Кровь нерожденных

Полина Дашкова, 1997

Высокопоставленный сотрудник ФСБ давно контролирует важную работу по изготовлению очень необычного лекарства, которое поддерживает силы, здоровье, продлевает молодость. Спрос рождает предложение: необходимо увеличить выпуск препарата. И для этого есть деньги – большие деньги, есть отработанные технологии, есть заинтересованные лица. Не хватает только сырья, сырья необычного – эмбрионов 25-недельных нерожденных младенцев.

Глава вторая

Лена Полянская была папиной дочкой. Ей было два года, когда мама, альпинистка, мастер спорта, сорвалась со скалы. Елизавета Генриховна не могла жить без своих восхождений, и, когда ребенку исполнилось два, Николай Владимирович Полянский взял отпуск за свой счет и отпустил жену на Эльбрус. Потом он всю жизнь не мог себе этого простить.

Он растил дочь один, так и не привел в дом ни одной женщины. Любая женщина, даже самая лучшая, все равно была бы для его Леночки мачехой…

С первого класса школы до последнего курса журфака университета Лена Полянская была отличницей. Она не гналась за пятерками — ей просто нравилось учиться.

В старших классах сверстницы выщипывали брови «в ниточку», дрыгались под ритмичную музыку на вечеринках или, как тогда говорили, на «сейшенах», курили в школьном туалете и обсуждали свои отношения с мальчиками.

Лена на «сейшены» не ходила — ей было там неуютно и скучно, к тому же танцевать она не умела. Брови-«ниточки» и модная тогда стрижка «паж» с челкой до носа ей категорически не шли, к тому же папа очень просил бровей не выщипывать и косу, отросшую к семнадцати годам до пояса, не остригать. Отношения с мальчиками если и возникали, то обсуждать их в школьном туалете не хотелось. Вообще хотелось только учиться и читать запоем по-русски и по-английски.

Она читала все подряд, с какой-то суеверной жадностью, и к семнадцати годам вдруг обнаружила, что ничего, кроме как поглощать и усваивать информацию, не умеет: ни себя, ни других не понимает и даже не знает, в какой ей хочется поступить институт.

Николай Владимирович Полянский в тридцать девять лет стал доктором физико-математических наук, а Лена неожиданно для него и для себя поступила на факультет журналистики МГУ.

Николай Владимирович так и не женился, а Лена успела дважды побывать замужем. Первым ее мужем был сокурсник, маленький, худенький мальчик с нежными пепельными усиками. Он был ниже Лены на полголовы. Знакомясь с ним, обязательно говорили: «Вы так похожи на Лермонтова!», на что он хмуро и небрежно отвечал: «Да, я знаю».

Звали его Андрюша. Жил он отдельно от родителей, в крошечной комнатке в коммуналке на Сретенке. В этой комнате и состоялась пьяная свадьба с салатом «оливье», шпротами, окурками в тарелках и самозабвенными поцелуями в темном коммунальном коридоре, где на голову падали то корыто, то велосипед.

Николай Владимирович в это время был на конференции в Праге. Когда он вернулся, Лена с гордостью показала ему Андрюшу и свежий штамп в паспорте. Знакомясь с зятем, Николай Владимирович заметил:

— Вам, наверное, все говорят, будто вы похожи на Лермонтова. Вы не верьте. На самом деле ни капли не похожи…

В комнатке на Сретенке Лена не прожила и месяца. Она вернулась к папе, а с Андрюшей вежливо здоровалась, встречаясь на факультете. Через полгода они мирно развелись.

Второй брак был более серьезным и продолжительным.

Сразу после окончания университета Лену пригласили работать спецкором в один из самых популярных молодежных журналов того времени. Шел 1983 год. Один за другим умирали генсеки. Продолжалась афганская война. Кончались запасы сибирской нефти. А у Лены Полянской начался головокружительный роман.

Он был писатель, не очень известный, но вполне официальный. Его нравоучительные скучноватые повести довольно часто печатались на страницах популярного молодежного журнала, в котором работала Лена.

Звали его Юрий Изяславович. Он был старше Лены на десять лет и имел богатое прошлое с неприличным количеством брошенных жен и детей. В нем была та увесистая, хамоватая мужественность, которая убивает женщин наповал: хриплый басок, тяжелый подбородок, широкие плечи. Лена опомнилась после двух лет безрадостной совместной жизни…

Ее переживания пришлись на 1985 год. Чтобы заглушить тоску и унижение, она кинулась в работу, в карьеру, заработала себе имя и к 1992 году, когда тиражи еще недавно гремевших изданий стали катастрофически падать, уже была заведующей отделом литературы и искусства в российско-американском женском журнале «Смарт», которому не страшны были никакие финансовые потрясения.

