История сироты

Пэм Дженофф, 2017

Роман о дружбе, зародившейся в бродячем цирке во время Второй мировой войны, «История сироты» рассказывает о двух необыкновенных женщинах и их мучительных историях о самопожертвовании. Шестнадцатилетнюю Ноа с позором выгнали из дома родители после того, как она забеременела от нацистского солдата. Она родила и была вынуждена отказаться от своего ребенка, поселившись на маленькой железнодорожной станции. Когда Ноа обнаруживает товарный вагон с десятками еврейских младенцев, направляющийся в концентрационный лагерь, она решает спасти одного из младенцев и сбежать с ним. Девушка находит убежище в немецком цирке. Чтобы выжить, ей придется вступить в цирковую труппу, сражаясь с неприязнью воздушной гимнастки Астрид. Но очень скоро недоверие между Астрид и Ноа перерастает в крепкую дружбу, которая станет их единственным оружием против железной машины нацистской Германии.

Глава 5

Ноа

Она приходит за мной перед рассветом.

Я уже не сплю, на мне чей-то халат. Незадолго до этого я подскочила в постели, просыпаясь от кошмара, меня трясло. Мне снился сон о том, что я вернулась в тот вагон на станции, во второй раз, но не для того, чтобы спасти больше детей, а потому что я каким-то образом знала, что среди них есть и мой ребенок. Но когда я открыла дверь вагона, он оказался пуст. Я залезла в кромешную тьму и кричала от того, что мои руки натыкались на одну лишь пустоту.

Я пробудилась ото сна, надеясь, что я кричала не наяву и не напугала жителей этого странного дома. Я попыталась снова закрыть глаза. Надо было вернуться и спасти своего ребенка. Но картинка уже исчезла.

Когда я немного пришла в себя, то потянулась к ребенку, мирно спавшему в корзине возле моей кровати. Я прижала его к себе, его тепло успокаивало меня. Глаза привыкли к темноте комнаты, немного разбавленной лунным светом, проникающим в комнату сквозь занавески, подвязанные витыми шнурами. В камине в углу догорал огонь. Я никогда не видела такой величественной мебели. Я вспоминаю тех странных людей, собравшихся вчера, когда я проснулась: круглого владельца цирка, женщину, которая смотрела на меня с большой неприязнью, мужчину с вытянутым лицом, который сидел на кресле и наблюдал. Они похожи на персонажей рассказов, которые мама читала мне, когда я была еще ребенком. Цирк, говорили они, — трудно поверить, что этот мир до сих пор существует, даже во время войны. Проснись я на луне — и то, наверное, удивилась бы меньше. Я была в цирке лишь однажды, когда мне было три года, и я плакала от ослепительно яркого света и громких звуков, пока отец не увел меня из палатки. И вот я здесь. Это странно, но не страннее, чем найти вагон, полный младенцев. Не страннее всего того, что случилось со мной с тех пор, как я ушла из дома.

Я смотрю на ребенка, недавно помытого и уютно устроившегося в моих руках. Тео, почему-то я назвала его так, когда они спросили. Не знаю, откуда это имя появилось в моей голове. Он спит у меня на предплечье, и я держу руку неподвижно, чтобы не побеспокоить его. У него умиротворенное выражение лица, щеки порозовели. Где же он спал до того, как его положили в поезд? Я представляю теплую детскую кроватку, руки, которые гладили его по спине, чтобы успокоить. Молюсь о том, чтобы мой собственный ребенок спал где-нибудь в безопасности, так же, как этот.

Вчера вечером они обсуждали меня так, как будто меня там и не было. «У нее внешность как раз для цирка, ты так не думаешь?» — сказал владелец цирка, когда я лежала с закрытыми глазами и они думали, что я их не слышу. Они оценивали меня, как лошадь на рынке. Я хотела подняться, сказать «спасибо, конечно, но нет», забрать ребенка и уйти в ночь. Но за окном завывал жуткий ветер, а холмы казались бесконечным белым морем. Если я с Тео снова отправлюсь в путь, до следующего дома мы уже не дойдем. Поэтому я позволила им обсуждать меня. В любом случае, это не наше место. Мы побудем здесь, чтобы скопить немного денег, а потом уйдем. Куда мы пойдем — этого я не знаю.

— Мы будем платить тебе десять марок в неделю, — сказал владелец цирка. Сумма показалась мне неоднозначной, но не настолько низкой, чтобы подумать, что он воспользовался моим положением. Должна ли я была попросить больше? Вполне возможно, что это очень щедрое предложение для того, кто никогда не выступал. Я так мало знаю о деньгах, и я не в той ситуации, чтобы торговаться.

