Мерцание страз

Рахиль Гуревич, 2021

Бывают недобрые люди, у них чёрная душа, сглаз, они – злорадство и ненависть. Инесса ненавидит местную звезду-фигуристку, но её мама шьёт фигуристам костюмы. Её друг повесился, её друзья – убийца и лжесвидетельница. В её душе нет места прощению. Всё больше вопросов вызывает и город. Город – лёд, город – надежда, город – кара, город – напоминание, город – справедливость, жестокость и мщение. Говорят, что в парке ходят тени прошлого, а в лесу появляются тринадцать месяцев, но видят их далеко не все. Исповедь, расследование и – преступление, именно так, а не в обратном порядке. Иногда случается, что бедовые люди – отличные друзья, ведь друзья познаются в беде. Смогут ли они помочь Инессе замести следы и уйти от ответственности? Мистика, триллер, детектив. Для любителей льда, снега, фигурного катания, хоккея и зловещих теней прошлого. Два тома

Новый Год и Рождество — время надежд, время ожидания, волшебства, мечты, исполнения желаний. Смотришь в окно — везде суета. Идёшь прогуляться — все, кроме тебя, в предвкушении: тащат сумки с деликатесами, яркие подарочные пакеты, коробки, перевязанные бантами, и что-то загадочное, упакованное в бумагу; все куда-то бегут, болтают по телефону, из кульков выпадают и катятся по снегу мандарины — привет тропическому лету Южного полушария; уличные гирлянды и экраны смартфонов освещают счастливые улыбки — люди принимают онлайн-поздравления и виртуальные подарки. С размахом проходят корпоративы, на новогодних ярмарках — не протолкнуться. Ночью подвыпившие граждане напевают песни, постреливают фейерверки. Ты же смотришь из окна и в сотый раз убеждаешься, что никому не нужен. Не с кем поговорить о прочитанной книге, о просмотренном фильме или сериале, посидеть в кафе или погулять. Вся жизнь кажется бесполезной, бессмысленной, наигранной и лживой, не праздник, а мучение и тоска.

Если у вас такое невесёлое настроение, самое время запереться дома, сесть в кресло под новогоднюю ёлку, за стол или на диван — в конце концов они тоже немые друзья! — да хоть на пол, на коврик — взять книгу, полную трагедий и страстей, почитать и понять, как хорошо, когда не происходит ничего, как это здорово, что не надо нервничать, беспокоиться за родных и близких, не бояться до обморока в ожидании неизвестности. Героям повести «Мерцание страз» о спокойствии и тишине остаётся лишь мечтать. С какой бы радостью они поменялись с вами, но, увы: их историю не повернуть вспять…

Рождество не только праздник.

В Рождество,

В морозный день,

Мрачно.

Мысли как на казни,

А от друга только тень.

Появилась книга в кресле.

Строчки…

Записал их кто-то…

И герои здесь,

На месте,

И сюжет

Водоворотом

Закрутил:

Бросок в пучину.

Выплыл месяц из тумана.

Страсти — главная причина,

Люди жалки, и — с изъяном.

Зло возникло на страницах,

Время заискрилось вновь,

Вечны происки убийцы,

Так же вечны, как любовь!

Том первый. Тени прошлого

Пролог

«А я ведь человек,

А я ведь человек,

Я всё так близко к сердцу принимаю».

Владимир Харитонов

Инесса возвращалась в Шайбу на целую неделю. Чем ближе подъезжала к родному городу, тем меньше радовалась, что удалось вырваться двадцать восьмого. Подруга Лиза впервые не с ней. Впервые они возвращаются порознь. Лиза прибудет послезавтра, назад в Одинокий уедут вместе третьего января. С Лизой они с шести лет занимались хоккеем в родной Шайбе, вместе получили вызов в подмосковный Одинокий в молодёжку и полгода отыграли в ней. Отыграли — сильно сказано. Пока просто тренировки — изнуряющие, резерв он такой. Странно всё-таки… Инессу отпустили на праздники, и других девчонок из команды, а Лизу — нет… Инесса уговаривала себя: мало ли, почему Лизу обязали тренироваться ещё два дня, мало ли какие причины. Может наказали за лишний вес, заставляют сбрасывать на скакалке в зале, а может оставили, чтобы пробовать во взрослой команде? Взрослые ж остались трениться! Неужели Лизу готовят в сборную, а остальных нет? Не может быть! Ещё точно два года в молодёжке, год во взрослом резерве — так обещали Инессе и Лизе, когда пригласили — небывалое для шайбовского клуба событие: двух девчонок маленького пусть и насквозь хоккейного города (впрочем, женская команда внове даже в Шайбе) на уровень страны. Нет! Инесса не допустит в себе подозрительные недружелюбные, не командные мысли. Инесса — командный человек, семья Лизы когда-то помогла её семье. Инесса всегда старается быть благодарной, и потом — Инессу с самого начала пригласили для спарринга. Получается, сейчас Лиза создала Инессе конкуренцию и вытеснила?.. Хорошо, но почему она об этом не сказала? Они же вместе живут полгода на съёмной квартире! Неужели Лиза скрывает, что её готовят во взрослый резерв?.. Инесса приказала себе перестать думать и уставилась в окно поезда. Все мысли материальны. А в их Шайбе, в городе с хоккейными традициями, ходят странные легенды ещё с тех пор, когда охотники в Рождество палками гоняли мяч по озеру. Якобы убитые животные являлись охотникам в виде ледяных призраков, и не только животные, а ещё и кто-то таинственный: ляприконы и разнообразные прозрачные призраки рассекали на ножах по замёрзшим озёрам — первые коньки были ножами привязанными пеньковой бечёвкой к валенкам.

Подъезжая к городу, наблюдая родные насыпи, утыканные корявыми соснами, Инесса находилась в странном состоянии — напряжённом, возбуждённом и тоскливом. Неужели это снова зависть? А может обида с примесью горечи? Снова зависть и снова обида — две разрушительные черты точили Инессу с детства. Но сейчас просто накрыли с головой. И ничего с этим не поделать. Скорее всего, снова Инесса в пролёте. Поезд нёсся мимо лесов. Это начало тайги, но ещё не тайга. Отличные у них в пригороде леса, проходимые, и кедров навалом. И лиственницы, да даже берёзы — не всё же эти противные иголки круглый год прибивающиеся к обочинам дорог. Не рассмешили даже дети, карабкающиеся по обледенелым склонам. Дети пытались доползти до вершины косогора, туда, где маленькие пихты. Рубить, понятно, запрещено, но жители пригорода часто делали вылазки в лес с детьми за новогодним деревом. Если засекут, поймают лесники, ребёнка могут пожалеть. В их городе пихты наряжали чаще елей. Многие жители на собственных участках или сразу за забором выращивали пихты. С начала декабря в пригороде готовились к Новому году владельцы загородных коттеджей и старых развалюх: украшали деревья самодельными ледяными игрушками: заливали воду в формочки, закладывали с краю петлю бечёвки, выставляли на улицу и — вуаля! — самая лучшая на свете игрушка — настоящая, холодная, зимняя. Если воду подкрашивали, игрушки необычно, почти волшебно, искрились на холодном солнце, пока весна не топила их — ветки пихты плакали, на иголках оставались бечёвки как напоминания о неизбежном конце, а потом и бечёвки пропадали — тёплый резкий апрельский ветер срывал их, но, наверное, редкие верёвки запутывались в иголках намертво, навечно.

Жаль, что вокзал в центре и ехать Инессе по городу, не увидит она наряженные пихты пригорода, блики и мерцания их ледяных игрушек. Нигде больше нет такой красоты, как в пригородной зоне. Там и коттедж Тимки, у него на участке огромная пихта, посаженная, когда он родился. Тимка тоже её всегда украшает. Инесса обязательно сходит завтра к Тимке. Без звонка, просто прогуляется на тот дальний край города, просто спросит как дела — наверняка он вернулся на праздники, как и многие из тех, кто учился.

Город Шайба оживает зимой, болельщики снимают гостиницы, да и просто приезжают отдохнуть на новогодние. Искрится ледяными скульптурами-гигантами площадь перед Дворцом спорта. Город привык принимать зрителей зимой: две спортивные ледовые арены. Всю зиму — хоккейные матчи и этапы, чемпионаты, первенства на призы губернатора — для новисов, юниоров, сениоров в фигурке, для детей и юниоров — в хоккее.

От проспекта — вправо, к дому. Буксуют колёсики чемодана, увязают в снегу, таком непривычном для них, почти новых. Машины-чистильщики не справляются с обледенелым утоптанным многослоем… Дети лазят по сугробам, окаймляющим дорогу. Сугробы как стражники — ты идёшь по протоптанной или расчищенной дорожке, а они охраняют тебя, не выпустят ни влево, ни вправо.

Современный многоэтажный дом с квартирами свободной планировки. Перед домом — просторный двор, хоккейная коробка — в Шайбе они везде по дворам, и просто детская площадка, Инесса часто играла на ней в одиночестве в ту первую осень в Шайбе, когда они с мамой только приехали. Качели ещё видны, сигналят красными облупившимися железками на белом. Ну ещё турник жив, он сейчас Инессе по плечи, а летом подпрыгивать надо. Каруселей и беседок в виде грибков-боровиков как и не было. Детских горок тоже след простыл. Сейчас вместо площадки перед подъездом — поле; площадка — большая, свободная, не то, что пятачки с резиновым покрытием в Одиноком. Одинокий близко от столицы, там каждый сантиметр застроили, вырубили липовый уникальный парк, который сажали воины-победители давным-давно. Жители повозмущались и заткнулись, Инесса с ужасом думает, как она теперь летом без липового дурмана. До родной Шайбы война не дошла, в войну здесь работали эвакуированные предприятия. Они и разбили парк в овраге, за Инессиным домом. Парк с серпантиновой трассой, парк в то время, связывающий напрямую с заводом посёлок Шайбу. Сейчас парк — тренировочный объект, а завод — перевалочный гигантский склад, за ним всё тянутся ангары, бесконечные здания — промзона, дальше лес — ехать и ехать до него на маршрутке, а пешком идти час, бегом — полчаса. У Инессы дом на высоте, вокруг редкие сосны, парк — вниз. А за площадкой склон — можно кататься на санках и выезжать на небольшое озерцо. И повсюду сосны и пихты! В городе ещё туи попадаются и серебристые ёлки. Сказка! На первом этаже жилого дома у мамы Инессы, Розетты Владимировны, — мастерская, она шьёт костюмы для фигуристов. Этажом выше Инесса с мамой живут. На окнах — решётки, на всякий случай, и балконы с решёткой.

Инесса нажала домофон — кнопки кода сил набирать не было, да и приморозило их наверное. В тамбуре — мама. Обняла дебелыми руками, такими тёплыми, родными. Инесса отряхнулась, вошла в цех.

— Ты–Ледяночка! — мамина помощница выглянула из-за пятиниточного оверлока.

Лёд и Ладя — это дед Мороз со Снегуркой, в Шайбе их так называют, для детей иногда — Ледик и Ледяночка, детям так проще.

— Какая ты красотка! — обняла Инессу вторая мамина помощница Зоя Константиновна; её взяли, как только Инесса уехала из дома. Инесса раньше помогала маме обклеивать стразами костюмы фигуристов. Зоя Константовна годится Инессе в бабушки, но её выбрали из огромного числа желающих. Инесса — виртуоз в наклеивании страз и камней, а Зоя Константовна — супервиртуоз. Раньше Зоя Константовна работала педиатром, но ушла на пенсию по инвалидности из-за почек, занялась рукоделием и достигла высоких побед на местных выставках, где бабушки хвалятся своими рукодельными половичками. Зоя Константиновна не вспоминает врачебную свою бытность, но вовсю хвалится своими рукодельными победами, ну там реально есть чем хвалиться, что-то даже выкупил музей прикладного искусства, что-то повесили в мэрии, что-то в колледже местном. В поликлинике работа нервная, наверное поэтому Зоя Константиновна не вспоминает прежнюю специальность, здесь же, в мастерской, — спокойствие, царство творчества, атмосфера гармонии и искусства, пусть и прикладного, а не бессмертных полотен — неважно.

Инесса сходила помыться на второй этаж домой, спустилась обратно в мастерские, посидела на кухне за чаем, отдохнула, работницы закончили, попрощались, поздравили с наступающим. Мама спросила, как дела и поднялась в квартиру по делам. А к Инессе как раз в это время забежала Стася. Инесса давно заметила: у Стаси просто сверхспособность появляться именно в самый удобный момент, никого не напрягая, не ставя в неловкое положение не обременяя.

— Привет Инок! Обнимашки! — они обнялись. — И ты рано? У меня два зачёта автоматом, я сразу сюда. Торопилась, как чувствовала: что-то случится. Как тебе мой новый цвет? — Стася скинула с головы капюшон и копна шикарных волосы заискрилась в тёплом свете прихожей.

— Отлично.

— Вереско-фиалковый. Нравится?

— Очень. Что значит «зачёт автоматом»?

Все куда-то поступили. Стася, понятно, в универ в столице. Тимка где-то на вечернем, даже Лиза училась на заочке. Но Инесса решила не распыляться. Только трени, надо пахать, чтобы пробиться, чтобы заметили в каком-нибудь евроклубе и пригласили, Инесса никогда не умела распыляться. Или учёба, или спорт, ну язык, понятно, зубрила постоянно, занималась по бесплатным урокам в сети.

— Тут треш финальный, — продолжила Стася, не ответив на вопрос про «автомат», помедлила откинула свои тёмно-розовые волосы на спину, округлила глаза. — Тимка позавчера повесился. Завтра похороны.

Всё поплыло. Инесса потеряла ориентацию, её придавило чем-то невидимым. Тесно, тяжело дышать — пространство сжалось до точки… Нет! Она отказывалась в это верить! Достала телефон:

— Подожди, подожди…Тимофей вчера был в сети! Я видела: он появился, я ещё удивилась, что эмодзи не послал.

— Ты путаешь. Может родители заходили…

— Нет. Телефон же запаролен.

— Скажешь тоже — любой телефон легко вскрывается, если уметь.

Инесса трясущимися руками листала экран:

— Вот. У него специально для меня страница. Он с неё мне писал. Ой…

— Что «ой»?

— Нет. Нет страницы, но я же помню.

— У него и основная страница пропала, удалена. Но там ничего интересного. Переписка сохранилась?

— Да. — Инесса помедлила. — Я все его сообщения сразу скриню.

— Отлично, просто чистый разум! Покажи! Или интимно?

— Нет, что ты… Никаких… Просто… Он всем друзьям мемасики слал… По… старой… памяти.

Руки тряслись, на экране расползались предательские капли, не получалось найти скрины. Инесса редко плакала. На игре с финками Инессе сломали челюсть и выбили зуб, а остальные пять шатались, Инессе вставили какие-то проволоки в больнице, в челюстно-лицевой, а потом эти проволоки доставали — зубы прижились, но корни, сказали, станут дистрофичными — вот тогда Инесса тоже ревела от обиды — хирург просто поливал её оскорблениями… даже вспоминать не хочется.

— Давай сюда. Дай я. — Вот тупой кто-то, с Тимкиной секретной страницы тебе писал. Это же подставить как себя… И как он смог-то? Хакер какой-то! Интересно кто… А может он не знал, что Тимка… умер, может это он с самого начала прикидывался Тимкой?

— Нет! — Инесса стала горячо доказывать, слишком горячо. — У него со школы эта страница, он при мне её создавал.

— Но очень странно, согласись. Не мог же Тимка из морга тебе эмодзи слать.

— Мемасик!

— Не суть.

— А он в морге?

— Да. Не отдают пока родителям. Знаешь, если б дед какой вздёрнулся, а тут — молодой. С молодыми всегда больше возятся, подозревают, что убили и в петлю вставили. Эти дознаватели всегда всех подозревают… Ну переписка пустая такая, ты извини Инесс, но подставился кто-то знатно. Кто же мог иметь доступ к его странице?

— Конечно пустая! Что переписка? Разве это переписка? — слёзы сами катились. — Мы так скудно общались. Ну типа сигнала, напоминания — я о тебе помню, всегда под праздник. За полгода мемасиков кот наплакал…

— Не надо про кота, — взмолилась Стася.

— А что? Почему?

— Кот у меня тоже, как говорится, помре.

— Как? И Кот?

— Да нет. Мой кот, Снежок, а не Руслан.

Руслан Ибрагимович по кличке Кот был хореографом во Дворце спорта, главным хореографом фигуристок.

— Одни смерти вокруг, — молола Стася, пролистывая Тимкины скрины. — Все говорят: девятнадцать лет, что ты хотела-то? А я привыкла! Я его с рождения помню, вся сознательная жизнь — с ним. Столько с ним вместе перестрадали.

— Кому девятнадцать лет? Тимке? — Инесса прекрасно помнила, что Тимке двадцать, было двадцать…

— Да коту же!

— А-аа. Что с Тимкой-то произошло-то?

— Повесился. Больше ничего не знаю. Я даже не уверена, что повесился. Может приукрасил кто. Ты извини, Ин, я побегу. Я специально к тебе зашла, не стала писать, расстраивать. Видела в окно, как ты от остановки чемодан тащила.

У Стаси дом у остановки. Не квартира, а наблюдательный пункт. Всё-то она видит, всё-то знает.

— Завтра похороны — не забудь.

Забудешь тут!

Ограда высоченная у кладбища, дорожки чистятся, памятники кое-где торчат, а где-то и возвышается, много здесь покоится легенд хоккея местного уровня. Местный уровень в их Шайбе покруче мировых звёзд, тем более из местных легионеров, которых тут считают продажными. Инесса же тоже мечтает стать легионером. Но ей памятник пока не светит, даже надгробье с рельефом в профиль… Странные мысли, Инесса даже не стала их отгонять.

Тимку никто хоронить не пришёл. Инесса, Стася, да Корней. Корней вообще везде ходит, у него должность в мэрии такая — по безопасности, он организует болельщиков, ответственный за молодёжь, ну и топит за админресурс. Инесса с Лизой — одноклассницы, а Корней учился в их школе, но постарше, армию отслужил, вернулся. Стоит и смотрит внимательно:

— Чёт не пойму. Катафалк стоит. Это не наш, то есть не Тимкин?

— Закончили школу, разъехались, а с этой погодой никто даже на кладбище не пришёл, — кусала губы Стася, она отошла от своего кота и теперь жалела Тимку по-настоящему, искренне. — Написала в группе, все наши эмодзями отписались и — совесть чиста. Уроды. К однокласснику не пришли. Первые похороны из класса.

— Может никого дома нет.

— Щаз. Многие на праздники вернулись. Лениво всем. Неохота. Сучары обыкновенные.

Подъехал внедорожник Тимкиных родителей, отец, молодой, подтянутый, Тимка был в него, прошёл в здание, домишко во дворе; позже гроб из катафалка стали перегружать в автомобиль. Инесса подошла к маме Тимофея.

— Это Тику, — пробормотала она почти невнятно, Тимофея иногда звали Тиком. Он в детстве быстро бегал, тикАл. — Я сама сделала. Из фетра, фатина и фоамирана. — Инесса протянула злополучную корзинку: всю ночь, обливаясь слезами, мастерила под руководством Зои Константовны цветы — Зоя Константовна ждала, когда её увезут на диализ, вот и не спала, по телефону объясняла Инессе, как и что…

— Какая красота! Какая же ты мастерица! — совсем не старое, даже молодое ещё год назад лицо мамы Тимофея, потемнело и точно за эти дни, стало серее лицо, чем туманное небо, из которого того и гляди посыплется снег.

— Горе-то какое! — выдавила из себя Инесса и разрыдалась.

Стася тоже подошла, Корней почему-то нет.

— Мы, девочки, передумали здесь хоронить. Вчера с мужем решили дом продать, уехать отсюда. И его увезти. Похороним у меня на родине… — она не плакала, говорила почти спокойно. — Жизнь, Инна (мама Тимофея не знала, что Инна — Инесса), вдребезги. Но будем жить дальше, уже без Тимофея. А тут… Если решили переехать, зачем хоронить. Сейчас папа наш уладит всю бюрократию и мы отчалим с ним навсегда… У нас там и место прекрасное, на кладбище, на моей родине. Папа мой был почётным слесарем шестого разряда, передовиком производства, хоронили его с оркестром, тоже было давным-давно, мне тогда пятнадцать стукнуло. У папы диабет был. Вот уж не думала-не гадала тогда, что через ещё двадцать пять сына схороню. У меня мама жива и почти здорова. Имя своё на плите вбила и дату рождения. А вот оно как — внук рядом с дедом ляжет… Ой, да что это я…

Стася протянула букет, и не поймёшь, какой, весь завёрнут в бумагу…

— Но как? Почему?!

— Ин! Ты же его знаешь. У него случались депрессии… А тут. Поступил в институт на вечернее, правда, но всё же. Рассчитывали, конечно, на большее. Наотрез отказался, чтобы мы ему дневное проплатили. Целый скандал был. Ведь это сразу с проживанием, с общежитием проблемы, если очно-заочное и бюджет. В сентябре тут работал в пиццерии, курьером. А потом переехал в Москву якобы в общежитие квартирного типа, ну как гостиница при университете. Оказывается, он там и не появлялся, и зарегистрирован не был. Он где-то жил до прошлой недели. Что происходило в эти три месяца, мы понятия не имеем. Писал, что всё нормально, по скайпу на связь выходил. Неделю назад приехал, на Новый год, довольный такой, и вот… — мама Тимки беспомощно развела руками и сделала еле уловимое движение лицом, одними глазами с красной сеткой полопавшихся сосудов — болезненное движение человека, который не спал очень давно.

Поспешно, засовывая бумаги в файл, ни на кого не глядя, семенил странной не похожей на него услужливой походкой папа Тимофея, по-прежнему резкий и злой, но несколько рассеянный, испуганно зыркнул на Инессу, почти затравленно. Жене бросил:

— Поехали. Коты одни в машине.

Господи! У всех эти коты!

— Да, да, одну секундочку! — виновато улыбнулась мужу мама Тимки.

Тимкин отец пошёл командовать людьми, перетаскивающими гроб из катафалка во внедорожник. Грузчиками Инна этих людей даже в мыслях не могла назвать. Они тащили Тимку, то есть гроб, с неохотой, с ленцой. Ну так — потеряли такого клиента, землекопы. Интересно, сколько они берут за бурение могилы, или пока лопата берёт, не промёрзла ещё земля на глубину, просто снег?.. «Господи! Что у меня за мысли», — ужаснулась Инесса.

— Он подготовился, Инесса, к этому, — тихо сказала мама Тимки. — Страницу в сети удалил. Отдали в полицию телефон, но вряд ли что-то даст. Он скрытный. Папа наш всё требовал от него невыполнимого, вот и перестал с нами делиться наш сын. А с тобой?

— Он писал. То есть эмодзи слал, мемасики. Вам скрины выслать? У меня вся переписка осталась. У него для общения со мной отдельная страничка была.

— Нам тоже с этой страницы слал. И переписка осталась. А толку? Одно враньё. Не знаю… — мама Тимофея была без варежек, перехватывала ручку корзинки, и основание букета. — Что я сделала не так, не знаю. Знаешь: как-то всё навалилось. Нам, если честно, не до сына было все эти месяцы. У нас с бизнесом неприятности. Большие. А теперь дом продадим, расплатимся. Но всё равно суды, иски к нам…

— Скажите пожалуйста: Тимка знал об этом? — спросила Стася.

— Знал. — Мама Тимки медлила. — А почему ты спросила?

Стася пожала плечами и направилась к Корнею — он помогал ставить гроб в джип.

— Он писал, что нас с ним ждёт другая жизнь, красивая, хорошая… и богатая.

— Да? Странно… очень странно, он всегда фантазировать любил. Мда… Очень, Инночка, он тебя любил, часто мне о тебе рассказывал… раньше рассказывал. Но я и не против была, всегда только за. Я всегда была на его стороне. Ох. Вот и закончилась жизнь. Теперь всё остальное неважно… Руки совсем окоченели… — мама Тимки буто вернулась в страшную реальность из воспоминаний, прижала корзину Инессы, к меху шикарной шубы, Стасин букет аккуратно засунула под мышку, бумажка не шуршала — скрипела на морозе.

Давно уже капризно сигналил внедорожник. Стася и Корней стояли рядом, неся караул у гроба, багажник ещё не закрыли..

— Ну всё. На связи Инночка. Он очень тебя любил. Просто он скрытный, тебе не признавался.

— Можно корзинку рядом с ним поставить, а не на могиле? Можно в землю?

— Хорошо.

Еле-еле мама Тимки «подползла» к машине, Корней аккуратно забрал букет и положил на крышку гроба, корзинку мама Тимки н отдала.

Они махали отъезжающему джипу. Корней сказал, что ничего страшного — можно помахать на прощание, они и помахали. Мелкий снег полетел, припорашивая следы так и не расчищенной стоянки у каменной стены кладбища. Снег шёл всё сильнее, почти сразу скрыл траурную машину. Снежный занавес… Тимка никогда не любил город, в котором родился. Вот теперь он уехал из него навсегда.

Часть первая.

Инесса и ледовый дворец

Глава первая.

Утро смс-ки

Тогда им было по тринадцать. Утром, первым после зимних каникул, она пришла с утренней трени, переоделась. Он скинул ей смс-ку: «Пока! Будь!». Тогда ещё переписывались смс-ками, но уже не часто.

Она почувствовала: стряслось серьёзное. Помчалась к нему вместо первого-второго уроков. Забыла деньги, но водитель маршрутки узнал её — он был болельщиком и улыбнулся Инессе глупой широченной улыбкой: «Ну что вы, какая ерунда!» Инесса тогда ещё не привыкла к таким улыбкам, сейчас-то не обращала внимания, тогда обратила. Тогда её знали исключительно самые заядлые болелы-фанаты. Работа и хоккей, с недавних пор — женский хоккей — вот и весь список интересов шайбовца старше среднего возраста.

Она тогда как раз начала хорошеть, до тринадцати была толстовата, но после лета и сборов сама себя в зеркало не узнавала. Она замечала Тимку и раньше — просто приятель, одноклассник и в хоккей играл. Они часто пресекались в ледовом дворце, он её всегда угощал в буфете и раньше, когда она была толстая и страшная. Инесса кофе и дома стала пить только молотый, так её Тимка разбаловал. Седьмой класс, сентябрь, надежды на финал — все матчи ещё впереди. Это была их осень, они просто гуляли после тренировок, просто он катил и её баул, и свой. Иногда садились на лавку, жевали чипсы. Вот и всё. Ну и в школе сидели за одной партой: Лиза первая отсела от Инессы, тоже к мальчику.

Тимофей любил город, центр, он жил в коттедже за городом у реки. И завидовал Инессе — ведь у её дома озеро. Тогда, в то утро смс-ки река зияла чернотой проруби (готовились к Крещению) и рыболовных лунок. Река настораживала, Инесса не любила реку зимой. Ей как и Тимке было ближе их озеро: рядом с домом, естественный каток. И нет этих тупых рыболовов, чёрными точками, рассыпавшимися по льду. На их гигантской реке часто по весне машины рыболовов проваливаются, вытаскивает тупых понаехавших МЧС.

Давила в немую кнопку между калиткой и воротами. Ей никто не открыл. От ворот отходила свежая колея внедорожника. Может, никого нет? Может, все уехали? У соседей истошным лаем заливалась собака, но Инесса знала, что у Тимки только коты. И коты какие-то небывалые, очень дорогие. Его мама разводила котов и со всеми прививками и стерилизацией продавала через клуб. Инесса ещё постояла у забора, ещё потыкала в замок, толкнула калитку, и… калитка открылась. Она была не заперта! Инесса пробежала, стараясь попасть в колею от машины. Постучалась в дверь — никто не открыл. Тогда Инесса решила разбить окно.

— Я разобью окно, если не покажешься! — закричала. Она разозлилась, с ней такое бешенство случалось на играх в нереализованных моментах, ну и когда противник пытался применить силовой приём.

Молчание в ответ.

— Да открывай же! — билась она в дверь.

Тихо…

Инесса подошла к огромной пихте, наряженной ледяными шарами, сделанными наскоро, не тонированными краской, сорвала шар с ветки, он оказался не скользким, в обледенелом снегу, бросила в окно. Звон… Жалобное мяукание котов. Истошный лай соседского пса.

— Не надо! — хриплый голос из дома. Инесса не узнала голос Тимофея, подумала: может к нему приехала бабушка или ещё кто. Инесса только раз была у него на участке, да и то на лужайке, в дом не заходила. Дверь, блестящая, отполированная — Инесса видела в ней своё отражение — открылась. Тимка стоял какой-то красный, и расхристанный. То есть вроде внешне и не растрёпанный, но в душевном смятении. Он так и сказал:

— У меня душа растрёпанная, — и стал завязывать толстовку. От Инессы не ускользнуло покраснение на шее.

— Ты что? Вешался, что ли? — она сказала просто так, чтобы схохмить, разрядить обстановку.

А он побледнел и прохрипел:

— Ты в окно увидела? Ты с той стороны дом обошла, да?

— Шутка. Пошутила. — Инесса умела держать себя в руках. Внутренне она жутко перепугалась, но внешне она всегда с покерфейсом, это помогает блефовать в играх — за маской неуверенность всё равно заметна, пусть соперник даже не надеется, что прорвёт её оборону, да и по жизни пригождается. — Ну. Собирайся. В школу пора. И так на первый не успеваем. Общество.

— Я не горю желанием, — поплёлся куда-то в комнаты.

Она осталась стоять.

— Да что произошло-то? — взбесилась она. Почему она должна его уговаривать, ей тяжело его заставлять, просить, морально тяжело, так ещё и не пригласил войти. — Что с тобой?

— Расскажу по дороге. — Он выглянул в проём по пояс голый.

В принципе, он мог бы и не рассказывать. На утренней трене Лиза сообщила, что мальчишки «уехали на турнир» и стала привычно ныть, что, вот, они постоянно в разъездах, а она тоже хочет так же, чтобы не учиться.

Оказалось, Тимофея просто не взяли на турнир. Он вышел из дома, чтобы родители ничего не заподозрили и — вернулся, когда родители уехали. Инесса не смогла сдержать улыбку. Когда совсем грустно или Инесса растеряна, или приходится делать что-то через «не могу», она улыбается. Так случалось на играх, когда они продували всухую, так случалось теперь, когда потасканные деды, отпетые болелы, восхищались ей, ловя на выходе из дворца (с этим Инесса быстро справилась и стала «убегать» вместе с другими девчонками через запасные выходы), так случалось, когда приходилось выражать соболезнования или просто сочувствовать, если кто-то умер, заслуженный престарелый хоккеист-шайбовец или, там, чиновник — перед игрой заставляли почтить память минутой молчания — Инесса стояла и улыбалась, хорошо из-за прутьев хоккейной маски не заметно.

— Ты чего: поехал кукухой?

— Да, — чужим голосом отозвался Тимофей. — Поехал. Как же! Тебе не понять. Вы — каждая девчонка на счету, вас холят и лелеют. А у нас ещё до школы родители решили, кто в основной пятёрке.

— Ну тоже мне. Родители. Кто такие родители? Никто.

— Как видишь — кто. Меня-то на турнир не взяли.

— Ну и не взяли. Чего такого-то?

— Тебе не понять. Ты в пятёрке.

— А ты разве нет?

— Нет… — он замялся. — С осени нет. Физики не хватает. Расту. За лето вырос. Все заметили, кроме тебя.

— И я расту…

А что она могла сказать в утешение? Инесса ещё в сентябре заметила, что Тимка вырос, возмужал. Он понравился ей очень. Позволила сесть с ней за парту, стала гулять с ним, ну и возвращаться после тренировок.

То есть, получается тебя из команды погонят? — вот тут Инесса перестала улыбаться. Что же будет, если Тимка уйдёт из дворца, а с кем она будет кофе пить и просто сидеть за столом? Не с Лизой же, да Лиза и не очень-то сейчас с ней общается, всю жизнь, сколько Инесса себя помнит, были подругами, а сейчас Лиза злится ни с того ни с сего, с дебилом из класса за парту села, променяла Инессу на парня. Да и другие девчонки в классе — посмотрят на Инессу и обиженно губы подожмут. Ну реально она похорошела за лето. Ничего для этого не делала, какое-то волшебство. Тимка не прав, что у них в команде нет конкуренции — есть, просто не клуба касается, а сборных страны. У Инессы тоже цель — попасть в сборную. Местный уровень — не наш, так Лиза давно сказала.