Тогда же, в 1992-м, внезапно умер ее папа. Здоровый, полный сил человек сгорел за три месяца от рака желудка. За неделю до смерти он сказал:

— Ты бы, Леночка, завела себе ребенка. Одна на свете остаешься…

Лена действительно оставалась одна на свете. У нее не было никого, кроме старенькой полубезумной тетушки Зои Генриховны, родной сестры ее матери.

Завести ребенка Лена решилась только через три года, когда ей исполнилось тридцать пять. Замуж она больше не вышла, забеременела от человека, который в отцы не годился, был только производителем, чем-то вроде племенного быка…

* * *

Ординатор Боря Симаков влетел в кабинет Зотовой и выпалил с порога:

— Амалия Петровна! У нас ЧП! Больная пропала!

— Какая больная? Боря, что ты несешь?

— Та самая, Амалия Петровна, та самая!

— Успокойся, Борис. Сядь. Как там у нас с искусственными родами? Все готово?

— Именно искусственные роды и пропали!

Под слоем нежнейших французских румян щеки Амалии Петровны стали серыми.

— Как она могла пропасть? — шепотом спросила Зотова. — Ее что, похитили? Время — десять вечера, у ворот охрана…

— Ну, вероятно, она просто встала и ушла.

— Как ушла?! Куда? Как и куда может уйти женщина в родах, в больничной рубашке, без одежды и документов? — Амалия Петровна говорила очень тихо, но Борису казалось, что она орет. — Эта больная должна была лежать под капельницей, у нее уже должно быть полное раскрытие, потуги! Что ты несешь, Борис?!

— Стимуляцию ей сделать не успели. Ее одежда в камере хранения.

— А паспорт?

— Где ее паспорт, я не знаю.

— В общем, так, Борис. Далеко она уйти не могла. Сейчас ты обшаришь всю больницу. В палаты можешь не заходить. Осматривай туалеты, бельевые, прачечную, склад, подвал и чердак. Она где-то здесь.

Борис впервые за весь разговор взглянул прямо в светло-голубые, ледяные глаза Зотовой. Зрачки сузились до точек, глаза казались почти белыми. Лицо из пепельного сделалось свекольно-красным.

«Ну и страшная же ты баба, — подумалось Борису, — ну и вляпался же я, идиот!»

— Хорошо, — спокойно сказал он. — Я ее найду — если найду. И дальше что? За волосы поволоку рожать? Или, может, мне ее вообще убить?

— Надо будет — убьешь, — усмехнулась Зотова. — В благородство захотел поиграть? Ты, сопляк, на какие деньги живешь? На какие деньги жену с ребенком кормишь? Знаешь, сколько в других больницах такие, как ты, ординаторы получают? Я ведь тебя предупреждала, когда мы начинали работать, — всякое может случиться. Вот, милый мой, и случилось.

— Дело в том, Амалия Петровна, — медленно произнес Симаков, — дело в том, что, когда мы начинали работать, речь шла о серьезных научных исследованиях, о моей диссертации. Прошло три года. Никакой наукой не пахнет. Деньгами — пахнет, это да. Можно сказать, воняет деньгами. И вот сегодня вы привозите женщину, которую усыпили промедолом, требуете ее, спящую, срочно стимулировать, без всяких к тому показаний.

— Внутриутробная гибель плода — это тебе не показания? — перебила Зотова.

— Да живой там плод, живой, — нервно хохотнул Борис, — и уродств, несовместимых с жизнью, там нет наверняка…

Зотова изо всех сил шарахнула кулаком по столу, тут же поморщилась от боли и, потирая ушибленное запястье, тихо произнесла:

— Ты, Боренька, мальчик умный, добрый и невинный, как ангел, — голос ее сделался вкрадчивым, даже ласковым, — но ты плохой врач. Ты ошибся в выборе профессии. Врач не должен быть истериком. Думаю, мы не сумеем больше работать вместе. Мне даже кажется, мы больше не можем жить в одном городе, тем более таком маленьком. Поэтому прямо сейчас, Боренька, ты напишешь заявление об уходе и прямо завтра начнешь искать для себя и для своей молодой семьи новое место жительства, чем дальше от Лесногорска, тем лучше. И запомни, мальчик мой: я сюда никого не привозила. Поступила женщина на «скорой» со срочными показаниями. Вероятно, у этой женщины еще и психические отклонения, потому что нормальный человек в таком состоянии из больницы не сбежит. И вот теперь бродит где-то сумасшедшая роженица в больничной рубахе, и виноват в этом ты, Боренька. Но я тебя прощаю. Вот тебе бумага, ручка. Пиши заявление — и до свидания.

