Невыдуманное

Полина Бёртон, 2023

Это и правда почти невыдуманная история, ведь каждому человеку знакомы такие чувства, как страх, любовь и благоразумие. Необычно в ней только то, что юной Фрее, тяжело переживающей утрату самого близкого ей человека, придется в прямом смысле познакомиться с этими чувствами. Чтобы справиться со страхом потери и одиночества. Чтобы понять, что любовь нельзя прогнать из своего сердца, даже если она живет в нем лишь как воспоминание. Но прежде чем это произойдет, героиня, позволив Страху овладеть собой и закрыв душу для Любви, совершит множество ошибок и постепенно окажется на самом дне. И лишь Благоразумие спасет ее от гибели. Но чтобы жизнь Фреи снова обрела смысл и заиграла красками, Страх, Любовь и Благоразумие должны объединить свои усилия…

Страх

Безумие безумно потому, что втайне представляет собой разум.

Мишель Фуко

Люди собрались и уехали. Сложили в бездонные баулы поношенные лохмотья, протертые расписные ковры, даже глиняные горшки уместили. Оставили только кочерги с лопатами и старинный фольклор. В большом городе их ждали инфраструктурные блага и полезные связи, а весь этот хлам лишний раз выдал бы в них деревенщину.

Современные городские легенды не отличаются утонченностью, оттого быстро наскучивают искушенному слушателю. Поэтому тайком люди продолжали ездить в родные захолустья послушать забытые фамильные сказки. Но только исподтишка, чтобы никто не узнал — а то в городе засмеют. В безумии ветхих историй, которые пересказывает старшее поколение младшему, спрятан увесистый клад. Нечто особенное, не слышное человеческому уху. Оно таится в перепутанных сюжетах и вольных концовках, в суровой живости, в исключительной самобытности. Как хорошее вино, народные страшилки настаиваются, обретают терпкость. Прежде чем начать, седая родственница закроет ставни и завесит зеркала, чтобы никто не пришел, услыхав в ее рассказе свое имя. Зажжет свечи, чтобы огонь отпугивал потусторонних гостей. Стряхнет паутину со старых историй и только потом утащит вас в их мрачный омут, из которого не выбраться прежним человеком.

Со временем все реже ездили люди в родные края. Рассказы прабабок стали казаться им устаревшими. Их заменили газетные полосы с пугающими заголовками и нескончаемый поток ширпотребных хоррор-легенд. В том, что городские сюжеты топорны и плоски, нет ничего удивительного. Не рассказывать же о том, чего в городской черте не сыщешь. Действительно, откуда там взяться водяному или лешему? Ведьме, колдующей на чердаке, чародею, живущему в отшельничестве… По-настоящему страшные персонажи, которых опасаешься встретить в городе, шатаются по неосвещенным улицам и ютятся в подвалах. Они не обладают сверхсилами, нападают ради банальной наживы и убивают по неосторожности. Не особо изящный портрет для фольклорного персонажа, верно?

Такими монстрами городских детей и припугивают родители. Правда, материнские предостережения в большинстве своем напоминают заповеди. Заповедь номер один: «Да не садись в машину к незнакомому дяде». Заповедь номер два: «Да не лазай по заброшкам». Или Заповедь номер сорок четыре — несправедливо обделенная популярностью — «Обходи люки стороной». Именно они, по несчастью, и составляли мой детский кругозор, поскольку мне выпал жребий родиться ребенком «каменных джунглей».

Возможно, стоило бы указать название нашего города, однако делать этого я не буду. Видите ли, это лишь усложнит мне задачу. Если вы здесь ни разу не бывали, то, сколько ни упражняйся в описании пейзажа, вы все представите по-своему, и картина будет далека от реальности. Если же вам доводилось бывать здесь, а что еще серьезнее, жить, то, полагаю, вы будете предвзяты, как бывают предвзяты учителя по отношению к своим подопечным. Из этих же соображений не стану называть и страну, где происходили описываемые события. Скажу лишь, что обращаются здесь на «Мистер» и «Миссис», а население моего родного города на момент рождения этой истории перепрыгнуло отметку в полтора миллиона человек.

* * *

Мы жили в спальном районе, ничем не примечательном. Поблизости от нашей квартирки не было ни жуткого ветхого закоулка, ни одиноких зарослей вдоль реки, ни леса с шуршаще-жужжащими тварями. Чердака или кладовки тоже не нашлось — жилище было рассчитано на пару человек, не имеющих пристрастия к складированию лишних вещей. Иногда думалось, что пространства не хватает даже для меня. При таком стечении обстоятельств традиционно жутким мифическим существам попросту не нашлось места в быту и, как следствие, в семейном фольклоре.

Не могу тем не менее сказать, что вся эта урбанистическая скука каким-либо образом мешала детскому воображению самостоятельно щекотать нервы. Волнующая надежда, что где-то все же затаилась нечисть, которую, безусловно, мы победим своей дворовой бандой, порой помогала напридумывать такое, что и вспомнить страшно. В поисках приключений мы находили себя в самых неожиданных местах, часто даже нарушая «заповеди» и набредая на тех самых реальных монстров, которых так боялись родители. Но детские слабоумие и отвага всегда брали верх, и наши ряды отважных балбесов не редели, а наоборот, полнились. Тем не менее в стенах дома, когда солнце уже заплывало за горизонт, бесстрашие куда-то улетучивалось. Воображение, взбудораженное впечатлениями прошедшего дня, невозможно было утихомирить. Стоило мне остаться одной в комнате после маминого традиционного поцелуя на ночь, все вокруг принимало зловещий оттенок, и не с кем было объединиться в команду охотников за привидениями. Ушло некоторое время на поиски главного источника опасности. Враждебные тени, снующие по углам, перешептывающиеся деревья за окном, подозрительный носок, выглядывающий из комода, вселяют ужас, однако не отличаются постоянством. Пространство под кроватью, конечно, стало бы соблазнительным местом для мистической дикой твари, если бы с течением времени под ее деревянными ребрами не скопились пододеяльники, наволочки и прочие бельевые тряпки. Даже если раньше там и таился злопыхатель, сейчас ему было бы тесно. После продолжительных поисков мой детский мозг все же вычислил одного подозрительного типа среди вполне безобидных предметов мебели в детской: то был огромный шкаф с одеждой. Оставаясь с ним наедине, я каждый раз ждала, что кто-нибудь оттуда выйдет и обязательно напугает меня до смерти. Но его злые чары пропадали, стоило только исправить пару деталей: включить свет и наполнить комнату людьми. Тогда я охотно доставала оттуда коробки с куклами, демонстрировала подружкам наряды, лазала на самые высокие его полки. Главное было — не оставаться в нем слишком надолго с закрытыми дверями, иначе страх снова мог обуять до мурашек. Нарушив однажды это правило, я навсегда попрощалась с идиллическим неведением, что на самом деле таится за закрытыми дверями шкафа.

То особенное воскресенье началось по обыкновению с полуденного сбора католиков (маминых друзей и родственников) в нашем тесном жилище. Среди безвольных малолетних соучастниц этого события — я и моя двоюродная сестра Марта. В том возрасте я не воспринимала Пасху лучше или хуже Хэллоуина или Рождества. Это был праздник, и семилетняя я любила его по умолчанию. К тому же, Пасха всегда означала, что из пригорода приедет Марта со своей матерью Вероникой. Она, будучи постарше, уже начинала подозревать, что устоявшиеся в семье мировоззрения не обязательно должны передаваться по наследству, но скрывала от верующих родственников свои атеистические наклонности.

Марта была старше на решающие три года, за которые ребенок настолько меняется, будто успевает прожить несколько жизней. На самом деле, так оно и есть: третий класс ее пригородной школы уже применял первые ругательства, тогда как в моем — первом — мы только изучали правильное написание буквы «Ж». Кроме расстояния нас разделяла еще и разница в возрасте. «Улица маленьких домиков» (так я в детстве называла пригород, где жила сестра) располагалась в тридцати минутах езды от города на электричке. Но когда тебе семь, ощущается, что это где-то на другой планете. Поэтому в детстве моей главной мечтой был переезд Марты в город, чего она и сама хотела. Сельские пейзажи совсем не вдохновляли ее, а только вгоняли в тоску. Однажды она обмолвилась, что люди обычно перебираются в город, чтобы на кого-то учиться, но для этого нужно ждать конца школы. Тогда она начала мечтать о карьере врача, а я приспособила одну из тетрадей под «Счетчик дней до поступления Марты» и ежедневно зачеркивала по одной клеточке. Ей эта идея понравилась, и она завела такой же.

С визитом сестры все преображалось: ее заразительный смех над собственными шутками словно раскаты грома будоражил мою комнату, заставляя стенки могучего и ужасного шкафа дрожать от страха. Особенный свет, исходящий от нее, распугивал нечисть — мне верилось, что все монстры отскочили бы, столкнувшись с ее аурой. Марта явно переросла свои страхи, переработав их в зачатки лидерских качеств: она уже читала на скорость, побеждала на первых соревнованиях и была готова без стеснения декламировать стихи перед толпой очарованных ее смелостью родственников. При этом мне постоянно ставили сестру в пример, сетуя, что я пока не в силах дотянуться до ее уровня. Признаться, я и сама старалась ровняться на нее — не для того, чтобы угодить родителям, а чтобы стать для Марты лучшим другом, несмотря на свой слишком юный возраст.

