руки и помчался вниз по лестнице, резво перепрыгивая через ступеньки.

Маргарита закрыла дверь кельи, аккуратно поставив створку на место, и бросила взгляд в сторону библиотеки, откуда доносились голоса аббатисы и губернатора.

Воспитанницы уже толпились во дворе, создавая видимость разброда и шатания. Фон Баркет усадил невесту в карету и дал ей возможность попрощаться с подругами. Обняв каждую, Ленитина благодарила девочек за доброту и помощь. А немец, буквально кожей почувствовав, что на пороге пансиона появилась Маргарита, обернулся к ней и, дождавшись, когда девушка приблизится, низко поклонился.

— Огромное спасибо Вам, Марго.

— Не мне одной, — едва улыбнувшись краешком губ, ответила Бофор. — Мы это сделали вместе!

— Конечно. Но меня не покидает чувство, что Вы здесь правите бал. Что Вы здесь — королева.

Маргарита всмотрелась в глаза немца, заставляя молодого человека одновременно и любоваться собой, и восхищаться. Но слова девушки поразили Ганца и запомнились ему на всю жизнь:

— Может, Вы и правы — королева. Только короля мне никогда не видеть. Трон мой — алтарь, дворец мой — монастырь. Прощайте, сударь. И берегите невесту — она достойна мирской жизни и женского счастья.

— Прощайте, мадемуазель, — прошептал немец, прильнув к руке пансионерки, и поспешно вернулся к карете.

Встав одной ногой на подножку и приказав кучеру трогаться, он повернулся к девушкам и помахал им рукой со словами:

— Прощайте, милые барышни! И будьте счастливы! Спасибо вам за всё!

Из-под колёс полетели комья грязи, конское ржание и топот копыт заглушили девичьи голоса. Воспитанницы не стали дожидаться, когда коляска исчезнет из вида, чтобы не продлевать минуту грусти, и поспешно вернулись в свои комнаты, пока их не хватилась недалёкая Сабрина. Процесс «похищения» новиции занял всего семь минут: от появления во дворе пансиона кареты до её исчезновения за воротами.

Экипаж мчался во весь опор, подскакивая на кочках и накреняясь на поворотах. Ленитина прижалась к жениху и закрыла глаза, не веря в то, что ей удалось убежать из цепких лапок аббатисы. Ганц покрыл лицо и шею любимой поцелуями, не выпуская девушку из объятий и не переставая шептать ласковые слова.

После удачного разговора с графом де Гюре и получения задатка мать Мадлон даже не вспомнила о Ленитине и отправилась прямиком в комнаты к пансионеркам. Командным тоном она приказала семи старшим девушкам немедленно отправляться в церковь, чтобы подготовиться к песнопениям.

Едва за аббатисой захлопнулась дверь, первой поднялась Маргарита Бофор. За нею потянулись в храм и другие старшие воспитанницы. В комнате остались только девочки младшего возраста, чьи голоса, по мнению настоятельницы, были ещё недостаточно хороши.

Шалунья выглянула в окошко и скривила в усмешке губы, наблюдая, какое вооружённое до зубов сопровождение ожидает графа де Гюре во дворе и как важно он садится в позолоченную карету, окружённую отрядом гвардейских офицеров.

— Ишь, как надулся! Важная птица, Маркиза не солгала! — прокомментировала увиденное Аделис. — Ждите, девочки — скоро у нас появится новая подруга из очень обеспеченной семьи и Пресвятая Гаскония начнёт вытягивать из графчика денежки.

— Адель… — обратилась к ней одна из младших воспитанниц по имени Лу-Лу, пухленькая девочка с розовыми щёчками, похожими на два яблока.

— Чего тебе? — не оборачиваясь, спросила Су.

— А что будет, когда мать Мадлон обнаружит побег Феи?

— А чего будет? — пожала худенькими плечами Аделис. — Разорётся.

— Ох, жарко будет, — подала голос ещё одна из младших воспитанниц, Ноэллин.

— Сразу видно, солдатская дочка заговорила, — съехидничала Шалунья, чувствуя себя без Маргариты более свободной в выражениях.

— Да, солдатская! И горжусь этим!

— Ой-ей-ей, бе-бе-бе! — обернувшись в сторону собеседницы и поднеся пальцы к носу, стала задираться Аделис.

— Шалунья, перестань, — вступилась за подругу Шпионка Аннета. — Не время обижать младших.

— Ладно, но с одним условием, — произнесла Аделис, подтянувшись на руках, и села на подоконник. — Ты расскажешь мне всё, что слышала под дверями гостиной.

— Хорошо, я расскажу, — согласилась Шпионка. — Наша будущая подруга — племянница этого графа по сестре — урождённая мадемуазель де Лузиньян. Ей шестнадцать, она капризна и влюблена в управляющего, с которым желает обвенчаться, а это, разумеется, не угодно дядюшке.

