Рождение Российской империи. Концепции и практики политического господства в XVIII веке

Рикарда Вульпиус, 2020

После крупной победы над Швецией в Северной войне царь Петр I принял титул «императора». Если до этого страна именовалась Московской Русью, Московским царством, Русской землей или Россией, то отныне она была символически преобразована в «империю». Означало ли это, что произошло некое коренное изменение в развитии страны? И если да, то что именно изменилось? Разве прежде в восприятии государственной элиты еще не существовало империи? И что понимали современники Петра I и его преемниц под «империей»? Заложило ли это понимание основы имперского сознания, которое существует и в наши дни? Книга Рикарды Вульпиус исследует XVIII век как поворотный момент в истории страны и показывает, что процесс формирования империи в царской России вовсе не шел по какому-то исключительному «особому» пути. Дискурсы и практики цивилизаторства, аккультурации и ассимиляции, которыми оперировало российское государство, обнаруживают многочисленные параллели с образом мысли и действиями других колониальных империй. Анализируя институт подданства и практику взятия в заложники нехристианских народов Востока и Юга, исследовательница показывает, как существовавшая в России до XVIII века идея ассимиляции соединяется с европейским цивилизаторским дискурсом и приводит к формированию всеобъемлющего имперского самосознания российской элиты. Рикарда Вульпиус – профессор Мюнстерского университета, специалист по истории Восточной Европы.

3. ЗАЛОЖНИЧЕСТВО КАК ИМПЕРСКИЙ И КОЛОНИАЛЬНЫЙ ИНСТРУМЕНТ

Концепция царского подданства в ее основных принципах с самого начала распространялась на всех, кто подчинялся или хотел подчиниться российскому господству. Однако в случае нехристианских подданных, помимо присяги/шерти и ясака, выдвигалось дополнительное требование предоставить заложников²⁵⁵. Для коренных русских или членов других этнических групп, если они были христианами, обязанности платить ясак соответствовала аналогичная обязанность платить налоги или служить своему господину. Обязательное же предоставление заложников в том виде, в котором оно формировалось начиная с XVI века, не имело никаких аналогий ни во внутрирусском контексте, ни в форме господства над теми жителями державы, которые хотя и не были русскими, но все же являлись христианами.

Значение заложничества заключалось в первую очередь в том, что, в отличие от присяги, которая могла быть зафиксирована только на бумаге, взятие заложников являлось видимым признаком властно-политического превосходства. В этом пункте представления коренных народов, выдававших заложников, также во многом совпадали с мнением российской стороны, удерживающей заложников. В большинстве других вопросов, связанных с заложничеством, мнения расходились: с царской точки зрения заложники символизировали обещание постоянного подданства в виде лояльности и послушания. Для коренных этнических групп или их предводителей предоставление заложников обычно имело другое значение — например, оно могло являться символом временного протектората, связанного с притязанием на военную защиту, установлением дипломатических отношений или обременительным условием для получения подарков²⁵⁶.

С российской точки зрения с XVI по XIX век удержание заложников служило решающим средством обеспечения царского права на подданство, даже среди нехристианских этнических групп, и надежным методом укрепления российской экспансии. Положения, которые впервые освещают этот имперский метод от его истоков до начала XIX века и с акцентом на XVIII веке, могут прояснить два момента. Во-первых, требование заложников, как ничто другое, обнаруживает, что царская власть управляла своими имперскими перифериями двояко: при присоединении христианской гетманской Украины, остзейских или польских губерний не было взято ни одного заложника. Во-вторых, на примере того, как решался вопрос с заложничеством, можно изучить, как в XVIII веке возникла российская миссия цивилизирования — политика, предусматривавшая всестороннюю трансформацию образа жизни коренного населения на юге и востоке.

3.1. ЗАЛОЖНИЧЕСТВО В МИРОВОЙ ИСТОРИИ

Взятие заложников относится к правовым архетипам. Еще в Библии рассказывается, как Иосиф удерживал при себе Симеона в качестве гаранта, когда его братья отправились обратно домой, чтобы привести к нему младшего брата Вениамина. Упоминания о взятия заложников встречаются в самых ранних источниках Китая, Вавилона и Индии, у ассирийцев и тимуридов²⁵⁷.

Особое значение захват заложников приобрел при римлянах. С самого начала они использовали заложничество для создания своей империи, прибегая, однако, лишь к одностороннему взятию заложников. Это означало, что получали заложников (obsides) исключительно римляне, сами же их не предоставляли²⁵⁸. Покоренные этнические группы принуждались к заключению союза с Римом (foedera iniqua) и в качестве побежденных были обязаны предоставить заложников (так произошло в 201 году до н. э. с карфагенянами и в 189 году до н. э. с этолийцами). Известно о заложнике Полибии из Греции, который в 167 году до н. э. поселился в доме полководца Эмилия, где воспитывал юного Сципиона.

Однако чем дольше заложник находился вдали от дома, тем больше Рим опасался, что с его отсутствием могут смириться и в результате снизится важность заложника в обеспечении договоренностей. Поэтому через определенный срок заложников заменяли на новых. Положение взятых под надзор было для римлян священным, за исключением случаев, когда заложник утрачивал свое значение. Такое положение дел возникало, если покоренная этническая группа, предоставившая заложника, не соблюдала соглашения.

В позднеримский период истребование заложников сводилось к тому, чтобы продемонстрировать блеск и престиж Imperium Romanum: с помощью заложничества демонстрировалось не только превосходство Рима над другими этническими группами. Прежде всего возросло стремление использовать взятых в заложники сыновей «варварских» вождей для того, чтобы оказывать на них влияние в духе Рима и приобщать их к римским ценностям.

Несмотря на то что этот аспект заложничества в значительной мере был утрачен в Европе в Средневековье, столетия на рубеже первого тысячелетия являлись расцветом взятия и обмена заложников. Шла ли речь о нашествии викингов, нормандском завоевании Англии, борьбе за инвеституру, иберийской Реконкисте или крестовых походах — все европейские державы вплоть до папы римского были вовлечены в широко признанный институт поручительства — захват заложников²⁵⁹.

Вариантов этой практики существовало великое множество, они варьировались от взятия заложников как гаранта высокой дипломатии между королями до насильственного и одностороннего захвата в заложники обычных людей с целью подчинения. Карл Великий для подтверждения своего господства над недавно завоеванными этническими группами регулярно брал заложников, особенно у саксов. Заложники рассматривались им как гарантия мирного поведения остальных членов рода. Так же как позднее и в российском государстве, эта форма заложничества в большинстве случаев сопровождалась принесением присяги²⁶⁰.

Международно-правовые дискурсы XVI и XVII веков фундаментально изменили на Западе отношение к захвату заложников. Благодаря трудам, подобным произведениям Гуго Гроция, захват заложников в мирное время как средство давления и договоренностей рассматривался в рамках международной политики все чаще как противоречащий нормам международного права, поскольку оценивался как неправосудное насилие по отношению к невинным частным лицам. Подобное считалось допустимым исключительно в том случае, если захват заложников побуждал другое государство отказаться от поведения, противоречащего международному праву²⁶¹. В противном случае привлекались другие формы дипломатии, и в 1748 году, с подписанием Аахенского мирного договора, состоялась последняя среди западноевропейских государств передача заложников²⁶².

Вместе с тем размышления о международном праве едва ли мешали западноевропейским империям прибегать к захвату заложников в ходе заморской экспансии. Скорее, напротив, нарушение соглашений и их одностороннее толкование были обычным явлением в обращении с местным населением, как, например, с североамериканскими индейскими племенами. И все же, по сравнению с происходящим в российском государстве, заложничество не сыграло значительной роли в испанской, голландской, британской или французской колонизации Северной и Южной Америки. Только в отдельных случаях голландцы прибегали к договорам о заложниках в рамках международного права, как, например, голландские колонисты в Южной Америке, когда по мирному договору 1762 года они предоставили свободу сарамакам, но хотели защитить себя от набегов с помощью взятия заложника²⁶³. О французах и англичанах известно лишь, что при каждой колониальной войне XIX века они время от времени брали заложников²⁶⁴. В мирное время этим занимались преимущественно частные лица, которые путем взятия заложников пытались вымогать шкуры или другой выкуп. Английские или французские купцы в Африке также часто прибегали к частноправовому договору о заложниках, чтобы использовать их в качестве гарантии или залога при торговых сделках либо для обеспечения долгов при штрафах, в азартных играх или пари²⁶⁵.

Тем не менее ни в одной из западноевропейских колониальных империй раннего Нового времени, располагавших заморскими колониями, «добровольно» заключенные договоры о заложниках или основанное на международном праве одностороннее (насильственное) взятие заложников в мирное время не служили систематическим средством содействия имперской экспансии и обеспечения насильственно-военных претензий расширяющегося государства. В континентальной Османской империи ситуация была иной. Не позднее XV века удержание заложников происходило здесь на регулярной основе²⁶⁶. Могущественные султаны на протяжении двух столетий выступали в качестве господ по отношению к заложникам — сыновьям правителей из многих покоренных ими стран, которых они на протяжении долгого времени держали в зависимости. К ним принадлежал, например, знаменитый сын валашского господаря Влада Дракулы, граф Дракула (Vlad Drăculea), который с 9 до 17 лет удерживался в качестве «человеческого залога», вероятно, временами в крепости, временами при дворе османского султана. После смерти его отца султан объявил его наследником престола Валахии²⁶⁷. Эта процедура была типичной для османского обеспечения власти. В случае с Крымом, завоеванным в 1478 году, султаны пытались с помощью заложников, большинство из которых являлись братьями крымского хана, повлиять на вопрос о том, кто должен быть избран наследником престола вассального ханства²⁶⁸.

Однако с падением Османской империи в XVII и XVIII веках и потерей многочисленных территорий удержание заложников становилось все менее важным. В последний раз оно имело место после недолговечного триумфа османов над русскими в результате поражения последних в 1711 году на реке Прут, когда султану удалось получить в заложники Михаила, сына русского фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева, и дипломата и доверенное лицо царя Петра Павловича Шафирова (1670–1739), в качестве гарантии заключенного мирного договора, однако лишь на короткое время²⁶⁹. Российское государство вследствие усиления своей власти во внешнеполитическом контексте больше уже не видело себя в роли того, кто предоставляет заложников, но исключительно в роли того, кто их берет.

В противовес снижающейся значимости взятия заложников в западноевропейских и Османской империях, в российском государстве с конца XVI века значение заложничества неуклонно возрастало. В XVII и особенно в XVIII веке в контексте российской экспансии и укрепления власти взятие заложников приобрело наибольшее значение. Различие, проведенное Асканом Луттеротом между предоставлением заложников, регулируемым договором, с одной стороны, и их насильственным захватом, с другой, в российском случае бесполезно. Хотя, за единственным исключением в конце XVIII века, речь всегда шла об одностороннем взятии заложников, границы между их «мирным» предоставлением по соглашению и захватом силой или под угрозой применения силы были подвижны.

Вместе с тем можно говорить о «градиенте насилия» с востока на юг: в то время как взятие заложников на Северном Кавказе и в Южных степях, несмотря на элементы принуждения и насилия, как правило, с обеих сторон встречало понимание и часто сопровождалось своеобразным договором о заложниках, взятие заложников в Восточной Сибири, на Дальнем Востоке, в северной части Тихого океана и на Аляске почти всегда основывалось на открытом применении силы. Выражаясь современным языком, это можно было бы обозначить как «организованное на государственном уровне похищение людей»²⁷⁰ и этим провести очевидные связи между понятием заложника раннего Нового времени и тем же явлением конца ХX века, террористический вариант которого в 1979 году был объявлен вне закона в Международной конвенции о борьбе с захватом заложников²⁷¹. Однако значительные семантические различия между понятиями «заложник» конца ХX века и раннего Нового времени намного перевешивают терминологическую идентичность.

Несмотря на значение для российской империи заложничества как инструмента экспансии, методы взятия и удержания заложников до сих пор мало изучены в историографии российского государства²⁷². Очевидно, что гетерогенность имперских периферий царства привела к тому, что удержание заложников не рассматривалось как один из наиболее трансрегионально значимых российских методов имперской экспансии и стабилизации господства на юге и востоке²⁷³. Тот факт, что сегодня доступны лишь малочисленные преимущественно связанные с региональной спецификой исследования, чреват тем, что этот феномен в целом окажется недооцененным²⁷⁴.

3.2. МОНГОЛЬСКИЙ ТРАНСФЕР? СРЕДНЕВЕКОВАЯ ПРАКТИКА ЗАЛОЖНИЧЕСТВА В ВОСТОЧНОСЛАВЯНСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ

Российская имперская элита XVIII века рассматривала захват заложников как нечто целиком и полностью само собой разумеющееся и считала, что его легитимность обоснована уже одной лишь давностью традиции. Вновь и вновь в источниках встречаются указания на порядок действий, известный «с незапамятных времен». Чтобы понять концепцию заложничества в ее русском и российском исполнении, а также изменения, которые произошли в XVIII веке, необходимо — как уже было сделано в предшествующей главе о подданстве — обратиться к истокам метода, к этапу его становления в восточнославянском регионе.

Сразу же возникает вопрос не только о преемственности и разрыве с традициями на протяжении столетий. Прежде всего необходимо прояснить, на какие традиции ориентировалось русское и позднее российское заложничество. Идет ли речь о том, что заложничество стало актом сложного культурного обмена в рамках пространства Slavia Asiatica?²⁷⁵ Или можно говорить о захвате заложников как об осознанном акте культурного трансфера, трансфера определенного метода, который Великое княжество Московское после окончания монголо-татарского владычества переняло у Золотой Орды, так же как сбор дани (ясак), введение почтовой системы (ям), перепись населения и многие другие государственные практики? Следовало ли, таким образом, русское и позже российское формирование заложничества в русле монголо-татарской традиции?²⁷⁶

В научной литературе встречаются бесчисленные, подозрительно одинаковые указания на то, что московиты переняли эту практику от монголов. Однако тщетно искать этому доказательства²⁷⁷. С. В. Бахрушин, один из самых известных экспертов московской экспансии в Сибири в XVII веке, ссылаясь на результаты обширных архивных изысканий, даже утверждает, игнорируя Античность и раннее Средневековье, что русские переняли практику, которая была изобретена монголами²⁷⁸.

А. З. Асфандияров заменяет отсутствующие доказательства собственными умозаключениями: невозможно представить, пишет Асфандияров, что «башкирские племена» в XIII и XIV веках «без принуждения и добровольно вносили в ее [Золотой Орды] казну ясак. <…> Без института аманатства — одного из средств принуждения, [хан Золотой Орды] [задачу удержания башкирских племен в повиновении] не смог бы <…> решить»²⁷⁹.

Более тщательное исследование монгольских и монголо-татарских практик порабощения и последующего взимания дани с различных русских княжеств приводит к более дифференцированным выводам. Действительно, существуют свидетельства того, что монголы в процессе покорения этнических групп и расширения империи требовали в качестве заложников сыновей или младших братьев правителей покоренных групп²⁸⁰. С подобным требованием монголы в 1262 году обратились к корейскому монарху и в 1267 году к правителю Аннама. Но все доступные свидетельства заставляют предположить, что взятие заложников не являлось правилом для закрепления завоеваний на русских территориях.

В научной литературе в качестве свидетельства взятия заложников в первой фазе монгольского завоевания и покорения Руси приводится единственный источник — рассказы францисканца Джиованни дель Плано Карпини (ок. 1185 — 1252)²⁸¹. Карпини отметил, что тверской князь Ярослав Ярославович (1230–1272), впоследствии великий князь Владимирский, должен был посылать своих детей в качестве залога добросовестного поведения должника²⁸². В действительности формулировки Карпини говорят о том, что монголы не применяли практику заложничества по отношению к русским княжествам в 1240‐х годах. Согласно Карпини, взятые в качестве «заложников» сыновья или братья князей позже никогда больше не выпускались из столицы Орды — Сарая, даже если отец или брат, который осуществлял господство над определенной территорией, умирал, не оставляя преемников²⁸³. Это говорит о том, что Карпини наблюдал одну из форм монгольского плена, поскольку отсутствует элемент, столь характерный для практики заложничества, а именно временное удерживание заложника или даже обмен заложников²⁸⁴. Русский дореволюционный историк А. В. Экземплярский в своем изложении данного инцидента также исходит из того, что речь идет не о захвате монголами заложников: сыновья князя Ярослава Ярославовича в 1252 году попали в монгольский плен во время битвы под Переславлем (их взяли в полон)²⁸⁵.

Полагать, что захват заложников практиковался в первой фазе монгольского владычества, нельзя и потому, что монгольские ханы осуществляли правление из Сарая и назначали в каждом русском княжестве баскаков, чтобы иметь возможность оказывать непосредственное давление и обеспечивать постоянное подчинение. Баскаки выполняли функции, сходные с задачами губернаторов, однако также могли в любой момент применить насилие с помощью привлечения частей монгольской конницы для придания веса своим требованиям²⁸⁶. До первой трети XIV века в их задачу входил сбор дани и налогов. Они контролировали размещение войск и создание и поддержание князьями почтовой системы. Кроме того, они следили за тем, чтобы князья при каждой смене правителя отправлялись к новому хану в Сарай с ходатайством о предоставлении им права на княжеское правление на их территории (ярлык на княжение). Это путешествие, которое князья использовали также для защиты своих политических интересов, всегда было трудным, опасным и дорогостоящим предприятием, которое обычно занимало от одного года до двух лет²⁸⁷. Применительно к этой фазе консолидации монгольского владычества неизвестно, чтобы баскаки брали и удерживали заложников, дабы гарантировать уплату дани или реализацию других повинностей князьями. Учитывая возможность быстрого применения своей конницы, баскаки, видимо, считали себя в состоянии справиться со своими задачами без взятия заложников.

Когда кыпчакские ханы в Сарае убедились, что Русь в достаточной мере замирена, они уполномочили в первой половине XIV века русских великих князей самостоятельно собирать налоги и поддерживать закон и порядок. Баскаки были отозваны почти со всей северо-восточной Руси. Причиной этого нововведения, таким образом, стали замирение территорий и принятие гегемонии кыпчакского хана, а не местное сопротивление монголо-татарскому владычеству в целом или уплате дани в частности²⁸⁸. Таким образом, следует отметить, что на всем этапе консолидации власти над вновь завоеванными территориями, во время которого в российском государстве захват заложников получил наибольшее распространение и значение, в случае Золотой Орды этот метод не играл абсолютно никакой роли.

Однако после ухода баскаков функционирование монголо-татарской системы власти зависело от сотрудничества русских князей с Сараем. Если раньше власть и авторитет хана в Сарае олицетворяли баскаки, то теперь русские князья оказались непосредственно включенными в жестко организованную иерархию монголо-татар. Прежде всего это относилось к великому князю московскому, который отвечал за сбор дани. Поездки, которые все русские князья обязаны были совершать по случаю их прихода к власти или смены монголо-татарского правителя, чтобы отдать дань уважения престолу хана в Сарае, после ухода баскаков становились все дольше²⁸⁹. Отказаться от поездки в Орду не имел права никто. В противном случае хан посылал гонцов с вооруженными отрядами.

И все же было бы слишком смело вслед за историком Л. И. Шерстовой трактовать поездку за ярлыком (ездить за ярлыками) и последующее пребывание в Сарае как период заложничества²⁹⁰. В русских летописях нет указаний ни на то, что поездка за ярлыками имела что-то общее с заложничеством в смысле человеческого залога, ни на то, что русские воспринимали поездку за ярлыками именно таким образом²⁹¹. Скорее можно говорить о принудительном, но ограниченном по времени пребывании князей в Орде, которое служило для демонстрации властных отношений и их ритуального выражения.

Лишь спустя многие десятилетия после передачи сбора дани русским князьям появляются указания на то, что Золотая Орда ввела некую форму захвата заложников в процесс правления Русью. Возможно, хан считал введение этого метода необходимым для противодействия укреплению местных сил и тем самым угрозе свержения Золотой Орды. В любом случае начиная с 1380‐х годов существуют свидетельства того, что сыновья князей различных русских княжеств содержались в Сарае и, по-видимому, использовались в качестве залога²⁹².

Однако в источниках того времени по-прежнему не встречается специального понятия для этой практики или самого состояния заложничества. Вместо этого используется довольно неопределенное выражение оставить во Орде или послать/отпустить в Орду для описания ситуации, когда княжеские сыновья, которых «поставляли» в Сарай, чтобы они жили там — как, например, в случае Василия из Володимира — против их воли в течение трех лет, а затем отпускали²⁹³. Принудительность пребывания особенно подчеркивается тем, что в источниках упоминается о многочисленных попытках побега²⁹⁴.

В то же время отмечается, что князья часто «посылали в Орду» своих сыновей, чтобы те могли таким образом лучше представлять и отстаивать их интересы при дворе хана²⁹⁵. Тот, кому посчастливилось находиться в Сарае во время кончины одного из русских князей, мог даже надеяться, что хан передаст ему освободившийся удел²⁹⁶. Нелояльное отношение одного из русских князей также могло привести к тому, что хан сместит его и заменит его сыном, которого до этого момента держали в Сарае как заложника²⁹⁷.

Другими словами: взятие монголо-татарами в заложники сыновей русских князей в конце XIV века было включено в политическую культуру; пребывание в Орде с самого начала выполняло по меньшей мере две функции: во-первых, сыновья русских князей служили для Золотой Орды залогом корректного поведения их отцов. Во-вторых, князья, со своей стороны, пользовались длительным пребыванием своих сыновей при ханском дворе, чтобы реализовать свои политические амбиции и тем самым получить преимущества во власти²⁹⁸.

Эта форма монголо-татарской практики отличается по многим существенным пунктам от позднейшего российского заложничества. Эти различия с очевидностью демонстрируют, что нельзя исходить из того, что метод заложничества был заимствован Московским государством из контекста Золотой Орды: во-первых, заложничество играло в мире Золотой Орды, как уже упоминалось, определенную роль только и лишь тогда, когда монголо-татарское владычество, спустя столетие, уже консолидировавшись, столкнулось с проблемой участившихся притязаний на власть некоторых русских княжеств. В Московском государстве, напротив, заложничество имело большое значение во время процесса завоевания и покорения, а также по меньшей мере в течение последующих столетий внедрения и укрепления имперского господства²⁹⁹.

Во-вторых, в случае монголо-татар заложники содержались в месте пребывания хана в Золотой Орде, чтобы — как в случае с монгольским владычеством над Китаем — пополнять императорскую гвардию или — как в случае с господством над Русью — вовлечь их в политику обеспечения господства, чтобы затем поставить их в качестве преемников при захвате русских княжеств и таким образом закрепить монголо-татарское господство посредством личных связей³⁰⁰. Таким образом, давление Золотой Орды на даннического правителя Руси состояло не столько в угрозе физической расправы и душевных страданиях кровных родственников, взятых в качестве заложников, сколько в том, чтобы при первых признаках нелояльности его самого могли поменять местами с заложником. Заложника, который провел много времени при имперском дворе, татары считали более надежным, чем его родственника, который все время провел вдали, на княжеском престоле³⁰¹.

В Московском государстве заложники, напротив, с момента введения данной практики в конце XVI века, находились или на специально для этого устроенных аманатных дворах в российских крепостях вдоль фронтира, например в южных степях и на Северном Кавказе, или в более простых рубленных избах в Сибири и на Дальнем Востоке³⁰². Кроме того, они регулярно заменялись и до XVIII века, как правило, не имели никаких контактов с политическим руководством страны. До XVIII века никто не думал о заложниках как о возможности оказывать влияние на преемников правителей покоренных этнических групп, не говоря уже о том, чтобы назначать преемниками самих заложников.

В-третьих, и это, вероятно, самая важная причина, из‐за которой нельзя говорить, имея в виду позднее русское и российское заложничество, о заимствовании традиции Золотой Орды, — русские князья уже до покорения монголами были знакомы с заложничеством как одной из форм человеческого залога³⁰³. В Киевской Руси заложничество стало частью ряда практик гражданской и коллективной ответственности на духовном, военном, финансовом и политическом уровнях³⁰⁴. Заложник, обозначаемый восточнославянским понятием таль, обменивался как залог при сделках в гражданско-правовом контексте, как, например, между Новгородом и остзейскими купцами, или во внешнеполитическом или «международном» контексте например между русскими князьями и степными народами, такими как печенеги или половцы (куманы)³⁰⁵. Эта практика в обеих формах сохранялась неизменной — и с теми же обозначениями — также и во время монголо-татарского правления над территориями Киевской Руси³⁰⁶.

Понятие таль, однако, не встречается ни в одной русской летописи в связи с княжескими сыновьями, посланными ко двору монголо-татарского хана в Сарай. Таким образом, становится ясно, что практика обмена человеческого залога в узком смысле слова (как во времена Киевской Руси), с одной стороны (таль), и «политическое» заложничество с целью влияния и аккультурации при дворе Золотой Орды (в смысле римской модели) (хождение в Орду), с другой стороны, в сознании современников происходящего значительно различались. Речь идет о двух разных формах практики заложничества с разными функциями, которые во времена монголо-татарского владычества существовали параллельно³⁰⁷. История понятий содержит четвертый и самый веский аргумент, который свидетельствует против трансфера заложничества в Московское государство в монголо-татарском варианте. В отличие от таких терминов, как ясак (дань), ям (почтовая система) и деньги, у монголов не существовало термина для характерного для них типа заложничества, который нашел бы отражение в русских летописях и сохранился бы после их владычества, и также нет никаких указаний с русской стороны, позволяющих предположить, что монгольский вариант заложничества воспринимался как продолжение древнерусской практики таль.

3.3. СТАНОВЛЕНИЕ ЗАЛОЖНИЧЕСТВА В МОСКОВСКОМ ГОСУДАРСТВЕ

Вопрос об истоках

Если Московское государство переняло заложничество не из контекста Золотой Орды и если форма монголо-татарского заложничества не оказала никакого влияния на позднее русское и российское проявление этого метода, то возникает вопрос о началах заложничества в Московском государстве. Упадок монголо-татарского владычества и одновременное усиление Великого княжества Московского в XV веке, его территориальное расширение благодаря последовательному присоединению старых княжеств Киевской Руси и первых неславянских этнических групп на северо-востоке расширили не только источники дохода московской власти. Укрупнение государства предполагало развитие новых практик стабилизации власти или расширение устоявшихся методов.

В литературе встречаются утверждения, согласно которым «заложники» брались уже во время первых походов за Урал в конце XV века³⁰⁸. Обращение к источникам этого не подтверждает: в летописях постоянно говорится о «пленении» (в полону вывели) или о статусе «пленников» (полоны), в который добровольческие отряды (хотячие люди) по приказу Ивана III перевели часть коренного населения, но не о заложниках³⁰⁹. Нельзя исходить из того, что под «пленниками» и «заложниками» понималось одно и то же, поскольку в Киевской Руси, как позже и в Московском государстве, между этими двумя феноменами существовало четкое различие³¹⁰. К тому же понятие таль, которое еще во время монголо-татарского иностранного господства играло определенную роль в отношениях русских князей друг с другом и с Западной Европой, во время Ивана III не использовалось и в конце XV — начале XVI века было утрачено³¹¹.

Как и прежде, отсутствует какое-либо указание на взятие заложников в связи с методами подчинения, с помощью которых Иван III как великий князь Московский обязал лидеров этнических групп в западно-сибирской Югорской земле, «князей» Калпака и Течика, принести присягу и платить дань, дал им право осуществлять княжеское правление в Югорской земле («князь великий их пожаловал югорским княжением») и затем отправил домой, выдав им жалованную грамоту³¹². Даже присяга, которая приносилась в начале процесса покорения Казани в 1550 году, не содержала обязательства предоставлять заложников³¹³. Таким образом, отсутствуют свидетельства связи раннего этапа существования Московского государства и заложничества (таль) в какой-либо форме времен Киевской Руси и тем более Золотой Орды.

Только когда Московское государство вследствие знаменательного завоевания Казани, в тот период самой крупной державы в регионе, вступило в контакт с этим краем, где благодаря османскому влиянию заложничество было обычной практикой, эти методы прочно интегрировались в репертуар московской политики подчинения и имперской реализации власти. Произошло ли это в результате диффузионного акта культурного обмена или сознательного культурного трансфера — здесь не важно. Но теперь, так или иначе, взятие и удержание заложников развились в составные элементы консолидации русского и российского владычества над нехристианскими народами. Регионом, в котором происходил этот культурный обмен или трансфер, стал Северный Кавказ.

Поскольку в литературе зарождение и первоначальный характер московского заложничества либо остаются в тени, либо из‐за политических обстоятельств и ситуации с источниками не рассмотрены и не оценены достаточно основательно, следует уделить этому аспекту более пристальное внимание. Московское покорение мусульманского Казанского ханства коренным образом изменило политический ландшафт. Главы многочисленных этнических групп, которые населяли территории к востоку и югу от Казани, впервые послали посольства в Москву, добиваясь заверений в «дружбе», и даже были сразу готовы принести присягу на верность русскому правителю. Одним из ярких примеров стало покорение Сибирского ханства, чьи посланники в 1555 году прибыли ко двору русского правителя Ивана IV, чтобы от имени своего князя Едигера и всех сибирских земель принести присягу на верность и стать данниками российского монарха. Иван IV, который был провозглашен в 1547 году «царем», в ответ на это отправил своего посланника (дорога) с ярлыком, чтобы на монгольский манер сосчитать податных и привести их к присяге. При этом он также не потребовал заложников³¹⁴.

В 1554 году последовал поход на Астраханское ханство и его окончательное покорение два года спустя. С покорением Астрахани сразу же сформировалась прямая связь с Северным Кавказом — регионом, с которым в Москве связывали дальнейшие геополитические амбиции. Часть населения Северного Кавказа также стремилась к тому, чтобы избавиться от власти крымских татар и османского султана, которую многие считали деспотичной, и хотели взамен заключить альянс с набиравшим силу русским царством. Посреди этнической пестроты Северного Кавказа, облюбованного османским султаном, персидским шахом, кумыкским шамхалом и крымско-татарским ханом, поселились черкесские (адыгейские) кабардинцы. Наряду с кумыками, они являлись, не в последнюю очередь благодаря высокой степени социального расслоения, одним из политических «тяжеловесов» региона. Первые кабардинские князья, которые уже в 1552 и 1555 годах просили о принятии их на царскую службу и крестились, в результате были радушно встречены в Москве³¹⁵.