После того, как эти цирковые работники закончили меня обсуждать, они вышли из комнаты, и я заснула. В какой-то момент я проснулась и пошла искать в темноте уборную. Несколько раз что-то громыхало вдалеке, отражаясь эхом в холмах. Видимо, бомбежка, как те, которые я так часто слышала, работая на вокзале. Но сейчас они были достаточно далеко, поэтому не вызывали тревоги.

В комнату никто не заходил, до этого момента. Услышав шаги в коридоре, я аккуратно сползаю с кровати, чтобы не разбудить Тео, хочу открыть дверь до того, как в нее постучат. В полутьме передо мной стоит женщина, они звали ее Астрид; та самая, которая вчера смотрела на меня с неприязнью, лунный свет позади нее окутывает ее странным свечением. Ее угольно-черные волосы подстрижены коротко и завиваются на концах, обрамляя лицо. На ней нет украшений, кроме пары золотых сережек с маленькими алыми камешками. У нее очень экзотичная красота, ее достаточно крупные черты лица идеально сочетаются друг с другом. Она не улыбается.

— Ты спала достаточно, — объявляет она без приветствий или предисловий. — Пора вставать и браться за работу. Она бросает в мою сторону трико, выцветшее, с заштопанными носками. — Ты должна надеть вот это. — Понятия не имею, куда делась моя одежда, промокшая и изодранная в клочья. Я жду, когда она уйдет, чтобы я могла переодеться, но она лишь слегка отворачивается. — Мы не можем терять ни дня. Я буду учить тебя — ну, попытаюсь, во всяком случае. Не думаю, что тебе это по силам, но если справишься — сможешь ездить с нами.

— Учить чему? — спрашиваю я, жалея, что не спросила вчера, когда сказала, что смогу.

— Летать на трапеции, — отвечает она.

Я слышала, что они обсуждали это вчера вечером. Теперь я вспоминаю, что они говорили что-то про воздушную гимнастику. В тумане своего измотанного состояния я не смогла сообразить, что именно это значит. Теперь осознание, насколько это безумное предложение, обрушилось на меня со всей силой: они хотят, чтобы я забиралась под потолок и рисковала своей жизнью, раскачиваясь, как обезьянка. Меня здесь никто не держит. Я не обязана это делать.

— Вы очень добры, но я не думаю, что… — Я не хочу оскорбить ее. — Я не смогу. Я могу убираться или, возможно, готовить, — предлагаю я те же варианты, что вчера.

— Герр Нойхофф владеет этим цирком, — сообщает она. — И он хочет, чтобы ты училась. — У нее идеальная дикция, она как будто не из этих мест. — Конечно же, если ты не справишься… Тогда, возможно, у тебя есть богатый дядюшка, который готов забрать тебя к себе? — Она говорит это с насмешкой, но в ее словах есть доля истины. Я не могу вернуться на вокзал, там уже точно заметили, что мы с ребенком пропали. Одна я могла бы уйти в бега. Но лютый мороз едва не убил нас. Мы не выдержим второго раза.

Прикусываю губу.

— Я попробую. Две недели. — За две недели я стану сильнее и придумаю, куда нам с Тео отправиться. Конечно же, мы не останемся в цирке.

— Мы даем тебе шесть. — Она пожимает плечами, ей, похоже, все равно. — Пойдем. — Я переодеваюсь в трико настолько скромно, насколько это возможно сделать под ночнушкой.

— Подождите, — останавливаюсь я в нерешительности, глядя на Тео, который продолжает спать на кровати.

— Твой брат, — говорит она, подчеркивая второе слово. — Тео, не так ли?

— Да.

Она на минуту задерживает свой взгляд на мне. Затем поднимает ребенка с кровати. Я борюсь с желанием ее остановить, сама идея о том, что кто-то другой будет держать его на руках, для меня невыносима. Она укладывает его в колыбельку.

— Я попросила горничную, Грету, чтобы она заходила и присматривала за ним.

— У него колики, — говорю я.

— У Греты своих шесть. Она справится.

И все же я не решаюсь уйти. Дело не только в том, что я переживаю за Тео: если горничная будет менять его пеленки, она узнает, что он еврей. Я обращаю внимание на его чистые пеленки и понимаю, что уже слишком поздно. Кто-то уже знает правду о его происхождении.