— Она сирота? — догадалась солдатская дочь.

— Да. Недавно умер её отец, ещё и сорока дней не прошло. Поэтому граф в трауре приехал. И именно поэтому губернатор распоряжается её приданым как хочет.

— Понятно, старый хрыч, — пробухтела Аделис.

— Он вовсе не старый. Если ты не успела заметить, графу всего тридцать восемь лет, он вдовец и одинок, кстати, подыскивает себе молодую жену, — улыбнулась Шпионка. — Может быть, на наших старших девочек внимание обратит… А вот с его племянницей, которую он желает немного усмирить силами урсулинок, нам придётся сложно. Она избалована высшим светом, куда вхожа с четырнадцати лет, обожает ездить верхом, любит мороженое и своего управляющего.

Шалунья разразилась смехом, едва не скатившись с подоконника.

— А-ха-ха! Аннета, я всегда поражалась твоему таланту так много всего выяснить за короткое время!

— Подумаешь… Там послушала, тут спросила, — улыбнулась в ответ девушка. — Между прочим, офицеры в его свите от скуки и не такое готовы были рассказать.

— Похоже, нам придётся туго, коли эта штучка старше, значит, возомнит, что может нас гонять, — уперев руки в бока, заявила Аделис. — А значит, будет ого-го!

— Жарко! — подсказала Ноэллин.

— Именно! — кивнула Су. — Но мы себя в обиду не дадим!

— Тебя обидишь! — рассмеялась Анна.

— Да уж, — засучивая рукава, заулыбалась Шалунья, — Будь она хоть трижды де Лузиньян и четырежды племянница губернатора Жориньяка, Аделис де Су ещё никому не подчинялась!

Глава 10. Маргарита

Когда занятия в церковном хоре закончились, семь воспитанниц вернулись в комнаты. Но не успели девицы даже отужинать, как в столовую с дикими воплями ворвалась настоятельница, которая обнаружила пропажу Ленитины де Сентон.

— Где она? Кто? Куда? Отвечайте, бесовские отродья! — кричала мать Мадлон, потрясая кулаками в воздухе.

Пансионерки замерли, словно в священном ужасе, впрочем, большинство из них в действительности очень боялись аббатисы, но каждая из девушек отлично помнила свою роль, которую должна была сыграть перед монахиней.

— Матушка, что случилось? — робко подошла к ней златокудрая Маркиза, беря основной удар на себя.

Не давая девушке приблизиться, аббатиса выставила руку, растопырив пальцы, и прошипела, злобно вращая дикими глазами:

— Отойди! Отойди, Фантина. Я не в духе!

Мадлон и Фантина

Воспитанница сделала книксен и отступила.

— Прегийак?! — обратив лицо к Мирче, завопила настоятельница.

— Да, матушка? — недоумённо поведя чёрными бровями, спокойно спросила Анжелика.

— Прегийак, где Сентон?

— Простите, но Ленитину де Сентон мы не видели уже несколько дней.

— Не юлить! — топнула ногой аббатиса. — Отвечай, где Сентон? Куда вы её дели?

— Матушка! — кинулась к настоятельнице Маркиза, чтобы прикрыть Анжелику от гнева монахини.

На этот раз Маркизе удалось коснуться плеча монахини.

— Фантина, не лезь! — зажмурившись, воскликнула мать Мадлон.

Она прекрасно помнила, сколько стоит каждый волосок на рыжей голове её любимицы, и не имела желания портить отношения со старшей дочерью барона д’Олона. Сделав шаг в сторону, урсулинка снова уставилась на Анжелику и повторила свой вопрос.

— Где Сентон, я спрашиваю?

— Мне-то откуда знать? — пожала плечами девица.

— Да это же Вы сами уже сколько времени прячете её от нас! — смело вступилась за подругу Аделис. — А теперь ещё загадки загадываете.

— Молчи, Су! Я не с тобой разговариваю! — взвизгнула мать Мадлон, теряя терпение.

Мирча по-прежнему смотрела ей в глаза, плотно сжав тёмно-бордовые андалузские губки. Понимая, что биться с дочкой мещанина бесполезно, настоятельница перевела взор на Маргариту.

— Теперь отвечай ты, Бофор! Где Сентон?

— Насколько мне известно, она должна проводить дни и ночи в молитвах, готовясь к постригу, — ровным голосом отозвалась старшая воспитанница. — Но если бы это было так, то Вы не спрашивали бы нас, где наша подруга. Что случилось, матушка? Уж не хотите ли Вы сказать, что Ленитину унесли ангелы?

И Маргарита возвела глаза к небу. Зубы монахини сами собой заскрежетали. Сжав кулаки, она не произнесла более ни слова и покинула столовую, хлопнув дверью. Маргарита отправилась следом.

— Куда ты, Марго? — спросила Шалунья.

