Петрушка

Революция Исаева

Военный городок. Степная Украина. Недалёкое будущее, дошедшее до пика технологической сингулярности.Учитель оказывается со своим учеником в стенах подвала, как только Очаков начинают испепелять неизвестным оружием. Им повезло спастись, но предстоит ещё выжить. В реальном мире, где нет главного героя – есть только двое, смертных, как и остальные, погибшие жители городка. Или всего остального мира.Человек создал. Человек не смог контролировать. Человек выжил.Но останется ли он Человеком?

I

Юра лежал, сложив ладони на мокрой груди и уставившись в потолок. Он проснулся, потому что сверху что-то капнуло. Неопознанная, липкая жидкость, такая же тёмная, как и любая другая — вся она замочила бывшему преподавателю биологии светлую рабочую рубашку. Вода, масло, кровь? Должно быть, лишь грязь и вода — откуда в мёртвом мире браться последним двум? И в этой грязи, естественно, радиация. Да-да, она должна была остаться. Злая и беспощадная, убийственная, та, что уже убила целый мир.

Скорее всего.

Закрыл глаза. «Нет, тут темнее», — подумал он и открыл. И стал вспоминать, что же ему ещё снилось. Он делал это каждый день, с этого начинал своё утро. Если, конечно, это было утро. Может быть, биолог спал по три часа, и, высыпаясь, пробуждался от тревожных снов, а может, дремал целыми сутками, потому что уже успел привыкнуть к назойливой голодной боли.

Во времени сориентировать его было нечем. Педагог жил в старом призраке коммунистического строя, которого немногочисленные обыватели обозвали «железобетонным гробом» — шутя, иронизируя, и понимая, что больше отсюда не выбраться, какие бы светлые надежды никто среди этих же обывателей не возлагал.

Они были простыми прохожими Бугской улицы в Очакове, одними из тех немногих, кому повезло вовремя открыть чей-то уличный погреб и спрятаться от бомбардировки. Про атаку никто не предупредил, всё случилось спонтанно, в один из мрачных январских дней — тогда, когда вместо металлических бомб люди ожидали выход очередной модели смартфона. Беда вознесла свою руку над приморским городом, окутав тот неизвестностью, которая осталась за люком хранилища.

Преподаватель привстал с холодного пола. Про здоровье можно было уже давно забыть, ещё тогда, когда они, с ещё двумя очаковцами, оказались в непредназначенном для жизни погребе. Подстелив под голову куртку, как-то выживали, ожидая вообще непонятно чего. Рано или поздно, но выйти надо — не помирать ведь ему, молодому и некогда полному жизненных сил мужчине, прямо здесь, прямо землей.

Наверное, выглядели они и без смерти как мёртвые; вот вылезут из земли, и будут, как черви, погибать от палящего очаковского солнца, подставляя серые лица под тёплые лучи…

Но это потом. Это тогда, когда биолог наберется отчаянности и глупости открыть ржавый, выкрашенный только с наружной стороны люк, и выберется из четырёх железобетонных стен, и вдохнёт тяжёлого воздуха, что застыл под такими же тяжёлыми облаками.

А сейчас им ещё надо немного помёрзнуть в чёрном подвале.

Придя в себя, Юра снял рубашку, оставив на себе более-менее сухую майку. Биолог направился повесить первую на стеллажи с консервами, которые были их единственными, пусть и, по сути своей, мародёрскими припасами. Он расправил пальто, перед этим служившее импровизацией матраса. Отряхнул его от прилипшей из-за влаги пыли.

Учитель недовольно шмыгнул носом.

— Доброе утро, Юрий Григорьевич, — услыхал он голос ученика.

— И тебе того же, Петя, — ответил биолог. — Ты спал?

— Нет. — Пятиклассник печально покачал головой. — Несколько часов… — Он вспомнил, что, скорее всего, прошло меньше времени — или быть может, больше, поэтому, чтобы с него не потребовали определённых временных рамок, решил не упоминать их в своей речи вовсе. — Тётушке Сене стало нехорошо, пока Вы спали. Я думаю, у неё жар.