Я следую за Астрид к лестнице мрачного дома, в воздухе пахнет плесенью и гарью. Затем я надеваю свои сапоги, они стоят у входной двери, все еще мокрые. Она протягивает мне мое пальто, и я замечаю, что сама она идет без верхней одежды. У нее безупречная фигура, тонкие ноги, скрывающие истинную силу, идеально плоский живот, какой был у меня до рождения ребенка. Она ниже, чем мне показалось вчера. Но ее тело похоже на статую, элегантные линии, будто высеченные из гранита.

На улице мы тихо идем через широкое поле, лед хрустит под нашими ногами. Однако воздух сухой и мягкий, если бы вчера была такая погода, я бы пошла дальше в лес, не потеряв сознание. Ярко светит луна. Ночное небо усыпано звездами, и на секунду мне кажется, что каждая из них — это младенец из поезда. Где-нибудь далеко родители Тео — если они еще живы — думают, куда же пропал их ребенок, и их сердца разрываются от тоски, так же, как и мое. Смотрю на небо и возношу ему безмолвную молитву: прошу, чтобы эти люди могли как-то узнать, что их сын жив.

Астрид открывает дверь в большое здание. Она щелкает выключателем, и над нашими головами потрескивают загорающиеся лампы. Внутри ветхий спортивный зал, в нем пахнет потом, старые маты гниют в углу. Здесь все неопрятное и ветхое, так непохожее на шик и блеск, с которыми у меня ассоциировался цирк.

— Снимай пальто, — велит она, подходя ко мне ближе. Ее рука касается моей. Моя бледная кожа вся усыпана тысячами родинок и шрамов, а у Астрид мягкая, ровная, оливкового цвета. Как озеро в безветренный день. Она достает бежевую ленту, которой оборачивает мои запястья, медленно и методично, затем опускается на корточки и покрывает мои ноги мелом, стараясь не пропустить ни сантиметра. У нее идеально ровные ногти, но руки грубые, покрытые морщинами, в отличие от тела и лица, они не могут скрыть возраст. Ей, видимо, где-то около сорока.

Под конец она кладет мне в руки горсть густого порошка.

— Канифоль. Твои руки всегда должны быть сухими. Иначе соскользнешь. Не думай, что сетка тебя спасет. Если ударишься слишком сильно, то она упадет на пол или же отпружинит тебя в сторону. Ты должна приземляться на центр сетки, не на край.

Она холодно отдает инструкции, проверенные временем, которые помогут мне не упасть и не погибнуть. В голове все вертится: Неужели она сама верит, что мне это под силу?

Она показывает, что я должна подойти вслед за ней к лестнице, расположенной близко к одной из стен, лестница зафиксирована ровно по вертикали.

— Разумеется, номер будет упрощен, — говорит она, как бы напоминая, что мне никогда не достичь нужного мастерства. — Чтобы стать настоящим воздушным гимнастом, нужно положить на это всю жизнь. Есть способы компенсировать это, так чтобы зрители не заметили. Но, конечно же, в цирке не место бутафории. Зрители должны поверить, что все наши трюки настоящие.

Она начинает забираться на лестницу с грацией кошки, затем смотрит сверху вниз на место, где стою я, никуда не двигаясь. Я оцениваю высоту лестницы, упирающейся в потолок. Верхняя точка не меньше двенадцати метров от пола, а внизу ничего, кроме видавшей виды сетки, висящей над твердым полом на высоте одного метра. Я никогда не боялась высоты, но у меня никогда и не было повода бояться: наш дом в деревне был одноэтажный, на многие километры вокруг не было ни одной горы. Я не могла даже представить что-то подобное тому, что вижу перед собой сейчас.

— Неужели нет номеров попроще, — говорю я, и в мой голос прокрадывается умоляющая интонация.

— Герр Нойхофф хочет, чтобы ты научилась именно этому, — твердо отвечает она. — Трапеция на самом деле проще многих других номеров.

Не могу представить ничего более сложного. Она продолжает:

— Я могу научить тебя, привести тебя туда, куда нужно. Или нет. — Она спокойно смотрит на меня. — Возможно, нам стоит отправиться к герру Нойхоффу сейчас и сообщить ему, что ничего не получится.

«И увидеть, как он выставит тебя обратно на мороз» — вывод, который она, похоже, решила не озвучивать. Не думаю, что тот человек с добрым лицом так поступит, но я не хочу проверять. А что важнее, я не хочу доставить Астрид удовольствие, подтвердив ее мнение.

