Две недели в сентябре

Р. С. Шеррифф, 1931

Семейство Стивенсов, живущее в одном из пригородов Лондона, отправляется в ежегодный отпуск на море. Несколько часов на поезде, и они оказываются в городке Богнор, в пансионе, куда они приезжают уже двадцать лет. На две недели они могут вырваться из будничной жизни с ее заботами и обязанностями, почувствовать себя свободными, поразмышлять о том, что им в жизни действительно важно. Шеррифф с такой нежностью и деликатностью описывает своих героев, что читатель начинает ценить и их, и незамысловатые радости обыденной жизни. Роман, написанный в 1931 году, был переиздан и обрел новую жизнь в начале XXI века и теперь заслуженно считается одним из шедевров английской литературы.

Глава VII

Поезд набрал скорость, и почти мгновенно его колеса простучали над дорожкой, которая ныряла под Насыпь в конце Корунна-роуд.

— Уже подъезжаем! — сказал мистер Стивенс, и все семейство, которое раскладывало вещи, собралось у окна, чтобы в последний раз посмотреть на свою улицу.

Мистер Хьюз был у себя в саду — крайний дом, номер два. Он мыл перевернутый велосипед. Следующим был дом номер четыре с неровной, запущенной лужайкой и заросшими сорняками клумбами; здесь жили какие-то чудаки, о которых никто ничего не знал, но некоторые думали, что они киноактеры.

Промелькнули дома номер шесть и восемь, оба с ухоженными садами, хотя мистеру Стивенсу никогда не нравился грот мистера Беннета. Для такого нужен сад побольше…

Потом показались номер двенадцать с солнечными часами и номер четырнадцать, где мистер Фостер держал кроликов в грязных клетках.

Поезд несся слишком быстро, уже мало что можно было разглядеть, и все напряженно ждали, когда в окне на мгновение появится их собственный дом. Эрни, Дик и Мэри наслаждались видом, потому что им редко доводилось наблюдать за тем, что творится в закулисье. Они вскрикивали, подметив какую-нибудь мелочь, и торжествующе рассмеялись, когда увидели, как миссис Фрейзер в бигудях бросает что-то в мусорное ведро: она всегда была разодета в пух и прах, когда выходила на улицу не через заднюю, а через парадную дверь. За окном промелькнул мистер Шеперд, который поливал герань на пне, оставшемся от яблони, а потом все притихли.

И вот показался их дом. Из поезда он выглядел удивительно крошечным, ненастоящим и безмолвным: шторы задернуты, на веревке для белья ничего не висит, в саду безлюдно.

С Насыпи была видна задняя сторона крыши, где новые листы шифера, уложенные после прошлогодней грозы, походили на светло-серую квадратную заплатку.

Утром в это время на большую часть сада падала тень от дома, но луч света проникал сбоку и освещал белые астры под яблоней.

Кирпичная кладка на солнечной стороне казалась выцветшей и имела неприглядный вид, но задняя часть дома, которая оставалась в тени, выглядела гораздо лучше, а дикий виноград и сирень даже облагораживали ее.

У мистера Стивенса в этот момент всегда сжималось сердце, и, всего раз окинув дом пристальным взглядом, он отвернулся и сел в углу. Но хотя бы одним поводом для беспокойства стало меньше. На полпути к станции он внезапно понял, что никак не может вспомнить, закрыл ли окно в уборной. Спрашивать у других он не осмелился, потому что это была одна из его обязанностей, и заговорить об этом было бы смешно. Оказалось, что все в порядке — окно закрыто. Поразительно, сколько всего можно делать машинально.

У миссис Стивенс сердце не сжималось, хотя она больше остальных была привязана к маленькому домику, где проходила вся ее жизнь. Она только с тревогой посмотрела, не идет ли из труб или окон дым, боясь, что забыла кухонное полотенце возле горячей плиты или не убрала тлеющие угли из печки.

Эрни волновался больше всех. Он целый месяц ждал, когда на дом можно будет посмотреть с высоты, и, пока они проносились мимо, отчаянно искал в желобе под крышей свой теннисный мячик.

Однажды вечером, в сумерках, он подбросил мячик выше обычного, и тот загадочным образом куда-то запропастился. Желоб под крышей был последней надеждой Эрни, но там не было ни мячика, ни даже комочка или бугорка, которые могли бы оказаться мячиком. Он уже не смотрел на дом, когда Мэри внезапно закричала: “Пушок!”, и все головы повернулись в надежде успеть его увидеть.

Да! Пушок действительно был там — он сидел на крыше сарая и смотрел через сад на дорогу.