Наши игры, как и все детские забавы на глазах у приличной публики, были даже слишком скромными. Мы знали, что наилучшим способом не получить оплеух за бег по начищенному паркету, баловство с едой или еще какую-то дурь, пришедшую на ум, было устроить игрушечное чаепитие с куклами и плюшевыми медведями. Занятие проверенное и чересчур скучное даже для самых воспитанных девочек (коими нас можно было назвать в редкие минуты наших колоссальных стараний). Короче говоря, игра нам быстро надоела, и пришлось искать новое занятие. Сестра предложила все-таки сделать ставку на нечто более экстремальное — прятки. Я согласилась. На «Камень-Ножницы-Бумага» мы выяснили, кто из нас водит. Мне в таких играх никогда не везло: не знаю, может, Марта научилась какой-то секретной технике выигрыша или откровенно мухлевала, выбрасывая свой ход с задержкой… Как бы то ни было, в тот раз я предсказуемо проиграла. Это означало, что мне полагается прятаться, а ей — считать до тридцати. Умом на фоне кузины я не блистала — куда там, годы разницы давали о себе знать. После панических метаний по дому и того самого звонкого «Тридцать!» я сторговалась с внутренним страхом и, за неимением варианта получше, решила спрятаться в шкафу. Отдышавшись, я приняла удобную позу и замерла. Маленькое сердце билось в переживаниях быть найденной и в страхе пред неведомыми чудищами. Глаза стали привыкать к темноте, и начался обратный отсчет напряженного ожидания. Среди хоровода вешалок я заметила какую-то незнакомую пышную юбку, забившуюся в угол. Из вихря парфюмерных ароматов, которые источали висящие вещи, выделялся отчетливый запах дыма. В ту минуту я удивилась — мама не разрешала оставлять грязную одежду в шкафу и себе никогда не позволила бы такого. Откуда в таком случае здесь провонявшая копотью юбка? Борясь с плохим предчувствием, я протянула к ней руку, чтобы на ощупь определить, что это за незнакомый предмет гардероба. Внезапно мне стало холодно, где-то внутри — под кожей — и по всему телу побежали мурашки и легкая дрожь. Тишина и мрак давили со всех сторон, только сквозь щель между дверцами шкафа струилась ниточка света, освещавшая складки одежды. В просвете изящно клубилась пыль, потревоженная моим дыханием. От этого обстановка накалялась еще больше — росло предчувствие, что в любое мгновение свет может загородить фигура сестры с криком: «Ага! Попалась!».

Время замерло. Прохладный поток воздуха скользнул по шее. Что-то зашевелилось — я услышала осторожный шорох и почувствовала, что в шкафу помимо меня есть кто-то еще. В то же мгновение на мое голое плечо, прикрытое лишь рюшами от коротких рукавов сарафана, рухнула чья-то ледяная тонкая рука в черной сетчатой перчатке. Где-то в районе ушей пробежала дрожь, точь-в-точь такая, как от вида неприятной гадины наподобие сороконожки. Не заставив себя ждать, я издала громкий отчаянный визг.

— Ага! Попалась! — ворвалась звонкая волна радостного смеха.

Сестра отодвинула дверцу шкафа, и оттуда вместе с парой сцепившихся вешалок кубарем вывалилась я. Руки тряслись от ужаса. В зеркале, висевшем на стенке шкафа, мелькнуло мое мертвенно-бледное лицо.

— Кого ты там увидела, дуреха? Коробок из-под обуви испугалась, что ли? Ты всегда трусихой была, но чтоб настолько… никогда бы не подумала.

— Мне показалось, что там была ведьма!

Сестра, с младенчества закаленная страшным сельским фольклором, вздохнула и тоном утомленного эксперта ответила:

— Не городи ерунды. Ведьмы живут только в загородных домах, и то только на чердаке.

— Я правду тебе говорю! — попыталась поспорить я, хотя ее авторитетное заключение поколебало мою уверенность.

— Спорим, там была просто кукла, — она полезла в шкаф. Я внимательно ловила каждое ее движение. — Хотя постой, — послышался настороженный голос из глубины, — я, кажется, что-то нашла! Ну-ка, наклонись сюда!

Обеспокоенная ее находкой, я наклонилась. Из темноты выпрыгнули два жутких красных глаза: перед моим носом было лицо клоуна — моей старой плюшевой игрушки с лампочками на месте зрачков. Я вскрикнула. Сестра ехидно рассмеялась:

— Боже, какая же ты глупая! Испугалась Дормидонта! И это — моя кузина! Позорище.

В тот момент мне хотелось ее задушить. И я уже готова была это сделать, как она скомандовала:

— Все, пойдем пить чай. Наверное, он уже остыл, пока ты тут закатывала истерику.

Несмотря на злобу, я склонялась принять ее точку зрения — действительно, должно быть, мне просто почудилось. Весь остаток дня мы смеялись, дурачились и продолжали играть в чаепитие, которое уже не казалось мне таким скучным.

Вечером Марта уехала. Мне же предстояло провести ночь в одиночестве в своей комнате, под натиском мыслей о пережитом опыте. После всех протокольных мероприятий: доброй сказки на ночь, поцелуя в лоб и тихой, неразборчивой молитвы себе под нос (смахивавшей на пережевывание жвачки) мама перекрестила меня и ушла к себе. Я вглядывалась в темный силуэт шкафа, а он таращился в ответ на меня. Надо сказать, кастинг на роль зловещего реквизита для фильма ужасов этот предмет мебели точно бы не прошел. Неказистый, с дверями купе, без резных ножек и антикварных ручек, он представлял собой громоздкую дощатую глыбу из спрессованных опилок, украшенную зеркалом в пол. Как хулиган он держал в страхе целый район моей комнаты, кошмаря округу. Если бы из него кто-нибудь решил выйти, то выход этого «Кого-Нибудя» не был бы слишком эпичным. Не скрипнула бы коварно дверца, не задрожали бы стенки и наверняка, вылезая из него, «Кто-Нибудь» свалил бы башни, выстроенные из обувных коробок. Я закуталась в одеяло и притаилась. Чем дольше я изучала его, тем более беззащитной я себя ощущала.

Перед наступлением хаоса всегда есть мгновение, когда все замирает. Оно будто специально предоставляет возможность ощутить холодок, бегущий по телу, постепенно превращающийся в жгучее желание сбежать прямо сейчас куда угодно, лишь бы не видеть предстоящего апокалипсиса. Умолкли трели сверчка, обычно мешавшие заснуть, а теперь такие нужные, чтобы не чувствовать себя одинокой. Утих даже ветер. Только крохотный мотылек продолжал купаться в лунном блике, взволнованно трепеща своими крылышками под натяжным потолком. В окно стучался ослепляющий месяц, предательски освещая только «безопасную» половину моей комнаты. Я чувствовала, что обречена. Не в силах длиться дольше, мгновение затишья кончилось. Мое сердце упало куда-то вниз ребер. Начался хаос.

Двери шкафа бесшумно раздвинулись, и оттуда ужасающе грациозно, в воздухе подбирая правильный вектор шага, потянулся сапожок, еле державшийся на тончайшей щиколотке. За ним последовала юбка, корсет, рукав и огромная шляпа, с полей которой ниспадала ассиметричная черная вуаль до самой талии. Платье этой загадочной фигуры на вид было родом по меньшей мере из девятнадцатого столетия. В лунном свете угадывались многочисленные кружева и вышивки его подола. Фигура ступала тихо, одной рукой придерживая юбку. Приглядевшись, я увидела, что это были не обычные человеческие руки, а скорее кости, почти без кожи на них, обтянутые сетчатыми перчатками. Ужас, подобно тискам, сковывал меня все сильнее. От растерянности и паники я приподнялась, вжалась в подушки и завернулась в одеяло, оставив торчать только нос и глаза. Вокруг платья и скелета фигуры клубился аккуратный дым, будто ее кости только что сгорели и уже начинали тлеть. Комната наполнилась одновременно ужасающим и успокаивающим ароматом костра.

Несмотря на костлявость, фигура медленно и плавно приближалась к моей кровати. Я поджала ноги и мысленно молилась, чтобы все это оказалось сном. Дама, отвернув краешек одеяла, присела на кровать, подняла вуаль и достала из шнуровки корсета небольшой портсигар и спички. Чиркнув одной из них о коробок, она поднесла спичку к лицу и прикурила сигарету в мундштуке. В свете огонька я частично разглядела ее лицо. Страх заполонил мой разум, но я все же смогла разглядеть, что все оно было обожженным, абсолютно черным, как уголь. На месте глаз зияли бездонные впадины, пугающие меня в разы больше, чем все остальное, происходящее в комнате. Они были глубокими и пустыми: невозможно было понять, куда дама смотрит, и видит ли она что-либо вообще. Кожи на ее черепе, как мне показалось, тоже не было. Прикурив и сделав пару затяжек, слабым, еле слышным охрипшим голосом она заговорила:

— Вижу, ты напугана, дитя мое. Еще бы. Не каждый день увидишь живой труп.

Она задумчиво провела по своим губам (вернее, по тому, что от них осталось) костями своих пальчиков. Я невольно поджала свои, будто ощущая на них такую же обуглившуюся корочку. Вокруг дамы закружился мотылек, и она протянула к нему свою руку. Тот послушно сел на указательный палец.