— Нет, нет. Я в команде. Но в резерве! Понимаешь ты? В резерве! — злился Тимка.

— Ну и что? Чем больше просидишь на скамейке запасных, тем здоровее будешь, зубы, что ли, родные надоели?

— Передних-то давно нет, — усмехнулся Тимка, и Инессе поплохело. Всё-таки зубы теряют уже в нормальных командах, не в детских. Значит, Тимка все силы отдавал, бился, не трусил в контактной борьбе.

Инесса молчала: что теперь говорить-то? Слили Тимку, это верно. И не факт, что тот, кто поехал вместо Тимки способнее, может и правда родители проплатили? Инесса старалась обходить мужской хоккей стороной, ей интриг и в своей женской лиге хватало, они когда-то в детстве тренились с пацанами, сейчас — нет, с пацанами иногда играют девочки — форварды, Инесса-то в защите, и Лиза тоже.

— Ну значит ты ослаб. Мышцы не успевают за костями. Какие обиды-то? Какие проблемы? Вырастишь и всех порвёшь, — успокаивала, как могла.

Они подходили к школе, Инесса была рада, что тяжёлый разговор позади. Ей совсем не улыбалось успокаивать неудачника, оказавшегося к тому же и суицидником, кроме того, Инессу не покидала мысль, что он просто решил её попугать. В принципе, думала она, решил вешаться, так и вешайся, зачем смс-ки строчить?

— Тебе, Инн, не понять. Для меня хоккей — вся жизнь.

— Ну так и продолжай играть. Вешаться-то зачем? — она осеклась, она так буднично произнесла эти слова. Мимо них шли люди, и конечно всё слышали, но пропускали мимо ушей. — Есть поговорка: «Ну что теперь: вешаться что ли?». Прислушайся к ней. Эти турниры, игры, имеют значение только если ты решил с хоккеем связать всю жизнь.

— Отойдём, — он потянул её за пуховик. И она не стала привычно орать, когда отшивала горе-болельщиков: «Эй, поаккуратнее, пуховик-то белый».

Они встали под городскую разлапистой елью, заваленной снегом. Игрушки замороженными уголочками торчали из-под снежных лавин, Инесса так и сказала:

— Ты смотри: уголки — шары.

— Вся ёлка в подарках с бантами. Началка делала, морозили в коробках у входа в школу.Ты разве не помнишь?

— Неа, — Инесса удивилась, она действительно не помнила, как была украшена ёлка до снегопадов.

— Понимаешь… Я всё время чувствую себя «недо». Недоделанным, недоученным, недолюбленным, извини. И наступает какая-то паника, нет выхода. Ты даже не представляешь, как родители расстроятся. Столько сил и времени потрачено на хоккей, столько было надежд, папа-то долго играл за Шайбу, а меня уже по детям выдавливают, даже до юниоров не дотянул. Нормально?

— Ну а ты скажи… объясни…

— Объясняй — не объясняй, родители расстроятся. Папа начнёт нотации читать. Все уехали, а я — нет. Такой волной накрыло. Ты пойми: справки на турнир на меня сделаны, билеты на поезд на моё имя куплены, а поехал другой чел. Нормально?

— Фамилия на билете твоя?! — Инесса опешила: это просто невозможно!

— Так я и свидетельство о рождении своё им отдал, мама сразу заметит.

— Да ты что? Свидетельство о рождении своему сопернику, то есть конкуренту?

— Ну да. Попросили. Говорю же: он под моим именем играть будет. В заявке-то на весь сезон — я, не он.

— Да они там сдурели что ли?

— Я не знаю, что там и как. Но вот так. И меня накрыло.

— И ты не боялся?

— Неа. А чего бояться-то?

Инесса посмотрела на ель вдали, похожую на гигантский сугроб с растопыренными снежными щупальцами.

— Ну как так можно? — Инесса обратилась не к Тимке, а к ели. — А родители? А я?

— Ты меня любишь?

— Люблю, конечно. — Но это была неправда. Она не любила Тимку. Она реально не могла бы полюбить человека, который так смалодушничал, из-за такой ерунды (пусть не ерунды, пусть и действительно большая несправедливость, а где сейчас справедливость, нет её), да ещё сам свидетельство своё отдал… Она бы никогда не отдала. Да пошли они! Не берут и не надо, остальное её не касалось бы.

— Я тебе и отписал.

— Ты был уверен, что я при… приду? (чуть не вырвалось «прибегу».)

— Нет. То есть сначала я ждал, а потом уже нет. Забыл. И тебя. И родителей. Я остался один на один со своей бедой. Я понял, что никому не нужен в этом мире, — Тимофей осёкся. Она по-прежнему не смотрела на него. А изучала заиндевевший угол звезды третьей ели, самой стройной, самой молоденькой. Вообще смешно: сугробы на еловых лапах, из-под них — уголки игрушек.

— Там не страшно, — добавил Тимофей, он тоже смотрел наверх, на тот искрящейся в холодном зимнем солнце яркий угол звезды-игрушки. — Там холодно.

Больше они никогда не говорили и не вспоминали тот случай. Тимофей никуда не ушёл их команды. До восемнадцати откатался в резерве, как все, получил свой никому ненужный первый взрослый, лишился ещё зуба, перенёс операцию на мениске — стандартный набор травм к восемнадцати годам.

Инесса сидела с Тимофеем до конца школы, они привычно гуляли после тренировок, дарили друг другу подарки на дни рождения и на Новый год. Тимофей всегда извинялся, что не дарит цветы, оправдывался, что срезанные цветы похожи на разлагающиеся трупы — другими словами, но смысл был такой. Вообще Тимофей любил пафос. До сих пор её выбешивало — «я никому не нужен в этом мире». Да кто кому нужен-то? Да никто никому. Но все общаются, держатся друг за друга, живут. Тимофей до самой смерти всегда её поддерживал мемасиками. Пафос и смешные клише — его беда, так сказала русичка. Они были всегда на связи с Тимкой. Он ей перестал писать как раз с с осени, а она и не заметила, ну то есть решила, что он занят. Она вообще не знала, в каком он городе. Она-то всё про себя рассказывала. Про маму, про мастерскую, про заказчиков, он — нет. Инесса не удивлялась. У богатых свои причуды, мамины заказчики тоже как правило молчаливы.

Смерть Тимофея оставалась не до конца понятной и спустя год, и два, и три. Его нашли повешенным в доме, то есть вторая его попытка, если так можно выразиться, если это не глумление, удалась на славу. Больше всех о причинах ухода знал Корней, но он не особо распространялся. Точно было известно, что на Тимофея было заведено уголовное дело и что он промышлял мошенничеством — ставками на спорт, и причиной кризиса послужило возбуждение дела. После школы никуда он не поступил, всё он врал насчёт универа, что живёт в столице и загружен учёбой, жил где-то в Шайбе и вроде бы неподалёку от Инессы. Теперь понятно, почему он никогда не включал геолокацию. А она-то ещё комплексовала, чувствовала себя вторым сортом — все где-то учатся, но она всё привыкла делать добросовестно, юлить на экзаменах, как Лиза, она не сумеет. Она так и писала Тимке тем последним его летом, и кажется на выпускном тоже говорила, но на выпускном они изрядно наклюкались и единственный раз поцеловались.

Зачем он так? Зачем? Если бы он сказал правду, она бы перестала переживать по поводу того, что не учится как все и чаще бы ему писала.

Глава вторая.

Пять дней после смерти Тимофея

Справлять Новый год в мастерской у Инессы давно стало традицией. Три прошлых года они справляли шумной компанией из класса: Лиза, Стася, Тимка и другие мальчишки с хоккея, ну и Лизин дебил, их одноклассник. В этот раз Инесса не позвала никого, кроме Корнея и Стаси. Она обиделась, что Тимку никто не пришёл проводить в последний путь. Лиза не пришла, потому что её не было в городе, а ребята знакомые, может, и были в городе-то. Стася написала в беседу, но никто не отозвался — полный игнор, не считая плачущих эмодзи — Инесса заскринила на память. Корней не стал писать в хоккейную группу, наверное решил не портить людям настроение перед праздниками. На хоккее никто и не знал наверное, там таких тимофеев, которые завершили, — воз и маленькая тележка, там не до того: все порвать друг друга готовы за место в команде, за шанс проявить себя. Правильно Стася говорит: закончили школу (хоккей) и всем на всё по фиг. Все предатели.

— Я вообще не при делах. — оправдывался Корней в ответ на Инессины предъявы. — Ты была его девушкой, могла бы сама пост разместить.

— Мне не даётся литература. У меня ЕГЭ на сорок семь.

— У меня на шестьдесят восемь, и что? Причём тут это?

— При всём, — огрызнулась Инесса. Она бы никогда не смогла разместить в соцсетях некролог, как это делают другие…

— Мы вообще эн-гэ будем встречать? Или будет поминальная молитва вместо праздника, — отмахивался Корней от вопросов Стаси о подробностях.

— Поминальная молитва будет, — кажется Инессе одной жалко Тимку, а всем остальным на его смерть фиолетово. — Он мне ничего не писал про дело и подписку о невыезде.

Но Корней обезоруживающе улыбнулся и стал заговаривать зубы.

Инесса горевала, но в общем и целом за три дня вполне пришла в себя. Пихту, купленную мамой, она наряжала с трепетом, почти все ёлочные игрушки дарил ей Тимофей. И пусть это китайские небьющиеся «дешёвки», «китайское барахло», пусть! Зато они — Тимофеевы, память это. Инесса решила: когда Стася и Корней уйдут, она снимет Тимофеев небьющийся ширпотреб и уберёт в самую красивую подарочную коробку. В этой коробке лежит ещё один предмет, реликвия — можно теперь так сказать. Как-то Тимка заходил к ней в мастерскую. Он высокий, Тимка. На кухне висят тарелки, керамика расписная: маме тарелки дарят — мама вешает. Тимка задел одну из тарелок, как-то так вышло. Она слетела с гвоздика и шмякнулась — раскололась почти пополам, зигзаг скола напоминал молнию.

— Не переживай, ничего страшного. Просто мы невысокие, вот и повесили низко, — стала уверять Тимку Инесса, панически шевеля извилинами, что теперь сказать маме — про Тимку Инесса не собиралась говорить, про его визит.

— Можно я возьму половинку себе, на память?

— Возьми, конечно.

— Я читал книгу, роман. Там был расколот медальон, и брат с сестрой узнали его по половинкам, приложили — вот он целый, так и узнали друг друга спустя много лет. Я дома на стену повешу половинку и буду тебя вспоминать. И ты не выбрасывай пожалуйста. Обещаешь? Станем взрослыми и соединим наши части. Вечно-то Тимка разговаривал намёками, вечно этот ненужный претящий её пафос.

— Замётано, — улыбнулась Инесса, повторяя слова мамы. Тревожность как рукой сняло.

Теперь Инесса жалеет, что тогда они не поцеловались. А она так хотела, просто постеснялась. И Тимка постеснялся. Они бы поцеловались, если бы не тарелка. Она сбила все планы. Так жаль… Ничего не вернуть. Прошла пора Тимкиных подарков. Прошёл пьяный выпускной — самое счастливое событие Инессиной жизни. Она была неотразима на выпускном. Мама сшила им с Лизой платья. Даже Лиза похорошела на этом вечере. Ей каждый об этом сказал. Инессе никто не говорил, как она выглядит, просто вручили корону королевы балла. Корней тогда был в армии, и корону Инессе вручил его заместитель — Вано. Инесса даже не сильно ненавидела противного Вано в тот день, даже улыбалась, когда он нахлобучивал ей на голову неуклюжую диадему…

Инесса завернёт каждый шарик в кальку, будто они с ручной росписью, проложит ряды хлорофайбером, будто игрушки хрупкие, стеклянные, ну и таблеток от моли по привычке насыплет. Они с мамой моли боятся, как огня, не нужны паразиты в памятных подарках, в самых дорогих сердцу подарках. Как же с Тимкой было легко, как он радовал её, как она принимала за должное все его весёлые стишки, стыренные из интернета, к хорошему быстро привыкаешь, думаешь так будет всегда, и — вот тебе пожалуйста. Никого не хочется видеть, но и одной быть невыносимо. Мама ушла справлять Новый год к Галине Мурмановне, соседке и по совместительству их бухгалтеру. Инесса позвала тех, кто разделит с ней горе… Надо встретить Новый год несмотря ни на что, только загадывать ничего не хочется.

— Чем дольше живу, тем больше убеждаюсь, — сказал Корней за праздничным столиком, стеклянным и на колёсиках, — что, вот, не зря мы сошлись. А мы реально сошлись. Мы друзья, ведь так?

— Нас объединил Тимка, — отозвалась Инесса.

— Так мы друзья или как? — пытал Корней.

— Да-да, — засмущалась Инесса. Это ужасно. После смерти Тимки, она из-за всего переживала, из-за любой ерунды, ослабла и приболела. Она скучала по себе прошлой, по той решительной Инессе, которой всё было ясно.

— Предлагаю, чтобы отвлечься, следующее, — заявил Корней: — предлагаю выговориться.

— То есть? — Стася уставилась на Корнея.

— Вот Тимка. Если бы он поговорил, излил, так сказать, нам душу, то может быть и полегчало.

— А может и нет.

— Значит, так. Я предлагаю каждому рассказать о том, что его беспокоит. Ну случаи из жизни, ну и разные свои сомнения, пожаловаться тоже можно. Как вам? Вроде групповой психотерапии.

Как он натаскался на работе, какие слова знает, всем руководит, подумалось Инессе, противно это.

— В принципе я согласна, — сказала Стася. — У меня есть случай, который мне не даёт иногда спать спокойно. Но только иногда! То есть случаев таких много, но один особенный. А у тебя, Ин?

— И у меня есть, — сказала Инесса. — У меня очень необычный, я никому о нём не рассказываю. Не смею… Нет… Я бы рассказала, но кто слушать-то будет, никому это не интересно, чужие проблемы никому не нужны, а Тимку пугать не хотелось, он и так впечатлительный… был впечатлительный.

— А у меня совесть так запятнана, что давно чёрными опухолями покрылась, — сказал Корней. — Я много лет ношу в себе необъятный кошмар. Я бы поделился с вами. Но уговор: всё сказанное тут — только между нами и только в новогоднюю ночь.

— В память о Тимке, — сказала Инесса.

— Да. В память о Тимофее.

— В одной книжке люди, спасались от эпидемии, засели в доме, развлекали себя рассказами и сторизами, — сказала Стася. — Очень интересная книжка, памятник литературы.

Стася такая всегда: что значит «зачёт-автомат» — так и не ответила, книжку не называет, типа: «а гугл на что?»

— Прикольно. Я так и знал, что вы меня поддержите, девочки. Но мужайтесь. Выслушайте и не презирайте, я сам себя презираю. Оглядываясь назад, всё ищу себе оправдание. Я убийца.

Глава третья. Плюс один шрам

Час от часу не легче. Один самоубийца, другой — и того хуже. Как же всё достало, мучилась Инесса, как бы пережить эту ночь? Зачем она вообще их позвала? Ей же никто не нужен. Ну конечно нужен. Если бы ничего не произошло, так встретила бы с мамой и Галиной Мурмановной, а так — жутко наедине со своими мыслями. А в таком раздрайве Инесса охотнее послушает Корнея, чем новости мамы и Галины Мурмановны о фигуристках, заказчиках, костюмах, программах и вечных интригах фигурки.

Инесса с мамой жили когда-то в Москве. Инесса хорошо запомнила лестницу — подниматься тяжело, но все жильцы ходили, и бабули с палочками, а дедуля на несгибаемых ногах смешил — так комично у него получалось не сгибая коленей и опираясь на перила «подпрыгивать» от ступени к ступени.

— Раз, два… семь, раз-два-семь. С ужасом думаю, милочка, что было, живи я на четвёртом этаже, а не на втором.

— Ну что вы… — отвечала мама, — ну…

— Подняться для моих коленей ещё куда ни шло, спускаться — сущий ад.

Инесса спрашивала у мамы, что значит «сущий ад» — мама отвечала:

— Это всё. Ку-ку.

Мама не любит много болтать, разговорчивая по настроению. Инессе же всё и всегда рассказывала, делилась, спрашивала совета, жаловалась на несправедливость. Сейчас у мамы много переписок, пишет-то она хорошо и развёрнуто, а разговаривать с заказчиками — не очень до сих пор. Это у неё с тех времён, когда она шила на дому в Москве. Мама старалась не любила соседей по подъезду, Инесса отчётливо запомнила только «ну», «ну всё» и «ку-ку», что означало «конец», «фиаско», «поражение». Мама не любит вспоминать то время. Инесса и мама — единственные осколки семьи Изотовых. Там в Москве были фотографии, мама показывала, рассказывала немного о дедушке и бабушке. Когда переехали в Шайбу, альбома не оказалось.

— Мы теперь без роду-без племени, — ответила мама на вопрос, где альбом.

Инесса слышала, что когда человеку совсем плохо, когда его все предали, он одинок и осознаёт, что смерть не за горами, он сжигает все мосты. Наваливается муть, вечно упадочное настроение, горькие мысли, что всё зря, жизнь прожита зря. И у мамы, скорее всего, было именно такое чувство, не мог же семейный альбом просто затеряться при переезде. Мама точно помнит, что паковала его с вещами для перевозки. Но первые месяцы в Шайбе мама точно помнит не очень ясно. Всякое могло произойти с альбомом именно в эти самые сложные первые месяцы в Шайбе.

Когда Инесса стала жить в Одиноком, мама попросила сходить на кладбище (Одинокий же рядом с Москвой), зайти в тамошнюю контору, убрать могилку.

— Я за пятнадцать лет оплатила, но всё так поменялось, боюсь, как бы чего там не пропало, в смысле — место и могилы.

Инесса сходила, в конторе заполняла какие-то бумаги (мама оформила генеральную доверенность), потом никак не могла найти участок и место, но нашла, и за месяц привела могилу в порядок: поменяла и оградку, и плиту. Могила была в жутком состоянии, на ней просто не было ничего — даже таблички, которая, по словам мамы должна была быть «из металла». Инне понравилось на кладбище: тихо, спокойно, бабушка там лежит, дедушка, и дядя, мамин младший брат.

Мама жила до двадцати трёх лет с младшим братом и родителями. Мама рассказывала, что брат в старших классах начал качаться — тогда это было в новинку, умер прямо в подвале, где был оборудован зал, от сердца. Мама Инны тогда уже школу закончила, и техникум лёгкой промышленности закончила, и успела поработать в центре моды в цехе лёгкого платья. Потом работы не стало. В семье были деньги, и родители отдали их маме, чтобы она выкупила машинки — центр моды распродавал оборудование по дешёвке, и ещё мама выкупила манекен. Деньги постарались потратить все, чтобы брату не досталось — он всё тратил на штанги и тренажёры для зала, специальные протеиновые порошки и, как потом оказалось, — на смертельные уколы. Мама рассказывала, что дядя участвовал в конкурсах, где «качки», и женщины, и мужчины, показывают своё тело на сцене. По России дядя входил в тройку, а надо было войти в двойку — два человека ехали на конкурс «Мистер Вселенная» в Германию. Дядя поставил себе цель обязательно пробиться на это «великое» соревнование, и переборщил с весом и препаратами. Мама говорит, что дядя был почти как Шварценеггер, но Инесса только совсем недавно посмотрела фильм про робота, который спасает мальчика, а до этого она и не знала, что это легендарный чел. После смерти брата всё пошло «вниз по наклонной». Дедушка решил продать свою «Волгу», а его убили. По всей видимости дело было так: он поехал на встречу, к нему в машину сели якобы покупатели, убили его, а ГАЗ продали на запчасти. Бабушка не выдержала двух потерь подряд и вскоре умерла от инсульта. Мама рассказывает, что осталась одна, стала выпивать и случайно забеременела. Про отца Инесса не знает ничего, да и мама знает немного. Знакомый из компании, младше её, жил в их районе, а когда узнал о маминой беременности — пропал, общие знакомые больше его не видели. Мама даже попросила друзей своего покойного брата узнать по своим каналам. Но они тоже ничего не смогли сделать, но обещали, если объявится, сразу сообщить.

— Я сразу пить бросила, и курить, — рассказывала мама Инне. — Я подумала: квартира есть, заработать я всегда смогу — прямострочка, оверлок, даже петельная дорогущая чешская «Минерва», и манекен тоже. В общем, стала дальше жить, уже с тобой.

Инесса раньше не понимала: как мама могла так вот просто с кем-то сойтись, Инесса так никогда не смогла бы. Сейчас, когда Тимофея не стало, Инесса стала жалеть, что не принимала его приглашения домой, не позволяла себя даже обнять, не считая выпускного и того случая на кухне, когда тарелка так не вовремя разбилась.

Мама, пока сидела с маленькой Инессой понемножку обрастала заказами. Но соседи под ними попались подлые, они пожаловались сразу на всё: на Инессин топот и радостные возгласы-повизгивания, на шум от машинок, и на то, что мама перегружает электрическую линию в подъезде — у всех пробки вышибает. Мама действительно часто пользовалась утюгом, но у всех же дома утюги, не только у них, а швейные машинки не так уж много «жрут» электричества, поменьше, чем электрочайники у некоторых, и зачем только эти чайники в доме, где есть газ. Ну и что уж тут, в доме проводка была гнилая, и все шишки ЖКХ враз свалили на маму. Мама рассказывает — когда она родила, многие во дворе стали смотреть косо, с осуждением: не замужем и с ребёнком. Инесса это хорошо понимает, она тоже долго в классе чувствовала себя неуютно, ей казалось, что она, натуральная блондинка с вьющимися волосами не такая как все, то есть не такая в смысле внешности. А мама была не такая как все в смысле семьи и брака.

— А тут ещё заказчиками обросла, я стала хорошо выглядеть, и ты всегда довольная, приветливая, розовощёкая, и в платном саду. Ещё поэтому на меня пожаловались, от зависти — я деньги зарабатывать стала. — Мама замолкала. Но Инесса, когда выросла, поняла: считали, что мама не только шьёт, но и подрабатывает ещё по-другому… А мама всего лишь приглашала механика чинить машинки!

В итоге к маме нагрянула милиция. Мама так испугалась, что подписала признание, что она шьёт на дому, берёт заказы, показала милиции ткани и нитки, разную фурнитуру. А могла бы вообще их в квартиру не пускать, а на бумагах написать «прочитала, не согласна» и — подпись. Но это мама всё потом, задним числом, узнала. Маму вызвали в суд и там присудили штраф за незаконную деятельность, правда его скосили вдвое из-за Инессы, ещё и «мать-одиночка» оказалось смягчающим обстоятельством. Этот случай маму подкосил, но в принципе, то есть формально, соседи были правы: слышимость в хрущёвках такая, что нервным и больным людям детский топот и монотонный, пусть и не громкий, шум машинки может мешать — соседи-то, прежде чем жалобу в милицию накатать, шум зафиксировали официально, вызвали каких-то специалистов с приборами.

Стали жить дальше. Заказы мама принимала теперь только «ручные» — вышивка, вязание, и шила на тихой ножной швейной машинке, то есть механической, не электрической. Её привёз знакомый ещё по центру моды механик. Заодно мама отдала на профилактику петельную свою машину — она пропускала стежки, обрабатывая петлю, не критично, но всё же, раз пока простаивает, то нужно устранить некритичную неисправность. Механик наплёл что-то про сложный ремонт и запчасти, взял петельную машину (махина ещё та) и увёз, обещал через неделю привезти отремонтированную, но не появился и через месяц. Вот тут мама расстроилась сильнее, чем когда соседи милицию вызвали. Получается, что её предал знакомый, которого она знала ещё по техникуму. Мама сильно горевала. Инесса стала считать машинку живой, злой колдун унёс её в колдовскую страну — мама так объяснила, Инесса поверила. Именно тогда совершенно случайно у мамы появился первый заказ на купальники для синхронного плавания. Случилась странное совпадение: внучка судьи, которая вынесла маме приговор, занималась синхронным плаванием в бассейне «Труд» — совсем недалеко от их хрущёвок. И мама стала на купальниках зарабатывать больше, чем раньше, все девочки бассейна стали постепенно шить у мамы Инессы. Ручная работа — специфическая, монотонная, голова абсолютно пустая, и, скорее всего, мама (как и Инесса, когда клеила стразы), о чём-то постороннем стала думать; думала, думала и… надумала уехать из Москвы навсегда.

Район оповестили: пятиэтажки будут сносить, дадут квартиры в других районах, а может и в этом. Цены на квартиры в пятиэтажках под снос взлетели в разы. И мама решила покончить с родной столицей, ставшей такой предательски-подставной по отношению к ней — чтобы не давили воспоминания о прошлом, о брате, о родителях, чтобы не было больше никогда таких злых соседей. Её стало всё раздражать: люди, толкучка в троллейбусах и в метро, загазованность и чад — жили-то рядом с проспектом. Когда мама ездила на оптовые склады за тканями и клеевой, её всё время обманывали на обратном пути таксисты — частники-бомбилы: сначала одну цену назовут, у подъезда — другую, вдвое больше. Мама не могла привыкнуть, что все теперь деньги на обмане зарабатывают — она работала всегда честно. Потом мама сходила на похороны одноклассницы — машина сбила её прямо на переходе, на проспекте, так даже уголовное дело не завели. И наконец мама совсем пала духом после того, как Инесса радостная выбежала из подъезда, а мимо, вдоль дома, по двору, нёсся на всех скоростях чёрный мерседес. У мамы сердце после этого случая стало болеть. Инесса ещё пару раз чуть под колёса не попала: один раз перебежала дорогу во дворе перед мотоциклистом, а другой раз у поликлиники перед машиной, почему-то Инесса решила, что с другой стороны будет безопасней пропускать, вырвала ладошку из маминой ладони и — перебежала перед машиной.

Мама приняла решение продать квартиру, если дадут приличные деньги. На часть денег купить квартиру в каком-нибудь хорошем городе, на часть денег сразу купить там же место на кладбище и отложить на свои похороны, потому что мама всё время думала о смерти и стала готовиться к ней, не хотела кремации, хотела лежать в гробу скелетом, а не урной с прахом. Часть денег мама запланировала отложить на жизнь на первое время и на оставшееся купить петельную машинку взамен унесённой механиком, а ещё скорняжную и специальную для кожи. И самый дорогой промышленный оверлок, как на фабриках, где нижнее бельё отшивают.

Жалеет ли мама теперь, спустя пятнадцать лет, что уехала из Москвы? Да. Жалеет. Но вернуть уже ничего нельзя. С другой стороны — в Шайбе мама, что называется, более успешна, да что уж там — мама — звёздный дизайнер костюмов для фигурки, хоть и ненавидит, когда её так называют. Она себя даже модельером-конструктором не считает, говорит, что портная, но высшего класса, которого и нет в разрядной сетке, да и разрядной сетки-то сейчас нет: так — всё на глазок. И теперь, когда у мамы имя и мастерская, заказчики из Москвы к ней ездят, да и не только из Москвы, у мамы есть заказы из Европы.

— Что-то хотелось резко поменять, порвать с прошлым, — объясняет мама. — Мне в Шайбе по-другому не только жить, дышаться стало, а в Москве — как в каменном мешке. Я бы не пережила сложный период, ещё неизвестно, куда бы нас переселили, в человейники какие-нибудь, живёшь в человейнике — из окна напротив тоже человейник, а в Шайбе у нас — пространство, воздух, пусть мы и на нижних этажах, и всегда греет душу парк, и озеро, и горка зимняя, и детские крики на площадке меня совсем не раздражают, в Шайбе хорошие дети, не то что в Москве, не жалуются чуть что родителям.

Инесса с удовольствием вспоминает то «перевалочное» время. Мама перестала водить её в сад. Они стали ездить по городам, которые находил им риэлтор, жили день-два, а то и три, в гостиницах, ходили смотреть квартиры. Скоростные поезда, разговоры со взрослыми в вагоне, ту-дух-тух-тух — стучат вагоны, проносятся мимо деревья, леса, домики, дома, домины и домищи… Новый город, новая гостиница, новые просмотры квартир… Шайба — четвёртый просмотренный город, в нём они с мамой решили остановиться навсегда и, как оказалось, не прогадали. С тех пор Инесса любит поезда, они напоминают детство, стук колёс заводит в Инессе моторчик воспоминаний.

В Шайбе маме сразу понравилось: есть ледовый дворец, работает военный завод, воздух чистый, несмотря на предприятие.

— У меня сразу же возникла мысль отдать тебя на занятия в фигурку.

В ледовый дворец решили заглянули сразу, как затащили чемодан в номер гостиницы — мама с Инессой во всех городах сразу шли в дома культуры, библиотеки и музеи — в культурные объекты заходили, и везде мама у сотрудников спрашивала, стоит ли переезжать, всё-таки культурные люди более совестливые, так считала мама. В Шайбе ответ сотрудницы библиотеки огорошил: «Если совесть чиста, смело переезжайте. С работой туго, но неквалифицированная есть, с садами туго, школы не забиты и секции в ледовом дворце. Ледовый дворец маму и заинтересовал первым делом. Здание в окружении невиданных гигантских елей. Как раз проходили соревнования новисов, Инесса с мамой прошли на трибуны. Люди, бабушки в основном, общительные попались, сразу стали маме о костюмах рассказывать, жаловаться, как всё дорого — коньки хорошие, тренировки, подкатки, и — костюмы. Маме пришла идея шить костюмы фигуристам, поэтому она и выбрала этот город.

— Я вспомнила наш цех в центре моды, художники коллекцию придумали под названием «Цирк», для международного показа, дали задание из райкома комсомола. Все костюмы были из шёлка, шёлк расписывали в холодной технике «батик» без резерва, и я расписывать помогала. Мне так нравилась цирковая коллекция, нравилось работать над ней, а девчонки наши, из цеха лёгкого платья, смеялись, никто не хотел на роспись время тратить, помогать художникам. Все портные художников считали за бездельников, сидели за машинками и строчили, чтобы план перевыполнить. Только технолог защищала художников: «У них такая работа лежать на диване и смотреть на небо, они ловят идеи».

— И победили в конкурсе? — спросила Инесса, малышкой она обожала цирк. Цирк — самое волшебное, что было в жизни, а лучшая одежда у воздушных гимнасток и дрессировщиц собачек.

— Нет, не победили, — покачала головой мама. — Конкурс не провели.

— Почему?

— Всё так быстро менялось. Всё стало дорожать, билеты, кажется, подскочили в цене — на конкурс надо было лететь на самолёте, да и горкома комсомола не стало. Вещи остались висеть на вешалках в комнате художников. Художников тоже не стало, их сократили… Вещи в театр продали, ну как в театр, сейчас это называют аниматорами, в коммерческий театр. Мне часто потом снилась та коллекция, там так много было солнца и оранжа, и шёлк натуральный…

В июне Инессе исполнилось пять лет, они с мамой перебрались в Шайбу, контейнер с ценной мебелью и кастрюльками прибыл к августу. Жили в прекрасном многоэтажном доме, в просторной квартире, на высоком первом этаже. Под окнами — кустики и сказочные клумбы. Инесса подружилась с соседкой Галиной Мурмановной, любительницей растений и всей остальной природы, их балкон общий: соседка в однушке, они — в трёшке. Вместе с соседкой Инесса следила за клумбами, выкапывала корешки в виде морковок, но не овощ и луковицы однолетников, но не лук, остригала кусты, выкорчёвывала сирень, которая не пережила зиму, хотя Галину Мурмановну уверяли, что это морозостойкий северный вид.

Мама всем, кто приходил знакомиться, объявляла, что она портниха и берёт заказы, да и вообще мама сразу в Шайбе стала разговорчивее.

На новом месте не сразу сложилось, как планировалось, точнее сложилось, как вообще не планировалось. Ни в один из четырёх садов Инессу пока не принимали — не было мест, поставили на очередь.

