Две жизни Пинхаса Рутенберга

Пётр Азарэль, 2022

Роман повествует о жизни и судьбе русского еврея Петра Моисеевича Рутенберга. Его жизнь проходит на фоне событий мировой истории конца 19 – первой половины 20 века. Первой русской революции, в которой он, социалист-революционер, участвует с первого дня. Первой мировой войны, когда движимый идеей Еврейского легиона и создания еврейского государства, он встречается с членами правительств Британии, Франции и Италии. Февральской революции, в которой он участвует как соратник Керенского и сотрудник Временного правительства. Участник Версальской конференции, он начинает свою деятельность в Палестине. Инженер и владелец полученных от Черчилля концессий, он возводит электростанции и электрические сети, давшие энергию для промышленного и сельскохозяйственного развития. Он дважды избирается президентом еврейского ишува и организует его защиту во время арабских восстаний. Масштабная личность, он дружил с выдающимися людьми своего времени и стал одним из отцов-основателей еврейского государства.

Книга I. Предназначение

Часть I

Глава I. Революция, которая не состоялась

Ромны

1

Маленький уездный город Ромны Полтавской губернии на живописных берегах речки Ромен славился своими ярмарками, особенно Ильинской, привлекавшей сюда сотни тысяч людей. Расположенный в черте оседлости, он притягивал немало торгового еврейского люда. Еврейское население особенно выросло после строительства магнатом Карлом фон Мекк Либаво — Роменской железной дороги, соединившей левобережную Украину с портами Балтийского моря.

Многодетная семья купца II гильдии Моше Рутенберга селилась в еврейском квартале города в приземистом каменном доме. Моше был достаточно богат, чтобы купить место в синагоге. В общине его уважали и нередко приглашали читать Тору. Ни свет, ни заря он уходил в магазин, оставляя Батью-Малку с детьми, которых нужно было разбудить, накормить и отправить на учёбу. Мальчиков в хедер и реальное училище, а девочек — в школу. Дочь кременчугского раввина Пинхаса Марголина, она умело вела хозяйство большого дома, и, как и принято было у евреев, исправно рожала и воспитывала детей. Ей везло на мальчиков, которых было пятеро, ну а две дочки тешили сердце Моше. Одному из сыновей супруги дали имя отца Малки, как было принято среди ашкеназов.

В три года, после «проводов» в синагоге, где Пинхасу читали десять заповедей, его отвели в дом учителя, меламеда, в хедер, частную школу, где мальчики учили азбуку и чтение еврейских текстов. Потом, с пяти лет, Пятикнижие с комментариями Раши, а с восьми — Талмуд. Когда ему исполнилось одиннадцать, он взбунтовался и отказался учиться в хедере: меламеды не могли ответить на его вопрос, почему Всевышний повелел евреям истребить в Ханаане целые народы вместе с женщинами и безгрешными детьми. Отец забрал его оттуда, и он поступил в реальное училище. Идти до него было минут пятнадцать. Пинхас учился с большим интересом, и каждый раз энергичным шагом преодолевал весь путь. Училище находилось на широкой центральной улице города. Это было двухэтажное здание с протяжённым треугольным фронтоном над тонкой зубчатой полосой карниза, чуть выступающей вперёд центральной частью с большими деревянными дверями посредине, большими окнами и хорошо отштукатуренными стенами фасада.

Процентная норма, введённая правительством Александра III, касалась только высших учебных заведений, поэтому в училище попадали в конце восьмидесятых — начале девяностых немало отпрысков из еврейских семей.

В старших классах преподавали больше алгебру, геометрию, а потом тригонометрию. Пинхас любил математику и никогда не отказывал в помощи ребятам из его класса. Высокий симпатичный юноша внушал уважение соучеников и не один раз он гасил конфликты, разгоравшиеся в классе между еврейскими и русскими парнями.

Ему уже исполнилось семнадцать лет, и могучий зов природы не обошёл и его. Неведомая прежде сила толкала его к женской гимназии, средоточию ещё не познанных им существ, отличавшихся от него таинственной плотью и нежностью. Две его сестры были в силу привычки просто девицами, отношениями с которыми регулировались родителями и соответствующими законами Галахи и в его семье строго соблюдались. Но там, куда влекла его природа, он чувствовал пьянящую власть свободы. Гимназия находилась не по пути домой, и ему, выждав, пока разойдутся его однокашники, приходилось делать петлю. Стоя за стволом столетнего дуба, он смотрел на выходящих из дверей учениц, высматривая особу, которая тронет его сердце. Дважды он уже уходил ни с чем, и сегодня в полутени огромного дерева его снова ждало разочарование. Он уже порывался уйти, когда дверь открылась и на крыльце появилась девушка, показавшаяся ему привлекательной. Она прошла мимо него по тропинке, и он сумел рассмотреть её получше. Связанные на затылке чёрные волосы, благородный овал лица, волнующая воображение грудь, длинные ноги под платьем, оставлявшим неприкрытыми лишь нижнюю часть голени и лодыжки. Он выждал минутку и последовал за ней. Через четверть часа она подошла к добротному дому, поднялась по каменным ступенькам, и только теперь повернулась, чтобы рассмотреть человека, всю дорогу шедшего за ней. Он не успел отвернуться и уйти, и она увидела статного симпатичного юношу. Она по-девичьи улыбнулась и кивнула ему и закрыла за собой дверь. Он постоял ещё несколько минут и, взволнованный девичьим вниманием, побрёл домой. Бурная тёплая весна покрыла город маслянистой зелёной листвой, и воздух приятно щекотал ноздри и наполнял грудь свежим целительным потоком. Теперь ему уже не нужно было дожидаться её у дверей гимназии. На следующий день он поторопился выйти из училища и, подойдя к её дому, сел на скамейку возле ворот. Она, увидев его, не была удивлена. Интуиция знающей себе цену еврейской девушки подсказывала ей верные шаги. Она видела красивого еврейского парня, явно заинтересованного в знакомстве. И она не стала противиться этому. Она подошла к нему и взглянула в его глаза. От неожиданности неискушённый молодой человек, поражённый блеском её карих глаз, не смог вымолвить ни слова. Она поняла причину его замешательства. Она знала силу своей столь явной и органичной красоты, что очаровывала и волновала мужчин.

— Почему ты вчера шёл за мной от самой школы? — спросила она на идиш.

— Извини меня, я не должен был, — попытался он объясниться.

— А тебе не в чем извиняться. Как тебя зовут?

— Пинхас.

— А меня Хана. А где ты учишься?

— В реальном училище.

— Я слышала, что это очень хорошая школа.

— Да, очень.

— А сколько тебе лет?

— Восемнадцать будет зимой.

— А мне шестнадцать, а в августе исполнится семнадцать.

Она потупила взор, потом бросила на него пронзительный взгляд.

— Что будем делать, Пинхас?

— Не знаю.

— Я же не могу стоять с тобой здесь. Еврейской девушке не пристало так себя вести. По нашим обычаям нас должны познакомить родители.

Она вздохнула, усмехнулась и сделала шаг навстречу своему чувству.

— Приходи завтра в пять часов в рощу возле реки. Там есть клён, а возле него полянка. Ты знаешь это место?

— Знаю.

— До свиданья, Пинхас.

Он был настолько поражён её смелостью, что в ответ не сумел вымолвить ни слова. Да она и не нуждалась в этом. Она знала, что он придёт.

На другой день он ждал её в роще на поляне, мягко спускающейся к речке Сула. Вскоре он увидел её в голубом ситцевом платье, идущую навстречу ему. Пинхас остолбенел от охватившего его обаяния девичей красоты и не мог проронить ни слова. Она приблизилась к нему, и он ощутил исходящий от неё аромат цветущей молодости. Здесь не было никого, но ему казалось, что за ним наблюдают множество глаз. Как и вчера, Хана, поняв причину его смятения, сказала:

— Пинхас, пойдём к реке. Я люблю смотреть на воду, на её тихое и плавное течение.

— Хорошо, Хана, — с трудом преодолев немоту, вымолвил он.

Он взял девушку за руку, и они медленно спустились к Суле. Уже месяца два, как её берега очистились от снега, подсохли и под тёплыми лучами солнца покрылись мягкой зелёной травой.

— Правда, красиво? — спросила она, бросив на него стремительный взгляд.

— Я с братьями летом хожу купаться. Наше место недалеко отсюда, вон там.

— Я знаю, но я туда не иду. Мама против того, чтобы я смотрела на обнажённых мальчишек в трусах.

— Всевышний создал нас разными, чтобы мы находили свою половинку и становились единым целым, — сказал Пинхас.

Хана рассмеялась, её очаровательную головку озарила мысль, что стоящий возле неё юноша образован и умён и не лишён достоинства.

— А ты нашёл уже свою половину? — спросила она.

— Ещё два дня назад я бы не ответил на твой вопрос утвердительно.

— А сегодня?

Хана приблизилась к нему, и он ощутил не пережитое прежде влечение к этой прекрасной девушке, которая с природным кокетством и игривостью ловила его, неискушённого в сентиментальных играх, в свои ласковые сети.

— Сегодня я почти готов ответить иначе.

— Почему почти?

— Потому, что боюсь оказаться смешным, не получившим взаимности.

— А почему ты думаешь, что она не ответит тебе взаимностью? Ты её спрашивал?

— Нет. И даже если она ответит утвердительно, у неё есть родители, которые могут думать иначе.

— Про родителей ты прав. Но у евреев есть обычай сватовства, — сказала она, смотря ему в глаза своими восхитительными глазами, и он осознал, что так на мужчину может смотреть только любящая женщина.

Они встречались в этой роще почти каждый день и уже не могли сдержать своих чувств. Пинхас целовал её, прижимая к стволу берёзы, и обнимал её стройное упругое тело. Однажды он повалил её на траву, но она в последний момент оттолкнула его.

— Не можем мы пока с тобой, Пинхас, предаваться любви, — всхлипнула Хана, смотря на него горящими от страсти глазами. — Я сегодня поговорю с мамой он нас.

Она стремительно поднялась с земли и пошла к выходу из рощи. Он тоже поднялся, стараясь унять возбуждение, и смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду.

Прошло несколько дней. Приближалось время экзаменов. Он старался погрузиться в ученье, но мысли о ней не давали ему возможность сосредоточиться. И когда он вновь появился возле её дома, она вышла к нему.

— Пинхас, я поговорила с мамой. Она поддержала меня, поверила в нашу любовь и отправилась говорить с отцом. Он выслушал маму и позвал меня. Отец сказал мне, что знает твоего батюшку, но не готов выдать меня замуж за тебя. Ты же понимаешь, он купец первой гильдии. Он хочет для меня богатой, красивой жизни, которую ты не можешь мне дать. Я умоляла его, твердила, что главное любовь, что я не готова выйти замуж за человека, который мне противен.

Хана говорила, не в силах сдержать слёзы, льющиеся по смуглым щекам, и ему стало невыносимо жалко её и себя.

— А потом он сказал, — продолжила она свой рассказ, — что он знаком с одним богатым господином, управляющим большим здешним заводом. У него есть сын, который очарован моей красотой и хочет свататься. Отец мой его поставщик, он не может ему отказать.

Теперь она уже рыдала в голос, присев на скамью у соседских ворот. Он стал её гладить и успокаивать, но она взяла себя в руки, вытерла ладонями слёзы и сказала:

— Пинхас, любимый мой. Нам не суждено быть вместе. Но если когда-нибудь судьба мне улыбнётся, я найду тебя. А сейчас, прошу тебя, уходи.

Он с трудом оторвал от неё свои руки, поднялся со скамейки и быстрым шагом двинулся домой. Он знал, что она смотрит ему вслед, и новое важное решение всё сильней и настойчивей стало пробивать путь в его голове. Теперь ему было очевидно, что для того, чтобы получить согласие отца Ханы, он должен стать успешным, богатым человеком. А это означало вырваться из Ромен в столицу и получить там высшее образование.

2

Отец возлагал на него большие надежды и, когда Пинхас сдал экзамены и успешно завершил семь лет обучения, Моше посчитал, что на этом его учёбу следует закончить. В шабат, святой для евреев день отдыха, вся семья собралась на завтрак в гостиной комнате вокруг длинного деревянного стола. Сегодня Батья-Малка поставила на стол большое блюдо с гречневой кашей, а в другом подала фаршированную рыбу, которую мастерски делала из карпов, которых ещё живыми покупала на рынке. Дочери помогали ей расставить тарелки и рюмочки, и разложить ножи и вилки. Приятно пахли халы, разложенные на блюде в центре стола. Их пекла сама Батья-Малка в добротной печи, выложенной местным печником Ициком лет двадцать пять назад, когда Моше с молодой женой строили этот дом. Он сам поставил на стол стеклянный графин с вином и разлил его по рюмкам, чтобы совершить кидуш для утренней субботней трапезы. Моше бросил взгляд на сидящих за столом и, чуть наклонившись над рюмкой, произнёс: «Помни день субботний, чтобы освящать его. Шесть дней работай и занимайся всяким делом твоим. А седьмой день — суббота Господу, Б-гу твоему, не занимайся никаким делом ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя, ни скот твой, ни чужеземец, что в воротах твоих. Ибо шесть дней созидал Господь небо и землю, море и всё что в них, а в седьмой день пребывал в покое. Потому благословил Господь день субботний и освятил его. Благословен ты, Господь, Б-же наш, царь вселенной, который творит плод виноградной лозы».

Моше был человеком религиозным и носил бархатистую чёрную кипу, длинные неподстриженные спадающие с висков пейсы и уже тронутую сединой бороду. На голове его всегда топорщились спутанные полуседые волосы, которые он приводил в порядок лишь по большим еврейским праздникам. Роста немного выше среднего, худощавый, сегодня, на утренней трапезе он был одет в белую рубашку, тёмно-серые брюки и чёрные ботинки. Закончив молитву, он обвёл взглядом притихших домочадцев, поднёс рюмку ко рту, одним глотком выпил, потом протянул руку и отломил кусочек халы. Батья-Малка и дети последовали за ним. Пинхас ел, с некоторой тревогой поглядывая на отца. Серьёзный разговор с ним был неизбежен и в его голове роились доводы, которые, он надеялся, должны были убедить родителей. Он любил их, всегда следовал их советам. Но сейчас решалась его судьба, а значит, ему придётся разорвать пуповину, до сих пор связывавшую его с домом.

