Причудливые страхи

Дмитрий Валерьевич Мечников

Какие удивительные страхи порой овладевают человеком, как меняют его желания, взаимоотношения с людьми близкими и не очень. Одних людей страхи загоняют в угол, другие становятся одержимыми желанием докопаться до причин появления страха, третьи стараются одержать над страхом победу. Впрочем, есть и те, что желают достичь процветания, намеренно навязывая страх другим…

© Дмитрий Валерьевич Мечников, 2024

ISBN 978-5-0064-8866-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Фельдшер-горемыка

Главному врачу

ОБУЗ « Скорая медицинская помощь»

Троебрюхову Жоресу Геннадиевичу.

От фельдшера бригады №33

Прытковой Анны Григорьевны.

Объяснительная.

Дорогой наш Жорес Геннадиевич! Выполняю Ваш приказ написать объяснительную. Простите, что не написала сразу. В таком важном деле нельзя быть безответственной. И поспешной тоже. Мне нужно было всё как следует обдумать. А думала медленно. Простите! Мысли то, кто куда разбежались. Хотя Ваш главный фельдшер, нет, наш главный фельдшер мне вовремя сказал. Ой, не главный, извините. Старший. Нет, не то я говорю! Он же у нас. Здесь рулит. С Вашей лёгкой руки. Мы его любим. Меня приютил, как ценного работника. Я ж десять лет в поликлинике за 15000 рублей в месяц помирала. В общем, Бубнилов Пётр Сергеевич, то есть, наш — ваш заглавный фельдшер недели три назад увидел меня и приказал: «Объяснительную Троебрюхову на стол. Быстро»! Легко сказать, «быстро».

Эта заумная истеричка Мнишкина на вызове нажаловалась на меня. И как быстро то! Вот так больная! Не успела я с вызова на вызов переключиться, а она уж тут, как тут, в Минздрав настучала, мол, я кругом виновата, и вообще, хабалка я и скандалистка. А сама безгрешная, можно подумать! Да не виноватая я! Хотела же как лучше, как предписано. Просто я так объясняю, а она своими куриными мозгами ничего не понимает. И не поймёт.

Как же мне объяснительную писать? Меня же никто и никогда не понимал. Я с добром ко всем, а они?.. Впрочем, скоро напишу. Сейчас мне голову жгут более важные мысли. Надо ввести Вас в курс дела. Чтобы Вы, Жорес Геннадиевич, знали, что у нас творится. Но, Вы, наверное, и так от кого-нибудь знаете. Все же на кого-нибудь сигналят. Тогда чтобы поняли, или, ладно, поверили.

Главный врач ОБУЗ (Областное Бюджетное Учреждение Здравоохранения) «Скорая медицинская помощь», Троебрюхов Жорес Геннадиевич, ладный парень сорока с хвостиком лет от роду, непринуждённо восседал за столом в своём кабинете. Его лицо, фигура и осанка выдавали силу, благородство, изрядный жизненный опыт и респектабельность. Впечатление усиливал дорогой синий костюм, идеально белая рубашка, украшенная золотыми запонками. На столе перед ним стоял стакан в посеребрённом подстаканнике с гербом. Вверх подымался и непринуждённо парил свежезаваренный кофе, распространяя отменный запах. Перед ним лежала объяснительная, написанная по его требованию фельдшером. Троебрюхов возможно и не потребовал бы никакой объяснительной, и уж тем более, не стал бы загружать голову чтением бесконечного перечня страданий, ябед и просьб, которыми изобилуют подобного рода документы. Да вот незадача. Три недели назад из Минздрава ему приказали разобраться со своим фельдшером, Прытковой Анной Григорьевной, допустившей в отношении жалобщицы Мнишкиной Марины Юрьевны «наглость и преступление против человечности». Так значилось в жалобе, и невольно отдавало нюрнбергским трибуналом. О наказании предписывалось доложить. Что делать, приказ есть приказ. Троебрюхов отхлебнул ароматный кофе и продолжил чтение этого оригинального документа:

Возьмите, к примеру, другого нашего фельдшера. Игорь Простоквашечкин, все его знают. Ведь по три часа на вызове сидит. На каждом! Про болезни да про лечение лекции читает. Одним словом, вваливается в хату всей своей двухметровой тушей и давай добро причинять. По полной! Ему бы волю, так он, гляди, и оперировать начнёт. Тоже на дому! И не смотри, что в этом дому смрад стоит от ароматов пота, мочи, скисшего сигаретного дыма, а то и чего похуже. И осторожность нужна, когда прикасаешься к чему-нибудь, или садишься. Можно устираться потом! Но нет. Всё нашему Простоквашечкину ни по чём. Через какую — нибудь пару тройку часов от новых вызовов следящий за нами ГЛОНАСС вспухает. Водитель всю задницу в кабине отсидел. Так заждался, аж сидя переминается. А Игорёшке, хоть бы хны. Развалился на стуле, разглагольствует, словно в Госдуме. Потом устанет, выйдет, да как начнёт пациентов по дежурным больницам развозить! Маршрутизацию, понимаешь, напрягать охота! Сколько бензина извёл, аж цистерны мало будет!

Доктор П. А. Стерников из терапии сказал, что если везде на местах будет работать Игорёк («такой вот», он сказал) то наверху… Что же он сказал? Сейчас вспомню. Ага, он сказал, что наверху наступит рагнарёк (не знаю, что это такое и где это наверху) Главное, к Игорьку мер никто не принимает, сколько раз мы жаловались. Все-то его любят. Полный интернет благодарностей. От кого попало. Народ его Айболитом называет, только неумный это народ. Вот ни на столечко не умный. Ну какой из Игорька Айболит? Разве так Айболит лечил? «И ставит и ставит им градусники»! Всем! Градусники! А ещё шоколадку с гоголем — моголем. И всё!!! Сказку в детстве надо было читать! Надо на работу принимать настоящих айболитов и расходов для медицинской организации никаких!