— Ну ничего, — успокаивала мама больше себя, чем Инессу. — Фигурным катанием займёмся, три дня будут заняты.

Детство — понятие растяжимое. Инесса считала детством жизнь в Москве. В Шайбе Инесса, увы, быстро повзрослела. Переживания старят не только взрослых, они что-то неведомое ломают в ребёнке, наверное, веру во взрослых.

Пока шли на просмотр, мама рассказала Инессе, что Шайба — город древний, а деревни по соседству — ещё древнее, резные ставни на многих избах почти вековые, под охраной архитекторов, и когда Инесса подрастёт она сможет оценить красоту деревянного зодчества.

— Смотри, сколько озёр вокруг! — восхищалась мама.

Инесса не видела ни одного водоёма — улицы, дома, машины, бабули, стоящие по обочинам с кедровыми шишками, грибами и соленьями. Позже, когда Инесса подросла и изучила город от и до, она узнала, что озеро не только у их дома — по пригороду их пять, зимой давным-давно начинали играть команды в бенди, когда ещё и города никакого в помине не было. Инесса с мамой вечерами прогуливались к озеру у дома и представляли, как старинные люди гоняли старинными клюшками свёклу или картошку¹…

Мама рассказывала воодушевлённо:

— В городе всегда был лёд. Сначала, совсем давно, когда полозья привязывали к ботинкам — на озере, а потом, когда мир стал почти как сейчас, с электричеством, газом, водопроводом и антеннами, появился на специальных аренах искусственный лёд. В ледовый дворец мы сейчас и топаем. Когда-то там были секретные тренировки хоккеистов — тех, что становились олимпийскими чемпионами в золотой век хоккея. И фигуристы тренировались, чтобы программы не сплагиатили.

— Как так? — Инесса недавно узнала, что такое «хоккей», но что же такое «сплагиатили»? Фигурное катание Инессе было знакомо, они с мамой ещё в Москве по телевизору смотрели — Инессе понравилось, когда дядя с тётей, а когда по одному катались, скучно…

— Ну чтоб никто вообще раньше времени не знал, какая программа ставится и какие костюмы — это я так предполагаю. Иначе зачем спортсменам так далеко от столиц забираться?

В ледовом дворце при входе светилась рекламами стойка буфета, гудел соковыжиматель, тарахтела кофемашина, шумел странный стакан — взбивал кислородный коктейль, объяснила мама. Рядом — картина до потолка, гигантские фигуры в касках и с палками-клюшками. Казалось, что они сейчас ударят Инессу, во всяком случае зацепят. Инесса отвернулась — да ну их. Хорошо, что картину загородили сидящие за столиками люди — и как только они не боятся этих чудищ, особенно одного, в маске. Несмотря на страшную мозаичную картину на стене, Инессе понравился буфет, его бубнящие моторами варки-парки. Инесса изучила витрину с пирожными и слушала болтовню приборов. Она никак не могла привыкнуть, ей казалось, что в Шайбе все болтают: и фонари вечерами, и деревья во дворе, и маленькие волны на маленьком их озере у дома нашёптывают удивительные истории о древних людях, которые снятся Инессе потом ночью. В буфете витрины не такие как в магазинах: в магазинах — хлеб и сладости, молоко и мясо, собачья и кошачья еда в пакетах и коробочках, в буфете — всё напоказ, и всё вкусное — бутеры, пирожные, а самая страшная машина периодически выплёвывает жареные колечки, буфетчица присыпает их через сито — почти как девочки в песочнице! Инессе казалось, что приборы перестали жаловаться на тяжёлую жизнь, и уже не беседуют между собой, а дразнятся и хвалятся.

Кофемашина, такая: я главная.

А взбиватель коктейлей такой: я самый воздушный.

А соковыжмалка: я вас сейчас, хвастливые создания, миномётными липесинами обстреляю.

А пирожные пищали из витрины: вы глупые машины на службе у еды, а мы сама вкусная еда и есть.

И в конце бутерброд с красной рыбой пробасил: я самый главный, меня в день по пять подносов делают, а вы все — так, антураж.

И только машина, выплёвывающая жареные колечки молчала, гудела себе, подпевала кому-то…

Инесса с интересом смотрела по сторонам: кто что делает, кто что заказал. Её поразило, что сидящие за столиком люди не ели пирожных, а просто сидели, кое-кто пил минеральную воду из купленных бутылочек, у кое-кого бутылочки в руках тряслись, как у соседа на старой квартире в старом доме, который написал на маму жалобу. Но сосед еле-еле мычал, когда был с бутылочкой в руках, тут же все взрослые были серьёзны, напряжены, не мычали, а перекидывались короткими словами, как мячик перебрасывали. А дети их визжали и носились по фойе, где тоже на стене, во всё необъятное пространство, была нарисована совсем другая картина: странные люди в странных позах катались на озере кажется наперегонки.

— Это не нарисовано, это тоже мозаика, как в буфете, просто она далеко и ты не видишь отсюда кусочков, — ответила мама на удивление Иннессы, что люди какие-то странные, и «конёчки странные у них». — Это конькобежцы прошлых столетий.

— Как это?

— Ну чьи-то пра-пра-пра-бабушки.

Бабушки на коньках, от бабушек только юбки в пол! Неужели такое возможно? Мама иногда может выдумать. Однажды мама Инессу предупредила, что если сорвать в лесу хвощ, то можно умереть, а Галина Мурмановна рассмеялась и уверила Инессу, что это не так. Сейчас-то Инна знает, что мозаика — иллюстрация к книге «Серебрянные коньки». Книга скучна до ужаса, они в школе по внекласске проходили. Весь сюжет — мальчишки носятся как ненормальные по замёрзшей реке, по городам, забегают в музеи и гостиницы, а брат с сестрой выигрывают соревы, хоть и бедные, ну и ещё по сюжету дорогой доктор вылечивает бедняка сделав кажется ему сложную операцию по трепанации черепа. Но мама говорит, что книга прекрасна, Инесса до неё не доросла.

— Не подскажете: где тут на фигурное катание просмотр? — спросила мама, обращаясь больше к столам, а не к людям, сидящим вокруг них.

Буфетчица доброжелательно указала коридор (прямо и направо) и подмигнула Инессе. Прямо и направо… узкий, холодный коридор. Инессе стало не по себе: зачем они вообще сюда пришли? В конце коридора толпились взрослые и дети. Вот открылись двери, вышли строем, затылок в затылок, ещё дети, и ещё, и ещё. Строгая женщина, с хвостиком на затылке и гордо поднятой головой, очень красивая, одетая в простую футболку и спортивные штаны, командовала ими. Когда дети проходили мимо, Инесса и мама прижались к стене, так сделали и все остальные — коридор был узкий.

— Так, Ин. Переобувайся

— Зачем?

— В объявлении было написано: нужна лёгкая сменка.

— Это как — лёгкая сменка?

Пока Инесса переобувалась и натягивала чешки, детей стали приглашать за дверь. По всему коридору в стенах — двери.

— Родители! Расходимся! — сказал кто-то голосом строгой злой воспитательницы. — Ждём в холле.

— Ну всё, Ин. Я тебя жду у буфета, куплю вкусного.

— И попить!

— И попить, и попить. А ты выполняй, что скажут.

Инесса очутилась в раздевалке. На стенах — крючки, под крючками скамейки стоят. На одной стене — лесенка, в саду такая была. Мальчиков мало, а девочек целая толпа.

— Дети! Снимаем обувь, остаёмся в носках! А ты почему в грязной обуви?! Выйди и сними кроссовки, будешь босиком.

Кто-то из детей всхлипнул, выбежал за дверь, завыл и с криками «Ма-а-ама» затопал по коридору: бум-бум.

Строгая женщина, внимательно оглядела каждого:

— Я ваш тренер, отберу самых подходящих. Спокойно сидим, не бесимся, кому сказала!

Чуть позже она приказала встать, согнуться и прижать голову коленям, Инесса так и сделала.

— Колени не сгибаем, не сгибаем колени!

Но колени у Инессы предательски сгибались.

— Сели на пол, ноги вперёд, носки оттянуты. Согнулись пополам, прижали лицо к коленям. Раз-два-три, терпим, сами не разгибаемся, колени не сгибаем, раз-два-три…

Но Инесса чувствовала, что колени снова сгибаются.

— Разогнулись! — сказала женщина. — Встали. Руки на пояс, поднялись на носочках. Быстро! Опустились. Поднялись! Быстро! Та-ак… — Тренер ходила взад и вперёд мимо шеренги детей.

Инесса поднялась, она чувствовала, что лучше всех это сделала, ведь она стала выше всех!

— Ты девочка, — протянула руку к Инессе тренер, — пересядь вон на ту лавку. — А ты, Елизавета, почему снова здесь?

Инесса, стоя в строю, видела только выпирающий обтянутый белой футболкой живот Елизаветы.

— Мама сказала ещё раз сходить, меня на диете с утра держат для талии. Мама сказала, что вдруг другой тренер просмотрит, а не вы. Мама сказала — вы злая.

— Я злая, согласна — согласилась тренер. — А ты, пожалуйста, залезь на шведскую стенку.

Пузатая девочка полезла с большим желанием, но, поднявшись на три деревяшки, соскользнула с четвёртой и грохнулась на толстый коврик под лестницей.

— У-у, мат проклятый, — ударила кулаком по коврику пузатая девочка. Она была в ярости, лицо её стало пунцовым, как цветы на их с Галиной Мурмановной клумбе.

— Всё. Сядь с той девочкой.

После следующего упражнения на лавке с Инессой и Елизаветой заскучали ещё две девочки, но Инесса не обращала внимания, она вовсю шепталась с Лизой. Лиза ей очень понравилась, особенно после того, как смело сказала тренеру правду — Инесса бы так не решилась.

— Тебя тоже не отобрали? — спросила Лиза.

— Как не отобрали? Мы пришли поступать на фигурное катание.

— Нас и их, — Лиза указала на грустных девочек с лавки, — не отобрали, ясно как белый день.

— Да? — Инесса не поверила Лизе. Она лучше всех сделала упражнение на носочках, вот её сразу и взяли. В душе Инесса всегда была уверена, что она лучше всех девочек, у неё самые красивые платья, самые волнистые волосы, и мамы ни у кого такой нет: чтобы шила всё что угодно, даже серебристые заколки-бантики, даже непромокаемые штаны и прозрачные воздушные юбочки для хореографии — всем на хорео в московском садике мама сшила такие юбочки.

— Ага, как бы не так, — улыбнулась Лиза. — Уф, сейчас моя мама им устроит. — Лиза затараторила почти в голос: — Поначалу я с мамой причапала, поза-поза-вчера — с бабушкой, вчера дедушку подключили, сегодня и папа с работы отпросился.

— Зачем?

— Чтоб взяли. У нас все девочки в группе фигуркой занимаются. Ты в «Солнышко» ходишь?

— В какое солнышко? — до Инессы не сразу дошло. — Ах да! Нас в этот садик не взяли, мест нет.

— Так надо на лапу дать и сразу появятся места. Что ты как маленькая?

— Что появится?

— Так место.

— А на какую лапу давать? — Инессе Лиза нравилась всё больше, Лиза была продвинутой, всё на свете знала.

Детей на лавке становилось всё больше, а тренер стала спрашивать у «стоячих детей», как их зовут и записывать имена в блокнотик в блестящей розовой обложке. Одна девочка, беленькая, как Инесса, но с двумя прямыми куцыми хвостиками, загорелая, от чего волосы по цвету казались как из баночки с белой краской, молчала и не говорила, как её зовут.

— Ты что, девочка, не отвечаешь?

Девочка продолжала молчать.

— Я знаю, как её зовут! — гаркнула Лиза, и у Инессы перестало слышать одно ухо. — Её зовут Настя!

Девочка вдруг обрела дар речи и сказала тренеру:

— Меня все здесь знают. — И снова замолчала. Фамилии от Насти так и не смогли добиться.

— Эта Настя — дочка большого, — снова зашептала Лиза.

— Кого большого?

Но Лиза перешла к обсуждению тренера:

— Ты смотри, какая фря. И футболка у неё розовая, и книжка розовая, ну сейчас папа…

Тут открылась дверь. Лиза почему-то заголосила:

— Ма-а-ама!!! — Но повисла на мужчине, похожем на шар.

Родня Лизы обступили тренера, начались возмущения, пререкания, взрослые непонятные разговоры. Инессе надоело сидеть, и она вместе с другими детьми стала лазить по лестнице на стене. Инессу удивило, что все лезли по очереди, никто не ругался и не настаивал, что он первый, как в её прежнем садике, там все толкались и считали себя первыми…

— Ну хорошо, хорошо, возьму я её, но предупреждаю… — услышала Инесса.

— А нам одолжение делать не надо, — перебил визгливый голос, — и предупреждать нас не надо, и условия ставить. Ваше дело брать в секцию всех!

— Да — всех! — хрипел пожилой мужской голос.

Вот, значит, у кого Лиза научилась так орать — у огромной женщины, у бабушки.

Тренер отвернулась, отошла к шведской стенке, встала рядом с Инессой: лицо у тренера красное, а руки трясутся — тренер перехватила Инессин взгляд, сунула записную книжку в карман.

— Дети! Обулись. Встали. Построились по парам. А вам что? Особое приглашение?

Инесса обернулась, но Лизы рядом не было. С лавки поднялись две девочки, с которыми «куковали» Инесса и Лиза почти с самого начала. У одной девочки ноги как колесо, а у другой — коленки рядом, но к низу ноги расходились, как у буквы «Х» — мама Инессе недавно в книжке показала.

— Я спрашиваю: и тебе, Настя, особое приглашение?

— Да: мне особе приглашение, и слово «пожалуйста», — отчеканила загорелая девочка, — так про себя назвала Инесса Настю.

Их вывели в холл, к буфету. В холле с торжественным видом в окружении папы, мамы, дедушки и бабушки — толстых массивных и важных, восседала пузатая Лиза и жевала пиццу. Тут же, за соседним столом, одиноко ждала Инессу мама — тарелка с корзиночкой обрадовала Инессу, Инесса перестала обращать внимание на всё остальное — в корзиночке росли кремовые грибочки со шляпками, большой жёлтый стакан подмигивал Инессе пузырьками.

— Мама! Персиковый? — обрадовалась Инесса.

— Нет, — улыбалась мама. — Это кислородный коктейль. Попробуй.

— Уууу! — Инесса впилась в трубочку.

— Ну как Инесса? Приняли? — улыбалась мама.

— Да не пвиняли её, — противная Лиза, несмотря на бесконечные разговоры родни, умудрилась услышать, что спросила мама и прокричать с набитым ртом. — А веня пвиняли. А меня вж-вж-вжзяли! — Лиза поперхнулась и закашлялась.

— Поздравляю! — испуганно улыбнулась мама.

— Лизун! Что ты как троглодит? Давай теперь каждому сообщим. — Папа Лизы с трудом (он сидел спиной) обернулся к Инессиному столу, но у него это вышло плохо, тогда он повернулся вместе со стулом и виновато произнёс: — Извините, хвалится дочка, все секреты семьи выдаёт, — он с шумом развернулся обратно и сказал теперь Лизе: — Ну, купи себе, Лизун, медаль, — и хихикнул, довольный своей остротой.

— Лизонька! Дожуй, детка. Заворот кишок заработаешь, не глотай кусками, вот что значит с самого утра ребёнок недопитанный, на голодном пайке! — беспокоилась бабушка-гора и тоже обратилась к маме Инессы: — Сколько нервов эта тренерша нам попортила за эти дни, девчат, и это мы ещё заниматься не начали.

А мама Лизы передёрнула презрительно плечами и произнесла:

— Тоже мне элита.

— Элита — это хоккей, — подал голос дедушка и указал большим пальцем-сарделькой назад на стену. Надо отметить, что дедушка был самый изящный в компании тучного (а попросту говоря жиробасного) семейства, во всяком случае дедушка свободно мог двигаться на стуле, поворачиваться во все стороны. — А эти фигуристы… Бессмысленный вид спорта. Лизок! Дожёвывай и поехали. Дел невпроворот!

— А мы как? — засуетилась мама. — Пойду подойду, спрошу.

Инесса продолжала пить коктейль, за соседним столом стали подниматься взрослые — Инесса понимала по звуку отодвигающихся стульев и дрожанию на её столе стаканчика с салфетками. Лиза подсела к ней, но Инесса решила с Лизой не разговаривать: зачем Лиза кричала, что Инессу не взяли в фигурное катание? Конечно же её взяли, непременно и обязательно взяли!

— Пока Инка! — Лизе было всё равно: разговаривают с ней или нет, главное, что она разговаривает.

Инесса даже не обернулась и не попрощалась с Лизой — да ну её, сейчас ещё начнёт спрашивать: а где твой папа. Инесса заметила: когда дети с папами, они сразу и у других начинают спрашивать об их папах. Но откуда Инесса может знать, где её папа, если даже мама не знает.

Инесса не смотрела по сторонам. Существовал стол, и коктейль, и корзиночка. А всех остальных — ну их. Так сказала Инессе соседка Галина Мурмановна, выслушав мамину историю с судом и покачав сочувственно головой.

Мама всё стояла около группы родителей, разговаривающих с тренером, терпеливо ждала. Инесса допила коктейль, побулькав напоследок пузырями на дне стакана, досмаковала корзиночку, стала пялиться по сторонам, снова уставилась на маму. Наконец, все разошлись и очередь дошла до мамы. Тренер уставилась в розовый блокнот и покачала отрицательно головой. Мама указала рукой на Инессу, сидящую за столом. Тренер стала что-то говорить, мама отвечала. Затем мама с совершенно каменным лицом вернулась к столу.

— Пошли, Инессёныш, — мама сдерживалась, но всхлипнула. В фойе оставалась совсем мало людей, у стены, рядом с входной дверью, на мягких скамейках переобували странные тряпочные чешки довольные девочки, их мамы весело щебетали о чём-то и смеялись, их мамы гордились, обсуждали «рейтузики» и «конёчки». В углу девочка, у которой ноги сходились в коленях и расходились книзу, стояла недовольно насупившись — ждала, наверное, чтобы её забрали наконец и увели подальше от этого позора. Фойе изменилось: опустело, стало казаться ещё больше, теперь можно было внимательнее рассмотреть и картину с чудищами, попросить их зацепить крюками противную Лизу. Инесса больше не пугалась чудищ. Оказывается, они тоже на коньках, на льду, можно рассмотреть даже синие разводы на льду… Но нет: за столик у стены уселись красивые тёти, и Инессина тренер тоже — конёчков чудищ снова стало не видно. Тренеры смотрели, вроде и на Инессу, а вроде мимо, сквозь Инессы, сквозь её мамы.

— Мама! Посуду убрать?

— Убери, я тебя на улице подожду.

Инесса обожала убирать грязную посуду. Первым делом она выкинула в висящий огромный чёрный мешок салфетку, обернулась растерянно.

— Стакан сюда! Ну помощница! Ну молодчина, — улыбнулась буфетчица и снова подмигнула Инессе. Под похвалы буфетчицы Инесса потащила тарелочку, ложечку и стеклянный стакан на столик с грязной посудой.

На улице мама разрыдалась, они шли, а мама плакала.

— Мама! Что с тобой?

— Не взяли нас.

— Почему?

Мама тогда ничего не ответила, много позже она рассказала, с каким презрением с ней говорила тренер, когда узнала, что Инесса её дочь.

— Вы посмотрите, говорила она мне, посмотрите какого ваша дочь роста. Ей же нет ещё пяти, верно? Это невозможно с таким ростом на фигурном катании, зачем вы вообще явились на просмотр? И знаешь, Ин, я почувствовала себя полной дурой, пятым сортом, представляешь? Стоит эта маленькая пигалица, на голову ниже меня, а ведь и я невысокого роста, и рассказывает пигалица, какой ты у меня слоник, прикинь?

— Да ладно, мам, её довели родители Лизы, вот она и высказала своё презрение нам и за меня, и за Лизу, я ж с Лизой в раздевалке болтала, Виолетта Сергеевна (так звали тренершу, не отобравшую Инессу) решила, что мы их знакомые и тоже сейчас проситься начнём. Они все такие фигуристы звёздные, отвратные они, со многими так говорят высокомерно, перед ними подлизы стелятся всю дорогу, а им приятно, они себя сразу великими чувствуют. Просто тебя это задело, ты ж не пресмыкала.

— Ну как сказать. Уж как мы с тобой клиентов облизываем. А фигуристки и верно — каста, высшая каста, — улыбается счастливо мама. Теперь, спустя столько лет, можно и побыть счастливый, сколько мама денег заработала на неуёмных амбициях этих тупых фигуристок, а особенно их фанатичных мамок-нянек. Но, всё-таки, ту историю мама вспоминает с грустной улыбкой. А Инесса считает, что тогда у неё на сердце появился плюс один шрам — так она расстроилась даже не столько от того, что не взяли, сколько от презрения, которое она почувствовала по отношению к себе, она ловила на себе взгляды тренеров фигурки и дальше, когда она стала заниматься хоккеем, а те случайно заходили в их хоккейную раздевалку. Она запомнила хорошо поджатые губы, презрительный уничтожающий взгляд Виолетты Сергеевны — она сама Инессу не взяла, но почему-то ей не нравилось, что Инесса всё равно здесь, в Ледовом дворце. Спустя время Виолетта Сергеевна начала улыбаться Инессе, Инесса очень обрадовалась тогда, здоровалась, как здороваются нормальные жизнерадостные самостоятельные самодостаточные дети, которым родня в попу не дует и не переживает по поводу каждого чиха. Виолетта Сергеевна с мамой давно приятельствует. С мамой, спустя пять лет весь ледовый дворец, то есть все, кто связан с фигуркой, захотели дружить — всем же костюмы нужны всегда срочно, все хотят побыстрее отшиться. Но мама никогда не торопится, когда отшиваются дети из группы тренерши Виолетты Сергеевны. «Подождут, — говорит мама. — Мы ждали, когда на просмотр пришли. Не очень Виолка шевелилась-то и с таким выражением лица ходила, как будто ей все должны». Мама не злопамятная, но тоже припоминает тот день до сих пор и всегда с детей Виолетты берёт чуть больше — «за то, что отнеслась без должного уважения» — мама цитирует любимую свою книгу.

Тот злополучный день, когда не приняли… Инесса не может сказать, что расстроилась так сильно тогда; она стала расстраиваться, когда повзрослела, когда стало ясно, что она, слоник в детстве, доросла всего-то до ста шестидесяти восьми, сильно похудела и очень сильно похорошела, с таким ростом и с такой внешностью она могла бы в командах синхронного катания вполне себе солировать, но, справедливости ради, солировали там девочки-спички, пониже и похудее, но она могла бы стать крайней — в синхронном катание крайние есть даже за сто семьдесят, они как правило делают поддержки.

После дворца они зашли с мамой в ДК — дом культуры, записались на ритмику и танцы для дошкольников. И хотя бы мама перестала плакать. Но если раньше они жили в Шайбе ожиданием начала занятий фигуркой, то теперь они стали жить как-то расслабленно, совсем скучно. Вставали поздно. Мама стала какая-то тихая, всегда грустная, вялая. Они сидели дома и смотрели диски с мультиками по ди-ви-дишнику или гуляли по лесу, который мама называла «парк» — парк тогда казался Инессе лесом! Как-то ночью Инесса пошла в туалет и остановилась у прикрытой в комнату двери: мама рыдала, она с кем-то разговаривала, жаловалась, что заказов нет, что жалеет, что переехала, что в сад не взяли, что на фигурное катание не прошли отбор, что она скучает среди чужих людей. Наверное, кто-то в трубке старался маму успокоить, потому что она приводила всё новые и новые доводы, и что магазинов тканей нет нормальных, и что нитки продаются китайские, а не отечественные, и «это просто удача, что я привезла свои». Мама жаловалась, что работать можно устроиться только уборщицей на военный завод, а больше нигде не берут. Мама брала паузу — видно слушала ответ, — и снова рыдала: заказов нет, здесь её никто не знает, заказчиков как в Москве не набрать, и друзей у неё нет.

— Да. Согласна. Врагов тоже нет. Но денег-то осталось до Нового года, ты же знаешь, я экономить не привыкла. У Инессы занятия по танцам платные, то ей купи, это, продукты. — Снова долгое молчание. — Ты знаешь, у меня такое состояние, руки не поднимаются, вообще шить расхотелось. И жить. Так что, если что… Сейчас подожди…

Инесса сразу догадалась, что мама хочет проверить, спит ли Инесса, не подслушивает. Инесса почти всегда «обхитривала» маму, и в этот раз она молнией, но бесшумной молнией!, бросилась в постель в своей детской. Пока мама шла из одной комнаты в другую, Инесса в полсекунды замерла под одеялом. Мама закрыла дверь плотно, а Инесса не рискнула подслушивать дальше. Сначала она решила, что полежит какое-то время и пойдёт в туалет, но заснула до утра и ей приснились страшные-нестрашные чудища со стены в ледовом дворце, которые во сне были почему-то полупрозрачными.

Глава четвёртая. Лиза и женский хоккей

Когда выпал снег, мама перестала смотреть мультики с дочкой. Уставится на кухне в телевизор и взрослую ерунду смотрит, всё подряд, про обычную жизнь. Они по-прежнему много гуляли, мама катила Инессу на снегокате, но с каждым днём всё медленнее. После прогулки обязательно заходили «заодно уж» в магазин — нет чтобы на горке подольше побыть! Мама стала брать разное «пакеточное» — бросить в ковшик, заварить кипятком, — перестала мама готовить. Инесса забыла, когда мама ела последний раз, она садилась с Инессой за стол, смотрела в окно и только пила, плюхнув в чашку чернильного чая большущую ложку песка, иногда мама молча плакала; глядя в окно, предательские слизывала слёзы, когда они скатывались по щекам к уголкам рта. Один раз мама перепутала и насыпала сахар-песок во фруктовый чай дочери. Чтобы не расстраивать маму, Инесса давилась, но пила.

Инесса томилась и скучала, качаясь на скрипящих качелях перед подъездом, с малолетства она привыкла быть в саду: в садике много людей, а сейчас — два раза в неделю танцы, раз — ритмика, редкие в дневное время ровесники на детской площадке. На занятиях пообщаться-поболтать-послушать удавалось исключительно в раздевалке. Как назло дома сломалась магнитола, Инесса просила у мамы новую магнитолу и новые аудиодиски — в книжном магазине яркие обложки дисков так и манили. Мама не отвечала Инессе, она всё чаще ложилась на диван и лежала. Той первой шайбовской осенью Инесса привыкла смотреть на дальний лес. Их высотка на пригорке, если отойти от качелей, от детской площадки подальше (пусть мама и не разрешала), и ещё дальше за хоккейную коробку — внизу парк, вдали за парком маячил лес, он поднимался ярусами. Инессе мерещилась в том лесу здание. Многоэтажный терем как в мультике про кошкин дом. На самом деле, если приглядеться, просто лиственницы облетали, от ветра колыхались верхушки и получалось как бы видение. Инесса ежедневно старалась наблюдать за дальним лесом. Ей даже стало казаться, когда лиственные опали и больше не рябили, что терем видится ярче. Никто никогда не говорил о тереме в лесу. Инесса спрашивала и у Галины Мурмановны, и у мамы, и даже на хорео рассказывала девочкам. Все говорили — бредовое воображение.

Так прошла осень, снежно-мягкий молодой ноябрь под конец сменился сыпучим морозным колким ледяным снегом, снеговики больше не лепились — снова скукота. Но в самом конце года маме пришлось-таки пошевелиться — надо было одеть Инессу в синюю юбку на праздник — так сказали на ритмике, и мама села за машинку. Белую водолазку купили на вырост — маленькие размеры были раскуплены и на рынке, и в магазине, рукава и низ водолазки мама подшила вручную, а юбочка как обычно оказалась самая красивая.

Оказалось, что Новый год в Шайбе не волшебный, а колдовской. Иногда Инессе кажется, что именно шайбовский Новый год спас маму и, соответственно Инессу. Кроме озёр, расположенных по периметру города, залили множество катков во дворах. В городе, казалось, катались все жители от мала до велика. Мама разговорилась на горке с бабушкой какого-то «бешеного» мальчика и та объяснила, в какой стороне находится склад, где совсем недорого можно купить дорогие коньки — в ангарах за парком.

— Учитесь не на улице сами, а в ледовом дворце за минимальную плату.

— Нет уж, мы как-нибудь сами, — проскрипела тихо мама.

И Дед Мороз, которого тут все называли Льдом или Ледиком, принёс Инессе на Новый год коньки! Они с мамой так и не собрались ни в какой ледовый дворец учиться кататься, вот ещё! Пусть там теперь без них существуют! Противный дворец, и кофемашина там противная, и пирожные-корзиночки не сладкие, а машина по выплёвыванию жареных колечек пусть начнёт выплёвывать их горелыми!

Утром первого января, когда отшумели петарды и лишь редкие звуки проезжающих по шоссе машин напоминали, что город жив, Инесса с мамой вышли на ближайший от дома каток, к снегокату ремешком они привязали сумки с коньками. Инесса осторожно приоткрыла дверь на хоккейную коробку. Лёд оказался припорошен снегом — и не поймёшь, иссечён или гладкий. У борта, прямо на льду, лежал, тоже припорошенный, человек в пальто.

— Эй, — мама постучала по плечу человека как в дверь.

Мужчина промямлил что-то, перевернулся на другой (не запорошенный!) бок и — затих.

— Ладно. Вызову «скорую», — сказала мама и достала мобильник. — А то как нам, Инессусик, здесь кататься? Никак невозможно, пока человек помирает.

— Я не помираю, — прохрипел человек, он стал подниматься, и, казалось, рассвирепел, поскользнулся и снова упал. — Да не надо «скорую», девушка, ушёл я, ушёл.

— Вот и прекрасно, — сказала мама, смотря на экран мобильника. — Отползайте пожалуйста! Ну, Инессусик, дерзай.

Инесса уставилась на человека, в его большие на выкате глаза, с жёлтыми как у дворовых котов зрачками. Человек спросил, сколько время, засуетился, стал набирать в ладони еле двигающимися синюшными пальцами снег, стал хлопать себя по щекам, растирать их, затем попросил Инессу отряхнуть подол пальто и низ брюк. Затем раздражённо снял пальто — под пальто оказался удивительный свитер, по нему шествовали слоники, каждый по своей дорожке, слоники не пересекались, они шли и шли рядами каждый на своём уровне.

— У вас дорогой свитер, — мама реагировала на вещи быстрее чем чемпион по боксу на хук.

— Д-дда, — трясся мужчина, какими-то вялыми ужимками, встряхивая пальто. Он был худ, тощ, сморчкообразен, несмотря на высоченный рост. — Костюмер в нашем театре подрабатывала, повязывала такие вот свитерочки.

— Я узнала руку. Мы учились вместе. Но она ж уволилась, и давно уже.

— Так и я уволился, слонялся, в Шайбе-то всего месяц. Вы не находите его странным?

— Кого?

— Город. Этот город.

— Н-не знаю… Мы… тоже… недавно…

— А зря. Ледяные человечки по парку гуляют, знаете?

— Вот вам варежки, — мама сняла свои рукавицы, она их вязала в поезде ещё летом, пока они ехали сюда, в Шайбу, в город надежд, которым пока не дано было осуществиться.

Инесса смотрела, не мигая, на этого удивительного человека — он прокашливался, жадно закуривал, хрипло благодарил за варежки, униженно прощался, с поклоном, как в театре. Да и мама не спускала с него глаз, пока он не оказался за калиткой бордюра — как бы не упал, после объяснила мама свою пристальность. Инесса таких странных людей раньше не видела никогда. Взрослый, а про ледяных человечков байки травит. Валяется на льду как малыш, зажигает спичку негнущимися пальцами и — в удивительном свитере.

Инесса услышала какой-то сдавленный крик, плачь, ругань и сразу выбежала в калитку со льда, точнее — добежала до калитки и осторожно, по-воровски, выглянула. Мама наблюдала через борт — ограда маме по плечи, не то что Инессе — выше головы. За катком, за детской площадкой, стоял чёрный блестящий автомобиль. Большой человек в чёрном пальто, похожем на панцирь, ругался на того, кто совсем ещё недавно лежал у бортика на льду.