— Вестники смерти, мои крошки. Летучие мышки и ночные бабочки — прекраснейшие существа вашего мира. И самые одинокие. Мышки страшные, а у бабочек сплошные мужчины на одну ночь. Никакой романтики… А ведь если копнуть поглубже, это отличный пример чуда перевоплощения и скоротечности момента. День для человека — неуловимое мгновение, в противовес длине его среднестатистической жизни, а для ночной бабочки — целая жизнь, свободная, наконец, ото сна в коконе.

Она прогнала мотылька с пальца.

— Ну, довольно лирических отступлений, меня иногда заносит… И вообще напрасно я затеяла столь взрослый разговор, поболтаем об этом в другой раз, а пока, — она повысила тон и, хлопнув своими костлявыми ладонями (они при этом издали жуткий стук), коварно потерла одну об другую, — расскажу тебе сказку. Она будет о жизни: полная боли и с печальным концом.

Я была словно прикована к кровати, не чувствовала своих конечностей и даже лица. Парализованная таким развитием событий, я боялась даже закричать. Детский мозг не понимал, что безопаснее: дерзнуть позвать на помощь в надежде, что мама проснется раньше, чем эта тварь успеет меня задушить, или же молча дослушать существо, ожидая, что после этого оно безвозвратно покинет мою комнату. В голове к тому же звенела немного неуместная мысль: «Как объяснить потом всем, что у меня накурено?». Я открыла рот и уже набрала в легкие воздух, чтобы издать ультразвуковую волну запоздавшего детского визга, но связки, по всей видимости, отказали от страха. Расценив мой вдох как порыв что-то сказать в ее адрес, сущность шепотом переспросила:

— Что-что, дорогая? А-а, вижу, ты все еще трясешься. Не бойся. Страх — твой друг. Он всего лишь защищает от опасностей. Пока здесь я, ничто тебе не грозит. Так вот, сказочка! — женщина сделала движение ладонями, будто открыла книжку, — «Давным-давно в старинной семье, в стране, которой уже не существует, родилась маленькая девочка с каштановыми волосами, большими, ясными глазами, послушная и добрая — словом, подарок. Семья ее была обеспечена и желала достойного продолжения своего рода. С детства дочь готовили к выгодному замужеству: в десять она уже вальсировала не хуже девушек на выданье, в четырнадцать читала древних философов, в шестнадцать увлекалась сочинением поэм. На балах родственники и друзья с видом опытных свах подходили к ее отцу и восхищенно предрекали большое будущее их семейству, ведь такая красавица будет нарасхват через пару-тройку годков. Обратив все силы на подготовку девочки к статусу послушной спутницы какого-нибудь достопочтенного сэра, вопросы необходимости исполнения супружеского долга никто не счел важным с ней обсуждать.

Неотвратимый брак состоялся несколько позже, чем планировалось: отец три года торговался и подбирал зятя побогаче. В итоге отыскал партию столь отвратительную, что лучше бы его дочери было распрощаться с жизнью, чем произнести клятву верности. Бедняжка угодила в лапы того, кто не мог разделить ее страсти к мягким фортепьянным сонатам, ранимой поэзии, утонченным вальсам — всему, от чего ее душа млела и чем жила. Граф Ф. объединил в себе три личности: тирана, подонка и страшного развратника. Началось то, что обычно происходит в подобных союзах: муж жестко требовал наследника, а девушке претила одна мысль о близости. Поначалу тот прощал ей капризы за милое личико, юность и природное обаяние, рассчитывая, что та постепенно станет покорнее. Но строптивый нрав оказался не симптомом бушующего взросления, а хронической нетерпимостью к одному только образу супруга. Поскольку тот не отличался терпением, воспитание девушки давалось ему с трудом, вскоре и вовсе став для него непосильной задачей. Кроме того, красота ее, окутанная пеленой рутинных дел, перестала его прельщать. Исчерпав силы добиться своего словами, граф Ф. прибег к силе. Несмотря на упорство господина, выступавшее теперь за рамки морального и человечного, чета по-прежнему оставалась бездетной. Со временем и взаимная материальная выгода от союза уже не могла удержать их брак от катастрофы.

Граф сдался, прекратив, наконец, терзать себя и жену. Многочисленных сменявших друг друга любовниц он небрежно, из формальности, скрывал, хотя никто в поместье уже не строил иллюзий насчет его семейной жизни. По правде сказать, жену мало заботили похождения мужа, а вот желание обзавестись собственным увлечением на стороне крепло. Девушка чахла в холодном замке, зябла на сквозняках от ветров, прокрадывавшихся поиграть с пламенем каминов, и медленно сходила с ума. Ее авантюристская натура, подстрекаемая изменами мужа и угнетаемая хмурыми однообразными днями, нашептывала ей коварные помыслы. Ей хотелось не простых интриг, а чего-то извращенно-возвышенного, пугающего, опасного — того, что не сравнилось бы с прегрешениями супруга».

Сигарета истлела. Дама вынула ее из мундштука, затушила об руку с таким видом, будто для того только рука ей и требовалась, и метко бросила окурок в открытую форточку. Молча зажгла новую и продолжила рассказ:

— «Молодая графиня попробовала охоту. Только вот в качестве добычи она избрала не лесных обитателей, а несчастных, голодных, гонимых ото всюду детей. Беспризорников у них в графстве была целая толпа. На них у родителей не хватало ни рук, ни сил, ни пищи. Дети питались помоями, тайком ночевали в чужих хлевах бок о бок с животными, целыми днями воровали по мелочи: хлеб, яблоки, пшеницу или выпрашивали милостыню.

Впервые вкусив крови, девушка испугалась темной стороны собственного естества. Но убийство, как известно, порождает убийство. Тем более, что странная гордость за тяжесть своих прегрешений согревала девичье сердце, когда из каждого угла слышался шепот о похождениях графа. В ужасном соперничестве она мнила себя победительницей. Не обремененная другими заботами, графиня часами сочиняла сценарии грядущих умерщвлений, записывая их в том же блокноте, который раньше пополнялся стихами. Под вечер, накинув на голову платок, она бродила по улицам, высматривая новые жертвы, подслушивала разговоры, а затем, в сумерках, воплощала запланированное в жизнь. Обычно она обманом отбивала самых хилых бродяжек, которых недолюбливали даже в их «стаях».

Предлагая фрукты и сладости, обещая после накормить ужином, она вела ослабевших от голода детей к реке, будто бы помочь ей набрать воды. Стоило ребенку наклониться с ведерком над водяной гладью, девушка хватала тоненькую шею, сжимала до хруста и погружала голову жертвы во тьму холодного озера. Ей нравилось слышать, как воздух покидает легкие, вырываясь наружу с детским криком, заглушаемым толщей воды. Она с легкостью держала их головы под водой, пока тела не становились мягкими, как подушки, набитые перьями. Потом она оттаскивала их в чащу леса и оплакивала. Детские тела укладывались на изумрудный мох, украшались веточками, цветами и шишками. Из плаща девушка доставала свечу, специально подготовленную для обряда, зажигала ее, закрепив между пальцами своей жертвы, и читала импровизированную молитву. Умоляла воздать ей за все грехи по заслугам, при жизни или в мире загробном. Долго смотрела на алтарь из лесных «украшений» и плакала, обхватив свои колени руками. Закончив страшный ритуал, она медленно брела к своему имению. В конюшне ее ждала подготовленная чистая одежда, в которую она быстро облачалась и тихонько заходила в замок с черного хода, как раз успевая к ужину.

Как-то раз с одной из таких прогулок девушка вернулась домой, пропустив семейную трапезу. Супруг ждал ее в спальне, и по нахмуренным скорбным складкам на лбу было видно, что им предстоит неприятная беседа. Разговоры у пары были редкостью и посвящались исключительно продолжению династии. По обыкновению они вспыхивали в библиотеке, когда жена пребывала в особенно едком расположении духа. «Помнится, мой покойный отец…» — непринужденным тоном начинал разгоряченный от скотча супруг, и уже на этом этапе разговора зрачки жены заплывали за веки. Но тот не сдавался: «…мой покойный родитель, упокой Господи его душу…» — он всегда акцентировал внимание на смерти своего предка с той целью, чтобы предотвратить колкие замечания жены и вызвать благоговение перед словами усопшего — «…рассказывал мне поверье, что в нашем роду дети, зачатые мужчинами до тридцати, совершат великие дела и преумножат родовые богатства». Жену лишь раззадоривали его слова об отцовских напутствиях. Не выбирая выражений, она отвечала что-то вроде: «Замечу, в поверье ничего не сказано о браке. В таком случае, дорогой, таких твоих богатырей на белом свете бегает уже штук пять, и их участия в великих делах что-то не видно».

На этих словах она захлопывала книгу и, вскочив со своего места, со всех ног бежала в одну из гостевых спален, доставая ключ, всегда закрепленный в корсете как раз для таких случаев. Муж гнался за ней до самой двери, гневно втаптывая каблуки туфель в деревянные половицы и выкрикивая угрозы о том, что с ней сделает, как только догонит. В руках он сжимал бутылку скотча, прихваченную со стола для того, чтобы разбить ее обо что-то для устрашения. Как правило графине удавалось захлопнуть дверь спальни прямо перед его носом. Тогда он около получаса ломился в нее, орал гадкие вещи. До крови сбив кулаки о дверь, граф одиноко плелся в супружескую спальню, где напивался и спал весь следующий день.