А Игорёшка Простоквашечкин? Посмотришь на его манипуляции, и тихая жуть душу наполняет. Он же… Он же кардиограмму снимает, потом другую, третью. И сравнивает. С четвёртой. Короче, снимает и сравнивает. Сравнивает и снимает. И старшему врачу по смартфону девятую посылает. Консультируется, видишь ли! Что стоило бы старшему врачу Скорой помощи прикинуть, на какую сумму Игорёша родную организацию нагрел? Потом тихо содрогнуться и наверх доложить! Куда там! Консультирует, и вежливо так.

А я что слышу, когда нормальную (по мнению старшего врача) ЭКГ посылаю? «Иди ты!» — вот что я слышу! Старший врач натурально (доктор П. А. Стерников из терапии любит это словечко) хам! «Чего названиваешь, если, тупая твоя башка, с диагнозом определиться не можешь? Мне что, по телефону, не видя больного, твои дутые проблемы решать? И где таких понабрали»? Ну, кто он после этого? Натурально, хамьё и есть! Спросил бы лучше того, кто тебя самого «понабрал», вдруг он от раскаяния к батюшке уже год, как зачастил! Ага, дождёшься от него! Не спросит!

А я, между прочим, с диагнозом могу определиться. В лёгкую! Только нет, нет, да сомневаюсь. Разве может быть на белом свете что — либо страшнее сомнения! Нельзя сказать, что сомнения мучат меня постоянно. Нет, если бы так было, я давно бы померла! Уж зарыли бы! И девятый день помянули!

«М-да, тот ещё кадр! Лихо пишет, от души. Ей богу, она вот, вот положит начало фельдшерской беллетристике. И, говоря начистоту, особых грехов за ней не водилось», — подумал Троебрюхов и продолжил увлекательное чтение.

Когда наша бригада сидит на базе, сомнения меня не изводят. Всё нормально. Только жду я чего — то. И смотрю, как другие не ждут. А надо мной смеются. Будто я заявление о приёме на работу из дурдома писала. Безответственные какие! Не понимаю! Как можно вот так сидеть и ничегошеньки не ждать? И не делать? Совсем! Вдруг приедешь на вызов, а чего — нибудь в наличии в чемодане не окажется? Или Роснадзор проверит? А если прикажут ехать на головную станцию и всю машину перешерстят? Они же из ГЛАНАССА за нами следят! Где стоим, куда едем и почему. Думать об этом боюсь! Даже голова мутнеет и дрожь начинается! Поэтому я особо тщательно слежу за лекарствами и приборами, которые в чемоданы и сумки упакованы. Их аж четыре штуки. И всё это таскать!.. Ну это ладно, всё равно медсестры носят! Видать, на роду у них написано всё за нами, фельдшерами, носить. Будет чем себя занять. Даже на пятый этаж. Где лифта нету. Хоть какая-то польза от них будет! Ладно! Так и быть, сама проверяю лекарства, не спрятал ли кто-нибудь флакон физиологического раствора в бардачке у водителя. А может кто-то стёр своими жирными пальцами надписи с ампул? И чисто ли в салоне и всё ли на своих местах. Ага, на кислородном баллоне редуктор что-то… Что же?.. Да ну его, этот редуктор! Боюсь прикасаться! Пусть им водитель или медсестра занимаются! Да?

А тут сирена как загудит! Я аж невольно подпрыгнула! Под смех тупых сотрудников… Дождалася, вызов поступил. Какая-то сила гонит меня в машину. Опять сомнения голову распирают. Потом всё сильнее что-то сдавливает шею. И грудь будто пеленают. Туже и туже. Вдох даётся всё труднее. Руки холодеют как лёд и становятся противно мокрыми. И мерзкая дрожь. Я боюсь себе признаться: это пришёл страх! Кто знает, что там ждёт меня на вызове? Боюсь кровотечений, психозов, низкого давления. Медсестра говорит, что нет ничего хуже низкого давления! Ей хорошо говорить, а у меня от её слов ещё больше горло сдавливается… Водитель гад, совсем не торопится. Как он может быть таким спокойным. И чем медленнее и дольше едет наш горе-шофёр, тем страх сильнее. Он что, не понимает, как я мучаюсь? Издевается? Да ещё январь в этом году мерзкий выдался. И медсестра в ледяном салоне злорадствует, небось. А страх всё больше! Когда же это кончится? И выпрыгнуть нельзя! Разобьюся!

Приехали, уф! Слава богу! Представьте себе, дорогой Жорес Геннадиевич, моё состояние. Будто сжатая внутри пружина разжимается и выбрасывает меня из кабины. Доктор П. А. Стерников говорит, что лётчики катапультируются так же быстро. Я убегаю налегке по нашей сельской местности далеко вперёд. Не оглядываюсь! А чего оглядываться, то? Что я увижу? Как медсестра, увешанная сумками и чемоданом, ковыляет сзади в темноте и вот — вот потеряет меня из виду? А чего, спрашивается, не поковылять, коли страха у неё нет? Хорошо ей живётся!.. Ой, кажись, она кричит мне что-то вслед. Наверное адрес, куда вызвали, спрашивает. Да я разобрать уж не могу! Уши словно ладонями сдавили! Почему? Надо у доктора Стерникова спросить, как вернусь… А я вернусь? Вдруг это сосуды в голове? Жуть!

Нет, какие эти медсёстры черствые и злые! И чем опытнее, тем самоувереннее и черствее душой. Они же смеются надо мной, думая, что это я от них убегаю, чтобы чемодан не тащить! Дуры!!!! Я же навстречу страху бегу от страха! Или наоборот. Я совсем запуталась! С одной стороны, я не знаю, что меня ждёт на вызове. Может агрессивная психопатка будет наезжать. Вы только представьте, Жорес Геннадиевич: третьего дня вызвала одна такая вся из себя. Типа у ребёнка температура поднялась. Вызвала, а сама нас на порог без бахил не пускает. У неё что, как у паскуды — профессора Преображенского, ковры персидские? (это доктор П.А.Стерников потом прикалывался, только не поняла я, что за профессор — паскуда такой). Я уж и объяснять ей пыталась. Куда там, стоит на своём и всё. Права свои несуществующие демонстрирует. Лягушка, когда раздувается от важности и то, больше оснований для этого имеет. Ладно, говорю я ей, пустите, хоть ребёнку укол от температуры сделаю. А эта цаца отвечает, да нагло так, что нечего, мол, уколы делать, если её требования не выполнять. Выходит, для неё собственные амбиции важнее ребёнка! Ужас! Но я не скандалила. Только ногой топнула, да с медсестрой уехала и увезла в душе осадок.