— Что ты трясёшься? Что трясёшься? В Новый год я должен волноваться и тебя искать! Да кто ты есть-то? кто ты есть, чтоб я, я! тебя искал?!

Человек что-то мямлил, ныл, всхлипнул и кажется заплакал, дальше стал оправдываться, но что он лопотал в опровдание, невозможно было разобрать. Тем временем из машины выскочила девочка в белой шубке и пушистой шапочке и побежала в направлении катка — Инесса спряталась сразу за калитку.

— Настя! Куда?! Кому сказал в машине ждать?

— Мне надоело ждать. Сам жди! — откликнулась Настя, но притормозила, видно послушалась.

Уф, выдохнула Инесса. Она почти сразу узнала девочку: та, которая отказалась назвать свою фамилию тренеру Виолетте.

— Да не ходи туда, кому сказал, там люди. Мы с тобой во дворец сегодня идём, забыла что ли: у тебя подкатка.

— Сказал «там люди», как «там собаки», — усмехнулась мама. — Ну и прекрасно, Ин. Никто не увидит, как мы учимся кататься.

Но девочка после слов «подкатка», крикнула:

— Сам вали на подкатку. Отстань! — И забежала на каток.

Она испугалась, когда увидела Инну с мамой, пушки на завязках шапки заметались сами собой. Настя растерялась, но вдруг приосанилась и сказала Инессе:

— Привет!

— Привет! — улыбнулась Инесса. Она обрадовалась пусть высокомерной, но знакомой девочке.

— Тоже на коньках? — девочка кивнула в сторону снегоката.

— Угу.

— У тебя куртка суперская! — девочка смотрела на Инессу восхищённо, Инесса улыбнулась, она привыкла: все её курткой восхищались, мама вышила снежинками, казалось, что пошёл снег и приклеился навечно на плащёвку, и каждая снежинка разная!

— А у тебя шуба красотища просто! — Инесса сказала, чтобы девочка не расстраивалась, хотя мама мех не любит, а Инессе мех нравится, он тоже кажется волшебным, если гладкий и мягкий.

— Это горностай. Его отстреливают в лесу. Надо целиться в глаз. Он только в дикой природе…

— Весь мех в дикой природе, разве нет?

Настя подняла руку, уже почти запротестовала, но не успела. На площадку вернулся странный долговязый человек и сквозь слёзы промямлил:

— Настенька! Папа зовёт! Пожалей папу, не расстраивай.

— Да пошёл ты, — отмахнулась Настя. — Кто ты такой? Ты — помойка.

— Нет! — запротестовала Инесса. — У дяди свитер волшебный.

— Да? — удивилась девочка и приказала: — А ну покажи свитер!

Мужик суетливо-подобострастно снял пальто. Настины глаза загорелись:

— Какой красивый!.. — и она как крыса из мультика про Нильса пошла за пошатывающимся мужчиной, хотя дудочки у него не было; вместо дудочки сработал свитер. Инессе показалось, нет!, послышалось, что у странного человека невидимая дудочка: совершенно точно он тихо насвистывает мелодию, волшебную мелодию!.. Всё тише, тише, тише… Машина газанула с места.

— Во наглые, — возмутилась мама. Всё это время она стояла вдалеке, отошла от Инессы, чтобы не мешать общению. — Заехали на детскую площадку! Как так можно?!

— Мама! А почему зверику стреляют в глаз?

— Чтобы шкурку не портить, но это далеко не у всех охотников получается. Существует сортность у меха для шкурок, которым в глаз не попали.

— И какой сорт у Насти?

— Ты заметила: она даже не спросила, как тебя зовут? Это некрасиво, невежливо.

— Она очень любит красивые вещи. А почему, мама, она гордится, что мех с диких?

— Просто бывает мех с животных домашних.

— А какой лучше? Дикий? Она же поэтому кичилась, да, мама?

— Наверное. Но я тебе по секрету, Инесса, скажу — на детские вещи идёт самый плохой мех.

— Почему? — Инесса и мама впервые столкнулась с таким повальным увлечением мехом в Шайбе. Тут и в шапках лисьих ходили, и в жилетках меховых по осени, у соседки Галины Мурмановны тоже была жилетка. Она говорила, что им много меховой «одёжи» привозят из соседнего города — из Пушноряда, старинного города охотников и пушнины.

Мама что-то ещё рассказывала о мехе, но Инесса не слушала. Она радовалась, что удалось поговорить с девочкой. Настя заносчивая, но такая же дерзкая как Лиза: как она командовала — смело, не боялась! Инесса бы так никогда не смогла кому-то так ответить. Это же стыдно и неприлично.

— Странный какой лежачий дядя, мама. У него жёлтые глаза как у кота.

— Не знаю, не увидела, печень у него больная. Ладно, Иннусёныш, давай кататься, а то снег начинается.

Встали на коньки. Мама каталась сносно, хоть и не очень уверенно, во всяком случае не падала, а Инесса… Как она мечтала о коньках весь декабрь, ей казалось, что она встанет на коньки и сразу покатит, как все, кого они видели на озере. Но, увы, ноги разъезжались, она еле ползла, цепляясь за маму сразу двумя руками… После Инесса отдыхала, сидя на снегокате, а мама чистили каток — чтобы было видно, где выбоины.

— Смотри под ноги и сразу станешь меньше спотыкаться.

Но снег настырно падал и снова маскировал ловушки для новичков — так мама прозвала ямы и кочки.

Город жил на катках в новогодние праздники. Это общее место, объединяющее развлечение, семейный отдых — и для молодых, и для не молодых, и для пожилых, и для совсем старых. Каждый день теперь они выходили на лёд. Оказалось, что дети, неумеющие кататься, в Шайбе тоже есть. Чей-то дедушка, хоккеист в отставке (он так представился), научил Инессу правильно падать и передвигаться — шагать по льду, поднимая ноги как солдат и расставив руки как канатоходец:

— Ты, девочуха, не старайся катиться. Иди, типа ты без коньков, и руки в стороны держи для равновесия.

Инесса стала так «шагать», и к Рождеству покатила по чуть-чуть, с мамой за руку, но покатила! Инесса быстро научилась скользить и отталкиваться, ей не нужны стали борта хоккейной коробки. Теперь они даже не боялись ходить на озеро. Хоккеист в отставке встретился им с мамой и на озере, похвалил:

— Отлично для начала, просто отлично. Продолжайте на лучшей ледовой арене «Палас». Советую отдать девочку в хоккей.

— Вы шутите? — спросила мама.

— Нет. Абсолютно серьёзно. С позатого года девочек во все группы берут, и бесплатно. Девочка в хоккее теперь карт-бланш. Идите, не пожалеете. В стране лига женского хоккея есть, а вы всё в своих предрассудках. Но, хочу предупредить — травмы будут.

— Мы подумаем, — испуганно произнесла мама и после этого разговора, они, если видели «полоумного» дедушку на озере, приветливо махали ему, но не приближались.

Под Старый новый год, с трудом поднявшись в восемь утра, Инесса с мамой стали собираться на ёлку в Дом культуры. Инесса предвкушала ёлку, шутка ли: она ещё не была в Шайбе ни на одной ёлке, ни на одном празднике! Ёлка на ритмике не в счёт, там Инесса со всеми показала танец под песню о хрустальном замке, размахивая пушистыми факелами с блёстками, после Ледик пришёл, подарил им всем билеты на ёлку, на которую сейчас мама с Инессой и топали. Хотелось не выступать в балетках, а сидеть в мягком кресле и в туфельках в зале, и смотреть на волшебство, чтоб Ледик был не один, а с Ледяночкой, чтоб на сцене был другой мир, как в телевизоре… А когда сам танцуешь и трясёшь шуршащей мишурой, разве это другой мир? Нет! Когда ты сам на сцене, не остаётся места волшебству. Инесса ходила в Дом культуры всю осень (в декабре из-за расслабона и маминого настроения пропустила пару раз), и конечно же знала здание хорошо, они с девочками бегали и на третий этаж.

Инесса находилась в предвкушении счастья; ни серое небо, ни мелкий точёный снег, похожий на мельчайшую паутину, связанную микроскопическим белым пауком из царства льда и снега, ни пронзительный ветер, не портили настроения, немного пощипывало горло, ну и пусть!

Множество деревьев вдоль улиц — сосен, елей и пихт, украшенных ледяными игрушками, поразили Инессу, да они просто преобразились на праздник, они обновились, центр города стал походить на лёд, который только что перезалили на хоккейной коробке. Соседка Галина Мурмановна ожила, приободрилась, стала такая же как летом и провожала их на праздник. Ещё при первом знакомстве она похвалилась: когда пришла совсем молодой работать в озеленительном главк, то обсчитывала накладные, а освоившись внесла рацпредложение — озеленить город не местными саженцами, которые по непонятной причине постоянно чахли и загибались, оторванные от леса, а купить стойкие сортовые, выведенные селекционерами в питомнике.

— Саженцы стоили очень дорого. На весь город не прижились только три: два погибли, один — украли. Я горжусь. Это была моя идея посадить у детских площадок и хоккейных коробок серебристые ели. И уникальные толстоигольчатые сосны у Дома культуры тоже я попросила посадить. Меня наградили. Я стала ударником труда. Меня ставили в пример, написали в газете. Спустя двадцать лет, когда деревья превратились в гигантов тоже написали статью: рядовой молодой бухгалтер подала идею засадить город саженцами из питомника; и закончили фразой — только математический склад ума мог просчитать всю волшебность задумки!

Тогда мама просто кивала. Потом уже, спустя годы, она поняла саму суть:

— А ведь Галина Мурмановна рисковала. Не прижились бы саженцы, её бы критиковали. Целый лес деревьев, бескрайние леса, а саженцы — из питомника подмосковного заказали. Всё-таки тогда думали головой. Заказали самое лучшее. Но странно, что все буквально прижились, тебе не кажется?

— Не знаю, мам.

Позже, когда мама прикупила квартиру над мастерской, она пригласила Галину Мурмановну стать бухгалтером её маленького производства. На вопросы Инессы, зачем она набирает таких старых: что Галину-Мур, что Зою Константовну, мама ответила, что у этих людей есть чувство ответственности, своя позиция, они могут принять решение и не станут юлить и увиливать, и обвинять других, если что-то не получилось. Найти человека, за работу которого можно быть спокойным, очень сложно, говорила мама, у меня до сих пор стресс от суда, хорошо, что судья тогда просто пожалела меня, рисковала и вела себя не по протоколу…

Инесса была не против Галины Мурмановны сейчас, но в первую их осень соседка настораживала. После улыбчивого приёма и частого летнего общения, осенью Галина Мурмановна вдруг стала отвечать односложно, вела себя не просто странно, а подозрительно. Ближе к октябрю Галина Мурмановна перестала появляться на балконе по утрам, любоваться клумбами и видом вообще. Однажды Инесса по обыкновению качалась на качелях и скучала в одиночестве; увидев, как Галина Мурмановна выходит, по привычке подбежала к ней и с детской непосредственностью стала жаловаться, что её «не взяли на конёчки». Галина Мурмановна не ответила, заспешила, заторопилась, тогда Инесса спросила насчёт цветочков, не надо ли чего ещё вскопать. Галина Мурмановна остановилась, пришла в себя, как проснулась, и стала жаловаться:

— Осенью плохо себя чувствую, Инессонька, не в духе я, устаю. Хочешь, честно скажу тебе?

— Хочу конечно! — обрадовалась Инесса.

Галина Мурмановна наклонилась к Инессе и проговорила тихо-тихо:

— Знаешь, Инессонька. Я чувствую связь с растениями, для многих растений осень — это смерть. И не надо мне говорить о перерождении, о цикличности и бессмертии природы, я всё это знаю. Я — не биолог, всего лишь бухгалтер на пенсии. Зимой у нас хорошо, но не осенью. Мне иногда мерещатся какие-то тени в нашем парке, и не я одна их вижу.

Не раз, и не два Галина Мурмановна и потом болтала и болтала про смерть растений, фитолампы и тени в парке, но мама считала, что это бредни — человеку хочется сказки:

— Всегда хочется верить, что зло будет наказано, вот люди и придумывают себе сказки, фантазируют.

— Но причём тут тени в парке и зло, мама? — Инесса протестовала против главбуха, у которого осенью портится настроение.

— Ой, не знаю. Да пусть ходят эти тени, — отмахивалась мама. — У каждого свои заскоки.

— Но почему Галина-Мур осенью еле кряхтит, а ближе к зиме щебечет совсем молодым голосом, не вяжется синичья трель с её морщинистой внешностью!

— Ой, да ладно! На ней ни жиринки! Доживи до её лет, посмотришь на свою внешность. А голос в возрасте может пропадать, это связки не здоровые.

— А тебе не кажется, мама, что у бухгалтера связки-то как раз не страдают, это ж не певец?

— Ой, отстань, Иннусёныш, достала.

В городе про тени слух тоже ходил, Инесса не раз слышала об этом и после, но считала это придумками девчонок и воспалённого воображения некоторых взрослых…

Чем ближе в тот памятный день подступали к Дому культуры, тем больше детей ряжом топали на праздник, на самый волшебный праздник. Более двух тысяч лет назад волхвы увидели звезду и сразу поняли, что надо идти в хлев к божественному младенцу — это всё Инессе Галина-Мур рассказала по дороге.

— А я в мультике смотрела, что чёрт перед Рождеством месяц украл с неба. И никаких малышей…

— Инесса! — улыбнулась мама. — Доставай свой билет.

Инесса и не заметила, как забежала в фойе. Восторг как волшебный вихрь не давал стоять на месте — Дом культуры стал новым, разукрашенным лампочками. Инессе хотелось пробежаться на третий этаж, оббежать весь дом, такой богатый, надёжный, в завитушках и с колоннами. Настоящий праздник начался, раз взрослые стали пропадать — многие родители оставались перед входом, напутствуя более старших детей. Мама остановилась в кассе купить билет, оказывается взрослым нужен отдельный билет.

Инесса забыла о маме, и о Галине Мурмановне, которой не сказала «до свидания» и «спасибо за компанию». Ёлка блистала, огромная, просто гигант, мигала и подмигивала не ледяными, а настоящими игрушками и игрухами, вокруг неё слонялись дети в красивой одежде и «уродской синтетике» — так называла мама яркие плюшевые комбинезоны с хвостами и ушками.

— Ещё не начали! — крикнул знакомый голос. К Инессе бежала девочка-дама, в кудрявом парике, историческом платье, с мушкой на толстой щеке в виде цветочка.

— Лиза!

— Инка! — Лиза обняла Инессу, постаралась поднять, Лиза, как и Инесса, счастлива: — Здорово, корова!

— Царица Елизавета! Ведёшь себя, как плебей! — к Лизе прытко торопилась её массивная бабушка, она была похожа на гигантский колобок.

— Привет! — Инесса тоже обрадовалась, но, как могла, старалась скрыть это — Лиза кричит неудобную правду в глаза. Сейчас как начнёт про фигурное катание болтать и хвалиться.

— Здравствуй Инночка, здравствуйте мама. — Бабушка Лизы улыбалась, она не знала, что Инесса никакая не Инночка. — Пока не начали, скоро музыку включат и не поболтать тогда.

— Извините, нам раздеться надо, переобуться. — Мама постаралась сказать это мягко.

— Внизу гардероб, мы вас проводим.

— Нет, нет, не утруждайтесь! — запротестовала мама, Инесса прекрасно видела, что мама не хочет с ними общаться. А Инесса несмотря на всё хотела!

— Вы не хотите с нами дружить? — Лиза спросила в лоб, без угрозы, без ноющих интонаций.

— Нет, что ты, девочка! — улыбнулась во второй раз за месяц мама. — Мы очень вам рады, тут у мамы потекли слёзы, она пожаловалась бабушке Лизы:

— И на фигурное катание нас не взяли, и в садик на очередь только поставили, скучаем, недавно переехали.

— Мы как раз по этому поводу вам так и обрадовались, — бабушка Лизы взяла маму Инессы за руку, двинулись чинно парами, как в детском саду: впереди девочки, за ними — тётеньки

— Мы вас всю осень вспоминали, — сказала Лиза и стала накручивать на палец искусственную кудряшку.

— Лиза! Парик грохнется!

— Ой! — Лиза отдёрнула руку как ошпарилась, и тут же загоготала: — Каждый день с меня этот парик сваливается, велик, и душно в нём, но царицы привыкли терпеть ради красоты.

— Ты чего? Каждый день сюда на ёлки приходила? — поразилась Инесса.

— Нет. Здесь в четвёртый раз, но меня ещё на другие водят. — Лиза поставила руки в боки, выпятила вперёд живот: — С меня ещё фамильный портрет нарисовали.

Вот везёт некоторым, думала Инесса, бывают же счастливые девочки: пузатые, а на фигурное катание их принимают, и повсюду водят, и портреты рисуют, а её, Инессу даже не сфотографировали…

Когда спускались по небольшой в четыре ступени лестнице в гардероб, бабушка Лизы жаловалась, что на лестнице она не видит из-за живота ноги, она вцепилась и в маму, и в перила, не переставая причитать и благодарить за помощь.

Галантный гардеробщик, в жилете, при бабочке, в белых перчатках как у фокусника с удивлением поднял бровь на Лизу с бабушкой, но ничего не сказал. Бабушка Лизы плюхнулась на лавку:

— Ох, хорошо, в фойе кресла такие мягкие, просиженные, мне нельзя на мягком сидеть, у меня спина. Раздевайтесь, запрели наверное, тут жарковато, и кто это догадался в подвале гардероб делать.

— Во дворце съездов тоже в подвале, — заметила мама.

— А это где?

— В Москве.

— Ах!.. — бабушка Лизы пренебрежительно махнула рукой, в том смысле, что нам и здесь неплохо, достала веер и стала им обмахиваться. Такой красоты Инесса ещё не видела.

— Да вы раздевайтесь, что вы одетые всё?

— Да, да, — кивнула мама. — Веер… Это же винтаж. Начало двадцатого или конец девятнадцатого?

— Бери ещё раньше… Как вас зовут?

— Розетта… Розетта Владимировна

— Какое совпадение! И мою бабушку Розой звать!

— Лиза! Помолчи!

— Нет. Это что-то необыкновенное, — мама не отводила глаз от веера. — Я не видела такого в жизни. В витринах музейных — да, но в жизни…

— Розетточка! Я коллекционирую веера. Этот — самый прочный и мой любимый.

— Надо бы подреставрировать. Кажется, вышивка вытерлась.

— Знаю, что надо. Но не доверяю, Розетточка, не доверяю. Разделись? Сдавайте! Какие у вас пуховики красивые! Белые. Белое плохой человек носить не станет. Пойдёмте. — руководила бабушка Лизы, и вдруг командным голосом добавила: — Инесса! Почему до сих пор не переобута?

Мама получила номерок из рук в белых перчатках:

— Надо же, — причёсывалась мама перед зеркалом. — С сентября тут Инесса занимается, а в гардеробе впервые, всё в раздевалке и в раздевалке у зала.

— Да. Тут гардеробщики видные. Из бывших хоккеистов. Видели же — челюсть у него вставная.

— Не заметила.

— Они все беззубые. Хоккеисты же. А у меня все свои зубы, все свои, кроме двух. — и бабушка Лизы оскалилась, как осёл в мультике про бременских музыкантов.

— А у деда нашего с двадцати пяти лет челюсть вставная, — рассмеялась Лиза.

Инесса снова чинно шла за руку с Лизой под присмотром мамы и бабушки, но поднявшись в фойе, они побежали к ёлке наперегонки: дети больше не слонялись, а вовсю водили хороводы.

— Надо же! — поджала губы Лиза и сжала обиженно руку Инессе. — Какое у тебя платье оригинальное!

Инесса улыбнулась. Нет, Лиза неплохая. И такие слова знает, прям как её мама говорит — «оригинальное».

— Это мама сшила, она у меня всё очень красиво шьёт.

— Но тут же картинка.

— Это она вышила на машинке, — Инесса дальше зашептала Лизе на ухо: — У мамы машинка за миллион тыщ, она сама по себе такие картинки строчит, по программе, а мама смотрит и всё.

— И пуховики тоже строчит сама?

— Да. Но пуховик мама вручную вышила.

— И пух настоящий?

— Нет, пальтишки наши не на пуху.

— На чём?

— Не знаю, забыла, как называется.

— А мы экипировкой торгуем. Сшить мало, главное — продать. У нас на рынке три точки. И костюм этот, в сэконде взяли, веришь? Всё никак костюм мой не выиграет. — вздохнула обречённо Лиза. — Гляди! Сейчас начнётся конкурс, хлопай мне, тут по хлопкам лучший костюм выбирают… В четвёртый раз без приза — обидно.

Дети в костюмах всё подходили и подходили под крыло Ледяночки — Лиза мрачнела. Инесса с удовольствием стала хлопать всем, а Лизе как можно громче, ну и любоваться на крылатую Ледяночку. В Шайбе Ледяночки — не внучки Льда, а зимние ангелы или феи. Инесса была счастлива, абсолютно счастлива: что не одна, что на ёлке, что скоро получит подарок и что билет подарил Ледик, а не как Лизе бабушка купила. И даже то, что Лизе всё-таки вручили подарок за лучший костюм, Инессу не расстроило. Если только чуточку. Да и то, потому что как минимум один костюм был лучше намного. Лиза погрозила кулаком смуглой красивой черноглазой девочке в костюме улитки:

— Ууу! Кристинка. С фигурки, — грозила кулачищем Лиза.

Глазастая девочка показала Лизе язык и очень похоже передразнила её.

— Дура. Завидует, — хохотнула Лиза. — Корова.

Ничего себе корова, подумала Инесса, девочка-то просто принцесса и такая тоненькая грациозная, как антилопа из мультика про злого султана-коротышку.

Они с мамой и сейчас частенько вспоминают тот рождественский день после ёлки… Мучная пыль сыпалась с деревьев при порыве ветра, солнце пробивалось сквозь стальную пелену мешков деда Льда — крылатая Ледяночка уверяла, что серые облака — настоящие мешки с подарками.

— Что-то голова кружится. Так есть захотелось, — мама остановилась и нетвёрдым шагом отошла с тротуара на снег, опёрлась о реликтовую сосну, самую старую сосну в городе, с прикреплённой табличкой на стволе. До сих пор, проходя мимо сосны, ставшей совсем необъятной, Инесса вспоминает ту далёкую сцену. То был миг перелома, миг возрождения. Мама попросила конфеты из подарка, которые дочке не нравятся. Инесса обрадовалась ещё больше, хотя больше было некуда. Она тщательно отобрала конфеты. Мама любит с белой начинкой и с нугой, и в белом шоколаде, и не любит чёрную начинку, горький шоколад, вафли в конфетах. У них с мамой до сих противоположные вкусы. Мама не съела, а заглотила конфеты, улыбнулась и сказала:

— Потопали, Инессусик, я тебе скажу, о чём мы с бабушкой Лизы переговорили. Они нас и в паспортном столе искали, представляешь?, и по базе в поликлинике. А мы и не знали, что кому-то в этом городе нужны.

— Мама! Но мы всегда на горке, каждый день, почему Лиза не приходила?

— Днём она в саду, а в выходные у них подкатки. Они вечером гуляют, а мы с утра, и у них другая горка, они далеко живут.

— У реки? У другого озера?

— Да. Где-то там. Ну пошли. Солнце, смотри, пробивается…

— Мама! Оно давно пробивается. Как мы вышли с ёлки, так оно нам дорогу освещает.

— Ну надо же, Инессёныш! Я и не заметила… Пока вы хороводы водили и представление смотрели, слушай что мне рассказала бабушка Лизы. Вся их семья работает на тех огромных складах, где лежат коньки, и всякое остальное обмундирование и оборудование. Бабушка Лизы стала меня спрашивать, были ли мы в краеведческом музее, видели ли картину народного художника «Игра в «клюки» на Кедровом поле». Я сказала, что да.

— Помню. Мы заходили в резную избушку. На картине — клюшки, мячик, трава, люди древние и лесок за полем, ещё сбоку косцы, косят траву. Ты ещё предположила, что июнь, раз сенокос.

— Вот у тебя память!

— Ты тогда поправила меня: не «косари», а «косцы».

Память… Что есть, то есть. Но после смерти Тимки Инесса поняла, что память лучше не иметь вовсе. Инесса, увы, никогда ничего не забывала. И в душе не прощала, внешне могла простить, но затаить обиду глубоко, отправить её в самый дальний уголок памяти — это характер, её черта.

— Вернёмся к нашему ненавистному фигурному катанию, — продолжила мама на кухне, похлёбывая вприкуску некрепкий чай. — Всё идёт к тому, что Лизу попросят уйти из группы фигуристов, их предупредили. Она там дерётся. Она тебя-то не била в хороводе, а в зале? — с опаской спросила мама. — Я-то всё с бабушкой.

— Что ты, мама! Ты разве не видела? Лиза очень нам обрадовалась.

— Они сами не рады, что ввязались в это катание, все в их семье работают, а тут Лизу надо на тренировки водить, сидеть, ждать, так ещё краснеть, и извиняться за Лизу перед побитыми. Потому что не извинишься, так и Лизу могут побить в ответ родители обиженных ею детей. И тогда дедушка, а он бывший хоккеист, предложил отдать Лизу в хоккей. Ты слушаешь, Инесса?

— Мама! Нам то же самое на озере советовал хоккеист в отставке! — Инесса замерла, сгорая от любопытства.

— Девочкам теперь можно заниматься хоккеем с мальчиками. Представляешь?

— Ма-ма! — Инесса хлопнула себя по лбу. — Это же в касках?

— Почему в касках?

— На стене буфета рисунок. Помнишь?

— В шлемах и масках-решётках, если уж на то пошло. Гонять что-нибудь палкой — одна из самых древних игр.

— Ага. Вместо коньков раньше к лезвиям приделывали ножи.

— Ну и память у тебя! Бабушка Лизы книжку нашла всю потрёпанную, про хоккей, мы с ней картинки рассматривали, пока вас со спектакля ждали.

— Они что, мама, хотят, чтобы я с Лизой дружила и на хоккей записалась?

— Да, Инесса! Они просят тебя заняться хоккеем. Лизе пара нужна. Упражнения на льду одинаковые для всех, выполняются по одному, а в зале всегда пара нужна. Лизу мальчики боятся, те, которые не боятся, то она их побаивается. Девочка, в общем, нужна ещё одна, и ты права — подружка.

— Хоккейная подружка.

— Инесса! Но будешь и в жизни с ней дружить.

— Она в саду. Как я буду с ней дружить? И вообще там одни мальчишки, и коньки у них мальчишеские.

— Нет, Инесса. Там ещё девочки есть, ещё пара, вы не одни, и старших девочек недавно набрали. Может, попробуем, Ин, рискнём? Всё лучше, чем дома сидеть. Они мне и с формой обещали помочь. Я сказала, что работу пока не нашла, туго у нас с финансами. Они готовы нам форму купить.

— И конёчки? Или можно на тех, которые Ледик под ёлку положил?

— Коньки обещали тоже.

Инесса обрадовалась, что не придётся тратить деньги, и даже мальчишеские коньки перестали ей казаться страшными.

— Но я же так плохо катаюсь! Мама!

— Я сказала, что ты неделю всего на коньках. Но оказалось — наоборот хорошо, Лизу будут переучивать. Ну как, Ин? Рискнём?

— Мама! Страшно. — Инесса всё-таки сомневалась, боялась: как это — хоккей? Как она будет играть в игру мальчишек, как это вообще — с мальчишками? Но ей нравилось, что они с Лизой будут подругами. И ещё очень хотелось научиться кататься на коньках по-настоящему, гонять кругами так, как бешеные дяди с клюшками на озере.

— Дедушка Лизы в чём прав? Если есть лига, значит скоро будет и сборная страны — не может же дедушка врать, он газету спортивную читает от корки до корки.

— Она что? Съедобная?

— Уф, Инесса! — нервничала мама, и Инесса этому радовалась, пусть мама нервничает, пусть злится, лишь бы не была больше вялой и безразличной, не была такой как раньше никогда! — Уф-ф, Инесса. Ну от первой строчки до последней читает, и тарелка у них на доме.

— Тарелка на доме?

— Уф-ф! Уф. Ну антенна. Ловит все спортивные каналы.

— Ловит? Как она без рук ловит?

— Всё, Инесса, слушай, не перебивай. Есть игры, и чемпионат по женскому хоккею, это спорт. За месяцы, что мы грустили, всех возрастов девчонок стали в Шайбе набирать, повесили объявление с приглашением для девочек в сентябре, а мы-то отбирались в августе и не появлялись больше, от дворца шарахались. Попробуй. Ты у нас человек командный, не то, что Лиза.

— Лиза тоже командный, она сразу со мной подружилась. А вот Настя, та в шубке, она вообще тренеру не отвечала.

— Лизу и выгнали из-за Насти, она эту Настю побила. Я тебе не хотела говорить.

— И правильно побила. Эта девочка зазнайка.

— Настя — дочка мэра города, ну или его заместителя, в общем — дочка.

— Мама! У него пальто как панцирь, помнишь? Тот большой!

— Да, да. Заехали на площадку. Странный мэр, если это был он. Стал какого-то алкаша отчитывать. Помнишь человек ещё на катке валялся, то есть спал, — осеклась мама.

— А кто такой алкаш?

— Ну пьёт кто вино и пиво, — мама замолчала и со выдохом резко сказала, как выплеснула: — И водку.

— Мама! Он необыкновенный, тот дядя с жёлтыми глазами, мы его отряхивали. Он не алкаш. Он волшебник.

— С чего ты взяла?

— Не знаю. У него лицо такое, как в сказках.

— Мда? И свитер у него. Человек, у которого такой свитер… мда… — мама напилась чаю, и совсем расслабилась, стала ленивой как тюлень. — Пойдём, Ин, в комнату, почитаем. Ты свои книжки, а я свои. Отдохнём давай.

Первые месяцы в Шайбе — одинокие, безденежные, с махнувшей на себя рукой мамой, остались позади. В Рождество закончилась чёрная полоса, в которую они с мамой сами себя загнали. Инесса в общем-то и не загоняла, но они с мамой одна команда, они с мамой друг за друга.

— Ну рисковые! Ну молодцы девчонки! — Дедушка Лизы стоял у машины и хлопал нога об ногу.

— У вас такие валенки необычные! С вышивкой, цветные, — сказала мама.

Инесса смотрела на валенки — сапоги же, а не валенки, но маме лучше знать, она спец. Что касается одежды-обуви Инесса с мамой никогда не спорила.

— Да это на складах у нас. Скоро весь мир в таких, — улыбался дедушка Лизы, изо рта у него валил пар, перемешанный с дымом: дедушка Лизы курил трубку; ароматный, а не противно-вонючий дым шёл из этой трубки.

— Не волнуйтесь. Сливовый табачок, безвредный для лёгких детишек.

— Да мы без претензий, — улыбнулась мама. — Ведите нас на просмотр.

И они пошли по скрипящему снегу, по узкой протоптанной дорожке. Инесса снова оказалась в ледовом дворце. И снова подмигнула ей буфетчица. Вряд ли она её узнала, но Инесса верила, что вспомнила.

Поначалу Инесса с опаской ходила на хоккей, ездила вдоль бортика с ещё несколькими мальчиками-новичками — на хоккей не проходило никакого отбора, в малышовые группы брали всех и круглый год. Каждую тренировку появлялись новые и новые лица, хоть лиц за маской было и не разглядеть, в амуниции не было понятно, кто мальчик, а кто девочка; мальчишки пробовали и бросали, кто-то переставал ходить — кто-то появлялся. Никто не обращал на новичков внимания, не смеялся над комичными шагами и падениями. Ноги уставали, и тогда Инесса просто стояла и даже сидела на льду и смотрела на тренировку. К марту группа, которую Инесса никак не могла назвать своей (мальчишки попались просто боевые тигры, они презирали девочек), наполовину поредела. Инесса всё реже бродила у борта, помощники тренера подъезжали к Инессе всё чаще и всё время что-то объясняли — Инесса добросовестно пыталась повторить. Наконец, в самом конце марта, Инесса на разминке стала кататься со всеми (то есть Инесса перестала отставать), её стали хвалить иногда. И оказалось, что перебежчики с фигурного катания, тех, кого сначала взяли, а после отчислили из-за бесперспективности, катались хуже Инессы.