Обернувшись в дверях, Бофор пояснила:

— Хочу понять, почему Гаскония допрашивала только нас с Мирчей, не беря вас в расчёт.

И девица ушла из столовой. Анжелика первой опустилась на деревянную лавку. Аппетита, конечно, ни у кого уже не осталось, но и стоять посреди трапезной было как-то неловко.

— Она, конечно, знает, что мы с Ленитиной крепко сдружились, — тихо произнесла Прегийак. — Но сердце подсказывает мне, что пошла Марго следом за Гасконией не просто так… И Бог весть, что у неё на уме…

Постучав в дверь, Бофор попросила разрешения войти.

— Чего тебе ещё надо от меня, мучительница? — спросила аббатиса.

— Матушка, я пришла просить Вас об одной милости, — опускаясь на колени, смиренно произнесла пансионерка.

— О какой милости ты говоришь? — закатив глаза, запричитала мать Мадлон. — Неужели ты не понимаешь — я растоптана! Я пропала! Я потеряла ту, что обещала Храму Господню! Этот щенок, этот мальчишка! Это его рук дело, не иначе! Это он украл у меня новицию!

Мощные кулаки аббатисы снова сжались, но опустились на подлокотники её соломенного кресла без сил.

— Значит, на то была воля Божья, — спокойно произнесла воспитанница.

— Да что ты знаешь о Боге! — вздохнула монахиня и, опустив взгляд на девушку, спросила: — Долго ты собираешься стоять на коленях? Никаких милостей сегодня не будет. Вон поди.

Маргарита подняла на аббатису взор своих прекрасных чёрных глаз и спросила, глядя в лицо старой женщины:

— Вам всё ещё нужна девушка для пострига? Вы всё ещё хотите подарить монастырю святой Женевьевы Христову невесту?

— Да, конечно, — чувствуя, как ёкнуло сердце, ответила настоятельница.

— Я готова ею стать, — произнесла Бофор.

Глаза настоятельницы заметно округлились.

— Я знаю, что Вы искали девицу не старше двадцати лет, с хорошей внешностью и сильным голосом. Именно поэтому Вы выбрали Ленитину. У неё и внешность ангельская, спору нет. Но взгляните на меня — неужели я не подойду для церковного хора? Неужели моё лицо не внушает Вам доверия? Разве это не лицо целомудренной девы? Я не сговорена и не целована. Ни один мужчина не касался ни моих губ, ни моих плеч. Зачем Вам земная невеста, матушка? Берите ту, которая душой и телом принадлежит храму.

Мать Мадлон критически оглядела фигурку Маргариты, словно видела её в первый раз. В голове её вертелись спутанные мысли, спорящие одна с другой. Смущал монахиню слишком смуглый цвет кожи девицы, но в то же время подумалось, что без солнца в тёмных кельях любой загар сойдёт на нет, и щёки Христовой невесты станут бледнее. Голос Бофор был слишком низким, не сравнить с высоким и чистым голосом мадемуазель де Сентон, но тут же аббатиса вспомнила, что именно густого сопрано, способного заменить альты, недостаёт в церковном хоре монастыря святой Женевьевы. «Хороша она? Да, хороша! Значит, не может не устроить святого отца! Значит, всё сладится!»

Спохватившись, настоятельница нахмурилась и спросила:

— Откуда тебе известны условия для выбора монахини?

— Разве это сейчас важно, матушка? Я же согласна ехать вместо Ленитины. А гонец за нею скоро прибудет.

— Да, действительно… — пробормотала настоятельница. — Я тоже согласна взять тебя вместо неё.

— Я благодарю Вас за эту милость, матушка, и надеюсь, что Вы не станете искать Ленитину, которая Вам больше не нужна.

— Разумеется, не стану, Маргарита. А теперь ступай. Всю ночь тебе надлежит провести в молитве и покаянии! А завтра — в путь!

Бофор смиренно опустила взгляд. «Вот и всё, я выбрала свою судьбу…» — подумалось ей.

Несмотря на обещание, данное Маргарите, мать Мадлон в тот же вечер написала капитану гвардии Серса о «похищении» своей пансионерки неким молодым господином в чёрном плаще. Солдаты снова всю ночь прочёсывали улочки, но на этот раз никого не обнаружили, потому что коляска с Ленитиной и Ганцем была уже далеко за пределами городка…

Аббатиса лично провела ночь в доме капитана, который отвлекал её разговорами, кряхтя в длиннющие усы, и поил чаем.

— Так всё-таки, матушка, Ваша очаровательная воспитанница бежала сама или её у Вас похитили?

— И то, и другое, сын мой, — вздохнула монахиня. — Своим побегом с еретиком она и сама стала еретичкой! Она оскорбила меня, мой храм и мою веру! А такое я не прощаю! Такое надобно наказывать!

— Гугенот, что ли, этот парень? — крякнул капитан, усаживаясь на своё место за столом.