Или вот ещё чего надо бояться. Вдруг зайдем мы в дом, а там наркоман какой с ножом прячется. Или тяжёлый, а главное, непонятный больной. Лежит там, где сразу и не видно. Лампочки то все экономят. И вызывают. Представляете, Жорес Геннадиевич, вызовов море и почти все в темноту экономии. Я, само собой, диагноз поставлю и помощь окажу. Но я же сомневаюсь, самой его в больницу везти, или реанимобиль вызвать. Сомневаюсь и всё. Позвоню старшему врачу, а он меня и оборёт. Я тоже оборать могу. Ещё как! Да только страхи и сомнения после этого только сильнее станут. Вдруг вызову реанимобиль, а потом скажут, что необоснованно вызвала. Или, совсем кошмар: решу сама больного везти, а он возьмёт и помрёт у меня в машине. Что потом будет? Я ведь как лучше хочу! Это и есть тот страх, что гонит меня навстречу страху! На вызов, значит. С другой стороны, начальников как огня боюсь! Им лишь бы крайнего своевременно найти, а то вдруг жалоба выше пой… Ой, товарищ, Троебрюхов, не про Вас я! Не про Вас! Честно! Вам каждый скажет, что я за все годы ни на чуточку никому не соврала! Сама не знаю, как сорвалось. Всё язык мой грешный! Я же знаю, вы хороший, добрый, нас любите. Даже заплату больше платите, не то, что в поликлинике! Просто подчинённые Вам достались злые да лживые. А Вы совсем другое дело!

Но я отвлеклась, простите. Хотела рассказать Вам, как трудно работать, будучи в плену сомнений, ожиданий, страхов и недоверия. Вы не подумайте, вашей вины здесь нет. Я же правильно думаю? Мне отлично известно, что угодила я в этот плен задолго до того, как стала у Вас работать. Можно я уделю себе от Вас ещё минуточку? Просто мне край как необходимо Вам объяснить. Вдруг Вам не хватит времени понять. Вдруг не успеете. Ведь, нам так мало отпущено свободного времени на работе и летит оно, летит.… Не то, что дух перевести, едва глазом моргнешь, как снова на любимой работе окажешься!

Так вот. Это я к тому, как сомнения и страхи сделать что — то не так, а иначе, или допустить неаккуратность при выполнении обязанностей… В общем, было так. И поверьте, я долго сомневалась, прежде чем решилась поведать вам один неповторимый казус! Желание написать Вам об этом пришло мне в голову внезапно… Вчера!.. Ночью, когда смартфон показывал 02—27, что-то непонятное меня как — будто в голову ударило, и я вспомнила, что произошло со мной на ночном дежурстве в терапии десять лет назад. И не ожидала, что эта история, уже давно вытесненная из памяти многочисленными жизненными неурядицами, может так ярко вспомниться. Вплоть до самых мельчайших деталей! «Вот это да!» — обрадовалась я. «Надо обязательно написать об этом Жоресу Геннадиевичу!» — будто молния, пронеслась у меня в голове искрящаяся мысль! Я радостно подпрыгнула, и бросилась к столу, на исцарапанной полированной поверхности которого сиротливо белел лист бумаги, формата А4, с неоконченной объяснительной. Адресованной Вам! Я уже схватила искусанную (всё нервы) трёхрублёвую шариковую ручку и, пытаясь унять волнительную дрожь, стала тщательно примериваться к бумаге. И вдруг дрожь в руке будто отрубило! Рука окаменела, зависнув в пяти сантиметрах над столом! Я, было, перепугалась до полусмерти, но, через несколько секунд поняла: «А-а, ясно. Это страх. Просто боязно писать такое в объяснительной, вдруг Вы рассердитесь.» А написать то, хочется. Без утайки, чай, как на духу! «Надо посоветоваться с кем — нибудь!» — решила я, и как только моя зависшая рука оттаяла, то потянулась к смартфону. Я позвонила нашему фельдшеру Бубнилову.

— Ты смотрела, сколько сейчас времени? Тебе чего надо? Опять настройки аппарата ЭКГ сбила, или зубцы на кардиограмме не узнаёшь? — я услышала, как в трубке любезно пробубнил сонный голос Петра Сергеевича. Но я не растерялась. Это он не со зла. Я знаю, чай — поди.

— Петь, ну ты же мне приказал писать шефу объяснительную. Вот поэтому я и звоню. Понял?.. Скажи, если я напишу Троебрюхову случай из моей практики, чтобы он считал меня невиноватой, он не рассердится?.. А то, у меня таких случаев пруд пруди! Как ты думаешь, он всё поймёт? — спросила я, удивляясь, как можно спать таким скотским сном после суточного дежурства. Ему, выходит, и тревожные мысли в голову не лезут? Ну даё-от!

— Всё сразу и поймёт! Отвали! — вяло, будто перемолотый фарш, ответил мне Бубнилов и отключился. Я живо представила, как он нажал на отбой и рухнул на кровать. Наверно от разговора со мной силы надорвал. Бедняга.

Ну, бог с ним, рассказываю, какая трагедия со мной на дежурстве в терапии десять лет назад приключилась. И вам станет совершенно ясно, что я всегда хочу, как лучше, а меня не понимают. Даже доктор П.А.Стерников. Слушайте! (ах, я ведь пишу. Правильнее надо писать «читайте», но это не звучит).