В 1557 году «верховный князь» (или пщы тхьэмадэ) Кабарды Темрюк Идаров даже просил о военном союзе с царем для защиты от османских и крымско-татарских притязаний и, согласно русской летописи, также о том, чтобы войти «в подданство» («бити челом чтоб их государь пожаловал, велел им собе служити и в холопстве их учинил»). Поскольку оригинал документа не сохранился и русская летопись является единственным источником информации об этом событии, сегодня нелегко оценить характер данного соглашения. Однако летопись не упоминает о принесении присяги кабардинским князем. Также речь не идет о кабардинской земле, поэтому празднование в 2007 году предполагаемого 450-летнего юбилея государственного «союза» Кабарды с «Россией» обосновано скорее идеологическими, а не историческими причинами³¹⁶.

Истинный характер договора становится очевидным при более внимательном рассмотрении условий. В русской летописи не только отсутствует указание на присягу, но также не идет речь и об уплате дани. Есть немало оснований полагать, что царь Иван IV вначале исходил из того, что нашел в лице верховного кабардинского князя Темрюка Идарова могущественного союзника, с чьей помощью Московское государство рассчитывало расширить силовое присутствие на Северном Кавказе. Это объяснило бы, почему царь в последующие два года предоставил в распоряжение князя значительные войска (стрельцов или казаков), которыми тот мог свободно распоряжаться в борьбе против других кабардинских князей, оказывающих Темрюку неповиновение³¹⁷. Иван IV даже счел возможным, после смерти своей первой жены, в 1561 году взять в жены дочь Темрюка. Это еще одно доказательство того, что в 1550‐х и 1560‐х годах с точки зрения Москвы они хотя и находились в асимметричном соотношении сил, но вместе с тем рассматривались как союзники по коалиции. О строгих иерархических отношениях, как в случае с элитой этнических групп, которые непосредственно перешли в царское подданство, речь отнюдь не шла.

Уже этот короткий взгляд на русско-кабардинские отношения показывает, насколько нецелесообразно исходить из предположения, разделяемого Г. А. Кокиевым и Ф. А. Озовой, что уже в 1550‐х годах осуществлялось предоставление кабардинских заложников в качестве выражения кабардинского подданства русской стороне³¹⁸. Кроме того, данное утверждение, во-первых, не подкреплено происходящим из источника понятием, и во-вторых, внешние обстоятельства не позволяют сделать убедительный вывод о предоставлении заложников

Скорее с 1557 года ряд кабардинских князей, и среди них верховный князь Темрюк Идаров, исходящие из собственных властно-политических интересов, начали отправлять к царскому двору в Москве в знак «дружбы» одного или даже нескольких своих сыновей³¹⁹. Последние были там крещены, получили русские имена, выучили русский язык, были приняты на царскую военную службу, участвовали в оборонительных войнах против крымского ханства и некоторые еще при Иване IV стали видными политическими деятелями в Московском государстве³²⁰. Княжеские семьи добровольно посылали своих сыновей, которые никогда не заменялись, не рассматривались как залог и которые, как правило, никогда не возвращались на родину³²¹. Чтобы подчеркнуть союзнические и дружеские отношения, они, напротив, поступали на царскую службу, перенимали русскую культуру и обеспечивали своим семьям перспективные должности при дворе. Эта форма отправки сыновей не имела ничего общего с позднеримской или монголо-татарской традицией заложничества, когда в каждом случае метрополия была заинтересована в том, чтобы оказывать влияние и политически воздействовать на наследника престола покоренной этнической группы, прежде чем он возьмет в руки бразды правления этой группой. Также это не имело ничего общего с заложничеством, которое укоренилось в Московском государстве с 1580‐х годов.

Самое позднее в конце 1580‐х годов в русско-кабардинских отношениях произошли коренные изменения. Наперсник и тесть царя Ивана IV князь Темрюк Идаров умер от ран, полученных в сражении с крымскими татарами, двое его сыновей попали в крымско-татарский плен. Идея, что Идаровы смогли бы объединить под одной рукой всех кабардинских князей и соседние этнические группы Северного Кавказа (по образцу модели московского владычества над княжествами Киевской Руси) и обеспечить царю стабильную возможность влияния во всем регионе, оказалась иллюзией. Противодействие вмешательству Москвы на Северном Кавказе ожесточенно и последовательно выражали не только ее противники в Османской империи и в Крымском ханстве. Среди кабардинских князей также сформировался сильный антимосковский альянс³²². В результате царское правительство сделало вывод, что больше не может полагаться на один княжеский клан, чтобы прочно закрепиться в регионе. Оно нуждалось в более широком фундаменте власти.

Начало московского заложничества на Северном Кавказе

По аналогии с уже устоявшейся практикой политики подчинения на восточной границе с этих пор Московское государство обратило свой взгляд на все сильные партии Северного Кавказа. Как можно больше вождей и князей были обращены в подданство с помощью присяги «под царскую руку». При «неповиновении» организовывались военные походы, партии натравливались друг на друга. Для укрепления этой многопланово организованной политики на Северном Кавказе московская сторона впервые в истории создания своего государства применила метод, с которым кабардинцы были уже хорошо знакомы из османско-крымско-татарского опыта: взятие заложников. Применительно к 1588 году можно говорить не об удивительном «переломном моменте» в методе заложничества в сравнении с 1550-ми годами (Ф. А. Озова) или даже об открытии «двухступенчатой» практики (Г. А. Кокиев), но скорее только о начале практики заложничества³²³.

И вновь полезно обратиться к истории понятий, чтобы приблизиться к пониманию современников событий — в данном случае пониманию того, что подразумевала московская сторона под термином «заложник». Изначально доминировавший термин заклад, обозначавший заложника, впервые был применен в кабардинском контексте в 1588 году в жалованной грамоте³²⁴. Исходя из этого, необходимо было выступить военным походом против «непослушных» («на наших непослушников»), «заставить повиноваться» и затем захватить заложников («и заклады у них поимати»). Заложник (заклады) должен был быть доставлен в город Терск для подтверждения («для укрепления поимати»), чтоб они [кабардинцы] «от Крымского и от Шевкальского отстали» и вместо этого «в нашем царском жалованье и в службе» были³²⁵.

В этой грамоте представляются важными несколько элементов. Так, сначала осуществлялось принуждение к «послушанию» и только затем брались заложники «для подтверждения», но не наоборот — люди становились пленниками, чтобы таким образом осуществить процесс покорения. В противном случае речь шла бы о пленении, но не о захвате заложников в смысле человеческого залога. Кроме того, взятие заложника обосновывалось тем, что он должен был обеспечить лояльность царю и предотвратить переход на сторону Крымского хана или кумыкского шевкала (человеческий залог). Наконец, было приказано содержать заложника в московской крепости Терск — порядок действий, который явственно отличался от монголо-татарского метода держать заложников при ханском дворе.

С термином заклад московские дипломаты ввели понятие для «человеческого залога», которое до этого с XIV века использовалось как эквивалент латинского термина pignus (залог) исключительно для материальных видов залога, таких как залог недвижимости, залог движимого имущества или антихрез, и которое едва ли можно было отличить от русского термина для материального залога (залог). С конца 1580‐х годов оно стало также распространяться на обозначение человеческого залога, хотя и всего на полстолетия³²⁶.

Именно эта аналогия, согласно которой понятие залога отныне должно было распространяться как на людей, так и на материальные предметы, ярко демонстрирует характер заложничества в конце XVI, XVII и даже в начале XVIII века в российском государстве (и, предположительно, также во времена Киевской Руси): люди, как и вещи, должны были «храниться» в условленном месте условленное время, чтобы придать вес политическим требованиям. И именно это понимание легло в основу заложничества, как оно практиковалось в имперском контексте российского государства до начала XVIII века. Таким образом, оно значительно отличалось от формы, практиковавшейся в античном Риме или монголо-татарском Сарае.

Существенной предпосылкой для введения заложничества с российской стороны (по османскому образцу) было строительство крепостей. Возведение крепостей, форпостов, редутов и валов издавна принадлежало к важнейшим инструментам экспансии Великого княжества Московского и позже Московского государства. Он применялся при завоевании как Сибири и Дальнего Востока, так и южных степей и Северного Кавказа³²⁷. Поэтому спустя десятилетие после принятия отдельных кабардинских князей на царскую службу и заключения военного союза с князем Темрюком Идаровым в 1550‐х годах, царское правительство охотно удовлетворило просьбу князя Темрюка закрепить свою военную мощь у подножия Северного Кавказа. В 1567 году на реке Терек было возведено первое московское укрепление³²⁸.

Место было выбрано удачно: крепость стояла у устья реки Сунжи, у места впадения в крупный Терек, на стратегически важном перекрестке, известном как «османский путь», где пересекались пути, шедшие с севера на юг и с востока на запад Северного Кавказа. Крепость переполнила чашу терпения крымско-татарского хана и османского султана: они больше не хотели мириться с вмешательством Москвы в дела региона, который они воспринимали как неотъемлемую часть собственной зоны влияния. Больше двух десятилетий шла борьба за этот узловой пункт, и в 1571–1572‐м, а затем в 1578 году крепость разрушалась³²⁹. В итоге московская сторона добилась своего. Ей удалось не только заново отстроить крепость в 1588 году, но и основать в ее окрестностях постоянное поселение казаков³³⁰.

Год спустя создание специально оборудованного дома для заложников, которые жили внутри Терской крепости, положило начало новому методу консолидации власти в Московском государстве³³¹. Впредь все заложники по всему царству должны были содержаться, как в случае с Терской крепостью, на окраинах завоеванных, аннексированных или находящихся в процессе захвата территорий. Такая организация убивала одним выстрелом сразу трех зайцев: во-первых, территориальная близость к исконным местам поселения покоренных этнических групп облегчала замену заложников, которая должна была происходить через определенные промежутки времени. Во-вторых, родственники заложника получали возможность время от времени убеждаться в его благополучии. С помощью подобных посещений российская сторона надеялась добиться большего успеха в выполнении ее требований. В-третьих, наконец, и без того уже существующую военную охрану крепости можно было также использовать для надзора за заложниками, так что охрана не требовала дополнительного финансирования. Терск (Терский город) как пункт содержания заложников даже назначили местом пребывания воеводы и город оставался на протяжении почти полутора столетий важнейшим центром имперской политики российской державы на Северном Кавказе.

Рис. 2. Терская крепость на реке Терек между Черным и Каспийским морями, расположенная между территориями кумыков и кабардинцев на Северном Кавказе, XVIII век

Борьба за власть среди кабардинских князей, разгоревшаяся в 1589 году после смерти князя Камбулата Идарова, брата князя Темрюка Идарова, предоставила Москве новые возможности. С сентября 1589 года царское правительство заставило всех кабардинских князей, сам род Идаровых и другие особо влиятельные в политической жизни Кабарды семьи регулярно предоставлять заложников³³². Московское государство следовало политической стратегии, которую оно позже реализовало также и за пределами Северного Кавказа, на других перифериях: речь шла о стремлении с помощью заложников из различных семей оказывать давление на значительную часть политической элиты покоренных этнических групп и таким образом иметь возможность определять их (внешне)политический курс³³³.

В свете межимперской борьбы за кабардинцев между Османской империей, Крымским ханством, Персией и Московским государством, а также из‐за внутренних разногласий внутри кабардинских княжеских родов оказывать влияние на их внешнеполитическую ориентацию представлялось особенно непростой задачей. Царскому правительству пришлось с неудовольствием принять к сведению, что этнические группы в областях фронтира приспособились к тому, чтобы поддерживать лояльность одновременно нескольким сторонам: некоторые кабардинские князья, несмотря на предоставление заложников царю, не хотели в дальнейшем отказываться от тесных отношений с крымским ханом и кумыкским шамхалом и от выдачи этим правителям заложников в качестве залога для поддержания мирных отношений³³⁴.

Вместе с тем заложничество вкупе со строительством крепостей были признаны настолько успешными методами для создания и развитие фундамента властно-политических притязаний Московского государства в отношении кабардинцев, что они были перенесены на процесс взаимодействия и с другими этническими группами и стали краеугольным камнем царской имперской политики в отношении нехристианских народов. Присяга на верность, которую Москва по-прежнему заставляла приносить глав покоренных этнических групп, хотя и оставалась, как и прежде, важнейшим аспектом подчинения царской власти, но только с началом практики заложничества верховенство Москвы стало очевидно извне.

С одной стороны, это заметное теперь верховенство могло быть, с одной стороны, использовано против империй-соперников, которые хотели подчинить себе те же этнические группы³³⁵. С другой стороны, удержание взятых Москвой заложников из числа коренного населения могло произвести гораздо более сильный эффект в отношении покоренных этнических групп, чем ритуалы присяги на верность и жалованные грамоты. Поэтому отныне требование московского правительства о предоставлении заложников стало неотъемлемой составной частью принятия или подчинения новых этнических групп на юге или востоке государства. «Подданство» в имперском контексте на юге и востоке приобреталось в равной степени как через клятву верности, так и через передачу сыновей или братьев правителей. Присяга на верность и предоставление заложников стали двумя сторонами одной медали.

Это относилось к переговорам о подчинении с кумыкским шамхалом в конце XVI века³³⁶ и к процедуре принятия в «подданство» башкир, ногайских татар и калмыков (в XVII веке), киргизов и казахов (в XVIII веке) на юге и юго-западе и к покорению остяков, ненцев и других самоедских этнических групп, якутов, бурятов, юкагиров, чукчей, ительменов и коряков в Западной и Восточной Сибири, на Дальнем Востоке, а также индейцев-тлинкитов и других коренных этнических групп на Русской Аляске³³⁷. Место, в котором селили заложников с начала XVII века на Северном Кавказе, на юге степных районов и на Волге, носило название аманатный двор. В лесах Сибири и на Дальнем Востоке использовались простые бревенчатые дома (избы)³³⁸. В этих скромных жилищах, которые располагались внутри небольших или крупных огороженных поселений, состоявших из деревянных построек (зимовье или острожек), заложники в Сибири или на Дальнем Востоке должны были находиться постоянно³³⁹.

Служившие в этих поселениях обеспечивали им за счет государства минимум еды и одежды, но злоупотребления были широко распространены. Нередко заложников обманывали, избивали или кормили падалью. В других случаях, как иногда на Дальнем Востоке, обеспечение питанием было возложено на членов соответствующих этнических групп³⁴⁰. Если соплеменники заложника не платили дань, он мог умереть с голоду. Заложник часто погибал от изменения образа жизни в аманатном дворе и из‐за контакта с болезнетворными вирусами, распространявшимися среди российского населения фронтира, особенно с оспой³⁴¹.

В северокавказской Кабарде, находящейся под турецким влиянием, заложничество Московского государства не только обрело свои истоки и характерную форму. Помимо этого, османское влияние отразилось на восприятии нового понятия для человеческого залога. С конца XVI века в Московском государстве для обозначения заложника использовали термин аманат, который постепенно вытеснил термин заклад и широко применялся до XIX века. От слова аманат позже произошло понятие аманатство для обозначения метода в целом.

Здесь следует еще раз обратить внимание на то, что понятие аманат пришло не из эпохи монголо-татарского владычества в XIII–XV веках. Напротив, первые свидетельства о нем в Московском государстве относятся к 1586 году, хотя общераспространенным он стал только в 1610–1614 годах³⁴². В противоположность понятиям таль или заклад новое обозначение заложника имеет не славянское, а арабское происхождение. Османская империя, вероятно, заимствовала это понятие (как, возможно, и саму практику) у аббасидов, династии которых окончательно прервались с завоеванием османами Каирского халифата в 1517 году. В Аббасидском халифате было принято, чтобы покоренные кочевые этнические группы в качестве гарантии надежной выплаты дани предоставляли регулярно сменявшихся заложников из семей высших высокопоставленных лиц. Однако ничего не известно о том, чтобы в аббасидском контексте существовало целенаправленное политическое использование заложников, подобное монголо-татарской практике³⁴³.

В тюркском языке арабское понятие было преобразовано в amanat и ämanät³⁴⁴. Языковое заимствование из османско-турецкого региона кажется очевидным по причине близких отношений Москвы с Кабардой, которая с конца XVI века была тесно связана с Крымским ханством и османским султаном. К тому же османско-турецкий язык давно получил статус языка межнационального общения огромного региона — с тех пор как Османская империя настолько расширилась, что временами простиралась от Багдада до Белграда и от Каира до Крыма. С конца XV века арабские (и персидские) элементы постоянно включались в османско-турецкий язык — в том числе понятие аманат³⁴⁵.

Однако даже если кабардинцы и большинство степных народов юга были хорошо знакомы из османского контекста с заложничеством — как методом для регулирования политических отношений, — далеко не все княжеские семьи или главы этих этнических групп были готовы сразу же предоставлять заложников московскому царю. Кабардинский князь Алкас, например, пытался в сентябре 1589 года избежать выдачи заложников со словами: «Дожил есми до старости и преж сего веривали во всяком деле моему слову, а закладу есми и шертованья никому не давывал»³⁴⁶.

Московская имперская элита, конечно, видела блеф тактика, который, как она знала от других кабардинских князей, уже поддерживал оживленный обмен заложниками с кумыкским шевкалом³⁴⁷. Она осталась непреклонной и в итоге добилась успеха. Вместе с тем она смогла добиться предоставления заложников только со значительными уступками: князь Алкас потребовал за это свободный доступ к ловле рыбы и охоте в реках и землях края, помощи вольных казаков и дворцовой охраны царя при переправе через реки Терек и Сунжа, обязательства сражаться силами царских войск против врагов князя Алкаса и наконец ежегодного жалованья в том же размере, какое получали другие кабардинские князья³⁴⁸.

При подобных значительных уступках со стороны Москвы создается впечатление, что взятие заложников являлось прежде всего бартерной сделкой³⁴⁹. Однако это впечатление обманчиво. Оно скрывает истинное соотношение сил. Вопрос состоял, как правило, не в том, должны ли быть заложники предоставлены Московскому государству, но лишь в том, кто и на каких условиях должен был стать заложником³⁵⁰. Царские представители во время переговоров действовали прагматично, как они уже поступали раньше при включении в русское и российское подданство этнических групп на юге и востоке³⁵¹. Они часто обещали подарки и денежные вознаграждения, чтобы добиться перелома в переговорах и получить присягу на верность и согласие на предоставление заложников. Подарки в виде денег, изделий из шерсти, мехов и предметов роскоши служили при этом не только инструментом подкупа. Задача состояла также в том, чтобы привлечь других князей и этнические группы, которые еще не покорились «могущественному, но милостивому правителю» и не предоставили заложников³⁵².

Царские слуги были непреклонны только в одном требовании: признавались заложники исключительно из самых знатных семей. Это определялось их авторитетом, богатством и их численностью внутри коренной этнической группы³⁵³. Особые усилия прилагались для того, чтобы предоставлялись сыновья и племянники правителей. В случаях, когда было несколько жен, с особой тщательностью изучалось значение каждого случая материнства внутри иерархии клана³⁵⁴. Оставшееся пространство для торга, которое слуги царя использовали для вопросов о том, кто будет передан в качестве заложника, на какой срок и какие подарки, какое жалование или какие политические обязательства за это будут предложены, зависело, с одной стороны, от положения во власти того, кто выдавал заложника: чем более весомым в политическом и военном отношении являлся заложник, тем шире было пространство для переговоров. С другой стороны, интересы московской стороны, которые варьировались в зависимости от региона, определяли то, насколько уступчивыми были царские посредники при переговорах.

Региональная специфика московского заложничества

На Северном Кавказе предоставление заложников служило гарантией политической лояльности местных правителей российскому государству и вводилось им прежде всего как мера противодействия имперской конкуренции со стороны Персии, Крыма и Османской империи. В южных степях российская сторона, помимо политической верности, рассчитывала на соблюдение договоренностей — в первую очередь о прекращении набегов на российские поселения и караваны. Захват заложников среди башкир имел целью прекращение их восстаний. В Сибири и на Дальнем Востоке заложничество служило стимулом для регулярной выплаты дани — ясака. Именно в тех районах, где до ближайшей российской крепости было далеко, деревянные дома с заключенными в них заложниками представляли собой «естественное» место, куда представители коренных народов приезжали для сдачи шкур.

Различие интересов объясняет различия в порядке действий российской стороны. В то время как в большинстве случаев при взятии заложников в южных степях и на Северном Кавказе существовала возможность переговоров и поэтому в отношении этих регионов можно говорить о «договорах о заложничестве», то практика заложничества в Сибири, на Дальнем Востоке и в северной части Тихого океана выглядела совершенно иначе. Здесь имело место одностороннее, насильственное взятие заложников, которое западное международное право раннего Нового времени заклеймило как «международно-правовые репрессии в мирное время». Соответственно, по-прежнему допустимым захват заложников считался только в военное время и только для того, чтобы удержать население оккупированной территории от военных действий против оккупационных властей³⁵⁵.

Не стоит полагать, что царская власть когда-либо задумывалась о международно-правовой оценке своих действий в отношении захвата заложников. Российская имперская элита не сомневалась в допустимости своих действий. Эта позиция определялась прежде всего московской точкой зрения на этнические группы на Востоке, которые планировалось покорить: все коренные жители, которые не были готовы принести присягу, платить дань и предоставлять заложников, считались «немирными иноверцами» или «изменниками»³⁵⁶. Они выступали против законного с российской точки зрения притязания царя на своих подданных и отказывались от связанного с этим повиновения. Кроме того, их негативное поведение ставило под угрозу цель приумножения государственных доходов за счет дополнительных плательщиков ясака³⁵⁷.

Таким образом, взятие заложников в Восточной Сибири, на Дальнем Востоке и в северной части Тихого океана, как правило, совершалось с применением грубой силы. В отличие от ситуации с кабардинцами, казахами или башкирами, здесь заложникам не разрешалось свободно передвигаться внутри крепости. Вместо этого они в основном находились в деревянных домах, прикованные железными цепями, и им оставалось только надеяться на пропитание либо от добросердечных российских служилых людей, либо от членов своего клана или своей этнической группы. Но прежде всего вопрос их выживания зависел от того, готовы ли члены их клана или этнической группы платить дань. Из столицы постоянно поступали указания заботиться о заложниках, хорошо кормить их и таким образом мотивировать членов клана или этнической группы сдавать меха. Но реальность обычно выглядела иначе³⁵⁸.

Представители царской власти сталкивались с проблемами совершенно особого рода, когда коренные жители абсолютно не чувствовали связи с заложниками, выбранными из их рядов, — они просто бросали их и бежали. С таким отношением российские завоеватели сталкивалась вплоть до середины XVIII века среди бурят, коряков и прежде всего среди проживающих на Дальнем Востоке чукчей³⁵⁹. Чукчи раньше никогда никому не платили дань, не говоря уже о предоставлении заложников. Поэтому столь привычный для россиян метод взятия заложников вызвал у чукчей полное непонимание. Более того, заложники в данном случае никоим образом не оправдали ожиданий, возложенных на них царской стороной. Вместо того чтобы беспокоиться о благополучии Апы, сына чукчи, который в 1648 году был «захвачен» царской стороной на реке Колыме как заложник, и вместо того чтобы отныне посылать царским послам ясак, ни отец, ни мать, ни другие представители этой семьи или чукчей вообще не дали о себе знать³⁶⁰.

Андрей Зуев смог убедительно доказать, что чукчи считали членов своей этнической группы, после того как они были насильно захвачены российской стороной в качестве заложников, мертвыми, независимо от того, были ли они на самом деле мертвы или еще живы. Согласно верованиям и мировоззрению чукчей, если кто-то умирал насильственной смертью, то это приводило к «доброму духу» и приносило удачу родственникам³⁶¹. Переход в царское заложничество ассоциировался со смертью. Таким образом, потерю тех, кто был успешно «похищен» российской стороной, можно было больше не принимать во внимание³⁶².

Рис. 3. Семья чукчей в кафтанах из оленьих шкур с собачьим или волчьим мехом. На заднем плане — яранга, большая палатка из оленьих и моржовых шкур. Рисунок XIX века

В случае с чукчами, таким образом, принцип обеспечения российской экспансии и притязаний на господство, который основывался на связи представителей группы с заложниками, взятыми из ее среды, потерпел фиаско³⁶³.

Российские служилые люди, которым после долгих усилий в суровых районах Дальнего Востока удавалось заполучить отдельных представителей чукчей или коряков, напрасно надеялись привести семейные кланы или этнические группы в российское подданство. Кроме того, они сталкивались с фактами многочисленных набегов, с помощью которых чукчи пытались изгнать российских захватчиков. При этом чукчи вплоть до 1750‐х годов несли трагические потери в собственных рядах³⁶⁴.

Если в ситуации с чукчами российский интерес был направлен преимущественно на их подчинение с целью получения доходов от ясака, совсем другие причины для захвата заложников возникли в ходе экспедиций на Камчатку, Алеутские острова и Аляску. Во-первых, суровые условия регионов затрудняли продвижение и путешествия вообще. Поэтому в случае длительного пребывания, например при зимовке, предполагалось, что удержание заложников защитит от нападения местных жителей. Во-вторых, взятые в заложники коренные жители часто сами по себе давали достаточную гарантию выживания, потому что без их помощи не знающим местность российским исследователям и завоевателям грозила голодная смерть³⁶⁵. Заложники также должны были служить посредниками и советниками при общении с коренными племенами и в качестве проводников в неизвестных районах. Нередко заложников привлекали и к принудительному труду в частных домах или подвергали сексуальной эксплуатации³⁶⁶. Хотя эти злоупотребления никоим образом не являлись установками российской власти, тем не менее их не удавалось предотвратить и виновные наказывались редко³⁶⁷.

Итак, московскую традицию заложничества в ее многообразии и прагматичном обращении со стороны имперской элиты трудно уложить в единую концепцию. Как и царская концепция подданства, намеренно размытая в своих контурах и за счет этого способная адаптироваться к соответствующим обстоятельствам, созданный российской имперской элитой метод взятия заложников превратился в инструмент экспансии и консолидации империи с практически безграничным спектром применения.

Поскольку интенсивность обращения к заложничеству зависела от соответствующего состояния имперской экспансии и консолидации власти, периоды расцвета практики заложничества также совпадали с периодами расцвета экспансии и особых усилий, направленных на подчинение и интеграцию коренного населения. Так, конец XVI века можно охарактеризовать как начало пиковой фазы заложничества среди северокавказских кабардинцев, период с XVII до конца первой трети XVIII века — на Северном Кавказе и в Поволжье, в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке, а также среди калмыков и башкир. Начиная с 1740‐х годов значимость и интенсивность заложничества в этих районах постепенно снижались. Но теперь этот метод получил широчайшее распространение среди казахов, на Алеутских островах, в северной части Тихого океана и на Русской Аляске. Он играл важную роль до конца XVIII века и на Северном Кавказе. В начале XIX века заложничество постепенно утратило свое некогда первостепенное значение и в этих областях, но вплоть до 1820‐х годов еще считалось во многих районах обычным делом. В отдельных случаях заложничество встречалось вплоть до 1860‐х годов³⁶⁸.

3.4. НОВОЕ ИЗМЕРЕНИЕ В XVIII ВЕКЕ: АМАНАТСТВО И МИССИЯ ЦИВИЛИЗИРОВАНИЯ

Изменившийся в Западной Европе XVI и XVII веков международно-правовой дискурс в отношении заложничества придавал все большее значение личности и ее самореализации. В соответствии с этим больше никто не мог быть лишен свободы, чтобы нести ответственность или ручаться за действия сообщества. При этом Московское государство явно шло другим путем и продолжало требовать предоставления заложников. Вероятно, одна из причин сохранения заложничества даже в XVIII веке заключается в исторически сложившемся важном значении, которое в Российской империи еще со времен Киевской Руси придавалось принципу поручительства отдельных лиц за все сообщество и возложения на сообщество коллективной ответственности за одного человека. Историки Хорас В. Дьюи и Энн М. Клеймола установили, в сколь значительной степени все аспекты жизни Московского государства в силу многовековой традиции и монголо-татарского влияния были проникнуты руководящей идеей коллективной гарантии и ответственности³⁶⁹.

Ярким примером такого коллективного подхода служит поручительство (порука). За уголовные преступления, за долги, политическое оскорбление, неуплату налогов, неисполнение повинностей, неявку в суд, за нарушение договора или военный или административный проступок — во всех этих случаях один или несколько человек могли быть привлечены к ответственности и наказаны как поручители за проступки других членов группы³⁷⁰. При этом давление, направленное на то, чтобы заставить лицо выполнить требование, оказывалось не столько посредством прямого государственного принуждения, сколько косвенно, через соседей, семью или служилых людей, которые принадлежали к той же общине и вместе с которыми это лицо находилось на службе у царя.

Если следовать за рассуждениями Дьюи и Клеймолы, можно сделать вывод, что именно принцип коллективной гарантии и ответственности позволил Московскому государству нарастить значительную мощь и достичь относительно высокой степени контроля³⁷¹. На фоне этого исторического развития гораздо менее удивительным представляется тот факт, что концепция коллективной ответственности и поручительства отдельных лиц за общину, в том числе и в случае заложничества, сохранялась за пределами Московского государства, в отличие от Западной Европы, и на протяжении всего XVIII века, а ее масштабы в некоторых случаях даже увеличивались.

Вместе с тем с инициированными Петром I изменениями политической и культурной жизни западноевропейский дискурс раннего Просвещения получил распространение и среди российской имперской элиты. Однако, поскольку в вопросе о заложничестве мнение о том, что личность необходимо защищать от обязанности выступать в роли гаранта за общество, не утвердилось, возникает вопрос, повлияла ли в принципе принятая Петром I интерпретация концепций раннего Просвещения на многовековую русскую и российскую традицию заложничества, и если да, то как.