— Что же ты меня раньше не разбудил! — Воскликнул Юра и тут же подошёл к пожилой женщине, кутавшейся в дорогую, но уже испорченную сыростью подвала шубу. Увидев биолога, она оживилась.

— Юрочка!

— Как Вы себя чувствуете? — Быстро спросил учитель, но мог, собственно, и не спрашивать.

Есения Павловна, попытавшись ответить, закашлялась. И этот кашель биологу совсем не понравился. Жестом он попросил старушку подать ему платок, в который она выбивала свою хворь — и не только свою затаившуюся смерть. Юра аккуратно принял кусок ткани, отблагодарив Бога за то, что при почти полном отсутствии света он смог разглядеть на белом платке то, что ему, говоря честно, хотелось видеть меньше всего. Он не знал, сколько спал, и потому не понимал, почему хворь столь внезапно и столь ярко стала себя проявлять только сейчас.

— Есения Павловна, у Вас… — Юра запнулся, задумавшись, к чему может привести установление диагноза. Совершенно и безоговорочно летального диагноза, в их случае. Туберкулёз лечить нечем, да и условия здесь такие, что вскоре биолог понял, почему болезнь проснулась в старушке так быстро. Она — первая, дальше будут они с Петей. Чёртова сырость… Выберет, у кого иммунитет немножко слабее, да задушит однажды, и разорвёт в клочья лёгкие. Самое печальное — умрут ведь, скорее всего, не от того, что заразились, а от того, что просто ослабли и дали бактерии волю распоряжаться жизнью заболевшего.

Вот ведь чудно — человек, царь природы, а его убивает маленький микроб…

— Что ты потускнел, Юрочка? — Добродушная тётушка Сеня вывела биолога из дыма мыслей. И снова закашлялась.

— Думаю, это просто простуда, — соврал он, и, как ни в чём не бывало, вернул платок.

«А покаяться уже может и негде», — подумал он, но что-либо менять в своей речи уже не стал. Он не был врачом, не мог сказать пациенту правду в лицо. Тем более, такому — старушка, конечно, не божий одуванчик: за её спиной наверняка бурная молодость, святая вера в гороскопы и килограммы косметики. Не выглядела она молодой, но создавалось впечатление, что и старость её нарисована, искусственна. В темноте этого не видно — тут на свет выходит только характер.

Есения Павловна теперь заразна, и скоро, вероятно, умрет. Тогда, если они с Петей и не заболеют туберкулезом, то задохнутся от трупного запаха… Так мерзко, так противно, так ненавистно было думать об этом биологу — думать о естественном. Если бы он только мог, он бы спас её, но спасти сейчас старушку не мог никто.

Надо было выбираться отсюда. Прочь, наружу.

Пожилая дама вновь закашлялась, прервав тишину. Как слепой крот, Юра научился чувствовать любое колебание воздуха и земли. Чудом улавливал звуки, представляя, как завывает сверху по разрушенным домам холодный январский, или, может, уже февральский ветер, приходящий в Очаков ежегодно с северо-запада и несущий на себе серые дождевые тучи. Поэтому сейчас услышал, как вздрогнул его ученик.

Учитель посмотрел туда, где смутно белело лицо мальчишки. «Бедный Петя, — подумалось ему. — Таким у меня шалопаем был. Таким смешным, глупым. А теперь? — Он тихо вздохнул. — Ну ничего, мы ещё с тобой мир увидим, ещё внуков своих воспитывать будешь, ещё расскажешь им, как твой двадцать девятый карантин закончился, и как ты школу на атомной войне прогуливал. Но это потом. Это когда мы с тобой выберемся, да вдохнём радиоактивной пыли, полные лёгкие вдохнём, мой дорогой Петя…»

Думал, но ничего не говорил, а сам понимал, как же это всё глупо, как это бессмысленно — надеяться.