В эту смену оставили под наблюдением одного деда в седьмой палате. Утром он поступил. Тяжелый дед был, сильной одышкой страдал. Из-за аритмии. Его весь этот день лечили капельницами и уколами. И вроде как полегчало. Я заходила к нему в палату вечером, примерно в начале десятого. Измерила давление и температуру. Ну, ещё, там, кое — что сделала. Короче, что назначили. Потом выполняла назначения другим больным. Вот, по палатам то я набегалась! Ноги уж гудели, не знаю, как! Села за стол в сестринской комнате и стала этикетки, то есть направления на банки для будущих анализов мочи клеить. Мы всегда так делаем: мылом клеим. Не знаю, сколько времени прошло. Уже в коридоре тихо стало. Все по палатам угомонились, видать. А я сижу себе, сижу. Клею. Люблю клеить. И чтобы всё аккуратно было. Проведёшь этикеткой по намоченному мылу и шмяк на баночку. От частого трения в мыле канавка образовалась. Прикольно! И на душе становится спокойно — спокойно. Поравняешь этикетку на баночке, чтобы ровно приклеилась и за следующую берёшься. Не помню, сколько успела наклеить. Вдруг, услышала тихий скрип открываемой двери. Повернула голову и обомлела: в дверном проёме стоял, покачиваясь, пьяный больной из второй палаты, из наркологии. Мало того, что пьяный, так ещё совсем голый. Да ба-а! Стоял он, и таращился на меня мутными бесстыжими глазами. Потом скривил в усмешке рот со сгнившими зубами, чувственно икнул и сказал, растягивая слова:

— Пока ты сидишь с банками,…дура,…дед твой в седьмой, ик… палате уже год, как умер…

После этих слов меня из-за стола как ветром сдуло. Как такое могло случиться? Я же совсем недавно мерила ему давление. Он даже сказал, что полегчало. На полпути к седьмой палате я вдруг остановилась. Мысли путались. Гнилозубый голый пьяница злорадно рычал вслед:

— Чего бежишь, он же, ик… всё равно преставился. Залечила… ик, овца круговая!

С полминуты я стояла как вкопанная. Опять возникло ощущение, что моё туловище чем-то спеленали, а горло сдавил комок. Дышать стало трудно. Говорить невозможно. В голове пустота. Звуки доносятся как через вату. Мысли будто тряпкой кто стёр. Хорошо, хоть ноги не обездвижило. Я побежала звонить дежурному врачу. В приёмном покое дежурил как раз П.А.Стерников. Пока набирала номер, почувствовала, что мысли вернулись и я сумела проговорить, что вверенный мне больной скончался. Затем опять впала в ступор. «И почему мне, такой ответственной, не везёт? Все ж назначения выполнила точно! Я же не виновата! Если бы сегодня дежурила какая — нибудь лентяйка, дед был бы жив. Безответственным и ленивым везёт. Ещё как везёт. И жить им легко, их же никогда не наказывают!» — проносились боязливые мысли, а в душу сквозь страх просочилась зависть. «Чего я стою как истукан? Где же доктор?» — отзывались эхом более практичные мысли. Я подошла к окну сестринской комнаты и почти прижалась лицом к стеклу, стараясь высмотреть, идёт ли уже доктор. Так я и стояла, и смотрела в окно, а доктора не увидела. Не знаю, сколько бы я ещё стояла, но вдруг из коридора донёсся голос доктора:

— Анна Григорьевна, ты жива ещё? К тебе вопрос есть, и преинтересный!

«Пришёл, слава богу!» — я услышала его ехидные интонации и поняла, что страх несколько поутих. Пулей вылетела в коридор. Мне навстречу не торопясь шёл П.А.Стерников, держа в руке сложенный вдвое фонендоскоп будто плётку. Выражение лица было грозным.

— Наконец Вы пришли. Я так боялась! — выпалила я, когда до доктора оставался какой-нибудь метр расстояния.

— Чего же боялась, Анна ты наша Австрийская? — мне казалось, что сейчас начнётся допрос и разбор полётов и я с трудом пролепетала:

— Груз ответственности, боюсь, вот придётся ответ…

— Не того ты боишься, Аннушка. Вопросов надо бояться, вопросов. Во всяком случае, в данный момент. Возник у меня к тебе очень трудный вопрос. Тебе даже в голову не придёт, что я сейчас попрошу сделать!

— А вы уже… из палаты… констатировали… в палате… к-какой вопрос? А?

— Простой. Где покойник? Будь другом, предъяви труп!.. Чего стоишь как Статуя Свободы после второго пришествия? Труп скончавшегося дедушки. На опознание. — доктор говорил грозно, но я чувствовала в его голосе ещё и скрытый подвох. Стало мне совсем плохо, и я молча пошла в палату. Ноги стали совершенно ватными. Доктор не торопясь шёл следом. Я встала у двери.

— Ну, почему стоим? Открывай!

— В-вот он! — я распахнула дверь палаты и указала рукой на кровать, которую занимал несчастный дедушка. И тут моя голова стала лёгкой — лёгкой, свет в палате сделался слишком уж ярким, и я как-то отрешённо подумала, что сейчас, кажется, упаду. И было отчего — кровать была пуста.

— В палату прошу, достопочтенная Анна Григорьевна. Как зайдёте, будьте другом, посмотрите налево, — я выполнила команду доктора как робот. И когда посмотрела налево, то увидела больного деда. Он сидел в обитом потрёпанным дерматином кресле, и был совершенно жив.

— Ой, вы живы? — вскричала я. Все мои мысли смешались в причудливую кучу, и я уже не вполне понимала, что говорю.

— Жив, жив я, дочка. Потеряла меня? А мне лучше стало, как прокапался.

— Но, вы… я, то есть, думала вас увидеть… в кровати. Давайте давление смерю! — пролепетала я, чувствуя прилив жара на щеках. Со стыда, а то!

— Не беспокойся, дочка. Доктор уже измерил. А я от кровати решил отдохнуть, всю спину отлежал, в кресло, вот, перебрался.

— Ты уж, «дочка», предупреждай, если снова придёт охота поприкалываться! А лучше, перво-наперво, сама проведай больного, а потом уже решай, впадать тебе в панику, или нет, — поддразнил меня Стерников, когда мы вернулись в ординаторскую.