Все поднялись вместе с Моше, ушедшим к себе в комнату. Батья с дочерьми принялись выносить со стола посуду в кухню, а мальчишки вышли во двор. Постояв на крыльце, Пинхас вернулся в дом и вошёл в комнату отца.

— Папа, мне нужно с тобой поговорить, — подавляя волнение, сказал он.

— Я уже несколько дней это чувствую, — вздохнул Моше. — Ну, что у тебя?

— Я хочу учиться дальше, папа.

— В твоём классе тридцать два ученика, Пинхас. Почти все решили закончить учёбу и начать работать. Они что, глупее тебя?

— Нет, папа. Но у каждого из них свои причины. Не все они сыновья богатых родителей.

— А у тебя отец купец второй гильдии, — заметил с иронией Моше. — Пинхас, ты получил хорошее образование. С божьей помощью, ты станешь одним из моих наследников, владельцем двух магазинов. Мне нужна твоя помощь.

— А Симон и Иосиф не помощники?

— Они хорошо работают, Пинхас. Но поверь моему опыту, сынок. У тебя есть качества, которых не достаёт им.

— Папа, они ещё тебя удивят. Да и Яков и Абрам, я уверен, закончат учёбу и присоединятся к тебе.

— Сейчас ни в чём нельзя быть уверенным, сынок. После убийства Александра II всё пошло не так, стало хуже. Да и новый император Николай после смерти его батюшки-антисемита ничего хорошего для нас делать не собирается.

— Ты мне сам рассказывал, папа, о погроме в Ромнах. Тогда мне было три года и я, конечно, ничего не помню.

— Тогда меня предупредил Осип, и я спрятал вас у него в подвале. В магазине выбили окна, влезли туда, всё порушили, а товары унесли. Но я взял ссуду, и мне с божьей помощью удалось всё отремонтировать и возобновить торговлю. Иначе мы бы уехали в Америку.

Батья, узнавшая о разговоре мужа с сыном от дочери, вошла в комнату и остановилась у двери.

— Поэтому, папа, я хочу получить высшее образование. Оно позволит мне стать самостоятельным человеком, работать и жить там, где захочу.

— Власть не любит евреев. Иначе она бы не допустила погромы и выселение десятков тысяч евреев из городов центральных губерний. Я не уверен, сынок, что тебя оттуда не вышвырнут. А процентная норма? Ты сумеешь её преодолеть?

— Я хочу попробовать, папа. Не получится, вернусь домой.

— Я смотрю, Пинхас, ты настроен решительно.

— Мойшеле, позволь мне сказать, — попросила Батья.

— Говори, Батья. Тут непростое дело. Сын наш, наша надежда, желает уехать отсюда.

— Я поняла, Мойшеле. Но не погрешим ли мы, если не дадим ему строить свою жизнь и судьбу? Я не хочу, чтобы он проклял нас за это. Если у него получится, разве мы не будем счастливы?

— Хорошо, Батья, — сказал Моше, потом посмотрел на Пинхаса. — Ладно, сынок, записывайся на «дополнительный» год. Торговля сейчас идёт неплохо. Думаю, нам с мамой удастся тебя прокормить.

Моше протянул руку и взял с прикроватной тумбочки Тору в теснённой серой обложке, давая понять, что разговор окончен. Пинхас, а за ним и Батья, молча вышли из комнаты.

3

Заканчивался последний год учёбы, называемый «дополнительным». В классе осталось

только семеро из тридцати двух учеников, зачисленных в него восемь лет назад. Кроме Пинхаса, евреев было ещё двое. Реалисты не имели права поступления в университет, и те, кто желали получить высшее образование, поступали в высшие технические учебные заведения. Но для этого нужно было выдержать серьёзные конкурсные экзамены. Главным предметом на них была математика, письменный и устный экзамен, и ещё предстояло написать сочинение по русской литературе.

Занятия отвлекали его от мыслей о Хане, да и сестра Рахель рассказывала о слухах, бытовавших в женской гимназии, где она тогда училась, и о пышной свадьбе и медовом месяце молодожёнов. Он уже спокойно и трезво оценивал свои чувства к ней и произошедший не по их вине разрыв, и только во время своих коротких прогулок по городу изредка вспоминал о прежней любви.

Сегодня в последний день учёбы он поднялся по широкой лестнице на второй этаж и вошёл в класс вместе со Степаном Тимошенко, высоким крепким парнем, приехавшим в реальное училище из села Шпотовка Черниговской губернии. С самого начала они симпатизировали друг другу, но этот последний год сблизил их ещё больше тем упорством, которое проявляли они в подготовке к экзаменам. Математику у них вёл Лев Львович Ужицкий. Человек нервозный, но прекрасный преподаватель, он всегда был одет немного старомодно в костюм, который ученики ошибочно принимали за униформу учителей школы. На уроках он выбирал для решения задачи из учебников и сборников задач, которые приобретал в Киеве или Полтаве. А через некоторое время, блестя очками и подёргивая небольшую бородку, вызывал кого-нибудь к доске для разбора задачи и давал весьма дельные советы.

Произведения Пушкина, Гоголя, Тургенева, Гончарова, Толстого, Достоевского и других писателей, необходимые для сочинения, были прочитаны и отложились в памяти Пинхаса. Он получал книги в училище, но некоторые приходилось доставать в городской библиотеке, куда он был записан все последние годы. Он читал их и передавал Степану, который права пользования библиотекой не имел.

В конце дня в класс зашёл директор школы. Он поздравил их с окончанием «дополнительного» года и пожелал успеха в конкурсных экзаменах. Когда уже расходились, его подозвал к себе Ужицкий.

— Рутенберг, ты хорошо учился все годы. Я верю, ты поступишь. Не разочаруй меня.

— Спасибо, господин учитель, но, вы-то понимаете, не всё зависит от меня.

— Я знаю, Пинхас, о процентной норме для евреев. Это кощунство. Но через мой класс прошли сотни, если не тысячи учеников. Таких, как ты, у меня было совсем немного. — Ужицкий окинул его пытливым взглядом. — Ты уже решил, куда поедешь поступать?

— Да, в Санкт-Петербург, в Технологический институт.

— Трудно тебе будет. В столицах норма три процента и туда поедут самые лучшие. Но я тебя понимаю. Это один из лучших технических институтов страны. Желаю тебе удачи. И мой тебе совет: не расслабляйся, каждый день решай несколько задач.

Ужицкий повернулся и вышел из класса. Пинхас смотрел на его удаляющуюся худощавую фигуру и вновь поразился полному отсутствию у него антиеврейского душка, которым в той или иной степени были заражены почти все роменские гои. Тимошенко ждал его на выходе из школы.

— Пинхас, завтра за мной заедет отец, и я уезжаю, — с некоторым оттенком грусти сказал Степан. — Отдохну в селе, наберусь сил, а потом на поезд и в столицу.

— Восемь лет промчались, приятель. Теперь нам нужно доказать, чего мы стоим. Между прочим, наш математик приличный человек. Он поговорил со мной и пожелал удачи.

— Да, у него есть сердце, он болеет за нас. Ну ладно, Пинхас. Жаль, что мне в другую сторону. Все эти годы ты был мне хорошим товарищем. Даст Б-г, ещё увидимся.

Они крепко обнялись и разошлись. Не знали они ещё тогда, что один из них станет революционером, а потом знаменитым сионистом и электрификатором Эрец-Исраэль, а другой великим учёным.

Прошёл июль. Пинхас отдыхал, гуляя по живописным роменским рощам, но по совету Ужицкого каждый день решал задачи из сборника конкурсных задач. Билеты на поезд были заранее куплены на десятое августа, и началась неспешная подготовка к отъезду. Мама с затаённой грустью вздыхала, смотря на сына, и подкладывала ему в тарелку блинчики со сметаной и творогом или кусочки гефилте фиш, которую она делала превосходно. Отец, пытавшийся было прежде отговорить сына от «авантюры», смирился с его выбором и принялся подсчитывать возможные петербургские расходы на жильё, пропитание и оплату учёбы в институте. За несколько дней до отъезда Пинхас начал собираться в дорогу и укладывать вещи в чемодан. Отец накануне подошёл к нему и передал связанную в носовой платок небольшую пачку денег, которых должно было хватить на первое время.

Десятого августа вся семья проводила его на вокзал. На перроне было много народа. Уезжали ещё несколько выпускников училища, которых Пинхас хорошо знал. Они приветствовали его, и он ответил им взмахом руки. Подошёл поезд, он обнял сестёр и братьев, заплаканную мать и отца, предъявил проводнику билет и поднялся в вагон. Обернувшись, он вдруг увидел стоявшую поодаль Хану. Она смотрела на него, и, чтобы он её заметил, держала над головой правую руку. Он остановился на мгновение, кивнул ей и прошёл в коридор вагона. Он понял, что её чувства к нему не остыли, да и он, как ни пытался, не смог её забыть. Пинхас нашёл своё место, положил чемодан наверх на багажную полку, потом вышел в коридор и подошёл к открытому окну медленно тронувшегося поезда. Он опять попрощался с родителями, сёстрами и братьями, и, увидев Хану на том же месте, подумал, что её появление на вокзале не останется незамеченным.

Технологический институт

1

Витебский вокзал, где Пинхас сошёл с поезда, был старейшим в Санкт-Петербурге и

России вокзалом, построенным в 1837 году при Николае I. Прежде он назывался Царскосельским, так как обслуживал царскую семью и двор на первой в стране железнодорожной линии, соединяющей столицу и Царское село. На большой привокзальной площади он осмотрелся и, увидев рослого в мундире городового, подошёл к нему.

— Не подскажешь, служилый, как пройти к Технологическому институту? — спросил он.

— Повезло, тебе, парень. Он недалеко, в конце этой улицы он. — Полицейский усмехнулся в ус и указал направление распростёртой рукой. — Идти тебе отсюда с километр будет.

Пинхас поблагодарил городового и побрёл вдоль улицы. Набитый вещами и книгами тяжёлый чемодан оттягивал руку, но он был молод и полон сил и желания поступить в этот институт и завоевать столицу.

Здание построенного в стиле классицизма института выходило своим роскошным фасадом на огромную площадь, приобретшую благодаря ему форму треугольника. Ряд арочных окон на третьем этаже придавал ему торжественность и законченность. Пинхас бросил взгляд на широкий нависший над центральным входом чугунный козырёк и вошёл в вестибюль. Там он спросил у швейцара, где принимаются документы, и направился к указанной ему двери.

2

Харлампий Сергеевич Головин вошёл в кабинет, отдёрнул штору на окне, чтобы пропустить в комнату больше света, и устало опустился на стул. Блики света упали на его высокий лоб, миндалевидные глаза за стёклами очков и рассеялись в пышной окладистой бороде. Встреча с попечителем Санкт-Петербургского учебного округа по поводу конкурсных экзаменов всякий раз выбивала его из колеи. В беседе он опять пытался убедить его в том, демонстративный отказ талантливым еврейским юношам в получении образования наносит серьёзный вред стране. Но попечитель беспомощно разводил руками и грустно улыбался в ответ. Что мог он сделать против воли царя, не пожелавшего отменить процентную норму, введённую его отцом Александром III, слывшим ярым антисемитом. А что позволено ему, директору института, действительному статскому советнику? Он лишь может отобрать для себя самых достойных из них для своего инженерно-строительного факультета. Ученик Густава Кирхгофа и Генриха Гельмгольца, а теперь знаменитый профессор, он понимал, что Россия для своего движения вперёд нуждается в умных образованных специалистах. Проходя мимо абитуриентов, он ловил на себе взгляды парней, лица которых отличались от славянских особыми семитскими чертами. Он знал, что молох бесчувственного закона отбросит большинство из них от стен института, многие из которых лучше и сильнее тех, кого он вынужден принять. Он запретил в своём институте специально их «отсеивать», но чему это могло помочь. Только усилить негодование тех, кто по результатам конкурсных оценок могли бы быть зачисленными в институт.

Экзамены завершились вчера и все находятся в напряжённом ожидании списков, вывешиваемых в вестибюле. Харлампий Сергеевич ещё вчера просил Кирилла Семёновича, начальника приёмной комиссии, занести ему в кабинет особый еврейский список. Для поступления евреев письменный и устный экзамен по математике должны быть на «отлично», а сочинение не ниже, чем «хорошо». Для всех других категорий конкурсантов критерии приёма были значительно ниже, и это весьма удручало профессора. На огромном обтянутом зелёным сукном письменном столе перед ним стоял сделанный из малахита письменный прибор со встроенными в него часами и ручкой с позолоченным стальным пером, лежали книги и папки. Он протянул руку, взял и открыл верхнюю из них и сразу же увидел приготовленный ему список, напечатанный на хорошей финской бумаге. В нескольких колонках справа помещались оценки, а последняя из них предназначалась для него. Там он должен был, как всегда после экзаменов, написать о зачислении в студенты. Для каждого факультета был свой список. Харлампий Сергеевич сразу нашёл «свой» список и начал читать.

«Фрадкин, Левит, Браверман, Витебский, Фельцман, Ческис…».

Фамилии явно принадлежали этому несчастному, гонимому племени. Он уже привык к ним, и они не вызывали у него неприятных ощущений. Все они проходили по баллам, но дамоклов меч был в его руках. И он должен обрушиться на этот список и разрубить его на части. Он продолжил читать.

«Рутенберг, отлично, отлично, хорошо. Жаль, норма выполнена, но оценки его высокие. По всем требованиям этот юноша должен быть принят, — подумал профессор. — Рука не поднимается его вычеркнуть».

Он откинулся на высокую спинку стула и оглянул кабинет. Справа высокое окно, слева шкаф с книгами и папками, кожаный диван и несколько стульев возле стола. Его высокий социальный и профессиональный статус и известность в научном мире давали ему некоторую свободу действий. Он не опасался административных санкций, не боялся окрика свыше. Он думал о судьбе этого парня, который по прихоти высочайших особ вынужден будет вернуться домой и пропасть в провинциальной глуши огромной страны.

«Возьму-ка я грех на душу, — решил Харлампий Сергеевич. — Не ради своей прихоти, а ради великой России».

Он взял ручку из письменного прибора, обмакнул перо в чернильницу и с решимостью и удовлетворением принялся писать «зачислить» в колонке, с самого начала списка. Он сделал то же самое по всем факультетам и, где пожелал, добавил ещё двух.

«Если спросят, я найду, что сказать».

Закончив работу, он позвонил в колокольчик, стоявший на углу стола. Дверь открылась, и в кабинет вошёл секретарь, моложавый мужчина среднего роста в тёмно-сером костюме.