Когда Есения Павловна снова закашляла, Юра подошёл к стеллажам, расположившимся во второй комнате подвала. Там громче и чаще шуршали мыши, потому спали они в первой, из которой вела лестница наружу и меньше ощущалась подземельная сырость. Повесив на старинные деревянные полки пальто и рубашку, и слегка дрожа от холода, он подозвал школьника.

— Да, Юрий Григорьевич? — Петя неожиданно быстро приблизился к нему.

— Ты только никому-никому не говори, ладно? Это самая настоящая военная тайна. Прямо как у Гайдара.

— Угу, хорошо.

— Теперь слушай очень-очень внимательно. — Биолог перешёл на шёпот. — Ты не подходи к тётушке Сене. Так будет лучше. Понял?

— А чего?

— Если она тебя заразит, то долго ты не протянешь. Будь осторожен. Мы теперь будем ночевать в этой комнате.

— Но тут мыши! — Воскликнул пятиклассник.

— Ты что, трус? — Учитель моментально перестроился на шутливый тон и улыбнулся. — Одни девчонки боятся мышей! Но не волнуйся, это частичное переселение ненадолго. Скоро выберемся. — Он похлопал ученика по плечу, и только сейчас понял, что школьник очень легко одет. — Петька, это ты что, в одном пиджаке?

Пятиклассник немного помялся, а потом ответил:

— А это у меня, Юрий Григорьевич, научное исследование по вашему естествознанию, — в его голосе послышались нотки гордости. — Я своей курткой грею землю, вот. Вчера я закопал фасолину, которую достал из банки, ну из той, что Вы открыли на ужин… Или обед. Закопал её, значит, в маленькую лунку возле места, где Вы заснули. А сверху положил куртку. Вы ведь сами мне говорили, что тепло — одна из важных составляющих жизни.

Учитель позволил себе улыбнуться.

— Ох ты, Петрушка, и чудо! — Воскликнул Юра. — Ну даёшь… Иди, куртку отряхивай. Ты ведь тоже форма жизни, и ты мне точно нужнее той закопанной фасоли.

Стоило Пете немного отойти, как биолог вновь погружался в свои мысли — это было единственным занятием, которое ему позволяли сложившиеся обстоятельства. А человек, хочет то, или нет, всё равно будет искать себе работу. Пусть и такую. В основном Юра безостановочно, почти ассоциативно вспоминал своё прошлое, стараясь при этом не сойти с ума. Что может быть страшнее, чем сидеть, и не знать, что там, с твоими близкими? Кажется, он уже задавал себе сегодня этот вопрос. Или это было вчера?..

Он снял со стеллажа пальто. Может, оно было грязным, но в нём получалось задерживать тепло, а последнего, особенно по ночам, оставалось мало. Ему вспомнилось, как однажды они с Верой поехали в Москву, тоже зимой. Пошёл дождь со снегом, и если Юра был в пуховике, то Вера в своём никудышном пальто страшно замерзала. Когда они добрались до автобусной остановки, очаковец благородно отдал девушке свой пуховик. И было ему по-настоящему тепло, потому что делал он это с такой же тёплой любовью. Как бы Вера не просила его одеться обратно, биолог только мотал головой и говаривал, что моржевал в Чёрном море, и теперь отважному южанину даже московские морозы ни по чём. Может, киевлянка и не верила этому, но, постепенно переставая стучать зубами, только благодарно смотрела на него. И этот взгляд отчего-то так хорошо врезался в память Юре, что теперь, как в бреду, он видел эти глаза среди подвальной черноты; видел её, светлый осколок прошлого, погребенного под изотопами урана и железобетонными обломками советских построек.

Юра прошёлся в противоположный угол комнаты, туда, где стояла вода. Вернее, не стояла, а скапывала в банку с неправильно сделанной или просто поломанной ржавой вытяжки. «Дождь, — подумал он. — Роковой дождь, несущий ещё более скорую смерть в нашу весьма состоятельную безысходность».

Преподаватель вдруг вздрогнул. Он не заметил, как к нему кто-то подошёл, и только сейчас услышал тихое дыхание немного ниже плеча.