Нет, как он смеет мне не верить, как смеет издеваться? Я, можно сказать, чуть со страху не померла, а он пришел на готовое, увидел, что дед живой, и давай надо мной прикалываться! И расселся за столом как господин! Назначения в истории болезни смотрит, новую кардиограмму с предыдущими сравнивает. И никаких страхов не испытывает. А что несёт: «…сначала больного посмотри, а потом решай, впадать в панику, или нет». Как же можно решить такое? Паника волком нападает, и согласия, чай не спрашивает. Я же, буквально, через смертельный страх прошла! И решила рассказать ему всё. И пусть ему будет стыдно! Поначалу Стерников продолжал рассматривать кардиограммы, очевидно принимая мою страдательную повесть за шумовое оформление. И я, дополнительно униженная, заговорила с ещё большим чувством. Рассказала про всё, что мне пришлось перенести: про ком в горле, давление в груди, пустоту в голове, жгучие слёзы. Наконец, ломая руки, я вскричала, топнув ногой:

— Если бы голый алкаш не обвинил меня, что я деда якобы прохлопала, то я не потревожила бы вас. Ничего вы не понимаете. Ничего!

Доктор оторвался от кардиограммы и уставился на меня как бы изучающим взглядом.

— Так что со мной будет? Что мне делать? — в состоянии ажитации (опять словечко доктора — циника П. А. Стерникова) прокричала я. Доктор усмехнулся и доброжелательно произнёс:

— Успокоиться, работать над ошибками. В конце концов, ничего страшного не случилось. И я тебя умоляю, Ань, не занимайся достоевщиной. Ты, прямо как Неточка Незванова: эмоции через край, а дела не видать!

— Что за Неточка такая? — от любопытства я сразу стала спокойнее.

— «Неточка Незванова» — это повесть Достоевского. Твоя тёзка, кстати. Анна — Аннета — Неточка суть одно и то же. И она тоже Григорьевна. Так вот. Эта Неточка практически ничего не делает, только выдумывает себе проблемы, вешает на себя чужие, суётся, куда её не просят. Автор вроде как трагедию написал (мать Неточки померла, а отец от Неточки убежал). Но, при этом переполнил её эмоциями настолько, (всеми этими жгучими слезами, пожарами в груди, перехватыванием горла, горячкой, заламыванием рук, топаньем ногой) что если их убрать, то от повести останется пшик, да и только. Ну, повезло Неточке, её князь в свою семью принял — социальный лифт дал намёк на счастье. Радуйся, развивайся! Так нет, она занялась тухлым самокопанием. В повести есть и другие несуразицы. Перемыльная опера, одним словом!.. Так что, уважаемая, Анна Григорьевна, не копируй плохой персонаж, своей жизнью живи! Всё, меня вызывают в приёмный покой.

«Поумничал и смылся», — подумала я, когда за доктором закрылась дверь.

А теперь, Жорес Геннадиевич, разрешите мне приступить к описанию конфликта, по поводу которого я пишу эту объяснительную. Простите, если пишу слишком подробно и отвлекаюсь. Я попросила нашего фельдшера Бубнилова поправить мой стиль. Очень хочу, чтобы Вам стало ясно, что по-другому я поступить не могла…

Это произошло около трёх недель назад. Поступил вызов от какой-то Мнишкиной Марины Юрьевны по поводу высокой температуры у её ребёнка. Всю дорогу я мучилась ожиданием, что случится страшное, по крайней мере, скучать на вызове не придётся. Скоро Вы, Жорес Геннадиевич, убедитесь, что я не ошиблась. Первое, что я заметила, как только вместе с медсестрой вошла в дом, были девять (!) объёмистых сумок. Они стояли на старте. Формы их были уродливыми. Их нельзя было не заметить, так как об одну из них я споткнулась. Лоб себе чуть не разбила. Я понимаю, что все в больницу рвутся, будто там мёдом намазано, но зачем подвергать травмам медперсонал? Вероятно, их так поставили, чтобы вызвать к себе почтение (так прокомментировал доктор Стерников, когда я ему рассказала).

Ну ладно! Надо было осмотреть ребёнка, лет семи-восьми. Задача оказалась не их лёгких! Паренёк времени даром не терял. Пока мы располагались, он шустро нарезал по комнате четыре круга. Потом ему этого показалось мало, и он забежал медсестре в тыл, и упираясь о её плечи, попытался выполнить «прыжок через козла», но успеха не имел. Решив отомстить за неудачу, он сообщил, что находится на футбольном поле и пнул наш чемодан с лекарствами, взвизгнул, отбежал, прихрамывая, к дивану. И, пока медсестра собирала выпавшие из опрокинутого чемодана лекарства, этот пострел вытащил из-под дивана украшенный комьями пыли пистолетик, прицелился, и попытался меня «застрелить». При этом он прорычал: «Асталовиста, бэби!». Я не упала. Ишь, чего захотел! Тогда он скорчил зверское лицо и попёр на меня солдатским шагом. Приблизившись вплотную, дитятко ткнул меня пистолетом в грудь. (Когда я описала пистолет доктору Стерникову, он сказал, что это немецкий «Люгер»). Он исступлённо крикнул: «Беги палтизан! Шайсе!». Я не побежала, на работе ведь! Тогда он приставил пистолетик к голове медсестры, и попытался взять её в заложники, но она посмотрела на него таким взглядом, что юный террорист бросил пистолетик, взял со стола смартфон и начал съёмку видео. В качестве озвучки он обиженно проканючил: «Жаловаца буду», затем: «Дедушка говолил: „Пся клев“», и изобразил перепачканными губами квадрат Малевича. Бог знает, что бы он ещё выкинул, но тут ему помешали две вещи. Во-первых, с него слетели штанишки, на вид, недели три, как нестиранные. Они упали на ковёр, который тосковал по пылесосу никак не меньше месяца. И, во-вторых, терпение медсестры лопнуло:

— С таким воспитанием он далеко пойдёт. Но это в будущем. А пока сделайте милость, успокойте ребёнка. Его нужно осмотреть. Мы не в войнушки играть приехали!