Скрепя сердце я начинаю карабкаться, поднимаясь, перекладина за перекладиной, стараясь не дрожать. Я крепче держусь за них, задумавшись, когда в последний раз проверяли шурупы на этой лестнице и достаточно ли она крепкая для нас двоих. Мы добираемся до небольшой платформы, где едва помещаются два человека. Я жду, что Астрид поможет мне перебраться на нее. Она не делает этого, и я, сжимаясь, встаю позади нее, совсем близко. Она отвязывает перекладину трапеции от крепления.

Астрид прыгает с платформы, от ее движения платформа начинает трястись так сильно, что я хватаюсь за первое, что мне попадается под руку, чтобы не упасть. Я поражена тем, как легко она раскачивается в воздухе, крутится вокруг перекладины, используя для этого всего лишь одну руку. Затем она раскрывает тело, как чайка, ныряющая вниз, она повисает вниз головой под перекладиной. Выпрямляется, возвращается обратно и — прицелившись на платформу — приземляется ровно на то же крошечное пространство рядом со мной.

— Вот так, — говорит она, как будто в этом нет ничего сложного.

Я слишком потрясена, чтобы говорить. Она передает перекладину мне. Перекладина толстая и непривычно ощущается в руках.

— Держи.

Она нетерпеливо исправляет положение моих рук.

Я смотрю то на нее, то на свои руки, то снова на нее.

— Я не смогу. Я не готова.

— Просто держись и качайся, — настаивает она. Я стою, оцепенев. Были моменты в моей жизни, когда я смотрела смерти в лицо: когда родила ребенка и эта жизнь покинула мое тело, когда увидела младенцев в поезде и когда продиралась через лес и метель с Тео всего пару дней назад. Но сейчас смерть снова передо мной, реальнее, чем когда-либо — в бездне разделяющей платформу и пол.

Внезапно в голове возникает лицо матери. С тех пор, как я покинула свой дом, я изо всех сил старалась отогнать мысли о нем: лоскутное одеяло на моей кровати, спрятанной в углублении комнаты, укромный уголок у печки, где мы часто сидели и читали. Я не позволяла себе думать об этом, зная, что если я позволю себе хоть малую толику воспоминаний, то быстро начну тонуть в потоке, который остановить уже не сумею. Но сейчас тоска по дому захлестнула меня с головой. Я не хочу быть здесь, на этой крошечной платформе, готовясь прыгнуть навстречу смерти. Я хочу к маме. Я хочу домой.

— А где остальные воздушные гимнасты? — спрашиваю я, оттягивая время.

Астрид задумывается.

— Есть еще двое, и одна из них будет помогать нам, когда мы продвинемся дальше. Но они будут в основном работать на колыбели, или на испанской паутине, это другой мой номер. Они не будут работать с нами.

Я удивлена. Я думала, что трапеция — главный номер представления и мечта любого гимнаста. Возможно, они тоже не хотят работать со мной.

— Давай же, — говорит она, не давая мне продолжать расспросы. — Ты можешь просто сидеть на ней, как на качелях, если еще не готова. Представь, что ты на детской площадке, — снисходительно произносит она. Берет перекладину и подталкивает ее ближе ко мне. — Она должна быть прямо под ягодицами, — сообщает она. Я сажусь на нее, пытаясь принять удобную позу. — Вот так. Хорошо. — Она отпускает перекладину. Я срываюсь с платформы, хватая оба троса так крепко, что они врезаются мне в руки. Ощущение какого-то естественного потока, как будто пытаешься найти равновесие, находясь в лодке.

— Теперь отклонись назад.

Она, должно быть, шутит. Однако она говорит это серьезным тоном и не улыбается. Я отклоняюсь слишком резко и теряю баланс, едва не соскользнув с сиденья. Когда я раскачиваюсь так, чтобы находиться ближе к платформе, она протягивает руку и хватает тросы над перекладиной, притягивая меня и помогая мне слезть с нее.

Она садится на перекладину, качается вперед и отпускает руки. Я открываю рот от ужаса, когда она начинает падать. Но она ловит себя, уцепившись за перекладину коленями, и качается уже вверх ногами. Ее черные волосы развеваются, лицо перевернуто. Она выпрямляется, забираясь обратно на платформу.

— Вис на подколенках.

— Как ты попала в цирк? — спрашиваю я.

— Я родилась в цирковой семье, которая жила неподалеку отсюда, — отвечает она. — Не из этого цирка, это был другой цирк. — Она передает мне перекладину.

— Твоя очередь, теперь по-настоящему. — Она кладет перекладину мне в руки, поправляя мне хват.

— Прыгай и качайся, держась руками за гриф.

