15
ПЯТНИЦА, 29 АПРЕЛЯ
Жареный пирожок с говядиной, который я купила в кафетерии, оказался очень жирным, и в нем было больше воздуха, чем мяса. Откусив кусочек, я откладываю его в сторону. На вкус напоминает слезы дочери и родительское разочарование.
Я открываю на телефоне веб-сайт Федерального университета и просматриваю наполовину заполненную анкету. Не знаю, сколько раз я пыталась ее закончить, но всякий раз сдавалась. К сожалению, поле для указания специальности оставалось пустым достаточно долго, чтобы я поняла: само по себе оно не заполнится.
В конце концов мне придется что-нибудь написать. Ведь так?
Пиментель предложила нам подумать о том, что нам нравится, и, возможно, это поможет нам определиться с основным направлением. Но что мне нравится? Я смотрю на лежащий передо мной пирожок. Мне не нравится еда из кафетерия, это точно. Даже самый худший пирожок Изабель в фейринье лучше, чем этот.
Мне нравится хорошая еда. Может кто-нибудь записать меня просто на покушать? Я выключаю свой телефон.
Внезапно на стулья передо мной плюхаются Пэ-Эс, Синтия и Виктор. Я оглядываюсь по сторонам, ожидая, что Педро наконец выскажет мне все, что думает насчет того, что приключилось на этой неделе в кулинарном клубе, но его нигде не видно. Пэ-Эс бесцеремонно тянется к моему брошенному пирожку и откусывает без спросу. Корчит гримасу.
— Теперь понятно, почему ты это не ешь, — с набитым ртом замечает он.
— Мы пришли с миром, — быстро говорит Синтия, вероятно, заметив мой настороженный взгляд.
— Мы хотим знать, вернешься ли ты в понедельник в клуб, — говорит Пэ-Эс.
В последний раз, когда я их видела, они застыли на кухне, все обляпанные кусочками фруктов. Я думала, они никогда больше не захотят меня видеть.
— Зачем? — спрашиваю я.
— Затем, что ты нам нужна, — говорит Пэ-Эс и наклоняет голову в сторону своих друзей. — Ну, им нужна. Моя семья переезжает в Каруару[43] из-за новой работы моего отца, так что я сдаю промежуточные экзамены пораньше и скоро уезжаю. Мы все в курсе, что я незаменим — я знаю, знаю, — но меня вроде как нужно заменить, так что можешь ты занять мое место в клубе или нет?
Они официально просят меня присоединиться? Но это же бессмысленно.
— Вы знаете, кто я, верно? — осторожно спрашиваю я.
Пэ-Эс поднимает на меня бровь.
— Знаем. Неуклюжая заклинательница смузи. И, кстати, ты до сих пор не извинилась. Знаешь, как трудно выводить клубничные пятна с белой ткани?
— Я Ларисса Рамирес, — говорю я и быстро добавляю: — Простите меня за тот беспорядок.
— Мы знаем, кто ты, — с застенчивой улыбкой говорит Синтия.
— И все еще хотите, чтобы я вернулась? — Я хмурюсь. — Разве вы не друзья Педро?
— Никто не приходил, пока наконец не появилась ты, — объясняет Пэ-Эс. — Мы очень устрашающий клуб. Он только для сильных, а в этой школе полно трусов, — последнее слово он шипит в сторону группы первокурсников, прогуливающихся неподалеку, и те подпрыгивают. — А это значит, что мы не можем попросить кого-то еще присоединиться. Помоги мне, Ларисса Рамирес. Ты — моя единственная надежда.
Виктор смеется над отсылкой к «Звездным войнам», Пэ-Эс выглядит весьма гордым собой. Я скрещиваю руки на груди, откидываясь на спинку стула и изучая их, потому что все это слишком здорово, чтобы быть правдой.
— Педро знает, что вы здесь? — спрашиваю я.
Синтия откидывает с плеча косы и наклоняется ко мне с внезапным заговорщическим видом.