— Раз вы приехали на вызов, значит обязаны обслужить в полном объёме. Сами и успокаивайте! И поаккуратнее там, мы добились, чтобы эти врачи признали его инвалидом с детства, — презрительно отозвалась Мнишкина, нарочито равнодушно разглядывая себя в зеркало. Из зеркала смотрело чрезмерно скуластое лицо, способное остаться неизменным, независимо от наличия или отсутствия косметики. Угольно — чёрные волосы отливали сальным блеском, и были уложены в причёску, явно заимствованную у ливонского епископа из фильма «Александр Невский». Она положила ногу на ногу. Но мне, как и медсестре было недосуг оценивать мощную синюю венозную сеть на её бёдрах, могущую с успехом заменить тату. Квадратная и острая, устремлённая в небо коленка, также осталась незамеченной нами, благодаря чему не могла стать основой анекдота по возвращении на базу. Несколько минут мамаша рассматривала себя, затем удовлетворённо хмыкнула, взяла у сына смартфон и продолжила деловито снимать видео с нами в главных ролях. По какому праву, Жорес Геннадиевич, нас снимают просто от того, что захотелось и даже согласия не спрашивают? Я сразу почувствовала стеснение в груди и жар в верхней части лица.

— Это в каком законе написано, что мы в вашем доме детей должны ловить? — я не вытерпела, крикнула, едва сдерживая горячие слёзы, потом подпрыгнула и топнула ногой. Сердце в груди, билось часто, иногда выдавая сбои. Но, толи вид у меня был грозный, толи я, благодаря своему прыжку заговорила с ребенком на его волне, не знаю. Только пацанчик вдруг остановил свой цирк, подбежал к нам, открыл рот и радостно прокричал: «Смотли, вот»!

«Доктор П. А. Стерников, вы говорили: „Не занимайся достоевщиной!“ Видите, в некоторых случаях даже достоевщина полезной бывает. Вот так! И я никакая не Неточка. Я лучше!» — пронеслись у меня ликующие мысли. Пользуясь своей победой, я осмотрела ему горло, послушала лёгкие, измерила температуру и кислород в крови.

— Ну вот. И чего вы нервничаете? Горло только чуть, чуть красное. Гланды чистые, в норме. В лёгких хрипов я не слышу. Температура 36.8, кислород крови 99%. Ничего страшного, его можно дома лечить, ехать в больницу нет необходимости и эти девять сумок вы зря со…

— Чего орёшь здесь? Заткнись дура! Я и без тебя знаю, что дома можно лечить. Ты не умничать здесь должна, тебя вызвали как перевозку. Перевезти его надо в детскую больницу. Вот, педиатр направление написала. Разуй свои глупые глазёнки и читай. Видишь: «Ангина. Подозрение на абсцесс миндалины». Что, съела? Что я хотела, то она и написала. Жить уметь надо, неудачница!

— Ты как себя ведёшь? Кто тебе право дал оскорблять медперсонал? Чего смартфон выстрочила? Думаешь, ты шишка планетарного масштаба? У нас тоже смартфоны найдутся, — медсестра начала ответную диктофонную запись.

— Кто мне право дал? Минздрав дал, я ты думала кто? Вот сейчас позвоню и…

— Ага, позвонишь, а как же съёмка? Пропустишь что-нибудь интересное, локоток потом кусать будешь! И вообще, не может Минздрав так поступить! Мы «Скорая помощь», вообще то! — не собиралась сдаваться медсестра.

— Ты «Скорая» — хворая? «Социальный памперс», обслуга, вот ты кто. Интернет открой, прочти и утрись! — Мнишкина так улыбнулась, что морщины, украшавшие её нечистый лоб, приняли поистине садистское выражение.

Я же, пока шла эта перепалка, не могла произнести ни слова от возмущения. Горло душили мучительные спазмы. Пальцы сводило судорогой, но я всё-таки смогла набрать номер старшего врача «Скорой помощи», и, запинаясь, а иногда и перескакивая с пятого на десятое, начала вводить его в курс дела. Из трубки доносилось нарастающее нетерпеливое сопенье.

— В общем, ребёнок легкий, а она тут… трясёт направлением. Везти в больницу нет показаний. А мамашка требует. Минздравом грозит. Температура 36,8. Нам что, выполнять, что п-попало? И абсцесс п-подозревают, так написано. А ребёнок то, ребёнок свободно рот открыват. Гланды чистые видать. Шпатель не нужен. Вы же нас защитите? И чего педиатр написала в направ…

— Чего надо, то и написала. Не твоих мозгов дело, что педиатру в направлении писать. Тебе направление вручили? Вот и вези. И повыступай мне ещё, дура! Понабрали на работу кого попало! — проорала мне в трубку старший врач. И как у меня перепонка не лопнула, хорошо, что на отбой нажала. Ну её! Что мне было делать, Жорес Геннадиевич? Госпитализация не обоснована, но приказ надо выполнять. Ну, ладно!

— Собирайтесь, в больницу поедем. Куда хотели. А то, может не положат в приёмном покое? Нет, чай, ни ангины, ни абсцесса.

— Не твоё собачье дело! — вновь раззявила рот мамаша, и до нас долетела приглушённая вонь кариозных зубов и воспалённых дёсен.

— Положат, куда денутся? Всех уже подмяла, не видишь? Пошли! — тихо сказала мне медсестра и в её глазах я прочла всё невысказанное богатство русского языка.

— Куда с пустыми руками попёрлись? А кто мои девять сумок тащить будет?

— А что, нет никого, кто тебе, такой прекрасной, сумки бы донёс? — не удержавшись съязвила медсестра.

— Алё!!! Да бери же трубку, чмошница!.. Алё!!! Вы почему трубку с первого гудка не берёте? Вы вааще, «горячая линия, или нет»? Оборзели!.. А то и звоню, что эти овцы мои сумки не хотят тащить. Хамят матери инвалида с детства. Если вы не примете меры, то я… — разъярённая Марина Юрьевна оборвала свою патетику, так как увидела, что «тяжелобольной» сын взял одну из сумок, упрямо запыхтел, и потащил её к двери. Она возопила:

— А ну, положи сумку! Ты что, мужик?

— М.., а я могу. Я сильный! М.., а что такое «мужик»? — наивно поинтересовался крошка-сын, подойдя к матери.