Первые явные признаки изменений наблюдаются в ходе крупной кампании по христианизации, начатой при Петре I и значительно расширенной при двух его преемницах, императрицах Анне Иоанновне (1730–1740) и Елизавете Петровне (1741–1761)³⁷². Миссионерская деятельность не минула и заложников. В июле 1730 года начальнику сибирского города Охотска Григорию Григорьевичу Писареву было поручено проследить, чтобы все местные церковные служители «во всяком бы остроге склоняли аманатов и других охотников учиться грамоте и показывали им закон христианский, понеже тамошний народ никакой веры и закону не знают»³⁷³.

Теперь сибирские заложники не служили исключительно залогом того, что покоренные члены их этнической группы будут платить дань царской администрации. Человеческий залог уже не воспринимался только как политический инструмент для экспансии и увеличения доходов государства. Заложники, большинство из которых строго охранялось казаками в российских крепостях, были признаны самоцелью, людьми, мировоззрение и образ жизни которых необходимо изменить. Несмотря на то что в основу указа 1730 года легла облаченная в религиозную форму миссионерская идея, в ней уже наблюдались фундаментальные перемены.

Этому повороту событий суждено было стать еще более радикальным. После примерно полуторавековой практики заложничества, в эпоху царствования императрицы Анны Иоанновны усилились сомнения в том, насколько эффективным был прежний метод с точки зрения его основной цели — обеспечения лояльности покоренных этнических групп царскому правительству. Применение заложничества очевидно не уменьшило количества конфликтов с калмыками³⁷⁴. Восстания башкир, каждое из которых приводило ко все большему распространению практики захвата заложников, регулярно повторялись с 1660‐х годов несмотря на то, что в российских крепостях, таких как Казань и Уфа, удерживалось множество башкирских заложников³⁷⁵. В ответ на серьезные злоупотребления и нарушения при обращении с заложниками — воеводы вплоть до XVIII века ввиду отсутствия правовой базы часто позволяли себе самоуправство — и в ответ на многочисленные прошения в 1728 году Сенат впервые регламентировал порядок заложничества в отношении башкир³⁷⁶: в соответствии с ним башкирских заложников больше не разрешалось удерживать в отдаленных крепостях и принуждать там к работе. Вместо этого крепость Уфа была объявлена единственным местом содержания заложников и любой принудительный труд заложников был запрещен³⁷⁷.

Но решение Сената не разрешило ситуацию. Астраханский губернатор Артемий Петрович Волынский (1689–1740) не видел причин для смягчения практики заложничества. Напротив, он настаивал на том, чтобы брать по несколько заложников на волость и тем самым увеличивать их общее число. Кроме того, он предлагал содержать их в Уфе, «а лучше еще в Казани» и ежегодно обменивать³⁷⁸. Хотя это не способствовало ни окончанию башкирских восстаний, ни прекращению потока прошений башкир новой императрице Анне Иоанновне.

Заложничество среди казахов

Столкнувшись с джунгарской угрозой, казахи Младшего жуза во главе с Абулхаир-ханом в 1730–1731 годах искали контактов с царским правительством и просили принять их в российское «подданство». По этому случаю Коллегия иностранных дел поручила своему представителю Мухаммеду Тевкелеву (при крещении — Алексей Иванович Тевкелев) не настаивать на безоговорочном предоставлении заложников. Хотя от казахских посланников были получены устные заверения, что казахские старшины готовы платить ясак, как и башкиры, и в обмен на соответствующее финансовое обеспечение посылать заложников в Уфу. Но если хан не захочет выполнять эти требования, то вместо этого необходимо было просто позаботиться о том, чтобы хан отправил послов, которые докладывали бы о делах казахского хана при царском дворе³⁷⁹.

На фоне прежней многовековой практики российского государства данный подход стал существенным смягчением предыдущей позиции. Когда требование Тевкелева предоставить заложников действительно натолкнулось на сопротивление, он, следуя инструкции, не стал настаивать на предоставлении заложников после принесения присяги на верность. Однако он был обеспокоен тем, как остановить казахские набеги на российские караваны, продолжавшиеся и после 1731 года³⁸⁰.

Отказ казахских старшин посылать своих детей в качестве заложников в Уфу и ответ хана, который намеревался просто отправить «посланников» к царскому двору, подтолкнули Тевкелева к новой идее: построить крепость, где жили бы члены ханской семьи и старшины каждого рода, ежегодно сменяясь, и там как судьи назначали бы наказания за совершенные казахами преступления. В таком случае они не содержались бы как политические заложники (вместо политичных аманатов), но выполняли бы важные функции. Кроме того, Тевкелев считал их способными, наряду с исполнением судебных функций, собирать ясак у казахов и отправлять дань в Москву. В то же время крепость и ее охрана казаками внушали бы им страх и удерживали бы от набегов. Таким образом, российские подданные в приграничных регионах были бы лучше защищены, а караваны могли бы передвигаться с большей безопасностью³⁸¹.

В апреле 1733 года Тевкелев представил это предложение Коллегии иностранных дел в усовершенствованном варианте: к взятию заложников в классическом формате он предлагал прибегать только в случае выхода в путь российского каравана. Казахских заложников следовало отпускать после благополучного возвращения каравана. Нововведение же состояло в строительстве крепости на окраине Казахской степи (в месте, где Ор впадает в Яик), где казахские судьи вместе со служившими в крепости казаками должны были предотвращать набеги³⁸².

Таким образом, с предложением российского посредника Тевкелева впервые появилась идея о том, что интересы державы могут быть реализованы более успешно посредством интеграции представителей коренных народов, чем с помощью давления на нерусские этнические группы и принуждения их к лояльности. Однако предложение Тевкелева о взятии заложников в случае с российскими караванами ясно показало, что реформаторские мысли не мешали ему параллельно придерживаться концепции заложничества как человеческого залога.

Через год императрица Анна Иоанновна заинтересовалась этим предложением и усовершенствовала его. В это время она как раз одобрила одну из крупнейших на тот момент экспедиций в российской истории. Иван Кириллович Кирилов (1689–1737), статский советник и секретарь Сената, сумел в начале мая 1734 года пламенной речью убедить императрицу отправить экспедицию в южные степи³⁸³. В подробных инструкциях Кирилову императрица поясняла, что российский метод заложничества во время предстоящего изучения казахских поселений должен отойти от древней традиции и измениться, по крайней мере в отношении казахов Младшего жуза.

Критика традиционного метода взятия заложников со стороны Анны Иоанновны, в отличие от международно-правовой дискуссии Западной Европы, не основывалась на том, что отдельный индивид должен быть лучше защищен от незаконного захвата. Скорее многолетний опыт общения с башкирами, по словам императрицы, показал, что они предоставляли в качестве заложников только худых людей. Они не были нужны представителям своей этнической группы и, следовательно, никоим образом не могли в полном объеме оказать дисциплинирующего воздействия на башкир в целом. Поэтому при взаимодействии с вновь вступившими в подданство этническими группами нужно было действовать иначе. Отныне предоставленные лица вновь покоренных народов уже должны были называться не «аманатами» («аманатами их не называть»), а — и тут в игру включается идея Тевкелева — их следовало брать на службу в «особной суд», который назначался бы администрацией. Таким образом, связь с российским государством будет осуществляться не «за аманатство, но за милость и правосудие Наше»³⁸⁴.

Указания императрицы были выполнены два года спустя (1736) лишь фрагментарно, а в некоторых районах даже спустя несколько десятилетий. Тем не менее она инициировала сверху новый дискурс, который должен был определять метод заложничества в следующие несколько десятилетий³⁸⁵. Среди причин отказа от старого метода «удержания» заложников как средства оказания давления на поведение коренных народов было и осознание того, что в прошлом башкиры обманывали российскую сторону. Вместо самых знатных и лучших своих людей они в действительности часто посылали самых бедных, удержание которых не оказывало ни малейшего давления на остальных башкир. Как и в других частях империи, некоторых заложников даже выдавали за других людей, переодевали их и давали им вымышленные имена³⁸⁶. Но прежде всего теперь цель состояла не просто во внешнем давлении на нехристианские этнические группы, независимо от того, вступили они в подданство добровольно или были подчинены насильно, а в том, чтобы добиться их внутренней приверженности российскому государству.

«Милость и правосудие» были концепциями, с помощью которых кочевников следовало завоевать «изнутри». «Милость» — всепроникающий основной принцип российского государства с момента возникновения Великого княжества Московского — была с российской точки зрения дарована вновь подчиненным этническим группам уже тем, что императрица была готова принять их в свой могущественный союз подданных³⁸⁷. В имперском контексте после принятия в подданство милость выражалась в подарках, денежных выплатах, в присуждении почетных титулов или политических привилегий³⁸⁸. В случае изменения практики заложничества это должно было выражаться в признании собственных «судов», хотя в них также заседали двое-трое «первых» из «наших русских людей», в число которых прежде всего должны были входить «лучшие люди» из ханских детей (или султанов, или старшин)³⁸⁹. Правосудие, по мнению Анны Иоанновны, должно было помочь завоевать сердца кочевников, так как оно позволяло ориентироваться на традиции каждой этнической группы. Кроме того, кочевые казахи, как предполагалось, скорее примут власть Российской империи над собой, если увидят, что она обеспечивает принятие быстрых и справедливых судебных решений³⁹⁰.

Но даже при этом новом подходе Анна Иоанновна не планировала полностью отменить заложничество: в качестве меры предосторожности она предусмотрела охрану (караул) для «суда». Хотя казахам это объяснили тем, что наличие караула демонстрирует «почтение» к «суду», в действительности императрица стремилась обеспечить с его помощью «охранение и защищение»³⁹¹. Так зародилась идея привлечь заложников или тех, кто был назначен на должность «судьи», к основным принципам российского образа жизни и с их помощью склонить присоединенные этнические группы к принятию российской модели правосудия и разрешения конфликтов.

Новое веяние Василия Никитича Татищева

Одним из первых, кто попытался реализовать эти новые идеи, стал известный российский государственный деятель и ученый В. Н. Татищев (1686–1750). Будучи составителем первого российского энциклопедического словаря, он размышлял над понятием аманат, объясняя его следующим образом: «От ненадежных подданных берутся знатных людей дети и братья родные, как то у нас от многих степных народов, тако, яко от горских, татарских и других народов берутся и на довольном пропитании содержаться»³⁹². В определении Татищева ключевую роль играло слово «ненадежный». Под подозрением в «ненадежности» с российской точки зрения оказались в принципе все нехристианские народы, включенные в состав империи на юге и востоке.

Однако сам Татищев принципиально сомневался в целесообразности заложничества. Брать заложников из людей, уже ставших подданными Российской империи, казалось ему «не весьма приличным» («от подданных аманатов брать разумею не весьма прилично»). Лучше было бы, рассуждал Татищев в ноябре 1736 года, развивая идеи Анны Иоанновны, если бы среди вновь принятых в подданство народов преобладал страх перед судом. Под руководством старшин из коренных народов и представителей сотников такой суд был бы весьма способен «порядок в содержании» сохранить³⁹³.

К тому моменту, как Татищев изложил свои мысли на бумаге, он уже несколько лет возглавлял Канцелярию Главного правления Сибирских и Казанских заводов и в этой должности приобрел большой опыт в области заложничества: пока башкиры не предоставляли ему заложника, он запрещал вести торговлю с ними на территории горнозаводского хозяйства. С 1736 по 1737 год, вопреки своему скептицизму, он приказывал содержать в Екатеринбургской крепости от 5 до 25 заложников из башкир (от одного до четырех человек на волость). Они должны были служить гарантией того, что башкиры не станут участвовать в крупных восстаниях, а вместо этого будут сотрудничать с российской стороной для их подавления³⁹⁴.

Однако эта надежда оказалась иллюзией. Татищев пришел к выводу, что практика заложничества вела в тупик: часто башкирам удавалось обмануть российскую сторону при предоставлении заложников. Они выдавали своих заложников за сыновей почтенных старшин, но в действительности посылали ничего не значащих представителей этнической группы, с которыми никто из них не считал себя связанным. Или же башкиры действительно посылали заложников из «лучших и почтеннейших» кругов, но тогда в башкирских волостях не хватало тех, кто мог бы обеспечить спокойствие и порядок³⁹⁵.

Поэтому уже весной 1736 года Татищев попытался продолжить начинания Анны Иоанновны и не рассматривать заложников исключительно как залог и средство оказания давления. Он старался использовать башкирских заложников как посредников в переговорах с восставшими членами их этнической группы³⁹⁶. Но попытка оказалось неудачной во всех отношениях. Башкирские заложники, едва оказавшись внутри своей этнической группы, отказывались от своей миссии и сами принимали активное участие в восстаниях. Приобретенные ими знания о российской стороне даже помогали им выступать в роли предводителей грабительских набегов³⁹⁷.

В конце 1736 года Татищев на основе опыта с башкирами пришел к выводу, что взятие в заложники подданных не только «неприлично» и слишком затратно из‐за необходимости их содержать, но и малоэффективно. Гораздо более действенным для покорения башкир он считал окружение их новыми крепостными сооружениями и укрепленными линиями³⁹⁸. Когда год спустя императрица назначила его преемником умершего Кирилова на должность главы Оренбургской экспедиции, Татищев почувствовал, что настало время для реализации реформаторской идеи Анны Иоанновны. Впервые в истории российско-казахских отношений он при поддержке Кабинета министров назначил казахских старшин третейскими судьями в спорах между российскими купцами и казахами. За это они получали государственное жалованье³⁹⁹.

В Астрахани Татищев стремился к тому, чтобы наладить работу «судебного органа» под названием «Татарская контора» или «Контора калмыцких и татарских дел», и дал людей в помощь главе этого органа — почти всегда пьяному мирзе Урусову. Однако работа этого первого «суда» провалилась, поскольку многие судьи не только почти не говорили по-русски, но прежде всего не знали ни татарских, ни российских законов⁴⁰⁰.

Однако эти трудности не привели к прекращению попыток найти альтернативу заложничеству. По аналогии с «Конторой татарских и калмыцких дел» Елизавета Петровна инициировала учреждение новых «судебных органов» во всех городах Астраханской губернии. Астраханские дворяне с 1742 года возглавляли эти суды вместе с калмыцкими «судьями»⁴⁰¹. Впрочем, полный отказ от традиционного заложничества по-прежнему казался российскому правительству слишком опасным. Поэтому даже в пределах Астраханской губернии калмыки и татары по-прежнему также удерживались в российских крепостях параллельно с существованием «судебных структур»⁴⁰².

3.5. АМАНАТСТВО В РАЗЛИЧНЫХ МОДЕЛЯХ

Двойственный подход к продолжению практики заложничества демонстрировал борьбу различных сил и противоположных взглядов внутри имперской элиты. За кулисами между реформаторами и традиционалистами разгорелся спор о том, есть ли вообще будущее у заложничества. Этот конфликт, в последующие десятилетия отразившийся в зигзагообразном курсе царского правительства, лучше всего можно проиллюстрировать на примере действий российских властей по отношению к тем подданным, которые вошли в ее состав только в 1730‐х годах и, следовательно, еще не были знакомы с российской имперской практикой, а именно с казахским Младшим жузом. Обращение с этим жузом — представлявшим с точки зрения царского правительства геополитически наиболее важную этническую группу южных степных народов — особенно наглядно демонстрирует трансформацию заложничества в XVIII веке и тезис о вкладе, который этот период внес в историю империи.

Через заднюю дверь: введение заложничества у казахов

После того как в мае 1734 года Анна Иоанновна выступила за отказ от прежнего метода взятия заложников во взаимоотношениях с казахами, царская администрация впервые нарушила многовековую традицию взаимодействия с нехристианскими этническими группами и в жалованной грамоте о принятии казахов в российское подданство не предъявила требований о предоставлении заложников. Вместо этого Тевкелев, полномочный представитель на переговорах о принятии в подданство, потребовал от предводителя казахского Младшего жуза Абулхаир-хана, чтобы тот «добровольно» и «в качестве посланника» отправил в Петербург своего одиннадцатилетнего сына султана Ералы, а также двоюродного брата Нияза⁴⁰³. Абулхаир-хан, который надеялся на поддержку царского правительства во внутриказахской борьбе за власть, согласился на «добровольную отправку». Но зигзаги правительственного курса в обращении с заложниками принесли ему горькое разочарование⁴⁰⁴.

В 1734 году обоих казахских «посланников» действительно отпустили из Петербурга. Но И. К. Кирилов, назначенный в июне 1734 года главой Оренбургской комиссии, не позволил ханскому сыну вернуться в казахскую степь. Вместо этого он без согласия отца поместил его в качестве заложника в Оренбургской крепости, сооруженной в августе 1735 года⁴⁰⁵. Несмотря на настойчивые просьбы Абулхаир-хана вернуть ему сына, несмотря на напоминания о начале возмущений среди казахских старшин, которые сочли российские действия бесчестием, и даже несмотря на готовность хана послать вместо сына племянника, султану Ералы только в 1738 году благодаря содействию нового уполномоченного Василия Татищева было позволено вернуться в казахский жуз. И произошло это только после того, как казахский хан вновь принес присягу на верность.

Совершенно очевидно, что царская администрация, несмотря на первоначально совершенно противоположные планы, пришла к выводу, что не существует сравнимой по эффективности альтернативы заложничеству для обеспечения подчинения казахов. Таким образом, к тому времени как казахи уже давно подписали российский вариант присяги на верность, заложничество вновь было нелегально введено в практику⁴⁰⁶.

Рис. 4. Одиннадцатилетний Ералы, сын казахского Абулхаир-хана, в качестве «посланника» в сопровождении духовного лица (ахуна) из Бухары и «гувернера» Кутыр-Батыра по дороге из казахских степей в Санкт-Петербург до того, как он был взят в заложники. Рисунок 1740‐х годов

Когда Абулхаир-хан вернул своего сына султана Ералы и обменял его на другого своего сына Хож-Ахмета (Ходжей Ахмет), казалось, он все еще не предполагал, что речь идет теперь уже лишь о плохо скрываемом заложничестве на традиционный российский манер. Не получив назад и второго сына, в 1742 году он гневно обратился к главе Оренбургской комиссии И. И. Неплюеву и изложил свое представление о происходящем: в подданство Ее Императорского Высочества он вступил «своею волею» и своих детей отдал «в службу Е. И. В., а не в полоненики»⁴⁰⁷.

Однако в данном случае казахский хан дважды недооценил российскую политику. Глава Комиссии Неплюев был далек от того, чтобы принять сыновей хана «в службу» к императрице. Еще менее он или кто-либо другой в царском правительстве был склонен рассматривать сыновей как «пленников» императрицы. В конце концов, все казахи Младшего жуза с принесением присяги и после вручения жалованной грамоты стали подданными императрицы. А российские подданные не могли быть российскими пленниками, но они могли быть заложниками.

В отличие от Тевкелева и Татищева, Неплюев считался «исключительно» традиционалистом в вопросе заложничества и придерживался мнения, что старое доброе взятие в заложники все еще «самое главнейшее средство», чтобы не только хан, но и все султаны и народ «в верности обузданы и удержаны быть могут»⁴⁰⁸. Неплюев придерживался этой практики, исходя из трех аспектов: во-первых, это был обычай предков. Во-вторых, она укрепляла у заложников чувство непосредственной преданности и, следовательно, их верность. Это было особенно справедливо в отношении «своевольного и нимало ненадежного» народа, какими считались казахи. И в-третьих, у российской стороны не было «другого столь сильного способа»⁴⁰⁹. Это «совершенно очевидно» было доказано взятием в заложники сына Абулхаир-хана. Ибо без этого, по мнению Неплюева, поведение Абулхаира, хана Младшего жуза, было бы столь же проблематичным, как и поведение предводителя Среднего жуза Абулмамбета-хана, объединившегося с враждебными Российской империи джунгарами⁴¹⁰.

Ни в одном источнике не было обосновано, почему заложничество как метод стабилизации империи так ценилось российской стороной и почему его придерживались в течение столетий⁴¹¹. Несмотря на планы реформ, начатых Анной Иоанновной, Неплюев в начале 1740‐х годов, очевидно, считал необходимым решительно выступать также и при новой Елизавете Петровне за традиционную практику. Неплюев находился не в последнюю очередь под впечатлением от угрозы, которую представляли для царства восточномонгольские джунгары, расширявшие свои владения. Последние добились того, что глава Среднего жуза Абулмамбет-хан послал одного из своих сыновей в качестве заложника джунгарскому правителю.

Чтобы сохранить равновесие и хотя бы некоторое российское влияние на казахов Среднего жуза, которые в 1740 году присягнули также и российской императрице, Неплюев хотел получить любым путем другого ханского сына. Таким образом, заложничество сыновей хана в двух различных государствах служило для того, чтобы держать казахов Среднего жуза как минимум равноудаленно от джунгар и российского государства⁴¹². Правда, в случае с казахами Младшего жуза угроза подчинения джунгарам еще отсутствовала. Но тем очевиднее казалась Неплюеву необходимость укрепления связей с российским государством с помощью заложника и изначальное пресечение любого влияние джунгар.

Борьба за власть: оренбургский губернатор Иван Иванович Неплюев и казахский Абулхаир-хан

Поскольку Абулхаир, хан Младшего жуза отказывался предоставлять заложников, Неплюев продолжил риторику своих предшественников, маскируя статус заложника статусом «посланника». По поручению Неплюева генерал-лейтенант князь Василий Алексеевич Урусов, который в 1740 году вел со старшинами Младшего и Среднего жузов переговоры о присяге на верность, вновь обратился с просьбой о «добровольной» отправке «посланцев своих ко двору», на этот раз из числа казахских старшин. При этом он лукаво ссылался на детей, которых Абулхаир-хан до этого уже «добровольно» отослал ко двору, и заманивал перспективой, что дети из высокопоставленных семей могли бы надеяться быть также представленными императрице⁴¹³.

Однако продолжать маскировать казахских заложников под «посланников» в 1740 году было уже рискованно: сын Абулхаир-хана Хож-Ахмет к этому времени уже был настолько измучен в Сорочинской крепости, что его из‐за угрозы самоубийства перевели в крепость в Казань, надеясь, что татарское окружение сможет поддержать его «хорошее настроение»⁴¹⁴. О приличествующем положению образовании или о принятии при дворе императрицы речь даже не шла. Смелое упоминание Урусовым детей Абулхаира, вероятно, касалось исключительно первого из присланных сыновей — Ералы. Сразу после прибытия ему действительно «позволили» на короткое время окунуться в великолепие жизни при дворе⁴¹⁵. Однако уже вскоре, как упоминалось выше, он против своей воли в течение четырех лет удерживался в качестве заложника в Оренбургской крепости.

Рис. 5. Первый губернатор Оренбурга Иван Иванович Неплюев

Однако участившиеся казахские набеги на российские поселения, которые Абулхаир-хан инициировал из‐за отказа вернуть ему сына, а также успешные попытки джунгар подчинить себе казахов и таким образом приблизиться к российской границе со временем заставили Неплюева, известного как «сторонника жесткой линии», пересмотреть заложничество в его привычной форме. Между тем Абулхаир-хан осознал истинный характер удержания своего сына и обвинил Неплюева в том, что тот продолжает нарушать свое слово в свете того, что его сын был отправлен как посол, а не как аманат⁴¹⁶. Неплюев по-прежнему отклонял предложение хана об обмене его сына, обосновывая это тем, что другой предлагаемый для обмена сын Абулхаира не является равноценной заменой. На самом деле Неплюев выяснил, что предлагаемый для обмена сын является плодом союза с рабыней-калмычкой. Таким образом, он никак не соответствовал положению, которое сын Хож-Ахмет занимал в силу знатного происхождения его матери, и представлялся российской стороне менее ценным гарантом⁴¹⁷.

Рис. 6. Хан Младшего жуза Абулхаир-хан. Литография по рисунку Дж. Кэстля. 1736

Однако в сентября 1743 года Неплюев обратился к Коллегии иностранных дел с предложением не содержать больше сыновей хана в городах у внешних границ государства. Вместо этого, по мнению Неплюева, необходимо в будущем даровать ему и его семье «милость» императрицы и привезти их в Санкт-Петербург ко двору. Это давало несколько преимуществ: можно не принимать в расчет набеги родственников, так что заложников больше не нужно охранять. Кроме того, больше не нужно было запрещать им выходить в город, и дети хана могли бы получить соответствующее их статусу воспитание и образование («чтоб <…> во всяком надлежащем по состоянию их обучении и сведении были»)⁴¹⁸.

Таким образом, упреки родственников хану в том, что он отдает своего сына, «приготовив его как животное», были бы исключены⁴¹⁹. Оренбургская комиссия освободилась бы от многих трудностей, сопряженных с содержанием заложников, и от связанных с этим столкновений с родственниками, а хан даже мог бы изложить свои пожелания через сына при дворе⁴²⁰.

Вопрос о том, насколько серьезно Неплюев относился к тому, чтобы заложник получил в Петербурге соответствующее образование, остается открытым. Другие его высказывания говорят о том, что он, как и прежде, видел в заложничестве инструмент для приучения к дисциплине вновь завоеванных подданных⁴²¹. Возможно, он, поднявшийся за это время от должности главы комиссии до уровня губернатора Оренбурга, больше был заинтересован в облегчении работы местной администрации на периферии и в городах-крепостях.

Но предложения Неплюева оказались безрезультатны, и Коллегия иностранных дел продолжала колебаться по поводу вопроса, как должно выглядеть будущее заложничества. Ситуация обострилась на седьмой год непрерывного удержания ханского сына Хож-Ахмета. Абулхаир-хан в очередной раз активизировал набеги казахов на русские поселения. Неплюев возмутил хана, указав ему на то, что «состояние» жуза еще не позволяет вернуть ему сына⁴²². В августе 1748 года Абулхаир-хан был убит казахским соперником в борьбе за власть.

Неясно, в какой степени Неплюев был замешан в разжигании внутриказахской вражды, закончившейся убийством. Достоверно известно только, что Неплюев воспользовался назначением по российской инициативе сына Абулхаира, Нуралы, новым ханом Младшего жуза, чтобы прекратить любое сокрытие удержания заложников⁴²³. Он категорически потребовал от нового хана, чтобы тот заменил своего сидящего в заключении брата султана Адиля на трехлетнего сына Нуралы в качестве заложника. Указание Нуралы-хана, что такие маленькие дети у казахов должны воспитываться матерями, Неплюев не принял во внимание. По его мнению, сына могла бы сопровождать няня. К тому же «благодаря милости Ее Императорского Величества» он будет содержаться во всех отношениях удовлетворительно.

Одновременно в речах Неплюева появились новые оттенки. Он впервые намекнул, что «однажды» в удержании заложников больше не будет необходимости. Это произошло бы в том случае, если бы казахи доказали свою «угодность» исполнением «с полной, самой подобострастной преданностью» царских указов «Ее Императорского Величества»⁴²⁴. Коварство данного высказывания в отношении казахов заключалось в его расплывчатости. Только царская администрация, вплоть до самой императрицы, определяла критерии «угодности». И эти критерии могли меняться в зависимости от потребностей Российской империи.

Ускорение перемен

В вопросе о заложничестве произошли необратимые изменения. О возможности прекращения практики взятия заложников, пусть и в неопределенном будущем, было сказано не только казахам. Из Восточной Сибири раздавались аналогичные высказывания от представителей имперской элиты. Известный российский капитан-командор Алексей Ильич Чириков в докладе Адмиралтейств-коллегии по поводу взятия в 1746 году заложников из высокопоставленных лиц восточносибирских этнических групп советовал освободить их, когда они проявят «свою верность» по отношению к русским. Воеводы, по словам Чирикова, разделяли его мнение. В качестве условия он указывал следующий критерий: речь должна идти о «добрых князцах», которые в течение долгого времени проявляли верность⁴²⁵. Освобождение заложников также могло быть обосновано щедростью императрицы и могло мотивировать заинтересованных лиц, в свою очередь, уплатить более значительный ясак. В особенности речь шла о таких «князьях», которые, с одной стороны, перешли в христианскую веру и, с другой, поддерживали ее⁴²⁶.

Однако речь Чирикова показала, что одно лишь обращение в христианство до сих пор не сделало заложничество неактуальным. Скорее стало очевидно, что не принятие христианства как таковое решало вопрос о предоставлении заложников, а российское восприятие культурной чуждости и «ненадежности». Христианизация, в понимании Петра I и с точки зрения имперской элиты XVIII века, была уже не самоцелью, а средством цивилизирования и аккультурации⁴²⁷.

Произошли изменения и в организации заложничества среди кабардинцев на Северном Кавказе. Пророссийская фракция кабардинских князей, Баксанская коалиция, с 1748 года больше не обязана была предоставлять заложников. Враждебная же и прокрымско-татарская сторона, князья Кашхатавской коалиции, вынуждены были, как и прежде, отправлять своих сыновей в крепости Астрахани и Кизляра⁴²⁸. Различная оценка русскими ожидаемой по отношению к царскому правительству степени лояльности и тут привела к неравному обращению.

Тем не менее размышления о возможном прекращении предоставления заложника ни в одном из регионов не были связаны с вопросом, как долго та или иная этническая группа его уже предоставляет. В то время как кабардинцы непрерывно должны были предоставлять заложников с конца XVI и до XVIII века, от этнических групп Сибири это же требовалось с начала XVII века, а калмыки и башкиры предоставляли заложников с середины XVII века. Высказывания Неплюева по поводу казахов, которые только несколько лет назад стали царскими подданными, и его поведение по отношению к процарски настроенной кабардинской «коалиции» показывают, что имперская практика, по крайней мере в ее прежней форме, уже прошла точку наивысшего расцвета.

Последующие изменения были объявлены указом царского правительства от 1749 года, который после столетий самоуправного манипулирования методом заложничества впервые вводил правила, распространявшиеся на всю империю: отныне заложники должны были возвращаться не позднее чем через десять лет и регулярно обмениваться. Самое главное, что заложники при отпуске принародно должны были одариваться деньгами и подарками. Размер выплаты зависел от российской заинтересованности в заложнике и в соответствующей этнической группе⁴²⁹.