— Переучивать вас одно мучение, — орал помощник тренера. — Два месяца не можете забыть, как на фигурке катались. Представьте, что впервые надели коньки.

— Какое впервые надели? Вы о чём вообще? — возмущалась Лиза, ей было обидно, что Инесса обгоняет её.

— Представьте, что впервые на льду! Я это хотел сказать! А фигурные коньки — это и не коньки вовсе. Запомнили: коньки есть хоккейные и беговые, а фигурные — это историческое недоразумение, зубцовая архаика, — вдалбливал тренер. То же самое он объяснял и в прошлый раз, и когда Инесса пришла. Вместе с тренером она возненавидела за эти два месяца «бесполезное фигурное катание». Инесса полюбила хоккейные коньки, у них и ботинок войлочный, под ступню подстраивается, правда они короткие, фигурный-то конёк ножку держит, но помощник тренера объяснил, что просто надо голеностоп «подкачать» и тогда мышца прекрасно заменяет высокий ботинок, шутил: «икроножная мышца — ботинок, который всегда с тобой».

— Насосом, что ли, подкачивать будете? Алле, гараж, нам по шесть лет тут, — выступала Лиза.

Но тренер никак не реагировал на её выходки. А вот помощник тренера пытался Лизу перевоспитать.

— Не понял. Кто тут тявкает? — помощник тренера стал расстёгивать шлем, первый признак, что его довели до ручки.

— Сами вы тявкаете. Тоже мне. Это ваша работа вообще-то — учить. И объяснять. Вам женщины нужны или где? Как вы собираетесь честь города защищать?

Оказалось, с первой тренировки по хоккею Лизу за такие замечания, выкинули за шкирку. На вторую не пустили. Но Лиза — это ж Лиза, она такой человек до сих пор. Если надо подлижется, и ей всё простят. Постепенно к Лизе привыкли, тем более, что семья принимала активное участие и в тренировках, и в воспитании, работала вместе с тренером. На хоккее наглость никогда не считалась минусом. У них с самого начала было упражнение: догнать соперника и толкнуть, сбить с ног. Лиза всегда сбивала с ног Инессу. В общем-то для этого Инесса и оказалась так нужна — для спарринга. Инесса и не думала обижаться, она была рада льду, подруге, ей нравилось катиться, состояние катания, ощущение скольжения, дуг — сам процесс. Спустя год Инесса носилась как молния, обгоняя намного Лизу, да и многих мальчишек. Осенью их уже расставляли для игр, пробовали разные амплуа и остановились на защите: и Инесса, и Лиза были очень крупными девочками, а у Лизы ещё и правый хват — очень ценное свойство.

Пошли вместе с Лизой и в школу, попросились в один класс.

Тимку Инесса заметила не сразу, где-то через неделю, в столовке. Он сказал:

— Я ж с хоккея. Ты не узнала?

Инесса не помнила его. Эти мальчишки все на одно лицо. Орут, дерутся — Инесса их по-прежнему сторонилась, а все спорные вопросы решала Лиза, Инесса редко дралась. В раздевалке Инесса ни на кого не смотрела, в скором времени для хоккейных девочек сделали отдельную раздевалку, отобрав комнату у фигуристов. Вот тогда Инесса и стала ловить на себе презрительные взгляды Виолетты Сергеевны. Лиза однажды даже сказала заносчивой тренерше:

— Думаете блатняк тренируете и можно на мою подругу так пялиться?

Тренер ничего не ответила, Лизу знал весь ледовый дворец и соседняя ледовая арена «Палас», все сотрудники, да и многие взрослые спортсмены, отмечали: «девочка очень активная».

Когда Виолетта Сергеевна после прочтения нотации о недопустимости хамства в разговоре с тренером, вышла из раздевалки, Лиза сказала:

— Меня с её фигурного катания вонючего отчислили с жутким скандалом. Там я поколотила эту Настю, ты её видела, она уже в перерывах между матчами катается, еле катит, корова, скольжение вообще нулевое. Правильно я ей дала по рогам. Перед ней все стелятся как не в себе. Извиниться я отказалась — всё равно я в отсеве. А родителям пришлось извиниться, у этой (тут Лиза сказала очень плохое слово) папа, он мэр города, тупой лосина.

Как Лиза могла «дать по рогам», Инесса знала на собственной шкуре. Как-то на тренировке, Лиза перепутала Инессу со своей обидчицей из соседней пары. Инесса была в одинаковом с той девочкой шлеме. Защита, панцирь, как мог защитил, но всё равно было больно, очень больно. Они друг друга узнавали по надписям на спине и на шлеме, Лизу в пылу сражения, в соревновательном угаре, клинило. Лиза не скоро, но научилась владеть собой; игнорила случайные тычки и пинки, когда её стали штрафовать удалением и пропуском игр — тогда рукоприкладство, точнее клюшкоприкладство сошло на нет, почти на нет — иногда сопернику и теперь достаётся по самое не горюй. Инесса до сих пор не знает, как же тогда пострадала Настя, если у них там на фигурном катании ни шлемов, ни защит на груди, впоследствии она так и не решилась задать ни Лизе, ни тем более Насте такой вопрос, зачем напоминать о неприятном…

Глава пятая. Профессиональное предложение

Первый костюм мама Инессы сшила по своей собственной инициативе, материал использовала свой. Костюм для мальчика Вани или Вано, как его называли. В ледовом дворце, в тот первый Инессин год занятий, произошла трагедия. В фойе рядом с буфетом всегда кучковались мамашки, бабушки и даже няни фигуристок и фигуристов — худосочных дрыщей, похожих на невесомые ошмётки-щепки, отлетающие от костра. Тётя Маша отличалась от других мам очень толстой попой, просто толстенной, и очень миловидным лицом, особенно Инессе нравились маленькие чёрненькие усики тёти Маши. Не то, что она была усатая какая, а просто Инесса заметила их, когда тётя Маша опустилась перед Вано на корточки и стала ему конёчки расшнуровывать — Ваня сразу в коньках бежал к буфету, он боялся, что ему не хватит пирожного безе, которое всегда разбирали первым именно фигуристы. Лиза сказала, что все фигуристы дебилы полные, а Ваня — самый первый из них. Инесса с Лизой сидели в это время за крайним столиком, потягивая коктейль из трубочек, а тётя Маша тут же с конёчками и с Вано своим. Этот Вано был тщедушным и худым, даже до ошмётка не дотягивал — но таким всегда зелёный свет в фигкатании. Быть здоровым крупным ребёнком для фигурки — катастрофа, крах, который испытали на своей шкуре и Инесса, и Лиза, но Лизе всё как с гуся вода.

Кроме Вано у тётя Маши появилась ещё и Марфа в беби-слиме. Такой кулёк, который тётя Маша носила на груди, сейчас бы сказали «личинка» или «опарыш», а тогда называли просто грудничком. И все во дворце с этой малюсенькой сопящей Марфой сюсюкались, разговаривали ласково. Инесса поняла, точнее Лиза как-то высказалась: чтобы всем нравится, надо быть грудничком, а потом — всё, никто не любит подросших особей человеческого рода.

— Кроме Настьки этой, её все любят, — морщилась Лиза. — У неё ж папа…

Почему тётя Маша ходила без коляски, а носила Марфу на груди в перевязи — никто таким вопросом и не задавался. Однажды в самый чёрный в своей жизни день тётя Маша привела Вано после занятий домой, расстегнула куртку, а Марфа — мёртвая, она задохнулась в куртке. Диагноз поставили на «скорой» — «синдром внезапной смерти», но мама Инессы считала, что тётя Маша нечаянно «придушила» свою дочку. Тётя Маша толстая, куртка тесная, вот ребёнок и не выдержал, задохнулся. С другой стороны — раньше же тётя Маша носила Марфу до дома и всё нормально было. Причина — что толку её искать, когда грудничка и нет уже на свете. И все в ледовом дворце, и Инесса, и мама, и буфетчица, и Лиза — все горевали. Розетта Владимировна подошла к тёте Маше и предложила сшить ему костюм на первые соревы, тётя Маша с огромной благодарностью согласилась. Во дворце были две портнихи, которые шили детям костюмы и ещё две, которые шили синхронисткам и взрослым катальщикам. Две портнихи, и только у них можно было заказать костюм ребёнку, они считались спецами, у них было имя, ну и плата соответствующая. Ваня выступил в своём костюме. Спустя месяц или два, вечером, домофон залился трелями. Инесса обожала эти звуки. Раньше мама предупреждала, если кто-то должен был зайти к ним. А тут впервые неожиданно — Инесса подпрыгнула от восторга. А мама испугалась, поднялась от швейной машинки.

— Может, Галина Мурмановна?

— Инесса! Она же соседка. Она в дверь звонит! Кто-то ошибся, или рекламу по ящикам раскидать. — Мама не тронулась с места.

Инесса ждала — дома всё решала мама, но на хоккее учили принимать самостоятельные решения. Инесса, помявшись, подошла в прихожей к домофону. Встала на цыпочки и нажала кнопку.

— Инесса! Зачем?

— Ты сама говорила, что бывают чудеса. А вдруг это чудо?

— Но это в сказках…

Теперь трынькнули в дверь, ненастойчиво, скромно. Мама со вздохом и недовольством пошла открывать, а Инесса вернулась в комнату.

— Надо будет отключать домофон, чтобы не мешали. — И тут Инесса услышала мамино удивлённое и испуганное: — Вы?!

Инесса стремглав кинулась обратно в прихожую. Инесса сразу узнала гостя. Она так и сказала:

— Я вас сразу узнала. Вы валялись на катке, когда мне Ледик первые конёчки подарил.

— Да валялся, — кивнул человек и улыбнулся. — Можно мне пройти?

— Проходите, — сказала мама. — Какая шапка у вас…

— Это ваша знакомая связала в комплект со свитером.

— А слоники где ваши? — спросила Инесса.

— Сгорели.

— Как сгорели? — испугалась мама.

— Заснул с сигаретой, на полу свитер лежал, перед сном я на пол бросил.

— Как все мужики, — улыбнулась мама.

Гость снял пальто, оказался стройным, гибким, лицо у него было чуть помятое, холёное. Он обратился к Инессе:

— Сейчас я шапку сниму, и ты увидишь уши кота.

Инесса поразилась, поверила. Но человек снял шапку, вязаную цветными узорами, и никаких кошачьих ушей у него не оказалось. Пусть даже накладных, на ободке.

— А где уши? — спросила Инесса.

— Потерял, — улыбнулся человек. — Чаю нальёте?

Инесса видела, что маме не очень хочется наливать незваному гостю чаю, но она, сжав губы, всё-таки пошла на кухню. Инесса видела, как то и дело мама посматривала из кухни в комнату: мама, когда они въезжали, специально так поставила плиту, чтобы готовить и видеть, чем занимается Инесса. Запел свисток на самом лучшем в мире любимом чайнике. Она как раз рассказывала о нём гостю:

— Чайник — первое, что мы здесь купили.

— А второе?

Инесса задумалась, даже озадачилась… Мама вышла с подносом, брякнула его на журнальный столик-треножник, расписанный под хохлому. Гость выпил чай залпом, налил ещё сам. Мама села за машинку, просто села, прокрутившись на табуретку к гостю. Инесса всё смотрела на гостя, на изящные его плавные движения, он сейчас очень красивый. Этот человек казался не таким старым, как там, на катке, где он почему-то лежал, глаза свои жёлтые не таращил, обходительный приятный.

— Я — Руслан Ибрагимович, хореограф в ледовом дворце. А вас как зовут?

— Розетта, — ответила за Инессу мама.

— А тебя, Инесса, я знаю, ты хоккеем занимаешься с Лизой.

— Да.

— Я по делу, Розетта и Инесса.

— Говорите, — Инессе мама отвечала «говори, а то у меня работа». Клиентам — «говорите, я вас внимательно слушаю, нет-нет, я совсем не занята»… Клиентов тогда было очень мало. Все они появились после Ваниного соревнования, но уже поступали угрозы от правильных дворцовых портних с именем. Перед каждым заказчиком мама старалась быть вежливой до невозможности. А тут новый вариант — «говорите» — не очень-то любезный.

— Вы сшили Ванюше комбинезон?

— Да, это мама сшила, — выпалила Инесса. — Вано был молния, пронзающая всё вокруг, а всех, кто на Ваню посмотрит, молния ударяет, и сжигает, и испепеляет. Обычная колдовская молния.

— Скажите, а кто придумал образ?

— Так мама и придумала! — с готовностью ответила Инесса, и кажется мама была этому рада.

— И эскиз есть?

— Нет. Я не рисовала эскиз. Я по собственной же инициативе.

— А обыкновенно рисуете эскиз?

— Да. Если заказчик просит.

— Мама техникум лёгкой промышленности закончила! — похвалилась Инесса.

После скучных разговор о мольбертах и модельерах гость продолжил закидывать вопросиками:

— А музыку для программы сколько раз слушали?

— Вообще не слушала, я и программу не знала.

— Как так?

— Понимаете, мне захотелось сделать маме Вани приятное, мы все были в шоке, даже подружка моей дочки Лиза…

— Лиза, которая всем хамит и посылает в пешие путешествия?

— Очень жизнерадостный ребёнок, — мама никогда и ни о ком не отзывалась плохо, — Лиза и та расплакалась. Никто не думал, что такое возможно, понимаете? Дети впервые столкнулись со смертью… И я представила, что жизнь раскололась на «до» и «после» понимаете? И вот такой родился костюм… Сам родился.

— Так уж и сам?

— Да.

— Я предлагаю вам сотрудничество.

— За процент? Не надо. Я не нуждаюсь в посредниках, — мамино лицо стало жёстким, непреклонным, губы тонкие, рот — щель.

— Нет, нет: вы меня не так поняли. Без всякого процента и на ваших условиях. То есть всё ваше в смысле финансов.

— Д…д…да-а-а, — после мама рассказывала, что ей стало жутко неудобно, ведь тогда на хоккейной коробке, она решила, что валяется бомж, пускай и в приличном пальто и в свитере, который вязала её сокурсница — одна из лучших ручниц-вязальщиц. А гость оказался не тем, кем казался, без его протекции остальные портнихи города, задействованные в шайбовском бизнесе по пошиву костюмов, её бы не пустили, могли бы вредить.

— Видите ли. Во дворце есть такая девочка — Настя, вы её видели тогда, когда я на льду валялся первого января, она ещё из машины выбежала.

— Настя — дочка большого дяди.

— Да. Она дочь сотрудника администрации.

— Не скромничайте. Она же дочка мэра. — Улыбнулась мама.

— Пока заместителя главы администрации, но скоро он станет мэром. Так вот: я её личный хореограф, ну и буду помогать другим нашим фигуристкам ставить программы, по мере загруженности. И мне очень хотелось бы, чтобы костюмы ей шили только вы. И ещё — готов вас рекомендовать, советовать, если вам это надо, всем девочкам.

Руслан Ибрагимович долго сидел, разговаривал и с Инессой, и с мамой. Инесса про себя прозвала его Кот. А потом оказалось, что все его так зовут, он со всеми шутит про уши под шапкой…

Мама пожаловалась Коту на отлуп в фигурном катании, Инесса показала, как сама занимается растяжками:

— Чтобы не задавались. А то фигуристы всегда задаются, — пожаловалась Инесса.

Она и станцевала Коту. Инесса часто тогда танцевала дома, вспоминая походы на ритмику и хорео в дом культуры. Кот всё похвалил: и танцы, и растяжку. И заметил, что в хоккее больше перспектив, рассказал о своём театре, и об интригах, из-за которых он оказался за обочиной жизни, горячо стал доказывать, что в фигруке то же самое, помноженное на амбиции родителей — Инессе просто повезло, что её не взяли, пусть другие себе психику портят и ломаются в прямом смысле слова.

— Но в хоккее ломаются ещё больше.

— В женском же запрещены силовые приёмы, разве нет? — задумался хореограф.

— Не знаем мы, вид новый, да и выбора особенно нет.

— Это верно. Но не жалейте о фигурке, умоляю! Хуже лишь в балете, да везде субъективность, в бальных танцах, в спортивном рок-н-ролле, нужно выбирать честный популярный спорт.

Теперь они с мамой посещали соревнования фигуристов, сначала — скрепя сердце, а потом привыкли. Инесса сидела рядом с мамой, жевала что-нибудь вкусное. Редко, но она узнавала детей, с которыми когда-то проходила отбор. Выступления фигуристов оказались на редкость скучные, никто не кричал «шайбу-шайбу!» как в «Паласе», никто не свистел, иногда хлопали. Вот синхронистки катались интересно. Их было сразу много на льду, они катили красивыми дугами, создавая на льду фигуры. А фигуристы корячились поодиночке и, ещё и постоянно шлёпались, начинали ныть, ревели и даже истерили после выступлений. У Инессы в группе хоккеистов мальчики тоже ревели, но у них случались такие драки в раздевалке, просто побоища, от боли плакали, а тут — от обиды. Всё что-то у этих недофигуристов не ладилось: ошибки на скольжении, дорожке, у новисов с оборотами² «вечный бой» и с преротейшнами³ — как пожаловалась одна нервная бабушка. Мама что-то помечала в блокноте, говорила, что костюм должен быть второй кожей, чтобы фигурист о нём забывал; мама стала много рисовать и чертить на клетчатой бумаге конструкции, заказывала толстые каталоги, ткани, прочие аксессуары и фурнитуру; в заказах материалов оптом, ей помогали родители Лизы. А после у мамы появился компьютер и интернет, и она стала выбирать материалы по всему миру.

После посещения Кота Инесса стала гордиться, что у неё такая мама. Пришёл на дом договариваться хореограф этой важной девочки Насти! И был такой вежливый, согласный на все условия. Чем дальше, тем больше завораживал её ни в коем случае не мир фигурки, но мир шитья для фигуристов. Висящие на гвоздиках лекала, гудящий оверлок, гремящая лекальная бумага, манекены — портновские обрубки-ампутанты, и другие — похожие на людей, с головами… Инесса сама вырезала ножницами дырочки на лекалах, протягивала в дырку кромку от сетки или бифлекса, делала специальную петлю, вешала на гвоздики, с удовольствием читала буквы на лекалах: Аня-царевна, Лера-сова, Саша-гапак, Кристина-русалка. Инесса рассматривала рисунки на главной детали, как правило переде, на лекалах мама обязательно отрисовывала модель, мама утверждала, что это такие правила в мире моды. На Настиных комплектах мама не рисовала, эти комплекты висели на отдельно прибитой планке и получили название «мэрские». Все эскизы костюмов Насти лежали у мамы в секретном ящике старой швейной машинки со столом, мама установила её для красоты, как декор помещения, хотя машинка была рабочая — та тихая ножная, на которой маме приходилось шить в Москве после решения суда. Часто ночами мама стала смотреть видео с выступлением фигуристов, их приносил Кот. Если назавтра не было утренней тренировки, мама разрешала смотреть видео Инессе. Так Инесса узнала всех чемпионов фигурного катания, начиная с махровых годов. Обращала мама внимание в основном на костюмы. Мама почти всё критиковала, лишь в платье одной фигуристки от дома Валентино за десять тысяч долларов мама изъянов не нашла, мама очень горевала, что эта фигуристка так и не стала олимпийской чемпионкой — получалось, что платье такого изысканного бренда не принесло удачу, маму это очень волновало: почему так произошло? Мама сделала неутешительный вывод: костюм важен, но фигкатание прежде всего спорт, а не театр, она не волшебница и не может заговорить костюм на удачу, но как же и маме, и Инессе хотелось, чтобы именно их костюмы приносили только удачу, обязательно удачу и даже призовые места, что даже на региональном уровне было почти нереально, всё-таки Шайба — город хоккейный, а фигурка — просто приложение. Поэтому и тренеры-то в ледовом дворце ходили такие важные, строили из себя не пойми чего — только во дворце у них и был авторитет, а на серьёзных турнирах важничали исключительно тренеры синхронисток, остальные же имели несколько прибитый (тщательно скрываемый под маской высокомерия и каменной мимики) вид на фоне именитых тренеров лучших клубов и спортшкол страны.

Когда Инесса училась во втором классе, дед Лёд принёс ей роскошные подарки: и модную куклу, и много дисков с мультфильмами, новые диски для магнитолы и даже розовый хоккейный шлем. Постепенно Инесса переехала жить на кухню, а вся квартира превратилась в швейную мастерскую. На стеллажах лежали рулоны тонких материй, на штырьках, торчащих из стены, разместились бобины с нитками всех оттенков спектра. Прозрачные мешки с переливающимися блёстками кичились на полках третьей комнаты. На потолке установили огромный пропеллер, а на балкон вывели трубу, мама называла её вытяжкой. Балкон превратился в отдельную мастерскую, мама клеила стразы на балконе и расписывала акрилом ткани. Она надевала специальный намордник-респиратор, защитные очки, а на руки — невидимые перчатки. Процесс наклеивания был самым трудоёмким.

Но потом в мастерской появился другой клей, не такой вредный, надобность клеить на балконе пропала, но труба-вытяжка по-прежнему вела на балкон — работала в цеху постоянно. После появились самоклеящиеся стразы, стразы на паутинках с заданным рисунком, но лучшие камни-стекляшки по-прежнему продавались без клеевой основы. Инесса росла и всё чаще помогала маме с наклейкой страз. Постепенно к ним домой стали приходить не только фигуристы, но и бальные танцоры и танцовщицы с невыполнимыми просьбами — например, чтобы заломов на рукаве фрака партнёра при поднятии руки не случалось. Но мама как могла старалась исполнить нереальное — как Золушка, надевающая туфельку на лапу сестры, и всё-таки получилось минимизировать заломы в динамике этих бальных кривляк из Дома культуры. Дальше стали приезжать: сначала из соседнего города Пушноряда, а потом из далёких мест. Инесса летом не страдала от скуки, в перерывах от сборов и лагерей, она всегда помогала маме. Училась кроить на длинном пятиметровом столе, училась потихоньку и шить, но главными оставались стразы. Это был целый мир, другой мир, необыкновенный. Сказка наяву. Очень трудоёмко, нудно, но за монотонной работой Инессе лучше чётче, яснее, думалось. О чём только она не передумала за этим столом рядом с балконом! Обо всём на свете! И об играх, о Лизе, много думала о Тимофее… Случались моменты, что всё время, пока обклеивала платья и купальники, думала о Тимофее, об их отношениях, которых практически и не было, не считая прогулок и постоянных переписок.

Глава шестая. Ненавистная муза

В скором времени Инесса и Лиза заметили знакомую «маленькую музу льда» на афишах и рекламных плакатах — семилетнюю Настю узнал весь город. Девочка Настя, дочка уже не вице-мэра, а мэра, открывала все хоккейные матчи, выступала на праздниках, на открытых катках, и на озере. Все умилялись милой девочке. Во дворце знали, что глазастенькая смуглая Кристина намного лучше Насти, но это только во дворце, город же узнавал одну Настю. Поначалу к Настиным костюмам — самому ценному, что было в мастерской, — мама никого не подпускала. Но когда стала «зашиваться», то стразы стали полностью Инессиной обязанностью, правда Настя об этом даже не догадывалась, никто не мог и представить, что маленькой Инессе доверяют обклеивать Настин костюм.

Настя была не как все — не из простых смертных, настоящая муза города, и действительно муза льда — поэтическая и неприступная, воздушная и нереальная, неземная. Её возили всегда на блестящей чёрной машине, Инесса не разбиралась в марках, зато в них хорошо разбиралась Лиза. И каждый раз, провожая взглядом «крутую тачку», Лиза говорила.

— Жаль я её тогда не убила. Череп этой корове надо было проломить. Никогда себе этого не прощу.

Настя стала звездой города с детсадовского возраста, впрочем, в детский сад она не ходила, да и в школу тоже — находилась на домашнем обучении. В школе проходили рассказы и повести, как у детей дворян были домашние учителя, вот и к Насте учителя приходили, и репетиторы, наверное, тоже. Инесса знала весь режим Насти — все сплетни о Насте докладывала Лиза, всегда с осуждением, но Инесса не удивлялась и не поражалась; Лиза досадовала, а Инесса просто следила за событиями.

Когда у мамы первый этаж стал полностью мастерской, а жить они стали этажом выше, Настя стала приезжать к ним на примерки (раньше к ней ездила мама, точнее заезжал Кот, их везли на служебной машине с сиреной на крыше), оказалось, что Настя проста в общении, мила, мама говорила, что это самый шик в воспитании — не показывать, что ты лучше других. Да: Настя была отлично воспитанной, не гордой, тактичной, корректной, деликатной, в ней не было вероломства, присущего «небожителям». Впервые Инесса столкнулась не с зазнайством и пренебрежением, которым грешили другие благополучные заказчики, а с тщательно завуалированным превосходством, очень тонкой гранью, где вроде бы человек прост, а в то же время совсем не прост, это прочитывалось в уголках губ, в повороте головы, в осанке, в том, как Настя почти незаметно бросала взгляд на подставку-постамент, на который ей необходимо было подняться, чтобы выровнять низ платья — взгляд был настороженный: Настя оценивала — не навредит ли ей постамент, не заразится ли она чем-нибудь — ведь на подставку ступал до неё неизвестно кто. Такой же взгляд Инесса как-то заметила на награждениях, когда Настю с её недокрученными двойными флутциками с неясными рёбрами поставили над Кристиной, отпрыгавшей без ошибок и старшие, и младшие прыжки, и к тому же докрученные высокие пролётные аксели, один, понятно, через ойлер с тулупом. То есть, Настя и высшую ступень пьедестала внимательно осматривала, прежде чем на неё встать. Она опасалась вредительства в обычном окружающем мире, мире бедняков, простолюдинов, да и, что там говорить, мошенников, бандитов, разъярённых дедов-болельщиков кончено же посещавших соревнования фигуристо и буравивших девочек сальными взглядами. У Насти было своё окружение, свой мир, она жила в сказке наяву, но иногда приходилось появляться и в реальности. В Настином мире махали заискивающе хвостами выхолощенные сторожевые псы, повара колдовали над необыкновенными блюдами, составленными эндокринологами-диетологами, горничные перестилали хрустящее постельное бельё, а зубные доктора полировали голливудскую улыбку; в этом другом мире отец с друзьями ездил на зимнюю охоту в Пушноряд на кабана, лису и разных куньих, а мама появлялась на праздничных мероприятиях, где её самая лучшая в городе кондитерская занималась вроде бы благотворительностью, на самом же деле все расходы оплачивались из городской казны сторицей. Дом у Насти с бассейном, выложенным по дну (опять же по информации Лизы) мозаикой «купание нимф в реке». Лоск не напоказ, внутренний полный комфорт, и внутренняя свобода человека, не знающего отказа ни в чём (ни в чём, понятное дело, разумном, а не фантастическом), помноженный на абсолютно недосягаемое владение собой — что называется порода, — задели Инессу во сто раз больше, чем претензии нервных богатых мамок к негармонично наклеенной стразе. «Страза не на месте», — куксились мамки как обиженные девочки, Настя же и не смотрела на костюм, за неё это делал Кот. За Настю делали всё и судьи: моргали все недокруты, рёбра, корявые бильманы, гуляющие оси и не вертикальный корпус — вытягивали компонентами. Надо отдать должное Насте — растяжка и вращения у неё были близки к идеальным и карандаш лучше, чем у Кристины, и коронный бауэр недосягаем, но этим и заканчивались все преимущества. Сколько занимались с Кристи, а сколько с Настей — небо и земля. Настя была абсолютно механистична, катала хуже по качеству шагов, в технике уступала тотально… Да, как могли чистили Настю, да, хорошие руки, удивительные программы и костюмы, но при этом она была совершенно механистичной, если не всегда, то в абсолютном большинстве прокатов, хотя катила она очень хорошо. Кристина же — такое соединение с музыкой, когда она чисто катает, которая вгоняет в транс. Но эту черту легко убить, и Кристину убили. Настя, когда оформилась, постепенно стала ездить медленнее, руки, правда почти как были, так и остались, вращения перешли на третий уровень, а ставили по-прежнему четвёртый, то же и с уровнем не ахти уж каких дорожек. На показалках, а не соревах, Настя ездила со скоростью хромого пешехода, но явно организованный десять лет назад хор из мальчиков-хоккейных дедушек впрягся в едином порыве и помог Насте пережить пубертат почти без потерь. Насте как тепличной девушке стало не хватать характера. Кристина за прыжки боролась до конца, не позволяла себе ни малейшей слабины, она должна быть чемпионкой в регионе. Настя же могла позволить"бабочку"на показалках. Ну хотя бы дупель сделала, вкрутилась по максимуму, пусть и с падением. Как можно целиком отдать элемент без борьбы за него? Болельщики же крюка от выкрюка не отличают, но у них у всегда есть мнение. Кристина не сдавалась до последнего, она не понимала, что в фигурном катании нет места простым смертным, она стремилась тоже стать звездой, пусть и не музой, она тоже хотела открывать хоккейные турниры — ведь она это объективно заслужила, Кристина тоже была высокого мнения о себе, гордая, заносчивая, стабильная, волевая — без воли в фигурке делать нечего всем, кроме Насти. Но кончилось всё как водится разочарованием. Кристина из кожи вон лезла, старалась-старалась… Перестаралась… Получила травму, хотела прыгнуть выше головы. В итоге порезала вены, лежала в больнице, после этого ушла в синхронку, быстро стала солировать, хоть и была побита бывшей солисткой, но что побои, тем более от женщины-почти ровесницы, красавице, которая в семнадцать решила выпилиться из-за отсутствия признания местных болельщиков, из-за информационного бойкота — ведь все СМИ были на зарплате у мэра, а Кристина все годы верила, что она талантливее, заявляла и заявляла о себе, но без админресурса в Шайбе это нереально — все с ума сходили по Насте и больше людям, плебсу, публике, болельщикам никто не был нужен. Кристину знали, но она была просто Кристинкой, а не музой и воплощением мечты, она была вечной соперницей Насти, её проигрышу всегда радовались неуёмные хоккейные болельщики, Настя считалась ангелом, а Кристина даже не падшим ангелом, а дьяволом во плоти, мешающим Настеньке навязчивым соперничеством. А как все радовались, когда Кристину настигла травма — соперница получила по заслугам, Настю же при травме все жалели, ждали её выхода на лёд как древние люди первого полёта в космос. По закону высшей справедливости, в который Инесса с годами верила всё меньше, Кристя выиграла бронзу чемпионата России с командой синхронного катания, и её блестящее солирование в том числе способствовало упорной борьбе за третье место — судьи на первенстве страны как могли тащили на третье место команду с именем, но не дотащили, среди них попались и почти честные, почти земляки из Пушноряда, почти уроженцы Шайбы. Кристина после бронзы как-то успокоилась, но что-то в ней надломилось навсегда — вера в людей, в беззаботную жизнь, не стало и уверенности в своей красоте и привлекательности, а Кристина была очень красива тяжёлой южной красотой. Кристина стала после шрамов на запястьях ещё более заносчивой, насмешливой, высокомерной, злой-презлой, даже губы у неё сузились от постоянной гримасы покерфейса, столько лет сжимала зубы и натянуто кривилась на втором пьедестале… Так о чём это Инесса? Вечно левый приток мыслей охватывает, забываешь об основном потоке, и уж тем более не помнишь о русле — с чего началось думаться о Кристе-то?

Ах, стразы и мамки… Что значит место стразы, когда их сотни и в большинстве своём просматривается тенденция хаоса, выплеска, случайности — мамки не могли объяснить. Но вкус обывателя нельзя перевоспитать, объясняла Розетта Владимировна, и всё не устраивающее заказчика, переделывалось. Вообще-то мама считала, что стразы — зло, они забивают костюм, у неё были идеи получше, иногда простое платье сложнее сшить, чем многослойное, на котором все сверкает и переливается. В многослойности можно спрятать какие-то дефекты. Лаконичность же оголяет работу мастера. Но пока приходилось уступать традиции, вкусу толпы — хоть фигуристы и каста, но программы ставятся на широкого не очень образованного зрителя, чтобы был отклик в сердцах, как говорится. Заезженные модели костюмов в фигурке — то же, что и заезженные композиции, где самого фигуриста, его личности не видно даже близко, только то, что в нее вдалбливают, заезженные вусмерть темы, от которых уже тошнит, бесконечные лебеди всех цветов и мастей, копипасты с программ чемпионатов страны. Если уж музыка"оригинальная" — Кот, что называется, решал выразиться, то невыразительная и нехитовая. Чем больше ограничений по ритму музыки и зрительскому вкусу, тем сложнее. А Кот специально ставил выигрышные программы лишь Насте, ну и синхронисткам — они ж Насте не соперницы.