— Это такой похабный человек, ну, как мужлан. Его грузят и он носит. А мужлан — это ещё более похабный тип, чем мужик… Я кажется ясно приказала бросить сумку!! — мегера посмотрела на меня. С этого момента, Жорес Геннадиевич, я умолкаю, потому, что не в силах повторить, что эта истеричка нам наговорила. Я прилагаю запись, сделанную моей медсестрой:

Жорес Геннадиевич поморщился, но любопытство взяло верх, и он запустил диктофон и начал прослушивать монолог жалобщицы.

— Ну что вылупилась? Думала в деньгах моя сила? Так нет их у меня! Нету! Я и работать бросила. Инвалидность кормит, от родни перепадает кое — что, а если мало, то и полежать в больнице месяцок можно. Больница то, на что? Там все такие добрые «сверху», что кланяются, хоть каравай выноси! Ты спросишь, почему мне перечить не смеют чиновники, причём, необязательно медицинские? Любые! Так я тебе, овца, повторяю: не в больших зарплатах счастье, а в боязни их лишиться. И пыхтеть рядовым педиатром, или как вы, с чемоданами бегать! Жалобы ведь на свете существуют законные. И инстанции, куда можно позвонить! Инстанции тоже ведь боятся. Вон, на каждом шагу «горячие линии» нарожали, не выкинули. И прикид, типа, для кинутых и отфутболенных всё сделают. Помогут! Только обратись!! Ага! Всё из чувства самосохранения? На всех уровнях! Чувство самосохранения, организовавшееся до многоуровневой структуры? Ну вот вы, «линии», «горячие» да «подогретые», сами же и подставились! Надо только пользоваться, сознавая, что не таракан ты, а своё право имеешь! Лелеешь, взращиваешь, приумножаешь своё право, идя вперёд, по восходящей!!.. Что вы обе зенки выстрочили и тупите? Послать меня вместе с сумками, куда подальше, застремались? И думаете, как промеж двух огней прошмыгнуть и не обжечься? Ладно, сегодня мой день! Поделюсь некоторыми мыслишками. Да, собственно всё просто! Просто напрягите хотя бы одну способную мыслить извилину, окиньте взглядом всех чиновников, управленцев, функционеров. Назовите, как хотите. Сгруппируйте их. Что получится? Не знаю, как вы, а мне представляются наши русские матрёшки. Мельчайшая в мелкой, мелкая в средней, и так до самой большой. При этом большая матрёшка полностью подчиняет меньшую, что у неё внутри сидит. Лишает её самостоятельности в принятии решений, воли. Теперь найдите место, которое занимаете вы. Как нетрудно догадаться, вы не просто мелкие матрёшки, вы микробы. Планктон, если так больше нравится. И вам никогда меня не победить, потому, что я всегда буду обращаться к матрёшке большей, чем та, в которой вы непосредственно находитесь! Я-то сама не служу, то есть, вне матрёшек, и могу обращаться к любой. Права мне, понимаешь, такие даны. Огромной матрёшкой. Вот она — полезнейшая изнанка популизма! Теперь смотрите. Сейчас вы меня посылаете, куда подальше. Вместе с девятью сумками… Ты, фельдшерица лупоглазая! Вижу, ты не послать, ты распилить меня готова, рассовать куски по сумкам и утопить в речке, как недавно сделал один великий историк — русофоб! Хотя нет, ты хлипкая, дёрганая, и на такое никогда не решишься! Но ты боишься моей жалобы. А чем, говоря по чесноку, ты рискуешь? Боишься, что мелюзговую матрёшку, то есть тебя, матрёшка — начальник средней руки вышвырнет из себя, то есть с работы? Так таких средней руки начальников пруд пруди. Покаешься, занесёшь и перебежишь. И как с гуся вода, хоть снова с чемоданом беги! А начальник твой матрёшечный!.. Да для него одна только угроза лишиться насиженного кресла больший стресс, чем твои сто увольнений! Про его ранимую чужими жалобами честь я совсем молчу. Так что, не грусти и уважь начальника. Видишь, я правильно мыслю, правильно живу! Так что, мотай на ус! Что тормозишь? Неси, давай, сумки в машину!

Запись закончилась. Троебрюхов с раздражением снял наушники. Он чувствовал, как наполняется растущей ненавистью к мерзкой жалобщице. Этой Мнишкиной. И не потому только, что она наезжает на его подчинённую по всякой ерунде. Подобный род жалобщиков ему был отлично известен. Нет, была более весомая причина. Он впервые столкнулся с личностью, возымевшую желание ковыряться в его душе. Да ещё теории всякие на матрёшках строить. Чтобы не раздражаться ещё больше, он вернулся к чтению объяснительной, благо она подходила к концу:

— Вот и рассказала я Вам, Жорес Геннадиевич всё как было. Может быть в чем-то я была неправа, но я не нарушила никаких правил, сделала всё, что положено. И эта нищая кровопивица (определение доктора П.А.Стерникова. В десятку!) ещё смеет жалобы строчить! Пусть с себя начнёт! А то дома не убрано, сами оба мыла месяц не видали. А ребёнка как воспитывает? Кто из него вырастет? Тот, у кого с детства в голове засели фразы: «Асталависта, бэби», «Шайсе» и «Пся крев»? Дедушка, видите ли, ему говорил. Что за дедушка? Выходит, его звали Юрий Мнишкин? Кто он такой? Что это за воспитание, когда мать грубо подавляет все благородные движения сыновней души, да ещё призывает его не быть «мужиком»? А тот, бедный, давится, силясь произнести слово «мама»? Только жалкое «М…» и выходит! Да имеет ли она право быть ма…