— Кальвинист, — махнула рукой настоятельница, — но все они едины, все они еретики, и закон Господень им не писан!

Капитан приподнял одну бровь, пытаясь понять, что монахиню раздражает больше: сам факт побега девицы из её пансиона с мужчиной или же то, что молодые люди борются за своё земное счастье?

— И что мне с ними делать, если поймаем?

— Девицу надобно вернуть в лоно церкви! Я заставлю её принять постриг и отказаться от отступничества! — произнесла мать Мадлон и отхлебнула из чашки уже остывший чай. — А похитителя можете забрать в солдаты. Никто его не хватится, уверяю. Он чужеземец.

— Это можно, — кивнул капитан.

— Сделайте всё, чтобы вернуть беглянку в монастырь!

— Я сделаю всё, что в моих силах, матушка, — уверил монахиню капитан.

На деле он слабо представлял, каким образом искать среди многочисленных проезжих на дорогах от Серса до Ребона мадемуазель де Сентон и её похитителя, о котором не известно ничего, кроме вероисповедания и цвета плаща. На лбу ведь у них не написано, как их зовут, а ризу девица могла и на платье сменить…

— Я заплачу золотом, — прошептала настоятельница. — Перекройте все дороги. С нами Бог! За нас епископ Сентонжский! Но мой пансион не должен быть замешан в таких грязных историях! Я на днях жду племянницу графа де Гюре! Вы это понимаете?

— Понимаю, матушка, — закивал офицер. — Доброе имя монастыря урсулинок и Вашего пансиона будут спасены!

Глава 11. Дочь барона де Бельгарда

Луч восходящего солнца проскользнул сквозь щель в ставнях и упал на светло-розовую щёку Ленитины, приласкав её и заиграв на тонкой нежной коже светлыми бликами. Почувствовав тепло солнечного зайчика, который медленно полз по лицу и подбирался к глазам, девушка проснулась. Сладко потянувшись, она села на кровати и огляделась. Впервые за несколько недель юной де Сентон удалось спокойно выспаться, видя красочные сны, в которых рядом с нею был любимый.

Крытая коляска с двумя пассажирами двигалась значительно медленнее, чем верховой, поэтому добраться до родного Ребона быстро молодые люди и не планировали. Для безопасности они решили остановиться не в придорожной гостинице, а в паре миль от монастыря святой Маргариты, в деревушке под городом ле Шелле. Пока гвардейцы рыскали по дорогам и улочкам Серса, Ленитина и Ганц уже спокойно спали в снятых у вдовствующей матроны комнатах.

В той же комнате, где ночевала беглая пансионерка, на небольшой тахте мирно спала хозяйка дома, уступившая девице свою постель. Ленитина тихо поднялась, надела свой балахон и неслышно выскользнула за дверь. Приблизившись к соседней двери, девушка осторожно стукнула и, приоткрыв створку, просунула в неё голову. Ганц уже давно поднялся и привёл себя в порядок, а в эту минуту он с задумчивым видом стоял у окна.

— Доброе утро, милый! — прошептала девушка.

Молодой человек обернулся — на лице его зацвела улыбка.

— Ты уже проснулась, Жизнь моя!

Кивнув распущёнными после сна локонами, красавица прошмыгнула в комнатку. Немец взял её за руки.

— Как спалось, любимая?

— Так сладко, как давно со мной не бывало.

— Это хорошо. Скоро мы будем дома, и весь этот кошмар закончится.

Наклонившись к невесте, фон Баркет нежно поцеловал её в курчавую макушку.

— А сейчас нам надо подумать о том, как не привлечь к себе внимания. Полагаю, аббатиса не оставит тебя и отправит следом гвардию… — в задумчивости молодой человек отпустил руки девушки и снова обратил взор к окошку. — В первую очередь тебе нужно переодеться в мирское. И ещё нам надо обсудить каждый шаг. Ты не волнуйся — я всё продумал уже.

— Я не унываю теперь, милый, потому что со мной — ты. А рядом с тобой мне никогда не бывает страшно.

Ганц обернулся к невесте. В глазах его появилась безграничная нежность.

— Я сделаю всё, чтобы сберечь тебя, Лени!

Сентон улыбнулась и, приблизившись к жениху, хитро подмигнула ему:

— Кажется, у меня тоже появилась идея…

Практически все деньги, которые были у Ганца, ушли на покупку камзола, голубой пелерины, роскошной перевязи и двух шляп со страусиными перьями, которые нашлись в лучшей лавочке Жориньяка. В городе фон Баркет нанял дорогую карету, в которой и вернулся к дому деревенской вдовы. Ленитина уже приоделась — старенькое свадебное платье хозяйки пришлось ей впору, и женщина просто подарила его черноволосой красавице. Туалет как нельзя лучше подчёркивал достоинства ладной фигуры Ленитины.