— А, это ты, Петрушка, — добродушно отозвался Юра.

Ему начинало казаться, что в этом железобетонном гробу жизнь пошла циклом. И от этого учитель всё время переживал, время от времени поглядывая в потускневшие глаза школьника. Ведь нежная детская психика может не выдержать таких жестоких условий жизни, если это ещё, конечно, можно было назвать жизнью.

— Да-да, это я, Юрий Григорьевич, — мальчик робко протянул что-то учителю, и это нечто загадочно заблестело во тьме подвала, бликами вырисовав собственные очертания небольшой коробочки.

— Что это? — Биолог с интересом приблизил предмет к глазам, однако ничего большего, чем блеклый силуэт, так и не увидел.

— Я забыл Вам рассказать… Это мой самодельный приёмник. Он очень хорошо держит заряд, я аккумулятор дорогой покупал. Возможно, Вы придумаете, что с этим делать.

— Ну ты, Петька, пионером будешь! — восторженно воскликнул Юра.

Да, он знал про любознательность школьника: это сказывалось не только на его производительности в обучении, но и в отношении к окружающему миру. Снежаков Петя был не по годам сообразительным, и, пока темнота скрывала округлое веснушчатое лицо, преподаватель общался с учеником почти на равных.

— Давай я поставлю его повыше, будем слушать.

— А кого слушать, Юрий Григорьевич? Все радисты попрятались ведь, вот как мы.

— Не важно! За спрос не бьют в нос, авось кого услышим. — Заиграл какой-то слабый огонёк надежды в сердце очаковца. — А на каких частотах оно ловит, Петь?

— Не помню я, — школьник взволнованно вздохнул. — Они все у моего Ростислава Александровича на столе остались…

— Ладно, ничего.

Биолог взобрался на первую ступеньку лестницы, которая шла к люку, и поставил в надёжную щель между балок приёмник. Усевшись поудобнее, учитель надел на себя присоединенные к устройству наушники, и, вращая колёсико частот, принялся искать какой-либо сигнал.

Сперва он не слышал ничего, кроме шумов. Однако вскоре эти шумы обрели отчётливое «ти-та-та-та-ти…» и Юра сразу крикнул вниз:

— Петя, дешифровуй! Та-та-та… — повторяя сигналы передатчика, и ощущая себя немного нелепо, биолог ожидал, когда это кончится, и молился, чтобы Петя запомнил всё, что смог перевести. Но сигналы не прекращались.

Так они просидели около десяти минут, ровно до тех пор, пока обдавший кипятком все ушные мембраны учителя сигнал не прозвенел в грубоватых, старых наушниках. Биолог едва не свалился с лестницы от такого потрясения. Оправившись за четверть минуты, кроме каких-то слабых шумов, неприятно перемешавшихся со звоном в ушах, Юра уже ничего не улавливал. Наушники снимать он пока не хотел, но, когда прошло ещё пять минут, и уже исчезли даже шумы, педагог понял, что продолжать дальше бессмысленно. Торжество с его лица как рукой сняло, опять радость сменила мрачность и предвкушение чего-то совсем нехорошего. Юра спустился вниз, к ученику.

— Скажи дешифровку.

— Я всё прямо не запомнил точь-в-точь… — послышался какой-то очень печальный голос.

— А по сути?

— Юрий Григорьевич, мне страшно, — тихо, подавленно произнёс Петя.

— Ну что там было?

— Это был русский язык, да… Передали какие-то очень большие цифры.

— И всё?

— Нет, не всё. Знаете, это очень похоже на какой-то страшный фантастический фильм. — Пятиклассник замолчал, а потом всё так же подавленно перешёл на шепот. — Кто-то передавал данные о дроидах и о каких-то… Погибших и раненых. Что это, Юрий Григорьевич?

Учитель прижал ученика к себе, словно последнее сокровище, которое у него осталось. Осторожно посмотрел в сторону Есении Павловны, потом поднял голову, слушая, как бьет об герметичный люк дождь.

— Это у тебя приёмник хороший.