— Он сказал, что ничего страшного, если ты присоединишься, — шепчет она.
— Педро… что? — Мой голос звучит пронзительно, и Синтия жестом просит меня говорить тише.
— Он сказал, что ты можешь присоединиться, если будешь держаться подальше, и никому не говори, что он это сказал, и… что еще? А, вспомнила. Действуй практически незаметно, — объясняет Пэ-Эс, делая пассы руками на манер фокусника.
Я моргаю.
— Так сказал Педро Молина?
— Единственный и неповторимый. — Пэ-Эс улыбается, демонстрируя очаровательную щербинку между передними зубами.
— Почему он вдруг смирился? — прищуриваюсь я на них. — Если он говорил вам что-то еще, скажите. Это в отместку за свадебный торт, не так ли?
Все трое в замешательстве переглядываются.
— Что за свадебный торт? — спрашивает Виктор, впервые вступая в разговор.
Это, должно быть, ловушка. Слишком уж они милы.
— Что бы вы ни пытались здесь провернуть, я на это не куплюсь! — говорю я.
Я встаю и ухожу, прежде чем вся столовая превратится в очередной школьный хор, распевающий обо мне злую песню.
В «Соли» выстроились покупатели, ожидающие своей очереди, чтобы сделать заказ.
Мама сегодня работает на автомате, снует туда-сюда от духовок к корзинкам с хлебом, к кассовому аппарату. Я пыталась ей помочь, схватила щипцы, чтобы доставать хлеб из корзинок, но она закричала, что я очень медлительная и доставляю ей в «Соли» еще больше хлопот.
Так что я держусь в сторонке.
Вместо этого я прямо за стойкой делаю домашнее задание, хотя мама жалуется, что на моих учебниках останутся пятна от кофе и еды. Но заниматься наверху, в моей спальне, слишком одиноко. Особенно в пятницу вечером, когда некуда пойти и нет друзей, с которыми можно переписываться, — это ощущается совсем не так, как в другие дни…
Если бы бабушка была здесь, она была бы единственным другом, который мне нужен. Она нашла бы способ убедить маму, что я уже достаточно поучилась. Она заказывала эспетиньос[44] в киоске сеу Флориано в фейринье, и он всегда присылал дополнительные блюда, потому что был в нее влюблен. Болгарский перец и лук на шпажках, политые острым чесночным соусом с небольшим количеством лайма. Эспетиньос из курицы и говядины в беконе. И гарнир из фарофы[45], чтобы мы могли окунать шампуры и хрустеть касавой[46], впитавшей мясной сок. Потом мы сидели на тротуаре и смотрели, как приходят и уходят соседи, и мы вместе ели, смеялись и гадали о будущем ее любимых героев теленовелл…
Мне так больно о ней вспоминать. Больше всего на свете.
— Saudades[47], Хулинья, — слышу я, как говорит донья Сельма, называя бабушку ее старым прозвищем, и печаль в ее голосе перекликается с болью в моем сердце. Одной рукой она слегка касается подсолнухов у рецепта пирога фубы.
Она разворачивается и возвращается, чтобы присоединиться ко мне у стойки, заглядывает через плечо в мою тетрадь.
— Аве Мария! Ты понимаешь все эти вещи? Эти цифры и символы? — Она притворно вздрагивает, совсем как бабушка.
— Я не фанат геометрии, но да, — говорю я.
— Кажется, это трудно.
— Да нормально.
Донья Сельма внезапно хватает мое лицо обеими руками и запечатлевает на моей макушке гордый поцелуй, от которого я чуть не падаю со стула. Жест настолько неожиданный, что вызывает у меня невольную улыбку.
— Неудивительно, что твоя мама всегда говорит, что ты будешь первой Рамирес, которая поступит в университет!
Мама выходит из кухни со свежей порцией французского хлеба, восхитительный аромат наполняет пекарню.