Инесса раздражалась дико на замечания по стразам, она вкладывала в каждый костюм частицу себя, приходилось переклеивать так, что терялась изюминка. Заказчик всегда прав — за якобы ошибки мама извинялась, как могла, обещала сшить следующий костюм за полцены — это пошло ещё с тех времён, когда мама боялась перечеркнуть свою репутацию скандалом. Тактика подобострастия, зависимого положения, собачьей преданности, облизываний-извинений — самая верная, хоть и унизительная. Клиент, даже если рассержен, вернётся за полцены, а даже если не вернётся, то значит совсем шиза, и скатертью дорога, но как правило возвращались. Сейчас благородное поведение стало своего рода визитной карточкой мамы и гарантией её порядочности, не рвачества. На самом деле, мама ставила претенциозников в штрафную, самую долгую очередь, об этом они не догадывались — им казалось, что все ждут по семь-восемь месяцев, да и полцены сейчас стоило как три цены раньше. Сарафанное радио по-прежнему никто не отменял, в случае конфликта вердикт был бы жесток, но когда репутация наработана, не так страшно. Даже сейчас мама не могла избавиться от неадекватных заказчиков. Повышение цен сразу уменьшало количество неадекватов, но они попадались всё равно. И приходилось их убалтывать так же, как в те времена, когда без заказов Инесса с мамой не выжили бы. Инесса старалась сделать как можно лучше, а вместо «спасибо» — претензии…

Но Инесса, болела за многих заказчиков, жалела их, знала с самого начала, что скоро всё у них закончится — или придётся переезжать в столицы, или просматриваться в команду синхронисток, туда попасть тоже сложно. Пусть порадуются на соревнованиях, думала Инесса, снимут всё для семейного архива, для соцсетей — единственное, что останется у них как память занятий, ну и ещё травмы, травмы в фигурке неизбежны. Каждое выступление для обывателей как семейный праздник, они к нему готовятся, тратят последние деньги. Инесса знала: чем раньше уйдёшь из фигурки, тем больше сохранишь нервов. Хорошо, что её не взяли сразу. Лизу, вот, выгнали через полгода. Через год бросили ещё некоторые, кого убедили, в отсутствии способностей. Они там все в фигурке вруны. Тренер Виолетта Сергеевна доказывала маме, что у дочки огромный рост, а Инесса не выросла. Значит, тренер ошибалась; Виолетта до сих пор, встречая Инессу во дворце, отводила глаза — Инесса стала постоянным напоминанием о непрофессионализме, вечным укором. Виолетте было бы наплевать, но она зависела от мамы Инессы, наверное она жалела, что так тогда себя вела. Инесса же ненавидела Виолетту, но мило улыбалась — самая верная тактика, самая опасная, Инесса верила всеми фибрами души, что кара настигнет Виолетту за то, что она убила в ней пятилетней мечту, не разрушила, но нарушила веру в себя.

Инесса знала: мерцание страз закабаляет, подчиняет себе, и ты уже не можешь вырваться из фигурки до конца, даже если и понимаешь, что фигурка бесполезна, что это зло и уверяешь всех, что фигурки для тебя не существует. При неблагоприятном опыте в фигурке у Инессы бы осталась надежда на синхрон, на синхронное катание. Пусть она зыбка, но она была бы. Кот прав: иногда лучше не начинать, чем страдать как Кристина. Но Инесса чувствовала — она могла бы стать синхронисткой ничуть не хуже крайних, она командный человек и не подвела бы. А если бы не стала? В хоккее они с Лизой звёзды, это верно, может и хорошо, что так всё вышло, наверняка хорошо. Инесса наблюдала: мучения неуверенности в собственных силах, ощущение неизвестности в будущем сопровождают всех, пока они тренируются. Они говорят: тренируемся для себя. Н это враньё. Разве можно для себя убивать голеностоп и получать усталостные переломы, разве можно отказываться от ужина, а в детстве, от морожки и торта?! Нет, всё это враньё. Один раз не пройдя отбор, Инесса оказалась случайно в хоккее, так сложились обстоятельства, можно сказать судьба. Но судьба могла бы быть и другой, такая во многих американских фильмах красной нитью проходит идея. Инесса знает, что лёд — наркотик, он таит в себе и красоту, и разочарование. Поэтому сумасшедшие деды, бывшие шайбовские красавцы, такие неуёмные. Городу приходится тратить для тихой, завуалированной борьбы с ними средства и ресурсы — они на чемпионатах по фигурке болеют как на хоккее. Во льду есть магия. А в шайбовском льду точно ещё и колдовство. Инесса уверена, что терем где-то вдали, в зыбких проплешинах осеннего пролеска, мерещился ей вроде как на самом деле, он точно был… Кто-то из того терема сделал так, что Инессу стали искать родители Лизы, кто-то из того дома нашептал Лизиному дедушке об идее создать женский хоккей в Шайбе.

Но если отмести от себя мракобесные мысли, то всё равно что-то удивительное, не похожее на другие виды спорта останется. И это что-то скольжение, это вроде как идти по воде, пусть все апостолы на свете и их учитель простят Инессу о таком сравнении. У Инессы в хоккее — скорость и рисунок игры. В фигурке — рисунок катания, и когда-то именно рисунок стоял на первом месте. Давным-давно женщины отвоевали себе это вид, а потом и короткие юбки⁴, и правила изменились, но рисунок важен до сих пор, и задействование всей площади льда.

Мама — уникальный талант с золотыми без всяких художественных переносов руками оставалась для клиента обслугой. Раньше обычной портняжкой, теперь престижной портнихой, у которой «все фигуристки шьют». Мама, дисциплинированная, аккуратист в кубе, чистюля из чистюль вплоть до паранойи, человек тонкой душевной организации, склонной к депрессии, принимающая близко к сердцу любое замечание, любое обидное слово, мама, так и не научившаяся за столько лет карьеры не обращать внимание на подколы, уколы, сплетни и оговоры, в общении со всеми без исключения клиентами играла роль простоватой услужливой белошвейки, добротой и домашностью располагала к себе, общалась, подстраиваясь под уровень клиента, мама неплохая актриса, раскусил её только Кот, да и то не сразу… Мама много времени проводила с Котом, особенно поначалу, когда надо было раскрепостить Настю, чтобы понять, какие программы ей ближе и какие костюмы станут второй кожей. Ещё мама любила с Котом просмотреть-прослушать балет-оперу-фильм, реже — клип песни, прочитать либретто, перевод песни, а если музыкальная пьеса — приходилось вникать в музыку, причём не в отрывок, а в весь балет, или кино.

Избалованную своенравную Настю, но внешне милейшее создание, чистый ангел во плоти, мама боготворила. Кто из кого сделал звезду — мама Инессы из Насти или Настя из Инессиной мамы — сложный вопрос. Без Розетты Владимировны Настя всё равно бы стала музой города, пусть и не в таких идеальных костюмах, мама Инессы же без Насти так бы и колупалась по местным заказам, никто бы о ней не знал, и мама так и не раскрыла бы свой талант художника именно по спортивному и бальному костюму. Популярности, тому что у неё появились заказчики из сборных, из других стран, мама достигла совершенно случайно и опять же благодаря Насте. Разгорелся настоящий скандал, что и сделало маму знаменитой в узких кулуарных кругах всего мира.

С Настей занималась целая группа: тренер по фигурному катанию, массажист, он Настю тянул-растягивал — Настя его ненавидела, скользист. Скольжение у Насти было отменное, его поставили в первую очередь, тут важно наработать круги с раннего детства, но и способности важны при скольжении, кого-то невозможно научить скользить, но Настя во всём слыла способной ученицей; с самого начала стало заметно, что на прыжке она жалела себя, всегда надевала на тренировки специальные труселя с защитой. Занимались с Настей и тренер по плаванию, и тренер по гимнастике, ну и конечно же человек из балетных — главный хореограф Кот. Прошлое его было покрыто мраком и постепенно, чем хореограф становился популярнее, обрастало всё новыми и новыми легендами. Всё такой же не старый, как бы законсервированный, вечно небритый стройный мужчина с плавными кошачьими движениями, он никогда не шёл просто как все остальные смертные — всегда казалось, что он бесшумно крадётся. На новогодних ледовых представлениях он всегда выходил в образе Кота. Заодно с Настей он сносно научился скользить, делать дорожки и даже крутить твизлы всинхрон. Часто он ночевал в Ледовом дворце, у него там был свой кабинет. Но этот загадочный хореограф жил и ещё где-то, может даже ещё в нескольких местах, во всяком случае, его часто вечерами видели в барах и ресторанах, и всегда одного. Лиза уверяла, что после бара он менял внешность, поэтому никто и не знал, где он живёт — ну кончено же это была шутка, Кот становился частым героем мемов, просто он был некому неинтересен вне ледового дворца, он был приложением к Насте и другим фигуристкам, он никогда не светил фейсом у бортика и в микст-зоне, но соцсеть вёл постоянно, и причём не с выгодной для своего реноме стороны — показывал себя не в лучшем свете, а рожи строил для фото страшные, выглядел на фото намного старее, не использовал фильтры. Поговаривали, во всяком случае, так утверждала Лиза, что папа Насти нашёл Кота абсолютно случайно под каким-то петербургским мостом, в какой-то канаве или даже канавке в плачевном и даже непотребном виде. Он вышел, а точнее выполз из этой самой канавки и ходил-побирался среди ночных туристов, жалуясь на судьбу: он, бывший артист, солист Мариинского театра, пал жертвой интриг и уволен за профнепригодность. Тогда Кот больше походил на бомжующего кота и без стеснения выкладывал позорные фото того своего непростого периода в сеть, предаваясь мучительным для подписчиков воспоминаниям, занимаясь то ли смакованием того отрезка жизни, то ли самобичеванием. Как папа Насти, тогда ещё не мэр, а просто член администрации Шайбы разглядел в этом опустившемся человеке аристократизм, джентльменство, лоск, достоинство, в общем, всё лучшее человеческое, да ещё к тому же и танцовщика, и талантливого преподавателя, совершенно неясно, и уже никогда не узнать, потому что об этом Кот никогда не писал в сети, наверное как истинный джентльмен. У Кота в постах была такая черта принизить себя, он был ужасно благодарен папе Насти, и безусловно папа Насти спас его от смерти и цирроза. Кот участвовал во всех его предвыборных компаниях, и всегда, вспоминая прошлое своё положение, добавлял, что люди столиц — зажравшиеся, подлые, жестокие, а люди Шайбы и Пушноряда — сочувствующие и не брезгающие даже подканавниками. Настя говорила, что у папы чутьё на кадры, на настоящих людей, а не на разную шушеру с налётом лицемерного лоска, вьющуюся и стелящуюся вокруг — Настя вообще выражалась чётко, прямолинейно, она очень уважала своего хореографа — хореограф у Насти был не хуже столичных и ставил ей необыкновенные программы. Из-за них-то и разразился скандал, после которого Розетту Владимировну перестали называть портнихой, а стали величать «одним из лучших мировых дизайнеров».

Кроме очарования, эффекта узнавания и харизмы и кроме нереальных костюмов, конечно же Насте ставили самые запоминающиеся программы. Каждую осень весь город с нетерпением ждал и гадал: чем удивит Кот на этот раз. Кот ставил всё — от классики до саундов, но музыка была такая, под которую никто, никогда и нигде ещё не катался — Кот находил нераскрученные фигуристами мелодии, и не замеченные никем из фигурнокатательных хореографов до него отрывки из классики. Нарезки Кот ненавидел. Настя всегда катала один и только один цельный отрывок. Мама Инессы, понятно, шила супероригинальные и суперсовременные костюмы. Настя не была в каком-то одном амплуа. Кот много лет работал с ней ежедневно, денно и нощно. Программы его были разнообразны, больше театр, чем спорт — именно то, что и нужно Шайбе. Любой матч, первенство, начинается и заканчивается выступлением фигуристки, приводя болельщиков в благостное благодушное состояние — чтобы морду не набили друг другу после игры. Заканчивала матч всегда Кристина. Она катала только женственность, всегда в розовом или голубом, иногда в жёлтеньком, вся переливалась. Лёд между тем был весь испещрён, исцарапан. А болелы, во всяком случае фанаты проигравшей стороны, уходили с трибун, чтобы не видеть дальнейшие круги почёта и прочие торжественные мероприятия — всем было после матча не до смазливой фигуристочки, все камеры — в микст-зоне, фигуристка просто заполняла пустоту. Настроение как минимум у четверти болельщиков было безнадёжно испорчено. Как Кристина, которая рождена была для фигурки (так шептались дворцовые интриганы) выносила пренебрежение, спины, брожение и хождение, это терпела? Да нормально терпела, а что ей ещё оставалось? Вместо неё могли бы выпустить любую другую, ничего бы не изменилось — так, просто финальный фон, а не жирная точка. Настя же открывала матчи и прочие соревнования, аккумулируя всё внимание, восхищение, воплощая мечту. Все выступления Насти показывали в репортажах, а телевидение выкладывало ролики в сеть. Потом и Кот, когда немного разбогател, сам смог видео с Настиными выступлениями снимать. Потихоньку видео с Настей набирало просмотры. И в один прекрасный день, на чемпионате России спортсменка откатала программу Насти от и до, причём не постеснялись скопировать не только все траектории и акценты, усложнив чуть дорожки и связки, но и костюм. Ну понятно от костюма осталось жалкое подобие, как могли, так и скопировали. И тогда Кот восстал. А отец Насти дал этой истории огласку, по телевизору прошёл сюжет, в интернете тоже появились статьи о плагиате программы тихой скромной девочки-трудяги-звёздочки далёкого города Шайбы, где школа фигурнокатательная слаба, но милая муза как может пропагандирует этот удивительный волшебный вид спорта на грани искусства, скользит с коленом, делает фантастические заклоны и уникальные вращения, набирая по ходу вращения скорость всё больше и больше… И весь мир фигурного катания узнал, что в Шайбе есть вот такой хореограф, и что есть вот такая у него Настя в таких вот шикарных костюмах. Так у мамы появились столичные заказчики, а потом и иностранные.

Инесса ненавидела Настю всеми фибрами души, она не могла понять, зачем товарищеские встречи и матчи всегда открывают номером одиночницы, а не синхронистками. Люди пришли, приехали, прилетели издалека болеть за хоккей. Зачем им этот клоп на фоне бескрайней арены. Зачем тут одна фигуристка? Конечно, в игровых видах спорта, в перерывах, выступают группы чирлидинга, развлекают болельщиков, чирлидинг в Шайбе заменяли синхронистки — в Шайбе, если верить прессе, традиционно одно из лучших скольжений с приседанием на конёк, да и хореограф уникальный, талантливый, то что он сам не фигурист — только плюс, для него не существует ограничений, он пытается пробовать всё, даже невозможное, расширяя тем самым границы. Настя же всегда именно открывала матчи, а синхронистки потом в перерывах или после награждений — если совсем уж серьёзные соревнования, а Кристина с травмой. Инесса ненавидела и Настю, и её платья, которые ей приходилось обклеивать. С детства она шептала, склонившись над столом или стоя у манекена:

— Стразочки, милые. Сделайте так, чтобы эта Настя умерла. Умерла насовсем. Ну ладно. Пусть не умерла, но чтобы старшие прыжки никогда-никогда не давались. А тулуп и сальхов да чёрт с ними, пусть прыгнет, но недокрутит свои позорные дупли. И чтоб с каскадов приземлялась только на пятую точку, или чтобы бабочка на каскаде — тоже сойдёт, но лучше чтобы шлёпнулась кончено же, чтобы загуляла ось. Ну пожалуйста, стразы, ну что вам стоит, подмигнёте свету, подмигнёте судьям, хлоп — и Настя не прыгнет, или судьи на пересмотр поставят. И Настя валяла, чем дальше, тем больше, но хитрый Кот ювелирно скрывал все недостатки, не давал Насте слиться. Инесса верила, что это она заговорила стразы, сначала это была просто игра, а потом превратилось в игру на вылет. Настя стала полировать лёд постоянно. Но это никак не влияло на выступление на местном уровне — Настя всегда оказывалась на пьедестале, ей накидывали компонентов и гоецелое лукошко — все региональные судьи ходили под авторитетом мэра, авторитет Насти был таковым, что она считалась недосягаемой, инопланетянкой. После того, как Настя упала как-то особенно неудачно, все заговорили о проблеме роста, и только Инесса знала: дело не в пубертате, а в ней, в Инессе. Клея стразы, она поставила задачу если не уничтожить Настю, то опозорить каким-нибудь совсем нелепым падением. Это была фантастическая идея, наверное Настя и без Инессы к восемнадцати перестала бы выступать на соревнованиях, удовлетворившись званием мастера спорта — как такое могло произойти всем, кто в теме, осталось неясно, ведь правила — для всех, а Настя не вытягивала контент мастера спорта, не просто не прыгала, но вообще не владела старшими прыжками. Как и прежде Настя выступала на открытиях всех важных соревнований, и теперь диктор низким поставленным голосом объявлял, что она кмс и чемпионка региона ( кандидат в мастера с двойными прыжками! Да и побеждала она лишь по младшим, по третьему — второму взрослому разряду, но эта информация не уточнялось, а у людей память коротка, ох коротка). Настя оставалась любима всеми жителями региона, в соседних регионах тоже знали её имя и обожали: Настя давно стала лицом Шайбы. Не хоккеист какой-нибудь, а Настя! Настя несла традицию, лучше традиции может быть только новая традиция, обновлённая, под саундтрек. Инесса, несмотря на ненависть, обожала все до одной Настины программы. Музыка преобладала над действием, музыка всё вытягивала — так считала Инесса. Настя никогда не начинала с растанцовки, она каталась, пересказывая сюжет, образ возникал у зрителя сам собой, в этом была заслуга в том числе и костюма. Насте шились в основном костюмы-арлекины, как называла их мама, они были сразу от двух образов, соединяли несовместимое, работали на контрасте, иногда на контрасте детали, а чаще на контрасте расцветки и частоты россыпей страз. Все ждали Настиных выступлений, всем нравилось. Всегда бесподобный и разный костюм. Сколько ночей, недель, месяцев уходило у мамы на отрисовку эскизов. Сто, двести листов формата А4! Кот признался, что ему понравилось именно вот эта двоякость трактовки в первом мамином костюме для Вани. Там было бытие и небытие. Кот разрабатывал именно такую концепцию, ему не нужны были костюмы-трансформеры, ему нужно было нечто иное, всё-таки он из балетных, из театра… Все и всегда ждали Настю, Настя была лучшая для зрителей, любимица, чаровница-кружевница, как очень точно называла её мама. Кружевами линий и вращений она и по взрослым завораживала зрителя, в этом была заслуга кончено же Кота. Прыжки ушли, но у Насти оставались после оформления быстрые вращения, классические, с прижатой на вертикальном шпагате к ноге головой, с быстрой раскруткой как у девочки. Взрослая фигуристка и такие каноничные идеальные вращения — первый признак того, что человек в фигурном катании одарён. Но где бы была её одарённость без папы. Инесса, может, тоже одарена, но кому это надо? Её даже не отобрали на это глупое фигурное катание — злилась Инесса в тысячный, в миллионный раз. А Лиза пролезла. Такие уверенные люди, такая семья — они берут нахрапом. То есть, заявляются сразу вчетвером, мама, бабушка, папа и дедушка, все сытые и высокие, и начинают возмущаться в четыре голоса и оправдывать свою горе-Лизоньку. Таким манером они продавили тренера и на фигурном катании, когда та посмела заикнуться, что у Лизы с этим спортом не сложится. Они продавили и женский хоккей в Шайбе — чтобы Лизе стало, где заниматься. В Одинокий никто из родни не продавливал — молодёжка просто прислала вызов, но может быть именно Лизина уверенность и поддерживающий с детства семейный тыл помогает ей сейчас в играх? Неужели Лиза и Настя в чём-то похожи? В уверенности, в благополучии — безусловно, да.

Настя смотрела на водителей с рекламных щитов на шоссе, Настю приглашали на местную радиостанцию, и на телевидение — обязательно, Настя поздравляла шайбовцы с Новым годом, ведь Новый год — это праздник всех ледовых видов спорта. А когда Насте надоело просто выступать, то есть она не могла уже выкатывать полноценно свои простенькие по техническому набору программы даже без прыжков, она вдруг оказалась в команде по синхронному катанию. Там спокойно можно было катать и до двадцати пяти лет, а то что пришлось всей команде Настю обучать (а она плохо обучалась в команде и даже тупила, при этом сохраняя уверенность и спокойствие), никого не смущало, все были горды и счастливы — ведь Настя снизошла до них, простых смертных. Настя действительно любила фигурное катание, раз снизошла до синхронисток. И даже Кристина вновь стала улыбаться — ведь ради Насти выпихнули вторую солистку, а не её, Кристина надеялась, что Настю поколотят, как когда-то её, но Настю не тронули — все её и здесь были рады. Инесса верила в то, что это она стала причиной провала и радовалась. Она заговорила стразы и выступление Насти стало не просто провальным, её увезли в больницу. Казалось, она должна быть благодарна Насте, ведь Настя прославила не только себя, но и маму… Инесса сама не могла чётко для себя сформулировать, чем ей так насолила Настя. Наверное, в Насте сконцентрировалась вселенская несправедливость: одним с рождения — всё, а другим — ничего, ну или почти ничего…

Часть вторая. Исповедь Корнея

Глава первая. Корней начинает рассказ

— Я убийца!

— Ха-ха, — расхохоталась Стася, она окосела от бокала шампанского и была настроена игриво. Инесса тоже усмехнулась. Ну а как реагировать, если слышишь такую ересь.

— Можно без «ха-ха» и без «хе-хе». Смотришь, как стреляют петарды за окнами, слышишь, как воют испуганные собаки?

— А коты что не воют, что ли? — обозлилась вдруг Стася. — Представляю, что сейчас мой Снежок вытворяет.

Стася, кажется, спьяну забыла, что Снежок умер, а может Инессе тоже забыть, что Тимка умер, говорить о нём в настоящем времени. Чем он хуже Снежка?

Корней стал угрюм.

— Я — убийца, — тихо и с угрозой повторил Корней.

Ни Стася, ни Инесса долгое время его не перебивали — есть слова, которые не хочется слышать, а если приходится, то лучше помалкивать.

— Я — убийца, тайный убийца, не пойманный, а значит для людей и не убийца вовсе, но для себя-то, поймите девчат, я убийца, я-то знаю, что убил. У всех Новый год — огни, снег, ледяные озёра, праздник, сказочный праздник. А мне хоть бы провалился чёртов Новый год, бес попутал именно в такое же точно время, морозное, ясное. Ненавижу Новый год, но делать нечего, надо притворяться, надо дарить глупые подарки и писать тупые поздравления в сообщества, размещать самые смешные, идиотические фотки в прифотошопленных уродливых алых колпачках. Не понять вам меня. Искры петард, букеты ракет, облака фейерверков, да даже бенгальские огни — волшебное облако. Сказка на улице нашего сурового города. Сказочная сказка. Так щемит сердце. Ведь мог бы жить и радоваться, а вот нет, на совести у меня смерть и… даже не одна… Правда… — замялся Корней.

Он выключил свет; странно, подозрительно в свете мерцающих гирлянд освещается его лицо. Корней покрывался испариной. Может, он болен? А может много выпил жидкости и потеет. Но нет. Корней почти не ел и не пил сейчас. Так — чипсиками похрустел, взял кусочек капусты по-грузински. Да и в мастерской не жарко, скорее даже прохладно, окно приоткрыто, фрамуга опять же. Нет. Дело не в окружающей среде и не в выпитых и принятых на грудь промилле. Дело в нервах. Корней волнуется. Позже, по ходу исповеди, он вообще стал трястись, и, поймав Инессин взгляд (она как могла пыталась сделать его сочувствующим), сунул руки под бёдра, под ляжки — чтобы не было заметно, как руки трясутся, руки всех выдают, ещё уголки рта, Инесса это и раньше замечала. Уголки рта у учителей иногда дёргались, Инесса жалела учителей, стольких идиотов им приходится терпеть, Инесса просто диву давалась, какая у некоторых учителей выдержка.

— Вместо эн-гэ полюбил Рождество. Сочельник, звезда. У церкви… Стал набожным. Без церкви не могу. Как убил, так первую свечку и поставил. Постился, исповедовался, ну не как с вами, пересказал незначительные прегрешения, деньги тоже жертвую, немного, как могу.

Инесса запомнила, что Стася уже открыла рот, чтобы откомментить про деньги и прегрешения, что-то типа язвительного: для тебя, мол, деньги не проблема и что не согрешишь, не покаешься, но вовремя опомнилась — хмель от шампанского быстро выветривается.

— Рождество — вот сказка. Хлев, Иисус новорождённый, старцы. Ну и младенцев всех к тому времени покрошили на ремни. — Корней горько усмехнулся.

Инессу не особенно покоробило богохульство: скорее всего последующее настолько жутко, остаётся шутить по-чёрному, юмор такой специфический как защитная реакция организма.

— Небо, звезда Вифлеемская. Даже если тучи, вижу именно ту самую звезду, у меня компас в тучную ночь, в рождественскую ночь. Синие огни, жёлтые, зелёные, лишь бы не бордо. Сугробы синие ночью, вроде как краску на них из баллончика распылили. И свет от фонарей, и тут же тени, такое граффити, трёхцветное, трёхмерное, синя чернота, серый пушистый свет и тёмное почти чёрное — тайное. Тайное, которое никогда не станет явным. Никогда. — Корней выдержал паузу.

Инесса поёжилась. Встала из-за стола, семь шагов к вешалке в прихожей, сняла старушечьи оренбургские платки (мама держала их на шляпной полке для мерзляков). Семь шагов обратно. Инесса протянула платок Стасе, та с благодарностью кивнула и напялила платок на голову как бабушка. Инесса накинула платок на плечи. Вообще-то желательно закрыть окно, но Корней… с него реально капал пот, как будто он физику в тренажёрке с тяжёлой штангой зацепил.

— Ели светятся, белыми сугробами на ветвях. Снег-снежинки, как комары-мушки вьются вокруг фонарных столбов, то есть — ламп, но тоже фонарных, никогда не замечали? — Корней усмехнулся: — Вы как бабули.

В пушистых шалях они выглядели комично. Галина Мурмановна уверяет, что жизнь пронесётся быстро и над старостью смеяться нельзя. Лиза ненавидит всех, кому больше двадцати пяти — возрастные игроки занимают её место в женской сборной, так она считает. Инесса не так категорична, но старшее поколение по возможности обходит стороной, в беседы не вступает, на вопросы, как куда-то пройти пожимает плечами — вдруг сумку отберут, в магазине Инесса всегда ответит, если люди просят прочитать какая цена — мама тоже в очках, а Галина Мурмановна, как забудет дома очки, так не то, что прочитать, у себя под ногами ступени не видит, и ноги подворачивает. Но вообще старые люди токсичны, да и опасные они. Например, помощница Зоя Константовна. Вот цветы мастерили для Тимки — так сама адекватность. Мама с ней нормально, даже заискивает, и Инесса тоже, но отвратительная она, когда дело касается оплаты, требует охренеть сколько, и отказать нельзя — инвалид же. Но супервиртуоз, для мамы главное марку держать, и чтобы без брака. Она судит человека по работе, по результату, а не по внешности и характеру. На характер в их тонкой почти ювелирной работе наплевать, найти профессионала очень сложно, задача почти невыполнимая.

Корней тем временем продолжал нести пейзажную чушь, Инесса готова слушать бесполезный ураган звуков хоть полчаса, ну пятнадцать минут точно бы вытерпела, лишь бы не слышать того, что дальше, то есть самой истории. Если он реально расскажет об убийстве, зачем ей это знать? Получается, она должна быть губкой, впитать негатив, который на неё выльют в новогоднюю ночь? Корней специально устроил разговор по душам. Но Тимкина смерть изменила Инессу, меняются и друзья, Инесса готова слушать дальше. А Стася, приоткрыв рот, каждому слову внимает — она обожает всё необычное, чужие истории, интриги, сплетни и страсти; есть такие люди, они живут новостями, жизнь без подпитки скандалом для них скучна.

— Надежда на будущее, на жизнь, жизнь длинную, насыщенную событиями. Все люди мушки-снежинки, все тянуться к свету, но не всем удаётся до него дотянуться. Вот и мне не удалось. И приходятся тогда жить в тени, в полутени, не всем везёт выйти из тени. Чужая душа потёмки, это про меня. Не верите? — Корнея заносило на поворотах сентиментальности.

— Ты, Корней, в тени? в полутени? ты ли это вообще? — возмутилась Стася. — Я тебя умоляю! Что тебе тянуться к свету?! Ты и так на свету, у всех в городе на виду, все тебя знают. И ты живёшь в тени — да уж. Да на каждой трансляции тебя берут крупным планом, ты председатель клуба болельщиков, ты разъезжаешь по городам и весям, поддерживая наши хоккейные команды, и ветеранские и детские — так вот.

— Но! — Корней поднял руку, так он всегда делал на играх, давал отмашку скандировать кричалку. Лидером он оставался и сейчас, Корни (так его зовут ребята-болельщики) — настоящий лидер, сильный мужественный и справедливый — так его позиционируют и в городе. — С лирического отступления перейдём к главному, то есть основному.

У Инессы упало сердце, Стася развязала платок, положила его на плечи игриво, закривлялась, кокетливо строя глазки, с ужимками, сидя сплясав русского.

Чем дальше Корней говорил, тем больше успокаивался, но с руками по-прежнему творилось неладное, а под конец рассказа несусветное: руки он доставал из-под ляжек, заламывал кисти, скрещивал пальцы, махал замком, даже боксировал, скрипел костяшками. Жестикуляцией Корней как бы сопровождал рассказ. Казалось, его табурет — единственный безопасный островок. Корней Инессе всегда казался молчаливым и сосредоточенным. Когда приходил смотреть на тренировки или брать интервью, ей казалось, что он постоянно что-то гонял в голове, у него в городе много обязанностей, он постоянно мучился, выдумывая для группы шайбовских болелов новые кричалки и новые слоганы, жаловался, что устаёт и голова трещит. Инессе казались все его выходки дешёвым пиаром, но сейчас поняла: он не может по-другому, он так живёт, так чувствует, так самовыражается. И он не властен в такие минуты над собой, он сам себе режиссёр и идёт по намеченному плану, раскадровке, сценам — как угодно, какой кому термин ближе…

— После своих проступков, не хочу произносить слово «убийство» чтобы вы не подумали, что я какой-то конченый, вовсе нет. Любой здравомыслящий преступник, а не псих и не маньяк, скажет вам, что произошедшая трагедия — случайность, стечение обстоятельств и прочее. В моём случае случайность лишь помогла, я всё спланировал, и, как видите, вышел сухим из воды. Главное — причины, предпосылки — то, что довело, а потом навеяло, то есть появилась сначала вспышка в бошке, после проблеск, а дальше зародилась и сама мысль об убийстве. Но случайность на первоначальном этапе моей истории имела место, и на втором этапе, и не одна. Всё в нашей жизни, девушки, решает случай. Вот кому-то крупно не повезло, он вышел на улицу в ночь и с ним этот случай произошёл. А кто-то хоть и договорился встретиться в ночи на свидании, да даже и не в ночи, а просто вечерком, но перебухал, лёг спать, продрал глаза только утром, или не продрал, а смог раскрыть только днём, и опа! — живой, невредимый, ни во что не ввязанный, разве что девушка его слегка обиделась, но девушку можно уговорить, простить. То есть — поймите меня! — случай нередко становится мерилом всей твоей никчёмной жизни, не говорю про вашу, говорю про свою, ваша сто пудов значительная. Ну так вот. Ничего не изменить, научился с этим жить, стал набожным; говорят, все убийцы становятся набожными, им мерещатся их жертвы.