Бедный старенький Пушок — жаль, что они не смогли взять его с собой. Он и не поймет, почему стало так тихо, когда будет протискиваться между прутьями окна на кухне, — он всегда возвращался домой к вечернему чаю.

Они совсем забыли о миссис Хейкин, а поезд уже проносился мимо последнего дома на Корунна-роуд. Миссис Стивенс положила сандвичи и термос на полку над головой и уселась на место; Мэри вытащила из книги закладку и принялась читать; Дик изучал теннисные ракетки, а мистер Стивенс записывал в блокнот расходы: два шиллинга, которые он дал Райслипу, и стоимость билетов. Один Эрни продолжал с интересом рассматривать пролетающие пейзажи, совершенно не понимая, как остальные могут не обращать на них внимания.

Дело в том, что дорога от дома до Клэпем-джанкшен дарила ему огромное, ни с чем не сравнимое удовольствие, перед которым меркла остальная часть пути.

В какой-то степени ему нравилась и та часть тоже, но широко раскинувшиеся луга проплывали за окном слишком медленно — и было что-то одинаковое в этих полях и холмах, проселочных дорогах и лесах, воротах и домиках. Время от времени в поле попадались коровы, или какой-нибудь мальчик махал поезду рукой, а телеграфные провода, которые то опускались, то опять поднимались, то опускались, то поднимались, то опускались, то поднимались, нагоняли на Эрни сон.

Совсем не то первая часть дороги — сколько же тут интересного! Все было так близко, что он не успевал рассмотреть и половины того, что проносилось перед глазами; сотни необыкновенных деталей притягивали его взгляд — а потом уносились в сторону. Он и моргнуть не успел, как Насыпь закончилась, и теперь они ехали между гигантскими кирпичными стенами, которые под наклоном уходили вверх. В них были ниши, похожие на будки часовых. Стены постепенно росли, а за окном становилось все темнее и темнее, пока внезапно поезд с грохотом не въехал в туннель, и он впервые понял, что в вагоне включены лампы. Мимо промелькнуло что-то темное, в копоти, потом горящий зеленым светофор; что-то стучало, как часы без маятника, и как раз в тот момент, когда Эрни вообразил себя мрачным подземным чудовищем, поезд вылетел на солнечный свет, и вот он уже, как бог, взирает сверху вниз на пыльные улицы, толпы людей и на обочины, вдоль которых выстроились торговые ряды. А потом появились трубы, сотни труб, толстых и тонких, красных и черных, жестяных, каменных, кирпичных: на одной колпак словно шлем пожарного, другая с флюгером, печально вращающимся на ветру, третья — длинная, тонкая, в маленькой шляпке, как у китайца.

Опять вниз — в глубину, в грохот, в темноту. Снова прочные кирпичные стены, будто падающие назад, вдоль которых извиваются толстые кабели, а потом, когда он ждал, что поезд вот-вот нырнет в другой туннель, внезапно посветлело, и стену в один миг поглотил зеленый травянистый пригорок. Затем этот пригорок сровнялся с землей, и Эрни увидел целый склад грузовиков — восхитительно допотопных, ржавых, разваливающихся на части. Такого он никак не ожидал. В этом и была вся прелесть!

Станция. Резкая остановка. Свисток — и снова в путь: впереди ждет лучшая часть дороги!

Здесь между путями и заборами бежала полоска таинственной ничейной земли. Эрни жадно любовался узким пустырем, заросшим жесткой травой, и находил его по-своему романтическим. Казалось, здесь не ступала нога человека — никто так и не решился потревожить эти призрачные останки, пытавшиеся спрятать наготу в траве.

Вот груда выгоревших, гниющих шпал и валяющийся сверху сломанный фонарь, а вот куча ржавых болтов, моток проволоки, а потом — смотрите — мусор!

Среди мусора попадались такие вещи, что вы бы даже с тысячи попыток не угадали, какие именно. Старые скомканные газеты, банки из-под консервированных фруктов, заплесневелые, расползающиеся мешки — но это и так понятно. Без них так же нельзя представить вид из окна вагона, как нельзя представить пудинг без муки, нутряного сала и изюма — но откуда тогда взялся старый, вывернутый зонтик с обнаженными спицами, с которых свисали клочки ткани? Как, когда и почему он сюда попал? Ни один пассажир не уронит из окна раскрытый зонт — и, конечно, если бы его хотели выбросить, наверняка бы сначала закрыли, правда же?