Таким образом, в середине XVIII века было подтверждено направление перемен, уже заданное Анной Иоанновной. Заложничество, если оно и сохранялось, больше не было инструментом давления и принуждения. Напротив, отныне его следовало представлять в привлекательном свете. Бывшие заложники должны были сохранять добрую память о том времени, когда они были заложниками, а члены их этнических групп даже завидовать их положению. Идея, согласно которой аманат по окончании своего пребывания получал роскошные подарки, во времена московского заложничества показалась бы совершенно абсурдной. Теперь такой порядок действий считался остро необходимым.

Записка Петра Ивановича Рычкова и Алексея Ивановича Тевкелева 1759 года

После ухода Неплюева с должности губернатора Оренбурга его настроенные на реформы соперники поняли, что их время пришло. На протяжении шестнадцати лет Неплюев играл решающую роль в определении судьбы региона, сначала в 1742–1744 годах как глава Оренбургской комиссии, затем в 1744–1758 годах как губернатор в недавно созданной Оренбургской губернии. Его излюбленными методами разрешения конфликтов с казахами были жесткость, блокада их мест проживания и военные карательные экспедиции⁴³⁰. Критики Неплюева — Тевкелев и Рычков — напротив, считали верными совсем иные пути для замирения казахов. Рычков как историк, экономист и географ благодаря трехлетнему участию в Оренбургской экспедиции под руководством Кирилова был хорошо знаком со степными народами⁴³¹. Вместе с Тевкелевым он использовал уход Неплюева и назначение их обоих временными управляющими Оренбургского губернаторства для того, чтобы всячески лоббировать перед царским правительством новую политику.

Составленная в соавторстве записка в Коллегию иностранных дел от января 1759 года представляется одним из самых интересных стратегических документов своего времени. Здесь рассмотрен вопрос о том, какие цели должно преследовать российское государство на южных границах и какими инструментами их достигать. По основной направленности эта записка должна рассматриваться в одном ряду с запиской Кирилова, в которой он в 1734 году убеждал Анну Иоанновну в необходимости расширения на юг и основания города Оренбурга⁴³². Вопрос, что делать в будущем с практикой заложничества, также играет в документе значительную роль.

Тевкелев и Рычков открыто ссылались на представление Анны Иоанновны, согласно которому для каждого «народа» необходимо организовать «особый суд», чтобы люди почитали Россию не из-за заложничества, но благодаря «милости и правосудию», и критиковали ситуацию, когда эта идея — применительно к Младшему жузу (при Неплюеве) — так и не была реализована, хотя они также не сомневались, что принципиально заложничество должно сохраниться⁴³³. Однако чтобы обеспечить не только расходы, но одновременно и пользу от взятия заложников, было предложено, в духе Анны Иоанновны, учредить «суды» в сочетании с «почетным караулом». Привлечение сыновей хана и детей казахских старшин в подобные «суды» при этом ни в коей мере не означало, что характер заложничества был бы ослаблен. Скорее «суд» мог способствовать тому, чтобы привести казахов «к большой людкости и к познанию государственных прав»⁴³⁴.

Если уже в 1734 году Анна Иоанновна разъясняла, насколько важно для царского правления привлечь на свою сторону заложников и представителей их этнической группы в целом не только с помощью давления и шантажа, но и по велению души, то Рычков и Тевкелев в своих предложениях пошли еще дальше. Императрица была озабочена мнением вновь включенных подданных, чьи заложники должны были быть привлечены к «доброму делу» с помощью, по ее мнению, положительных стимулов. Рычков и Тевкелев, напротив, выражали зрелую колониальную позицию. Речь больше не шла лишь о стимулировании. Скорее захват заложников должен был использоваться для осуществления широкомасштабного управления казахским обществом извне. Цель внешнего управления состояла в том, чтобы приобщить колонизируемых к ценностям и обычаям российского большинства.

Авторы записки более четко, чем до них представители имперской элиты, выражали специфическую для колониального мышления установку сознания, согласно которой они оценивали собственную культуру как более ценную и на этом основании считали своей миссией всеобъемлющее преобразование покоряемых народов. Так, чиновники указывали на необходимость изменить «застарелые общности» (то есть устаревшие обычаи) «казахского народа». Целью изменений служило «состояние людскости» (то есть цивилизованности). Однако, признавали они, эта цель труднодостижима. Башкиры достигли ее, по крайней мере в некоторой степени, только после «двухсот лет подданства». Но у казахов этот процесс, вероятно, проходил бы легче и быстрее, поскольку они благодаря относительно близкому общению с российским государством уже «в такое состояние разума пришли», что среди них наблюдались «людскость и довольное разсуждение». Заложничество, а также привлечение заложников к участию в «судах» в сотрудничестве с российскими «судьями» также служили данной цели⁴³⁵.

Записка Тевкелева и Рычкова попала в Коллегию иностранных дел в благоприятный момент. С одной стороны, стало очевидно, что хотя выбранный Неплюевым путь бескомпромиссной жестокости и привел к кратковременному улучшению защиты российских караванов, но не достиг «замирения» Младшего жуза. Во-вторых, уничтожение Китаем Джунгарской империи и связанная с этим китайская экспансия создали новое, казавшееся опасным положение дел. Срочно требовалась концепция, чтобы воспрепятствовать попыткам Китая вовлечь и Младший, и Средний жуз в сферу своего влияния.

Афанасий Романович Давыдов, назначенный новым оренбургским губернатором (1759–1763), не обладал никакими предварительными познаниями о сложных русско-казахских отношениях. Вдобавок он не обладал смелостью для выработки собственной позиции и изменения политики своего предшественника Неплюева⁴³⁶. Точка зрения Давыдова по поводу программного документа Рычкова и Тевкелева также неизвестна. Поэтому предложения двух опытных государственных деятелей, хорошо знакомых с регионом, так и остались до поры до времени «в столе».

Новая форма заложничества при Екатерине II

Ситуация, однако, кардинально изменилась, когда с июня 1762 года, с приходом к власти Екатерины II, на вершине империи «задул новый ветер». Отныне созревавшие десятилетиями планы реформ получили шанс быть извлеченными из стола, а традиционная практика заложничества могла быть изменена не только в отдельных областях. Уже в апреле 1763 года императрица обратилась к оренбургскому губернатору со словами, что заложничество должно служить только тому, чтобы народы «отводить от варварских нравов» и «вселять в них людскость и лучшее обхождение». Этого можно добиться, если наладить их тесный контакт с россиянами и обучать их русскому языку и грамматике. В таком случае они поймут, что могли бы говорить «со всеми русскими» без переводчика, самостоятельно писать и читать письма. «Когда несколько человек из находящихся в здешних местах из сих варварских народов аманатов чрез то исправлены были бы, со времени и другие из их народов лучшее обхождение от них перенимать стали бы». Единственное, нужно действовать крайне осторожно, чтобы мусульманские отцы и родственники не опасались, что заложника хотят насильно обратить в христианство⁴³⁷.

Очевидно, императрица не встретила ожидаемой открытости своим предложениям со стороны оренбургского губернатора. В тот же месяц Давыдов был отозван и его должность была передана Д. В. Волкову, который уже занимал должности в Коллегии иностранных дел, секретаря Конференции при Высочайшем дворе Елизаветы Петровны и личного секретаря Петре III.

Вновь назначенный чиновник не только подхватил идеи Екатерины II, но и существенно развил их. Сразу же после вступления в должность, в мае 1763 года, им была составлена основательная записка на имя императрицы. В ней, в духе предыдущей императрицы — Анны Иоанновны, он ратовал за «образцовое правосудие» в государстве, чтобы сделать «Россию <…> для всех окрестных и разноверных народов» «любезною» и привлекательной⁴³⁸. Помимо этого, он резче, чем все его предшественники на должности оренбургского губернатора, указывал на потенциал заложника-туземца, который не будет служить пользе российского государства до тех пор, пока оно будет придерживаться традиционной формы заложничества:

Для чего, например, не иметь к малолетным их здесь аманатам лутчаго, нежели к скотине призрения? Для чего не обучать не военному ремеслу, но гражданским наукам и благонравию? Для чего о том не постараться, чтоб ханския и знатных старшин здесь в аманатах находящияся дети время своего здесь невольничества почитали после самым лутшим их жизни времянем и чтоб отцы их за щастие почитали, что дети их будут аманатами, вместо того, что теперь чем больше кто остается здесь аманатом в своем заточении, тем большею питается к российскому имяни ненавистию и может быть мщением? Для чего не дать им чувствовать великую разницу между нашим благопристойным и их зверским обхождением? <…>

Азиатцы имеют еще славу верных друзей и чего деньгами купить неможно, то дружбою получить удобно. <…> Для чего не возбуждать в них охоту ко вступлению в здешнюю службу? Для чего не вселять в них похвальную ревность служить великой в свете монархине, а не ворами быть? Для чего не приобучать их к земледелию и хлебопашеству, хотя б несколько лет и безплодно употреблять на то некоторое иждивение?⁴³⁹

Таким образом, новый оренбургский губернатор пошел гораздо дальше своих предшественников. Стремление Тевкелева и Рычкова привести казахов «к цивилизованности» посредством участия в правосудии, идея императрицы достичь того же благодаря интенсивному обучению языку привели его к идее обширной программы цивилизирования. Она охватывала образование от военного и академического до «морально-нравственного». Передача знаний о сельском хозяйстве и возделывании зерновых культур была призвана изменить кочевой образ жизни и склонить казахов к оседлости.

В аргументации оренбургского губернатора Волкова проявились колониальные устремления имперской российской элиты, облаченные в форму нарративов Просвещения. Противопоставление собственного «благопристойного» поведения и «зверского» состояния казахов свидетельствовало не только о принятии дихотомических моделей мышления, распространившихся в имперской элите со времен Петра I с разделением всех людей на «цивилизованные» и «нецивилизованные» народы⁴⁴⁰. Прежде всего это обнажило убеждение российской стороны, которая видела себя в роли того, кто с позиции цивилизованности должен вести других по верному пути, — мандат на изменение образа жизни и привычек казахов.

В отличие от некоторых своих предшественников Волков не только призывал к изменениям. Он также стремился внедрить их в своей провинции. Султану Бекгали, который как сын казахского Нуралы-хана с 1760 года содержался в заложниках в Троицкой крепости Оренбургской губернии, он распорядился дать самое лучшее, со своей точки зрения, образование, одел его в русском стиле и обучил «русским манерам». Когда Волков в октябре 1763 года вызвал к себе в Оренбург Нуралы-хана для беседы, он продемонстрировал ему сына. Хан, как описывают эту встречу российские источники, едва мог поверить собственным глазам, когда появился его сын, свободно говорящий по-русски, довольно упитанный и аккуратно одетый⁴⁴¹.

Волков воспользовался изумлением отца и объяснил, что, к сожалению, сын больше не останется в заложниках. Однако при его способностях и склонностях из него можно было бы сделать такого человека, который не только годился бы для службы Ее Императорскому Величеству, но и был бы чрезвычайно полезен ему, хану, своей семье и «всей нации» казахов. В частности, это относилось к изучению русского языка, потому что это позволило бы сыновьям служить отцу переводчиками.

По мнению русских наблюдателей, хан был явно впечатлен и попросил, чтобы о его следующем сыне, которого он передал в качестве заложника, позаботились так же, как о его сыне султане Бекгали. Волков дал ему обещание при условии, что хан позаботится о том, чтобы остальные казахские заложники снова происходили из самых лучших и могущественных семей. В прошлом, отметил он, казахи отправляли детей из менее благородных семей⁴⁴².

Волков был отозван с поста оренбургского губернатора уже год спустя по собственному желанию. Все же захват заложников на юго-западных и южных границах империи был коренным образом преобразован, по крайней мере для заложников из семей высших сановников (таких, как сыновья казахских ханов или самых важных кабардинских князей): из объектов, пригодных только в качестве заклада для государственного принуждения, из человеческого залога, с которым обращались как с товаром, они превратились в субъектов, в потенциальных носителей цивилизации, которых правительство отныне всеми силами стремилось привлечь на свою сторону ради интересов и нужд Российской империи.

Российский вице-канцлер князь Александр Михайлович Голицын (1762–1775) в конце 1764 года высоко оценил усилия российской стороны в отношении Нуралы-хана и указал на то, как много принесло ему пользы то, что его дети один за другим находились на российской стороне и обучались «всякому благонравию». Таким образом, сыновья испытали уже с малых лет «высочайшую милость» императрицы⁴⁴³. Преемник Волкова на посту оренбургского губернатора, князь Абрам Артемьевич Путятин (1709–1769) даже сделал цивилизационный проект исключительно своей личной задачей: в течение четырех лет он позволял сыну Нуралы-хана султану Аблаю (не путать с султаном Аблаем из Среднего жуза) посещать свой дом, одевал его «по-европейски», обучал русским обычаям и, вопреки предупреждениям Екатерины II, убедил его принять христианство. Несмотря на переход в другую веру, Нуралы-хану позволили забрать сына Аблая в 1768 году снова в степь и заменить его в качестве заложника братом Бегали (Пирали)⁴⁴⁴.

В феврале 1764 года Коллегия иностранных дел поддержала генерал-майора фон Фрауендорфа в попытке еще более приблизить султана Аблая из Среднего жуза к российскому государству. При условии что султан Аблай отправит десять казахов в качестве заложников, фон Фрауендорф должен был организовать отправку туда специалистов вместе с оборудованием для обучения сельскому хозяйству. За счет государственной казны эти заложники должны были получить инструменты и пройти необходимую подготовку⁴⁴⁵.

Таким образом, российская сторона была полна надежд, что новая форма захвата заложников окажет влияние на казахов в целом, особенно на Младший и, в ослабленном виде, на Средний жуз, и что она поможет их замирить и более эффективно, чем ранее, изменит их образ жизни.

Неоправдавшиеся надежды

Однако к концу десятилетия наступило всеобщее отрезвление. Принципиально осмысливая опыт, полученный в результате введения новой формы заложничества, Коллегия иностранных дел в 1769 году признала, что новый способ воздействия через воспитание заложников не воспрепятствовал дальнейшим многочисленным «продерзостям» казахов Младшего жуза на российских границах и грабительским нападениям на торговые караваны. Только семья казахского Нуралы-хана, отдавая своих детей в заложники российской стороне, проявляла добросовестность в поведении («дети его <…> служат в обязательство»). Однако его могущества и авторитета было далеко не достаточно, чтобы повлиять на остальных казахов⁴⁴⁶.

Тем не менее, утешали себя сотрудники Коллегии, от новой формы заложничества отказываться не стоит: хотя до сих пор ее непосредственную пользу обнаружить не удалось, все же дети в роли заложников могли, по крайней мере, «лучшее понятие о здешнем [российском] состоянии и силе возыметь». Более того, теперь, вполне в духе Волкова, также и среди казахов считалось преимуществом содержание наследника в качестве заложника в российской крепости. Возможно, надеялись в Коллегии, этого пожелает и султан Среднего жуза Аблай, расположения которого уже давно добивалась российская сторона. Обладая тщеславием и любовью к наживе, он, по рассуждению Коллегии, возможно, давно по своему статусу стремился к тому, чтобы видеть своих детей в качестве заложников у имперской элиты. Поговаривали даже, что султан Аблай назвал «честным и славным» видеть своих детей в обществе российских пограничных начальников⁴⁴⁷.

Чем больше чиновники Коллегии иностранных дел уговаривали себя интерпретировать новый тип заложничества как успешный, тем больше они отдалялись от реальности. Султан Аблай в полной мере воспользовался межимперским соперничеством Китая и российского государства за Средний жуз, не допуская и мысли о предоставлении своего сына в качестве заложника и делая только несерьезные предложения, например, он охотно согласился бы отправить сына в заложники, если бы российская сторона вернула ему 70 000 лошадей, украденных у него башкирами⁴⁴⁸.

На южных перифериях ввиду отсутствия успехов российское заложничество столкнулось с глубоким кризисом. Сама Екатерина II в марте 1770 года решила, что удержание заложников из казахских жузов не принесло российской стороне никакой пользы. Поставленные цели не были достигнуты, количество постоянных казахских набегов на башкирские и калмыцкие населенные пункты не сократилось⁴⁴⁹. Оренбургский губернатор Иван Андреевич Рейнсдорп/Рейнсдорф (1768–1781) не видел никакой пользы в заложничестве уже во времена Пугачевского восстания⁴⁵⁰. Правда, род Нуралы-хана внешне проявлял преданность российской стороне и не участвовал во вспыхивающих беспорядках и учащающихся набегах и грабежах казахов. Однако даже Нуралы-хан воспользовался моментом и впервые отказался продолжать отправлять заложников российской стороне. Он сослался на то, что уже несколько его детей, отправленных им в заложники, умерли в Оренбургской крепости. Кроме того, уверял Нуралы-хан, он и без предоставления заложников был тверд в своей присяге на верность Российской империи⁴⁵¹.

Таким образом, удержание заложников, которое в колониальной манере стремилось изменить коренное население посредством давления царских властей и ориентировалось на российские интересы, в случае с казахами зашло в тупик. Семья хана, сыновей которого обучали и обхаживали во время пребывания в заложниках, оказалась бессильна предотвратить набеги казахов на российскую территорию. Более того, за благосклонное отношение к Российской империи Нуралы-хан подвергся таким нападкам и угрозам, что в 1786 году ему даже пришлось искать убежища на российской стороне⁴⁵². Кроме того, с отказом хана присылать новых заложников окончательно прекратились все попытки ускорить «цивилизирование» казахов через казахских детей. Наконец, благожелательное отношение, с помощью которого, по крайней мере со времен Волкова, пребывание в заложниках старались сделать одним из самых «счастливых периодов жизни», казалось, развеяло опасения отправляющих в заложники своих детей казахов, что с их детьми в случае нарушения родителями закона может случиться что-то недоброе.

Екатерина II попыталась применить эту меру воздействия еще раз в 1783 году. Она воспользовалась продолжающимися казахскими беспорядками, чтобы осведомиться у наместника Симбирска и Уфы, удерживались ли еще в крепостях заложники из казахов. В этом случае следовало заставить их написать ханам или султанам, что «их мирное пребывание» на российской стороне зависит от поведения членов их этнической группы⁴⁵³. Однако эта мера, предполагавшая демонстрацию угрозы, оказалась лишь признаком бессилия, с которым верховная власть столкнулась после крушения одного из своих важнейших вековых средств воздействия. В южных степях заложничество больше не приносило никакого эффекта, ни дисциплинирующего — через страх, ни «цивилизаторского» — через (принудительное) обучение. Предстояло искать новые пути.

Новый прорыв под руководством Осипа Андреевича Игельстрома

По мнению императрицы, одним из способов содействия «цивилизированию» казахов должно было стать укрепление мусульманской религии⁴⁵⁴. Благодаря строительству новых мечетей и образованным татарским священнослужителям теперь предполагалось достичь того, для чего оказалось недостаточно колониальной формы заложничества. Губернатор Астрахани Иван Варфоломеевич Якоби (1726–1803) прямо высказался об этой взаимосвязи: после того как императрица осознала, что ее попытка привести казахов к «людскости и лучшему обхождению» посредством обучения заложников из коренных народов чтению и письму на русском языке не увенчалась успехом, она решила строить мечети⁴⁵⁵.

Второй путь для нового прорыва, по крайней мере в политике по отношению к южным степным народам, связывали с новым доверенным лицом императрицы. Екатерина II назначила О. А. Игельстрома, образованного выходца из лифляндского дворянства, генерал-губернатором Симбирского и Уфимского наместничества (1784–1792), как теперь именовалась вновь образованная в 1780 году административная единица, к которой относилась и Оренбургская губерния. На протяжении шести лет (1784–1790) Игельстром определял судьбу региона, и с его требованием концептуально перестроить российско-казахские отношения он, возможно, являлся одним из самых выдающихся государственных деятелей имперской политики своего времени⁴⁵⁶.

Игельстром полностью отказался от модели колониального заложничества. Он считал «безмерно дурной» идею о том, что казахи могли быть привлечены к судейству и правосудию через их назначение на осуществление этих функций в качестве заложников⁴⁵⁷. По его мнению, сущность заложничества и сущность «судейства» фундаментально противоречили друг другу. Игельстром не меньше своего предшественника Волкова выступал за российскую цивилизаторскую миссию среди казахов. Только эта миссия должна была осуществляться без удержания заложников.

Вместо этого Игельстром склонил императрицу к введению «пограничного суда» с российско-казахским сотрудничеством (основан в 1786 году), решения которого должны были приниматься и контролироваться несколькими исключительно казахскими исполнительными органами (расправами, основанными в 1787 году). В отличие от предыдущих «судов», основанных при Татищеве в 1730‐х годах, «судьи», назначенные в «пограничный суд» и в исполнительные органы из круга наиболее почтенных старшин, не находились под охраной. От них даже не требовалось постоянно находиться на месте проведения «суда». Вместо этого они получали регулярное государственное жалованье и в первую очередь обязаны были присутствовать на заседаниях «суда»⁴⁵⁸.

В действительности новый подход Игельстрома также зашел в тупик и потерпел неудачу — в зависимости от точки зрения — из‐за казахских реалий или ввиду отсутствия поддержки с российской стороны⁴⁵⁹. Пограничный суд был закрыт в 1799 году, органы исполнительной власти в казахском жузе — в 1806 году. Впоследствии Игельстрома осуждали как оторванного от реальности идеалиста⁴⁶⁰.

Провал его политического подхода привел к возрождению заложничества на южной степной границе в его первоначальной форме. Причиной тому стали последствия строительства крепостных линий: укрепления в виде валов и возникшие за ними российские поселения на протяжении XVIII века лишили казахов обширной части их мест обитания и закрыли доступ к наиболее ценным для них в зимний период пастбищам⁴⁶¹. На фоне восстания Пугачева верховная власть отступила под напором казахов обедневшего Младшего жуза с голодающими стадами. Им было позволено переходить реку Урал (Яик), проводить зимы со скотом на пастбищах, которые относительно крепостных линий располагались на внутренней, обращенной к российскому центру стороне. Однако с внутренней стороны не хватало укреплений для предотвращения набегов и грабежей. Возвращение к заложничеству, цель которого состояла исключительно в получении залога, явилось необходимым, поскольку требовалось территориально дисциплинировать казахов таким образом, чтобы они ограничились исключительно выделенными для них пастбищами. Этой традиционной формы заложничества впоследствии придерживались вплоть до XIX века⁴⁶².

Даже от казахов Среднего жуза, чьи территории проживания в XVIII веке были затронуты экспансией царской империи в гораздо меньшей степени, российская сторона к концу века потребовала заложников в традиционной форме — в данном случае для обеспечения безопасной торговли. Генерал-майор Я. Гувер намеревался потребовать сразу два вида заложников: с одной стороны, заложников должны были предоставлять все области, через которые проходили российские купеческие караваны и которые делились на административные единицы (волости). С другой стороны, заложники из коренных народов должны были сами сопровождать караваны и обеспечивать их безопасность, пока те не достигнут места назначения⁴⁶³.

Таким образом, на рубеже веков все меньше внимания уделялось оказанию политического воздействия на степные народы путем заложничества. Скорее теперь в центре внимания оказалось обеспечение с помощью заложников хорошо поддающихся проверке соглашений, касающихся пастбищ и торговли⁴⁶⁴. Также до сих пор неясная ситуация ничтожности заложника, то есть состояния, когда заложник не исполнял взятое на себя обязательство и в принципе терял право на неприкосновенность, при императоре Александре I была уточнена: отныне в случае произвола, грабежей и набегов коренных жителей заложников, которых по возможности выбирали предпочтительно не из детей, а из лидеров их этнической группы, больше не возвращали⁴⁶⁵.

Таким образом, на степной границе заложничество, практикуемое в новых политических целях, перестало быть актуальным. Во-первых, царское правительство утратило иллюзии в связи с неудачными попытками «цивилизаторского» воздействия. Во-вторых, подчинение и интеграция южных кочевников, таких как калмыки, башкиры и постепенно казахи и туркмены, в начале XIX века достигли значительного прогресса: военное бессилие и нищета настолько возросли из‐за вытеснения бесчисленными российскими укрепленными линиями, экспроприации и роста российских поселений, что большего «неповиновения» либо уже не ожидалось, либо предполагались иные способы борьбы с ним⁴⁶⁶.

Миссия цивилизирования на Северном Кавказе

Заложничество на Северном Кавказе также претерпело серьезные изменения вследствие того, что действующая на местах российская элита освоила такие нарративы Просвещения, как прогресс и универсальная «цивилизационная лестница». Однако перемены в этом регионе, где межимперская конкуренция и борьба за влияние замедлили расширение российского государства в XVIII веке, начали происходить лишь с 1760‐х годов. В то время как в Оренбурге новый губернатор Волков ратовал за использование потенциала казахских заложников в российских интересах цивилизирования, Коллегия иностранных дел направила и коменданту российской крепости Кизляр указание всячески «приводить в людкость» заложников из горских народов. Они должны были изучать русский язык, и их следовало «от варварских нравов отводить»⁴⁶⁷.

Однако на Северном Кавказе и особенно у кабардинцев дела обстояли сложнее, чем у казахов Младшего жуза. Межимперская борьба Османской империи, Крымского ханства, Персии и различных кавказских княжеств за влияние на кабардинцев дестабилизировала внутриполитическое положение кабардинцев гораздо сильнее, чем у казахов в результате проникновения к ним джунгар и китайцев. Политическая лояльность была очень неустойчива, тем более что русско-турецкая война в начале 1770‐х годов значительно обострила внутрикабардинские противостояния. Таким образом, удержание заложников, являясь средством оказания давления для придания веса соглашениям о внешнеполитической ориентации, гораздо дольше, чем в казахских степях, сохраняло здесь принципиальное значение.

Российский комендант Кизлярской крепости Николай Алексеевич Потапов в 1768 году даже заявил кабардинским сановникам, что не явится на переговоры с ними, пока те не предоставят ему заложников. Если они хотели от него «себе добра», то сначала им следовало отправить заложников, тогда он тоже выполнил бы свое обещание: «А без аманатов ни к какому делу не приступлю»⁴⁶⁸.

Даже кабардинский сановник, причислявший себя к пророссийской фракции, во время секретной дипломатической миссии призвал российскую сторону продолжать неукоснительно настаивать на заложничестве. «После чего если аманата взято не будет <…> то и верности от тех владельцев [имелись в виду кабардинские удельные князья] продолжено быть не может, а взятием аманата, конечно, они в верности подкрепятся»⁴⁶⁹. В особенности во время русско-турецкой войны 1768–1774 годов Екатерина II предписывала непременно придерживаться «древнего обыкновения», согласно которому князья должны были предоставить собственных детей в качестве «действительных аманатов». Если кабардинцы не исполняли это обязательство, против них применяли силу⁴⁷⁰. Рассматривался также вопрос о насильственной отправке кабардинских сыновей в российскую столицу⁴⁷¹.

Однако с победой Российской империи над османами в 1774 году функция залога в практике заложничестве отошла на второй план. В центре внимания оказалось стремление цивилизовать население Северного Кавказа, не в последнюю очередь за счет заложников. Астраханский губернатор П. Н. Кречетников считал, что «ко обузданию сих варварских народов», «ко опровержению их языка и обычаев» требуются не столько военные средства, сколько устранение их «грубого невежества»⁴⁷². Для этого, по его мнению, необходимо было еще больше поощрять находящихся в заложниках княжеских детей учить русский язык и говорить «чисто». В Астрахани им должны были также преподавать различные науки.

Итак, естли б на первой раз двух или трех из них [заложников, которых содержали в Крепости Святого Креста], получить в Астрахань, то надеятца можно, что по небольшом времяни их нарочитое число набралось, да и тогда бив аманатах нужды не было когда б дети их в училище были и могли б современем совсем и к вере христианской притти, и естли высочайшее в. и. в. соизволение на сие будет, тогда план и о сумме на то особо представить можно будет⁴⁷³.

Позиция астраханского губернатора была схожа с позицией оренбургского губернатора Волкова, Кречетников также считал, что заложники больше не должны были отдавать в залог свою жизнь, чтобы обеспечить политическую лояльность и соблюдение договоренностей. Но он стремился к большему: помимо всеобщего «обуздания», преодоления «грубого невежества», его целью было также вытеснение коренного языка русским, обычаев коренных народов российскими традициями и замена мусульманской веры русской православной. Следовательно, с позиции астраханского губернатора, не только идея миссии цивилизирования коренным образом изменила или должна была изменить суть заложничества. Его, очевидно, не меньше волновала и идея ассимиляции.

Итак, заложничество и для Кречетникова стало переходной практикой с двойной целью — цивилизирования и ассимиляции. На этом этапе заложники должны были выступать в качестве «трансмиссионного ремня» между колониальным и колонизируемым обществом. Предполагалось, что они окажут воздействие на остальных членов своей этнической группы таким образом, чтобы из платящих ясак иноверцев формировались бы служащие царю россияне христианского вероисповедания. Если бы такая ассимиляция удалась, то, по мнению Кречетникова, необходимость в заложниках отпала бы.

Об аспектах «формирования» «диких народов» и о приложенных к этому усилиях можно судить на примере обращения с находящимся почти десять лет спустя в заложниках княжеским сыном из Большой Кабарды: Павел Сергеевич Потемкин, с 1782 года верховный главнокомандующий войск на Кавказе и флота на Каспийском море, а также саратовский, кавказский и астраханский генерал-губернатор, лично заботился о нем, по его словам, как о «собственном сыне». Обращаясь к его отцу, князю Мисосту Баматову, он писал в 1782 году, что сын «в рассуждении остроты и разума обещает много» и что из него может получиться «весьма полезный» человек.

Иными словами, держать заложников, по крайней мере из семей сановников, даже на Северном Кавказе уже не было задачей охраняющих российскую крепость солдат. За их «воспитание» и образование теперь отвечали сами представители российской имперской элиты. Вместо того чтобы «хранить» заложников, теперь оценивались их интеллектуальные способности и польза для предполагавшейся в дальнейшем просветительской роли⁴⁷⁴.