— Тимофей, отнеси-ка, голубчик, эту папку Кириллу Семёновичу и попроси его передать всё в печать. Скажи ему, что я проверил и утвердил.

— Будет выполнено, Харлампий Сергеевич, — сказал тот и вышел из кабинета.

«Теперь можно и отдохнуть», — подумал профессор и закрыл глаза.

Через минут пять он поднялся, подхватил портфель и, довольный собой, направился к выходу.

3

Найдя своё имя в списке зачисленных в институт студентов, Пинхас испытал заметное облегчение. Напряжение ожидания держало в своих невидимых путах и его, казавшегося другим людям твёрдой и холодной скалой спокойствия. Он оглядел вестибюль медленным взглядом и увидел группу евреев, стоящих поодаль. Одного из них, Наума, он знал. Тот сидел с ним за одним столом на письменном экзамене. Движимый какой-то врождённой солидарностью, Пинхас подошёл к ним.

— Как дела, парни? — спросил он.

— Ничего хорошего, приятель, — сказал черноглазый юноша с курчавыми рыжеватыми волосами. — Столица империи нас отвергла. Евреи ей не нужны. Из нас только Наум поступил. А ты, я вижу, тоже счастливчик?

— Не расстраивайтесь, парни. Не думаю, что образование сделает нас счастливыми. Вы откуда приехали?

— Из Могилева и Гомеля.

— А я из Ромен. Это под Полтавой.

— «Но близок, близок миг победы. Ура, мы ломим; гнутся шведы» — съязвил один из них.

— Никогда не стоит терять чувство юмора и человеческое достоинство, — улыбнулся Пинхас. — Когда уезжаете?

— Завтра. Прогуляемся по городу, поедим в харчевне, а утром на вокзал, — сказал Наум. — Я побуду дома до начала занятий.

— Тогда прощайте. Я, наверное, останусь здесь. Надо обживаться, знакомиться с людьми, — произнёс Пинхас. — Зай гезунд, парни.

Он пожал всем руки, повернулся и двинулся к выходу. Западный ветер принёс в город прохладу Балтийского моря, и на улице стало свежее. Пинхас запахнул пиджак и застегнул его на все три пуговицы. Нужно было пойти на почту и отправить домой письмо. Он не был уверен, что сообщение о том, что его приняли и теперь он студент известного в России института, обрадует отца. Возможно, тот мечтает о его возвращении домой. Папа мудрый человек, умеющий предвидеть и понимающий суть вещей. Он не может желать сыну плохого. Мать, конечно, будет рада. Наверное, просто тому, что любимый сын жив-здоров и сумел сделать то, о чём мечтал. Пинхас перешёл на другую сторону проспекта и вошёл в небольшое почтовое отделение. Он купил конверт, попросил у служащего ручку и чернильницу, сел за столик возле окна, вынул из портфеля лист бумаги и начал писать. Закончив письмо, он заклеил конверт и бросил его в почтовый ящик. «Пожалуй, за неделю дойдёт», — подумал Пинхас.

Голубое с утра небо теперь затянулось облаками, закрыв собой тёплое северное солнце. Комнату он снимал в доходном доме, каких было множество в Санкт-Петербурге. Оттуда до института рукой подать, и многие иногородние студенты селились в таких домах по соседству. Завтра заканчивался срок аренды, и ему следовало зайти в контору и заплатить за месяц вперёд. А сейчас он просто пошёл к себе, поднялся на третий этаж и, ощутив усталость последних дней, с наслаждением растянулся на кровати.

4

— Лекция закончена, господа, — произнёс профессор и, задхватив с кафедры папку с бумагами, спустился с возвышения.

Студенты зашумели и задвигались в промежутках между рядами, ступеньками поднимающимися к задней стене аудитории. Послышались реплики и обрывки разговоров. Пинхас, занимавший с первых дней место в выбранном им ряду в середине зала, поднялся и стал пробираться к выходу. Большой перерыв давал возможность хорошо поесть и поговорить со знакомыми, которых с каждым днём становилось всё больше. В коридоре его уже ждал Дмитриев, парень крепкого телосложения, пышной гривой соломенных волос и белой косоворотке под тёмно-серым пиджаком. Сын зажиточного крестьянина, успешно торговавшего в столице галантереей, он имел петербургскую прописку и обширные связи и не раз оказывался Пинхасу хорошим советчиком в его делах и знакомствах.

— Хороший мужик Юрий Иванович, предмет свой, механику, знает и умеет преподать, — сказал Пинхас и по-дружески шлёпнул Николая по плечу.

— И ведёт себя с нами без апломба и высокомерия, — заметил тот. — Я голодный, как волк. Пошли-ка в столовку.

Недавно построенная большая столовая, заставленная множеством покрытых белыми скатертями прямоугольных столов, ещё сияла белизной стен и чистотой полов. Из широких окон в зал проникал тусклый свет пасмурного осеннего дня. Они стали в очередь к окошку раздачи. В кухне хозяйничали две уже немолодые женщины и повар, деловито колдующий над огромными, душащими жаром и запахами котлами с едой. Друзья получили тарелки со щами, пшеничной кашей и куском говядины и сели за свободный стол в дальнем углу. С первых дней Николай присматривался к этому высокому симпатичному парню из провинциального южного городка. Время от времени он прощупывал его, пытаясь понять его образ мыслей и всё более проникаясь уважением и доверием к нему. Он чувствовал его недовольство существующим положением и уже был готов начать с ним откровенный разговор.

— Пинхас, как ты думаешь, что нужно сделать в России, чтобы изменить к лучшему жизнь народа? — спросил Николай и внимательно посмотрел на друга.

— Уверен, что-то необходимо сделать, но не знаю, что, — задумался Пинхас.

— О народовольцах ты слышал?

— А кто они?

— «Народная воля», так называлась революционная организация. Она стремилась принудить правительство к демократическим реформам и использовала террор, как средство достижения этой цели. Народовольцы хотели подтолкнуть политические преобразования убийством императора Александра II.

— Я помню, отец мне рассказывал однажды об этом. Я тогда был ещё маленьким, когда в городе прошёл погром. Мы спасались у русского мужика, с которым отец дружил.

Он взглянул на Николая, с аппетитом глотающего кусочки мяса, и спросил:

— Неужели нет других методов борьбы?

— Народ живёт в рабстве и нищете. И ты при этом будешь заниматься демагогией и убеждать царя и его правительство, что так делать нехорошо? Тогда тебя арестуют и сошлют. И ничего не произойдёт, и не изменится. Всё останется таким, как было. Без кровопускания мы ничего не достигнем.

— Наверное, ты прав.

— Я тебе дам кое-что почитать. Только никому. Это запрещённая литература.

Николай огляделся, потом наклонился, вынул из стоящей возле стола сумки книжку с истёртой многими читателями обложкой и протянул её Пинхасу. Тот взял её и, пытаясь не привлекать внимание, положил в портфель.

Придя домой, Пинхас сразу принялся за чтение. Больше часа читал, не отрываясь. Закончив, он положил книгу на стол, потом подумал и сунул её под матрас. Несдобровать, если кто-нибудь увидит её у него. Она была как озаренье, осветившее тусклые закоулки сознания. Прежние его представления о жизни и общественном устройстве теперь казались ему наивными. Ему пока ещё не всё было понятно, но для него стало ясно, что преступная государственная власть и есть главный виновник экономического и политического рабства народа и против неё все средства хороши.

Пинхас потянулся, походил по комнате, и остановился возле окна, выходившего на глубокий, как колодец, двор. Он вспомнил тех еврейских парней из Гомеля и Могилева, которых видел в вестибюле после экзаменов, вынужденных вернуться восвояси ни с чем. И многих роменских приятелей и знакомых, которые даже не пытались вырваться из гетто черты оседлости, сознавая бессмысленность и обречённость своих попыток. Процентная норма и раньше виделась ему несправедливой незаслуженной карой. Но сейчас она логично связалась с преступной политикой по отношению к его народу, которую царь не желал отменить. Да и весь русский народ страдает от притеснения государства, держащегося только на насилии. А наверху фигура царя, олицетворяющего эту систему. Следовательно, «тираномахия», цареубийство неизбежно и целесообразно. А орудием переворота является учредительное собрание, которое проведёт необходимые реформы и передаст власть народу.

Он впервые прочёл ранее незнакомое ему слово «социализм», который должен стереть все национальные различия. Значит, подумал он, уничтожение самодержавия приведёт к освобождению и еврейского народа.

Вечерело и стало прохладно. Ему захотелось есть. Он накинул на плечи плащ и направился в находящуюся неподалеку харчевню.

5

На другой день по окончании лекции Пинхас вернул книжку Николаю.

— Давай-ка выйдем. Не хочу, чтобы нас здесь видели вместе, — предложил тот.

На улице было ещё светло, но серые тучи собирались к дождю и с моря дул свежий, напоённый влагой ветер. В такую погоду вряд ли кто-нибудь из охранки потянется за ними.

— Ну что, понравилась книжонка? — заинтересованно спросил Дмитриев.

— Порядок в голове навёл. Умный человек писал, Лавров.

— Да, он главный идеолог. В начале восьмидесятых годов, оказавшись за границей, он продолжал писать и издавал журнал «Вестник Народной Воли».

— А где они сейчас? — спросил Пинхас.

— Лет десять назад партия объявила о самороспуске.

— Почему?

— С самого начала они стали готовить покушение на Александра II. Попытки подрыва поезда, в котором царь возвращался из Крыма, не удались. Сработала только третья мина, которую взорвали под Москвой. Но вопреки обычному порядку царский поезд шёл первым, и подрыв произошёл под багажным вагоном. Потом Степан Халтурин, работавший в Зимнем дворце столяром, взорвал помещение под столовой, где должен был находиться царь. Но он задержался и остался в живых. Тогда погибло множество караульных.

— Всегда страдают простые люди, — сочувственно произнёс Пинхас.

— Ничего не поделаешь: «лес рубят — щепки летят». Правительство предприняло решительные меры. Народовольцев начали хватать. Один из арестованных дал показания, и полиция арестовала ещё людей. Организовали процесс шестнадцати. Двоих приговорили к смертной казни, остальных отправили на каторгу. Казнь товарищей заставила революционеров ускорить подготовку покушения на царя. Наконец, 1 марта, после множества неудач, провалов и арестов, покушение удалось. Первой бомбой были ранены казаки и прохожие. Бомбиста схватили, Александр подошёл к нему, спросил его о чём-то и вернулся к месту взрыва. И тут второй боевик, Гриневицкий, незамеченный охраной, бросил вторую бомбу и смертельно ранил царя, да и сам подорвался. После этого большинство активистов схватили. Был процесс над шестью, Желябовым, Перовской, Кибальчичем, Михайловым, Рысаковым и Гельфман. Пятерых казнили, а беременной Гельфман смертную казнь заменили каторгой.

Рутенберг с интересом слушал друга. Жизнь народовольца, о которой он мечтал, оказалась полной испытаний и опасностей. Не все были готовы умереть за идею, некоторые не выдерживали пыток и допросов и сдавали своих товарищей.

— Чего они достигли, убив царя? — спросил он.

— Рассчитывали, что это вызовет народные волнения и революционную ситуацию. Увы, ничего такого не произошло.

— А погромы по всей стране? — допытывался Пинхас. — Сколько евреев убитых и покалеченных, разорённых и разрушенных домов.

— Я понимаю твою обиду и возмущение. Видишь ли, среди арестованных и осуждённых революционеров были и евреи. Что сделало царское правительство? Чтобы не допустить бунтов, оно натравило заражённый антисемитизмом народ на вас, и это ему удалось. Для него евреи всегда будут инструментом большой политики.

— Прости, я не подумал и усомнился. Теперь я уверен, эту власть нужно уничтожить. Что же произошло потом?

— По стране прошла волна арестов. Партия потеряла много рядовых членов и большинство исполнительного комитета. Под ударами секретных служб и полиции она изменила тактику и, ведя пропаганду среди офицеров, принялась создавать военные организации. С помощью них планировался широкий государственный переворот, захват власти, учреждение временного правительства. «Народная воля» отказалась от покушений, расшатывающих власть, и поплатилась за это. Полиция завербовала члена офицерской организации Дегаева, который выдал множество людей. Потом один за другим прошли судебные процессы. Большинство приговорили к длительным каторжным срокам и ссылке в Сибирь. Так завершилась их борьба.

— Жаль, — вздохнул Рутенберг. — И ничего не сделано. Государство разгромило организацию и стало ещё сильней.

— Не отчаивайся. Свято место пусто не бывает.

Они медленно шли по улице, продолжая бесконечный разговор. Стемнело, и стал накрапывать дождь. Малочисленные прохожие торопились укрыться от ненастья и исчезали в освещённых тусклым светом заведениях, тёмных подворотнях или садились на проезжавшие мимо пролётки с откидным верхом.

Они попрощались. Дмитриев пошел в сторону Обводного канала, и Пинхас смотрел ему вслед, пока опрокинувшаяся на город тьма не поглотила его. Постояв минуту в раздумье, он вспомнил, что курсовой проект по механике давно висит над ним дамокловым мечом, и быстрым шагом двинулся домой.

Боевое крещение революционера

1

В начале ноября выпал снег, покрывший дороги и тротуары тонким хрустящим настилом. Серое небо висело над городом, стиснутым невидимыми объятиями первых морозов. Однажды Дмитриев остановил Рутенберга после лекции на выходе из аудитории.

— Поговорить надо, Пинхас.

Они отошли к большому окну, выходящему на проспект. Николай посмотрел на друга испытующим взглядом.

— Я рассказал о тебе товарищам. Они выразили желание с тобой познакомиться. Ты готов?

— Да.

— Тогда в воскресенье в десять часов утра буду ждать тебя на углу Невского и Литейного. Увидев меня, не подходи, а следуй за мной на некотором удалении.

— Хорошо, Николай.

Дома на Владимирском проспекте стояли ровными немыми рядами. Брички и пролётки с запряжёнными в них лошадьми, надрывно дышащими белым туманом, проносились по обеим сторонам улицы.