Странно, подумала в ту минуту Инесса, я вот не убивала никого, а Тимка мне всё равно мерещится. Как умер, так и мерещится два дня. Она понимает, осознаёт, что это просто её горе так трансформируется: горечь отступает — ощущение утраты нарастет, что это как с тем теремом, который всю жизнь ей мерещится за деревьями леса, и даже сегодня мерещился.

— Да: я, как и любой преступник, ищу себе оправдание, — болтал и болтал Корней, — ищу, но разговор не об эфемерных субстанциях в виде чувств, разговор о деле, так что я буду конкретен. Как вы знаете Шайба — не родной мой город.

— А кому он родной-то? — тут же пренебрежительно перебила Стася.

И тут Инесса подумала: а ведь и правда — Шайба и ей не родной город, не совсем родной. Шайба — город не для всех. Хорошо тем, кто любит спорт, здесь всё этому подчинено, остальные — в меньшинстве, с ними никто не считается, театр бывает полный лишь когда игры и наезжают туристы. В остальное время театр на дотации, не окупается, мама с Котом часто в него ходят, иногда и по второму, и по третьему разу. Кот однажды сказал, что драмтеатр — умирающая эстетическая субстанция, балет-то вечен. Спорт — самая сильная драматургия, ничего лучше ещё не придумано, здесь бой, перемирия исключены, смех и слёзы, коварство и любовь. И верно, согласилась тогда Инесса, шайбовцам никакие сериалы не упали, они живут трагедиями города, они боятся и жаждут их, шайбовцы на вечной игле хоккейных страстей. Странный город, да к тому же сильно ледяной — ледяные скульптуры не отделимы от Шайбы. Началось всё для привлечения туристов, и стало маркой, визитной карточкой города. Да уж — Шайба в сто раз круче Великого Устюга. Интересно, вот, всё-таки: чужая Шайба или не чужая. Иногда Инессе казалось, что роднее Шайбы нет ничего, а иногда ей мнилось, что такой город может быть родным исключительно маньякам, все болельщики немного маньяки — факт.

Глава вторая. Детство Корнея

— Ну так вот. Жил я далеко отсюда. Западнее, ближе к Европе. Шутка. Ну такая среднерусская глубинка, скажем так, испокон русский город, и туризм круче, чем здесь. Мой город детства — продвинутый в смысле искусства, то есть и до сих пор он такой. А что вы думаете, я такой креативный и админ группы и логотипы придумываю, и плакаты, всё как говорится из детства, впитано с молоком.

— Ну хорош хвалиться, — ласково сказала Стася. — У нас в городе прекрасный колледж креативных индустрий. — Ты там учишься, это все знают.

— Заметь: без отрыва от работы посещаю нужные мне занятия.

— Отсюда и плакаты твои, а не из детства. Научили тебя в колледже. Может слепой метод десятью пальцами тоже с молоком впитал?

— Да ладно. Учусь. Но с переменным успехом. Откуда ты, кста, знаешь-то?

— Буквы-то путать местами начал в постах.

— Да. Пардон, мадам. Верно. Кароч. Из Шайбы — мой батя и его родители. А мама из города среднерусской полосы. Там у неё мы и жили в низеньком двухэтажном особнячке в историческом центре, первый этаж — каменный, второй — деревянный.

— Это чтобы протопить проще было.

— Мы знаем, что ты умная. Можешь успокоиться уже.

— Ну да. Топить проблема в древности, но когда мы жили, там отопление было, всё норм. Это всё были дома дореволюционные, купцов каких-то или дворян, я всё путаюсь кого, но всё это в интернете есть, вся родня по маминой линии, которую я возненавидел и ненавижу до сих пор уже мёртвую. Жили мы так. Весь второй этаж — наш. Бабушка с дедом были в городе не последними людьми когда-то давно, да и сейчас деда иногда звали на местное телевидение. А на первом этаже жили тоже люди, чужие, и ещё был магазинчик. Тоже исторический, кстати, с тканями, он там всегда существовал, больше ста лет. Ну вот, значит. Жили мы ну не сказать, что прекрасно, но вполне терпимо: я с мамой и папой в двух комнатах, бабушка с дедушкой в самой большой комнате, и в трёх последних комнатах — сестра мамы, тётя Люба, с мужем и двумя сыновьями, моими кузенами — Макарием и Артёмом, двоюродными братьями у меня язык не поворачивается их назвать. Повторю нужные вам имена, а то у некоторых, — Корней «стрельнул» ребром ладони в Инессу, — как мне известно проблемы с именами.

Это была сущая и горькая правда, Инесса плохо запоминала имена, а когда Корней появился на тренировочной ледовой арене и стал брать интервью, она попервоначалу обращалась к нему то «Карен», то «Корей», а однажды «Константин».

— Значит, сестра мамы — Юкина Любовь Егоровна. Младший её сын, мой ровесник Макарий Юкин, а старший не Юкин, мамина сестра его родила, ну как бы сказать, не знаю…

— Вне брака, — кивнула, опустив глаза, Инесса. Когда они переехали с мамой в Шайбу, Инесса, хоть и была пятилетней, запомнила, как ответила мама в какой-то конторе, куда они пришли за какими-то документами.

— Вот, Ин, верно: вне брака, пусть будет так. Звали старшего моего кузена Артём, а фамилия… ну да, неважно. Не Юкин. Муж тёти Любы, царство ей небесное, — Корней перекрестился на окно, которое то и дело озарялось вспышками салютов, — муж тёти Любы Артёма не усыновлял, когда мы с Макарием пошли в школу, его отец исчез из нашего дома и из города. Нам, детям, говорили, что «папа Макария на заработках». Но по-моему что-то было с уголовкой и он скрывался, потому что как-то стало известно, что дедушка посещал ментов, ну в отделении полиции его видели. Но это неважно. В общем, жили — не тужили. Дед переживал, что в зале, самой большой комнате, не может как в былые времена телевизор смотреть и гостей принимать, жаловался, что телевизор «оккупировали внуки», так ещё в зале много хлама, которым он дорожит и который пришлось перенести в тёмную комнату, чтобы освободить всему нашему кагалу жильё. То есть дед не то что бы был не доволен, но он (так мне объясняла мама), пожилой человек, авторитарный, с жёсткими замашками. Он был не против нас, внуков, он нас очень любил и баловал, пенсия у него и бабушки большая, подарки с гостинцами и сюрпризами они дарили часто, и деньги дарили, но вот эта теснота, как он утверждал (тесноты на самом деле никакой не было) его «мучила». Его, понимаете, корёжило, что нет «залы» и он дома всегда с нами. Он привык приходить в залу, есть в этой зале за большим столом со скатертью, читать газеты, смотреть телевизор, принимать гостей и «просителей» — дед когда-то работал на руководящей должности. Дедушка не терпел кроватей, а они теперь стояли по углам. Бабушка купила пару тренажёров и какие-то ингаляторы, и прочие механические аппараты для здоровья — бабушка «подсела» на «магазин на диване». Дедушку такое количество ламп, инагаляторов, аппаратов против артрита устраивало, он боялся смерти, запрещал говорить о болезнях, молодился как мог, но он не любил «захламлённости», постоянно говорил о «пространстве». Я слышал, как после очередной процедуры, он сказал, что вместо залы у них теперь лечебный кабинет, и что пора выносить сервант. Вот сервант его беспокоил всё больше и больше. Сервант — это шкаф такой, где посуда стоит, — Корней щёлкнул одноразовую тарелку. Инесса долго выбирала их в магазине, чтоб без европейского кича — не с сапожками и венками, а новогодние в шайбовском духе — с ёлкой, зимой, снежинками и лесом по каёмке, но Корней явно не оценил. Ему просто не до того, подумала Инесса…

— В серванте посуда разная, фигурки фарфоровые, древние. Пастушки. Пастухи, балерины, барыни и у всех — кружавчики фарфоровые кое-где живы. Спереди, — Корней провёл ладонью по лбу. — Как это?.. Мантия что ли?

— Вуаль, — улыбнулась Инесса.

— А вот вуаль, как «вуаля» слово, я всё забываю. Потом юбочки такие торчат из-под других юбок…

— Нижние юбки.

— Да вот точно, тоже с фарфоровыми кружавчиками, ну ещё там перчаточки кружевные одна дамочка снимает. Просто чудо, а не фигурки. Но они тряслись на полке, когда дедушка занимался на тренажёрах.

— Из кружевного фарфора! Ну надо же! — прошептала Стася. — Дорогие, наверное. Антиквариат.

— Да. Из кружевного фарфора! Но неважно, снова я отвлекаюсь. Так вот сервант этот дедушку беспокоил. Мы с Макарием по дому носимся — посуда дребезжит. Одно дело, когда никто не живёт в комнате, ему или бабушке встать надо ночью, войти, лекарство принять — сервант немного трясётся, другое дело — столько народу постоянно по коридору ходит. И вот деда раздражать стало это дребезжание, и, соответственно, мы с Макарием. Я его, между прочим, понимаю. Я и сам такой. Мне всё на нервы действует. Я подчас убить готов, в переносном смысле, не в прямом. Получилось — обстановочка у нас иногда нервная. Все боялись деда обидеть, разозлить. Запрещали его раздражать — у него подскакивало давление, вызывали «скорую» или дорогого врача, и потом ещё неделю все крались по коридору виноватые, особенно бабушку было мне жалко, ей больше всего доставалось. Мне он мог и палкой по спине наподдать с таким огромным свинцовым набалдашником, он палку утяжелил для профилактики тремора. Тётя Люба у него была любимая дочка, старшая, а моя мама — нелюбимая и всегда считалась непутёвой. А потом, когда тётя Люба родила вне брака, так мою маму стали ещё больше ненавидеть. Отец-то мой — классный мужик, вы все его знаете, хоккеист, и нас с мамой любит, ну и вообще он молодец в любой работе, так ещё и силач.

— Да, да, это да, — кивнула Стася.

— Ну вот. Дедушка спорт недолюбливал, там у него существовали разные теории насчёт главных и второстепенных занятий в жизни, разные там раскладки насчёт самой жизни, не в этом суть. В общем, мы с родителями были как бы не дети, а пасынки. А семья тёти Любы — настоящие любимые дети и внуки. Не знаю — если пасынки и падчерицы, то, наверное, внуки будут падвнучки и пасвнуки?

— Мне «пас» больше по душе, — улыбнулась Инесса и почувствовала, что покраснела.

— Вот! По душе! Вот душа — самая мука. И происходит, короче, по весне такой случай. Жуткий, я хочу сказать, случай, просто трагедия кошмарная. Кошмарик, и всё такое прочее, все хоррор-слова в одном мешке-предложении. Нам было по десять лет, мне, то есть, и Макарию, мы пошли гулять. А надо сказать, что гулял Макарий много, почти целый день гулял, когда погода норм. Я тоже с Макарием гулял, когда школы нет и секции по гандболу.

— Гандбол? — переспросилаИнесса.

— В Шайбе все на хоккее помешаны, в мамином городе — на гандболе. Макарий не занимался гандболом, его бабушка водила на хор, ну считалось, что для хорошей семьи престижнее музыкалка, а меня пихнули, куда смогли пристроить, чтоб не мешал. Ну и мы с Макарием не часто, но вместе гуляли. Дед, чем дряхлее становился, тем больше не выносил, когда мы с Макарием находились дома. Он любил «старшенького внучка» — Корней заблеял старчески, — Артёма, он с ним занимался, Артём тогда готовился к ЕГЭ, и Артём реально был умный, знал два языка. Дед с ним занимался, и ещё до кучи два деда, его друзья, приходили заниматься. В общем, днём по выходным квартира, то есть зала деда, становилась классом для Артёма, в последний год перед ЕГЭ — ежедневным классом. А мы мешали, даже если тихо сидели по своим комнатам, дед реально из-за нас стал параноиком, начинал нервничать, что мы можем «чего-нибудь втихую натворить». А мы могли. Особенно Макарий. Он капризный, всё ему дай-подай. Всегда, когда Макарий канючил, а я был рядом, ругали так: не канючьте, не просите, и так далее — во множественном числе. Я ничего не просил и не канючил, но всегда, вроде мы вместе. И вот, значит, как обычно нас выгнали по весне на улицу. Я пошёл на тренировку, а Макарий остался гулять. Там ещё на улице ребята гуляли. Солнце припекает, февраль, или март — то ли двадцать третье февраля, то ли восьмое марта приближалось. И все ждали праздничных выходных. Кроме нас с Макарием. Для нас праздники — сплошное мучение. Выходные с дедом — аттракцион ещё тот. Обязательно что-нибудь случалось. Макарий оказывался в ненужном месте в ненужное время, и нам двоим выговаривали, чтобы мы убрались, пока нам не вздули ремня. На самом деле, дед всего лишь угрожал, пугал, он нас и пальцем не трогал. Бил нас Артём, причём без предупреждения, всегда было непонятно, когда он даст леща или затрещину; как могли, мы с Макарием обходили Артёма стороной. И вот в тот день перед праздничными выходными я оттренировался,и возвращаюсь с тренировки, а Макарий выходит заплаканный из дома, сопли размазывает, жалуется, что Артём побил его, потому что фигурка кружевная в серванте пропала, а дед решил, что это мы. Ну и мы решили прогуляться от греха подальше, заодно и от дома, тем более, что Артём ещё занимался.

— Во стобалльник! — сказала Стася.

— Ну да. Было такое. Я жутко проголодался. Но деньги свои карманные, пока шёл домой, не тратил, надеялся на ужин. Облом. У Макария денег водилось побольше, но он всегда жадничал, меня никогда не угощал, а тут ещё и обиженный, и плачущий, и, как оказалось, тоже голодный. Магазинчик через пять домов, всё по нашей улице стояли такие маленькие дома, всё такие особнячки. Розовые или голубые, с колоннами или без, и с кружевными резными рамами во втором этаже. Магазинчик был в доме с маленькими колоннами. Но там мне не понравились цены и мы пошли ещё дальше по улице. В самом центре города размещался супермаркет, с надписью «Гастроном», в народе его прозвали «стекляшка». Там мы всё купили, на мои, понятно, деньги. Тут стала названивать Макарию тётя Люба, он не стал брать трубку, он же обиделся на всех. Я тёте Любе скинул сообщение (тогда ещё были в ходу смс), что мы недалеко, про магазин ничего не сказал. На обратном пути мы сжевали чипсы, закусили фруктовым льдом, побросали бумажки в покрывающейся вечерней наледью сугроб. На следующий день мы, то есть снова Макарий, поругались крепко с дедом прямо с утра после завтрака, то есть Макарий поругался, я-то помалкивал, я вообще в детстве был молчуном. Дед вызвал нас в залу и стал отчитывать за пропавшую фарфоровую пастушку с самым целым кружевным передничком. Я сидел на стуле за столом рядом с Артёмом и смотрел, как он рубится в игру на ноутбуке. К Артёму пришёл друг дедушки, дед с другом чуть-чуть приняли на грудь в честь праздника. А Макарий зачем-то притащил чашку с чаем с кухни в залу и немного расплескал. Дед поскользнулся на мокром, когда открывал сервант, чтобы нам показать-доказать, что фигурка была (никто и не спорил!) и где она стояла, стал падать, хвататься за дверцу и на него все фигурки посыпались. Дед упал, расшибся, на спину упал. И всё это на глазах друга былых времён — дед из-за этого мучительно переживал, друг-то решил, что дедушка свалился из-за немощности. Вам не понять, но у старых пердунов между собой такое соревнование: кто здоровее и кто болезнее, каждый хочет умереть позже другого, дольше протянуть на этом свете, но при этом иногда доказывать, какой он не здоровый, а лишь таким кажется. В тот момент проходило соревнование кто здоровее, и друган деда стал, видать, радоваться, что, вот, ровесник грохнулся со всей дури. Артём попытался объяснить другу деда, что внук, точнее внуки, бегают, пакостят — два малолетних дебила. Но этот друган только оскалился снисходительно вставной челюстью, у моего деда зубы были свои, сим фактом он своего другана на место иногда исподволь ставил. А тот ему — ответочку… Я уж не говорю, что пастушки пострадали, у некоторых головы поотлетали.

— Антиквариат…

— Да, Стась, антиквариат. Я потом узнал: три косаря баксов одна стоит. Я больше, чем уверен, что это Артём пастушку-то слямзил, а может тётя Люба в деньгах так нуждалась. Но не пойман — не вор. Мы сбежали на улицу. Артём — нас искать. И нашёл, хоть мы и катались на холме далековато от дома. Артём совсем обозлился, и всё время пока возвращались, отвешивал нам пендали, чуть копчик мне не сломал. Когда мы вернулись, нас дед попросил войти к нему, взял палку и побил чуть-чуть Макария. А потом сильно меня. А пока он бил меня, Макария держал Артём и тряс — Макарий как-то весь обмяк, находился от испуга в полуобморочном состоянии. После нас снова выгнали из дома, объявили, что мы — без обеда. Макарий и говорит: да и пошли они лесом, — дед так часто ругался и про лес повторял. Пойдём, предлагает Макарий, Корни, купим себе еды. И я ответил: пойдём, Мака, купим. Так стало обидно, я так любил праздничный стол, и когда все собирались; в завершении, после чая, бабушка с тётей Любой, царство им небесное, пели песни певучие старые, хорошо пели, особенно одна мне нравилась, про девушку-красавицу, которую в поле увидел барин, и она стала его женой, такая история целая в песне, а у барина в карете две собачки впереди, два лакея позади, ну в общем про жизнь там и про дело случая, крестьянке повезло без вопросов, она оказалась в нужном поле у нужного ручья, хотя кто знает: может потом этот барин её пришиб, когда она состарилась и надоела, и новую себе жену завёл — предположение Макария, он над этой песней всегда подхихикивал. И мне, пока шли до магазина, стало обидно, что я не услышу именно пения, я даже не мог предположить, что если нас прогнали, то могут обратно позвать, нас же выгнали. Ухо жгло, щёку саднило, ныла кожа на ноге, наверное там синяк — дедушка мне палкой запендюрил не хило так под колено. Тащились с Макарием с тупой радостью, что экзекуция закончилась и нас хотя бы не бьют. Солнце. Капель звенит. Искрятся вспышки на сосульках. Людей немного. Проезжают автобусы с туристами. Сейчас они едут в самый центр, а позже, после обеда, туристы ходят-гуляют по нашей улице, любуются особнячками и стариной, и нашим домом любуются — дед за деньги мог провести шикарную экскурсию, у нас все стены в старых фотографиях разной родни в чепцах и с окладистыми бородами. И снова на пути у нас тот маленький магазинчик в доме с колоннами, и Макарий предлагает в нём закупиться. Я — отговаривать: ты чё, говорю, тут дорого. А Макарий: ты вчера покупал, сегодня я — стресс пробил его на щедрость. Я говорю: я покупал в «стекляшке», пойдём до неё прогуляемся, сэкономим же. Макарий: раскошелюсь, куплю, плевать, что дорого. Я расстроился и не стал заходить в магазин, да ну, думаю, что заходить-то, сейчас Мака начнёт жмотиться и передумает. Я сошёл с подтаявшего тротуара, чтобы людям не мешать. Встал на обледенелую целину между домами. Стою и слышу такой скрежет или треск, тихий. Я оглянулся вокруг — не увидел ничего подозрительного, сугроб только искрится на солнце, а снег на нём такой крупный, как кристаллами посыпанный, волшебный сугроб по весне, как гора бриллиантов из сказки. Решил, что это с дороги звуки, может машина у кого забарахлила. Не знаю, почему так решил, звук-то рядом был. И тут как раз выходит Макарий, в руках деньги и ничего не куплено. Ну, думаю, жмотяра — так я и предполагал. Он говорит: давай купим большие чипсы на двоих, так выгоднее и вот ещё посчитай, и стал мне цены говорить, а я складывал, потому что Макарий в счёте часто ошибался, а цены знал наиз просто все. Мы не хотели, чтобы нам не хватило, у нас такое и раньше случалось — это ужасно стыдно, когда денег не хватает, и приходится задерживать всех — и недовольного продавца, и очередь.

— Ерунда. Обычное дело, — сказала Инесса.

— Ерунда, когда ты знаешь, что в следующий раз сможешь всё купить, а когда шикуешь раз в год — неприятно, когда не хватает, все будут знать, что ты деньги у тебя последние… И вот он, как сейчас помню, стоит ладошку раскрыл, бумажные деньги держит, и мелочь ещё пересчитывает, просто он столько всего хотел взять: и чипсы, и сок, фисташки в пакетиках. Да: пять рублей тогда, десять лет назад, были вполне себе деньги…

— Стоит, пересчитывает мелочь в ладони… — азартно напомнила Стася, наверное она не хотела слышать о ценах в нулевые…

— Да. Я — напротив. Мимо люди идут, смеются над чем-то своим, в прекрасном все настроении, в предвкушении праздника, а мы с Макарием в сторонке, между домами. И Макарий просит: «Корни, сними с меня шапку, жарко что-то, печёт». Я и снял, стою — в руке держу его глупую шапку. А солнце припекало конкретно, я-то вообще без шапки. Специально бросил её на пол в прихожей, подумал: бабушка, если найдёт, заволнуется, что я без шапки, и позвонит Макарию на мобильник, а после уломает дедушку, чтобы он нас простил.

Инесса тогда удивлялась: такой модный, такой современный всегда Корней, а рассказывает как в былине про Илью Муромца. Да и странный рассказ, странная семья, как будто не в двадцать первом веке живут, а в каком-нибудь девятнадцатом. Лиза ей говорила (Лиза всё про всех знала) — когда Корней появился в школе, он первый год молчал, сторонился всех, почти ни с кем не общался, а постепенно, к старшим классам, стал совсем другим.

— Солнце светит, люди смеются, — продолжал Корней. — И снова знакомый скрежет, я снова озираюсь на дорогу, очень испугался. А Макарий стоит, такой, деньги считает и стал у меня спрашивать, сколько будет семнадцать плюс сорок пять. Я поднимаю глаза и вижу как в замедленной съёмке: с крыши едет льдина или глыба, это она скрипела, и ему на голову — кряк! Макарий упал, деньги разлетелись по обледенелому насту, попали и в мои следы, и в следы Макария.

— То есть снег на него свалился или сосулька? — спросила Стася.

— Сосульки-то почти не висели, ледяное одеяло зимы на крыше оттаяло и заскользило под собственным весом с пологой жести.

— Значит, знали о процессе, сосульки-то сбивали, шифер там, что ли, у вас старый.

— Да, скорее всего, не знаю, вроде бы лист, железо, не знаю. Я потом интересовался. По весне в обеденное время несчастные случаи не редки, то есть сосульки могут и утром упасть, а вот чтобы снег с крыши съехал — всегда днём или под вечерним солнцем. И Макарий стоял не прям под крышей, ну так метре-двух от стены. Всё вспыхнуло у меня перед глазами, представляю, как вспыхнуло у Маки перед погружением во тьму. Крыша ещё, такая, зияла чернотой — это в месте, где снег съехал.

— Глыба, а не снег, — уточнила Стася.

Да какая разница, думала Инесса, глыба-снег — случайность такая жуткая…

— Да. Точно. И это всё продолжалось секунд пять. Глыба разлетелась на куски вокруг лежащего Макария, снег чуть порозовел, но мне показалось: не розовое, а бордовое на белом — не знаю, солнце так играло, било в глаза, ослепляло. Миг… и я в себя пришёл, оглянулся туда-сюда, потоптался туда-сюда.

— Реально заметал следы?

— Угу. Чтоб следов побольше, чтобы не поняли, сколько тут людей ходило, да там и без наших вытоптано кое-где — алкаши часто между домами распивали, бутылки торчали из снега. Подошёл к Макарию, опасаясь на него смотреть, сунул шапку в карман его куртки поглубже, ну и вышел на дорожку, да и пошёл вперёд мимо магазина, будто я не я. Но я помню, что, пока Макарий лежал, а я топтался, по дороге проезжали автобусы с туристами, то есть по тротуару-дорожке людей не помню, чтоб шли, а по дороге точно проезжали автобусы и туристы точно в окно-то пялились.

— Наверное они ничего не могли заметить, — лицо Стаси стало азартным, хищным.

— Да всё там видно, дорога, тротуар, и у домишки с колоннами справа Мака лежит. Я плохо соображал, понял пока что одно — меня рядом с Макой не было! Торопился я к дальнему супермаркету, то есть гастроному-стекляшке, походил по нему, и даже помню, стащил с витрины у касс жвачку и батончик с кокосом — алиби мне нужно было железное, впрочем, я тогда такого слова не знал, но чувствовал, что нужно доказательство нахождения в другом месте. Уверенно я тащил у кассы. И как назло никто не заметил! Я так хотел, чтобы меня поймали как вора, брал с полки просто внаглую. Ещё надеясь на лучшую судьбу, вышел во «вход», будто ничего не купил. И опять никто на меня не обратил внимание. Был праздничный воскресный день.

— Я только одного не пойму: как ты мог не запомнить, восьмое марта или двадцать третье февраля? — «прорезалась» Стася.

— Веришь, Стась. Столько времени прошло, наверняка сейчас не скажу, но склоняюсь к Восьмому. Раньше помнил — сейчас начал рассказывать и засомневался давно случилось-то.

— Цветы-то были или нет? Как можно перепутать?

— У нас на двадцать третье цветов больше, чем на восьмое. У нас же рядом городом военный городок. Армия — святое. Там не буду объяснять почему, там у меня просто много событий, связанных с этими праздниками, одно на другое наложилось. Мозг с нами иногда играет злые шутки. Я вот об этом как раз хочу рассказать. — Корней объяснял по-доброму, но в конце как с цепи сорвался и рявкнул: — Не перебивай меня!

— Да молчу, молчу, прости, — Стася прикинулась обиженной и чересчур громко всхлипнула — лица её в полумраке гирлянд и ставших редкими вспышек петард казалось загадочным, нереальным.

— Ты же бросил травмированного кузена! — Инесса не смогла промолчать.

— Да понятно, я бросил, раз возможность была. А так бы на меня навесили, что это я льдину с крыши двинул.

— Не пори ерунду. Никто бы тебя не обвинил, — Стася снова заспорила.

— Ага. Не обвинили. Ты представить не можешь, как бы у меня выспрашивали, как мучили. А я и сам себя мучил. Я слышал грохот, видел, как льдина поехала, я бы мог окликнуть Маку, броситься к нему, оттолкнуть.

— И сам попасть под неё.

— Я не специально. Я реально затормозил. Вот стоял и смотрел. Ничего не сделал, и не жалею. Иногда, чтобы убить человека, надо просто ничего не делать.

Инесса с самого начала, как увидела нервность Корнея, решила отнестись ко всему как к фильму, вроде бы не на самом деле; слышать про то, что Корней бросил своего брата — просто дичь. Если предположить, представить, что у них здесь театр, театр одного актёра, то придётся констатировать: Стася не может без ролей, да и у Инессы тоже опыт в сфере лицедейства. Лицедейства не на сцене, а в жизни. Пусть в этом году они со Стасей статисты, слушатели, зрители. В следующем году всё изменится. Хорошо, что мой черёд не скоро, подумала тогда Инесса, через два года. Да: по-хорошему, они все актёры по жизни, да и все люди актёры, как сказал кто-то из великих.

— Да, я не крикнул и не бросился его отталкивать. Верите или нет, в то мгновение, когда льдина-то сползала с крыши и летела, в ту секунду поймал себя на том, что летит и пусть летит на Маку, на его наглую тупую тыкву, понимаете вы или нет весь накал моих мучений?!

— Да не мог ты за секунду подумать. Это только образ такой, что вся жизнь проскакивает за секунду. Да и вряд ли секунда. Сначала треск, скрип, а потом — рух!—и жизни нет.

— Может, и не думал. Но потом мне так стало казаться, — Корней не доказывал с жаром. Его лицо снова озарялась разными цветами — вспыхивали салюты совсем недалеко. — Ты откуда знаешь, что не думал?

— Я через год расскажу, откуда. У меня тоже жизненный опыт, я знаю, — авторитетно заявила Стася. — А сейчас твоя ночь.

— От гастронома я уже в себя пришёл и решил, что надо какую-то правдоподобную версию придумать, раз не прокатило с воровством. Ну, чтобы были свидетели. Я сразу решил: меня рядом с Макарием не было. Вот моя позиция. Я ещё раз поблагодарил не знаю кого, за то, что телефона у меня с собой не случилось. Ну раз шапку не взял, телефон и подавно, в сотый раз повторял я оправдание для семьи. Я помнил своё состояние. Думаете, я расстроился, что Макарий валяется? Вообще нет. Я боялся, что как-нибудь выяснится, что я с ним был.

— мы поняли. Не надо повторять стотыщ раз.

— Я не повторяю! Я решил отпираться на все сто, не сдаваться ни в коем случае, стал думать, думать, маневрировать лжеверсии.

— Знакомое состояние, — усмехнулась Стася.

— Я представил, что сейчас вызовут «скорую», Макария в больницу повезут, а пока его не будет, мне надо как-то жить, чтоб не гнобили, потому что во всём обвинят-то меня. Ну а потом Мака выпишется и расскажет, как было, но всё-таки какое-то время я поживу относительно спокойно. Ну вот значит… — Корней помедлил: — О! Прояснение! Вспомнил! Ну без вопросов — Восьмое марта. Просто давно я всё это не вспоминал, закопал в задворках памяти. А сейчас вспомнил. В гастрономе мимоза продавалась, я ещё стал себя ругать, что нужно было цветы утащить, тогда сразу бы поймали.

— Дальше! — взмолилась Инесса.

— Дальше так. — кивнул послушно Корней. — Я знал, что по воскресениям в гандбольном центре игры, я сам часто играл там, и совсем недавно, в честь двадцать третьего февраля был турнир, а в тот день — в честь Восьмого марта. И нас всегда зовут поболеть, я иногда ходил болеть. Я побежал что есть мочи туда, и там затерялся среди болельщиков на скамейках, такие скамейки ступенчатые трёхрядные-пятирядные, переносные знаете? И, когда освоился, высмотрел знакомых девчонок и родителей, и даже пацаны наши некоторые были, и я к ним пересел, и до семи вечера просидел на трибунах. Турнир. Сначала мелкие, три игры — три команды, потом постарше, то есть тогда мои ровесники, то есть ровесницы, а дальше ещё старше. И после турнира я вернулся домой. Солнце садилось, небо розовело на горизонте, морозило, но снег, правда, не обледенел ещё как вчера, тепло в этот день было, все так и говорили: настоящий весенний день.

Солнечный яркий день стал последним в жизни Макария, спасти его не удалось, он почти умер в карете «скорой помощи», ну там в больничке, в приёмном покое, ещё что-то сделать пытались. Тётя Люба это сто раз с плачем вспоминала, что на «скорой» всё-таки пытались что-то сделать и везли до приёмного, носилки тащили и капельницу, но в реанимацию отправлять не стали — он уже отходил. Тёте Любе врач сказал, что травмы такие по весне случаются. Кстати в этот день, и на следующий, по всей улице крыши ото льда очистили и сосульки сбили, на нашем доме сосулек никогда не было: дед, как оттепель, палкой сам их сбивал. Всегда сам. У него страсть какая-то была к сосулькам, бабушка его всегда ругала. Он сбивал, сбивал до умопомрачения — на следующий день они опять вырастали — весна же.