Миссия цивилизирования в Сибири, на Дальнем Востоке, в северной части Тихого океана и на Аляске

Каким образом новый российский взгляд на заложников изменил их положение в Сибири и на Дальнем Востоке, в северной части Тихого океана и на завоеванных территориях на Аляске? Взимание ясака, как правило, связанное с насильственным захватом заложников из коренных народов, характеризовалось с момента его введения в начале XVII века жестокими злоупотреблениями, несправедливым обогащением за счет коренного населения и воровством в пользу сборщиков ясака⁴⁷⁵. Пожалуй, ни в одном другом регионе Московского государства практика заложничества не принимала таких жестких черт, связанных с вымогательством и шантажом, как в Сибири и на Дальнем Востоке⁴⁷⁶. Сам факт того, что в распоряжениях царского правительства регулярно повторялось, что с коренными народами необходимо обходиться «мягко» и «дружелюбно», мотивировать их выплачивать ясак и хорошо обращаться с заложниками, не в последнюю очередь для того, чтобы благодаря этому добиться вступления в российское подданство других, еще не платящих ясак местных жителей, свидетельствует о том, что эти призывы, как правило, игнорировались на просторах Сибири и Дальнего Востока.

Злоупотребления, о которых власти узнавали из многочисленных прошений и которые сокращали поступления в государственную казну, в 1754 году побудило Сенат уполномочить Сибирский приказ разработать предложения по изменению практики сбора ясака и связанного с ним заложничества. Это было поручено Ивану Данилову, члену Сибирского приказа, который не видел необходимости в каких-либо реформах, меняющих систему. Эти «реформаторские предложения», представлявшие собой не более чем краткое изложение существующих норм, встретили не только резкий протест остальных сотрудников Приказа, обвинивших Данилова в грубом незнании ситуации. Первым делом они потребовали от Сената назначить более надежного человека и снова с определенным числом помощников направить его в Сибирь⁴⁷⁷.

Это обращение было подкреплено документом с изложением реформы, который в 1759 году циркулировал в правительственных кругах Санкт-Петербурга. В нем предлагалось полностью упразднить систему, при которой российские служилые люди, постоянно злоупотребляя своими полномочиями, собирали ясак с местных жителей. Система должна была измениться таким образом, чтобы в будущем «волостные князцы и старшины» сами собирали бы ясак со своих этнических групп, а затем доставляли бы его в соответствующие городские российские административные органы. В этих условиях можно было бы даже отказаться от заложников, так как их основная функция в Сибири до сих пор состояла в обеспечении сдачи ясака российским сборщикам. Все еще находившихся в заключении многочисленных заложников, по словам неизвестного автора документа, следовало научить читать и писать по-русски, «отучать от дикости» и затем отправить обратно в свои племена с небольшим вознаграждением. При таком подходе заложники «обязаны будут любовью к России»⁴⁷⁸.

Содержание документа звучит знакомо: оно напоминает идеи Петра Рычкова и Алексея Тевкелева, которые одновременно занимали посты представителей царской администрации в Оренбургской губернии, а также идеи Дмитрия Волкова, несколько лет спустя назначенного на пост оренбургского губернатора. И хотя позже Волков не требовал полной отмены заложничества в южных степях, представлялось вполне вероятным, что именно он, участвовавший в 1759 году в Петербурге в качестве конференц-секретаря в определении внешнеполитического курса империи, был автором распространившегося в столице документа с изложением реформы.

Любопытны очередность и временная близость фундаментальной критики Волковым существующей формы заложничества в том виде, в котором она была представлена в его письме императрице в мае 1763 года, с одной стороны, и указа Екатерины II Михаилу Щербачеву несколькими неделями позже, с другой. В нем императрица, в соответствии с документом о реформе 1759 года, предписывала полностью отменить сбор ясака в Сибири в его прежнем виде⁴⁷⁹. Надежды Екатерины II с помощью попыток цивилизирования расположить к Российской империи заложников, которых продолжали удерживать в крепостях, также соответствовали как ожиданиям проекта реформы, так и ожиданиям Волкова. Отсюда напрашивается вывод, что Волков, по крайней мере, оказал влияние на действия Екатерины II. В любом случае данный пример демонстрирует, насколько полезно для общего понимания имперских практик заложничества и их изменений рассматривать их с точки зрения трансрегионального подхода.

Структурная реформа

Однако предписания Екатерины II Михаилу Щербачеву как новому доверенному лицу в отношении проведения структурной реформы на востоке, в которых она поддержала требования Сибирского приказа 1750‐х годов, еще не отменяли заложничество в Сибири и на Дальнем Востоке. Замена российских служилых людей при сборе ясака означала лишь то, что заложничество могло бы стать излишним, по крайней мере тогда, когда передача ясака, производившаяся самими лидерами автохтонных этнических групп, проходила без осложнений. Этот подход имел решающее значение. Согласно инструкции Екатерины II, не могло быть и речи о всеобщей отмене заложничества в Сибири, на Дальнем Востоке, на Камчатке, на Курильских островах или тем более на Русской Аляске⁴⁸⁰.

«Не чувствуют ли князцы и лучшие люди», которых удерживали в заложниках, как сообщается в указе Екатерины II, «от того [от заложничества] какого огорчения?» По мнению императрицы, следовало найти способ обойтись без заложников и заставить «князцов и лучших людей» самостоятельно исправно платить ясак. Если в некоторых местах нет возможности отказаться от заложничества, тогда — далее по инструкции — нужно, по крайней мере, вести себя «ласково» по отношению к заложникам, оказывать им всякое «благодеяние», предоставлять им такие условия, при которых они могли бы «иметь с русскими обхождение вольное». Местные государственные служащие должны убедиться, что «князцы и лучшие люди» не считают свое положение заложников обременительным, а сами желают оставаться в этом положении до следующего обмена. И те, кто захочет, могли бы, вернувшись на свои пастбища, рассказать всем своим родственникам, какое «удовольствие» они получили от пребывания в заложниках⁴⁸¹.

В соответствии с этими указаниями императрицы, по стилю и аргументации напоминавшими предложения, которые параллельно должны были способствовать изменению положения заложников в южных степях, Ясачной комиссии было поручено пересмотреть процесс сбора дани⁴⁸². В июне 1769 года Комиссия объявила, что отныне на содержание заложников не будет выделяться никаких государственных средств и коренные жители должны сами (и, следовательно, без предоставления заложников) собирать ясак и доставлять его в места сбора. Как в предписаниях императрицы, так и в указе Комиссии сохранялась возможность взятия заложников в той или иной волости или в каком-либо улусе — а именно там, где народ «явное на себя в чем подозрение [на неверность] подаст». Эти группы по-прежнему должны были предоставлять заложников, но их содержание должно было осуществляться за счет соответствующей этнической группы («с таковых брать аманатов и содержать на их коште»). Им предписывалось объяснять, что взятие заложников применяется в качестве наказания и «пред другими верными в стыд». У истинно верных заложников не берут, только у неблагонадежных. Однако если они встанут на путь исправления, то их заложник будет освобожден⁴⁸³.

В отличие от прежней ситуации на востоке империи, где предоставление заложников было равносильно вступлению в российское подданство, решение Ясачной комиссии означало радикальную смену курса. Этническая группа, от которой теперь требовали заложников, отныне должна была считаться бесчестной и позорной, освобождение от предоставления заложников должно было стать целью, к которой нужно стремиться.

Если принять во внимания дискуссию до и во время работы комиссии, становится ясно, что эта смена курса лишь в незначительной степени была обусловлена восприятием идей Просвещения⁴⁸⁴. В действительности гораздо большее беспокойство вызывали расходы на заложников, которые в последние десятилетия постоянно росли как в плане финансов (расходы на размещение, охрану и питание), так и в смысле больших человеческих жертв, которыми российские служилые люди нередко расплачивались за насильственное взятие и удержание заложников в Сибири и прежде всего на Дальнем Востоке. Поэтому в регионах, где сопротивление российскому господству в целом считалось сломленным, переложить бремя по сбору ясака на представителей коренных этнических групп было в интересах царского правительства⁴⁸⁵.

Дальний Восток и северная часть Тихого океана

На крайнем северо-востоке изменение российской практики заложничества происходило совершенно уникальным образом. На протяжении десятилетий российские вооруженные отряды ожесточенно и с применением грубой силы пытались покорить чукчей путем масштабного захвата заложников⁴⁸⁶. Разочарование было велико, поскольку захват заложников как у чукчей, так и у коряков из‐за особых культурных представлений не произвел убедительного эффекта⁴⁸⁷. Существенные потери с российской стороны сами по себе требовали изменения курса. Кроме того, определенную роль сыграли изложенные выше изменения во взглядах на заложничество в целом, которые разделяли многие представители российской имперской элиты в конце 1750‐х годов. В совокупности оба этих фактора начиная с 1759 года способствовали политике гибкости и прагматизма по отношению к чукчам⁴⁸⁸. Новый курс, с одной стороны, позволил принципиально не отказываться от требования предоставления заложников чукчами (еще до 1772 года правительственные указы предусматривали взятие заложников). Но, с другой стороны, фактически произошел отказ от их насильственного захвата. Теперь основное внимание уделялось стремлению перестроить отношения с чукчами и стимулировать предоставление заложников с помощью мирного диалога и подарков⁴⁸⁹. Таким образом, в 1770‐х годах российская сторона действительно несколько раз добивалась предоставления заложников от чукчей⁴⁹⁰. Но и здесь в последующее десятилетие, как двумя десятилетиями ранее у бурят и якутов, заложничество постепенно изживало себя.

Рис. 7. Северная часть Тихого океана с Камчаткой и Русской Америкой, включая прибрежные острова Аляски — Алеутские острова и остров Кадьяк, главную базу Григория Ивановича Шелихова. Карта Билла Нельсона

Совсем иначе выглядела обстановка в районах, расположенных дальше на восток. На Алеутских островах, расположенных между Америкой и Азией в северной части Тихого океана, открытых российской стороной в 1741 году в ходе экспедиции Витуса Беринга, расцвет российского заложничества пришелся на 1770‐е и начало 1780‐х годов. На Кадьяке, крупнейшем прибрежном острове Аляски, практика заложничества достигла пика к середине 1790‐х годов. На Аляске она сохранялась до середины XIX века.

Даже Екатерина II, которой в литературе приписывают отмену заложничества, в 1785 году поручила капитан-лейтенанту Иосифу Биллингсу в ходе его многолетней экспедиции на Дальний Восток и в северную часть Тихого океана требовать от местных жителей не только ясак, но и заложников⁴⁹¹. Конечно, главное правило при покорении «новооткрытых» и до сих пор независимых этнических групп состояло в том, что в них должно было сформироваться «позитивное отношение» к русским. Также их следовало буквально осыпать подарками⁴⁹². Однако единственным ограничением, которое установила императрица в отношении заложников из коренных этнических групп, было: во избежание проблем с обеспечением рекомендовалось не брать слишком много заложников одновременно. «Правда, что им всегда привозят родители их пищу, но случиться может, что и опоздают тем доставлением, и тогда конечно уже не избежите издержек и для них своего провианту»⁴⁹³.

Рис. 8. Алеуты в традиционной одежде на охоте. Недатированный рисунок Михаила Тихонова

Эта цитата свидетельствует о том, что Екатерина II не отвергала заложничество как таковое даже в конце XVIII века. С точки зрения императрицы и ее служилых людей, его нужно было только адаптировать к местным нуждам и «представить в нужном свете». Как будет показано далее, завоевание, эксплуатация и заселение островов в северной части Тихого океана, а также островов Русской Аляски в действительности протекали бы гораздо сложнее и сопровождались бы гораздо большим количеством неудач, если бы не применялось заложничество как универсальное средство — будь то для сбора ясака, для гарантии выживания российских моряков, служилых и промысловых людей и купцов или для строительства целых российских поселений⁴⁹⁴.

Как ни в одном другом регионе империи, вопрос о том, удастся ли российской стороне убедить коренных жителей в «огромных преимуществах» пребывания в качестве заложников на их кораблях или в их лагере, оказывался вопросом жизни и смерти самих колонизаторов. Среди тех, кто изо всех сил старался приобрести заложников, в 1766 году были казаки Степан Глотов и Сергей Пономарев и сопровождавшие их российские промысловики. На своем корабле они «открыли» для Российской империи прибрежный остров Аляски Кадьяк, но, несмотря на множество приведенных ими доводов, местные жители, «по-своему дикому размышлению и зверонравному обычаю», отказались предоставить заложников⁴⁹⁵. А после того, как коренные жители еще несколько раз пытались напасть на россиян, «первооткрыватели» в течение всей следующей зимы не осмеливались отойти от корабля и не имели доступа к свежей пище. В результате девять из них умерли от цинги и других лишений⁴⁹⁶. В случае удачного взятия заложников они, с одной стороны, могли заставить заложников снабжать их всем необходимым, с другой, приобрели бы посредников, с помощью которых коренное население можно было уговорить воздержаться от нападений⁴⁹⁷.

По этой причине заложники в негостеприимных районах Дальнего Востока, северной части Тихого океана и Аляски во многих отношениях служили гарантией жизни. Они обеспечивали россиянам защиту от нападений коренных жителей, помогали в поиске и ловле животных и другого пропитания, служили проводниками в море и на суше и могли, наконец, после достаточно продолжительного времени, проведенного в заложниках, выступать в качестве переводчиков и посредников при взаимодействии с местными жителями, которые чувствовали угрозу, исходящую от российской стороны⁴⁹⁸. Именно в свете этой жизненно важной их многофункциональности не было недостатка в увещеваниях вроде речей иркутского генерал-губернатора Федора Глебовича Немцова, призывавшего приветливо обращаться с заложниками и кормить их вдосталь⁴⁹⁹.

Рис. 9. Алеуты в лодках (байдарках) во время охоты на каланов

Но прежде всего российские ответственные лица прилагали огромные усилия для обучения и «цивилизирования» своих заложников. Расцвет заложничества в северной части Тихого океана совпал с пиком восприятия российской имперской элитой идей Просвещения, включая стадиальную теорию. Так, в 1775 году премьер-майор Матвей Карпович фон Бем, «начальник Камчатки», поручил руководителю экспедиции на Курильские острова Ивану Михайловичу Антипину держать при себе заложника не только для безопасности «русских». Наряду с этим заложников необходимо было ознакомить с русским языком, «русскими обычаями» и с православной религией⁵⁰⁰.

Дэвид Кэмбелл, участник третьего кругосветного плавания английского капитана Джеймса Кука, во время своего пребывания на Уналашке в 1778 году с изумлением наблюдал за российскими усилиями, аналогов которым в английской практике он не встречал: «Русские забирают у туземцев их детей, когда те еще совсем малы, и используют молодых островитян на различных работах в своей фактории. Их учат русскому языку и, вероятнее всего, крестят и наставляют в начатках христианской религии»⁵⁰¹.

Взятие в заложники детей коренных этнических групп, их обучение для собственных нужд и облечение этого процесса в нарратив цивилизирования начали практиковаться среди алеутов еще в середине века. Здесь колониальная риторика и практика под маской просветительского дискурса «любви и кротости» достигли зенита. Ярким примером может служить судьба мальчика Темнака. Он был первым мальчиком, которого Михаил Васильевич Неводчиков в 1747 году разлучил с родителями на Алеутских островах, чтобы отвезти на Камчатку. Там он был крещен и наделен новой идентичностью под именем Павла. Как и многие другие последовавшие за ним мальчики, он был обязан посещать школу и служить переводчиком российским участникам экспедиции. Устный и письменный перевод первоначально являлись услугами коренных жителей, в получении которых российская имперская элита испытывала наиболее острую нужду. Как и многие другие мальчики после него, Павел не вынес новых условий жизни. Он скончался через год пребывания в заложниках. Те, кто сумел выжить, проводили много лет на кораблях с участниками российских экспедиций, выполняя у промысловых людей роль переводчиков, а позже нередко вступали в сословие казаков⁵⁰².

Григорий Иванович Шелихов и заложничество

В ходе кровопролитного захвата Кадьяка в 1784–1786 годах русский купец, мореплаватель и первооткрыватель Григорий Иванович Шелихов (1748–1795), действуя наполовину неофициально, наполовину от имени государства, дал своим сотрудникам указание — «для лучшего повиновения» предъявить жителям острова ультиматум: выдать в заложники пятьсот детей. После неоднократных отказов Шелихов приказал стрелять по островитянам. В итоге он добился предоставления необходимого количества заложников⁵⁰³. Обращаясь к императрице, Шелихов сообщил о своих усилиях, направленных на то, чтобы коренные жители повиновались «не по страху и нужде», а «по любви и по собственной их пользе», и о том, что он заверил их, что пребывание россиян доставит им «бесчисленные выгоды, безопасность и благоденствие»⁵⁰⁴. Также в обращении к своему сотруднику К. А. Самойлову в мае 1786 года он подчеркнул, насколько он осознает свое обязательство заботиться о заложниках и их благополучии, а также позволить им изучать обычаи и навыки россиян⁵⁰⁵.

Шелихов поручил обучить большую часть из пятисот детей в качестве переводчиков, а другую часть научить чтению и письму на русском языке⁵⁰⁶. Именно для заложников Шелихов открыл на Кадьяке первую школу на занятой российской стороной части Америки⁵⁰⁷. Несколько лет спустя капитан Гавриил Андреевич Сарычев в рамках большой «экспедиции Биллингса — Сарычева» (1785–1793) сделал в своем путевом дневнике заметку о ситуации на Кадьяке:

Для безопасности своей содержат несколько детей от островитян в аманатах и стараются обучать их русскому языку и грамоте, что заслуживает немалую похвалу, ибо оное со временем принесет великую пользу в просвещении сего дикого народа⁵⁰⁸.

Если в казахских степях и на Северном Кавказе «попытки цивилизирования», как правило, были направлены только на избранных ханских и княжеских детей и к тому же осуществлялись очень бессистемно и несогласованно, то Шелихов утверждал, что в регионах Аляски, занятых его торговой компанией, ему удалось провести широкую и комплексную «кампанию цивилизирования». Вернувшись на восточносибирский континент, он в 1787 году доложил о своих «успехах» иркутскому генерал-губернатору Ивану Якоби: благодаря детям заложников появился «способ для отечества нашего полезный». Среди представителей коренных этнических групп он отбирал в заложники тех, кто в силу сообразительности казался ему наиболее подходящим, с помощью ведущих работников «по добровольному желанию» обучал их чтению и письму на русском языке, а также «благонравию». Их отцы отнеслись к учрежденной им для этих целей школе благосклонно, и в ней наблюдался уже «действительный успех»⁵⁰⁹. Архимандрит Иоасаф также не скупился на похвалу: изучая образ жизни «русских», заложники смогли смягчить «варварские нравы» своих отцов. В школу отбирали наиболее способных детей из заложников, и они учились там не по принуждению, а добровольно и за счет торговой компании Шелихова⁵¹⁰.

Рис. 10. Григорий Иванович Шелихов, русский купец, исследователь и завоеватель; на заднем плане — бюст его жены

Рис. 11. Алеутская пара в традиционных костюмах перед своими лодками. Хромолитография, художник неизвестен, впервые опубликована Густавом-Теодором Паули в: Народы России. Санкт-Петербург, 1862

Сомнительно, можно ли говорить о добровольности относительно почти пятисот детей, взятых в заложники, о том, насколько мирно протекала жизнь в школе и насколько были расположены к такому «цивилизированию» отцы, лишенные своих детей. Одни только кровавые методы, с помощью которых на Кадьяке вымогали заложников, говорят сами за себя. Более того, ни в одном другом месте российской экспансии заложничество не приближалось настолько к состоянию рабства, как в регионах Дальнего Востока, северной части Тихого океана и Русской Аляски⁵¹¹. Особенно на Кадьяке заложники должны были выполнять принудительные работы рука об руку с рабами (называемыми в источниках каюрами), взятыми из рядов алеутской элиты после завоевания Кадьяка, и с «добровольными наемными работниками»⁵¹². Еще в 1806 году монах Гедеон писал о том, что обучающиеся в школе на Кадьяке заложники, в данном случае из индейцев-тлинкитов, принуждались русскими к «предметам, относящимся до хозяйственной части» и «вместо отдыха» обрабатывали огороды, собирали коренья и травы, ловили рыбу, а также изготавливали обувь⁵¹³.

Известие о том, что заложников из тлинкитов в кадьякской школе заставляли работать и обращались с ними как с рабами, даже стало одной из причин восстания индейцев из Якутата, в результате которого местное российское поселение и российская крепость были захвачены и уничтожены⁵¹⁴. Даже к подчеркиваемой протоиереем Гедеоном «добровольности», с которой, по его словам, заложники позволяли себя крестить в кадьякской школе, учитывая внешние обстоятельства, нужно подходить с большим скепсисом⁵¹⁵. Однако литературные источники исходят из того, что по крайней мере некоторые из заложников после «обучения» добровольно поступили на службу в Российско-Американскую компанию в качестве переводчиков⁵¹⁶.

Хотя Шелихов и был одним из лидеров, выступавших за «цивилизирование» и продвигавших аккультурацию автохтонного населения на Аляске и на островах северной части Тихого океана, он всегда действовал при поддержке царского правительства и властей в Сибири. Прежде всего иркутские генерал-губернаторы И. В. Якоби (1783–1789) и Иван Алферьевич Пиль (1789–1794) призывали Шелихова к еще большим усилиям, чтобы «американцев превратить из диких в обходительных»⁵¹⁷.

«Под видом сомнения в их верности», писал Пиль в 1794 году, местных жителей необходимо продолжать брать в заложники. Следовало неукоснительно придерживаться правил Шелихова, в соответствии с которыми заложники должны говорить по-русски, учиться читать и писать, изучать математику и навигацию. Помимо образа жизни русских, их обычаев, наук и искусств, им с самого начала нужно было знакомиться с хлебопашеством и скотоводством. Христианскую веру и ее практики им должны были передать церковные служители, чтобы взрастить в них «кротость» и «благонравие». В качестве заложников необходимо было выбирать «более молодых и дарования имеющих людей», которые, «входя во вкус жизни русской», развивали бы чувство образа жизни русских, внушали бы «пользу нашей жизни» своему собственному народу и должны были помочь ему перенять этот стиль жизни. Все это должно было происходить без принуждения и только по их собственному согласию⁵¹⁸. Эти старания привели к тому, что десять мальчиков из коренных жителей Русской Америки были доставлены в Иркутск, чтобы там обучаться игре на различных музыкальных инструментах⁵¹⁹.

Взятие заложников в XIX веке

Практика заложничества нашла отражение даже в Уставе Российско-Американской компании, утвержденном в 1821 году императором Александром I⁵²⁰. Если в 1749 году царская власть впервые установила общие правила продолжительности содержания заложников, то устав 1821 года, вступивший в силу после длительных переговоров с царским правительством, вводил новые положения. Впервые было зафиксировано, что в коренных этнических группах, во всяком случае в мирное время, не допускалось насильственное взятие заложников, содержать заложников нужно было достойно, и руководители общества должны были особенно заботиться о том, чтобы в отношении заложников не допускалось несправедливости⁵²¹. Эти правила были перенесены и в устав 1844 года, предварительно ответственный министр финансов получил подробные сведения о том, когда, где, в каких количествах и как долго удерживались заложники в прошлом, насколько они распространяли благотворное влияние на представителей своей этнической группы после их замены, в каких отношениях с русскими они находились после проведенного в заложниках времени и предоставляли ли они после этого наемных работников на добровольной основе⁵²².

Однако фактически заложничество в середине XIX века на Востоке играло также лишь незначительную роль. На Алеутских островах и на Кадьяке оно потеряло свое значение уже около 1800 года: коренное население понесло такие человеческие потери в результате болезней, военных столкновений с россиянами, порабощения и эксплуатации в российских целях, а также в результате голода, поскольку система самообеспечения была разрушена, что русские могли там жить «в полной безопасности» и больше не нуждались в заложниках⁵²³.

С начала века заложничество интенсивно применялось только на Русской Аляске по отношению к тлинкитам. Именно индейцы, наряду с жителями Северного Кавказа составлявшие одну из последних этнических групп, из которой царские власти еще брали заложников, поставили российскую сторону перед новой проблемой: в отличие от всех этнических групп, с которыми в ходе экспансии в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке приходилось сталкиваться царским войскам, тлинкиты еще до первой встречи с россиянами обзавелись огнестрельным оружием и научились им пользоваться⁵²⁴. Кроме того, в отличие от алеутов и коренных жителей Кадьяка, тлинкиты выросли численно в гораздо более крупную этническую группу, что, возможно, объясняется лучшим доступом к пище, связанным с природными условиями. Их сильная сплоченность, а также дифференцированная социальная структура также обеспечили им значительно более выгодное положение для оказания сопротивления насильственной российской экспансии⁵²⁵.

Когда в 1794 году Егор Пуртов и Демид Куликалов во главе флотилии из более чем пятисот легких лодок высадились на берег в бухте Якутат юго-восточнее Кадьяка и потребовали заложников от местных жителей, а затем проделали то же самое южнее с тлинкитами, сложилась совершенно новая конфигурация: единственный раз в истории экспансии российского государства российская сторона сама оказалась принужденной предоставить заложников. Правда, для этого выбирали не исконных русских или россиян из «центра», а кадьякцев, которые сами недавно были покорены и должны были сопровождать россиян. Однако этот шаг показал, что российская тактика запугивания несколькими пушечными выстрелами и как результат быстрого получения заложников, что стало обычным явлением в северной части Тихого океана и вдоль побережья Алеутских островов, не произвела желаемого эффекта на тлинкитов. Напротив, тлинкиты оказали массовое сопротивление завоевателям и в мае 1802 года вынудили россиян заключить соглашение о перемирии, в знак чего обе стороны предоставили заложников⁵²⁶.

В отличие от заложничества в Сибири, на Дальнем Востоке и в северной части Тихого океана, в обращении с тлинкитами российская сторона больше не интересовалась экономической эксплуатацией. Аманаты, предоставленные индейцами, были необходимы только для придания веса требованию, чтобы они (как и казахи в степных районах) не предпринимали никаких набегов на российские крепости или поселения. В декабре 1818 года все еще происходил обмен заложниками: лейтенант Семен Иванович Яновский из Российско-Американской компании (РАК) выдал от российской стороны двух заложников, когда ему предоставили двух племянников верховного вождя кагвантанов — одного из тлинкитских родов⁵²⁷. Глава делегации РАК настолько осознавал необходимость уважительного обращения с противоположной стороной, что даже поручил торговой конторе РАК в Новоархангельске «записать [заложников-тлинкитов] в артель и довольствовать провизией наравне с русскими»⁵²⁸. Такой приказ был бы немыслим в контексте заложничества в Сибири и на Дальнем Востоке, где заложников заковывали в цепи.

Однако уже в 1818 году этой крайне необычной по российским меркам ситуации пришел конец. Спустя 25 лет после установления двухстороннего заложничества (1793–1818) исполняющий обязанности директора РАК узнал от главного правителя Русской Америки, что кагвантаны настояли на обмене заложников и вместо своих прежних мальчиков на этот раз передали двух девочек. Директор резко осудил тот факт, что для «дикарей» пошли на такие неоправданные уступки. Более того, с тех пор он приказал больше никогда не предоставлять заложников с царской стороны⁵²⁹.

Однако российская сторона до самой продажи Аляски Соединенным Штатам в 1867 году настаивала на предоставлении тлинкитами заложников — либо для обеспечения «мирного» соседства с индейцами, либо для того, чтобы «цивилизовать» их путем христианизации и обучения русской грамоте⁵³⁰.

3.6. ВЫВОД

Трансрегиональное исследование заложничества показало, что внутри российского государства уже с конца XVI века существовало фундаментальное различие между двумя формами господства над нерусскими подданными: господство над нехристианами, к которым относились этнические группы на Северном Кавказе, в Южных степях, в Сибири, на Дальнем Востоке, в северной части Тихого океана и на Русской Аляске, и господство над христианами — населением Смоленска, Гетманщины, Остзейских губерний, Карелии и польско-литовских террриторий, доставшихся в результате разделов Польши и Литвы.

Заложничество на протяжении почти трех столетий практиковалось только по отношению к нехристианским народам русского и российского государства. Способ его применения в российской державе не имел аналогов в других империях: он уникален как по трансрегиональному масштабу, так и по продолжительности применения. В отличие от присяги на верность и ясака, этот третий элемент российского подданства не имел аналогий с каким-либо инструментом власти, который применялся бы по отношению к природным подданным во внутрирусском контексте. В то же время это был институт, игравший ключевую роль в имперском контексте, поскольку он мог использоваться для экспансии, артикуляции российских претензий на господство и их действенности в долгосрочной перспективе.

В противоположность мнению, которое было до сих пор принято в науке, данная работа демонстрирует, что московская форма заложничества не представляла собой заимствованную монгольскую практику. Скорее на основе анализа нескольких линий развития и при обращении к истории понятий удалось показать, что этот метод в его московской версии впервые был введен только в ходе имперской борьбы за Северный Кавказ в конце XVI века и, предположительно, ориентировался на османскую рецепцию арабских практик.

Как в случае с российской концепцией подданства, контуры которой сознательно оставались размытыми и которую за счет этого можно было адаптировать к соответствующим обстоятельствам, так и в случае с заложничеством российская элита создала себе чрезвычайно гибкий инструмент: иногда заложники использовались как средство давления, иногда как проводники и снабженцы, иногда как способ завоевания и открытия новых территорий. Помимо военной силы, прагматичное использование заложничества являлось одним из рецептов успеха царской экспансии. Лишь среди некоторых этнических групп российский подход потерпел неудачу, например у чукчей на Дальнем Востоке, тлинкитов на Русской Аляске и «калифорнийских индейцев» вокруг русского поселения Форт-Росс. Либо иные культурные коды были диаметрально противоположны российским ожиданиям по отношению к поведению покоряемых народов, либо в отдаленных районах царской стороне недоставало военного превосходства.