— Не хвали ее слишком сильно, донья Сельма, — говорит она. — В последнее время она расслабилась. Даже не смогла пересдать тест, и теперь ее оценка будет выглядеть плохо, что больше похоже на мои оценки, когда я училась в старшей школе, — а теперь угадай, кто не поступил в университет?
Все клиенты, стоящие в очереди, смотрят на меня, и я чувствую, как сжимаюсь от смущения, пока не превращаюсь в песчинку.
— Я все еще первая в классе… — тихонько говорю я.
Мама слишком резко ставит на стол поднос.
— Мальчик Молина — четвертый в вашем классе. Я слышала, как Эулалия хвасталась этим в фейринье. Четвертый, как будто это хорошо. Но потом она сказала, что он четвертый, хотя и прогуливал школу. Представь, если бы он не прогуливал. — Мама пристально смотрит на меня из-за прилавка. — Ларисса Катарина Рамирес, я предупреждала тебя, чтобы ты серьезно относилась к учебе, но ты меня не слушаешь. Теперь этот парень тебе не уступит.
Теперь я меньше песчинки. Я достигла субатомного уровня.
Я оглядываюсь через плечо с горьким привкусом во рту, и о чудо, на пороге «Сахара» стоит Педро Молина с сеу Ромарио.
Я знаю, что это не его вина, но я не могу не чувствовать волну негодования из-за того, что мама всегда меня ругает, когда думает, что он учится в школе лучше меня. Не имеет значения, что другие одноклассники иногда получают более высокие оценки, чем я. Но не дай бог, это окажется Педро Молина — для мамы это равносильно концу света.
Я наблюдаю, как он пытается заинтересовать равнодушных прохожих подносом с образцами боло де басия[48], золотистая выпечка ловит отблески мигающих огоньков за его спиной. Он выглядит так, как будто у него что-то болит. Прижимает руку к пояснице, пытаясь распрямиться, а когда думает, что никто не смотрит, сутулится, прислоняясь спиной к стене. Но сеу Ромарио тут же тычет его в ребра, и Педро быстро возвращается к стойке «смирно».
Часть моего негодования ослабевает. Хотя бы немного. Я думаю о том, что его семья тоже может быть с ним строга.
— Элиси, не будь такой строгой, — говорит донья Сельма, похлопывая меня по руке, чтобы утешить. — Она первая. Это здорово, не так ли, Лари?
Я пытаюсь улыбнуться, но чувствую себя банановой кожурой, которую бросили, на которой поскользнулись, прокляли и отшвырнули на обочину.
— Здорово, потому что я все время слежу за ней, — парирует мама. — У нее нет никаких обязанностей, кроме школы, но если я не велю ей заниматься, она просто сидит без дела. Такая ленивая. Не знаю, в кого она удалась. Ее бабушка была как трудяжка-муравей. Никогда не останавливалась. Как и прабабушка. — Она делает паузу, ее ноздри слегка раздуваются. — И ее отец тоже.
Теперь от этих слов больно. Мама перечислила всю семью, чтобы продемонстрировать, насколько я бесполезна?
— Я предлагала помочь тебе в «Соли», — замечаю я.
Мама хмуро смотрит на меня.
— Кто говорит о том, что ты должна работать в «Соли»? Что ты вообще можешь здесь сделать? Ты не умеешь печь.
— Если бы ты меня научила…
— Ты — ученица! — прерывает меня мама. — Твоя работа — учиться. Уясни себе: это — твоя единственная забота. И ты должна считать себя счастливицей, вместо того чтобы выглядеть такой несчастной! Знаешь, сколько детей твоего возраста не имеют подобной привилегии? Да у твоего собственного отца ее не было!
Не знаю, когда я успела подняться с табурета.
Но в следующее мгновение я уже выхожу на тротуар, и дверь «Соли» захлопывается за мной.