* * *

Когда Борис ушел, Амалия Петровна несколько минут сидела, тупо глядя на захлопнувшуюся за ним дверь кабинета. Правильно ли она поступила, выгнав Симакова и открыто пригрозив ему? Она чувствовала: дело выходит на новый круг. Начинается новый этап, и на этом этапе такие, как Симаков, будут только мешать. За его благородным негодованием стоят лишь слабость и трусость.

Он, конечно, будет молчать. Да и не о чем говорить. Не о чем и некому. Не такая она, Амалия Петровна, дура, чтобы посвящать его во все. Она давно поняла — Симакова в дело вводить нельзя. Он нужен был на определенном этапе. А теперь на его место надо искать совсем другого человека — сильного, надежного, который не будет корчить из себя святую невинность и требовать каждый раз очередной порции лапши на уши. Разумеется, такому человеку и платить придется по-другому, но это ничего. Лишь бы он не утомлял ее всякими интеллигентскими выкрутасами, как Симаков: деньгами, видите ли, воняет…

Да, с Симаковым она поступила правильно. Конечно, найти подходящего человека на его место непросто. Но это — потом. Сейчас главное — сырье.

Амалия Петровна решительно сняла телефонную трубку и набрала номер.

— Мне нужны трое, сюда, в больницу. Нет, ничего страшного. Просто у одной больной внезапно обнаружились психические отклонения, она сбежала прямо с операционного стола. Мои санитары ушли, их рабочий день давно кончился. Пока я дозвонюсь-добужусь, ваши люди будут здесь. Охрану мне дергать не хотелось бы — больная может проскочить через ворота. Спасибо, жду.

Через сорок минут у ворот больницы остановилась черная «Волга». Из нее вышли трое мужчин в кожаных куртках, с широкими плечами и квадратными затылками.

* * *

Свет фонарика блуждал по скользким ступеням. Трое мужчин неторопливо спускались в подвал.

— Все, — сказал один из них, — подвал только остался. Вряд ли она вообще в больнице. Наверное, давно дома.

— Как это, интересно, она домой доберется в одной рубашке и босиком? — спросил второй.

— Да очень просто, — хмыкнул третий, — сядет в электричку и поедет. А что босиком — так сейчас никто ни на кого не смотрит.

Они вошли в подвал.

— Черт, здесь все ноги переломаешь. Посмотри, может, какой-нибудь выключатель есть?

— Выключатель-то есть, да, видно, завхоз на лампочках экономит.

Они остановились и закурили.

У Лены с детства было очень острое обоняние, прямо-таки собачий нюх. Все запахи она чувствовала четко и ясно, а теперь, беременная, не могла ездить в метро из-за дикой смеси ароматов. Дешевые и дорогие духи сливались с потом и грязными носками. Дух горячего хлеба в чьем-то пакете переплетался с запахом мочи и гнилых зубов бомжа, заснувшего напротив. А уж запах табачного дыма она чуяла за версту…

Вот уже больше часа она сидела на своем сооружении из ящиков, согрелась и сама не заметила, как задремала.

Ей приснился школьный двор, заполненный нарядными детьми и взрослыми. Первоклашка с огромным бантом в русой косичке крепко держала Лену за руку. Девочка была удивительно похожа на маленькую Лену. Она даже стояла, как Лена на детской фотографии, — на одной ноге, будто цапелька…

— У меня будет девочка, — прошептала Лена сквозь сон, но тут же проснулась. Ей в нос ударил резкий запах табачного дыма.

Курил не один человек, а двое или даже трое. Сигареты были крепкие, американские.

Сначала Лена решила просто спрятаться за ящиками. Не станут же они перерывать весь хлам в темном подвале!

Она тихо встала, стараясь ничего не задеть и даже не дышать. Но ящики были придвинуты ею же вплотную к стене. Разбирать сейчас всю конструкцию, отодвигать от стены было опасно.