Я стою неподвижно, ноги деревянные.

— Разумеется, если у тебя не получится, я могу просто сказать герру Нойхоффу, что ты от нас уходишь, — язвит она снова.

— Нет, нет, — быстро отвечаю я. — Дай мне секунду.

— На этот раз ты будешь качаться, держась на руках, держи гриф вот тут. — Она показывает на уровень ниже бедер. Затем подними его над головой, когда будешь прыгать, чтоб набрать высоты.

Сейчас или никогда. Я делаю глубокий вдох и прыгаю. Машу ногами, беспомощно болтаясь в воздухе, как рыба на крючке. Это так не похоже на грациозные движения, которые делала Астрид. Но я справляюсь.

— Используй ноги, чтобы подняться выше, — говорит Астрид, заставляя меня переходить к следующему шагу. — Это называется выталкивание себя. Как на качелях, в детстве.

«Работает!» — думаю я.

— Нет, нет! — Голос Астрид становится еще громче, ее недовольство эхом прокатывается по всему залу. — Держи тело ровно, когда возвращаешься. В нейтральной позиции. Голову прямо. — Она осыпает меня короткими инструкциями, и я с трудом пытаюсь удержать их в своей голове. — Теперь сделай удар ногами назад. Это называется взмах.

Я набираю скорость, качаясь вперед и назад, пока воздух не начинает свистеть в ушах, а голос Астрид становится тише. Под ногами мелькает земля. Не так уж плохо. Я несколько лет занималась гимнастикой, и теперь мои мускулы оживают. Мне далеко до сальто и поворотов Астрид. Но я справляюсь.

А потом начинают болеть руки. Я не смогу держаться долго.

— Помоги! — кричу я. Я не подумала о том, как буду возвращаться обратно.

— Ты должна сделать это сама, — кричит она в ответ. — Используй ноги, чтобы раскачаться повыше. — Это практически невозможно. Руки горят огнем. Я делаю удар ногами, чтобы увеличить скорость. Теперь я совсем близко к площадке, но немного не достаю. Я упаду, получу травмы, возможно, даже умру — и ради чего все это? Сделав последний отчаянный рывок, я поднимаюсь еще выше.

Астрид ловит веревки, когда я оказываюсь рядом с платформой, тянет меня к себе, помогая мне встать на ноги.

— Это было на грани. — Я задыхаюсь, ноги дрожат.

— Еще раз, — холодно говорит она, и я смотрю на нее, не веря своим глазам. Не могу представить даже то, как я смогу подняться сюда снова, после того, как едва не упала, а уж тем более повторить это прямо сейчас. Но у меня нет другого выхода — я должна отработать свое место и место Тео. Я снова берусь за гриф.

— Подожди, — зовет она. Я оборачиваюсь с надеждой. Она передумала?

— Вот это. — Она указывает на мою грудь. Я оглядываю себя. Она стала больше с тех пор, как я родила, несмотря на то что молоко иссякло. — Они слишком большие, чтобы летать. — Она слезает по лестнице вниз и возвращается с рулоном плотного бинта. — Снимай верх, — велит она. Я бросаю взгляд на тренировочный зал, чтобы удостовериться, что здесь больше никого нет. Затем я приспускаю трико, стараясь не краснеть, пока она заматывает меня так туго, что мне становится тяжело дышать. Она, похоже, не замечает моего смущения.

— У тебя мягко здесь, — говорит она, похлопывая меня по животу, этот жест, слишком интимный, заставляет меня отпрянуть назад. — Это изменится с тренировками.

К залу постепенно начинают стекаться другие артисты, они делают растяжку и жонглируют в разных его концах.

— Что случилось с предыдущей девушкой, с той, с которой вы выступали до меня?

— Не спрашивай, — отвечает она, сделав шаг назад и оглядев свою работу. — На выступление мы найдем тебе корсет. — То есть после всего этого она думает, что я могу справиться. Я тихо выдыхаю. —  Еще раз. — Я беру перекладину и прыгаю еще раз, теперь с меньшей долей сомнения. — Танцуй, используй свои мышцы, управляй ситуацией, управляй полетом, — напирает она, все-то ей не нравится. Все утро мы работаем над одними и теми же движениями: выталкивание, нейтральная позиция, взмахи. Я изо всех сил пытаюсь тянуть носки, чтобы мое тело принимало точно такое же положение, как у нее. Пытаюсь копировать ее манеру, но мои движения неуклюжие и непривычные, я просто глупая шутка по сравнению с ней. Я стану лучше, думаю я. Но она меня не хвалит. Я продолжаю пробовать, больше, чем когда-либо, желая угодить ей.