В то время как метод взятия и удержания заложников в Западной Европе в XVI и XVII веках вышел из употребления, в Российской империи практика привлечения целого этнического сообщества к коллективной ответственности за счет отдельных лиц сохраняла базовое значение даже в XVIII веке. Рецепция нарративов Просвещения в сравнении с зарождающимся в Западной Европе индивидуализмом привела здесь к иной критике заложничества. Заложники больше не являлись просто вещественным залогом и не рассматривались в качестве «объектов, подлежащих хранению»: оказалось, их можно было использовать в собственных целях. В этом практика позднего римского периода явилась античным образцом того, что русские открыли для себя только в XVIII веке, пусть и не зная о римской модели: заложников стали рассматривать как целевые объекты аккультурации, политико-социального и культурного влияния, а также как «трансмиссионные ремни» для оказания влияния на местные этнические группы. В то же время этот новый взгляд на заложников лег в основу их колониальной инструментализации и эксплуатации, которые особенно ярко проявились в северной части Тихого океана и на Русской Аляске. Таким образом, изменения в заложничестве означали гораздо больше, чем просто «новую риторическую маскировку»⁵³¹.

Вопреки предположению, что в Российской империи в XVIII веке еще не было четкого различия между самоцивилизированием и цивилизированием других, на примере заложничества можно в миниатюре продемонстрировать формирование идеи российской миссии цивилизирования по отношению к нехристианским этническим группам. При этом зачастую идея цивилизирования сопровождалась идеей аккультурации или даже ассимиляции. Иногда речь даже шла о попытках вытеснения языков коренных народов русским, о замене обычаев местных этнических групп российскими, преодолении кочевого образа жизни с помощью оседлости или замене мусульманской или языческой веры русской православной.

В то же время российские попытки «цивилизирования» и ассимиляции ни в коем случае нельзя путать с «успешным» с российской точки зрения результатом. Довольно часто представителям российской имперской элиты приходилось терпеть поражение — что было весьма типично для колониальных миссий цивилизирования, — а «цивилизуемое» население никоим образом не выражало ожидаемой от него «благодарности» или не добивалось «прогресса в науках». В частности, с точки зрения постколониальных исследований это создает привлекательные тематические поля для будущих исследований, будь то случаи поражений из‐за сопротивления коренных народов или добровольного сотрудничества коренных элит при взятии заложников или опыт культурной гибридности, который коренные жители получили в российском окружении за время, проведенное в заложниках.

В то же время изучение заложничества показывает, насколько полезно анализировать применение этого имперского и в XVIII веке становящегося все более колониальным метода на территориях от Северного Кавказа через Поволжье, южные степи, Сибирь, Дальний Восток и до Русской Аляски. С одной стороны, только такой анализ позволяет увидеть, что эта практика была основным принципом российской имперской экспансии на юге и востоке. С другой стороны, становится понятной региональная специфика, а также те элементы или подходы, которые для российской стороны не подлежали обсуждению. Кроме того, межрегиональное исследование заложничества показало, что экспансия Российской империи в регионе северной части Тихого океана и на Русской Аляске была тесно связана с экспансией на азиатском материке.

Если смотреть не только на заложничество и его применение на юге и востоке, а шире, на российскую имперскую политику по отношению к нерусским этническим группам на западе и на севере, то можно сделать дополнительные выводы о ее основных чертах. Нельзя ли провести параллели между заложничеством в той форме, в которой оно утвердилось в течение XVIII века по отношению к элитам нехристианских этнических групп на юге и востоке, с одной стороны, и кооптацией местных элит нерусских этнических групп на западе и севере в российскую элиту, с другой? Можно ли интерпретировать попытки «цивилизирования» местной нехристианской элиты посредством удержания ее представителей в заложниках в XVIII веке как эквивалент принятию в российское дворянство христианских (а также некоторых мусульманских) элит этнических групп на севере и западе? Эти вопросы свидетельствуют о том, что в настоящей главе было положено только начало дальнейшим исследованиям.

Примечания

255

Lutteroth. Der Geisel im Rechtsleben.

256

Трепавлов. «Белый царь». С. 134–197; Khodarkovsky. Russia’s Steppe Frontier. Р. 63–69.

257

Первое свидетельство о взятии заложников в Китае относится к VIII веку до н. э. Yang. Hostages in Chinese History. Р. 507. — Kosto. Hostages in the Middle Ages. Р. 3; Lutteroth. Der Geisel im Rechtsleben. S. 179; Pollock. «Thus We Shall Have Their Loyalty and They Our Favor».

258

Единственным исключением были самниты. Римляне должны были сначала предоставить им заложников, но затем в итоге смогли их освободить. Lutteroth. Der Geisel im Rechtsleben. S. 181–182.

259

Kosto. Hostages in the Middle Ages. Р. 4.

260

Lintzel. Zur altsächsischen Stammesgeschichte. Bd. 1. S. 98–100; Braunfels. Karl der Große. S. 43 f., 58; Lampen. Sachsenkriege, sächsischer Widerstand und Kooperation. Bd. 1. S. 264–272; Becher. Karl der Große. S. 56–74.

261

Например, в 1740 году Фридрих Великий арестовал двух российских дворян, чтобы побудить российское государство освободить прусского дипломата. Lutteroth. Der Geisel im Rechtsleben. S. 230.

262

Англичане передали Франции двух высокопоставленных заложников, чтобы гарантировать передачу Франции острова Кейп-Бретон. Lutteroth. Der Geisel im Rechtsleben. S. 205–206.

263

Price. To Slay the Hydra. Р. 162.

264

Hammer, Salvin. The Taking of Hostages. Р. 22. Авторы ссылаются в качестве доказательство на: Morgan J. H. The German War Book, being «The Usages of War on Land» issued by the Great General Staff of the German Army. London, 1915. Р. 119.

265

Pawn — английский термин для обозначения заложников, которые выступали в качестве гаранта в гражданско-правовых договорах в торговле и на невольничьем рынке (или pawnship — заложничество). Lovejoy, Falola (Ed.). Pawnship; Lovejoy, Richardson. The Business of Slaving. Р. 67–89. — Помимо этого, в контексте африканских колоний существовала практика взятия в плен или похищения (panyarring) на короткое время человека, который являлся членом общины, к которой принадлежал должник или убийца, чтобы принудить к одному конкретному действию (например, вымогательство ценностей, уплата долгов) или для краткосрочного наказания (после убийства). Английские и американские купцы применяли эту практику, которая, вероятно, была знакома им из африканского контекста, на берегах Северной Америки, захватывая коренных жителей и принуждая автохтонное население к отдаче шкур животных. Gibson. Otter Skins, Boston Ships, and China Goods. Р. 160–161; Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке. С. 136. — Однако эту практику (по-русски «полон») следует отличать от российского заложничества («аманатство»).

266

Pollock. «Thus We Shall Have Their Loyalty». Р. 144.

267

Местонахождение Дракулы во время его пребывания в заложниках не совсем ясно. Хайко Хауманн изначально предполагает, что он получил образование при дворе султана, но в другом месте упоминает, что его точное местонахождение неизвестно. Другие источники указывают Эгерскую крепость, где он, по крайней мере временно, находился в заключении. Haumann. Dracula. S. 17 f., 22; Klell, Deutsch. Dracula; Treptow. Vlad III. Dracula.

268

Греков. К вопросу о характере политического сотрудничества; Bennigsen, Lemercier-Quelquejay. Le khanat de Crimée; Pollock. «Thus We Shall Have Their Loyalty». Р. 144; Fisher. The Russian Annexation of the Crimea. Р. 6.

269

Журналы и камер-фурьерские журналы 1695–1774 гг. СПб., 1853–1864, здесь — 1711 год. С. 74; Шафиров смог уже в 1714 году вернуться в Россию. Лихач. Шафиров. С. 42–43.

270

Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке. С. 129.

271

Kosto. Hostages in the Middle Ages. Р. 4–5.

272

Только после распада Советского Союза историки «обнаружили» тему заложничества, но либо рассматривали ее не как основную тему и только с точки зрения региональной специфики, либо ограничивали ее рассмотрение несколькими страницами. Тхамоков. К вопросу о роли системы аманатства; Khodarkovsky. Russia’s Steppe Frontier. Р. 56–60; Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке; Асфандияров. Институт аманатства в Башкирии; Торопицын. Институт аманатства; Зуев. «Аманатов дать по их вере грех»; Озова. Институт аманатства в Кабарде; Pollock. «Thus We Shall Have Their Loyalty». — Незадолго до выхода в свет данной книги автор узнала о недавно опубликованной статье: Rusakovskiy. Geiselstellungen an den Russischen Kulturgrenzen in der Frühen Neuzeit. Материал данной статьи, затрагивающий несколько российских периферий и сосредоточенный преимущественно на XVII веке, не учтен в данной книге.

273

В обзорных работах Диттмара Дальмана о Сибири и А. Каппелера и Нэнси Коллманн об истории Российской империи эта практика упоминается, но не получает особого внимания в качестве важнейшего инструмента российской имперской экспансии и консолидации власти. Dahlmann. Sibirien, например, Р. 78, 83, 90; Каппелер. Россия — многонациональная империя. С. 33–34, 39; Kollmann. The Russian Empire. Р. 63, 70.

274

Поллок определяет российскую форму практики заложничества как «дипломатическое взятие заложников». Однако при этом он оценивает данный феномен в его северокавказском проявлении. Pollock. «Thus We Shall Have Their Loyalty». Р. 139.

275

С полным основанием в литературе, особенно в отношении европейского Средневековья, указывается на широкий спектр культурных связей и процесс взаимообмена. Вместе с тем отношения трансфера — это только одна из многих возможных форм взаимодействия. Gerogiorgakis, Scheel, Schorkowitz. Kulturtransfer vergleichend betrachtet; Schorkowitz. Akkulturation und Kulturtransfer in der Slavia Asiatica.

276

По мнению Л. И. Шерстовой и В. В. Трепавлова, заложничество относится к ряду практик, заимствованных в монгольский период. Помимо уплаты ясака, указывается также на практику принесения присяги на верность (шертование). Шерстова. Русские в Сибири XVII века. С. 23; Трепавлов. «Белый царь». С. 180–184. — Термин «монголо-татарское» владычество учитывает тот факт, что изначально исключительно этнически монгольская правящая верхушка захватчиков с принятием самое позднее в XIII веке ислама при правлении Берке-хана все больше смешивалась с тюркоязычными азиатскими этническими группами, так что в итоге нельзя говорить о чисто «монгольском» правлении. Spuler. Die Goldene Horde. S. 281–282.

277

Бахрушин. Очерки по истории Красноярского уезда в XVII в. // Научные труды. Т. 4; Зуев. «Аманатов дать по их вере грех». С. 155–159; Торопицын. Институт аманатства. С. 59–80; Luehrmann. Alutiiq Villages under Russian and U. S. Rule. Р. 76; Khodarkovsky. Russia’s Steppe Frontier; Трепавлов. «Белый царь»; Шерстова. Русские в Сибири XVII века; Тхамоков. К вопросу о роли системы аманатства; Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке; Асфандияров. Институт аманатства в Башкирии.

278

Бахрушин. Очерки по истории Красноярского уезда в XVII в. // Научные труды. Т. 4. С. 47.

279

Асфандияров. Институт аманатства в Башкирии. С. 11.

280

Помимо этого, требовалось личное появление покоренного правителя при дворе хана, проведение переписи населения, уплата дани и конфискация десятой доли людей и имущества каждого покоренного княжества. Это означало не только натуральные выплаты и выдачу продуктов животноводства, но и то, что должна быть передана десятая часть населения; часть мужского населения направлялась в армию, другая часть использовалась в качестве работников или продавалась в рабство. Martin. Medieval Russia. Р. 165.

281

Allsen. Mongol Imperialism; Черепнин. Монголо-татары на Руси. С. 193; May. The Mongol Conquests; Di Cosmo, Frank, Golden (Ed.). The Cambridge History of Inner Asia; Ostrowski. The Mongol Origins of Muscovite Political Institutions. — О захвате заложников как институте монгольского правления в конце XIV века см. ниже.

282

Карпини. Путешествия в восточные страны Плано Карпини и Рубрука. С. 55.

283

Там же. С. 56.

284

Процедура обмена заложниками, столь значимая для российской формы заложничества, будет подробнее рассмотрена ниже.

285

Экземплярский. Великие и удельные князья Северной Руси в татарский период. С. 449–450.

286

В нерусских источниках представители монголов названы даругачи (darughachi) или даруга (darugha). Об этих терминах, их возможных различиях и самих должностях см.: Vásáry. The Origin of the Institution of Basqaqs. Р. 201–206; Allsen. Mongol Imperialism. Р. 46 f.; Черепнин. Монголо-татары на Руси (XIII в.). С. 193; May. The Mongol Conquests. Р. 166 f. — Дискуссии о том, какой властью и полномочиями обладали, какие задачи решали баскаки, см.: Nitsche. Die Mongolenzeit und der Aufstieg Moskaus. S. 562, 563; Каргалов. Существовала ли на Руси военно-политическая баскакская организация; Семенов. К вопросу о золотоордынском термине «баскак».

287

Черепнин. Монголо-татары на Руси (XIII в.). С. 179–203; Полубояринова. Русские люди в Золотой Орде. — Великий князь Владимирский Александр (Невский) также ездил много раз в Сарай для отстаивания своих интересов. Он совершал третью обратную поездку из Сарая, когда в 1263 году умер в Городце на Волге. Schenk. Aleksandr Nevskij. S. 54–55.

288

Ostrowski. Muscovy and the Mongols. Р. 42–43.

289

На этом этапе активировавшихся отношений между русскими князьями и ханами Золотой Орды во второй половине XIV века также впервые появляется указание на ритуал бить челом или челобитие, что буквально может быть переведено как «ударься лбом об пол». С этим связано правило, как именно русские князья должны были приближаться к хану: в знак почтения они прикладывали лоб к земле и только после этого могли изложить свою просьбу. Выражение челобитие сохранилось в российском государстве до XIX века как официальное определение любого прошения или обращения к царю. Монголы, в свою очередь, заимствовали это понятие у китайцев, возможно, в период монгольского владычества над ними. Dewey. Russia’s Debt to the Mongols. Р. 268.

290

Шерстова. Тюрки и русские в Южной Сибири. С. 66.

291

Подобная точка зрения могла быть отражена, например, в соответствующей системе понятий, которая в то время была хорошо известна благодаря внутрироссийскому контексту. Подробнее о системе понятий, касающейся заложничества, см. ниже.

292

Приведем выборочно свидетельства: Патриаршая или Никоновская летопись // ПСРЛ. Т. 11. М., 1965. С. 90 (1386–1387) («внук Иванов, Московский видя себя држима во Орде»). С. 93 (1387) («посла во Орду сына своего»); Летописец Рогожский // ПСРЛ. Т. 15. М., 1965. С. 149 (1382) («сына своего князя Александра во Орде оставил»); Т. 15. С. 154 (1391) («князь Борис Констянтинович посла сына своего в Орду князя Ивана»); Московский летописный свод конца XV века // ПСРЛ. Т. 25. М.; Л., 1949. С. 211 (1383) («князь Дмитреи Констянтинович Суздальскы посла в Орду сына своего князя Семена; <…> сын его князь Александр оста в Орде»). Среди немногих исследований, в которых приводятся свидетельства из источников практики монгольского заложничества на Руси: Полубояринова. Русские люди в Золотой Орде. Здесь с. 13–14; Dewey. Russia’s Debt to the Mongols. Р. 254 f.

293

Летописец Рогожский // ПСРЛ. Т. 15. М., 1922. С. 148 (1383) («князь великий Дмитреи Иванович отпусти в Орду к царю Токтамышу сына своего старшаго Василиа из Володимеря <…> и там пребысть 3 лета»).

294

Сын суздальского князя Дмитрия Константиновича, Василий Дмитриевич, который в 1382 году был взят в заложники, совершил попытку побега в 1386 году. Полубояринова. Русские люди в Золотой Орде. С. 14. — Хотя побег не удался, срок пребывания в заложниках был продлен, но уже через год (после в общей сложности пяти лет пребывания в заложниках) княжеский сын был освобожден и хан пожаловал его городом. Патриаршая или Никоновская летопись // ПСРЛ. Т. 11. М., 1965. С. 93 (1387) («приеде изо Орды князь Василей Дмитруевич Суждальский, пожалован от царя Тахтамыша: даде ему царь Городец»); Тверская летопись // ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. М., 1922. С. 154 (1387) («прииде из Орды князь Василей Дмитреевич Суздальский и поручи ему царь, вда ему Городец»); Т. 15. Вып. 1. М., 1922. С. 444 (1386) («князь великий Василей Дмитриевич из Орды убегл»). — Сын рязанского князя Олега Дмитриевича, Родослав, тоже сбежал в 1387 году из Орды. Летописец Рогожский // ПСРЛ. Т. 15. М., 1922. С. 153 (1387) («прибежа из Орды князь Родслав сын Олгов Рязанского»).

295

Так произошло, например, с уже упомянутым сыном суздальского князя Василием Дмитриевичем, который изначально был послан в Орду, чтобы заручиться поддержкой монголов и получить ярлык, который возвел бы его на владимирский престол. Летописец Рогожский // ПСРЛ. Т. 15. М., 1965. С. 148 (1382). — Великий князь Тверской, Михаил Александрович, также при собственном возвращении из Орды оставил там своего сына для представления своих интересов. Летописец Рогожский // ПСРЛ. Т. 15. М., 1965. С. 149 (1382).

296

Так произошло с князем Борисом Константиновичем, который находился в Сарае со своим сыном Иваном, когда умер великий князь Нижегородский. Летописец Рогожский // ПСРЛ. Т. 15. М., 1965. С. 149 (1382).

297

Allsen. Mongol Imperialism. Р. 74.

298

Martin. Medieval Russia. Р. 170–171.

299

Подробнее о становлении и развитии заложничества в Московском государстве см. ниже.

300

О привлечении заложников в императорскую армию монгольского хана см.: Lattimore. Chingis Khan and the Mongol Conquests; Allsen. Mongol Imperialism. Р. 73–74; Yang. Hostages in Chinese History. Р. 517, 518.

301

Allsen. Mongol Imperialism. Р. 74. — В Китае также иногда происходили военные столкновения, когда княжеские сыновья возвращались на периферию после пребывания в столице в качестве заложников и благодаря обретенной близости к имперскому центру предъявляли претензии на власть. Yang. Hostages in Chinese History. Р. 509.

302

Подробнее о процедуре захвата русских и российских заложников см. ниже.

303

Д. Шорковитц даже исходит из того, что восточные славяне были знакомы с заложничеством еще в доправовую эпоху, когда славянские группы в начале IX века находились под властью аварского каганата. Он утверждает, что заложничество «следует рассматривать не с точки зрения взаимопроникновения и ранней аккультурации, а как локально развитую юридическую практику культурно различающихся групп, основанную на совместимых правовых концепциях». Schorkowitz. Akkulturation und Kulturtransfer in der Slavia Asiatica. S. 153.

304

Dewey, Kleimola. Suretyship and Collective Responsibility; Idem. Russian Collective Consciousness; Dewey. Russia’s Debt to the Mongols.

305

Schmidt. Soziale Terminologie in russischen Texten. S. 508, 522; Словарь русского языка XI–XVII вв. Т. 29. М., 2011. С. 210; Real — und Sachwörterbuch zum Altrussischen. S. 313; Фасмер. Русский этимологический словарь. Т. 4. С. 16. — Русские княжеские семьи также отдавали своих детей в качестве залога другим княжествам в рамках соглашений о дружбе, никак специально терминологически не обозначая этот процесс. Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. Изд. А. Н. Насонов. М.; Л., 1950. С. 26 (1140 год), 66 (1228 год). — Dewey. Russia’s Debt to the Mongols.

306

Ср. взятие в заложники князя Бориса Константиновича Василием I в 1392 году: Новгородская первая летопись. С. 385, и другие многочисленные примеры в XIV и XV веках: Срезневский. Материалы для словаря древнерусского языка. Т. 3. С. 922; Словарь русского языка XI–XVII вв. Т. 29. С. 210.

307

Так, в Новгородской летописи говорится: «Того же лета [1392] вышед из Орды князь великый Василий Дмитриевич, и взя Нижний Новгород, и пойма князи и княгыни в таль; а князь Семен бежа в орду». В данном случае Сарай даже обозначен как место, которое защищало от захвата в заложники самих русских князей. Новгородская вторая летопись. С. 385.

308

Dahlmann. Sibirien. S. 41; Forsyth. A History of the Peoples of Siberia. Р. 28 f., 41; История Сибири с древнейших времен. Т. 1. С. 368–370.

309

Устюжский летописный свод (Архангелогородский летописец). М.; Л., 1950. С. 86, 94, 95.

310

Как правило, в российском контексте заложник в отличие от пленника считался только временно удерживаемым человеческим залогом. Согласно предписаниям царского правительства их хорошо содержали и регулярно обменивали. В источниках между заложником (аманаты) и пленником (полоны, в отношениях с Крымских ханством ясыри) проводится четкое различие, как концептуальное, так и понятийное. Однако был возможен плавный переход из одного статуса в другой, когда, например, заложник без согласия предоставившей заложника стороны становился или объявлялся пленником. Так, Москва приказала воеводе в Терске перевести Алегука, сына кабардинского князя, по причине «неверности» его отца из заложников (аманатный двор) в тюрьму. При этом речь шла о мерах вследствие так называемой порчи заложника, которые вступали в силу, если с точки зрения того, кто удерживал заложника, обязательства стороны, предоставившей заложника, не выполнялись. Грамота из Посольского приказа терскому воеводе <…> // КабРО. Т. 1. № 129 (26.07.1641). С. 200–202; Khodarkovsky. Russia’s Steppe Frontier. Р. 54 f. — Другие примеры из XVIII века, демонстрирующие разницу между заложником и пленником: о башкире Юкаеве — «которого отец здесь в аманатах и брат в полону». Сказка переводчика И. Г. Дуракова в канцелярию Главного правления казанских и сибирских казенных заводов <…> // МпиБ. Т. 6. № 89 (28.04.1736). С. 163–164, здесь с. 164. — Другой пример: Протокольная запись переговоров начальника Оренбургской комиссии И. Неплюева с ханом Абулхаиром <…> // КРО. Т. 1. № 96 (22.09.1742). С. 229–253, здесь с. 248.

311

Это с очевидностью следует не только из изученных автором источников, но и из данных, приведенных в статье «таль» в соответствующем словаре. Словарь русского языка XI–XVII вв. Т. 29. С. 210.

312

«Югорская земля» — собирательное название для ареала расселения ханты, манси и других малых неславянских групп. Устюжский летописный свод. С. 86. — Тот же порядок действий имел место, когда Иван III в 1483 году успешно сражался с вогульскими князьями Юмшаном и Каплой, сибирским «князем» Лятиком Югорским, югорским «князем» Пыткеем и югорским «великим князем» Молданом, которых в итоге привез Москву и обязал платить дань — также без требования о предоставлении заложников. Устюжский летописный свод. С. 95.

313

Летописец начала царства // ПСРЛ. Т. 29. М., 1965. С. 62–63 (1550).

314

Лебедевская летопись // ПСРЛ. Т. 29. М., 1965. С. 233 (1555). — Отныне он также включил в список своих титулов дополнительный титул «Всея Сибирской земли повелитель», хотя данническая зависимость в 1563 году была приостановлена ханом Кучумом и снова восстановлена только после российского завоевания в 1580‐х годах. Kämpfer, Stökl. Rußland an der Schwelle zur Neuzeit. S. 897.

315

Лебедевская летопись // ПСРЛ. Т. 29. М., 1965. С. 240 (1554). — О деталях черкесских дипломатических миссий см.: Бгажноков, Дхамихов. Темрюк Идаров и военно-политический союз Кабарды и России.

316

В отсутствие свидетельств о принесенной присяге в историографии остается спорным вопрос, можно ли говорить о событии 1557 года как о «вступлении» в царское подданство (с точки зрения московской стороны) или не может ли это быть справедливым для присяги, принесенной не ранее 1588 года. С точки зрения кабардинских князей, в 1550‐х годах речь шла только о военном союзе с царем и в конце 1580‐х годов о номинальном признании иерархического «старшинства» царя над местными князьями. Это признание, по мнению кабардинской стороны, в зависимости от соотношения сил могло быть изменено в пользу крымского ханства. Только в XVIII веке началось систематическое продвижение Московского царства на Северном Кавказе. Окончательное вхождение Кабарды в русское подданство, по мнению В. В. Трепавлова, состоялось только в XIX веке. Трепавлов. «Белый царь». С. 185 и далее; Он же. «Шертные» договоры. С. 28–30; Он же. Присоединение народов к России. С. 198–205; Он же. Добровольное вхождение. — О дискуссии: Бгажноков, Дхамихов. Темрюк Идаров и военно-политический союз Кабарды и России. С. 54–75; История народов Северного Кавказа. С. 334–335; Кушева. Политика русского государства; Она же. Народы Северного Кавказа. С. 232–272. — Подробнее о проблеме российского подданства в гл. 2. — Положение «старшего князя» среди кабардинских князей, вероятно, сравнимо с положением великого князя среди русских княжеств. Он избирался собранием представителей всех входящих княжеств, называемым хаса. Озова. Институт аманатства в Кабарде. С. 63.

317

Дополнения к Никоновской летописи // ПСРЛ. Т. 13. СПб., 1904. Ч. 2. С. 371 (1564).

318

Озова. Институт аманатства в Кабарде. С. 58 и далее; Кокиев. Методы колониальной политики. С. 75–121; Он же. Русско-кабардинские отношения. С. 184–193.

319

Патриаршая или Никоновская летопись // ПСРЛ. Т. 13. СПб., 1904. Ч. 1. С. 284 (1557); Дополнения к Никоновской летописи // ПСРЛ. Т. 13. СПб., 1904. Ч. 2. С. 312–313 (1559).

320

Среди них — младший из четырех сыновей Темрюка Идаровича, Солтан. Он был крещен после приезда под именем Михаил Черкасский (Черкасский — для обозначения его родины), получил хорошее образование и в 1559 году начал военную службу в южных пограничных областях Московского государства. В возрасте около 30 лет он первым среди кабардинских князей получил титул боярина и занял при дворе видное положение. Мальбахов, Дзамихов. Кабарда во взаимоотношениях России с Кавказом. С. 35–36. — Младший брат Темрюка Идаровича, Камбулат, прибыл в 1578 году в Москву с посольством и оставил тут на службе своего сына Карасая. Карасай был наречен при крещении Борисом Камбулатовичем Черкасским, получил влиятельную должность на южной границе царства, был пожалован титулом боярина в 1592 году и приобрел славу одного из значительнейших российских военачальников своего времени. Подробнее обо всех «черкасских князьях», которые использовали этот новый институт выезда до XVIII века: Дзамихов. «В службе и обороне…». С. 169–224, о Михаиле (Солтане) Темрюковиче — с. 178; Мальбахов, Дзамихов. Кабарда во взаимоотношениях России с Кавказом. С. 37.

321

Лишь в случае пересмотренных союзов, как, например, с князем Сибоком, который объединился в борьбе против османско-крымско-татарского захвата с Польшей, а не с царскими войсками, сыновья кабардинских князей, перешедшие на царскую службу и принявшие крещение, бежали из Московского государства. Так, сын Сибока Кудадек (Александр) бежал в 1563 году из Москвы в Польшу. Из Никоновской летописи о сношениях адыгейцев, кабардинцев и черкесов с Москвой и о присоединении Кабарды к России в 1557 году // КабРО. Т. 1. № 1 (август 1555). С. 4, также примеч. 5, с. 390.

322

Дзамихов. «В службе и обороне…». С. 76–79.

323

Спорным является вопрос, указывать ли 1586 год вместо 1588‐го как дату первого случая заложничества в Московском государстве. В этом году правитель Большой ногайской орды, Урус-Бий и несколько ногайских мирз согласились в знак возобновления отношений протектората с Москвой отсылать заложников в Астрахань. Однако они отсылали заложников не к астраханскому воеводе, князю Ф. М. Лобанову, как должно было быть, но к крымско-татарскому «наследнику престола» Мураду-Гирею, который в это время как царский подданный находился в Астрахани и способствовал московско-ногайскому сближению. Он находился под надзором царского воеводы, и, значит, ногайские заложники также оказывались под косвенным надзором Москвы. Вместе с тем данная ситуация заложничества не стала прототипом той модели, которая была внедрена двумя годами позже. Трепавлов. История Ногайской Орды. С. 626. — Так или иначе, ногайцы, как и кабардинцы, и вместе с ними кумыки и особенно крымские татары долгое время находились в постоянном конфликтном взаимодействии с Османской империей, поэтому все они были хорошо знакомы с практикой заложничества задолго до того, как Московское государство также ввело этот метод в собственную имперскую культуру.

324

Посольство в Москву Черкасских князей Мамстрюка и Куденека мурзы «от всей Кабардинской черкаской земли» // Белокуров (ред.). Сношения России с Кавказом. № 5 (1588). С. 47–51.

325

Там же. — В своем в целом точном анализе кабардино-российских отношений в 1550–1590‐х годах Дзамихов опускает рассмотрение заложничества, хотя для его работы, согласно которой о вхождении кабардинских князей в российское подданство можно говорить только с января 1588 года, это было бы весьма плодотворно. Дзамихов. «В службе и обороне». С. 76–85.

326

В латинском языке, напротив, pignus (залог) всегда подразумевает исключительно имущество, в то время как obsides — заложников-людей. — И. И. Срезневский и Р. И. Аванесов не знакомы с употреблением термина заклад в отношении людей в качестве залога и цитируют исключительно свидетельства о залоге в отношении имущества. Срезневский. Материалы для словаря. Т. 1. С. 918; Аванесов. Словарь древнерусского языка. Т. 3. С. 308. — У М. Р. Фасмера также отсутствует статья заклад. — См.: Словарь русского языка XI–XVII вв. Т. 5. М., 1978. С. 210. С другой стороны, многочисленные случаи использования понятия «залог» в отношении людей встречаются в свидетельствах конца XVI — начала XVII века. — Понятие заклад в отношении людей с 1589 до примерно 1630 года широко представлено в документах, касающихся отношений российской державы в Кавказом: Белокуров (ред.). Сношения России с Кавказом, например, с. 102, 103 (1589), 121, 130, 136, 181, 366, 425, 530 (1610–1614). См. также: Pollock. «Thus We Shall Have Their Loyalty». Р. 141. — О замещении понятия заклад в начале XVII века см. далее.