Пара добралась до города просёлочной дорогой. Оставалась мелочь — украсить бархатным модестом^[18] праздничное мещанское платье на Ленитине, которое при таком раскладе сошло бы за дорожный костюм светской красавицы. Молодые люди надеялись, что никто из патрульных не будет просить даму выйти из кареты, поэтому особенно не разглядит, насколько дорогие на ней ткани и соответствуют ли они веяниям моды. Фамильные ценности, которые Ленитина никогда не снимала, пришлись к этому маскараду как нельзя кстати.

Солнце стояло в зените, когда карета приехала в Жориньяк. Ганц, уже облачённый в дорогой камзол, подал руку своей спутнице, и они зашли в магазинчик местного портного. Ленитина отлично сыграла роль капризной барышни, которая запачкала в дороге свой роб и поэтому желает приобрести «какой угодно новый, но чистый и побыстрее!»

Услужливый владелец мастерской мгновенно подобрал для девушки бархатный тёмно-голубой модест, который отлично гармонировал с шерстяной пелериной. Расплатившись с портным золотом, пара удалилась. Растроганный щедростью господ, мужчина посчитал день счастливым. Ему и в голову не пришло, что Ганц отдал за верхнюю юбку для невесты последние золотые, оставив в кошельке лишь мелкие монеты, которых не хватит даже на обед — пара рассчитывала к вечеру добраться до Ребона.

Спустя полчаса громыхающая карета выехала на дорогу, ведущую к столице Сентонжа, и, поднимая клубы пыли, приблизилась к первому посту. Шлагбаум охраняли три верховых. Экипаж остановился.

Гвардеец, приблизившийся к кучеру, поинтересовался, кого он везёт.

— Господа Ле Лавазе, молодожёны они, — был ответ.

Солдат спешился и, подойдя к дверце, отпер её. Перед глазами гвардейца предстала несколько странная картина: нежная особа с очаровательными чёрными кудряшками, обрамляющими правильный овал свежего юного личика, подняла глазки к небу и всем своим видом показывала, что устала выслушивать своего спутника. Сопровождающий даму молодой человек держал красавицу за руку и на открывшуюся дверцу отреагировал не сразу. Офицер решил, что стал свидетелем объяснения в чувствах.

— Прошу прощения, что прерываю вас, господа, но я должен просить вас предъявить подорожную.

Девушка издала картинный стон, надменно взглянула на патрульного и фыркнула:

— «Подорожную!» Солдафоны! Двадцать миль ничего не спрашивали, а тут на каждом перекрестке интересуются! Что за манеры! Какое убогое место, Шарль, это невыносимо, разберитесь с ним!

И тонкие пальчики в изящных перчатках, выскользнув из руки молодого человека, описали в воздухе замысловатые круги, выражая капризы брюнетки.

— Нет ничего страшного в столь пустяковой просьбе, дорогая Ми-Ми, это всего лишь патруль, — поспешил успокоить спутницу молодой человек и полез во внутренний карман роскошного камзола.

Дорогая шпага с фамильным гербом брякнула в ножнах. Офицер покосился на оружие, лежащее на сиденье позади того, кого назвали Шарлем. Девушка плотнее закуталась в пелерину и демонстративно отвернулась к другому окошку. Картинно вздохнув, молодой человек вышел из кареты.

— Прошу Вас, сударь, — протягивая документы, предусмотрительно подделанные дальновидной Маркизой, произнёс Ганц.

На лице его была самая доброжелательная улыбка, и гвардеец не мог и мысли допустить, что перед ним те самые беглецы: молодой человек в дорожном костюме и воспитанница пансиона — наводка на которых пришла из соседнего города.

Солдат развернул подорожную, и в этот миг дама недовольно заворчала:

— С каких это пор я — дочь барона де Бельгарда — должна унижаться перед солдатами, которые смеют останавливать мою карету?!

— С тех самых, моя дорогая, как Вы стали мадам Ле Лавазе, — философски заметил немец, отлично играя свою роль.

Ленитина картинно вздохнула и стала недовольно обмахиваться веером.

— Отчего так долго? Этот олух умеет читать, Шарль?! — осведомилась она, выглянув в окно.

Дочь барона де Бельгарда

Ганц повернулся к ней и проникновенно произнёс: «Дорогая, я прошу Вас… мы не в замке Вашего дедушки…»

Имя герцога де Бельгарда было известно каждому гвардейцу Франции так же хорошо, как и то, что прямых наследников у него не было, поэтому имущество растащили многочисленные племянники. Удивляться, что потомки этого прославленного дворянина и конюшего короля отличаются строптивым нравом, не приходилось. Изучив подорожную Ганца, в которой молодой человек значился как шевалье Ле Лавазе с супругой, гвардеец вернул документы фон Баркету и ещё раз мельком взглянул на красивую аристократку из древнего рода, коей он считал Ленитину.