Дома лицезрел вокруг себя опустошённые растерянные лица. Все смотрели на меня как на последнюю надежду. Никто не орал, куда я запропастился, а тихо спросили, где я был, я ответил, что на игры ходил, на турнир. Меня естественно спросили: а почему без Макария. Я ответил, что Макарий очень хотел есть и пошёл в магазин. У меня резонно поинтересовались: а ты разве не хотел есть? (Аппетит-то у меня всегда был отменный.) Если, спросили, Макарий хотел, почему же ты не хотел? Но я ответил, что мы вчера все мои деньги проели, а сегодня Макарий не хотел делиться — ну кто докажет-то, что было не так? Да никто! Ещё я уточнил, что Макарий в ближний дорогой хотел идти, я против этого магаза был всегда. Я рассказал, что, вот, вчера заходили с Макарием в магазин с колоннами, а потом в дальнюю стекляшку. Дед не поленился, пошёл со мной тут же в магазин и мои слова подтвердились. Продавщица нас запомнила по вчерашнему дню и подтвердила, что Макарий сегодня заходил один и «высматривал цены». На вопрос деда, откуда у неё такая память, продавщица ответила, что подозревает всех детей нашего возраста в воровстве, поэтому следит. А Макария знает хорошо, он когда-то давно из холодильника украл мороженое, то есть остался холодильник для морожки открыт — он слямзил. Дедушка спросил: может это вы перепутали, может вот этот мальчик слямзил, и указал на меня, но продавщица чётко ответила, что я ни при чём, а Макарий у неё всегда подозрение вызывал своими бегающими глазками — она не знала, что Макария больше нет, она «скорую» как раз и вызвала, и о том, что он умер, продавец, мне так кажется, и предположить не могла. Ещё мне сейчас кажется, что по-моему эта принципиальная женщина всё про нас с Макарием понимала, в смысле, что Макарий — подлый, а я — нет. И насчёт меня она определённо сказала, что меня «сегодня» не было, что она точно-преточно помнит. Кроме высматривающего цены Макария, она так сказала, ещё только двое покупали булочки и пирожные, и она бы меня в окно увидела, потому что пирожные как раз у окна, и она собирала их в дорогие подарочные коробки — сложенные коробки лежали на подоконнике, в городе моего не очень счастливого детства пекли потрясные пирожные. Я долго потом удивлялся её словам и понял, что многие взрослые, а не только дед, многого не видят, выдумывают себе — я-то как раз в окно эту продавщицу видел, и чепчик её даже успел разглядеть, на чепчике там всё кружавчики, как на ставнях резных, я ещё подумал, что на фарфоровых пастушках в серванте кружавчики потоньше будут, повитиеватее. Так, Ин?

Инесса кивнула, не стала поправлять.

— Запомнил и людей с яркими коробками, довольные они шли праздновать, несли своим дамам вкусности.

Инесса больше не жалела, что слушает длинный рассказ, бесконечный сториз. Неужели он поэтому считает себя убийцей, думала она, ведь этот пацан Макарий не из-за Корнея погиб, а из-за случая! Инесса помнит то своё доверчивое ощущение, она была полностью во власти корнеевой истории. А что, если представить, что и они сейчас не в мастерской, а в лесной избе или в том тереме, который ей постоянно мерещится и тоже прячутся от какой-нибудь эпидемии, как в Стасиной книжке.

— Ну и вот когда продавщица так сказала моему деду… нашему с Макарием деду, я после часто благодарил её старческий маразм, хотя она была вовсе не старая, а скорее молодая. Я решил, что её, по всей видимости, ослепило солнце. Но, ребзы, пардон, пусть солнце отразилось в доме напротив и слепит её отражением, пусть так, но как не разобрать два силуэта за окном или один?

— Может она тебя приняла за сугроб?

— Вот! — Корней указал рукой в сторону Стаси. — Вот. Я тоже самое предположил. Допустим, слепит солнце, и белый сугроб. Но я-то не белый, куртка серая, светлая, но волосы чёрные, тёмные волосы.

— Может Макарий загораживал спиной ей вид из окна? — вырвалось у Инессы. — И кстати: ты не допускаешь, что у продавщицы было плохое зрение?

— И какое ж плохое надо иметь зрение, чтоб не увидеть мой силуэт на белом снегу.

— Вполне возможно, она привыкла, что за окном стоит кто-то, ты ж говорил, там распивали, у магазина. А может у неё один глаз близорукий, а другой дальнозоркий как у меня.

Да уж, со зрением у Стаси беда. Она носит линзы, одна очень дальнозоркая, а другая… противоположная.

— Она была без очков.

— Забыла очки. Ой! Версия! Она просто решила тебя не сдавать.

— Да, не палить. Мне тоже так кажется. — Инесса не любила людей, считала их в массе своей подлыми, злыми, но иногда ей попадались порядочные люди, могла ж и продавец такой оказаться. С другой стороны — принципиальная, если бы видела, сказала правду, наверное просто не заметила.

— Я настаиваю, ну понятно сейчас настаиваю, тогда я отнёсся к этому, как к везению и подарку судьбы, настаиваю, что продавщица не выгораживала меня, выдумала себе эту реальность, в которой меня не было. Вот так с ней вышло. И это было мне на руку. Я оказался вообще не при делах, но относительно конечно. Дед самый умный — это ясно. Он всех уверял, что Мака должен был быть не один — шапка, если сам клал, должна была лежать в другом кармане — это был мой единственный просчёт. Дед меня подозревал. Я же выкрутился, ответив, что в правильном кармане у Макария лежал телефон и деньги, а шапку Макарий клал куда придётся. На меня всё равно навешали всех собак, привязались, что я не взял Макария с собой на турнир, не сходил с ним за компанию в магаз, но я твердил что он отказался наотрез смотреть гандбольный турнир, так ещё и с девчонками — ну кто докажет, что такого он не говорил? Да никто! На вопрос, почему я ни разу не обмолвился с матерью и отцом о турнире (мои мама и папа, замечу, твердили, что думали мы вместе), я ответил, что мне понравилась девочка из одной команды, поэтому я молчал про турнир. Все стали удивляться: причём тут девочка, как это связано с тем, чтобы не сказать родителям. А я и сам не знал, какая связь, брякнул и всё.

Дед тяжелее всех переживал смерть Макария, как теперь оказалось, «любимого внучка», он стал меня обвинять во время следствия насчёт шапки, и что это я спровоцировал нас выгнать; убеждал сотрудника, что во всём виноват только я — я бросил Макария одного на произвол судьбы, а «братья должны всегда гулять вместе, это по-братски» и мы не могли с Макарием расстаться. Я боялся, что меня раскусят, следователь начнёт всё вынюхивать и я давил на то, что Макарий просто жалел деньги на меня тратить, врал, что он сам мне предложил разбежаться. Я боялся, что начнут выспрашивать на гандболе: был я с самого начала турнира или нет, или найдутся ещё свидетели какие, видевшие, как я стоял на улице рядом с Макарием. И я трясся, что дознаватель отыщет кого-то, кто видел, как я улепётывал по-бырому прочь, прочь от Маки.

— А ты разве бежал? Ты же быстро пошёл с места происшествия? — Стасю всегда интересовали детали, она педант.

— Да нет. В переносном смысле улепётывал. В переносном. Что я дурак, что ль, бежать, на воре шапка горит. Я бодро беззаботно шагал, делая вид, что жизнь легка и прекрасна, и меня ничего не касается.

— Во дворце-то спорта спросили?

— В гандбольном центре. Реально, я ж первые матчи с мелкими пропустил. То есть, когда пришёл, вторая возрастная группа играла. Девочка из нашего класса играла, Катя, я ей помахал, да мы и раньше на тренях пересекались. Я ей помахал, когда её заменили. В общем-то неприятная ситуация для игрока, я её, получается, морально поддержал, а после ещё батончик стыренный с кокосом подарил. Она прям расплылась, так радовалась. И это меня спасло окончательно.

— Но спросили же насчёт шоколадки с кокосом?

— Да. Привязался дознаватель, такой въедливый гад, всё меня уличить пытался. Денег нет, а батончик есть. Но я наврал, что накануне купил для неё в «стекляшке» и припрятал. А кто докажет-то? Чеки сказал, что выкинул. А следак мне: а ты знаешь, что ты кассу нам покажешь, и мы найдём в её памяти твой чек, узнаем, что ты покупал. Я говорю: хор, я в такой-то кассе брал, такие-то чипсы, сухарики и шоколадки. А сам думаю, если найдут, скажу, что слямзил батончик, не оплатил. Я так спокойненько им тогда и сумму выдал, какая у меня сумма была по чеку. Но видно они лишь пугали, это ж работа, кассу вскрывать, чек искать. А преступления-то никакого не было, просто разбирательство, и то лишь потому, что несовершеннолетние.

— И про влюблённость спросили? Ты ей в любви-то после признался? — рассмеялась Стася.

— Кому?

— Кате, Кате.

— Естественно, — недобрая усмешка пробежала по лицу Корнея. Инесса решила, что наверное девочка его потом бросила. Дальше стало ясно, что усмешка ещё долго будет сопровождать его рассказ, особенно при ответах на въедливые Стасины вопросы. — Спросили. К этому времени я для пользы дела признался Кате в вечной любви. И она, когда её что-то там спросили, сказала, что я пришёл на игры с ранья ради неё, и что я смотрел только на неё с раннего утра: сначала на трибунах, после на разминке, уверила, что я давно её любил. Я, честно, ничему такому её не учил, просто сказал, что люблю с первого класса. И не надо, Ин, так смотреть на меня. Портить алиби из-за того, что девочка обманута и будет после мучиться — да мне плевать, мне должны были поверить в этих разбирательствах. Не забывай, что мне стукнуло тогда всего одиннадцать лет.

— Да ладно. Ты был в неё влюблён. А она тебя бросила, — сказала Стася. — Все парни такие. Если их отшивают, говорят, что ничего и не было с их стороны.

— Реально не было. Замечал: она ко мне внимание проявляет, ну и в команде она, то есть удобно получилось: и в школе, и в спортшколе. Но как к ней относился, веришь?, не смог бы сейчас припомнить. Скорее всего никак, даже не дружили. Я вышел сухим из воды.

— Но Корней! Ты и был сухим! — уверила Стася азартно.

— Ну как сказать. Брата я бросил.

— Кузена, — поправила Инесса.

— Да. Ну и хватит о нём.

— А ты как хотел. Ты сам предложил — мы с Иннесой тебе подыгрываем.

— Ещё бы твердили, как дед, что из-за меня погиб брат. Из-за меня, ребзы, не из-за деда и стечения анти… антиквариатных обстоятельств, а из-за меня.

— Да я б на месте деда за пропавшую фигурку вас с Макарием убила бы, а за сервант убила бы второй раз.

— Но мы не при делах, мы не виноваты!

— А мне плевать! Всё равно бы убила. Дед твой всю жизнь с сервантом прожил, фигурки стали его жизнью, пойми ты. Такие люди шизоиды, у них привязка.

— Да. — Корней как бы отмахнулся от Стаси. — Я привык, что всё из-за нас. Макарий мёртв, тяжесть вины за его смерть легла на меня, несмотря на всю мою несознанку. Но всё это только начало, вступление, как говорил наш учитель русского, — Корней вроде как очнулся и кажется почувствовал Инессино недоумение. — Ноги затекли окончательно. — Корней отодвинул табуретку, встал и продолжал рассказ стоя. — Когда на стрессе попал на турнир по гандболу, пока там сидел, почти забыл о произошедшем. Мне казалось, что болельщики — самые близкие для меня люди, и что я нейтрален, в принципе мне всё равно, за кого болеть. Все болели за наших, за своих — я болел за тех, кто проигрывал, пусть они были не наши, пускай. С тех пор в душе я всегда болею за проигрывающих, это мой секрет организатора — это так… недолгое отступление.

— Недолгое… А время видел? Вона: — Стася указала на окно. — И постреливать меньше стали.

Корней стал ходить, нервно заламывая руки.

— Стася, дорогая любимая Стася! — Стася встрепенулась, Инесса заметила это. — Ты ж меня вопросами отвлекаешь, ты со мной споришь, издеваешься, испытывешь моё терпение.

— Я молчу.

Корней подразумевал под «любимой Стасей» определения «тупая» и «Стася ты дура», но Инесса восхищалась Стасей, она как заправский обвинитель ничего не принимала из доводов Корнея на веру, потому он и стал оправдываться.

— Будем считать, что первую игру я выиграл. Реально, пока шло всё это разбирательство, устроенное дедушкой, я стал азартным. Азарт у меня связан исключительно с личными поединками, я во что бы то ни стало, хотел всех убедить, как НЕ было на самом деле. Но дальше пошли совсем не игры, а подлючее судейство, как в фигурке, не в новом году будь оно помянуто. — Корней сел и нахмурился.

К фигурке, фигурному катанию, отношение в городе сложное. С одной стороны все им занимаются, с другой стороны слагаются анекдоты о его судействе. Город ни на что не претендовал в традиционном фигурном катании, кроме синхронисток, в синхронном постоянное раньше происходило рубилово, которое интересовало город — команда до последнего времени шла четвёртой, стать третьими стало для команды делом времени, город интересовался борьбой, болел. Можно сказать, что спортшкола по фигурному катанию работала на синхронисток, воспитывая кадры — одиночники не добивались успехов на редко выпадавших этапах Кубка России. Корней, предводитель болельщиков, по заданию администарции обязан был присутствовать на серьёзных выступлениях команды синхронисток и болеть, но, положа руку на сердце, он, как и многие любители хоккея, недолюбливал и фигурку, и синхронисток, одетых и загримированных как клоны, одиночников же просто не считал за людей. Ему сложно было перестроиться с буллитов и офсайдов на систему, где всё решает голос судьи и технического контролёра, где неясное ребро ставится там, где его и не было, а недокурт моргнут, если нужно, где оценка по компонентам ставится «от балды», согласно «авторитету» команды.

— Ну ладно, ладно, протроллить нельзя? — жеманничала Стася, довольная как удав. — Я просто просчитываю все варианты, понимаешь?

— Смотри теперь: не сбейся со счёту с вариантами. Дальше вариа… — Корней посмотрел на Инессу.

— Вариация? Нет? Вариативность? — подсказала Инесса. Зачем он у неё спрашивает, это же не термины одежды…

— Да. Вот бошка дырявая. Вариативность будет набирать обороты, — усмехнулся Корней по-детски, совершенно по-доброму. — Ну вот, значит, похоронили Макария, траур и всё такое, у меня, если честно, вообще шок: не оттого, что Маку больше не увижу, а шок от того, что правду по жизни можно легко скрыть. Никто никогда не узнает правды.

— Правда иногда имеет свойство изменяться под углом зрения разных людей. Ты сам к этому подвёл. — возразила Стася.

— Не спорю, всегда имеет место быть человеческий фактор. В общем, все меня винили, я и сам себя винил, но молчал. Скучал ли я по Макарию, переживал ли?

— Нет, не скучал и не переживал. Мы уже поняли, не надо нам по пятьсот пятому разу повторять.

— Я думал: поделом тебе, наглый жадный тупой Макарий, это боженька тебя покарал за все грехи. Я устал от него за десять, то есть, не знаю за сколько лет: он шкодит — ругают нас вместе, я терпел, всё терпел, но внутренне каждый раз возмущался: Макарий делает — к нему обращаются во множественном числе, подразумевая и меня, вроде это я Макария подзуживал, подговаривал и науськивал. Я был козлом отпущения. Дед, повторюсь, в пятьсот пятый раз, — Корней подмигнул Стасе, — горевал сильно, сильно сдал. Ещё теперь шкоды-то прекратились, никаких предъяв теперь не предъявишь, злость сорвать не на ком, я всегда был дисциплинирован, методичен, учился, не опаздывал, занимался спортом, так ещё в библиотеку ходил. И ещё, повторюсь, я с детства молчаливый. Пока рядом соседствовал Макарий, моё молчание никто и не замечал, он был разговорчивый как пиявка. Мне без него вольготно зажилось. Верите: вздохнул спокойно, от пут освободился. Но от деда я скрывался. Его взгляд меня буравил и сверлил, я конечно, когда не мог увильнуть от встречи, на воскресном обеде, например, удар держал, но изматывало сильно. Мама и папа тоже как бы осуждались всеми. Тётя Люба отправилась по бесплатной путёвке от психиатра на курорт, в не сезон — деду всегда шли навстречу. В целом, кроме пыточных причитальных обедов, в семье стало спокойнее. Но, поймите меня правильно, повисло что-то в доме тяжёлое. Как будто не так свежо стало, душно как-то. Я всё больше времени проводил в библиотеке и в секции, или просто в спортзале, с тех пор, кстати, я пауэрлифтер. До трагедии силовые недолюбливал, ленился, казались тяжкими все эти блины и веса, теперь же на душе лежала такая гиря, пауэрлифтинг стали отдушиной, невесомым пером. К маю я выжимал полтос, прикидываете?

— Зачем? — Инесса возмутилась.

— Может сороковник, преувеличил, с кем не бывает. Кароч, если честно, тридцатку.

— В одиннадцать-то лет?

— В двенадцать, стукнула мне дюжина и пошёл чёртовый год — шутка. Весна плавно перетекла в лето, Артём ЕГЭ сдал хорошо. За себя и за покойного брата, говорил дед. Артём уехал отвозить подлинник-аттестат в Москву, я тоже свалил, поначалу в лагерь, после — сюда, к бабушке и дедушке, к папиным родителям. Мама и папа в августе ко мне присоединились, и мы прекрасно провели отпуск в нашей Шайбе. Возвращаемся осенью, в последний день лета — ба! — Корней хлопнул себя по лбу звонко-презвонко, — в доме лестница завалена тюками, в простыни вещи обвернули, верёвками глупыми перемотали — вроде как трупики такие египетские…

— Мумии?

— Во. Мумии, точняк. Бабка злая такая, после смерти Макария кукуха поехала, бабушка нам говорит: убирайтесь отседа, ну и всяко объясняет, что мы больше тут не живём. Мои родители такие, глаза вылупили, я в угол забился, на тюк какой-то острый сел, и мне реально показалось, что там мумия. Тётя Люба трясёт бумагой, и шипит маме: ты сама подписала, добровольно, ты не возражала. Мама расплакалась. А бабка с тёткой Любкой нам ультиматум ставят: вещи до вечера здесь, дальше — выбросим ваше барахло. Мы решили прогуляться в парк, в городе моего детства парк в самом центре, не то что у нас, на отшибе — Корней махнул в сторону окна. — С аттракционами, пруд с лебедями и катамаранами, водными велами. Мама рассказала, что весной, после сорока дней по Макарию, в выходные, когда мы с папой ушли на турнир, к ней с ранья, то есть как только мы покинули дом, подсели тётя Люба с бабушкой и стали просить подписать документ. Мама любила в выходные поспать подольше, она уставала на работе. И сначала удивилась, но потом купилась на тон, тётя Люба и бабушка — ласковые, внимательные, хитрозадые. Они сказали, что из-за трагедии с Макарием вся улица будет реконструирована и изменена под туристическую зону. Всех жильцов переселят. О том, что мы рано или поздно съедем из дома, говорили всегда, сколько мама себя помнила, поэтому мама ничуть не удивилась, поинтересовалась, куда хотят переселить и спросила: зачем что-то подписывать. Ей ответили, что простая формальность, что-то наплели о ценах ЖКХ, горячей воде, газовых трубах и реконструкции — ну ерунду какую-то, уверили, что вся улица такие заявления заполняет, а то воры из ЖКХ при выселении насчитают долгов таких, что не выплатить. Мама пробежалась по тексту и подмахнула подпись — тем более там были уже подписи и дедушки, и бабушки, и даже Артёма. А они тогда говорят, что надо в трёх экземплярах — мама подмахнула, не глядя!, нижние листы, думала там то же самое. А теперь оказалось, что эти нижние листы — какие-то отказы. Всякие скучные юридические устои. И оказалось, что только я имею право проживать в этом доме до 18 лет. Это мы выяснили, когда прогулялись до нотариальной конторы, где нам объяснили, что мы можем подать в суд и всё доказать, и вернуть право житья маме. Папа тогда сказал:

— Уходим. Время не тратим. Нам за оставшиеся полдня надо сделать много дел.

— А что ж твоя мама у соседей не спросила про улицу, про дома, про переселение? — спросила Стася.

— Я тоже об этом думал. Я много об этом думал, чем старше становился, тем больше. Предположу, что бывает у человека такое состояние, что не хочется о чём-то говорить. Тётя Люба же, царство ей небесное, — Корней перекрестился, умело так, привычно. Инесса поймала себя на том, что она, если бывает в церкви перед игрой, боится неправильно перекреститься или неумело, а Корней как заправский верующий это сделал. — Тётя Люба начала грамотно, сказала, что реконструкция после случая с Макарием. Грамотное враньё, продуманное, полуправда оно самое опасная.

— Понятно. Она приплела невинно погибшего. Это тонко. Психология. Маме стало неудобно из-за Макария. Мошенничество по сути.

— Согласен. Помню, вещи, когда забирали, мама сказала: «Грех на душу берёте». На что бабушка маме ответила: «Кто б говорил. Твой сын жив, у Любушки сынок мертвячок. Внучок мой мертвяк», — и полезла на маму с кулаками. Папа стал бабушку удерживать, тогда на маму полезла тётя Люба. Помню, чтобы остановить драку, я додумался впрыгнуть между ними и сбить вопросом: «А где дедушка?» Бабушка с тётей Любой переглянулись и ничего не ответили. После несостоявшейся драки мы первым делом оставили чемоданы, рюкзаки и тюки в камере хранения. Разные гостинцы — шишки-орешки кедровые, бочоночки с мёдом, отнесли тренеру моему, ну и в школе директору подарили. Папа объяснял везде ситуацию и к вечеру того же дня в школе выдали бумагу с оценками и медкарту с прививками, а тренер на гандболе выдал разрядную книжку — вроде как у меня второй взрослый, хотя наша команда третий имела. Мама тем временем сбегала на работу и написала заявление об увольнении, забрала трудовую. А папа нигде и не работал официально, он шабашил на стройках. Вечером того же дня мы решили попрощаться с родовой могилой и прогулялись на кладбище.

— И что? — уставилась Стася.

— Ты думаешь, я расскажу, что увидел Макария, вставшим из собственной могилы, как в фильмах про мертвецов?

— Ну, кто-то видит… — Стася почему-то покосилась на Инессу.

Никогда нельзя было сказать наверняка: прикалывается Стася или по серьёзке говорит. Весь класс знал о Стасиных выдумках и гротескных историях.

— На кладбище мы обнаружили, что дед умер — только и всего. Нам же никто не сообщил. И это в эпоху мобильных интернетов.

— А вы чё? Не звонили сами-то?

— Нет. Не звонили. В тот август отдыхали у нас в Шайбе на всю катушку, и, кстати, ужасно не хотели возвращаться. Папа, например, когда всё обнаружилось, ну в смысле, что нас бортанули из дома, так обрадовался. Мама переживала, как быть с работой, а папа знал, что в Шайбе без работы не останется, его как раз тем летом упрашивали остаться друзья молодости. Ну мы посидели на могиле, помню, купили даже корзину искусственных цветов за дорого. Ночью мы катились по жэ-дэ обратно к родителям папы с пересадкой в Москве, а дальше в спальном вагоне — другие билеты были раксуплены. Папины родители сказали: в тесноте да не в обиде, проходите раз такие дела. Они соскучиться успели за три дня.

Корней замолчал.

— Это всё? Ничего необычного. И ты не убийца, ты просто злорад, — уверенно сказала Стася.

— А что такое «злорад»? — спросила Инесса.

— Рад чужому несчастью, значит — злорад.

— Да, я был рад. А кто не радуется чужому несчастью? Все радуются. Просто все помалкивают, а я честно об этом сказал. Я был ребёнком, я не знал, что бывает бессонница, бывает, что снится прошлое. Да даже если бы знал, я бы всё равно не кинулся спасать Макария. Стоял и смотрел. Как в кино. Никто же не кидается, когда смотрит фильм, на экран.

— Ну почему. Я кидаюсь, — сказала Стася. — Не смейтесь, — она покачала головой в стороны, — я кидалась на экран тысячу раз, особенно дома, не в кинотеатре. Я в детстве прям как твоя бабуля в горе — кулаками дубасила по разным злым и коварным. Один раз трещину посадила. Но это я палкой от швабры предателя дубанула.

— Ну хорошо, хорошо. Я вот всегда положительным героям сочувствую, а злые и коварные — это для героя просто препятствие, ясно же, что жизнь — борьба, не ты, значит кто-то тебя.

— Животное выживание, — отозвалась тогда Инесса.

— Просто, Инесса, у тебя спокойная жизнь.

— Ну да, ну да.

— Посмотрим, как ты запоёшь, когда не попадёшь в сборную.

— Каркуша, — рассмеялась Инесса искренне. — Всегда смогу в клуб родной вернуться.

— Ага, ага. Попробовав сейчас турниров, поездив повсюду, ты вернёшься спокойно в Шайбу? Не смеши, дорогая. (Это, вот, «дорогая» Корней сказал, как и их тренер, когда хотел поддержать.) Вот тогда, я на тебя посмотрю. Слух идёт, у Тимки башня ехать начала после того, как по его документам другой поехал на какой-то заштатный турнир…

— Неправда! Не было такого! — запротестовала Инесса.

— Как попадёшь в заваруху, я тебя уверяю, запоёшь по-моему. Не забывай Тимофея.

— Но он же не из-за хоккея, — Инесса везде и всегда делала вид, что не в курсе проблем Тимки в клубе.

— А почём ты знаешь, что не из-за хоккея?

–Я не знаю, я ничего не знаю. Ты сам сказал.

— Инесса! Несмотря на все твои заслуги, у вас, женщин, ну реально нет конкуренции. Я ж главный болел города и даже региона, я, так сказать, форвард и бомбардир неприкаянной молодёжи, аккумулирую, как написали в местной бесплатной газетёнке, вокруг себя эту бесшабашную, а точнее безбашенную молодёжь. А болелы они какие, ты ж знаешь, они ж фанаты, все сплетни разузнают, всю личную жизнь. И ты просто не в курсах же насчёт личных трагедий, тебе же никто не расскажет, как обидно уходить из клуба, а Тимофей ушёл.

— Но он ушёл по юниорам, все уходят в восемнадцать.

— Из хоккея, но не из жизни! Ты, Инесса, внутри, вы с Лизком лидеры, баловни, теперь ещё на уровень страны вырвались. Ты не замечаешь, сколько трагедий, сколько, как Стася выразилась, злорадов. А когда ты около хоккея, это совсем другое, со стороны, Инесс, виднее.

Мда, уж она-то баловень… Да уж. Злорад самый первый в городе она, просто тихий злорад, злорад-тихушник.

Глава третья. Идеальное оружие

— Вот. Разболтался на отвлечённые темы…

— Сакральные темы, — Стася придирается к словам, значит было скучно. А Инесса часто так — задумается и улетит в свой мир, в свой внутренний мир, как пишут в умных рецензиях к фильмам. Как школу закончила, книги Инесса в руки больше не брала, фильмы смотрит и рецензии в интернете читает, ну и соцсети тоже. Давно стало тяжело отвечать на голосовые, неохота подолгу болтать, она не Стася. Но всегда приятно читать, когда о ней пишут в группе или просто фотка. Кто-то коммент написал: мол, Инесса Изотова-то ваша без макияжа. Но не с осуждением, а что-то типа, что так даже лучше. Наверное, старый дед. Старые деды всегда любят, чтоб без косметики, они повсюду, эти сумасшедшие возрастные болельщики, озабоченные и почему-то считающие, что девочкам из команды приятно общаться с ними, высохшими морщинистыми истуканами. В Шайбе тренер запрещал краситься. В молодёжке никто и слова не скажет, даже скамейка запаса вся с макияжем. Но Инессе часто лень. А вот Лиза наклеила ресницы. Да. Она точно нацелена на взрослую сборную. Инесса же боится теперь загадывать, она не в основной пятёрке, во второй, но её часто выпускают. И Корней успокоил, что все сначала в запасе сидят, что это обычная ситуация для молодёжки. Эх, хорошо бы её пригласил какой-нибудь евроклуб. Она и красится не просто так — с надеждой, что кто-нибудь заметит и пригласит. Но пока приглашений не поступало. Но ничего, думала Инесса, всё только начинается. Жизнь начинается. Главное освободилась от пут, от школы, от мамы с её пахотой. Трениться тоже не подарок, ещё и за допинг-контролем теперь следить, лишнюю таблетку не съешь. Только жизнь стала полегче, привыкла в Одиноком, в команде освоилась — тут Тимка огорошил смертью. Это выбило её из колеи, скорее бы вернуться в Одинокий. Сейчас жить отдельно, самостоятельно, далеко от Шайбы, как нельзя лучше для спокойствия. Пусть Корней что угодно болтает, хуже чем после смерти Тимки, ей не станет. Хуже просто некуда.

Чем дальше от полуночи, тем реже освещался снежный пустырь перед домом, но какие-то тени, силуэты, их брожение и возня не прекращались. Инесса посмотрела тогда на часы. Три утра, все наелись-напились и напелись тоже под караоке, выползли подальше от дома, сейчас гремело где-то за озером. Это минус, когда в городе склады — всё дешевле, фейерверки и прочее, не так бьёт по карману, как в столицах и прилегающих к ним территориях, зато страшно бьёт по мозгам…

Оставалось шампанское, они распили.

— Хочу разобраться… — присвистнул Корней, кидая пластиковый бокал в мешок для мусора. Хорошо, что твой гость, аккуратист, подумала Инесса, хорошо, что и Стася аккуратист, отлично просто, что все они тут собрались аккуратисты, Инесса не любила неаккуратных. В мастерской без порядка — никуда, можно погрязнать в тряпках и пуках ниток. Интересно, каким был Тимка? Тогда давно, в его доме, она так была взволнована и напугана, что не обратила внимание ни на что, ничего не помнила. Как в прострации какой-то, как с буллитом, когда до последнего сама не знаешь, в какой угол бить, все игровые забиваются по наитию, у кого чуйка лучше, тот и обыграл в самый ответственный момент, тут и везение — высшие силы тоже надо учитывать, как к тебе расположены, тонкая такая грань, за всё можно огрести в самый ответственный момент, можно сказать главный шанс в жизни…

Жаль — многое из рассказа Корнея она сейчас прослушала, отвлеклась. Когда сконцентрировалась, сфокусировалась, Корней говорил о чём-то новом:

— Двоих пришиб и до сих пор не разобрался, как такое приключилось-то, — вид у Корнея зловещий. Теперь не только взгляд, но и поза его, и наклон головы, ассиметричная мимика — всё чужое, незнакомое. Не он, не тот Корней, не весельчак-орг, не болельщик, не водила (Корней водил микроавтобус, возил болельщиков почти всегда сам). Перед ней сидел страшный человек, человек опасный, очень смелый и дерзкий, трагически решительный, навсегда принявший неизбежное для него самого решение, идущий к своей цели во что бы то ни стало, и абсолютно обречённый, воин, тёмный воин смерти. — Ну вот переехал в Шайбу. И тут вы всё знаете. Инессу я сразу полюбил, а тебя, Стась, — нет.

— Ну понятно Инесса ж в твоей теме, спортсменка, — огрызнулась Стася. — Чем мне не нравится наш город, ребзы, это тем, что у нас всё какие-то касты.

Что верно, то верно. Инесса долго не понимала, что ей больше всего не нравится в Шайбе, пока Стася не сформулировала. В Шайбе люди подразделяются на три большие группы. Одна — работники завода, учёные, инженеры, лаборанты, техники и прочее. Другая группа — спортсмены и все, кто около спорта: тренеры, массажисты, продавцы инвентаря (как, например, Лизины родители), обслуга спортобъектов, гостиниц, организаторы соревнований, ну и обслуга временная — сборные-то и отдельные спортсмены наезжали, если надо было трениться секретно. Третья самая многочисленная группа города — остальные жители, занимаются чем придётся, их можно встретить в любом городе. Ну и понятно болельщики все поголовно. Процентов десять может спортом и не интересуются, но их всё равно вовлекут. Это надо в Пушноряд переезжать, чтобы абстрагироваться от новостей. В Пушноряде — настоящая жизнь, там одни охотничьи хозяйства.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Бенди — старинная игра, когда по льду палками гоняли какой-нибудь овощ

2

Оборотные прыжки часто выполняют с недокрутами

3

Преротейшн — с английского"pre-rotation"можно перевести как"предварительное вращение", т.е. это та часть прыжка, которую фигурист скручивает на льду перед тем, как окончательно перейти в фазу полёта, не путать с заходом на прыжок

4

В 1936 году норвежская фигуристка Соня Хейне сделала то, на что ранее никто не решался — надела короткую юбку. С тех пор юбка у спортсменок все больше укорачивались.