Я сижу рядом с церковью, вдали от людской суеты, рядом с фейриньей, где дети толпятся вокруг тележки с попкорном и чуррос[49]. Если кто-нибудь застанет меня плачущей, это станет вишенкой на вершине и без того ужасного вечера…
Внутренний дворик обнесен низкой стеной, а внизу огоньки домов в этот дождливый вечер мерцают, как созвездие, спускаясь все ниже и ниже по крутым улочкам, пока не упираются в пляж. Вид захватывает дух. Раньше это было любимое место бабушки.
Я бы хотела, чтобы она сейчас была здесь, со мной. Бабушка всегда знала, что нужно сказать. Но теперь все, что у меня есть, — это сердитые слова мамы, которые продолжают прокручиваться в моей голове. Не знаю, в кого она удалась.
Что ж, мам, я тоже не знаю!
Потому что я — Рамирес, которая не умеет готовить. Интересно, что это обо мне говорит. Бывают дни, как сегодня, когда я чувствую, что на самом деле именно по этой причине нам с мамой так трудно понять друг друга. Мне с ней не досталось такого опыта на кухне «Соли», какой был у нее с бабушкой. Не досталось таких переживаний, которые, я уверена, раньше были у бабушки с прабабушкой. Всего того, что создает и укрепляет связь между нами, женщинами Рамирес.
Сейчас больше, чем когда-либо, мне нужна мама. И мне хочется думать, что я ей тоже нужна, даже если она слишком горда, чтобы это признать.
Еще одна волна слез стекает по моим щекам.
Ветер усиливается, и мои волосы развеваются во все стороны. Ветер шевелит ленты, украшающие боковую часть церкви Святого Иоанна, и несколько лент отрываются и летят, бороздя воздушный поток.
Я провожаю одну из них взглядом, а она озорно обвивается вокруг лодыжки какого-то туриста. Он слегка встряхивает ногой, и ленточка снова срывается в полет. Когда он смотрит на меня, я, задыхаясь, понимаю, что это не турист. Это Педро.
Я быстро вытираю руками лицо и встаю, чтобы уйти. Вся моя кровь словно вскипает.
— Что тебе нужно? — говорю я, не утруждая себя тем, чтобы скрыть свой гнев. — Зачем ты ходишь за мной?!
Он выглядит немного неуверенным, и я знаю, что он видел, как я плакала. Я вижу, как он хмурится, не находя слов, раздумывает над ситуацией, чтобы придумать лучший способ еще больше испортить мне настроение.
— Я слышал, у тебя какой-то договор с Пиментель, — говорит он, скрещивая руки на груди. — Чтобы помочь нашим одноклассникам, если ты вступишь в мой клуб. Это правда?
Я повторяю его позу.
— И что, если так?
Мы участвуем в этом состязании в гляделки дольше, чем мне бы хотелось.
Педро вздыхает.
— Ларисса, у меня был долгий день, поэтому я действительно не хочу тратить вечер на ссору с тобой. Мои друзья сказали мне, что ты им не поверила, поэтому я просто зашел, чтобы сообщить тебе как президент кулинарного клуба: ты можешь к нам присоединиться.
— Что?
Он все так же неловко пожимает плечами, как будто сам пытается заставить себя поверить в собственные слова.
— Я не собираюсь становиться причиной того, что кто-то провалит занятия у Пиментель. Так что… давай, вступай в клуб. Просто держись от меня подальше, ладно?
Он кивает мне и уходит, направляясь обратно в «Сахар».
— Держись от меня подальше! — кричу я в его удаляющуюся спину.
Мои руки покрываются гусиной кожей, и я понимаю, что это не только из-за ветра. Это могло бы стать решением моих проблем с мамой. В клубе я действительно могу научиться готовить. Однажды я могла бы удивить маму и показать ей, что могу помогать в «Соли», не создавая новых проблем. Мое умение готовить могло бы стать настоящим мостом между нами.
Единственная проблема — это Педро.
Я не могу позволить ему узнать, что я на самом деле не умею готовить. Но если мы будем держаться друг от друга подальше, насколько трудно будет скрывать мой секрет?