— Всё в порядке, Вы можете ехать дальше, господа, — произнёс патрульный.

— Благодарю Вас, сударь! — ответил Ганц, сделав лёгкий наклон головы.

— Ах, он ещё и благодарит! Шарль, Вы несносны! Разве так настоящий дворянин должен разговаривать с каким-то гвардейцем?!

— Если этот дворянин не генерал или маршал Франции, то да, моя дорогая, — ответил Ганц, открывая дверцу кареты.

— Я сочувствую Вам, сударь, — тихо произнёс солдат.

Немец повернулся к нему и, усмехнувшись краешком губ, тихо ответил.

— Мы венчались лишь вчера. Она ещё присмиреет.

Гвардеец и «новобрачный» прекрасно поняли друг друга. Дверца захлопнулась, карета помчалась дальше, подняв облако серо-жёлтой пыли.

С таким маскарадом Ленитина и Ганц преодолевали пост за постом. «Да ты у меня настоящая актриса!» — вдохновлённый невестой, шептал немец каждый раз, когда шлагбаум оставался позади. Все гвардейцы, как один, реагировали на капризы дамы гробовым молчанием и сочувствующим взглядом в сторону её новоиспечённого «супруга». Мадемуазель де Сентон всегда знала: если желаешь хорошо спрятаться, привлеки к себе внимание, тогда никто на тебя не подумает.

Впереди оставался, пожалуй, самый сложный пост провинции, находящийся на пересечении трёх дорог. У шлагбаума уже стояло три кареты, две открытых коляски и несколько верховых, лошади под которыми нервно перебирали ногами. Приблизившись, молодые люди заметили, что коляски столкнулись, и у одной из них отлетело колесо. Несчастные мещане — владельцы колясок — вылезли и пытались сдвинуть их с места, чтобы освободить проезд для карет господ.

Ленитина высунулась из окошка и начала капризно причитать, что «грязный Жак», как дворянство называло чернь, мешает ей — дочери барона Бельгарда — проехать в нужную сторону, поэтому Её Милости приходится ждать и мириться с этим безобразием. Да и вообще это всё «так некстати, в первые дни брака», и это «безусловно нехороший знак свыше», и она, «конечно, обречена на вечные муки» со своим мягкотелым мужем.

Пассажиры других карет, вероятно, не способные похвастаться высоким происхождением своего отца, молча поглядывали в сторону капризной аристократки и мечтали поскорее проскочить этот чёртов пост. Ганц гладил «жену» по плечам и просил успокоиться. Ленитина заметно раздражалась с каждой минутой промедления.

Когда путь был освобождён и коляску, потерявшую колесо, убрали на обочину, капитан поста приказал первым пропустить экипаж капризной аристократки. Гвардейцы даже подорожную не спросили — настолько им надоел звонкий голос «дочери барона де Бельгарда», что они предпочли с нею не связываться.

Глава 12. Солнце в доме де Сентон

Карета, несущая Ганца и Ленитину к Ребону, мерно катилась по просёлочной дороге, поднимая клубы мелкой пыли. Пейзаж за окном последние два часа не менялся, но молодые люди особенно не смотрели по сторонам. Вспоминая, как им удавалось проскочить каждый пост, жених и невеста откровенно веселились.

— «Я слишком высокородна, чтобы отвечать на Ваши вопросы!» — процитировала себя Ленитина, и пара снова прыснула со смеху.

— Удивительно, и ведь у гвардии не возникло даже толики сомнений в том, что ты — дочь барона де Бельгарда!

— Не в обиду тебе будет сказано, мой милый, но солдат не учат думать. Их учат подчиняться приказам, — ответила девушка. — Поэтому я рассудила, что они не станут препятствовать особе, которая обращает на себя слишком много внимания и требует дороги с видом, не терпящим возражений.

— Конечно, беглая девица скорее прикинулась бы мещанкой или блаженной, — согласился Ганц. — Как тебе в голову пришла идея играть капризулю голубых кровей?

— Сама не знаю, по наитию, — пожала плечами Сентон. — Наверное, наслушалась баек о том, какие аристократы напыщенные и как их не любят выходцы из третьего сословия.

Фон Баркет придвинулся ближе к невесте и взял её ручку в свои ладони.

— Как бы там ни было, Жизнь моя, главное, что мы прошли все патрули благополучно. И что нам помогло: солдатская муштра, которая помешала им разглядеть в тебе беглянку, или сословные предрассудки — уже не важно. Важно, что на горизонте — Ребон! Мы скоро будем дома!

Ленитина нежно улыбнулась в ответ. Молодой человек пересел на сиденье рядом с невестой и поинтересовался с видом заговорщика, снизив голос до полушёпота:

— Мадемуазель, Вам известно, как сильно я Вас люблю?

— Мадемуазель догадывается, — лукаво прищурившись, ответила Сентон.