Под покровом ночи, когда хозяин дома уже храпел, к хозяйке приходила пожилая служанка и молча, но с сочувствием, расчесывала хозяйке волосы. А что же случалось в том сценарии, когда в погоне супругу-таки удавалось зажать подол платья своей грузной туфлей? Лучше тебе не знать, моя маленькая. Скажу только, что на утро графиня спускалась к завтраку, хромая. То и дело одергивала рукава в попытках скрыть сливово-синие пятна, норовившие показаться из-под манжет.

Но вернемся в тот особый вечер, когда ни ужина, ни беседы в библиотеке не было. Жалобно-виноватым тоном, предугадывая очевидные вопросы о причине ее долгого отсутствия, жена начала: «Не знаю, что на меня нашло… Вечер был таким упоительно-теплым, все никак не отпускал меня из своих объятий. Я потеряла счет времени и совсем забыла об ужине…». Но предстоящему разговору суждено было повернуть в другое русло.

Супруг признался, что одна из его молодых любовниц — кто-то из их прислуги — беременна от него, и как только малыш родится, он возьмет его под опеку, выдавая за законнорожденного первенца. Он грубо пояснил, насколько ему противна женщина, которая не исполняет своего долга, делает из него посмешище и грозит гибелью его роду, отчего он вынужден пойти на обман. После этого он стукнул кулаком по камину и произнес слегка с придыханием, будто остывая: «Это не вопрос для обсуждения. Я ставлю тебя перед фактом». Мысль о том, что на нем закончится графская династия, не покидала его и стала одержимостью. Рассудок, помутненный беспробудным пьянством и одурманенный опиумом, уже смутно отличал реальное от бредового, превознося любую мысль, способную даровать разуму желанное спокойствие.

Характер не позволил девушке сдержать свой пыл, и из ее груди вырывался крик: «Я не потерплю бастарда под крышей нашего дома, и уж тем более не пригрею его на своей груди!». Ответ, по обыкновению, был яростным и грозным: «В этом доме ты — никто, раз отказываешься от собственного долга. Ты больше не посмеешь разговаривать со мной в подобном тоне, в противном случае будешь доживать свой век в конюшенной пристройке».

Сердце девушки бешено колотилось. Туман ярости застилал глаза. В ушах слышался то ли звон, то ли свист, напоминавший звук закипающего чайника. Она схватила керосиновую лампу, стоявшую на комоде, и, крикнув: «Ты прав, я больше никогда не буду говорить с тобой в таком тоне», кинула в пятившегося к кровати мужа. Керосин выплеснулся на его одежду, лампа разбилась у его ног. Огонь ловко вскарабкался по пропитанному горючей жидкостью костюму, и мужчина вспыхнул, как чучело Гая Фокса четвертого ноября. Он скинул пиджак, но это не помогло: от пиджака воспламенился ковер, с него огонь перекинулся на шторы и вскарабкался на балдахин над кроватью. Все произошло мгновенно. Их спальня полыхала. Жена кинулась к двери, но ручку заклинило, ее никак не удавалось повернуть. Превозмогая жгучую боль, женщина толкала и пинала дверь, звала на помощь. Никто не отвечал. Слуги были внизу и, по всей видимости, уже удалились в свои спальни. Граф Ф. еще стоял на ногах, но понимал, что его час пробил. Сквозь боль он выдавил: «За четыре года брака ты ни разу не сказала мне ни единого доброго слова. Не дала мне ни капли нежности. Мы с тобой друг друга стоим. Так позволь наградить тебя на прощанье пламенным поцелуем, и пусть смерть поскорее разлучит нас, дорогая!» Я попыталась выпрыгнуть в окно, но его охваченное пламенем тело прижало меня к себе. Я сумела оттолкнуть его в сторону двери, из-за чего мы поменялись местами. Но сию секунду меня пронзила жгучая боль. Вспыхнули волосы, кожа вмиг покрылась волдырями и, отслаиваясь, падала на пол обугленными пластами. Я чувствовала, как жар подступает к глазам. Это его «дорогая» эхом проносилось в моей голове. Вся злоба, накопившаяся за годы жизни с ним, вся ненависть к этому браку, к этому помешавшемуся, больному человеку, — все это криком изливалось через сваренный рот. Это была агония.

Муж лежал на полу, не доползя до дверного порога буквально полшага. Его вопли через несколько секунд прекратились, и он передал огню власть над остатками своего тела. Я все еще стояла на ногах, корчась в страшных муках. Ничего уже не было видно, меня охватил мрак. Тогда я осознала, что глаза вытекли, и мысленно взмолилась о том, чтобы меня не спасли. Падая, я ушиблась лбом о бортик кровати и распласталась ничком на пылающих досках. Последнее, что я услышала — отдаленные женские крики и грохот от выбитой камердинером двери. Он прервал истерику служанок громким, грозным голосом: «Назад! Им уже ничем не помочь. Быстро все вниз!». И прежде чем оказаться в потемках чистилища, я ощутила нечто ледяное и мокрое, мгновенно испарившееся при одном соприкосновении с моей одеждой. То была вода, которую выплеснула на меня из ведра старая горничная, браво вбежавшая в спальню, но мгновенно вызволенная оттуда камердинером».

* * *

Дама на моей кровати резко замолчала, задумчиво вглядываясь в измалеванную фломастерами стену моей детской. Я лежала молча, не отпуская уголок одеяльца. С жадностью я рассматривала лицо сущности. Ее череп с бездонными глазными впадинами вдруг повернулся в мою сторону, и темнота глазниц пронзила меня насквозь, будто касаясь самой души. От дамы веяло безжизненной пустотой. Все ее естество источало ненависть и жестокость, ничем не подкрепленные, ни на что не направленные, просто бытующие сами по себе. Все, что она рассказала, намеренно сбившись в итоге с третьего лица на первое, было ее автобиографией. За те пятнадцать минут, что она рассказывала свою «сказку», в моей голове сложился пазл ее прошлого. Но в воздухе висели вопросы о ее настоящем. Как она оказалась сидящей на моей кровати? Как она, сгорев в том пожаре дотла, вдруг воскресла? Кто допустил, чтобы убийца из девятнадцатого века до сих пор не был пойман и спокойно разгуливал по улицам нашего города, забредая по ночам в детские спальни?

Мое нутро, наконец, смогло издать первый звук за всю нашу, так сказать, беседу — сиплое «Хйии». Такой кряхтящий обессиленный хрип, похожий больше на последний выдох пораженного кинжалом в сердце. Изначально он задумывался, как: «Но как вы очутились здесь?». На удивление, женщина поняла меня правильно. Она продолжила рассказывать, только уже без артистизма, а с искренней печалью в голосе. Теперь это была не сказка о незнакомке, а ее собственные грустные мемуары:

— Потом был рассвет. Первый в моей жизни и смерти восход солнца, который я не видела, но чувствовала каждой клеткой своих остывающих костей. Пожар был потушен, вокруг слышались командующие крики пожарных, вялые допросы инспекторов и несвязные, суетливые рассказы прислуги о событиях минувшей ночи: «Мы все уже спали давно. Нет, госпожи за ужином не было… Нет, ничего не слышала, богом клянусь, ничего. А потом проснулась — какой-то грохот сверху… Вроде как будто что-то упало… уронили, видимо… Наверное, госпожа вернулась с прогулки, она часто вечерами гуляет… может, споткнулась и лампадку опрокинула… Ну мы и сбежались на крики. Вижу — полыхает, я быстрей за ведрами…».

Помню топот вокруг наших с мужем тел. В ушах гудело, все звуки эхом откликались где-то в затылке. Тяжелые одеколоны полицейских наполняли комнату, насквозь продымленную и сырую от вылитой при тушении пожара воды. Невыносимо трудно было впитывать запахи: еще бы, с обгоревшими и выступившими наружу легкими. Эту боль не передать словами. Кожные покровы теперь — угли. Волосы — пепел. Платье — лохмотья. Сквозняки были чем-то вроде пытки. Любое дуновение ветерка причиняло боль, соизмеримую с зубчатой пилой, вгрызающейся в нежную плоть. Но вся физиология не шла ни в какое сравнение с болью от рвавшейся наружу души. Она как будто не могла покинуть тело и избавиться от страданий, сознание работало, все отчетливо помнило и все понимало.

Я попыталась оторвать указательный палец от изъеденного пламенем паркета, и по мертвым костям эхом пронесся истошный вопль трепещущей от боли души. С ужасом я подумала о том, что же будет, когда мое тело станут перекладывать на носилки. Затем со скоростью света пронесся целый поток мыслей: «Меня увезут в морг, вероятно, вскроют, напудрят, переоденут и завернут во что-то, чтобы положить в гроб. Хотя, что там вскрывать и пудрить — я ведь, наверное, совсем уголек. Гроб закрытый будет… А там — похороны. Будут слезы… Меня же… — меня затрясло, — …зароют в землю. А оттуда мне не выбраться». Сама идея встать и уйти казалась неосуществимой. Тем не менее это было единственным выходом.

Принесли носилки. Среди резких звуков я смогла разобрать лишь:

— Ими займется инспектор Кеннет, ничего не трогайте, оставьте все как есть.

В дверном проеме послышались спешные, только что пронесшиеся по лестнице шаги инспектора.

— Доброе утро, господа, — он потер ладони в кожаных перчатках и лихо присел на корточки рядом со мной. — Так-так-так, да это смахивает на убийство, — немедленно заключил он.