Пинхас расплатился с извозчиком и спустился с обитого чёрной изрядно потёртой кожей скрипящего на скаку кресла на заснеженный тротуар. Ему открылась роскошная панорама Невского, застроенного большими четырёх-пятиэтажными домами. Но и Литейный, который начинался здесь, на этом перекрёстке, не уступал ему. Всё было по-имперски красиво и гармонично, и Пинхас, переходя улицу, не без труда перевёл взгляд на угловое здание перед ним. Он сразу же увидел знакомую фигуру Дмитриева. Тот сделал ему знак и пошёл впереди. Так они двигались друг за другом по многолюдному тротуару минут двадцать. Кроличья чёрная шапка и серое суконное пальто в отдалении маячили перед его глазами. Николай вдруг исчез из поля зрения. Пинхаса охватило некоторое беспокойство. И тут справа от себя за высокой решёткой он увидел арочный проход и стоящего внутри него Дмитриева. Он прошёл через калитку в ограде и продолжил идти за ним. Во дворе Николай повернул налево, вошёл в первый подъезд и остановился возле высокой двери. Пинхас приблизился к нему, и они один за другим вошли в тускло освещённый коридор. Молодой мужчина ростом ниже среднего с густой чёрной бородой и блестящими карими глазами пожал Дмитриеву руку и посмотрел на незнакомца.

— Пинхас, студент Технологического института, — сказал Николай. — Борис просил привести его.

— Проходите, все уже собрались.

В большой комнате, окнами выходящей на улицу, сидели на диване, креслах и стульях семь человек, негромко переговариваясь между собой. При появлении хозяина квартиры Евдокимова с двумя пришедшими они замолкли и стали внимательно рассматривать Пинхаса. Навстречу ему в этот момент поднялся мужчина лет двадцати. Он подошёл к нему и крепко пожал руку. Он был ниже Пинхаса и смотрел на него, чуть задрав подбородок. И тот успел рассмотреть чуть волнистые каштановые волосы над высоким лбом, усы под прямым носом, маленькую аккуратную бородку и умные маслянистые глаза.

— Полку прибыло, — бодро произнёс он и, положив руку на его спину, посадил возле себя.

— Рутенберг, — представился Пинхас.

— Савинков Борис, — негромко ответил мужчина. — Дмитриев о тебе высокого мнения. Такие люди нам очень нужны.

— Сегодня мы зачитаем важный документ и обменяемся мнениями, — произнёс хозяин квартиры. — Всё идёт к тому, что партия будет создана. Сегодня в Петербурге и многих городах России существуют и работают кружки и группы, разделяющие общие взгляды. Документ отпечатан на гектографе несколько лет назад и называется «Наши задачи. Основные положения программы социалистов-революционеров».

В комнате наступила напряжённая тишина. Закончив чтение, Евдокимов обвёл взглядом слушателей, приглашая к обсуждению. С дивана поднялся мужчина лет тридцати в тёмном в светлую полоску пиджачном костюме с жилеткой.

— Господа, то, что мы сейчас услышали, очень напоминает идеи народовольцев. Ничего не имею против них, сам находился под их влиянием. Но жизнь идёт вперёд, напряжённость в обществе растёт. Надо бы серьёзно обновить идеологию.

— Позвольте мне разъяснить ситуацию, — высокий худощавый человек деликатно вступил в дискуссию. — Партия только организуется и набирает силу. Программа ещё не составлена. Понятно, что идейно она связана со своей предшественницей, с народничеством, сущностью которого являлась идея возможности перехода к социализму некапиталистическим путём. Но есть немало аспектов новизны. Это демократический социализм, выражающийся в широкой хозяйственной и политической демократии. Это социализация земли, которая должна стать народным достоянием. Они обеспечат мирный, без социалистической революции, переход к социализму.

Пинхас внимательно слушал, но выступить не решился. Слишком мало опыта и пока было чему поучиться.

Расходиться стали по одному, так диктовали правила конспирации. С Дмитриевым Пинхас попрощался ещё на квартире. Он вышел после Бориса Савинкова и увидел его в арочном проходе со двора на проспект.

— Ну, что скажешь? — спросил тот.

— Я не склонен к политическим дискуссиям, Борис. Я люблю действие, активное организованное выступление.

— Не беспокойся, на твой век работы хватит. Сегодня ты узнал основные принципы, которыми будет руководствоваться партия.

— В принципе я с ними согласен. Хотя кое-что нужно ещё обмозговать, — признался Пинхас.

— Это правильно. Кроме того, раз ты вступил в подпольную организацию, ты должен подобрать себе псевдоним. Охранка у нас вездесущая. Кличка твоя будет известна только узкому кругу лиц.

— Хорошо, я подумаю.

— Тогда всё, будем прощаться, на следующей встрече обсудим.

— Ладно.

Савинков прошёл через полуоткрытые железные ворота и двинулся по Литейному. Пинхас шёл на некотором удалении от него в ту же сторону. На перекрёстке Борис свернул на Невский, а Пинхас сел на подъехавшую по его зову пролётку.

2

Савинков был студентом юридического факультета Санкт-Петербургского университета

и не без труда выкраивал время для встреч. Поэтому, когда это удавалось, они встречались в городе, заранее оговаривая время и место. Часто просто ходили по улицам или забегали погреться и выпить кофе с булочкой в кафе на Невском. Подпольную кличку Мартын Иванович, которую предложил Пинхас, Борис принял сразу и не без удовольствия, посмеявшись над необычной его изобретательностью. И после этого не без иронии так и называл его.

Отец Савинкова Виктор, товарищ прокурора окружного военного суда в Варшаве, был уволен со службы за либеральные взгляды. Раньше Пинхас не всегда понимал мотивы присоединения обеспеченных и интеллигентных русских людей к антиправительственным партиям и кругам. Но знакомство его с некоторыми из них в студенческом кружке, на редких встречах на конспиративной квартире постепенно привело его к мысли о существовании какого-то особого мировоззрения. Однажды в воскресенье, сидя с Савинковым за столиком в кафе, он спросил его об этом.

— Мартын, ты глубоко мыслишь. Да, русская интеллигенция заражена такой болезнью.

Она называется нигилистическим морализмом. Мой отец, я тебе рассказывал, из-за этого серьёзно пострадал.

— Как же, Борис, такое могло случиться с тысячами людей?

— На самом деле с десятками тысяч. Всё началось с Писарева, Добролюбова, Бакунина, Кропоткина. Слышал о них?

— О Бакунине слышал. Он один из теоретиков анархизма и народничества.

— Верно. Так вот, они оказали сильное влияние на умонастроение людей. В своих трудах они писали, что жизнь не имеет никакого объективного смысла, кроме материальной обеспеченности. Поэтому высшая и единственная задача человека — служение человеку и народу и непримиримая борьба с тем, что этому препятствует. Такова глубочайшая черта духовности русского интеллигента.

— Борис, я в последнее время именно так чувствую и понимаю.

— Без этого внутреннего смысла, Мартын, ты не можешь быть в России революционером.

Они расплатились с официантом и вышли на проспект. Было морозно, но небо очистилось от облаков, и солнечные лучи осветили фасады дворцов и заиграли на оконных стёклах.

3

Увы, вскоре их встречи прервались на года полтора. Этому предшествовали февральские события 1899 года. Построенное по велению Петра I итальянским архитектором Доменико Трезини на Васильевском острове здание 12 коллегий вначале предназначалось для важнейших учреждений государственного управления. Потом там расположился Главный педагогический институт, готовивший преподавателей для высших и средний учебных заведений империи.

Санкт-Петербургский университет 8 февраля должен был отмечать своё восьмидесятилетие. Заранее было вывешено объявление, подписанное ректором Сергеевичем, предупреждающее студентов об ответственности за нарушение общественного спокойствия после юбилейного акта. Сергеевич был знаменитым учёным в области истории русского права, и Савинков с увлечением слушал его лекции. Но как один из влиятельных студенческих лидеров, он настаивал на решительном ответе. Сходка посчитала тон объявления оскорбительным и проголосовала за то, чтобы устроить ректору обструкцию.

Во время торжественного заседания, когда ректор начал своё выступление, в зале послышались свист, хлопки и выкрики. Высокий седовласый профессор Сергеевич в течение минут пятнадцати пытался восстановить тишину, но оценив положение, покинул кафедру.

Студенты стали расходиться из университета небольшими группами. Когда часть студентов прошла через Дворцовый мост, полиция перекрыла его. На этот день у неё был заготовлен план, который отрабатывался многие годы. Цель его состояла в том, чтобы не допустить прорыва в центр города большого количества студентов и предотвратить их массовые шествия по Невскому проспекту, нередко переходившие в столкновения с полицией. Переходы через Неву по льду были разрушены заранее. Толпа по набережной прошла до Румянцевского сквера. Там произошла стычка с отрядом конной стражи, демонстрация была жестоко разогнана нагайками.

На другой день студенты собрались вновь. Зал гудел от гнева, молодые люди делились впечатлениями вчерашнего дня.

— Нас отстегали, как крепостных. Сатрапы царя унизили наше человеческое достоинство, — обратился к толпе крепко сбитый парень. — Это не совместимо с самыми элементарными правами человека. Предлагаю бастовать.

— А я требую прекратить занятия и закрыть университет до тех пор, пока правительство не даст нам гарантии личной неприкосновенности.

— Верно, Савинков, — поддержали его коллеги с юридического факультета.

— Тогда предлагаю за это проголосовать. Кто за закрытие университета?

Вверх взметнулось множество рук.

— Подавляющее большинство. Нет смысла проводить расчёты.

— А кто будет руководить стачкой? — выкрикнул кто-то из зала.

— Нам нужно избрать организационный комитет, — предложил тот же крепко сбитый парень.

Из зала послышались фамилии, которые он сразу же стал записывать на листке бумаги, облокотившись на кафедру. Воодушевлённые успехом и полные ощущения грядущих перемен, студенты медленно покидали зал.

4

Газеты широко освещали события в университете. Напряжённость в городе росла, и эсеровские группы приняли решение распространить стачку по учебным заведениям всей страны. Дмитриев сообщил об этом Рутенбергу, и в Технологическом институте объявили сходку.

— Господа студенты, мы не можем оставаться в стороне, когда власть подвергает жестокому насилию наших братьев, — отрывисто и чётко заговорил Пинхас, поднявшись на сцену аудитории. — Я предлагаю присоединиться к ним, прекратить занятия и объявить стачку.

— Правильно, Рутенберг. Пора положить конец полицейскому произволу, — кричал кто-то из возбуждённой толпы.

Студенты выбрали оргкомитет, куда единогласно ввели Николая и Пинхаса, и собрались в главном вестибюле. Дмитриев подошёл к Рутенбергу и, оглянувшись по сторонам, произнёс:

— По достоверным сведениям в университет введена полиция. Хотят прекратить стачку. Боюсь, что нас ждёт та же участь.

— Если мы ступили на путь борьбы, Николай, столкновение с репрессивным государственным аппаратом неизбежно.

— Это верно. Но сейчас я не об этом. В этой массе людей, которые нас поддержали, есть и те, кто являются осведомителями и агентами полицейского управления.

— Ты прав. Поэтому нас с тобой рано или поздно заметут.

— Хорошо, что ты это понимаешь, Пинхас.

В университете вскоре начались аресты. Иногородних выслали, живущих в столице задержали, а потом отдали на поруки. А в начале марта всем было разрешено вернуться в университет. По высочайшему указу царя Николая II была создана комиссия, которая приступила к расследованию событий. В докладе, составленном по результатам её работы, резко критиковались действия полиции и министерства народного просвещения. Всё шло к успокоению и примирению, и занятия возобновились. Однако происходящее в Московском и Киевском университете вернуло студентов к прежним требованиям. Но и полиция активизировала свои действия. Один за другим был арестован Первый, Второй и Третий организационные комитеты, руководившие стачкой. К концу апреля было арестовано и выслано около трети студентов петербургского университета.

5

Для ректора Технологического института Головина студенческие волнения стали нежданным откровением. Преданный царю и отечеству, желающий стране процветания и любящий своих учеников профессор понимал, что система народного просвещения требует улучшения, а отсутствие академических свобод неприемлемо для прогресса России. Он осуждал жёсткие действия полиции, но сознавал их необходимость и неизбежность.

А сегодня перед ним лежало письмо, подписанное начальником Охранного отделения Санкт-Петербурга полковником Владимиром Михайловичем Пирамидовым. Его принесли ещё вчера во второй половине дня, но Харлампий Сергеевич не стал его читать сразу. Для него были очевидными его содержание и смысл, требовавшие решений, принимать которые он не желал. Он внимательно пробежал письмо взглядом.

«Рекомендую принять неотложные административные меры против студентов…», — пробежал он опять эту строчку письма. За ней шёл список фамилий и имён студентов, которых предлагалось исключить из института, как наиболее активных участников последних событий. Харлампий Сергеевич вновь взглянул на список. «Рутенберг Пинхас». Он вспомнил, что несколько лет назад принял его в свой институт и потом ни разу об этом не пожалел. Это был блестящий студент, которого ожидало прекрасное будущее инженера-механика. А сегодня он вынужден принять решение, избежать которое невозможно.

Головин вынул из папки чистый лист бумаги и, скрупулёзно подбирая слова, набросал текст. Закончив писать, он тяжело вздохнул и взял в руку колокольчик. На звон дверь открылась, и секретарь энергичной походкой подошёл к столу ректора.

— Подготовь-ка, любезный, этот приказ. Когда будет готов, принеси его мне. Я подпишу.

— Слушаюсь, Харлампий Сергеевич, — сказал Тимофей и, повернувшись, вышел из кабинета.

«Через год всё забудется и можно будет дать им возможность закончить учёбу», — подумал Головин и, закрыв натруженные глаза, устало откинулся на спинку стула.

Ольга

1

Летом 1900 года Рутенберг вернулся в Санкт-Петербург. Город встретил его солнцем, зеленью парков, праздной публикой на Невском, и белыми ночами. Омытые зимними и весенними дождями фасады дворцов и тротуары блестели чистотой, а сияющий позолотой купол Исаакиевского собора был виден издалека.

За минувшие полтора года многие его связи были утрачены и забыты, и ему потребовалось время, чтобы выйти на прежних знакомых. Один из них привёл его на встречу группы «Рабочее знамя». Там он и увидел Савинкова. Друзья тепло обнялись. Им было о чём поговорить, они были молоды и голодны и вскоре уже сидели в трактире на соседней улице.

— Ну, рассказывай, Мартын, о своих приключениях. Я помню, ты поднял технологов на стачку, за это тебя тогда выгнали из института.

— Да, меня выслали из города, и я оказался в симпатичном южном городе Екатеринославе.

— Слышал о таком, — произнёс Борис. — Григорий Потёмкин его строил, и показал Екатерине Великой во время их поездки по Новороссии. Ей очень понравилось.