Ганц притянул невесту к себе за талию и крепко поцеловал. Голова Ленитины закружилась. Не размыкая объятий, немец навалился на спинку сиденья и блаженно заулыбался, девушка положила голову ему на плечо.

— Скоро приедем. Осталось совсем немного, — прошептал фон Баркет. — Как обрадуются твои родители и Мишель!

— О да, я так по ним соскучилась!

— А потом мы отметим твой день рождения и устроим пышную свадьбу!

— Свадьбу… — повторила слова жениха девушка и почувствовала, как приятная дрожь пробежала по её телу.

За этим словом для юной девицы крылось слишком много неизведанного, о чём старшие пансионерки иногда перешёптывались по вечерам.

— Я очень этого жду, Лени…

— Я тоже, Ганц…

Фон Баркет наклонил голову и, взглянув на невесту, сказал:

— Но судя по подорожной, ты уже моя жена!

— О да, целые сутки, — картинно округлив глаза, подтвердила Ленитина.

Молодые люди снова рассмеялись.

— Спасибо той очаровательной девчушке с рыжими локонами за то, что она сделала для нас.

— Фантина просто волшебница, — согласилась Сентон. — Если бы не её связи в городе, ты никогда не получил бы подорожную на чужое имя, а к матери Мадлон никогда бы не приехал губернатор Жориньяка.

— Откуда у неё такие возможности?

— О, она из очень древнего рода… — ответила Ленитина. — Очень богатого и влиятельного… Говорят, её родители в родстве с Лотарингскими принцами. Но сама Фантина эту тему всегда пресекает. Она несколько лет уже как сирота.

Ганц понимающе кивнул.

Карета качнулась, повернула, чтобы обогнуть небольшой пруд, и в полосе заката за окном ясно нарисовалась каменная кладка городской стены Ребона. Жених и невеста прильнули к окошку. Сердца молодых людей радостно забились.

«Мой город, моя колыбель», — подумала Ленитина и закрыла глаза от счастья. В воображении юной мечтательницы исчезали и пыльная дорога, и сбитые колёса кареты, и патрули, оставшиеся позади. Она видела лишь колесницу, запряжённую двумя пегасами, которые несли влюблённую пару к счастью — в город на горизонте…

Мишелю стало легче, и днём он смог спокойно уснуть. Баронесса де Бель Эр облегчённо вздохнула, но всё ещё продолжала хлопотать возле кровати сына. На вечерней заре юноша открыл глаза.

До слуха женщины донеслись странные слова:

— Матушка, я думаю, что Вам пора приготовить ужин на пять персон.

Женщина несколько секунд в изумлении смотрела на сына, сначала посчитав, что он бредит. Но, встретившись с ясным взглядом Мишеля, Анриетта де Сентон поняла, что слова свои молодой человек произнёс в здравом уме.

— Сынок, что ты хочешь сказать? — насторожилась женщина, почувствовав, как ускорило темп материнское сердце.

— Скоро приедут Ганц и Ленитина. Поверьте мне, матушка, я это наверняка знаю.

«Иногда мне кажется, что мой сын — пророк…» — подумала Анриетта и попятилась к двери. Довольно проворно сбежав по лестнице, словно ей не было сорока с хвостиком лет, хозяйка дома вошла в большую гостиную с камином, возле которого грел ноги Бель Эр.

— Антуан! — надрывным шёпотом произнесла женщина, заставив супруга обернуться.

— Что такое, Етта?

— Мишель, — медленно приближаясь к мужу, едва слышно выговорила мадам де Сентон. — Наш мальчик… Он снова говорит странные вещи… Он уверил меня, что скоро здесь будут Ленитина и её жених.

— Так и сказал? — подскочив со скрипучего старого стула, воскликнул хозяин дома. — Что они уже едут?

— Да, он сказал готовить ужин на пятерых, что дети скоро будут здесь! — всплеснула руками Анриетта.

— Мишель никогда не ошибался насчёт сестры, — беря жену за руки, задумчиво проговорил Бель Эр. — Значит, они действительно уже рядом!

Словно в подтверждение слов барона, за окном раздался стук колёс подъезжающей кареты. Супруги кинулись к стеклу. Во двор, громыхая, словно колесница Зевса, въехал огромный экипаж, запряжённый четвёркой каурых лошадей. Кучер ловко затормозил, и через несколько секунд дверца широко распахнулась. Из кареты, придерживая ножны, выпрыгнул Ганц и протянул руку, чтобы помочь выйти спутнице. Из глубины экипажа показалась изящная туфелька и полы голубого платья с серебряным шитьём, покрытого бархатным модестом. Через секунду у порога отчего дома стояла и сама мадемуазель де Сентон.

Родители поспешно покинули гостиную, чтобы встретить дочь. Слёзы радости брызнули из глаз баронессы. Ленитина с восторженными возгласами бросилась к родителям. Отец и мать заключили дочь в объятия. Глядя на умильную картину, фон Баркет почувствовал, как защипало в глазах и защекотало в горле. Смахнув с ресниц непрошеную слезинку, молодой человек с улыбкой подошёл к невесте и своим будущим родственникам.