327

Подробнее об использовании крепостей и крепостных линий в ходе имперской царской экспансии см. гл. 4.2.

328

Просьба о строительстве города для защиты от врагов была высказана кабардинскими князьями уже в 1566 году. Продолжение Александро-Невской летописи // ПСРЛ. Т. 29. М., 1965. С. 353 (1566); Из дополнений к Никоновской летописи о <…> постройке русской крепости у устья р. Сунжи и др. // КабРО. Т. 1. № 4 (декабрь 1566). С. 13; Кушева. Политика русского государства на Северном Кавказе. С. 275 и далее.

329

Грамота царя Ивана Васильевича турецкому султану Селиму с сообщением о сносе Терского города и об открытии «астраханской дороги» // КабРО. № 16 (март 1571). С. 27–29, здесь с. 27.

330

Бгажноков, Дхамихов. Темрюк Идаров и военно-политический союз Кабарды и России. С. 54–63.

331

Озова. Институт аманатства в Кабарде. С. 58–87, здесь с. 59. — Только в XVII веке эти дома получили название аманатский двор (аманатская изба).

332

Отписки из Терского города воеводы князя Андрея Хворостина // Белокуров (ред.). Сношения России с Кавказом (1578–1613 гг.). № 10 (1589). С. 73–82; Озова. Институт аманатства в Кабарде. С. 63.

333

В XVIII веке эта стратегия сыграла особенно важную роль в российской политике в отношении казахов Младшего и Среднего жузов, когда Китай династии Цин, джунгары и российская держава боролись за влияние среди казахских орд. Подробнее о практике российского заложничества по отношению к казахам см. ниже.

334

Посольство в Грузию князя Семена Звенигородского, диака Торха Антонова, Троицы Сергиева монастыря соборного старца Закхея и других // Белокуров (ред.). Сношения России с Кавказом. № 12 (1589–1590). С. 84–181, здесь с. 137; Pollock. «Thus We Shall Have Their Loyalty». Р. 152–153, 155.

335

Торопицын. Институт аманатства. С. 72.

336

Кумыкский властитель, называемый шамхал, был в позднем Средневековье одним из самых могущественных и влиятельных правителей не только Дагестана, но и всего Северного Кавказа, и монголы поручили ему сбор дани в регионе. После распада Золотой Орды шамхалы лавировали между Османской империей и Персией, а с конца XVI века — между обоими этими державами и Московским царством. Борьбу за влияние на кумыков, продолжавшуюся до XVIII века, ярко иллюстрирует кумыкская печать, на которой надпись с одной стороны называет их персидскими подданными, а с другой — российскими. Гаджиев. Роль России в истории Дагестана. С. 85. — Переговоры с шамхалом о присяге московскому царю и отправке заложников в Терскую крепость провалились. Кушева. Политика русского государства на Северном Кавказе. С. 284; Приезд в Москву Кабардин, черкас. Мурыз Сюнчалея Янглычева, узденей кн. Солоха и Казыя Шепшукова и от Шевкаловых детей Суркай-Шевкалова и Салтан-Магмутова послов Ибреима и Дербыша [1603] // Белокуров (ред.). Сношения России с Кавказом (1578–1613 гг.). № 22. С. 365–372.

337

Свидетельства о применении метода захвата заложников во всех упомянутых этнических группах приводятся ниже.

338

Первые упоминания дворов (изб) с заложниками в районе Средней Волги относятся к 1640‐м годам. «Царский» наказ казанским воеводам Г. И. Морозову и И. А. Хилкову об управлении городом и уездом // В. Д. Дмитриев. «Царские» наказы казанским воеводам 17 века. 3 (1974). С. 284–419. № 2 (16.05.1649). С. 290–315, здесь с. 293, пункт 6; Kappeler. Rußlands erste Nationalitäten. S. 160.

339

Если речь шла о большем укрепленном поселении, то оно носило название острога. Сафронов. Русские на северо-востоке Азии. С. 87–88.

340

Приказ капитана Беринга комиссарам и управителям камчатских острогов от 11 июля 1728 г. // Колониальная политика царизма на Камчатке и Чукотке. № 8 (11.07.1728); «Репорт» штурмана Генса капитану Павлуцкому, март 1732 г. // Колониальная политика царизма на Камчатке и Чукотке. № 26 (март 1732). С. 78; Instructions from Catherine II and the admiralty College to Captain Lieutenant Joseph Billings for his Expedition [1785–1794] to Northern Russia and the North Pacific Ocean // Dmytryshyn. To Siberia and Russian America. Vol. 2. № 47 (1785). Р. 268–290, здесь р. 284; Бахрушин. Очерки по истории Красноярского уезда в 17 в. // Научные труды. Т. 4. Р. 48–49.

341

Выписка из рапортов оренбургского военного губ-ра С. К. Вязмитинова ген.-прокурору гр. А. Н. Самойлову о мерах к прекращению перегонов скота казахами в недозволенные места // МпиК ССР. № 55 (13.02.1796). С. 185–186; Представление генерал-майора Я. Боувера Екатерине II о положении дел в Среднем жузе и о мерах улучшения торговли и развитии оседлости // КРО. Т. 2. № 83 (09.04.1795). С. 143–148; Сафронов. Из истории якутской ссылки.

342

Предположительно, употребление слова омонат (ранняя форма аманат) впервые встречается уже в 1586 году в контексте покорения царством Большой Ногайской Орды, однако оно было применено по отношению к московскому подданному, крымско-татарскому претенденту на престол Мураду Гирею, который сам находился в Астрахани под царским надзором, и поэтому данное употребление только условно может рассматриваться как начало типичной московский практики заложничества. Трепавлов. История Ногайской Орды. С. 626, 646. — Н. М. Шанский указывает в своем этимологическом словаре на первое упоминание аманат в форме амонат в 1611 году. Шанский (ред.). Этимологический словарь русского языка. Т. 1. С. 89. Свидетельство находится, согласно Картотеке среднерусского словаря Института русского языка Академии наук СССР, в Москве в Собрании государственных грамот и договоров коллегии иностранных дел II. С. 565. — См. также: О сношениях терского воеводы Петра Головина с Гиреем, Салтан-Магмутом и др. Кумыцкими князьями [1610–1614] // Белокуров (ред.). Сношения России с Кавказом. № 3. С. 530–544, здесь с. 530: «приезжал на Терек ис Кабарды от Шолоха князя сын его Хорошай мурза переменяти с Терки сына же его, а своего брата, Талтаслана мурзу, который был на Терке в аманатех». — Согласно «Словарю русского языка XI–XVII вв.», самое раннее упоминание слова аманатчик (вариант от аманат) датируется 1614 годом. Шанский (ред.). Этимологический словарь русского языка. Т. 1. С. 34. — Несколько документов первой четверти XVII века свидетельствуют об одновременном параллельном употреблении слов заклад и аманат. Из дела о посольстве в 1609–1614 гг. в Москву Гордана Индорокова от кабардинского князя Шолоха Тапсарукова // КабРО 1. № 53 (09–18.09.1614). С. 85–87; Русско-чеченские отношения. № 49 (не позднее 04.10.1628). С. 111–113. — Большая советская энциклопедия ошибочно исходит из того, что термин аманат встречается уже в «Древней Руси». Большая советская энциклопедия. Т. 2 [1926]. С. 374.

343

Заходер. История восточного средневековья. С. 80.

344

Об этимологии слова аманат: Фасмер. Русский этимологический словарь. Т. 1. С. 75; Miklosich. Die Türkischen Elemente. S. 247; Radloff. Versuch eines Wörterbuches der Türkdialekte. Bd. 1. S. 946, 644; Räsänen. Versuch eines etymologischen Wörterbuches; Аникин. Русский этимологический словарь. Т. 1. Ст. «Аманат».

345

Согласно Эдварду Кинану среднеазиатский тюркский служил дипломатическим языком монгольско-тюркского региона и может быть уподоблен «латыни» на пространстве от Каира до Пекина и от Вильны до Дели. Keenan. Muscovy and Kazan.

346

Посольство в Грузию кн. Семена Звенигородскаго, диака Торха Антонова, Троицы Сергиева монастыря соборнаго старца Закхея и других // Белокуров (ред.). Сношения России с Кавказом. № 12 (1589–1590). С. 84–181, здесь с. 143.

347

Там же. С. 136.

348

Там же. С. 141–144; Khodarkovsky. Russia’s Steppe Frontier. Р. 58.

349

Во многих случаях местное население оказывало сопротивление московским притязаниям, поднимало восстания или вело переговоры о том, что, с их точки зрения, являлось наилучшим результатом. Так, калмыцкий хан Хо-Урлюк во время первой встречи с посланниками царя в 1606 году был далек от того, чтобы согласиться с царским ультиматумом — принять присягу на верность и предоставить заложников или потерять страну. Хан Хо-Урлюк без колебаний приказал убить посланников. Только спустя полстолетия калмыцкий правитель Мончак (Пунцук) согласился под настойчивым давлением царского правительства отправить четырех заложников в Астрахань. Однако подобное многолетнее и успешное уклонение от предоставления заложников царскому правительству остается в российской политике заложничества исключением. Грамота из Приказа Казанского дворца царскому воеводе И. В. Мосальскому о посылке к калмыцкому тайше Хо-Урлюку казака Т. Алексеева, о приведении к шерти калмыцких тайшей и о разрешении бухарским купцам торговать в сибирских городах // РМонгО. Т. 1. № 4 (05.03.1608). С. 28–29; Khodarkovsky. Russia’s Steppe Frontier. Р. 57–58.

350

С. Поллок заходит слишком далеко, принимая переговоры о взятии и обмене заложников за однозначное доказательство того, что процесс российского создания империи на Кавказе полностью являлся «переговорным». Некоторые условия были предметом переговоров, но только не заложничество как таковое. Кроме того, переговоры, за исключением ситуации с индейцами тлинкитами, которая еще будет рассмотрена позже, велись не на равных, поскольку всегда было очевидно, что заложников должно предоставлять местное население, а не царь. Pollock. «Thus We Shall Have Their Loyalty». Р. 154–159.

351

См. гл. 1.

352

Подробнее о тактике российской культуры даров (Gabenkultur) в гл. 4.6.

353

«Царский» наказ казанским воеводам Г. И. Морозову и И. А. Хилкову управлении городом и уездом // Димитриев. «Царские» наказы казанским воеводам XVII века. С. 293–294.

354

Протокольная запись переговоров начальника Оренбургской комиссии И. Неплюева с ханом Абулхаиром и другими казахскими феодалами, а также с джунгарскими и каракалпакскими послами во время их приезда в Орск // КРО. Т. 1. № 96 (22.09.1742). С. 229–253, здесь с. 248–249.

355

Lutteroth. Der Geisel im Rechtsleben. S. 176–178.

356

В то время как в XVII веке все еще было распространено понятие иноземцы, в XVIII веке употреблялся термин иноверцы, пока в начале XIX века не получило широкое распространение понятие инородцы. Каппелер. Как классифицировали русские источники.

357

Fisher. The Russian Fur Trade. P. 53, 54, 59, 73.

358

См., например, документы в: Колониальная политика Московского государства. № 41 (24.09.1640). С. 93–94; № 43 (22.09.1645). С. 95–97; № 187 (1645–1646). С. 229–321; № 19 (12.10.1648). С. 51–53; № 196 (до 15.07.1679). С. 244. — Бахрушин. Ясак в Сибири в XVII в. // Научные труды. Т. 3. Пункт 2. С. 49–85, здесь с. 66–67; Он же. Очерки по истории красноярского уезда XVII в. // Научные труды. Т. 4. С. 48–49. — О заложничестве в самоедских этнических группах: Вершинин. Русская колонизация Северо-Западной Сибири в конце XVI — XVII в. Екатеринбург, 2018. С. 395–400.

359

Зуев. «Аманатов дать по из вере грех». С. 155–159; Он же. Присоединение Чукотки к России; Он же. Русские и аборигены на крайнем северо-востоке.

360

Челобитная аманата Колымского острога Апа о зачислении его толмачем и разрешении участвовать в приискании «неясачных землиц» // Ефимов, Орлова. Открытия русских землепроходцев. № 82 (не ранее 01.09.1648). С. 254–255. — А. С. Зуев приводит множество других случаев захвата заложников русскими среди чукчей. Зуев. «Аманатов дать по из вере грех». С. 155.

361

Богораз. Материалы по изучению чукотского языка и фольклора; Он же. Чукчи. Ч. 2: Религия; Вдовин. Природа и человек; Зеленин. Обычай «добровольной смерти» у примитивных народов.

362

Зуев. «Аманатов дать по их вере грех». С. 156–158.

363

Из сенатской справки по материалам секретной экспедиции // Колониальная политика царизма на Камчатке и Чукотке. № 60 (не ранее 1748). С. 160–162.

364

Зуев. Присоединение Чукотки к России. С. 101–118, 157–176. — Об обращении царской стороны с чукчами во второй половине XVIII века см. ниже.

365

Такая проблема возникла у части российской экспедиционной группы, в 1766 году «открывшей» прибрежный остров Аляски Кадьяк и не получившей поддержки жителей острова в поисках продовольствия. Из рапорта С. Г. Глотова Т. И. Шмалеву о плавании на судне «Св. Андреян и Наталия» в 1762–1766 гг. на Алеутские острова и открытии острова Кадьяк // Русские экспедиции по изучению северной части Тихого океана. № 29 (22.08.1766). С. 101–110. — Другие европейские империи также принуждали коренное население служить им. Matthies. Im Schatten der Entdecker.

366

Как, например, в конце XVIII века на самом большом, расположенном перед Аляской острове Кадьяке (англ. Kodiak) в северной части Тихого океана. Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке. С. 135.

367

Бахрушин. Очерки по истории Красноярского уезда в XVII в. // Научные труды. Т. 4. С. 48–49.

368

Данный хронологический обзор заложничества основан на анализе всех изученных для данной работы документов и вторичной литературы, касающейся Северного Кавказа, южных степей, Сибири, Дальнего Востока, Северо-Тихоокеанского региона и российской Аляски.

369

Dewey, Kleimola. From the Kinship Group to Every Man His Brother’s Keeper; Idem. Suretyship and Collective Responsibility in Pre-Petrine Russia. Р. 337–354; Idem. Russian Collective Consciousness. Р. 180–191.

370

В Московском государстве практиковавшиеся с давних времен коллективные гарантии общин в уголовном и налоговом праве были расширены до уровня политической лояльности. В коммунальной жизни столичной Москвы XVII века существовали три формы коллективного поручительства (порука): коллективное поручительство для поддержания городской безопасности, коллективное поручительство в суде и коллективное политическое поручительство, которое относилось к политической лояльности групп. Даже в своих частных хозяйствах бояре часто возлагали на своих крестьян и рабов коллективную ответственность в случае неисполнения или ненадлежащего исполнения требуемых услуг. Dewey, Kleimola. Suretyship and Collective Responsibility in Pre-Petrine Russia. Р. 346–348.

371

Dewey, Kleimola. From the Kinship Group to Every Man His Brother’s Keeper. Р. 335.

372

Подробнее о миссионерской кампании в гл. 4.3.

373

Инструкция, данная Начальнику Охотска, Григорию Писареву // ПСЗРИ. Т. 8. 1830. № 5813 (30.07.1731). С. 520–524, здесь с. 522.

374

Khodarkovsky. Where Two Worlds Met. Р. 196–206; Кундакбаева. «Знаком милости Е. И. В.». С. 74.

375

До 1730 года башкирские восстания происходили примерно каждые двадцать лет (1662–1664, 1681–1684 и 1704–1711). Асфандияров. Институт аманатства в Башкирии. С. 16; Donnelly. The Russian Conquest of Bashkiria. Р. 45–50.

376

Прошение башкир Уфимского уезда Аббаса муллы с товарищами императору Петру II об отмене института аманатчиков. Перевод с татарского письма к Е. И. В. от башкиров. Подано в Москве марта в 16 день 1728‐го году // МпиБ АССР. Т. 1. № 24 (16.03.1728). С. 126–127, здесь с. 126.

377

Сенатский указ о выборе башкирских аманатов и о содержании их в городе Уфе; и о непотреблении их ни в какую работу // ПСЗРИ. Т. 8. № 5334 (13.09.1728). С. 112.

378

Записка о башкирском вопросе в Российской империи и о наилучших способах его разрешения, составленная казанским губернатором А. П. Волынским // МпиБ АССР. Т. 1. № 134 (вероятно, 1730). С. 302–306.

379

Инструкция Коллегии ин. дел — переводчику М. Тевкелеву, отправленному во главе посольства к хану Абулхаиру для принятия от него присяги на подданство России // КРО. Т. 1. № 30 (февраль 1731). С. 42–44, здесь с. 43.

380

Выписка Коллегии ин. дел из донесения переводчика М. Тевкелева о постройке крепости на р. Орь и о посылке в Хиву сына хана Абулхаира для установления торговых отношений // КРО. Т. 1. № 40 (1732). С. 94–97, здесь с. 96.

381

Там же.

382

Представление переводчика М. Тевкелева Коллегии иностранных дел в связи с переходом казахов в российское подданство // КРО. Т. 1. № 43 (10.04.1733). С. 99–100.

383

Представление начальника Оренбургской экспедиции И. Кирилова на имя имп. Анны о трех казахских жузах и о Каракалпакии // КРО. Т. 1. № 50 (01.05.1734). С. 107–114.

384

Инструкция Статскому советнику Ивану Кирилову, отправленному для постройки города при устье реки Орь // ПСЗРИ. Т. 9. № 6576 (18.05.1734). С. 323–330, здесь с. 324.

385

См. стратегический документ крещеного к тому моменту Алексея Тевкелева, дослужившегося до звания генерал-майора, и коллежского советника Петра Ивановича Рычкова (1712–1777), представленный ими в 1759 году в Канцелярию иностранных дел. Представление генерал-майора А. Тевкелева и коллежского советника П. Рычкова Коллегии иностранных дел о положении в Малом и Среднем жузах // КРО. Т. 1. № 225 (22.01.1759). С. 571–591.

386

Например, Коллегия иностранных дел указывала на случаи обмана на Северном Кавказе, когда крестьянских детей выдавали за сыновей кабардинских господ. Документ за 1754 год // Бутков. Материалы для новой истории Кавказа. Т. 2. Гл. 36. С. 163. — О стремлении киргизов предоставить заложников из как можно менее достойных семей см. также: Бахрушин. Очерки по истории Красноярского уезда в XVII в. // Научные труды. Т. 4. С. 47. — Об обманах среди башкир: Асфандияров. Институт аманатства в Башкирии. С. 18.

387

Подробнее о царской концепции милости см. гл. 1.

388

Подробнее о российской политический культуре даров см. гл. 4.6.

389

Поскольку суды, предусмотренные Тевкелевым, не ограничивались судебной функцией, они не соответствуют тому, что сегодня называется судом. Поэтому, хотя термин «суд» используется здесь и далее, он помещен в кавычки.

390

Инструкция Статскому советнику Ивану Кирилову, отправленному для постройки города при устье реки Ор // ПСЗРИ. Т. 9. № 6576 (18.05.1734). С. 323–330, здесь пункт 11, с. 325.

391

Там же. — В отдельной инструкции были даны подробные указания о том, как должна действовать стража. Инструкция императрицы Анны Иоанновны Статскому советнику Ивану Кирилову // Добромыслов. Материалы по истории России. Т. 1. С. 63–78, здесь с. 67; Торопицын. Институт аманатства. С. 65.

392

Татищев. Лексикон российской исторической, географической, политической и гражданской [рукописный оригинал не позднее 1749 года] // Избранные произведения. С. 162.

393

В своих изъяснениях, написанных в ноябре 1736 года, Татищев, таким образом, вернулся к позициям, которые он, очевидно, уже изложил в июле того же года. Изъяснение В. Н. Татищева на сделанное им предложение // МпиБ. Т. 6. № 176 (между 2 и 10.11.1736). С. 303–305.

394

Подробнее о деятельности Татищева как начальника горных заводов см.: Юхт. Государственная деятельность В. Н. Татищева; Grau. Der Wirtschaftsorganisator, Staatsmann und Wissenschaftler; Daniels. V. N. Tatiscev; Корсакова. Василий Никитич Татищев. С. 339.

395

Асфандияров. Институт аманатства в Башкирии. С. 18.

396

Торопицын. Институт аманатства. С. 69.

397

Сказка переводчика И. Г. Дуракова в канцелярию Главного правления казанских и сибирских казенных заводов о поездке его в пределы Сибирской дороги с объявлением о взятии аманатов с башкир, не принимавших участия в восстании // МпиБ. Т. 6. № 89 (28.04.1736). С. 163–164; Асфандияров. Институт аманатства в Башкирии. С. 18.

398

Подробнее о политике Татищева по окружению башкир путем строительства укрепленных линий, которую он проводил совместно с Иваном Кириловым, см. в гл. 4.2.

399

Именный, данный из Кабинета Ее Величества тайному советнику Татищеву. Об определении в Оренбурге двух киргизских старшин, для прекращения ссор между приезжающими туда купцами // ПСЗРИ. Т. 10. № 7657 (16.09.1738). С. 614–618, пункт 5, здесь с. 615; Крафт. Сборник узаконений о киргизах степных областей. Оренбург, 1898. Хронологический перечень Высочайших грамот, указов и узаконений. № 16 (16.09.1738). С. 6; Торопицын. Институт аманатства. С. 65.

400

Татищев. Мнение Татищева об управлении юртовскими татарами и о разверстании земель между ними // Он же. Записки. № 226 (11.11.1745). С. 316–319, здесь с. 318; Торопицын. Институт аманатства. С. 65. — Капитан Лука Шихматов, назначенный судьей с 1737 года российской стороной, также оказался неудачным выбором, и его пришлось быстро заменить капитаном Астраханского гарнизонного полка Владимиром Копытовским. Попов. Татищев и его время. С. 325–326.

401

Реляция Астраханского губернатора Татищева от 7 марта [1742] // Архив князя Воронцова. Москва 1870–1875. Т. 1. С. 318; Торопицын. Институт аманатства. С. 66. — До сих пор ничего не известно об успехах или неудачах этих «судов» Астрахани.

402

Торопицын. Институт аманатства. С. 66.

403

Прошение хана Абулхаира имп. Елизавете об отпуске из аманатов султана Хожа Ахмета и о предоставлении войска для подавления междоусобной борьбы с изложением трудностей, которые возникли для хана в связи с отказом главного командира Оренбургской комиссии И. И. Неплюева сменить султана Хож-Ахмета султаном Чингизом (пер. с татарского) // МпиК ССР. Т. 2. Ч. 2 (1741–1745). № 20 (07.11.1743). С. 73–105, здесь с. 73.

404

Там же. С. 73–105.

405

Грамота имп. Анны на имя хана Абулхаира и всего казахского населения Малого жуза с одобрением деятельности хана // КРО. Т. 1. № 60 (24.02.1736). С. 124.

406

Грамота имп. Анны на имя хана Абулхаира и всего казахского населения Малого жуза с одобрением деятельности хана // КРО. Т. 1. № 60 (24.02.1736). С. 124; Кундакбаева. «Знаком милости Е. И. В.». С. 58.

407

Протокольная запись переговоров начальника Оренбургской комиссии И. Неплюева с ханом Абулхаиром и другими казахскими феодалами, а также с джунгарскими и каракалпакскими послами во время их приезда в Орск // КРО. Т. 1. № 96 (22.09.1742). С. 229–253, здесь с. 248. — В русском переводе татарского прошения Абулхаир-хана к Елизавете Петровне за 1743 год, в котором он настоятельно просит об освобождении своего сына, также говорится, что правительница взяла его детей в плен (взятых в плен). Это могла быть и ошибка перевода, но все обстоятельства говорят о том, что Абулхаир-хан не предполагал, что его дети служат заложниками у российской стороны. Прошение хана Абулхаира // МпиК ССР. Т. 2. Ч. 2. № 20 (07.11.1743). Здесь с. 74.

408

Донесение начальника Оренбургской комиссии И. Неплюева Коллегии ин. дел о мерах, предпринятых в отношении хана Абдулмамбета в связи с его намерением принять джунгарское подданство // КРО. Т. 1. № 105 (18.11.1742). С. 269–273.

409

Донесение начальника Оренбургской комиссии И. Неплюева Коллегии ин. дел по поводу переговоров хана Абулмамбета с Галдан-Цереном (секретнейшее) // КРО. Т. 1. № 104 (18.11.1742). С. 268–269.

410

Донесение начальника Оренбургской комиссии И. Неплюева Коллегии ин. дел о мерах, предпринятых в отношении хана Абулмамбета в связи с его намерением принять джунгарское подданство // КРО. Т. 1. № 105 (18.11.1742). С. 269–273, здесь с. 273.

411

Несколько лет спустя Тевкелев, в духе Неплюева, назвал заложничество «залогом спокойствия» (залог спокойства). Из донесения бригадира А. Тевкелева Коллегии ин. дел о развитии меновой торговли между казахским и русским населением // КРО. Т. 1. № 204 (16.01.1753). С. 532. — Императрица Елизавета Петровна также использовала это выражение в 1756 году. Рескрипт имп. Елизаветы оренбургскому губернатору И. Неплюеву и генерал-майору А. Тевкелеву с запрещением казахам выпаса скота в районе р. Яик // КРО. Т. 1. № 211 (02.09.1756). С. 540–544, здесь с. 542.

412

Донесение начальника Оренбургской комиссии И. Неплюева Коллегии ин. дел о мерах, предпринятых в отношении хана Абулмамбета в связи с его намерением принять джунгарское подданство // КРО. Т. 1. № 105 (18.11.1742). С. 269–273.

413

Журнальная запись переговоров генерал-лейтенанта князя В. Урусова с представителями Малого и Среднего жузов во время их приезда в г. Оренбург для принятия присяги на подданство России // КРО. Т. 1. № 70 (19.08.1740). С. 134–168, здесь с. 160.

414

Кундакбаева. «Знаком милости Е. И. В.». С. 59. — Но и в татарской столице Казани, где российская администрация даже разрешила Хож-Ахмету носить оружие, продолжались проблемы, на этот раз потому, что Хож-Ахмет якобы вел себя «злонамеренно». Донесение оренбургского губернатора И. Неплюева Коллегии ин. дел о положении в Младшем и Среднем жузах // КРО. Т. 1. № 142 (08.07.1747). С. 361–365, здесь с. 362.

415

Султан Ералы восторженно рассказывал о большом количестве столового серебра при дворе и о фонтанах в Петергофе, где вода устремляла «многие воды, кои течение свое кверху имеют». Кундакбаева. «Знаком милости Е. И. В.». С. 64.

416

Донесение поручика И. Муравина начальнику Оренбургской комиссии И. Неплюеву о причинах недовольства хана Абулхаира Оренбургской администрацией // КРО. Т. 1. № 109 (30.03.1743). С. 281–282; Письмо хана Абулхаира имп. Елизавете с жалобою на действия начальника Оренбургской комиссии И. Неплюева // КРО. Т. 1. № 113 (03.09.1743). С. 290–292.

417

Протокольная запись переговоров начальника Оренбургской комиссии И. Неплюева с ханом Абулхаиром и другими казахскими феодалами, а также с джунгарскими и каракалпакскими послами во время их приезда в Орск // КРО. Т. 1. № 96 (22.09.1742). С. 229–253, здесь с. 248, 249. — Проверка материнства и того, вырос ли второй сын в такой же родительской любви («в таком ли равном люблении родители его содержат»), была инициирована самим кабинетом императрицы. Это позволяет понять, какое значение придавалось выбору каждого казахского заложника и их обмену. Именный, данный из Кабинета Ее Величества Тайному советнику Татищеву // ПСЗРИ. Т. 10. № 7657 (16.09.1738). С. 614–618, здесь с. 615.

418

Из донесения начальника Оренбургской комиссии И. Неплюева Коллегии ин. дел о положении в Малом и Среднем жузах // КРО. Т. 1. № 119 (сентябрь 1743). С. 301–307, здесь с. 305.

419

Прошение хана Абулхаира // МпиК СССР. Т. 2. Ч. 2. № 20 (07.11.1743). Здесь с. 74.

420

Из донесения начальника Оренбургской комиссии И. Неплюева Коллегии ин. дел о положении в Малом и Среднем жузах // КРО. № 119 (сентябрь 1743). С. 301–307, здесь с. 305. — Предложение Неплюева поручить ханским детям представлять интересы их отцов при царском дворе напоминает обстоятельства монгольского заложничества. Однако подобное историческое указание в рассуждениях нигде не встречается.

421

Подход И. И. Неплюева к казахам Младшего жуза был в меньшей степени направлен на диалог и вовлечение и в большей — на сдерживание путем угрозы или применения силы. Среди прочего им был разработан так называемый план действий на случай чрезвычайных обстоятельств, в котором он планировал военное окружение казахов в случае, если их набеги на русские поселения не прекратятся. О киргиз казахах. Книга Азиатского департамента № 21 // Б. Из истории Казахстана XVIII в. С. 146. — Подробнее об отношении Неплюева и его оценке в гл. 4.2 и 4.5.

422

Запись беседы оренбургского губернатора И. Неплюева с ханом Нуралы, султанами и старшинами // КРО. Т. 1. № 178 (11–25.07.1749). С. 450–473, здесь с. 467. — В действительности султан Хож-Ахмет был освобожден через девять лет пребывания в заложниках, его заменил его брат султан Айчувак и вскоре после него еще один брат, султан Адиль. Кундакбаева. «Знаком милости Е. И. В.». С. 58. — Султану Адилю были сделаны беспрецедентные уступки. Например, в 1749 году ему разрешили время от времени выезжать из Оренбургской крепости, где он был заложником, к своей невесте, когда она зимой на Яике пасла скот со своей матерью. Донесение оренбургского губернатора И. Неплюева Коллегии ин. дел о церемонии публичного избрания султана Нуралы ханом и состоявшихся при этом переговорах с казахскими феодалами // КРО. Т. 1. № 181 (09.08.1749). С. 475–481.