— Думаете, она прознала об изменах и хотела его сжечь, выдав за несчастный случай? — спросил местный офицер наивным тоном школьника, и этот вопрос оскорбил меня до глубины души. Неужели они могли допустить, что этому кретину действительно удавалось дурить меня все эти годы и что это может быть единственным возможным мотивом? Тем не менее слова этого юнца в очередной раз подтвердили, что «слава» о похождениях моего мужа успела достичь ушей всех жителей графства без исключения. Еще более отвратителен мне был ответ Кеннета:

— Достопочтенный господин Ф., мой друг и наставник, имел чистейшую репутацию, а клеветать, в особенности клеветать на человека, уже не имеющего возможности вам возразить, как минимум, недостойно. Если вы намерены оскорблять моего покойного друга, завтра же слетите с поста, офицер. А теперь найдите мне мел!

Все тут же закопошились, и через полминуты мел был найден. Кеннет принялся чертить траекторию наших с мужем вчерашних перемещений. Зачем? Еще и по сгоревшим, а затем промокшим половицам? К тому же обычно мелом очерчивают положение лежащих тел, а не их перемещения. Но идиотские выходки инспектора в полиции считали подлинной гениальностью, поэтому все присутствующие затаили дыхание.

Кеннет и мой супруг были хорошо знакомы, я бы даже сказала, первый был одержим персоной последнего и набивался если не в друзья, то, по крайней мере, в доверенные лица. И расследовать смерть моего благоверного для него стало делом чести. Он деловито ходил от одного угла к другому, что-то шкрябал на истлевшем полу, стирал тряпкой, перечерчивал. Я слышала, как иногда он нервно снимал перчатку, чтобы погрызть ногти, и потом с еще большим энтузиазмом рисовал что-то у моего носа.

— Ну-с, как-то так, — с самодовольной ухмылкой он отряхнул перчатки.

Если бы у меня на тот момент имелись глаза, я безвозвратно закатила бы их, слушая всю ту чушь, которую с важностью полководца и безмятежностью булыжника излагал инспектор в последующие пять минут:

— Исходя из имеющихся у нас данных о том, что госпожа Ф. не присутствовала на ужине, берусь предположить, господин Ф. поджидал ее в спальне для необходимой нравоучительной беседы. Опросив прислугу, я выяснил, что так называемые прогулки госпожи Ф. не были редкостью и вызывали серьезное беспокойство господина Ф. Сама госпожа жаловалась служанке на то, что муж не дает ей свободы. Выходит, всякий раз она совершала променады тайком, а преданная прислуга выдумывала ей прикрытия. По всей видимости, она стала терять бдительность, и похождения становились явными. Не стерпев непослушания жены, господин Ф., будучи человеком темпераментным, задумал ее наказать. По возвращении супруги он в порыве злости ударил ее лампой по задней части головы (это доказывает вмятина на черепе). Естественно, это было по неосторожности. Затем лампа выскользнула из его рук, и все вспыхнуло. Этим объясняется расположение тел: госпоже был нанесен удар у кровати, господин же полз к двери, зовя на помощь. Дверная ручка, даже если он и пробовал провернуть ее, не поддалась. Если схватиться за нее слишком резко, ее заклинит: камердинер подтвердил, что она действительно барахлит. А предполагаемые крики господина Ф. разбудили слуг слишком поздно. Тела — упаковать, вскрыть, отчеты — мне на стол. Но тут и без отчетов все предельно ясно.

Повисла секундная пауза восхищения, и затем в течение минуты вся команда из полицейских и коронеров чуть ли не аплодируя наперебой восхваляла блестящую версию Кеннета. Он прихватил свою офицерскую свиту и пошел вниз, оставив двух экспертов в спальне разбираться с нашими телами. Вот он, мой звездный час. Либо я начинаю шевелиться, либо вечность проваляюсь в деревянном ящике на глубине шести футов. Самое стратегически важное, с чего мне показалось верным начать, это опереться на ладони всем телом, чтобы приподнять туловище. Для твоего понимания, я лежала так, — женщина резво легла животом на мой детский коврик в виде большого розового персика и продемонстрировала нечто среднее между асанами «Крокодил» и «Сфинкс», только в вольном воспроизведении. Показав, как на следственном эксперименте, свою позу в момент смерти, дама хотела было продолжить рассказ, но из ее рта послышались лишь звуки, похожие на те, что издает человек, когда давится. Жестом она показала мне подождать секундочку, отвернулась, закурила новую сигарету и, продышавшись, снова смогла говорить.

— Черт побери, кхе-кхе, не могу произнести ни слова без этих чертовых сигарет. Так на чем я остановилась? Ах да, за почти пять минут, пока коронеры заворачивали моего мужа в простыню и перекладывали на носилки, я продвинулась всего на несколько сантиметров. Те двое даже не заметили, если бы рука сползла с очерченного мелом контура, настолько движения были медленные. Но мне казалось, что пройден колоссальный путь. Именно тогда я поняла, что боль крайне эластична. Это как обыкновенный порез бумагой может довести тебя до слез, но одновременно с переломом ноги боль от пореза меркнет, ты ее даже не чувствуешь. У меня в запасе было немного времени, пока коронеры будут спускать и укладывать в машину первое тело. Возможно, они еще остановятся перекурить и только потом вернутся за мной. Но если я продолжу в том же темпе, то ничего не успею даже к закату. Надо было торопиться.

Итак, они ушли. Я дала своим костям пятнадцатисекундную передышку, в ходе которой слезно умоляла их начать меня слушаться. Собравшись с мыслями, я резко подобрала под себя левую ладонь. Безмолвно взвыв от боли, я снова немного полежала перед самым ответственным рывком. На счет три — упор руками в пол — и отрыв от него на миллиметр. Разочарование. Такого я не ожидала. Мне думалось, что только боль может остановить меня, но оказалось, все тело попросту отказывалось повиноваться. Еще раз, другой, пятый — все без толку. Стратегию надо было менять. Выдохнув, я окончательно завалилась на бок и начала медленно поджимать колени, сворачиваясь клубочком. Я двигалась так, как только позволяло мне мое тело. Кости ног сквозь изъеденный пламенем подол платья стесывались о пол, но упорно продолжали свой путь. Поджав их, наконец, я ухватилась за одну из них рукой и, приложив максимум усилий, привстала на колени. Из этого положения уже можно было встать, но отсутствие зрения усложняло задачу. Казалось, за все это время коронеры успели бы выкурить по десять трубок каждый и дважды скататься в морг. А меня в это время ждал момент истины. Бортик кровати, сделавшей еще вчера вмятину в моем черепе, сегодня должен был искупить свое предательство. Я оперлась на него рукой и стала медленно разгибаться. Последний этап — поставить ногу на стопу. До этого я и представить не могла, насколько обеднело мое тело. Если руки и с обгоревшими пальцами могли выполнять свое предназначение, то встать на обглоданную пламенем стопу было так же сложно, как ходить в туфлях на каблуках, от которых остались одни каблуки. Поймав равновесие, я медленно потянулась вверх. Замерев, я прислушалась. Мое внимание привлекла пугающая тишина в районе грудной клетки, где должно было от волнения громко стучать сердце. Но на переживания не было времени. Перильце пришлось отпустить. Я двигалась, пошатываясь от малейшего дуновения ветерка, как огородное пугало — теперь я почти ничего не весила. По моим догадкам, я выровняла курс прямо на дверь. Но не успела я сделать и пары шагов, как в дверном проеме послышались голоса:

–…Матерь божья! — вскрикнул один из коронеров.

— Это что за чертовщина! — шепотом произнес его коллега.

Они попятились назад, видя свое спасение в лестнице. Я же, очевидно подстегнутая адреналином, стремительно бросилась за ними, но не для того чтобы напугать, а чтобы попросить о помощи. Как и следовало ожидать, ослепшая я врезалась в косяк двери и рассыпалась на пороге. Те двое со страху споткнулись на ступеньках и кубарем покатились по мраморной лестнице вниз. Вслед за последним пронесшимся стоном повисла гробовая тишина. Внутри имения теперь находилось два с половиной трупа. Оправившись от падения, я не решилась снова встать на ноги: по лестнице безопаснее было сползти. Предстояло новое приключение. Оно прошло на удивление удачно: я сорвалась только после шестой ступеньки и немного проехала на спине. Затем все же уцепилась за перила и продолжила спуск. Оказавшись внизу, стоя на своих двоих, я вдруг осознала, что в последний раз нахожусь в стенах своего дома. Я не знала, куда отправлюсь, что сделает Кеннет, когда увидит меня, мертвую, выходящей из дверей поместья. В его стиле и в его праве было отдать меня на опыты. Я застыла на несколько секунд, жадно впитывая каждую пылинку. Для меня этот дом никак не был связан с мужем, не был виноват в наших ссорах и уж точно не выступал на его стороне. Он был моей единственной крепостью и пристанищем, хоть и стал в итоге для меня приговором. Я послала прощальный воздушный поцелуй в никуда и решила, что пора выходить к людям. В душе я радовалась, что не вижу тлеющих руин, и что в памяти домашнее убранство навсегда останется таким же роскошным и грустно-родным, каким было до пожара.