— Все не так уж ужасно, — признает Астрид под конец. Она, кажется, почти разочарована тем, что я не потерпела полный провал. — Ты училась танцевать?

— Гимнастика. — Даже больше, чем просто училась. Я занималась по шесть дней в неделю, иногда больше, если была такая возможность. У меня был талант от природы, и я, возможно, попала бы в национальную сборную, если бы папа не заявил, что эти амбиции бессмысленны. Хотя с моей последней тренировки прошло уже больше года, а живот ослаб после родов, мышцы рук и ног все еще сильные и быстрые.

— Это почти та же гимнастика, — говорит Астрид. — С той лишь разницей, что твои ноги никогда не касаются земли. — Впервые на ее лице появляется слабая улыбка. И тут же исчезает. — Еще раз.

Проходит еще час, а мы все еще работаем.

— Воды. — Я задыхаюсь.

Астрид смотрит на меня с удивлением, как на животное, которое она забыла покормить.

— Мы можем прерваться на короткий перекус. А затем мы начнем снова.

Мы спускаемся вниз. Я проглатываю чашку чуть теплой воды, которую Астрид наливает мне из термоса. Плюхнувшись на один из матов, она достает хлеб и сыр из маленького контейнера.

— Не ешь слишком много, — предупреждает она. — У нас есть время только на короткий перерыв, и будет плохо, если у тебя начнутся колики.

Я откусываю хлеб, который она дала мне, оглядывая тренировочный зал, который теперь полон людей. Глаза останавливаются на грузном парне лет двадцати, стоящем в проеме. Я вспоминаю, что видела его прошлой ночью. Что тогда, что сейчас, он бесцельно стоит и, сгорбившись, смотрит на окружающих.

— Держись от него подальше, — произносит Астрид, понизив голос. — Это сын герра Нойхоффа, Эммет. — Я жду, что она продолжит, но она замолкает. Эммет унаследовал округлую фигуру своего отца, но она ему не идет. Он сутулый, штаны не сидят вплотную, болтаются в районе подтяжек. У него неприятная ухмылка.

Чувствуя беспокойство, я поворачиваюсь обратно к Астрид.

— Это всегда так тяжело? Тренировка, я хочу сказать.

Она смеется.

— Тяжело? Здесь, на зимовке, — это отдых. Тяжело — это когда у тебя два или три выступления подряд в дороге.

— В дороге? — Я представляю дорогу, длинную и пустынную, как та, которой я шла ночью, когда убежала с вокзала с Тео.

— В первый вторник апреля мы уедем отсюда, — объясняет она. — Как у тебя с французским?

— Сносно. — Я учила его пару лет в школе и обнаружила, что мне неплохо даются языки, но так и не избавилась от акцента.

— Хорошо. Сначала мы поедем в Овернь, в город Тьер.

Отсюда до него несколько сотен километров, думаю я, вспоминая карту на стене в школе. Эти земли находятся за пределами немецкой оккупации. До последнего года я не бывала нигде, кроме Голландии. Она продолжает называть список городов во Франции, где будет выступать цирк. Голова у меня идет кругом.

— Не так уж и много на этот раз, — заканчивает она. — Мы ездили и дальше: Копенгаген, озеро Комо. Но во время войны это невозможно.

Я не разочарована, ничуть — я и не мечтала, что смогу побывать где-то, кроме Германии.

— Будем ли мы выступать в Париже?

— Мы? — повторяет она. Я осознаю свою ошибку слишком поздно: это Астрид решать, включать ли меня в программу, а делать это самой — это явно перебор. — Ты должна доказать, что достойна этого, прежде чем сможешь присоединиться к нам.

— Я хотела спросить, поедет ли цирк в Париж? — Я быстро исправляюсь.

Она качает головой.

— Слишком сильная конкуренция с французскими цирками. И слишком дорого. Но когда я жила в Берлине…

— Я думала, ты выросла в Дармштадте, — встреваю я.

— Я родилась в цирковой семье, которая жила здесь. Но уезжала на некоторое время, когда была замужем. — Она крутит золотую сережку в левом ухе. — До Петра. — Ее голос становится мягче.

— Петр… Это тот мужчина, который был с тобой вчера? — Тот мрачный мужчина, который сидел в углу комнаты, курил и мало разговаривал. Его темные глаза будто горели тогда.

— Да, — отвечает она. Ее взгляд вдруг становится настороженным, дверь захлопывается. — Ты не должна задавать так много вопросов, — добавляет она, снова став резкой.