— А ты неплохо знаешь историю, — улыбнулся Пинхас. — Так вот, мне помогли устроиться чертёжником на Александровский Южно-Российский металлургический завод. Потом меня заметил один либерал и порекомендовал на Екатерининскую железную дорогу. Там сблизился с социал-демократами, но их «катехизис» большое впечатление на меня не произвёл. Они больше склонны к легальным ненасильственным методам борьбы. Но я уже убедился, что самодержавие этим не сломить. Списался с Дмитриевым, приятелем из Технологического, и он позвал меня сюда. А ты чем занимался всё это время, тебя ведь тоже арестовали?

— Меня и многих моих товарищей отчислили тогда из университета. Я уехал в Германию. Пригодилось знание немецкого, и год я проучился на юридическом в Берлине и Гейдельберге. Но не мог я сидеть без дела в эмиграции и участвовать в пустопорожних дискуссиях. Потому вернулся и поселился у старшего брата. Всё идёт к тому, что все группы и кружки скоро объединятся в партию.

Они насытились мясной солянкой и кулебякой и с видимым удовольствием предались воспоминаниям.

— Образование не хочешь закончить? — спросил Борис.

— Думаешь, меня восстановят после бунта, который я с товарищами у них учинил?

— Попытайся, я слышал, некоторых приняли обратно.

— Пожалуй, стоит попробовать, — сказал Пинхас.

Друзья расплатились с трактирщиком и вышли на улицу.

— Рад был встрече, Мартын Иванович.

— Я тоже, Борис.

— Ну, пока. Я должен ехать. У меня свидание с прекрасной дамой.

Приятель поднял руку и вскоре сел в остановившуюся пролётку. Пинхас махнул ему на прощанье и остановился в задумчивости. Потом перешёл на другую сторону улицы и вызвал пролётку.

— Подбрось-ка меня, любезный, к Технологическому институту, — сказал он ямщику.

— Извольте, барин, — кивнул тот, натянул поводья, и лошадь проворно побежала по залитой солнцем улице.

К большому удивлению, в институте его восстановили. Сказались его значительные успехи в учёбе, и, возможно, отсутствие у полиции серьёзного компромата на него за время пребывания в Екатеринославе.

2

На следующий год Рутенберг окончил институт и получил диплом с отличием. Теперь у него было право проживания в городе, которое приобрёл благодаря полученному им высшему образованию. Молодой инженер, ещё не обременённый семьёй, вскоре нашёл работу и погрузился в манящую, но полную опасностей подпольную жизнь.

Идеи социал-демократии не убедили его в том, что они указывают верный путь для России. Большинство людей, с которыми он сейчас сотрудничал, были социалистами-революционерами. Он уже ощущал себя космополитом, человеком мира, забылись его прежние переживания горестей и страданий соплеменников и всё больше и сильнее чувствовал он духовную связь с русской интеллигенцией. И не важно, какой национальности были люди, освобождению которых от гнёта государства он посвятил свою жизнь. Революция, думал он, сметёт все национальные различия и это будет уже другой, единый народ, имя которому человечество.

Однажды на собрании он увидел миловидную молодую женщину, принесшую с собой большую связку книг. От них ещё пахло свежей краской и конторским клеем. Она разложила их на столе и предложила всем присутствующим купить. Пинхас присмотрелся к ней и вспомнил. Да, это она вступилась за студентов, которых он и Дмитриев вывели на площадь возле Технологического института. Рутенберг подошёл к столу и взял книгу.

«Г. В. Плеханов. О социальной демократии в России», — прочёл он про себя и посмотрел на неё.

— Я куплю, — сказал он. — Сколько она стоит?

— Двадцать копеек, — ответила она и окинула его острым изучающим взглядом.

— Меня зовут Пинхас.

— А меня Ольга.

— Очень приятно, Ольга. Я хотел бы предложить Вам свою помощь. Книг-то много, боюсь, продать их все не удастся.

— Хорошо. Подождите меня на выходе.

Осень нагрянула стремительно, и порывистый ветер вздымал полы пальто и гнал по небу рваные клочья серых облаков. Она появилась в полушубке и лисьей шапке. Он протянул руку и подхватил тяжеловатую связку книг.

— Спасибо, Пинхас. Моя контора недалеко отсюда. Я оставлю книги там.

— Я узнал Вас, Ольга. Вы помните событие весной два года назад возле Технологического института? Вы бросились защищать нас от полиции.

— Так Вы там были? А я увидела, как вас бьют шашками и нагайками, и возмутилась. Меня тогда арестовали, как «нарушительницу» общественного порядка, отвели в участок и возбудили дело о «сопротивлении властям при исполнении ими служебных обязанностей». Меня осудили на полгода тюремного заключения. Дело удалось передать на пересмотр в Судебную палату. Защитником был приглашён знаменитый адвокат Оскар Грузенберг. Благодаря ему приговор смягчили, и я отсидела только две недели.

— Мы, Ольга, выбрали такую жизнь, что нам могут потребоваться хорошие адвокаты, и не один раз.

— Да, это верно, Пинхас.

Пока они шли, Ольга рассказала, что является владелицей издательства «Библиотека для всех», специализирующегося на выпуске просветительской и революционной литературы. Ветер дул им в лицо, и он увидел, как у неё зарделись щёки и лоб, и это придавало ей в его глазах особую симпатию.

— Подождите меня здесь, — сказала она.

Ольга открыла дверь, взяла у него книги и скрылась в полутьме. Через пять минут она вернулась.

— Ну, давайте прощаться. Мне пора.

Он молча пожал её руку и стоял в нерешительности, пока она не остановила пролётку и не поднялась в неё. Когда оцепенение прошло, и он пришёл в себя, лошадка побежала, оставив его одного на тротуаре.

«Уж не влюбился ли я? — подумал Пинхас. — Давно со мной не случалось ничего подобного. И мне всё равно, что она русская, а я еврей, если мы занимаемся одним общим делом».

Он брёл по улице, размышляя о зарождающемся в нём чувстве и замечая пробиравшего его озноба. Он теперь знал, где её найти. Это приободрило его и, неся в себе давно уже не испытываемое ощущение влюблённости, он зашагал быстрее.

3

Он стал ждать её после работы и провожать домой. Она с готовность принимала ухаживания этого большого симпатичного человека, болеющего, как и она, идеями свободы и справедливости. Ольга была образована, знала, что такое скорость света и геометрическая прогрессия, читала Лаврова и Кропоткина, жертвовала деньги на революционные нужды и симпатизировала эсерам. Однажды они стояли неподалеку от дома, где он арендовал квартиру. Выпавший несколько дней назад и лежащий плотным настилом на тротуаре снег хрустел под ногами прохожих.

— Я живу на этой улице, — сказал он. — Здесь холодно. Хочешь согреться?

Она внимательно посмотрела не него и улыбнулась.

— А чаем не угостишь?

— Конечно, чаем «Высоцкий».

Они поднялись на второй этаж. Он щёлкнул ключом, и тяжёлая деревянная дверь заскрипела и открылась. Он пропустил её вперёд, снял пальто и принял полушубок у Ольги. Потом деловито затопил камин, и большая гостиная постепенно наполнилась теплом. Он поставил греться чайник, сел на диван рядом с ней и накрыл её холодную ручку своей большой тёплой ладонью.

— Я люблю тебя, Ольга, — не без труда произнёс Пинхас.

— Я тоже люблю тебя, Пинхас, — сказала Ольга.

Она повернула голову и потянулась к нему своими мягкими ещё не целованными губами. Он обхватил её грудь руками и поцеловал. Его вдруг охватило давно не испытуемое возбуждение.

— Я боюсь, Пинхас, — остановила она его. — У меня никогда ещё не было мужчин. И я на семь лет старше тебя.

— Разве это имеет какое-то значение, если мы любим друг друга? Выходи за меня замуж.

— Но ты не можешь жениться на христианке. Наш брак не зарегистрируют.

— Я посоветуюсь с моим другом. Он юрист и хорошо разбирается в брачных законах.

Теперь Ольга уже не противилась своему желанию. Пинхас почувствовал происшедшее в ней изменение, легко поднял её на руки и понёс в спальню. Когда он вошёл в неё, она вскрикнула от короткой боли, которая вскоре исчезла, сменившись овладевшей их молодыми телами страстью.

4

Чем сильнее была влюблённость Рутенберга в Ольгу, тем больше был он озабочен вопросом женитьбы. Пинхас стал интересоваться семейными союзами в своём кругу и не без удивления обнаружил у его коллег немало смешанных браков. Он понял, что за этим стоит весьма распространённое среди революционеров стремление поколебать казавшиеся им устаревшими социальные и национальные предрассудки. Так же, как и Рутенбергом, ими двигало представление о единении всех наций в один народ, живущий по законам демократии и свободы.

С Савинковым он виделся в дни, когда проходили собрания организации, членами которой они являлись. Пинхас как-то остановил его на выходе, и Борис почувствовал, что тот чем-то удручён.

— Что случилось, Мартын?

— Борис, хочу поговорить с тобой, как с юристом. Я встретил женщину, с которой желаю связать судьбу.

— Говори прямо. Ты собираешься жениться?

— Да. Но есть проблема — она христианка.

— Я вижу, ты в курсе дела. В России, да и в других странах, браки заключаются в церкви. А она не повенчает, если молодожёны принадлежат к разным конфессиям.

— Следовательно, мне потребуется принять христианство, или ей пройти гиюр и стать иудейкой?

— Выбирайте, другого пути у вас нет. В России гражданских браков не заключают. Ещё при Николае I министр народного просвещения граф Сергей Уваров изобрёл триаду: «Православие, самодержавие, народность».

— Похоже на девиз Великой французской революции «Свобода, равенство, братство».

— Верно, наш глубокомысленный девиз в противовес ему. С тех пор под ним и живём.

— Я думаю, главное в этой формулировке «самодержавие». И чтобы сломать эту триаду, нужно его уничтожить.

— Правильно мыслишь, Мартын Иванович.

— Спасибо, Борис.

— Будь счастлив, Мартын, — улыбнулся Савинков. — Извини, я тороплюсь.

Он на прощанье махнул рукой и исчез в проёме двери. Небольшой зал, где проходило собрание, опустел. Рутенберг минуту постоял в задумчивости и направился к выходу. Решение, которое смутно виделось ему прежде, обрело ясные очертания.

5

На следующий день они с Ольгой встретились после работы.

— Чему ты улыбаешься, милый? — спросила она.

— Я решил принять православие. Иначе нас не повенчают. Оленька, у нас нет другого выхода.

— Но ты же не веришь в Б-га? Хотя я тоже не очень.

— Ради нашего счастья я готов поверить. Кстати, у меня есть начальное религиозное образование. Я знаю Библию и умею молиться. Мне бы только почитать Евангелие.

— Пожалуй, ты прав, — произнесла Ольга. — В моём приходе поп весьма добродушный и порядочный человек. Я с ним поговорю.

— Может быть, мне пойти с тобой?

— Хорошо, пойдём вместе — согласилась она. — Ты знаешь Андреевский собор на Васильевском острове?

— Конечно. Недалеко от университета, на Большом проспекте. Я, Оленька, весь Петербург пешком обошёл.

Пинхас обнял её, и они двинулись по улице, обсуждая, где они встретятся.

В воскресенье он ждал её на набережной Невы возле сфинкса напротив академии художеств. Она немного опаздывала. Человеколев смотрел на него своей загадочной улыбкой, словно что-то хотел сказать. Но Пинхас принял решение — он женится и ради своей возлюбленной готов на всё. Подошла Ольга и они, пройдя мимо дома Трезини, свернули направо. Улица, по обе стороны застроенная дву-трёхэтажными похожими друг на друга жилыми домами, вывела их на проспект, за которым уже хорошо просматривался красивый увенчаный крестом купол собора, окружённый главками с крестами, и высокая двухъярусная шатровая колокольня. Та сторона проспекта была почти незастроенной, и он открылся Пинхасу во всём своём великолепии. Они поднялись на паперть, миновали большую резную дверь, над которой два золоченых ангела держали знак ордена Святого Апостола Андрея, и вошли в большой полутёмный зал.

Воскресная служба ещё шла, и они стали у входа, прислушиваясь к молитве и пению.

— Знаешь, кто это? — прошептала Ольга и, не дожидаясь ответа жениха, произнесла, — настоятель собора, протоиерей Иоанн Покровский.

— У него хороший голос, — оценил Пинхас.

— Разве в этом дело? Он выдающийся писатель и добрейший человек.

Когда молебен закончился, прихожане потянулись мимо них к выходу. Они направились к алтарю, ограждённому от нефа резным трёхъярусным иконостасом. Он сиял позолотой и великолепием, и Пинхасу показалось, что Иисус, богоматерь, апостолы и пророки взирают на него своими глубокими пытливыми глазами. Священники о чём-то говорил с дъяконом, стоя на солейе перед «Царскими вратами». Богатые одеяния на Иоанне сияли чистотой, отражая падающий из высокого окна купола свет. Он заметил Ольгу и поняв, что она хочет его о чём-то спросить, сделал ей знак рукой. Старик излучал спокойствие и добродушие.

— Ваше преосвященство, — произнесла Ольга, когда он приблизился к ним. — Я не посмела бы обратиться к Вам, если бы не нужда, которая беспокоит меня и моего избранника.

Протоиерей окинул взглядом Пинхаса.

— Что вас заботит, молодые люди? — спросил он.

— Мой избранник пожелал стать христианином.

— Это серьёзный вопрос. Надо поговорить.

Он спустился со сцены, повёл их за собой в боковой придел и остановился возле большого арочного окна.

— Как вас зовут? — спросил священник.

— Пинхас, ваше преосвященство.

— Вы иудей?

— Да, я еврей. Правда, уже давно не соблюдаю традиции, — произнёс Пинхас.

— Недели две назад у меня проходил обряд один весьма достойный молодой человек. Он тоже венчался с одной русской барышней, просто красавицей. И я не мог ему отказать, — вздохнул протоиерей и снова посмотрел на Пинхаса. — Никто не будет Вас крестить, если Вы не верите в Б-га.

— Я верю, иначе бы не пришёл. Ведь Б-г он один.

— Верно. Я вижу, Вы человек серьёзный. Не буду Вас отговаривать.

— Для нас с Ольгой, святой отец, это очень важно. Мы хотим повенчаться.