423

Подробнее о первом назначении казахского хана «по милости императрицы» и связанном с этим постепенном ослаблении внутриказахских политических структур см. гл. 4.5.

424

Запись беседы оренбургского губернатора И. Неплюева с ханом Нуралы, султанами и старшинами // КРО. Т. 1. № 178 (11–25.07.1749). С. 467–468.

425

Русское выражение князец как уменьшительная форма от князь использовалось как термин для обозначения главы нехристианских этнических групп на востоке и выражало менее уважительное отношение по сравнению с русским термином князь.

426

Из рапорта А. И. Чирикова Адмиралтейств-коллегии. Описание рыбных промыслов на Камчатке и предложения об улучшении жизни местного населения // Дивин (ред.). Русская тихоокеанская эпопея. № 57 (18.06.1746). С. 252–256, здесь с. 254.

427

Подробнее о связи между христианизацией и цивилизированием в Петровскую эпоху см. гл. 4.3.

428

Описание кабардинского народа, хранящееся в материалах Коллегии иностранных дел, со сведениями из истории кабардинского народа, о его международных связах и этнографических особенностях // КабРО. Т. 2. 119 (май 1748). С. 152–161, здесь с. 159.

429

Указ имп. Елизаветы оренбургскому губернатору И. Неплюеву об утверждении султана Нуралы ханом // КРО. Т. 1. № 175 (02.05.1749). С. 444–446.

430

Из собственных записей Неплюева отчетливо видно, насколько серьезно он воспринимал ведущие кочевой образ жизни степные народы как угрозу. Неплюев. Записки Ивана Иванович Неплюева. Например, с. 146, 150. — Неплюев получил положительную оценку еще во времена московского царства в биографии Витевского: Витевский. И. И. Неплюев и Оренбургский край. — Подробнее о взглядах Неплюева и соответствующих методах в гл. 4.2 и 4.5.

431

П. И. Рычков изложил свои знания об Оренбургской губернии и ее жителях в нескольких трудах, которые привлекли большое внимание. В 1750‐м он стал первым членом-корреспондентом Академии наук. К его важнейшим трудам относятся, переведенные также на немецкий, «Топография Оренбургская, то есть: обстоятельное описание Оренбургской губернии», вышедшая в 1762 году, и «История Оренбургская». — Информацию о многих его трудах можно найти в издании: Матвиевская. Жизнь и деятельность П. И. Рычкова. — Полная библиография работ Рычкова в: Ефремов. Петр Иванович Рычков. С. 99–102. Дополнительные биографические исследования о Рычкове: Матвиевский. Петр Иванович Рычков; Уханов. Рычков; Наследие П. И. Рычкова; Leckey. Envisioning Imperial Space.

432

Представление начальника Оренбургской экспедиции И. Кирилова на имя имп. Анны о трех казахских жузах и о Каракалпакии // КРО. Т. 1. № 50 (01.05.1734). С. 107–114. — Подробнее о записке Кирилова и его восприятии в гл. 4.2.

433

Представление генерал-майора А. Тевкелева и колл. советника П. Рычкова Коллегии ин. дел о положении в Малом и Среднем жузах // КРО. Т. 1. № 225 (22.01.1759). С. 571–591, здесь с. 578.

434

Там же. С. 579.

435

Там же. С. 576. — Подробнее о возникновении центральной концепции цивилизованности в XVIII веке см. в гл. 4.1.

436

После того, как П. И. Рычков и А. И. Тевкелев ослабили у казахов политику в отношении пастбищ, губернатор Давыдов вновь вернулся к строгому курсу Неплюева, категорически запретив казахам использовать для пастбищ «внутреннюю» сторону реки Яик (позже переименованной в Урал) даже зимой. Сабырханов. Земельная политика царского правительства. С. 44.

437

Указ от 08.04.1763 года тайному статскому секретарю и оренбургскому губернатору Афанасию Р. Давыдову. Архив тургайского областного правления. С. 43. Здесь цит. по: Добросмыслов. Заботы императрицы. С. 51–52.

438

Доношение оренбургского вице-губернатора Д. В. Волкова имп. Екатерине II об основных вопросах управления Оренбургской губернией // МпиБ АССР. Т. 4. № 490 (26.05.1763). С. 444–452, здесь с. 446.

439

Там же. С. 447.

440

Подробнее о принятии парадигмы цивилизованности в гл. 4.1.

441

Из журнальной записи беседы хана Нуралы и султана Айчувака с оренбургским губернатором Д. Волковым во время приезда хана в г. Оренбург // КРО. Т. 1. № 256 (09.10.1763). С. 652–659, здесь с. 654.

442

Там же.

443

Донесение Коллегии ин. дел имп. Екатерине II по поводу претензии хана Нуралы к оренбургской администрации и его связей с китайским богдыханом и афганским падишахом // КРО. Т. 1. № 261 (06.11.1764). С. 669–674, здесь с. 671–672.

444

Мейер. Киргизская степь Оренбургского ведомства. Материалы для географии. С. 15. В русских источниках имена различаются. Мейер говорит о Пирали, другие авторы — о Бегали.

445

Указ Коллегии ин. дел генерал-майору фон Фрауендорфа в связи с просьбами султана Аблая о разрешении казахам Среднего жуза перегонять скот для выпаса на внутреннюю сторону р. Иртыша // КРО. Т. 1. № 257 (09.02.1764). С. 659–663, здесь с. 662. — Подробнее о кампании царского правительства, пытавшегося убедить казахов вести оседлый образ жизни и заниматься земледелием, см. гл. 4.4.

446

Указ Коллегии ин. Дел Оренбургской губернской канцелярии о предложении султана Аблая прислать своего сына в Троицкую крепость аманатом // КРО. Т. 1. № 271 (13.08.1769). С. 689–694, здесь с. 690.

447

Там же. С. 691.

448

Запись показаний переводчика М. Арапова, возвратившегося из поездки к султану Аблаю с целью выяснения обстановки в Среднем жузе // КРО. Т. 1. № 276 (02.07.1770). С. 702–703.

449

Добромыслов. Заботы императрицы. С. 52.

450

Донесение оренбургского губернатора И. Рейнсдорпа в Государственную Коллегию иностранных дел о влиянии восстания Е. Пугачева на казахское население // КРО. Т. 2. № 28 (08.07.1774). С. 63. — Восстание Пугачева считается первым многонациональным восстанием в российском государстве, поскольку в нем объединилось экономическое и социальное недовольство русских крестьян и многочисленных нерусских этнических групп, включая калмыков, вотяков, башкир, чувашей и казахов. Alexander. Empire of the Cossacks; Бекмаханова. Легенда о невидимке; Она же. Россия и Казахстан в освободительном движении. С. 29–52; Беликов. Участие калмыков в крестьянской войне.

451

Рапорт переводчика А. Алтышева в Астраханскую губернскую канцелярию о поездке его к хану Нуралы в связи с пугачевским восстанием // КРО. Т. 2. № 18 (январь 1774). С. 35–38, здесь с. 38.

452

Не имеет смысла исходить из «статуса заложника» Нуралы после его побега от членов собственной этнической группы в значении аманатства. Таким образом, также являются ошибочными выводы А. В. Ремнева и О. Е. Сухих, согласно которым предоставленная хану Нуралы возможность контакта с местным аристократическим обществом Уфы являлась типичной для российского заложничества. В большинстве других случаев об этом не могло быть и речи. Ремнев, Сухих. Казахские депутации. С. 128. Примеч. 32. — Сложные обстоятельства взятия в плен хана Нуралы, с другой стороны, хорошо проработаны в: Лапин. Деятельность О. А. Игельстрома. С. 217–223.

453

Письмо имп. Екатерины II симбирскому и уфимскому наместнику А. Апухтину о нападении казахов на военные крепости // КРО. Т. 2. № 58 (03.07.1783). С. 106–107.

454

Crews. For Prophet and Tsar. Сh. 1, 2.

455

Цит. по: Раковский. Якоби Иван Варфоломеевич. — См. также: Семенов, Семенова. Губернаторы Оренбургского края. С. 104–110.

456

Используемое в российских источниках имя «Осип Андреевич Игельстром» — русифицированная версия имени Отто Генрих Игельстром (Otto Heinrich Igelström). — Наиболее полная на сегодняшний день биография дворянина шведского происхождения, выросшего в Ливонии, написана Лапиным. Деятельность О. А. Игельстрома. — См. кроме того: Юдин. Барон О. А. Игельстром.

457

«Объяснение» бар. О. А. Игельстрома имп. Екатерине II в ответ на обвинения, выдвинутые полк. Д. А. Гранкиным // МпиК ССР. № 33 (10.05.1789). С. 108–127, здесь с. 117. — Оглядываясь назад, Игельстром приходит к выводу, что изначальные трудности при работе введенных им пограничных судов были связаны с недоверием казахов к тому, что их снова попросят исполнять судебные обязанности в качестве заложников.

458

Подробнее о попытке Игельстрома сделать казахов более лояльными с помощью вновь образованных исполнительных органов власти в гл. 4.5.

459

О провале попыток реформ Игельстрома см., помимо гл. 4.5, подробнее в: Лапин. Деятельность О. А. Игельстрома; Khodarkovsky. Russia’s Steppe Frontier. Р. 175–177, 179–182, 214; Юдин. Барон О. А. Игельстром. С. 513–556.

460

Замечания, представленные в Азиатский департамент столоначальником этого департамента А. И. Левшиным, на инструкции Министерства иностранных дел полковнику Ф. Ф. Бергу // МпиК ССР. Т. 4. № 138 (08.04.1823). С. 435–439, здесь с. 439.

461

Подробнее о крепостных линиях как инструменте имперской политики и о формировании «внутренних» и «внешних» пространств (также термины источника) в южных степях см. гл. 4.2.

462

МпиК ССР. Т. 4. № 20 (05.04.1787). С. 83–86, здесь с. 84; № 55 (13.02.1796). С. 185–186; КРО. Т. 2. № 97 (17.06.1808). С. 175; № 144 (10.10.1830). С. 242.

463

КРО. Т. 2. № 83 (09.04.1795). С. 143–148; МпиК ССР. Т. 4. № 60 (не позднее 29.04.1802). С. 196–199; № 61 (16.12.1802). С. 199–201.

464

Это распространялось не только на казахов, но и на туркмен, которые в 1802 году были приняты в российское подданство. О взятии россиянами в заложники туркмен, обозначаемом как залог: РТуркО. № 137 (13.06.1819). С. 202–203. — Среди туркмен было широко распространено взятие заложников для обеспечения торговых контрактов, согласно частному праву. Русское понятие из источника для этого заложники: РТуркО. № 140 (27.10.1819). С. 206–207.

465

Указ имп. Александра I Оренбургскому военному губернатору Г. Волконскому по поводу перехода казахов на так называемую внутреннюю сторону р. Урала // КРО. Т. 2. № 97 (17.06.1808). С. 175.

466

В 1823 году хан Среднего жуза был свергнут, его территория передана администрации Сибири, в 1824 году Младший жуз был ликвидирован путем разделения на части, которые управлялись султанами, исполняющими должности чиновников (султаны-правители). До 1848 года Старший жуз также последовательно разрушался. Подробнее о постепенном ослаблении и в итоге уничтожении казахской политической автономии в гл. 4.5.

467

Астраханский губернатор Петр Никитич Кречетников упоминает об указе Коллегии иностранных дел от 08.04.1763 года. Представление астраханского губернатора П. Кречетникова о Малой Кабарде, с изложением его мнения о политике по освоению этого края // КабРО. Т. 2. № 220 (24.04.1775). С. 311–317, здесь с. 316.

468

Записка кизлярского коменданта Н. А. Потапова кабардинским владельцам о причине его неявки в Моздок // КабРО. Т. 2. № 200 (31.05.1768). С. 276–277, здесь с. 277.

469

Запись сообщения Ш. Чопалова посланного кабардинского владельца Джанхота Татарханова в Кизлярской секретной экспедиции о присяге большинства кабардинских владельцев на верность России и о приведении генералом де Медемом остальных владельцев в покорность силою // КабРО. № 207 (19.06.1769). С. 290–291, здесь с. 291.

470

Грамота императрицы Екатерины II кабардинским владельцам, утверждающая их права на возвращение беглых крестьян и отказывающая им в срытии Моздока // КабРО. Т. 2. № 213 (09.08.1771). С. 299–304, здесь с. 303.

471

Представление капитана М. Гастотти в Коллегии иностранных дел о поведении кабардинских феодалов в период русско-турецкой войны с изложением его мнения о той политике, которую следует проводить царскому правительству в Кабарде // КабРО. Т. 2. № 212 (до 15.10.1770). С. 295–299.

472

Представление астраханского губернатора П. Кречетникова о Малой Кабарде, с изложением его мнения о политике, по освоению этого края // КабРО. Т. 2. № 220 (24.04.1775). С. 312–317, здесь с. 315.

473

Там же.

474

Письмо командующего Кавказским корпусом П. С. Потемкина кабардинскому князю Мисосту Ваматову о личном участии в воспитании сына Мисоста, отданного в аманаты // КабРО. Т. 2. № 250 (19.12.1782). С. 354. — Измаил Атарщиков, чеченец, отец протагониста Семена Атарщикова из недавно вышедшего биографического романа «Горький выбор» («Bitter Choices») М. Ходарковского, будучи с тринадцати лет заложником в Кизляре, также был вынужден учиться читать и писать по-русски, в неотапливаемой школе с суровой дисциплиной и скудным пайком, и был крещен под именем Семен. Ходарковский указывает на то, что количество случаев смерти учеников обычно превышало количество выпускников. Khodarkovsky. Bitter Choices. Р. 24–25. — В XIX веке, в частности, военные командиры, такие как генерал А. П. Ермолов, прибегали к практике заложничества в течение долгих лет военного покорения Кавказа и брали в заложники детей горских князей и старшин, но в данном случае это являлось средством давления и подчинения, а не «цивилизирования» и ассимиляции. Ермолов. Записки. С. 16, 27, 54; Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке. С. 138. — Предположительно, от захвата заложников отказались только после полного завоевания региона во второй половине XIX века.

475

Колониальная политика царизма на Камчатке и Чукотке. № 41 (24.09.1640). С. 93–94; № 43 (22.09.1645). С. 95–97; № 187 (1645–1646). С. 229–321; № 19 (12.10.1648). С. 51–53; № 196 (до 15.07.1679). С. 244; Бахрушин. Очерки по истории Красноярского уезда в 17 в. // Научные труды. Т. 4. С. 48–49.

476

An Eyewitness Account of Hardships suffered by natives in Northeastern Siberia during Bering’s Great Kamchatka Expedition, 1735–1744, as reported by Heinrich von Füch, former Vice President of the Commerce College, now a political Exile // Dmytryshyn. To Siberia and Russian America. Vol. 2. № 33 (28.02.1744). Р. 168–189; Окунь. Введение // Колониальная политика царизма на Камчатке и Чукотке. С. 1–17.

477

Миненко. Северо-Западная Сибирь. С. 241.

478

Там же. С. 242.

479

Инструкция Екатерины II Михаилу Щербачеву. 04.06.1763. Булычев. Путешествие по Восточной Сибири. Т. 1. С. 254, 257–289; Федоров. Правовое положение народов Восточной Сибири. С. 116.

480

Мнение о том, что захват заложников был упразднен, ошибочен в большей части литературы. Федоров. Правовое положение народов Восточной Сибири. С. 116; Dahlmann. Sibirien. S. 153; Слёзкин. Арктические зеркала. С. 85; История Сибири с древнейших времени. Т. 2. С. 289; Залкинд. Ясачная политика царизма. С. 239–240.

481

Инструкция Екатерины II М. М. Щербачеву. 04.06.1763. Булычев. Путешествие по Восточной Сибири. Т. 1. С. 254, 257–289; Федоров. Правовое положение народов Восточной Сибири. С. 116.

482

В 1764 году Михаила Щербачева на посту руководителя сменил сибирский губернатор Д. И. Чичерин.

483

Стрелов. Акты архивов Якутской области. Т. 1. № 55 (23.06.1769). С. 239–240, здесь с. 240.

484

Миненко. Северо-Западная Сибирь. С. 230–282; Залкинд. Ясачная политика царизма в Бурятии. С. 239–240; История Сибири с древнейших времен. Т. 2. С. 310–311; Алексеев, Алексеева, Зубков, Побережников (ред.). Азиатская Россия. С. 389–411; Шунков. Ясачные люди в Западной Сибири // Советская Азия. № 3–4 (1930). С. 184–197; и № 5–6 (1930). С. 261–271; История Сибири с древнейших времен. Т. 2. С. 289–311; История Якутской АССР. Т. 2. С. 133–140, 206–207.

485

Миненко. Северо-Западная Сибирь. С. 242–243; Федоров. Правовое положение народов Восточной Сибири. С. 56–58, 115–117, 122–156.

486

«Распросные речи» сына боярского Игнатьева и казака Ильиных с «товарыщи» от 14 марта 1710 г. // Колониальная политика царизма на Камчатке и Чукотке. № 56 (14.03.1710). С. 155–156; Из сенатской справки по материалам секретной экспедиции // Колониальная политика царизма на Камчатке и Чукотке. № 60 (не ранее 1748). С. 160–162; «Объявление» сотников анадырской команды Попова, Нижегородова Павлова, пятидесятников Русанова и других 1743 г. // Колониальная политика царизма на Камчатке и Чукотке. № 62 (1743). С. 163–165.

487

Секретное «доношение» Иркутской провинциальной канцелярии в Сенат от 27 октября 1748 // Колониальная политика царизма на Камчатке и Чукотке. С. 94–96.

488

Зуев. «Аманатов дать по их вере грех»; Именный, данный Сенату. Об отправлении капитана Щербачева с командою в Сибирь для отвращения происходящих там непорядков и взяток, вымогаемых при сборе ясака // ПСЗРИ. Т. 16. № 11749 (06.02.1763). С. 153–154.

489

Рапорт зашиверского земского исправника Баннера якутскому коменданту полковнику Козлову-Угренину от 8 февраля 1791 г. // Колониальная политика царизма на Камчатке и Чукотке. № 73 (08.02.1791). С. 188–189.

490

Здесь и далее: Зуев. «Аманатов дать по их вере грех». С. 158.

491

Ея Императорского Величества наставление из Государственной Адмиралтейств Коллегии, Господину флота Капитан-лейтенанту Иосифу Биллингсу, начальствующему над Географическою и Астрономическою Экспедициею, назначенною в Северо-восточные части России // Сарычев Г. Путешествие капитана Биллингса чрез Чукотскую землю от Берингова пролива до Нижнеколымского острога, и плавание капитана Галла на судне Черном Орле по Северовосточному океану в 1791 году. СПб., 1811. С. 175–182.

492

О российской политической культуре даров см. гл. 4.6.

493

Ея Императорского Величества наставление из Государственной Адмиралтейств Коллегии, Господину флота Капитан-лейтенанту Иосифу Биллингсу, начальствующему над Географическою и Астрономическою Экспедициею, назначенною в Северо-восточные части России // Сарычев Г. Путешествие капитана Биллингса чрез Чукотскую землю, и плавание капитана Галла на судне Черном Орле по Северовосточному океану в 1791 году. СПб., 1811. С. 181.

494

Из «репорта» майора Павлуцкого в Иркутскую провинциальную канцелярию от 20 июня 1746 г. // Колониальная политика царизма на Камчатке и Чукотке. № 64 (20.06.1746). С. 168.

495

Из рапорта С. Г. Глотова Т. И. Шмалеву о плавании на судне «Св. Андреян и Наталия» в 1762–1766 гг. на Алеутские острова и открытии острова Кадьяк // Русские экспедиции по изучению северной части Тихого океана. № 29 (22.08.1766). С. 101–110, здесь с. 103–104.

496

Там же. С. 106–108; Гринев, Макарова. Промысловое освоение Алеутских островов. Т. 1. С. 97.

497

Гвенн А. Миллер объясняет неудачу с захватом заложников Глотовым и Пономаревым тем, что у них было слишком простое огнестрельное оружие, поэтому их силы едва ли превосходили местное население, которое было вооружено луками и стрелами. Miller. Kodiak Kreol. Р. 39.

498

Вышеупомянутой помощью от коренного населения пользовались все европейцы во время своих путешествий с целью открытия новых земель. Однако в отличие от практики российского заложничества, принудительная вербовка западноевропейскими моряками местных жителей не основывалась на многовековой концепции удержания человеческого залога. Они просто захватывали туземцев всех возрастов, принуждая их к тем обязанностям, которые им требовались, и не занимались цивилизированием. Matthies. Im Schatten der Entdecker. S. 64–65.

499

Наставление иркутского губернатора бригадира Ф. Г. Немцова купцам, отправляющимся на Курильские и Алеутские острова // Русские экспедиции по изучению северной части Тихого океана. № 55 (16.09.1778). С. 170–176, здесь с. 172.

500

Из инструкции М. К. Бема начальнику экспедиции на дальние Курильские острова И. М. Антипину о подготовке и задачах плавания // Русские экспедиции по изучению северной части Тихого океана. № 50 (08.06.1775). С. 145–154, здесь с. 153; Постановление Г. И. Шелихова и мореходов его компании, принятое на острове Кыктаке // Русские открытия в Тихом океане. № 12 (11.12.1785). С. 178–179, здесь с. 178.

501

Кук. Третье плавание капитана Джеймса Кука. С. 564; Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке. С. 132. — Подобные наблюдения также можно найти в путевом дневнике английского мореплавателя Джорджа Ванкувера за 1794 год. Ванкувер. Путешествие в северную часть. С. 258.

502

Ляпунова. Алеуты. С. 59.

503

Точный ход событий можно восстановить как по переписке, так и по рассказу очевидца — кадьякца Арсения Аминака, пережившего резню в детстве и позже сообщившего об этом событии финскому этнографу. Holmberg. Ethnographische Skizzen über die Völker. S. 137 [1855]; Idem. Ethnographische Skizzen über die Völker des Russischen Amerika. Bd. 4. S. 410–417, здесь особенно s. 416–417 [сокращенная перепечатка оригинала]; Idem. Holmberg’s Ethnographic Sketches. Р. 59; М. С. Бритюкова капитану Дж. Биллингсу (02.11.1788) // Памятники новой русской истории. Т. 3. С. 373–383; Šelichov. Voyage to America. Р. 123–126; Mousalimas. The Transition from Shamanism to Russian Orthodoxy in Alaska. Р. 44–63.

504

Прошение компаньонов И. И. Голикова и Г. И. Шелихова // Русские открытия в Тихом океане. № 125 (февраль 1788). С. 265–269, здесь с. 266.

505

Наставление Г. И. Шелихова главному правителю К. А. Самойлову // Русские открытия в Тихом океане. № 14 (04.05.1786). С. 185–199, здесь с. 188–189. — До сих пор не существует биографии Шелихова, отвечающей требованиям современного биографического исследования. Вводные работы: Pierce. Introduction // Shelikhov. A Voyage to America; Ситников. Григорий Шелихов; Петров, Троицкая. Основание постоянных поселений; Гринев. Аляска под крылом двуглавого орла. С. 151–210.

506

Прошение компаньонов И. И. Голикова и Г. И. Шелихова // Русские открытия в Тихом океане № 25 (февраль 1788). С. 265–269, здесь с. 266; Постановление Г. И. Шелихова и мореходов его компании, принятое на острове Кыктаке // Русские открытия в Тихом океане. № 12 (11.12.1785). С. 178–182, здесь с. 178–179.

507

Из письма Г. И. Шелихова правителю Северо-восточной компании А. А. Баранову о программе освоения Аляски, образовании Северной американской компании и намерении «завести помаленьку Русь» на острове Уруп // Русские экспедиции по изучению северной части Тихого океана. № 118 (09.08.1794). С. 321–330, здесь с. 326–327.

508

Из путевого журнала Г. А. Сарычева об исследовании Алеутских островов, описании Бобровой губы на острове Уналашка и острова Кадьяк, встречах с местными жителями // Русские экспедиции по изучению северной части Тихого океана. № 89 (13.05–28.06.1790). С. 266–274, здесь с. 273. — О семантике термина просвещение в понятийном поле цивилизованности в конце XVIII века см. гл. 4.1.

509

Доношение Г. И. Шелихова иркутскому генерал-губернатору И. В. Якоби // Русские открытия в Тихом океане. № 18 (10.04.1787). С. 206–214, здесь с. 211.

510

Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке. С. 134.

511

Гринев. Русские промышленники на Аляске. С. 178.

512

См. также рассказ монаха Макария, который, будучи главой Русской православной миссии на Аляске, наблюдал принудительный труд, изнасилования и другие злоупотребления, совершаемые сообщниками якутского купца П. С. Лебедева-Ласточкина (так называемые лебедевцы), а также членами общества Голикова — Шелихова. Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке. С. 134; A Report from Ieromonk Makarii, head of the Russian Orthodox Mission in Alaska, to the Holy Governing Synod, detailing treatment of natives by Russians // Dmytryshyn. To Siberia and Russian America. Vol. 2. № 83 (05.10.1797). Р. 497–502.

513

Записки иеромонаха Гедеона о первом русском кругосветном путешествии и Русской Америке, 1803–1808 // Русская Америка. С. 27–121, здесь с. 88; Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке. С. 137.

514

Гринев. Индейцы эяки и судьба русского поселения в Якутате. С. 117.

515

Иеромонах Гедеон писал, что заложники «охотно и добровольно» позволяют их крестить. Записки иеромонаха Гедеона // Русская Америка. С. 105. — См. также критическое высказывание: Mousalimas. The Transition from Shamanism to Russian Orthodoxy. Р. 44–63.

516

Гринев. Индейцы тлинкиты в период Русской Америки. С. 197; Pierce. Russian America. Р. 162. — Российско-американская торговая компания (РАК) была полугосударственной торговой компанией, образованной в 1799 году по указу царя Павла I как монополия. Ее создание стало результатом объединения нескольких торговых компаний, которые в основном занимались пушным промыслом на Курильских, Алеутских островах и вдоль побережья Аляски. РАК была предоставлена торговая монополия в Русской Америке на двадцать лет, чтобы по примеру монопольных компаний других колониальных государств устранить конкуренцию и учесть интересы государства. Начиная с 1820‐х годов прибыль от торговли пушниной заметно снизилась, поскольку морская выдра была в значительной степени истреблена. Виньковецкий. Русская Америка.

517

Документ от 11.05.1794 [Предписание иркутского генерал-губернатора И. А. Пиля Г. И. Шелихову] // Русские открытия в Тихом океане. С. 323–336, здесь с. 331. — И. В. Якоби ранее сменил Кречетникова на посту астраханского губернатора (1776–1781), а затем оренбургского губернатора (1781–1783) и был близко знаком с российскими усилиями по цивилизированию и на Северном Кавказе, и в южных степях. Словарь достопамятных людей русской земли. Т. 3. С. 785–786.

518

Приказ иркутского генерал-губернатора И. А. Пиля Г. И. Шелихову // Русские открытия в Тихом океане. № 43 (11.05.1794). С. 323–335, цит. на с. 332. — На фоне этих высказываний утверждение С. Люрман о том, что россияне в 1780‐х и 1790‐х годах проявляли мало интереса к изменению образа жизни и ассимиляции своих новых подданных, может вызвать только удивление. Дело было не в отсутствии интереса, а скорее в отсутствии возможностей для широкого внедрения политики «цивилизирования» — и ассимиляции. Luehrmann. Alutiiq Villages under Russian and U. S. Rule. Р. 80–81.

519

Из записки Н. А. Шелиховой «Erklärung über die Erfolge der Amerikanischen Kompanie» (1798) // Dokumente zur Geschichte der europäischen Expansion. Bd. 2. № 103. S. 517–521, здесь s. 519; Каппелер. Россия — многонациональная империя. С. 149–150.

520

Именной указ, данный Сенату. О возобновлении привилегий Российской Американской Компании, и об утверждении составленных для оной новых правил // ПСЗРИ. Т. 37. № 28756 (13.09.1821). С. 842–854. Правила Российской Американской Компании. § 58. С. 852.

521

Там же.

522

Высочайше утвержденный Устав Российско-Американской Компании // ПСЗРИ. Сер. 2. Т. 19. Ч. 2. № 18290 (10.10.1844). С. 612–638, здесь § 283, с. 638; Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке. С. 138.

523

О положении на Алеутских островах в 1800 году: Давыдов. Двукратное путешествие в Америку. Т. 2. С. 119; Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке. С. 134. — На Кадьяке А. А. Баранов, новый глава торговой компании Шелихова, освободил заложника на южной части острова в 1794 году. Тихменев. Историческое обозрение образования Российско-американской компании и действий ее до настоящего времени. СПб., 1863. Т. 2. Примеч. 165. Здесь цит. по: Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке, 134. — В Калифорнии, где И. А. Кусков построил Форт-Росс, заложников не брали с самого начала. Это было связано, с одной стороны, с оценкой, что для российских акторов не существует никакой угрозы со стороны проживающих здесь индейских народов, и, с другой, с тем, что царское правительство не хотело рисковать и брать заложников на территории, находящейся под испанской юрисдикцией. В северных областях Русской Америки заложничество не играло никакой роли. Представители РАК поддерживали с местным населением исключительно торговые отношения и не требовали рабочей силы. Истомин. «Индейский» фактор в калифорнийской политике. С. 457; Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке. С. 138.

524

Английские и американские торговцы, которые плавали на кораблях по северо-западному побережью с 1785 года, поставляли индейцам оружие в обмен на меха.

525

Sapir. The Social Organization of the West Coast Tribes. Р. 28–48; Gibson. Russian Dependence.

526

Донесение И. Кускова А. А. Баранову на Кадьяк о вооруженном столкновении партии промышленных людей с местными племенами и о разгроме Новоархангельска индейцами // Pierce. Documents on the History. № 9 (01.07.1802). Р. 128–150, здесь р. 131; Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке. С. 137.

527

Гринев. Русско-тлинкитский конфликт; Зорин. Индейская война в Русской Америке.

528

Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке. С. 138.

529

Там же.

530

Виньковецкий. Русская Америка. С. 121–122.

531

Khodarkovsky. Russia’s Steppe Frontier. Р. 59.