Троебрюхов отложил объяснительную в сторону. Читать дальше не было смысла. «Надо же, как её подковали насчёт жалобщицы. Всё так и есть. Проанализировала „нищую кровопивицу“ верно. Кем эта „нищая кровопивица“ себя возомнила? Фельдшер, конечно далека от идеала, слабовата, но в данном случае вины её нет, отмажу. Своих в обиду не дам. А если накосячит, собственноручно накажу»! Он уже собрался было вызвать секретаршу, чтобы составить грамотную отписку в Минздрав, когда из коридора послышались приближающиеся шаги. Искушённые во всевозможных шумах терапевтические уши Жореса Геннадиевича безошибочно определили, что шагали двое пар ног, принадлежавших особам прекрасного пола. Незнакомые шаги первой особы были частыми, гулкими и решительными. «Эта, недоросль пришла сюда впервые, и, похоже, главная. Типа верховодит. Министр, и то, такой чеканной поступи не имеет», — уже испытывая противный холодок в груди, начал анализировать Троебрюхов. Решительной поступи вторили суетливые, часто сбивающиеся с такта и чуть шаркающие шажки. «Она боится и заискивает», — подумал он про вторую особу и внутренне подобрался. И правильно сделал, потому что к звукам шагов добавился шум отодвигаемого секретарского кресла. Секретарша же, ни гу-гу, будто воды в рот набрала, что было совсем скверно. Затем дверь кабинета распахнулась от толчка ногой, и перед растерянным взором начальника «Скорой помощи» предстала низкорослая, черноволосая, костлявая мегера. Её змеиные глазки светились такой неподдельной злобой, что Троебрюхов пожалел, что не выучился на факира. Сопровождавшая мегеру куратор от Минздрава, мобилизовав все волевые ресурсы насколько это было возможно, придала себе чопорно требовательный вид, и глухо произнесла:

— Вот, Жорес Геннадиевич, я привела. Это Мнишкина… М-марина… Она сама… пришла. Доложите, как мы, то есть вы исполняете… её жалобу, согласно фактов, изложен…

— Вы почему до сих пор не выполнили моё требование? Уже три недели прошло. Три! И я хочу знать: когда будет уволена эта дерганная лупоглазая фельдшерица? — мегера нагло перебила куратора от Минздрава.

— Вот, взяли с неё объяснительную, разбираем. И почему вы врыва… между прочим, есть процедура разбора жалоб, и я не обя…

— Как вы смеете так с ней, Жорес Генна…

— Процедуру жене будешь прописывать для стирки носков! А у меня возможность есть так всё устроить, что сам будешь с чемоданом по вызовам носиться! Как бобик! Тебе слово, куратор! А то он, видишь ли, «не обя…»

— Ж-жорес…

— Ладно, не парься… Видишь, Жора, твой куратор уже смекнула, что я ваша спасительница, хочу помочь вам в креслах ваших усидеть. Но для этого надо уважить меня, отнестись с почтением. Ведь у меня, Жорчик, составлена такая депеша, сам знаешь куда. Небось догадался, что там написано? Да, скажу я тебе, противное это сочетание, когда с одной стороны налицо преступление твоих подчинённых против человечности, а с другой непринятие мер… О, какая борьба чувств отражается на твоём лице! Что, тяжело принять раболепство как блаженство в нестандартной обстановке, когда тобой повелевают те, кого ты воспринимал исключительно в роли просителей?.. Ого! Лицо у тебя стало как у стоика в тяжелую годину. Это мне подходит. Дай селфюшечкой запечатлею… Отлично получилось! Так всё ли ты понял, Жоржушка, Генкин сын?

— В-всё п-понял, — пролепетал сам не свой Жоржушка, не заметив, как ловко его переименовали.

— А коли так, тогда сделай милость, поприветствуй меня, а затем исполни мою скромную просьбу! — змеиные глаза жалобщицы, устремлённые на несчастного Жоржушку, стали похожи на глаза Нагайны перед броском. Взгляд этих глаз, по-видимому, обладал магнетической силой (об ином и помыслить страшно), ибо только так можно объяснить штуку, которую отколол Троебрюхов. А именно: поелозил руками по столу, нечаянно смахнув стакан с недопитым кофе и объяснительную на пол, потом приподнялся, вышел из-за стола, откинул голову назад, и изобразил нечто среднее, между приглашением к объятиям и книксеном. Лицо его выражало готовность исполнить любою прихоть. Грозной жалобщице эта пантомима как будто пришлась по душе. Она изобразила улыбку, повернулась к двери и увидела стоящую с распростёртыми объятиями куратора Минздрава.

— Ей верю больше.…Ну, будет вам, друзья мои! Остаётся лишь один вопрос: что вы сделаете после моего ухода в первую очередь?

— Уволим фельдшерицу, этого изверга в женском обличье! Она ещё смеет носить форму «Скорой помощи»! Если на кого ещё жалобы есть, то вам стоит только назвать, так ведь, Жорес Геннадиевич? — спросила куратор уже привычным для Троебрюхова министерским тоном.

— Да, как же иначе? Мы приказ сию секунду… Верочка!

— Я знала, что в вашем лице обязательно найду понимание и участие. Секретаршу будете беспокоить после моего ухода. Только не надо пока остальных увольнять. Сколько раз меня с кровинушкой по больницам возить надо будет! У меня всегда должны быть в наличии не только перевозчики, но и переносчики. Сиди, пока, думай. Мы с куратором тут неподалёку ещё пошепчемся. Потом она меня проводит, — и Мнишкина степенно покинула троебрюховский кабинет.

Жорес Геннадиевич вышел к секретарю, и, то и дело меняя формулировки, как бы нехотя, продиктовал приказ об увольнении изверга-фельшерицы. Но что-то ещё тяжёлым досадным грузом лежало на душе. Троебрюхов вернулся в кабинет, где уже вовсю орудовала уборщица. Он сел за стол, неуверенно поискал чего-то, затем в некотором замешательстве посмотрел на идеально вымытый пол.

— А вам не попадались листы бумаги, там ещё была написана… такими каракулями? Ну, в общем, текст. Не попадался? — поинтересовался Троебрюхов у уборщицы. Та посмотрела на Троебрюхова странным и неопределённым взглядом и вздохнула:

— Да будет! Выкинула в мусор. Ни к чему теперь вам.

— Д-да, да. Спасибо. — Жорес Геннадиевич вслушался. В коридорной дали постепенно затихали шаги двух пар женских ног. Поступь куратора обрела привычную размеренность и чёткость, как будто вообще не могла быть другой. Троебрюхов ещё несколько мгновений слушал, и, как-то незаметно для самого себя отметил, что на душе стало свободно и легко. Как раньше.