— Вам, молодой человек, нужно прочесть «Катехизис». В нём изложены основные положения нашего вероучения. И выучите наизусть «Символ веры». Когда будете готовы, приходите. Я поговорю с Вами, и мы назначим время церемонии.

— Спасибо, Ваше преосвященство, — сказал Пинхас.

— И ещё одно. Вы должны сменить имя.

— Мы об этом уже подумали. Имя Пётр подойдёт?

— Конечно. Это хорошее православное имя, — одобрительно кивнул протоиерей.

Ольга дала ему свой «Катехизис», и он начал читать. Многое в нём напоминало ему пройденные в детстве еврейские книги и молитвенники. Миновал месяц упорных занятий, перемежающихся свиданиями с Ольгой, во время которых они предавались любви, целовались и увлечённо обсуждали вопросы богословия.

— Пётр, по-моему, ты уже готов, — сказала она.

— Пожалуй, ты права, — усмехнулся он. — Всё равно, умней Иоанна Гавриловича я не стану.

В воскресенье они снова отправились в Андреевский собор. Шла воскресная служба и множество прихожан заполняли расписанный фресками и украшенный иконами зал. Когда служба закончилась, он подошли к алтарю. Иоанн их заметил.

— Вы прочли книгу? — спросил протоиерей.

— С большим интересом. И не только её. «Новый завет» тоже.

— Я не буду Вас экзаменовать. У меня только один вопрос. Как Вы думаете, почему иудеи не признали Христа ни мессией и ни пророком и не пошли за ним?

— Это очень трудный вопрос, святой отец. Перед восстанием против Рима взаимоотношения между евреями и римским прокуратором в Палестине были очень напряжёнными. Наверное, их священники и старейшины в Синедрионе боялись раскола и вражды среди евреев. А может быть, он не отвечал их представлениям о том, каким должен быть мессия.

— Благодарю Вас, Пётр, за честный ответ. Не сомневаюсь, что Вы готовы. Приходите через неделю. Да, обязательно приведите двух свидетелей, крёстных.

— Я могу привести одного, святой отец.

— Ладно. Я обеспечу тебе второго.

— Спасибо, Ваше преосвященство.

Пинхас и Ольга поклонились и направились к выходу.

— Всё в порядке. Крещенье через неделю. Он даст мне и одного крёстного.

— Крёстных, Пётр, я бы тебе обеспечила.

— Оленька, я думаю, так лучше. Ты приведи их на наше венчание.

Она засмеялась, и он обнял её за плечи.

В следующее воскресенье собор как обычно был полон народу. Иоанн читал с амвона молитву, и прихожане дружно подпевали ему. По окончании её он обратился к присутствующим.

— Сегодня у нас особенный день. Мы принимаем в нашу общину человека, который пожелал быть нашим братом и делить с нами наши беды и радости.

Люди в зале одобрительно зашумели. Но слышались и другие голоса: «Этот еврей хочет быть ровней с нами». «Им что, своей религии не хватает?» — сказал кто-то недалеко от него. Пинхас, стоявший у массивной колонны вместе с Ольгой, понимал, что не все прихожане добрые самаритяне. То, что антисемиты есть и среди присутствующих, не было для него новостью. Да он и не собирался участвовать в богослужениях и молебнах. Просто для того, чтобы соединиться с любимой женщиной, он вынужден был заплатить эту цену. Он пробился между ожидающими ритуал прихожанами к алтарю и подошёл к протоиерею. Недавно купленный костюм с жилеткой хорошо сидел на нём, подчёркивая его ладную мужскую фигуру.

«Во имя Отца и Сына и Святого Духа», — торжественно произнёс священник.

— «Аминь», — послышалось из зала.

Он возложил на него руку, назвал его по имени Пётр, и началось таинство крещения. В нужный момент Пинхас произнёс молитву «Символ веры» и наклонил голову. Протоиерей трижды окропил его освящённой до этого водой, надел ему на шею серебряный крестик и перекрестил. Неожиданно для себя Пинхас почувствовал прилив сил, и тяжесть, и волнение, сковывавшие его во время священнодействия, исчезли, растворившись в захлестнувшем его тёплом потоке.

Через две недели в полупустом храме они повенчались. Шафером согласился быть Николай Дмитриев, товарищ по партии эсеров, которого в Технологическом институте так и не восстановили. А свидетелем со стороны Ольги стала её родная сестра.

Гапон

1

О крещении и браке с христианкой Рутенберг родителям не сообщил. Он понимал, какой взрыв негодования это вызовет у религиозного отца и матери, дочери раввина. Да и родственники Ольги не слишком были рады этому браку. Но неодобрение брака с иудеем изменить их решение связать свои судьбы не могло. Они любили друг друга, и Ольга Николаевна стала для Петра Моисеевича женой, другом и человеком, разделявшим его взгляды, мысли и желания. В день венчания они посетили фотографа на Невском и сделали снимок, который поместили в чёрного цвета картонную овальной формы паспарту. Потом он многие годы висел в рамке в их квартире в Санкт-Петербурге. Невеста в белом платье и белой шляпке канотье с невысокой цилиндрической тульей и прямыми узкими полями, с которой свисала белая фата. Она добродушна и естественна и достойно несёт ту красоту молодости, которой не требуется особых украшений. Жених рядом с ней крупный коротко остриженный мужчина с усиками в белой рубашке с высоким воротником, чёрном галстуке, серой жилетке и тёмном пиджаке. Его взгляд из-под толстых очков выражает спокойствие и уверенность в себе.

Ольга Николаевна вскоре забеременела и весной родила первенца, которого счастливые родители назвали Женей. Её мать и сестра стали частыми гостями в доме и нередко оставались с мальчиком в дни, когда дела требовали её присутствия в издательстве. Чтобы обеспечивать семью Рутенберг стал искать более высокооплачиваемую работу. Огромный город с сотнями промышленных предприятий предоставлял такую возможность. Друзья по революционным кругам всё же посоветовали ему устроиться на Путиловский завод, один из самых больших в России машиностроительных и металлургических предприятий с почти тринадцатью тысячами рабочих. Он передал документы в управление предприятия, и через некоторое время Пинхаса пригласили на интервью. Предложение от дирекции пойти на должность младшего инженера-технолога в инструментальную мастерскую он принял, не раздумывая. Рутенберг сразу же нашёл общий язык с сотрудниками и подал несколько рационализаторских предложений, которые весьма понравились администрации. Серьёзный и представительный инженер проявил и хорошие организаторские способности, и через несколько месяцев его назначили заведующим мастерской.

В то время в Санкт-Петербурге в кружках социалистов-революционеров много говорилось о священнике Георгии Гапоне. Однажды после совещания, нередко проводимого на квартире, принадлежавшей известной артистке театра Яворской, сочувствующей нелегалам, как и немало других либеральных деятелей искусства, Борис Савинков остановил собиравшегося уже уйти Рутенберга. Пинхас был тогда активистом партии эсеров. О её создании объявила в январе 1902 года центральный орган партии газета «Революционная Россия». Рутенберг уже успел познакомиться с некоторыми членами Центрального комитета и знал, что Борис Викторович стал одним из её руководителей.

— Мартын Иванович, задержись, пожалуйста. Нужно обсудить один вопрос.

— Ольга просила прийти сегодня пораньше. Сынок приболел, — он взглянул на Савинкова и добавил, — минут пятнадцать у меня есть.

— А больше и не потребуется. Давай-ка присядем.

Они сели на диван возле большого, выходившего на проспект окна. Обставленная модной мебелью комната, оклеенная красивыми яркими обоями, уже опустела и лишь в коридоре ещё раздавались шаги и хлопала вслед за уходящим входная дверь.

— От нашего агента в полиции к нам поступила информация, что начальник Особого отдела департамента полиции Сергей Зубатов поссорился с министром внутренних дел Плеве. Тот отправил Зубатова в отставку и выслал из Петербурга.

— Занимательно, — произнёс Пинхас, — но какое это имеет к нам отношение?

— Не торопись, Мартын. К тебе самое прямое. С ним лично был знаком Гапон, но они разошлись в вопросе о рабочих союзах. Зубатов занимался созданием легальных подконтрольных полиции рабочих организаций. Его целью было парализовать влияние на них революционной пропаганды. Он весьма преуспел в этом в Москве, Минске и Одессе, а в прошлом году попытался сделать это в столице. Гапона привлекли к этому делу, как популярного среди рабочих священника. Он пользовался покровительством градоначальника Клейгельса, у которого считался своим человеком. Тот поручил Гапону изучить постановку дела в зубатовских организациях. Гапон написал доклад, где раскритиковал зубатовские общества и предложил основать новое по образцу независимых английских профсоюзов. По его мнению, зубатовские союзы слишком тесно связаны с полицией и это компрометирует их в глазах рабочих и парализует их деятельность. Доклад был одобрен градоначальником и митрополитом.

— То есть, создание общества поручили Гапону, — заметил Пинхас.

— Совершенно верно, Мартын Иванович. Но с ним есть проблема. Он не любит интеллигенцию.

— Наверное, считает нас болтунами и демагогами, не знающими жизнь простых людей.

— Именно так. Мне мои парни достали их устав. Главный принцип общества — рабочая самодеятельность и взаимопомощь. Членами «Собрания русских фабричных и заводских рабочих Санкт-Петербурга», так оно будет называться, могут быть только рабочие.

— В таком случае, мы ничего не сможем сделать, Борис.

— Но ты работаешь на крупном предприятии, рабочие хорошо к тебе относятся. Может быть, через них тебе удастся найти подход к Гапону. Согласно уставу, он станет единственным руководителем и наставником этой организации.

— Я слышал, Гапон окончил духовную академию. Следовательно, он сформировавшийся человек, на мировоззрение которого трудно повлиять.

— Поживём-увидим, Мартын. У России сейчас множество проблем. Промышленный спад, неурожай и огромный государственный долг ещё со времён Русско-турецкой войны. А сейчас война с Японией, которую Россия, по-видимому, проигрывает. При этом бедность большинства народа, отсутствие элементарных гражданских свобод. Рано или поздно этот нарыв созреет и прорвётся. Поэтому нам очень важно контролировать и вести агитацию в этом весьма многочисленном обществе.

— Хорошо, Борис. Я поговорю с рабочими. Хотя, по-моему, ещё слишком рано. «Собрания» ведь пока нет.

— Главное, ты всё понял, Мартын Иванович. Чернов, Гоц и Азеф очень рассчитывают на тебя.

Савинков поднялся с дивана, повернулся, пожал руку Пинхасу и вышел из комнаты. Через несколько минут Рутенберг в раздумье последовал за ним.

Дома он сразу же был вовлечён в бесконечный круг забот. Мальчика беспокоили какие-то боли, и он плакал, отказывался есть и не мог уснуть. Пинхас взял его на руки и ребёнок, почувствовав заботу отца, успокоился и вскоре уснул. Он положил его в колыбель и вышел в гостиную. Беременная жена, носившая под сердцем уже второго ребёнка, поцеловала его и предложила поесть.

— Пётр, мама сварила обед. Я тебе сейчас здесь накрою.

— Спасибо, Оленька. С удовольствием. Я проголодался. Как ты себя чувствуешь?

— Неплохо. Только очень устала. Я отпустила маму домой. Ей тоже нужно отдохнуть. Женечка нас просто опустошил. А ты молодец, быстро его угомонил.

— Новичкам всегда везёт. Он, наверное, сразу понял, что со мной ему не справиться.

Ольга засмеялась и ушла на кухню, а Пинхас переоделся в домашнюю одежду и вымыл руки. Обед уже ждал его на столе.

2

В феврале 1904 года министерство внутренних дел утвердило устав профсоюза. Вскоре он под названием «Собрание русских фабрично-заводских рабочих» был торжественно открыт. Ещё за полгода до этого на Выборгской стороне начала работать чайная. Она стала клубом и центром нового общества. Туда иногда заходил один из рабочих инструментальной мастерской. Потом он рассказывал Пинхасу о том, что слышал в чайной. Рутенберг понимал, что у Гапона всё идёт не так легко, как хотелось. Первое время численность членов «Собрания» не превышала нескольких сотен. Но с весны рабочие стали вступать туда массами. Один из товарищей по партии сообщил Пинхасу, что Гапону удалось привлечь влиятельную группу рабочих с Васильевского острова, согласившихся на сотрудничество. Их подкупили его заверения объединить рабочих всей страны сетью клубов, которые будут созданы в больших городах. Они поняли, что он не видит целесообразность в подпольной деятельности и считает правильной легальную, рассчитывает объединить в рабочем обществе десятки, а может быть и сотни тысяч, и таким образом, создать пролетарскую армию, с которой власть вынуждена будет считаться. Они вступили в Собрание и заняли в ней руководящие посты. Благодаря им численность членов профсоюза стала стремительно расти и вскоре достигла нескольких тысяч.

Когда Рутенберг узнал, что в их районе создаётся отделение «Собрания», он попросил Клима Иванова, своего рабочего, пойти на церемонию открытия и стать его членом.

Он рассказал потом, что Гапон явился не один, а с градоначальником Иваном Фуллоном. Тот явно благоволил отцу Георгию, облачённому в шёлковую рясу. Гапон произнёс речь, которая вдохновила многих собравшихся.

— Я слышал, он прекрасный оратор. На его проповеди собираются тысячи людей.

— Верно, Пётр Моисеевич, говорит он хорошо. Я записался в профсоюз, как почти все, кто там был.

— Спасибо, Клим. Я в долгу не останусь.

К концу года на заводе произошёл инцидент, последствия которого стали роковыми для всей Российской империи. Мастер деревообрабатывающего цеха уволил четырёх рабочих. На заводе распространился слух, что их уволили из-за принадлежности к «Собранию». Рутенберг узнал от приятеля, служащего администрации, что дирекция весьма обеспокоена стремительным ростом Нарвского отдела профсоюза и опасалась, что все рабочие станут его членами. Об этом он при встрече сообщил Савинкову и стал ожидать ответных действий Гапона, до сведения которого было доведено, что рабочие уволены незаконно. «Собрание» должно вступиться за своих членов, заявил тот. На заседании руководителей отделов было решено послать депутации к градоначальнику Фуллону, к директору завода Смирнову и фабричному инспектору Чижову с требованием восстановить уволенных рабочих и уволить мастера Тетявкина. Фуллон, который с Гапоном был в хороших отношениях, принял депутацию вежливо и обещал помочь. Директор и инспектор решительно отказались удовлетворить эти требования. Тот же служащий рассказал Рутенбергу о визитах Гапона, который, похоже, вёл единоличные переговоры со Смирновым и Чижовым, стараясь убедить их пойти на уступки и угрожая стачкой. Но те оказались непреклонны.