Луч фонарика медленно скользил по подвалу. Пока он был далеко, но приближался. Раздался шорох, потом грохот. Скорее всего они намерены осмотреть здесь каждую щель. Но подвал очень большой, и это дает шанс.

Лена вспомнила любимый телесериал своего детства «Семнадцать мгновений весны». Там тоже обыскивали подвал, и героиня с двумя младенцами спряталась в канализационном люке. У Лены был всего один младенец, причем в животе, а не на руках. Но не было люка, не было времени найти его, открыть и спрятаться — если такое вообще возможно.

Быстро и бесшумно она вскарабкалась на ящики и сжалась в комок под самым окном. Окно было освещено луной так, что подними они головы — увидят ее силуэт. Дождавшись очередного грохота швыряемой в разные стороны рухляди, Лена открыла окно. Прямо за ним была узкая каменная ниша глубиной около метра. Прикрыв окно снаружи, она уселась на дно ниши, усыпанное сухими листьями.

Было холодно, стучали зубы, колотила дрожь. Сквозь чуть приоткрытое окно она слышала грохот, мат и опять тот же запах табачного дыма. Они стояли под самым окном, возле ее конструкции из ящиков. Лена слышала каждое слово.

— Смотри, здесь окно. Кто это так постарался, ящики аккуратно сложил, тряпками обмотал? Может, там что ценное лежит? Может, старушка Зотова еще и наркотой приторговывает?

— Брось, и так ей хватает. Много ли бабульке надо?

— Слышь, Колян, ты до окошка-то долезешь?

— А на хрена?

— На всякий случай. Давай-ка, попробуй.

Несколько секунд было тихо. Луч фонарика уперся прямо в пыльное оконное стекло. Лена зажала рот рукой. Ей казалось — еще чуть-чуть, и она завопит как резаная.

«Что я делаю? Господи, что я делаю? Какая-то глупость, дешевый боевик, — неслось у нее в голове. — Сейчас они меня увидят. Сейчас этот Колян доберется до окна — и все. Что все? Убьют они меня? Свяжут, опять усыпят, сделают искусственные роды? Зачем? Скрыть врачебную ошибку? Не слишком ли много хлопот?»

Вдруг раздался треск, грохот. Потом послышалась оглушительная матерная тирада вперебивку со стонами и всхлипываниями. Ящики не выдержали веса здоровяка Коляна и обрушились.

— Нога, нога моя! — услышала Лена всхлипывающий мужской голос.

— Цела твоя нога, придурок, — ответил другой голос, — хорош выть. Пошли, ща тебе первую помощь окажут.

— Ага, в гинекологии, — хихикнул третий.

* * *

На столе перед Зотовой лежала новенькая больничная карта, в которой была записана только первая страница. Амалия Петровна аккуратно переписала фамилию, имя, отчество, дату рождения, домашний адрес. Сложив блокнотный листочек, она сунула его в карман халата. Затем щелкнула зажигалкой и подожгла уголок больничной карты.

Подперев щеку, она задумчиво смотрела, как медленно, неохотно съеживается и рассыпается в прах плотная белая бумага.

«Полянская Елена Николаевна, 1960…» — мелькнуло в последний раз на догорающем бланке.

Немного подумав, Зотова вытащила листочек из кармана и тоже подожгла. Теперь она все знала наизусть. Теперь она никогда не забудет этих паспортных данных.

* * *

Когда стало совсем тихо, Лена, подождав для верности еще несколько минут, стала осторожно подтягиваться, чтобы влезть назад в подвал. Она все-таки решила туда вернуться. Она так промерзла, что казалось — никогда не согреется. А в подвале тепло. Там ее искать уже не будут. Утром она вылезет и спросит первого встречного, где милиция. Скажет, что ее ограбили, или еще что-нибудь придумает. Не бродить же ей ночью в таком виде неизвестно где. Тем более они сейчас наверняка обшаривают больничный двор и его окрестности.

Перекинув ноги через оконный проем, она посмотрела вниз. Не меньше чем в трех метрах от нее, на дне подвала, светлела груда разбросанных ящиков и белья. Между нею и полом была голая каменная стена.

«Но мне же нельзя прыгать», — с тоской подумала Лена.

И тут она услышала мужские голоса — совсем рядом. Вспыхнули фары машины, ярко, очень близко. Зажмурившись, обхватив ладонями живот, она прыгнула вниз, прямо на тюк с тряпьем.