«Я спросила лишь о паре вещей», — хотела сказать я в свою защиту. Но иногда один вопрос может равняться и тысяче — как прошлой ночью, когда герр Нойхофф спросил меня о моем прошлом. И все же я столько всего хотела бы узнать об Астрид: куда делась ее семья, почему она выступает теперь с цирком герра Нойхоффа.

— Петр — клоун, — говорит Астрид. Я оглядываю тренировочный зал и тех артистов, которые недавно зашли, жонглера и человека с обезьяной, но не вижу его. Я вспоминаю его крупные казачьи черты лица, усы, уходящие вниз, дряблые щеки. Он, судя по всему, грустный клоун, это так подходит нынешнему безрадостному времени.

И тут же, как по команде, в тренировочный зал входит Петр. На нем нет никакого грима, который я ожидала бы увидеть на клоуне, но он одет в мешковатые штаны и в шляпу с мягкими полями. Он встречается глазами с Астрид. Здесь много других людей, но внезапно я чувствую себя третьей лишней в пространстве, которое появляется между ними. Он не подходит ближе, но я вижу, как он к ней относится, по тому, как он исследует ее лицо. Он подходит к фортепьяно в дальнем углу зала и говорит с человеком, сидящим за ним, человек начинает играть.

Когда Астрид поворачивается ко мне, у нее снова жесткое и деловитое выражение лица.

— Твой брат, — говорит она, — совершенно на тебя не похож.

Она застигла меня врасплох этой резкой сменой темы.

— У моей матери, — фантазирую я, — была очень темная кожа. — Я прикусываю язык, пытаясь унять свою привычку предоставлять окружающим слишком много информации. Я готовлюсь к волне новых вопросов, но Астрид, похоже, предпочла оставить меня в покое и продолжает есть в тишине.

В конце нашего театрального зала Петр репетирует свой номер, марширует вразвалочку, шагая на вытянутых ногах, изображая — с намеренным преувеличением — шаг немецкого солдата. Глядя на него, я начинаю нервничать. Я поворачиваюсь к Астрид.

— Он ведь не будет делать этого во время представления?

Она не отвечает, но пристально смотрит на него, ее глаза сужаются от страха.

В зал заходит герр Нойхофф и пересекает его с такой скоростью, какой я от него не ожидала, учитывая его возраст и вес. Он несется к Петру с грозным выражением лица. Он видел его репетицию через окно, а может, кто-то рассказал ему об этом. Музыка прекращается с громким хлопком. Герр Нойхофф разговаривает с Петром. Говорит он тихо, но руками жестикулирует очень яростно. Петр категорично качает головой. Астрид обеспокоенно хмурит брови, наблюдая за двумя мужчинами.

Минуту спустя герр Нойхофф идет к нам, уже немного успокоившись, его лицо покраснело.

— Ты должна поговорить с ним, — грохочет он, обращаясь к Астрид. — Этот новый номер, где он передразнивает немцев…

Астрид с печалью поднимает ладони вверх.

— Я не могу остановить его. Таков уж он как артист.

Герр Нойхофф на этом не успокаивается.

— Мы вжимаем головы в плечи, стараемся держаться подальше от всего — так мне и удавалось держать этот цирк на плаву, мы стараемся защитить всех.

«От чего?» — хочу спросить я. Но не решаюсь.

— Скажи ему, Астрид, — настаивает герр Нойхофф чуть тише. — Он прислушается к тебе. Скажи ему — или мне придется отстранить его от выступлений.

Тревога проносится по лицу Астрид.

— Я постараюсь, — обещает она.

— Он действительно так сделает? — Не в силах сдержаться, я все-таки задаю этот вопрос, когда герр Нойхофф покидает здание.

Она машет головой.

— Петр — одна из главных причин, почему люди приходят в цирк, и его номера помогают цирку не развалиться. Не будет его — не будет выступлений, — добавляет она. Но она все еще огорчена. Ее рука дрожит, когда она откладывает бутерброд, к которому едва притронулась. — Нужно продолжить и отработать следующий кусок.

Я откусываю от своего, быстро проглатываю.

— Будет еще?

— Думаешь, люди заплатят, просто чтобы посмотреть, как ты висишь тут, как обезьянка? — Астрид грубо смеется. — Ты в самом начале. Просто качаться туда-сюда — этого недостаточно. С этим любой справится. Мы должны танцевать в небе, делать то, что кажется невозможным. Не переживай, в твоем номере я сделаю так, что когда ты отпустишь гриф и полетишь, я буду на нужном месте и поймаю тебя.