На Новый год день выдался на удивление погожий. Небо очистилось после длительного снегопада и сияло непогрешимой голубизной. Город словно накрылся чистым белым покрывалом, чтобы поразить людей своей удивительной красой. И казалось, что он своим величием зовёт всех жить в мире и согласии и не нарушить его высшую гармонию. Рутенбергу по выходу из дома удалось сразу поймать пролётку, и уже через минут двадцать он оказался на Лиговке, где его ждал Савинков.

— Здравствуй, Мартын Иванович.

— Здравствуй, Борис.

— Я пригласил тебя сегодня, так как по сведениям, полученным от наших агентов, нас ожидают чрезвычайные события.

— Гапон в последнее время часто бывает на Путиловском, — сказал Пинхас. — Увы, ему пока не удалось достичь компромисса с администрацией. Казалось бы, что стоило принять четверых и уволить мастера, которому сам директор, я уверен, и поручил выгнать этих бедолаг. Но она почему-то не боится идти на конфронтацию.

— Скорей всего, потому что правление видит в «Собрании» большую опасность и желает покончить с ним. Оно хочет поставить его в безвыходное положение, показать всем его бессилие даже в этом, казалось бы, простом деле, — рассуждал Савинков. — Но оно вместе с правительством, я думаю, очень ошибаются. Гапон демонстрирует сейчас неожиданное упорство.

— Хотелось бы с ним познакомиться, — вздохнул Рутенберг.

— Постарайся через своих рабочих — членов профсоюза выйти на него, — сказал Савинков. — Я слышал, Гапон с товарищами готовит петицию с политическими и экономическими требованиями, которую хочет преподнести царю. Кроме того, он угрожает всеобщей стачкой и конечно обратится к нам и социал-демократам за поддержкой. Значит, у тебя есть повод говорить с ним и помочь ему.

— Рабочие не вооружены, Борис. Не представляю себе, как такую петицию он передаст царю.

— Гапон поэтому хочет решить вопрос мирным путём и петицию не предъявлять. Скорей всего правительство посоветует Николаю не принимать её и ввести войска. Но я слышал, что у Гапона в «Собрании» сильная оппозиция. Она толкает его на конфликт.

— Поэтому, будет жарко, Борис. Несмотря на мороз.

— «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые!» Так писал Фёдор Тютчев.

— Не уверен, Борис, что блажен. Но ничего не поделаешь, самодержавие и народ рано или поздно должны будут столкнуться, слишком непримиримы их интересы.

— Возможно, ты прав, Мартын. Хочешь зайти ко мне? Выпьем чаю или что-нибудь покрепче. Когда ещё увидимся?

— Спасибо, Борис. Но я обещал Ольге вернуться домой и покатать Женю на санках. Смотри, какая прекрасная погода!

— Ладно, Мартын. Будь здоров!

Савинков протянул руку для пожатия и окинул друга взглядом. Рутенберг улыбнулся, молча пожал руку и окликнул кучера проезжавшей пролётки.

3

Гапон, надеясь на мирное разрешение конфликта, был уверен, что правительство окажет давление на администрацию завода. Он надеялся на градоначальника Фуллона, который пытался договориться с председателем совета министров Сергеем Витте. Увы, требования профсоюза не были удовлетворены. На собрании Нарвского отдела приняли решение о забастовке и 3 января Путиловский завод стал. В тот же день состоялось совещание предпринимателей. Министр финансов составил доклад на имя императора, в котором утверждал, что требования рабочих незаконны и невыполнимы, а исполнение их нанесёт тяжёлый урон российской промышленности. Введение восьмичасового рабочего дня на Путиловском заводе, получившем ответственный заказ для Маньчжурской армии, писал министр, может привести к непоправимым последствиям и поражению в войне.

Рутенберг видел всю стихийность развертывавшихся событий, бессилие революционных партий и интеллигенции оказать какое бы то ни было влияние на них, и не мог понять позиции правительства, допускавшего все это на свою погибель.

На заводе Рутенберга уважали и приглашали во время стачки посещать заседания Нарвского отделения «Собрания». В тот вечер, после бесплодных усилий и хождений по власть имущим, Гапон произнёс свою пламенную речь. Под возгласы одобренья толпы он спустился со сцены в сопровождении ближайших товарищей. Группа рабочих-путиловцев подошла к Гапону. Семёнов, один из них, обратился к нему:

— Отец Георгий, познакомься с нашим другом.

— Пётр Моисеевич, — сказал Рутенберг и пожал ему руку.

Гапон с интересом оглядел молодого высокого господина с немного вьющимися тёмными волосами и глазами, поблёскивающими через толстые стёкла очков.

— Рабочие мои не очень любят интеллигентов, — произнёс священник. — Тем более удивительно, что они приняли тебя за своего.

— Для меня их нужды и чаяния понятны и очевидны, Георгий Аполлонович. Я ведь работаю с ними уже несколько лет.

— Хорошо, что ты сумел найти с ними общий язык.

— Ты, отец Георгий, сейчас верно сказал, что на рабочего не обращают внимания, не считают его за человека, он нигде не может добиться правды и его нещадно эксплуатируют. А после того, что ничего не удалось добиться ни у Смирнова и ни у министров, у него нет другого выбора, как идти к царю.

— Так ты поддерживаешь мой призыв? — спросил Гапон.

— Да. Но тогда необходимо составить обращение к царю.

— Сегодня я напишу петицию. Прощай, Пётр.

— Прощай, Георгий Аполлонович.

Стоявшие рядом с ними рабочие с интересом слушали разговор. Когда Гапон удалился, один из них сказал Рутенбергу:

— Отец Георгий тебя уважает, Пётр Моисеевич. Значит, мы в тебе не ошиблись, ты наш.

— Любой разумный человек сегодня понимает, что нужно добиться того, чтобы с вами считались, — ответил Пинхас.

От своих рабочих он узнал, что после выступления в Нарвском отделении Гапон, наконец, составил петицию, от написания и подачи которой прежде отказывался. В следующие три дня он зачитывал её и давал толкование во всех отделениях «Собрания». И собирал десятки тысяч подписей. Рутенберга рабочие пригласили на один из таких митингов. Он слушал речь священника и был захвачен её простотой и искренностью. Он понял, что в этом и состоял секрет его ораторского таланта — он говорил на понятном рабочим языке и выражал их чувства и желания. В конце речи, когда он предлагал им поклясться, что они выйдут в воскресенье на площадь и не отступятся от своих требований, люди плакали, топали ногами, стучали стульями, били о стены кулаками, и клялись явиться на площадь и умереть за правду и свободу. В «Собрании» царила атмосфера мистического, религиозного экстаза. Пинхас знал об уважении и авторитете среди рабочих завода. А сейчас понял, что может оказаться нужным им и поэтому должен идти вместе с ними к Зимнему дворцу.

В субботу Рутенберг слышал, что Гапона хотели арестовать, но это не удалось, так как он был окружён плотной толпой рабочих.

4

Гапона Рутенберг увидел только утром 9 января среди рабочих, бледного и растерянного.

— Отец Георгий, я пойду с Вами.

— На богоугодное дело идём, Пётр Моисеевич, — сказал Гапон. — Нас там будет более двухсот тысяч.

— Есть у Вас какой-нибудь план?

— Нет, милый. Но мы всё равно пойдём.

— Войскам раздали боевые патроны. Они отрезали окраины от центра города. Войска, отец Георгий, будут стрелять.

— Не думаю, — неуверенно ответил Гапон. — Я написал письма министру внутренних дел и царю с призывом избежать кровопролития.

— Вы получили от них ответ?

Священник беспомощно развёл руками. Пинхас вынул из кармана пальто лист с планом города, где он заранее сделал отметки, и передал его Гапону.

— Отец Георгий, я предлагаю для процессии такой путь.

Гапон посмотрел на план и согласно кивнул.

— Если войска будут стрелять, нужно забаррикадировать улицы и взять из ближайших магазинов оружие, — сказал Пинхас. — С ним будем обязательно прорываться к Зимнему дворцу.

— Дельное предложение. Я принимаю.

Священник даже несколько приободрился. Плохо скрываемый страх, сковавший его тело и терзавший душу, ушёл, сменившись покоем, который всегда настаёт, когда появляется человек со здравым смыслом и уверенностью в себе.

— Мы с тобой пойдём во главе пятидесятитысячного шествия, Пётр, — произнёс он. — Нужно взять из часовни хоругви, иконы и кресты.

Посланные рабочие принесли ещё царские портреты и епитрахиль, в которую тут же облачился Гапон. Во дворе Нарвского отделения «Собрания» было уже много народа. Прежде, чем двинуться в путь, надо было объяснить людям, на что идут.

— Скажи им, Пётр, — попросил священник.

Пинхас вышел на крыльцо и поднял руку. Толпа смолкла в ожидании.

— Отец Георгий попросил меня сказать вам, что солдаты могут открыть огонь и к дворцу не пропустят. Хотите вы всё-таки идти?

Толпа одобрительно зашумела, и послышались крики: «Пойдём и прорвёмся на площадь». «Нам нечего терять».

Он объяснил, какими улицами идти и что делать в случае стрельбы. И назвал адреса ближайших оружейных лавок.

— С богом, — произнёс Гапон и дрогнувшая толпа, стиснутая было у ворот, вылилась на широкую улицу.

«По-бе-еды бла-аго-вер-ному импе-ра-то-ру на-ше-му Ни-ко-ла-ю Алек-сан-дро-ви-чу…» — звенело фанатической уверенностью заклинание, которое должно было отвести от неё всякое зло.

Нарвские триумфальные ворота с шестёркой коней скульптора Клодта, холодно блестели камнем и железом. Через их высокий пролёт девяносто лет назад прошли возвращавшиеся из Европы русские войска — победители Наполеона. Но сегодня эти войска стояли возле них с заряженными винтовками перед шедшим с челобитной к царю народом. Увидев за поворотом ряды солдат, запели ещё громче и пошли твёрже и уверенней. Шедшие впереди рядом с Рутенбергом хоругвеносцы хотели было свернуть на боковую улицу, но толпа сзади напирала и все двинулись прямо. Неожиданно у Нарвских ворот появился кавалерийский отряд с шашками наголо и разрезал процессию надвое по всей её длине.

— Вперёд, товарищи! — прохрипел шедший рядом с Пинхасом Гапон, почувствовав смятение толпы.

Процессия сомкнула ряды и двинулась дальше. Кавалерийский отряд опять пропорол толпу, но уже в обратном направлении, и помчался к Нарвским воротам. Один казак пронёсся рядом с Рутенбергом, шашка просвистела над его головой, и он ощутил запах взмыленного коня. Но теперь это его уже не беспокоило: впереди перед огромными воротами две шеренги солдат ожидали приказа. И в этот момент он услышал голос офицера, за которым последовал резкий треск залпа. Рядом с ним падали скошенные пулями люди, раздавались предсмертные стоны и проклятья. Солдаты стреляли три раза, долго и беспощадно. И каждый раз те, кто не успел бежать, падал на снежный наст, укрываясь от пуль. Когда прекращали стрелять, живые поднимались и убегали, но пули доставали и их. После третьего раза никто не поднялся.

Через несколько минут после третьего залпа Рутенберг поднял уткнутую в снег голову. Рядом с ним валялись хоругви, кресты, портреты царя и окровавленные трупы людей, среди которых он узнал ближайших соратников Гапона Ивана Васильева и Филиппова. Отец Георгий стонал слева от него. Пинхас толкнул его, и голова священника показалась из-под шубы с одетой на неё епитрахилью.

— Батюшка, ты жив?

— Жив, Пётр. Но меня в руку ранили.

— А ползти сможешь?

— Смогу.

— Тогда давай.

И они поползли через дорогу к воротам ближнего двора. Рутенберга потрясло количество корчившихся, мечущихся и стонущих от боли и ужаса раненых и здоровых людей.

— Нет больше бога, нет больше царя, — прохрипел Гапон, сбрасывая с себя шубу и шитую золотом епитрахиль, и Пинхас ещё раз поразился способности священника выразить в нескольких словах суть происходящих событий.

Рутенберг сразу же понял, что грядущая революция станет делом не кучки интеллигентов, а всего народа, утратившего веру в бога и царя. Гапону перевязали куском нижней рубахи кровоточащую рану на руке. Какой-то рабочий протянул ему шапку и пальто и он, кивнув ему в знак благодарности, надел их. Небольшой группой по задворкам и канавам добрались до дома, населённого рабочими. Один из них стал стучаться в двери квартир, но ни одна после коротких переговоров не открылась. Пинхас понял, что все боятся и надо спасать Гапона.

— Батюшка, отдайте мне всё, что у Вас есть, — решительно произнёс Рутенберг. — Если Вас станут обыскивать, ничего не найдут.

Гапон безропотно, повинуясь воле товарища, вынул из внутреннего кармана пиджака два листа бумаги. Один был доверенностью от рабочих, а второй петицией — их он нёс царю. Рутенберг сунул их в карман пальто и окинул священника взглядом.

— Вас узнают, если Вы попадётесь на глаза полиции. Нужно изменить внешность. Я думаю, нужно остричь волосы.

Гапон согласно кивнул. Рутенберг вытащил взятый утром на всякий случай перочинный нож, в котором были встроены маленькие складные ножницы. Отец Георгий покорно нагнул голову, и Пинхас стал обрезать бороду и пряди длинных волос на голове. Рабочие стояли вокруг с обнажёнными головами, очарованные этим великим постригом, и с благоговением получали в протянутые руки из его рук остриженные волосы Гапона. Теперь он был неузнаваем. Рутенберг предложил пробираться в город. На перекрёстках и переездах они наталкивались на группы солдат и жандармов. Гапона в этом случае била нервная лихорадка — он панически боялся ареста. И каждый раз Рутенбергу приходилось с трудом успокаивать его. Наконец через Варшавский вокзал им удалось преодолеть кордоны окружавших пригороды войск. Рутенберг повёл его вначале к одним знакомым, потом, заметая следы, к другим.

Вечером их проводили к Горькому, работавшему в своём кабинете. Тот, увидев Гапона, подошёл к нему, обнял и предложил ему сесть.

— Что теперь делать, Алексей Максимович? — спросил Гапон.