Мать и дочь наперебой говорили, задавали вопросы, плакали, смеялись и снова плакали. Глава семьи увёл женщин в дом, Ганц последовал за ними. Дав возможность невесте вдоволь наговориться с родителями, немец поднялся в спальню к Мишелю, чтобы помочь ему одеться и сесть в кресло-каталку. Наследнику барона не терпелось увидеться с сестрой, о чудесном освобождении которой он видел красочный сон несколькими минутами ранее.

В доме Сентонов всё преобразилось. Казалось, что заулыбались даже статуэтки в секретере, ярче засияли окна и зеркала, а мельхиоровые столовые приборы так заблестели, словно сами были сотканы из солнечных лучей.

Услышав зов жениха из комнаты брата, Ленитина легко взбежала по лестнице и приблизилась к спальне Мишеля. Не без дрожи в сердце толкнула она тонкую створку, ожидая увидеть изнеможённое болезнями исхудалое лицо молодого человека. Он сидел на кровати полностью одетый, а Ганц подкатывал к другу кресло.

— Мишель! — воскликнула девушка.

— Лени! — обернулся наследник барона, протянув к ней руки.

— Мишель! — повторила Ленитина и бросилась к брату, чтобы крепко его обнять.

И слёзы радости, едва успевшие высохнуть, снова ручьями потекли по её щекам.

— Я знал, что именно сегодня ты приедешь, сестрёнка!

— О, Мишель, как я соскучилась! — ответила девушка и, отстранившись, посмотрела в глубокие глаза брата. — Ты и представить себе не можешь, как мне было тяжело без вас!

— Знаю, знаю, моя маленькая… — погладив сестру по кудрям, ласково произнёс юноша. — Я очень рад, что ты вернулась, я очень тебя люблю!

— А я тебя!

Брат и сестра снова крепко обнялись, умиляя Ганца. Разомкнув объятия, Ленитина аккуратно поправила причёску Мишеля и поцеловала его в обе щёки.

Вечер в доме Бель Эров ознаменовался самым торжественным ужином за последний год. По такому поводу баронесса даже пригласила стряпуху из лавочки неподалёку, которая помогала хозяйке кулинарничать. По комнатам распространялся аромат удивительного жаркого, в канделябрах горело множество свечей, а стол украшали поздние цветы — вестники скорой осени. Лица всех собравшихся за столом сияли счастьем. Разливая по высоким бокалам густое анжуйское вино, хозяин дома произнёс тост за дочь и её жениха.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Устаревшая форма французского варианта имени «Магдалены».

2

Ребон — вымышленный город в провинции Сентонж.

3

Семья переехала в разгар Чешско-пфальцского периода Тридцатилетней войны (1618—1624), когда земли Рейна подвергались постоянным разорениям с обеих сторон войсками наёмников.

4

Имя «Ганц» образовано от немецкого слова «ganz», то есть «целый, совершенный».

5

Вимпл — женский головной убор, покрывавший голову и шею, носили в основном монахини и вдовы.

6

Название католической послушницы.

7

Вымысел автора, такой кафедры во Франции никогда не существовало.

8

Автор знает, что в католических святцах нет такого имени. Это художественная условность, обусловленная значением имени: кельтская богиня, покровительствующая рекам, утопившаяся принцесса; в арабских языках имя означает «терпение», в персидском — «желанная», а в ассирийском корень имени переводится как «надежда».

9

Имя переводится как «дитя».

10

Книксен — неглубокий поклон с приседаньем как знак приветствия со стороны девицы.

11

Короткие, застёгивающиеся под коленом штаны, которые носили аристократы. Под кюлоты надевались чулки.

12

Традиционный головной убор всех духовных лиц в католицизме.

13

Сражение в мае 1643 года, в котором французы разбили испанцев.

14

Католикам положено молиться только на латыни заученными текстами из молитвенников.

15

Должность епископа, не имеющего своей епархии. В данном контексте — священник в Серсе и при монастыре святой Маргариты.

16

По закону канонического христианского права, после обручения жених и невеста могут жить как муж и жена под одной крышей без осуждения света, а их дети являются законнорождёнными. Эта мера была необходима для признания возможного потомства, если мужчина умрёт до рождения ребёнка, не успев обвенчаться с его матерью, так как между обручением и венчание обычно проходило от полугода до года. Так случалось часто, поскольку Европа регулярно воевала и мужчины, обручившись с женщинами, могли на несколько месяцев уйти в военный поход. Введение канонического права обеспечивало приплоду наследство и содержание.

17

Мишелю 25 лет, а для XVII столетия это уже не юность.

18

Скромная верхняя юбка платья роб, которое носили дворянки.