Хлеб, который я только что съела, застревает у меня в горле, когда я вспоминаю, как она летела вниз по воздуху.

— Лететь? — выдавливаю я.

— Да. Потому мы и называем этот номер летающей трапецией. Ты — вольтижер, ты будешь лететь ко мне. Я буду ловитором. — Она встает и идет обратно.

Но я остаюсь на месте, точно вкопанная.

— Почему я должна быть вольтижером? — осмеливаюсь спросить я.

— Потому что ни за что не доверю тебе ловить меня, — холодно говорит она. — Пойдем.

Она направляется к лестнице в противоположной стороне зала, параллельной той, на которую мы забирались ранее, но с более крепкими качелями. Я иду за ней, но она качает головой.

— Иди на ту сторону с Гердой. — Она указывает на другую воздушную гимнастку. Я не видела, как она зашла: она уже забирается на лестницу, по которой мы залазили наверх с Астрид. Я лезу вслед за ней. На самом верху мы с Астрид стоим друг напротив друга на платформах, между нами целый океан. — Качайся так же, как и раньше. Когда я скажу, ты отпустишь гриф. Я сделаю все остальное.

— А Герда? — спрашиваю я, остановившись.

— Она отправит гриф обратно, чтобы ты могла ухватиться за него на обратном пути, — отвечает Астрид.

Я смотрю на нее, не веря своим ушам.

— То есть я должна отпустить его дважды?

— Да, если у тебя нет крыльев, конечно. Тебе нужно как-то вернуться обратно.

Астрид хватает перекладину напротив и прыгает, затем разворачивается так, чтобы повиснуть на ногах. — Теперь ты, — подсказывает она.

Я спрыгиваю, пытаясь махать ногами все выше.

— Выше, выше, — настаивает она, ее руки протянуты ко мне. — Ты должна быть выше меня, когда я скажу отпускать гриф. — Я с силой выталкиваю тело вверх, управляя стопами.

— Уже лучше. По моей команде. Три, два, один — сейчас! — Но мои руки остаются приклеенными к трапеции.

— Дура! — кричит она. — Все в цирке зависит от времени, от синхронности. Ты должна слушать меня. Иначе из-за тебя погибнем мы обе.

Я возвращаюсь обратно на площадку, потом слезаю с лестницы и снова встречаюсь с Астрид на земле.

— Ты ведь наверняка делала это на гимнастике, — говорит она. Она явно раздражена.

— Это было по-другому, — отвечаю я. «На высоте десяти метров все по-другому», — добавляю я про себя.

Она складывает руки.

— Ни один номер не обходится без этого.

— Я никак не смогу сделать этого, — настаиваю я. Несколько секунд мы стоим и пристально смотрим друг на друга и молчим.

— Если ты хочешь уйти, иди. Никто от тебя ничего и не ожидал.

Ее слова звучат для меня как пощечина.

— Особенно ты, — резко отвечаю я. Она хочет, чтобы я провалилась. Она не хочет, чтобы я была здесь.

Астрид пораженно хлопает глазами, у нее на лице что-то между гневом и удивлением.

— Да как ты смеешь? — спрашивает она, и я пугаюсь, что зашла слишком далеко.

— Прости, — говорю я быстро. Ее лицо чуть-чуть смягчается. — Но это ведь так, правда? Ты не веришь, что у меня получится.

— Да, я не верила, что из тебя что-то получится, когда герр Нойхофф предложил это. — Она говорит это нейтрально, прагматично. — И до сих пор не верю.

Она берет меня за руку, и я задерживаю дыхание, ожидая, что она скажет мне что-то ободрительное. Но вместо этого она срывает ленту с моего запястья, так что я невольно вскрикиваю, кожу дерет от ожога. Мы смотрим друг на друга тяжелым взглядом, никто из нас не моргает. Я ожидаю, что она скажет, что я должна уйти. Конечно, они отправят нас восвояси.

— Приходи завтра, — уступает она, — и мы попробуем еще раз, в последний раз.

— Спасибо, — говорю я. — Но Астрид… — Мой голос звучит умоляюще. — Должно же быть что-то еще, что я могла бы делать.

— Завтра, — повторяет она, прежде чем уйти. Глядя на то, как она удаляется, я чувствую тяжесть в желудке. Я была благодарна второму шансу, но я знаю, что ситуация безнадежная. Что завтра, что через год — я никогда не смогу отправиться в свободный полет.