У двери я замерла, словно школьник за кулисами, от волнения забывший свои реплики. Неотвратимость выхода к «зрителям» щекотала ребра, по пяткам бежали сотни мурашек. Я уперлась в когда-то тяжелую дверь, которую не пощадил пожар, и толкнула ее всем весом костей. Она лениво поддалась, и мне в голову ударил ураган свежего ветра, продувший насквозь все щели черепа. Было неприятно, будто соленая вода залилась в ноздри. Я вышагивала с высоко поднятой головой, гордая за весь тот путь, что я уже преодолела. Ветер развевал лохмотья моего платья. Первая ступенька позади, вторая, третья. Прощай, милый дом.

— Меня улики никогда не подводят… — каждый шаг приближал к моим ушам заносчивый голос Кеннета.

Стопы стучали по каменистой дорожке, идущей от крыльца. Я чувствовала, что захожу к нему со спины. Лизоблюдские голоса, столпившиеся вокруг инспектора, затихали по мере моего приближения.

–…Надо бы пойти проведать ребят наверху, что-то они совсем закопались, — Кеннет пыхнул трубкой, игнорируя своих притихших коллег, явно ошеломленных моим видом, и повернулся в мою сторону. Видимо, он собирался пройти в дом, но вдруг столкнулся лицом к лицу с обгоревшим трупом.

В изумлении раскрыв рот, он выронил трубку на брусчатку и, стуча зубами, произнес:

— К-как… — он сам не знал, что хотел выяснить.

Я протянула руки, чтобы опереться на его плечо, но опора не выдержала. Инспектор распластался у моих ног. Сопляк (так я обозначила для себя того молодого офицера, которому грозил увольнением Кеннет) приказал остальным схватить меня, а сам ринулся к нему щупать пульс.

— Сердцебиения нет! — в панике кричал он окружившим меня коллегам-полицейским. Один из них достал наручники и, повалив меня на землю, намеревался уже заковать мои руки, но тоже обмяк. Офицеры отступили к машинам.

— Вы как хотите, — сказал кто-то из них, — но я не рискну больше даже взглянуть на нее.

Сопляк с истеричной решительностью достал револьвер и трясущейся рукой выстрелил в мою зияющую грудную клетку. Я в судорогах сдалась пуле. Он приблизился, чтобы оттащить меня в машину и доказать остальным, что я обезврежена, но от одного прикосновения к моему предплечью тоже пал замертво. Двое оставшихся в живых запрыгнули в машину и умчались в направлении города со скоростью света. Прислугу к тому времени, похоже, уже эвакуировали врачи и пожарные, поэтому в границах имения теперь остались только разбросанные трупы полицейских и я.

* * *

Если вы не забыли, дама все еще сидела на краю моей кровати и рассказывала автобиографическую сказку. Ее история была подробной и не вызывала желания задавать уточняющие вопросы. Но, уже привыкшая к обстановке, я решила наконец подать признаки жизни. Из всех разумных вопросов о том, как, черт возьми, она выжила, бьется ли ее сердце или, в конце концов, что она ест на завтрак, я собралась духом и выдала этот:

— Почему вы запнулись, рассказывая историю? Вы закашлялись и зажгли новую сигарету еще до второй главы.

— О, ты заговорила! Мне именно эти штуки, — она покрутила в воздухе папиросой, — дают возможность произносить слова. Без них у меня нет голоса.

Как оказалось, все же иногда глупейший вопрос оказывается одним из самых подходящих к ситуации.

— Как вы до этого додумались?

— А вот слушай дальше. Акт третий. Развязка, — продолжила дама. — Любой сценарий в моей голове предполагал, что я точно не буду обделена вниманием. А вот исход, при котором я останусь одна, я никак не могла предвидеть. Сбежавшие офицеры, очевидно, поехали за подмогой и рассчитывали вернуться, чтобы добить меня или же связать и выставить в кунсткамере. Никакой из этих раскладов не виделся мне радужным. Таким не был и третий вариант — уходить куда угодно как можно скорее. Но он, по крайней мере, был увлекательнее первых двух.

Лишенная последних сил, я небрежно выдернула сбившую меня с ног и застрявшую в груди пулю. На удивление, она больше не причиняла боли, лишь разносила неприятный зуд по всему телу. Мне срочно нужно было укрытие и отдых. Я не стала выпрямляться, а поползла на четвереньках.

— Куда? — спросила уже совсем осмелевшая я и подумала: увидь Марта, с кем я так бесстрашно болтаю, точно больше никогда не назвала бы меня трусихой.

— А куда тянет всех мертвецов? На кладбище, конечно. У нас с мужем не было отдельного места для захоронения членов династии. Всех погребали на общем кладбище, разделенном на участки для зажиточных господ, нищих и неопознанных. Ползти было не так далеко — последнее пристанище жителей графства находилось на выезде из деревни, и в том районе редко можно было встретить прохожих. Путь не преграждали слишком высокие холмы, не надо было пробираться сквозь чащу леса, а с болью я уже смирилась настолько, что вовсе ее не чувствовала. Я выползла за открытые ворота поместья, повернула налево и, приминая собой полевые цветы, взяла курс на запад. Спустя час утомительной дороги, я уперлась в чугунную увитую цветами оградку могилы. Было бы неплохо переместиться поближе к безымянным, поросшим плющом захоронениям, чтобы не попасться на глаза навещающим родственникам.

Я понимала, что могу пробыть здесь не больше суток, пока меня не отыщут. Они ведь прочешут все окрестности, лишь бы меня найти. Тем не менее уже веяло прохладой вечера — это означало, что в ближайшие часы мне не угрожает опасность. Принимая во внимание слабонервность местной полиции, в темноте никто не решился бы искать ходячий труп на кладбище. За это время я рассчитывала придумать, что делать дальше, но усталость брала свое. Голова еле держалась на плечах, руки отказывались выполнять приказы мозга. Спину тянуло к земле, и оказывать сопротивление уже не было смысла. Я сорвала ветку, свисавшую со стоящего поблизости дерева, чтобы немного замаскироваться, и покорилась подступавшему сну.

Снился Кеннет: его лицо, отпечатавшееся в памяти во время совместных ужинов, ехидная улыбка и похотливый смех после скабрезных шуток моего мужа. Его неумелые попытки выглядеть столь же вальяжным, когда он, откинувшись на спинку моего любимого кресла и закинув ноги на газетный столик, томно попивал скотч и заглядывался на талии наших юных горничных. Он всегда старался угодить «мудрейшему» господину Ф. Он в точности повторял глупые высказывания графа о политике, а тот всегда безразлично перебивал их замечаниями о том, как хорош выбранный им скотч. Мой супруг был абсолютно равнодушен к инспектору, впрочем, как и ко всем окружавшим его людям. Мы нужны были лишь для мебели, чтобы разбавить скучный антураж своим жужжанием. В то же время подобострастные улыбки и кивки поднимали ему настроение. Поэтому он так ненавидел меня за мою отстраненность, холод и отсутствие малейшего стремления понравиться ему.

Затем снился огонь, пепел, грешники в аду. Среди них все мы: и я, все еще покрытая гладкой кожей, и граф, и Кеннет, и убитые мной дети — в качестве свидетелей страшного суда. «Убийца!» — торжественно кричал Кеннет. «Убийца!» — вторил ему детский хор. «Убийца!» — равнодушно подтверждал супруг. Огромный фавн с молоточком в волосатой руке наклонился ко мне со своей трибуны и прошептал: «Убийца!». Эхом разнесся шепот и стук молотка о деревянную подставку. Послышалось блеяние, детский смех, смешанный с грозным хохотом грешников. Всех захватил хоровод, а на меня опрокинулся чан раскаленной лавы. Аплодисменты, визг, занавес.

Ночь сменилась утром. Я пробудилась на рассвете, но не от лучей солнца — от чего-то намного более яркого, источающего непривычно интенсивное свечение. Боль брезжила где-то в скрытых уголках моего скелета, но она больше мне не мешала. Кое-что вызывало странное беспокойство: тело не требовало совершенно никакой пищи, даже легкого перекуса, хотя я уже два дня ничего не ела. Мне, как, например, зомби, не хотелось человеческих мозгов. Повадки кровососущей твари тоже отсутствовали: желание промочить горло кровью меня не донимало. «А мне даже нравится», — помню, подумала я. Почувствовав свечение (именно почувствовав, не увидев), я зашевелилась. Оно не было статичным — слегка мерцало и словно парило в воздухе. Интерес заставил меня подняться. Кости «затекли» за время сна, поэтому поднималась я со своего импровизированного лежбища шумно — кряхтя, хрустя и щелкая конечностями. Однако стоило мне разогнуться, порадовавшись спокойному (в сравнении со вчерашним) утру, как меня вновь атаковала боль.

Она назойливо ныла, не ослабевая ни на секунду, на одной и той же частоте в каждом участке тела. Это было что-то новое. Не такое, как вчера, не физическое… В воображении проносились фрагменты из сна. «Убийца!» — шептал на этот раз нежный женский голос. А боль сковывала все сильней и сильней. Закололо в районе грудной клетки, слева — где раньше было сердце; меня залихорадило. Опять детский хор, опять фавн. Опять невыносимое чувство стыда, крики и пламя. Маленькие могилки, поросшие мхом и покрытые воском от сгоревших свечей. Внезапно что-то подкатило к глазным впадинам — невероятно жгучее чувство, будто они снова пылали в огне. Это слезы не могли покатиться из глаз, а лишь жгли глазницы. И чем больше я сопротивлялась этой боли, тем сильнее она атаковала. «Господи, прости меня!» — прокричала я на все кладбище так громко, что вороны разлетелись в разные стороны, обрушивая с деревьев листья. «Муки совести, — подумала я. — Мой ад». Изо дня в день я должна была просыпаться от непрекращающихся страданий, снова и снова. Страданий по погубленным душам, страданий из-за хождения в вечных потемках без права на амнистию. Осознание собственной отвратительности, накрывшее меня с головой, больше никогда не покинет меня — час расплаты пришел. Вернее сказать, не час, а вечность.