Как появилась жуткая ржавая рана вон на том эмалированном помойном ведре? Люди никогда не выливают в помойные ведра ничего такого, что могло бы проделать в них неровные дыры! А посмотрите на половину детской коляски, перевернутую вверх дном! Какое ужасное, уже позабытое трагическое происшествие могло так рассечь коляску, чтобы два оставшихся колеса повисли в воздухе? Эрни испуганно вглядывался в траву в поисках половины ребенка.

Больших гор мусора — когда его постоянно выбрасывают в одни и те же места — здесь не было, только отдельные маленькие кучки; некоторые уже поросли травой, некоторые появились недавно и белели обрывками газет. Обычные ведра и эмалированные помойные попадались чаще всего, и все они почему-то были помятыми и изуродованными. Чуть реже встречались кошки, хотя они, будучи живыми, строго говоря, не могли считаться мусором. Но они сливались с этими кучами так естественно, что претендовали на некоторое родство с ними; они бродили среди мусора, сидели среди мусора, а иногда и смотрели друг на друга поверх мусора. Кошек было почти столько же, сколько помойных ведер.

Они проехали мимо велосипедной шины, мимо граммофонной трубы, мимо шляпы-котелка, а потом оказались на более широком участке дороги, по которому бежало с полдюжины путей: проносившиеся мимо поезда и ряды товарных вагонов заслоняли пейзаж за окном, и видно было не так хорошо, как раньше. А жаль: дома теперь стояли так близко к железной дороге, что Эрни мог бы разглядеть в окнах людей в пижамах. Чахлые тополя, казалось, росли прямо на черном от пыли угольном складе, а где-то в верхней части улицы Эрни увидел толпу зевак и полицейского — наверное, там произошел какой-то несчастный случай. Но все это исчезло в мгновение ока, и теперь его внимание привлекли таинственные знаки вдоль железной дороги. Рядом с путями стояли столбики-малыши высотой в фут, которые выглядели так, будто их только что сюда поставили, и таблички, на которых красовались непонятные цифры: на одной — огромная восьмерка, на другой — надпись “1 к 1”, что показалось Эрни глупым, потому что этот указатель ничем от остальных не отличался.

Мать постоянно не давала ему покоя — то нащупывала перед ним дверь и проверяла, не открывается ли она, то держала его за пояс сзади. Но это не портило Эрни настроение — скорее, наоборот, доставляло еще больше удовольствия, потому что он упивался чувством опасности и собственной смелостью.

Теперь они ехали по боковому пути и внезапно оказались среди очень старых и тесно лепившихся друг к дружке домов, между которыми не было свободного пространства, как на Корунна-роуд. Эрни видел крошечные задние дворики, развешанное белье и сараи, на крышах которых громоздились голубятни или клетки для кроликов. Единственные цветы, которые он сумел разглядеть, росли на подоконниках, а единственные птицы жили в крошечных деревянных клетках, висевших на стенах. Одинокое дерево росло прямо посреди асфальтированного двора, но выглядело поникшим и раньше времени облысело. Они проехали мимо пыльной площадки, где земля вокруг качелей была совершенно голой. Несколько мальчиков играли в крикет, а неподалеку, прикрыв лицо газетой и согнув одну ногу в колене, лежал на спине мужчина. Эрни с сожалением подумал, что к тому времени, когда он вернется, для крикета будет уже поздно, а ведь он так хорошо играл с Тедом и Сэнди у них на площадке; иногда посмотреть на них приходили местные мальчишки в поношенной одежде, которые тут же подхватывали и бросали обратно улетевший мяч, а Тед, Сэнди или Эрни кричали им: “Спасибо!” Они играли узким кругом и очень редко брали в команду кого-то еще, потому что подумывали заняться крикетом профессионально.

В окне появился длинный ряд цветных плакатов, за ним — красивая будка стрелочника, стоявшая на мосту, но тут все зашевелились, стали снимать с полок багаж и выглядывать из окон. Дело в том, что они миновали Уондсворт-коммон, и теперь ехать оставалось совсем немного.

Он посмотрел на мать. Она довольно заметно побледнела, и казалось, что ей нехорошо, но он не понимал почему. Она уже сняла с полки термос и сверток с сандвичами, которые теперь лежали рядом с ней, то и дело подхватывала их под мышку, потом поворачивалась к окну и снова клала их на сиденье.

Отец с важным видом перебирал билеты и поглядывал на часы.

— Минута в минуту, — объявил он. Мимо прогрохотали два состава, по одному с каждой стороны — на электрической и на паровой тяге. Раздался гудок, где-то свистел двигатель, и поезд въехал на Клэпем-джанкшен.