После крика я села обратно, заходясь диким кашлем. Слезы, наконец, полились горячим водопадом, будто кипяток стекал по щекам. Внезапно белый сгусток, который изначально разбудил меня, зашевелился и начал приближаться, становясь все ярче и озаряя меня своими лучами. И вот нас разделяли три шага, два, один и тут… Меня схватили две женские руки. А в следующее мгновение глазницы изнутри просияли светом. Боль наконец перестала идти сплошным потоком. Она пронзала, давала секунду на передышку, затем возвращалась с новой силой. После нескольких залпов свечение отступило, на мгновение стало темно, и тут… Я снова начала видеть. Моему взору открылось круглое лицо, ослепительно бледная кожа, пепельно-белые волосы, почти достающие до колен, струящееся платье — все в аккуратных разрезах — корсет, сжимающий чуть полноватую талию. Источником паряще-мерцающего света, разбудившего меня несколькими минутами ранее, оказалась девушка, сейчас стоявшая передо мной. Вид ее был суров, пухлые губы напряжены, рука сжимала изящную фарфоровую трубку лилового оттенка, из которой тонкой струйкой тянулся дым. Как я узнала позже, звали девушку Лидия, но в ту нашу встречу она не представилась. Она смотрела на меня взглядом, полным разочарования:

— Пойдем, мне надо тебе кое-что показать, — повелительным тоном сказала она и медленно протянула мне руку. В ответ я подала свою и, о ужас, наконец увидела, в каком состоянии было мое тело.

Торчащие кости, местами недоеденная огнем плоть, обугленные клочки платья. Не могу сказать, что для моего сознания это было чем-то неожиданным, но вот для глаз… — было. К такому не подготовишься. Я замерла, как вмерзшая в землю, разглядывая свои пальцы.

— Вполне вероятно, у тебя будет еще целая вечность для этого. А у меня времени сегодня немного, — поторопила меня девушка, — хватайся за руку, и пошли.

Было что-то особенное в ее серьезном голосе: он звучал, отдавая сказочным эхом, будто проходя через какой-то фильтр, при этом струясь, как гладкий шелк и звеня, как строгий будильник. Вот так он усыплял и ободрял одновременно. Я схватила ее белоснежную кисть своей черной ладонью, и в мгновение мы перенеслись в лес. Я сразу же его узнала — это был лес при нашем имении: здесь мне знаком каждый ярд. При этом меня совсем не шокировал наш способ перемещения: мысли все ще были заняты впечатлениями от моего внешнего вида. Девушка шла впереди и вела меня, раздвигая ветки. Знакомый путь казался чужим из-за непривычного утреннего света: обычно я бывала здесь после заката, когда меж стволов уже сгущалась мгла. Удивительно, но темнота ночи нагоняла меньше жути, чем сегодняшние рассветные лучи, просвечивающие чащу. То тут, то там раздавались неясные шорохи, сухие ветки хрустели, будто на них наступал кто-то, наблюдающий за нами издалека.

В сосновом лесу встретить дуб, вымахавший размером с двухэтажный дом, — большая редкость. И однажды найдя дорогу к этому шедевру природы, я не забывала ее никогда. Если зайти в лес с северной стороны, то потребуется пройти три фута прямо, после второго бурелома повернуть на восток и идти еще пару футов, пока не покажется поляна. На ней и воцарилось могучее дерево, одно на весь лес. Для меня старый дуб был не столько предметом любования, сколько местом силы, хранилищем моих злодеяний. Его корни, покрытые мхом, образовывали собой отдельные углубления, каждое из которых вмещало в себя ни больше ни меньше как одно тело ребенка до двенадцати лет. Здесь они, тела, и лежали, с каждым днем проседая все ниже и ниже вглубь корней и затягиваясь одеялом из зарослей.

Вот, наконец, мы и прибыли на место следственного эксперимента. Девушка остановилась. Ее грудь вздымалась от глубоких и частых вдохов ярости, на бледном лбу вздулась синяя венка. Свет сочился сквозь густые ветви и играл с клубами дыма от ее не потухавшей ни на секунду фарфоровой трубки. Она зажала ее в зубах и подняла руки вверх, производя ими в воздухе странные манипуляции магического характера. Дуб послушно зашевелился, приподнимая корни из земли и высвобождая тем самым упокоенных меж ними детей. Те просыпались, как просыпается человек от дневного сна — немного потерянными. Срывая с себя мох и ветки, они вставали в своих могилках, изъеденные птицами, мошками и личинками, и плавной поступью шли в сторону девушки. В конце концов они выстроились позади нее в шеренгу и, завидев меня, приняли позу для атаки. Мгновение, и они бы ринулись терзать меня, пока не осталась бы кучка поломанных костей. Но девушка вовремя раскинула руки в стороны — это послужило командой «Отбой!». И дети замерли неподвижно.

— Как смела ты вершить чью-то судьбу? — сказала, наконец, девушка, покровительственно обнимая стоящих рядом детей, — Я вернула тебе зрение, чтобы ты увидела злодеяния, которые ты совершила. Я хочу знать, что ты чувствуешь, увидев их теперь.

Я чувствовала страх наказания, близость страшного суда. Однако не он побуждал меня покаяться. Теперь, когда я тоже была неживой, жизнь ощущалась самым большим чудом. Теперь я понимала, как, должно быть, страшно распрощаться с ней насильно. В ответ я захрипела, пытаясь что-то сказать — как здесь, у тебя на кровати, когда истлела моя сигарета. И девушка протянула мне трубку.

— Ты сорвала голос, крича в агонии сегодня с утра. Навсегда, боюсь. Но это может помочь.

После второй затяжки я сипло прошептала:

— Я лишь хотела помочь им, избавить от страданий бытия…

— В твоих силах было помочь иначе. Переступить гордыню и попросить мужа о милости открыть приют. Самостоятельно обучить детей грамоте. Подкормить, в конце концов, принося им булочки с вашей кухни, — девушка повысила голос. — Не смей говорить, что это было из лучших побуждений.

— Но я же раскаивалась каждый раз, — пробормотала я в свою защиту, — я приносила свечки, разбивала могилки, хоронила их. Просила о наказании, а оно все никак не настигало меня!

— О, нет. Нет-нет-нет. То было не раскаяние, а чистой воды самолюбование. Ты наслаждалась каждой минутой: твои «похороны» были кульминацией упоительного момента. Все затевалось ради них, ради кошмарного ритуала. Не надо приписывать ему воображаемый смысл. Посмотри, — она тронула за плечо мальчика, стоявшего рядом с ней, и подошла ко мне забрать трубку обратно, — это Томас. Он из семьи мельника, перспективный молодой человек. Из-за проблем с суставами мало двигался и не вышел ростом. Но он прирожденный актер. Ну-ка, Томас, исполни нам что-нибудь, не стесняйся.

Мальчик механически сделал два шага вперед и звонко, хорошо поставленным голосом, местами даже чересчур выразительно (как это свойственно детям), рассказал отрывок какой-то средневековой баллады:

Твои лазурные глаза…

В них жар костра сейчас играет.

Вокруг — служители креста,

И все тебя в огонь толкают.

Кричат все: «Ведьма, Сатана!

Дочь зверя, мерзкая блудница,

Очистись в пламени костра!»

Огонь горит еще сильнее,

На платье кинулся твое.

Тебе кричат: «Покайся, ведьма!»

А ты опять все за свое.

И вот уже ты вся пылаешь,

Огонь съедает всю тебя.

И в пламени ты погибаешь,

По-демонически крича.

Мальчишке даже не помешала тонкая веточка, проросшая из его рта за время его «сна» в корнях дуба. Она лишь заставляла его немного шепелявить, но не более. Закончив, он встал обратно в строй, не сказав больше ни слова и не пошевелив ни одной мышцей мертвенно-рыхлого личика. Хотя выбор произведения я нашла специфическим, признаю, к случаю стишок подходил идеально.

— Ему было предначертано однажды попасть в труппу гастролирующего театра, — продолжила Лидия, — и прихватить с собой… Где она? Где Дейзи? А, вот ты где, Дейзи, — маленькая девочка с косичками помахала ей откуда-то с конца шеренги. — Он влюблен в нее с самого детства, и, по правде сказать, это взаимно. А это Колин, ты должна его помнить — твоя самая свежая жертва. Его отец умер, мать осталась одна с ним и младшей дочкой. Колину двенадцать, его был готов взять в подмастерье кузнец, и их семейству тогда хватало бы на хлеб. Но теперь, без Колина, они медленно умирают с голоду.

Лидия повернулась ко мне и с напором следователя спросила:

— От чего ты спасала их? А?! Образованной женщине несложно посмотреть чуть дальше своего носа, чтобы яснее взглянуть на вещи. Ты не настолько глупа, чтобы действительно верить в эти легенды о спасении душ, что ты сама рассказываешь. Кто дал тебе право примерять роль Бога: вершить судьбы, менять предначертанное самой Вселенной? Кто ты, чтобы дерзнуть и пойти наперекор всему живому, богохульно оправдывая злодеяния высшей целью?

Лидия запнулась, и видно было, что она еле сдерживает слезы. Все эти убийства она принимала как что-то личное, и ее гнев, обрушенный на меня, был гневом предвзятым, оттого столь суровым, столь сокрушительным в своей устрашающей ярости. Она продолжила, теперь спустившись на ноты разочарования:

— Зачем я спрашиваю тебя, я ведь и так знаю. Ты — страх, сотканный из лоскутов семейных драк, горького одиночества, несчастливого случая. Ты пропитана слезами, кровью незаживших ран, керосином, воздавшим тебе по заслугам. И пусть все мое естество стремится простить тебя — ведь таково мое назначение, — но ничто не может оправдать твои бессмысленные злодеяния. Ты — зло, пускай и порожденное несправедливыми испытаниями. Зло собственного творения, свободное от мук совести.

Она была не права. Теперь мою душу переполнял стыд, ноги подкашивались от отчаяния. Я упала на колени перед стайкой детей и заглянула в лицо каждого. Черепа с выклеванными глазами болтались на тонких позвонках, а внутри них съежился иссохший мозг, не подававший признаков жизни. Мне явилось давно забытое чувство, хотя раньше я настойчиво убеждала себя, что оно и так живо во мне — раскаяние. Как оказалось, его ни с чем не спутать, особенно когда знаешь, что искупить ошибки уже не выйдет. Дети стояли молча, не слыша и не видя меня, слегка покачиваясь из стороны в сторону, пребывая не в нашем мире. Их безмолвность выражала самый страшный приговор, тем не менее я обняла каждого — каждого из двенадцати детей. Наверное, я просто надеялась на ответ хотя бы от одного из них — на плевок в лицо или презрительную ухмылку. Но никто не нарушил лесную тишину, кроме Лидии.

— Хорошо, я вижу проблески скорби. Есть шанс, что не все потеряно, — закивала она, с усилием делая голос суровее: он явно дрожал из-за нахлынувших чувств. — Вставай, есть разговор.

Она щелкнула пальцами, и дети побрели обратно под корни дуба, который снова их приподнял, а затем прижал к земле, обняв тела. Лидия вручила мне курительную трубку, чтобы я смогла отвечать, и приступила к «собеседованию»:

— Тебе знакомо выражение «Небесная Канцелярия»? — услышав мое «угу», она продолжила: — Отлично, тогда назовем ее так. В миру мы все ее так и называем. Наш дружный коллектив как никогда нуждается в сотрудниках — у нас страшная нехватка рук. Руководство заседает там, в самом центре… — она запнулась и показала на небо, — да-да, прям наверху, вон там. Но тебе эти детали не особо нужны: работенка предстоит в основном полевая. Туда, — она снова показала наверх, — я сама буду доносить о твоих провалах или успехах.

Я не сдержалась и робко перебила ее, выдыхая дым:

— А чем предстоит заниматься?

Она недоуменно посмотрела на меня, как смотрят на того, кто слишком многого просит, и надменно распрямила плечи:

— Это мы обсудим наверху, но позволь объяснить тебе кое-что. Выбор у тебя невелик, дорогая. Сейчас я забрала тебя подальше от людей и даровала зрение, но если вынудишь меня уйти, я заберу его с собой. Пока ты не чувствуешь голода, но это лишь пока — в загробности метаболизм замедлен, но не мертв. Также ты смертоносна для любой живой твари, которая прикоснется к тебе. И каждая из них, убитых тобой, пускай и по случайности, будет донимать тебя в кошмарных образах, наводняющих твое сознание. Держу пари, уже через год ты потеряешь рассудок: кошмарные сны сплетутся с реальностью, а твой рацион питания составят крысы и вороны с кладбища. Кости тоже будут изнашиваться до тех пор, пока не распадутся на части, и уже не смогут таскать твой скелет. Однажды ты упадешь и никогда больше не сможешь подняться, при этом ты продолжишь все чувствовать. Я же предлагаю тебе относительную свободу. Ты сохранишь нынешний облик, будешь скрыта от глаз большинства людей и неприкосновенна до тех пор, пока хорошо выполняешь задания. Словом, будешь искупать свою вину служением высшим инстанциям. Одно отклонение от приказа — и, имей в виду, я уполномочена тебя уволить. После неопределенного испытательного срока посмотрим, может быть, войдешь в штаб.

Я не рассчитывала услышать что-то получше, так что искренне обрадовалась озвученным условиям. От любопытства меня распирало, поэтому я не удержалась и робко, издалека, спросила:

— Выбор у меня и правда невелик, вы правы. Только не подумайте, что я сомневаюсь, и не сочтите за дерзость… но — почему? Почему мне дарован второй шанс? Ведь кому, как не мне, каждодневно сгорать в пламени собственных грехов?

Девушка помолчала, рассматривая свои аккуратные светящиеся башмачки, перепачканные в земле. Затем улыбнулась и произнесла:

— Обыкновенная случайность, дорогая. Считай, что тебе повезло. У нас и правда бесконечная текучка: мало кто справляется даже под угрозой навсегда попасть в ад. А ты просто умерла в удачное время, когда работодатель очень нуждается в кадрах. Так что если по рукам, то — в путь. Только для начала, — она щелкнула пальцами, и в них появилась черная шляпа с вуалью, — давай закроем этот безобразный голый череп.

Она надела мне головной убор, и в ее взгляде блеснуло предвкушение визита туда, где она частенько бывает. Видно было, что она чувствовала облегчение, то ли от того, что увидела мое искреннее раскаяние, то ли от того, что выполнила порученное дело. Тем же способом, которым мы добирались до леса, мы перенеслись «наверх». Что случилось там — уже не для твоих ушей… да и не для чьих-либо: я подписала соглашение о неразглашении. Скажу лишь, что мне выдали новую одежду и придумали прозвище — Дарлинг, чтобы мое старое имя больше не всплывало. А «Дарлинг», к тому же, звучит иронично — это ведь последнее слово, которое мне сказал муж перед смертью. Наверху вообще любят пошутить, порой даже цинично. В конце концов, меня приняли в штат и наделили кое-какими полномочиями. Сейчас я как раз выполняю одно из своих поручений: знакомлю тебя с чувством страха.

Конец!

* * *

Мы с дамой, то есть с Дарлинг, погрузились в тишину. К концу истории я даже немного заскучала из-за непонимания, к чему весь этот сказ. Моя комната ожила, наполнившись звуками: вернулись трели сверчка, тиканье часов. Под окнами расположилась группа гуляющей молодежи, и их разговоры доносились аж до нас, находившихся на последнем этаже пятиэтажного дома. Хоть я и пришла в себя, ни один вопрос не озарял мою голову. И давайте на чистоту: только тот, кто никогда не сталкивался с мистикой, может уверенно сказать, какие вопросы бы заготовил на случай визита полуживой сущности. Мой вопрос снова прозвучал глупо, зато интерес был неподдельным:

— Так вы когда-нибудь ели их?

— Кого, детей? — смутилась дама.

— Ворон и крыс! — тоном нетерпеливого учителя, объясняющего очевидные вещи, ответила я.

— А-а, доводилось, да. Но в загробности для меня все на один вкус. Рецепторы у меня теперь немножко… с дымком, — раскатисто рассмеялась гостья.

Покашляв, она досмеяла невысмеянное и с минуту посидела, глубоко задумавшись.

— Послушай, Фрея. Должно быть, цель моего визита не очень тебе ясна, — она встала и подошла к окну. — Ты не хочешь прослыть маленькой трусихой, это мне понятно. Только вот бояться — не значит трусить. Думаешь, взрослые не боятся? Ха, еще как! Просто скрывают. Страх — главное первобытное чувство, которое буквально вшито в, как там у вас ее называют? ДНК! Да, ДНК каждого смертного. Не будь страха, человечество бы вымерло. То, что я явилась тебе, означает лишь одно: теперь ты достаточно взрослая, чтобы самостоятельно оценивать опасность и уберегать себя от нее. Я здесь, чтобы защитить тебя, а не бесцельно пугать. Иногда, в самые неожиданные моменты, я буду навещать тебя. Без стука и приглашения. Порой — когда действительно не помешает осторожность, а порой — когда неизведанность будет затмевать твой разум своей загадочностью.

Дарлинг бесшумно опустилась на пуфик возле моего пианино и провела пальцами по пыльным клавишам — в подготовке к Пасхе у меня не нашлось времени музицировать.

— Ты не против? — она взмахнула руками и застыла, ожидая моего разрешения опустить их на клавиатуру. — Мало у кого из моих подопечных имеется толковый инструмент.

— А мы никого не разбудим? — обеспокоилась я.

— Ну-у, разве что мотыльков, — по-доброму усмехнулась женщина, — Не переживай, крошка. Позволь тебя убаюкать, раз уж я потревожила твой сон.

Всем весом она налегла на клавиши. Из-под ее пальцев выходили густые и плавные минорные аккорды, согревающие душу, как горячий пряный чай.

— И еще, — уже будучи сознанием где-то далеко за пределами своей комнаты, я слышала мутный шепот Дарлинг, — не волнуйся по поводу дыма и запаха гари, я заберу все с собой.

Конец ознакомительного фрагмента.