Горький подошёл, посмотрел ему в глаза и, стараясь ободрить сидевшего перед ним совсем растерянного человека, ласково и в то же время сурово произнёс:

— Что ж, надо идти до конца. Всё равно. Даже если придётся умирать.

В этот момент в кабинет вошёл Рутенберг. Он пожал руку писателю, с интересом разглядывавшему его, и повернулся к Гапону.

— Довольно, батька, вздохов и стонов! Рабочие ждут от тебя дела.

— Мартын, поедем к ним.

— Нет, батька, я против. Надо сказать рабочим, что ты занимаешься их делом.

— Мартын, — воскликнул Гапон, — садись, пиши! Надо скорей!

Пинхас сел на диван и, опершись на стол, не торопясь написал записку, и протянул её Гапону. Тот прочёл, одобрительно кивнул и вернул её Рутенбергу. Пинхас поднялся и вышел из кабинета. В гостиной он подошёл к ожидавшему его рабочему Семенову.

— Передай это, милый, в Нарвское отделение. Успокой людей. Скажи, отец Георгий готовит послание народу.

— Хорошо, Пётр Моисеевич, — сказал Семенов и скорым шагом вышел из квартиры.

Горький предложил отправиться в Вольно-экономическое общество, где собралась левая интеллигенция. Все ожидали выступления Гапона. Взволнованный он поднялся на трибуну.

— Братья! У меня в руках документы, которые я хочу зачитать.

Он вынул из кармана пиджака листы, переданные ему Рутенбергом, и начал читать. Закончив, оглянул аудиторию.

— Теперь мы знаем, что инициаторами расстрела являются Владимир Александрович и Сергей Александрович — дядья царя Николая. На их руках кровь сотен погибших и тысяч раненых. Я призываю вас поддержать народное восстание и помочь рабочим добыть оружие.

После выступления ему предложили написать прокламацию. Гапона увели и спрятали на квартире литератора Батюшкова. Утром Рутенберг явился к нему.

— Как дела, отец Георгий?

— Написал, как мы договорились, — сказал Гапон и протянул Пинхасу исписанный лист бумаги.

Рутенберг пробежал его глазами и взглянул на священника.

— Нужно кое-что изменить. Не возражаешь?

Гапон беспомощно развёл руками. Рутенберг переписал прокламацию, оставив нетронутыми лишь несколько фраз, и дал священнику новый текст.

«Родные. Братья товарищи-рабочие.

Мы мирно шли 9 января к царю за правдой, мы предупредили об этом его опричников-министров, просили убрать войска, не мешать нам идти к царю. Самому царю я послал 8 января письмо, в Царское Село, просил его выйти к своему народу с благородным сердцем, с мужественной душой. Ценою собственной жизни мы гарантировали ему неприкосновенность его личности. И что же? Невинная кровь все-таки пролилась. Зверь-царь, его чиновники-казнокрады и грабители русского народа сознательно захотели быть и сделались убийцами наших братьев, жен и детей. Пули царских солдат, убивших за Нарвской заставой рабочих, несших царский портрет, прострелили этот портрет и убили нашу веру в царя. …Так отметим же, братья, проклятому народом царю и всему его змеиному отродью, министрам, всем грабителям несчастной русской земли. Смерть им всем. Вредите всем, кто чем и как может. Я призываю всех, кто искренно хочет помочь русскому народу свободно жить и дышать, — на помощь. Всех интеллигентов, студентов, все революционные организации (социал-демократов, социалистов-революционеров) — всех. Кто не с народом, тот против народа. Братья-товарищи, рабочие всей России. Вы не станете на работу, пока не добьетесь свободы. Пищу, чтобы накормить себя, и оружие разрешаю вам брать, где и как сможете. Бомбы, динамит — все разрешаю. Не грабьте только частных жилищ, где нет ни еды, ни оружия. Не грабьте бедняков, избегайте насилия над невинными. Лучше оставить девять сомнительных негодяев, чем уничтожить одного невинного. Стройте баррикады, громите царские дворцы и палаты. Уничтожайте ненавистную народу полицию. Солдатам и офицерам, убивающим невинных братьев, их жен и детей, всем угнетателям народа — мое пастырское проклятие. Солдатам, которые будут помогать народу добиваться свободы, — мое благословение. Их солдатскую клятву изменнику-царю, приказавшему пролить невинную кровь, разрешаю. Дорогие товарищи-герои. Не падайте духом. Верьте, скоро добьемся свободы и правды; неповинно пролитая кровь тому порукой. Перепечатывайте, переписывайте все, кто может, и распространяйте между собой и по всей России это мое послание и завещание, зовущее всех угнетенных, обездоленных на Руси восстать на защиту своих прав. Если меня возьмут или расстреляют, продолжайте борьбу за свободу. Помните всегда данную мне вами — сотнями тысяч — клятву. Боритесь, пока не будет созвано Учредительное Собрание на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права, где будут избраны вами самими защитники ваших прав и интересов, выставленных в вашей петиции изменнику-царю.

Да здравствует грядущая свобода русского народа!

Священник Георгий Гапон

12 час ночи 9 января 1905 г.»

— Хорошо, Пётр Моисеевич! — удовлетворённо произнёс Гапон. — Хочу предложить тебе писать ещё, когда найдёшь нужным.

— Ладно, батюшка, как тебе будет угодно, — согласился Пинхас.

Гапон подписал десятка полтора чистых листов бумаги и протянул их Рутенбергу.

5

В первые дни после расстрела Гапон надеялся на подъём народного восстания и готов был встать во главе его. Но вопреки его ожиданиям восстания не последовало, лидеры «Собрания» были арестованы, и он утратил всякую связь с рабочими. Пребывание Гапона в городе стало опасным. Рутенберг встретился на Лиговке с Савинковым.

— Мартын Иванович, Центральный комитет партии благодарит тебя за мужество и умелое руководство Гапоном и рабочими 9 января и последующие дни, и за спасение Георгия Аполлоновича.

— Спасибо, Борис. Я делал то, что считал правильным и необходимым.

— Чернов, Аргунов и Гоц считают, что следует вывезти Гапона из Санкт-Петербурга.

— Я тоже так думаю. Полиция, конечно, ищет его.

— У одного из членов партии есть имение под Петербургом. Там он будет в полной безопасности. Поговори с Гапоном. Если он согласится, позвони мне. Тогда пусть он

будет готов. За ним заедет наш человек. Ты поедешь с ним. Он, я знаю, человек своенравный, с амбициями. Его надо контролировать.

— Конечно, я поеду с ним.

— Тогда всё. Будь здоров, Мартын Иванович.

— До свидания, Борис.

Вернувшись на квартиру Батюшкова, Рутенберг рассказал священнику о предложении эсеров. Гапон сразу же согласился и пошёл к себе в комнату укладывать вещи в саквояж. На следующее утро возле дома их уже ждала пролётка. Молодой возница всю дорогу до окраины с любопытством поглядывал на одетого в медвежью шубу Гапона. Рутенберг поблагодарил Тимофея, и они направились в условленное место, где поднялись на дроги. Через два часа повозка вкатилась во двор одноэтажного здания усадьбы. Иван Николаевич Хвостов, хозяин имения, увидев их через окно, вышел на крыльцо и, спустившись по невысокой лестнице, подошёл к ним. Меховая шапка над высоким лбом, моложавое лицо, добротное суконное пальто и кожаные сапоги говорили о его статусе и интеллигентности.

— Большая честь принимать Вас у себя, — сказал он и протянул Гапону руку.

— Спасибо за приют, Иван Николаевич, — поклонился ему Гапон. — Надеюсь, моё пребывание у Вас не будет долгим.

— Наш друг через меня просил поблагодарить Вас, — произнёс Рутенберг.

Хвостов улыбнулся и пожал ему руку. Он знал, что «друг» — это Савинков.

— Отец Георгий, мы сообщим Вам о настроении рабочих, — сказал Рутенберг. — Если начнётся подъём, Вы вернётесь в Петербург и продолжите свою работу. Если это не произойдёт, Вы уедете за границу. Дожидайтесь от меня известий. Уход отсюда возможен только в случае, если возникнет опасность ареста или арестуют меня. Адреса и пароли для перехода через границу и явки за рубежом я Вам передал. Деньги у Вас есть.

— Спасибо тебе, Пётр Моисеевич. Прими моё благословенье.

— Ну, давай прощаться, батюшка.

Он обнял Гапона, дружески потрепав его по спине, и взгромоздился на дроги. Извозчик натянул поводья, и лошадь двинулась к воротам двора.

После устроенной правительством бойни руководители «Собрания» были арестованы, а социал-демократы и эсеры оказались не готовы воспользоваться сложившейся ситуацией. Вскоре нужда заставила рабочих вернуться на работу, затаив злобу на министров и царя.

Рутенберг находился дома и помогал беременной вторым ребёнком Ольге, когда услышал стук во входную дверь. Мать Ольги пошла открывать. На пороге стоял одетый в жандармский китель молодой человек.

— Здесь проживает Пётр Рутенберг? — спросил он.

— Да, — испуганно произнесла Варвара Михайловна.

Рутенберг вышел в коридор и, увидев жандарма, подошёл к нему.

— Что Вам угодно?

— Вас просят явиться в жандармское управление на беседу. Мне приказано Вас сопроводить.

Пинхас не ожидал, что полиция начнёт расследование так скоро и так быстро выйдет на него. «Значит, не обошлось без филеров, или осведомителей среди рабочих», — подумал он.

— Подождите, я сейчас оденусь.

Через несколько минут вместе с жандармским офицером он вышел из подъезда. Пролётка ожидала их возле дома. Город уже успел опомниться от происшедших несколько дней назад трагических событий, похоронив сотни погибших, и прежняя привычная жизнь словно вернулась в него. Были открыты все магазины, и на тротуарах центральных улицах и проспектах появилось множество прохожих.

В большой комнате, куда его ввели, Рутенберг увидел пожилого жандарма за столом, покрытым множеством папок и бумаг. Тот поднялся и пригласил его сесть на стул.

— Господин Рутенберг, — произнёс жандарм, пытливо смотря на него, — я хочу задать Вам несколько вопросов.

— Я слушаю, подполковник.

— Пётр Моисеевич, расскажите, что вы делали 9 января?

— Путиловский завод не работал, и я был дома с женой и ребёнком.

— А утром? Прошу Вас говорить правду. Вас видели вместе с Гапоном на демонстрации.

Рутенберг понял, что догадки, которые пришли в голову ещё дома, верны и за ним следили.

— Утром рабочие позвали меня послушать выступление Гапона в Нарвском отделе профсоюза. Я пошёл, так как мне, заведующему мастерской, было интересно, чем живут мои рабочие. Там они меня познакомили со священником. А когда толпа во главе с Гапоном двинулась в центр города, я оказался рядом с ним, так как оттуда невозможно было выбраться.

— По моим сведениям Вы перед выходом демонстрации выступили перед рабочими. Вы подстрекали их идти к Зимнему дворцу и к действиям против правительства, — не унимался жандармский офицер.

— Ничего подобного, рабочие выходили на мирную демонстрацию. Они доверили Гапону передать царю петицию. Никаких намерений выступить против правительства у них не было.

— Но вы призывали рабочих строить баррикады, грабить оружейные магазины и оказывать вооружённое сопротивление.

— Господин подполковник, я честный человек. Я видел по всему городу войска, которым раздали боевые патроны. Мне ещё накануне стало ясно, что мирное шествие кончится большой кровью. Что мне оставалось сказать моим рабочим, чтобы они как-то могли защитить себя. Да их лидеры и так понимали, и знали, что придётся делать в случае расстрела.

— Достаточно, господин Рутенберг. Признаюсь, у полиции есть достаточно оснований для обвинения против вас. Если потребуется, мы Вас вызовем ещё раз. А пока Вы свободны.

— Надеюсь, так и будет, господин подполковник.

Рутенберг поднялся, сопровождаемый пытливым взглядом жандарма, и вышел из комнаты. Он понял, что никаких серьезных доказательств у полиции, как видно, нет, иначе его бы арестовали.

Но угроза ареста не миновала. Он стал в эти дни слишком заметной фигурой революционного движения, о нём говорили не меньше, чем о Гапоне. Руководство партии эсеров рекомендовало ему выбираться из России. Рутенберг решил ехать за границу вместе с Гапоном. У него самого были документы, но необходимо было обеспечить ими Гапона. Через несколько дней он взял билет на поезд и выехал из Санкт-Петербурга. В Москве он встретился с Савинковым, который передал ему для Гапона два паспорта, один российский, а другой заграничный. Рутенберг переслал ему их в деревню и указал места встречи с ним. Увы, в имении Хвостова его уже не было. Он оставил убежище, не дождавшись вестей от Рутенберга. По дороге Гапон разминулся с ожидавшими его лицами. Прибыв в Таурогген, он заключил сделку с контрабандистами и в конце января один без документов, перешёл русско-германскую границу на день раньше Рутенберга. В него стрелял пограничник, но промахнулся. Гапон ушёл невредимым.

Глава II. Страсти по Гапону

Первая эмиграция

1

Рутенберг прибыл в Женеву в начале февраля и остановился на квартире, ожидая прибытие Гапона. Но священник туда не явился, и он принялся сразу же расспрашивать знакомых о нём. На следующее утро он отыскался у Плеханова. Чувствующий свою ответственность за Гапона Рутенберг сразу отправился к нему.

Георгий Валентинович радушно поздоровался с Рутенбергом.

— Друг моего друга и мой друг, — сказал он, пожимая Пинхасу руку. — Вы послушайте, как он нашёл меня.

Гапон поднялся с кресла и подошёл к Рутенбергу. Они по-мужски обнялись, трепля друг друга по спине.

— Георгий Аполлонович, почему Вы не пришли по адресу, который я вам дал? — спросил Пинхас.

— Я не смог его найти. Я не знаю языка и два дня ходил по городу беспомощный и измученный. А до этого пересёк всю Европу, опасаясь быть узнанным и арестованным, — начал свой рассказ Гапон.

— А как ты оказался здесь?

— Шатаясь по Женеве, я случайно увидел надпись на русском языке и зашёл внутрь. Оказалось, что это русская библиотека. Я подошёл к библиотекарю и назвал своё имя. Он вдруг обрадовался и, закрыв библиотеку, проводил меня сюда. А Георгий Валентинович встретил меня очень тепло и обо всём расспросил.

— Он рассказал, что своим спасением и бегством из России обязан Вам, Пётр Моисеевич, — сказал Плеханов.

— Отец Георгий создал первый профсоюз «Собрание русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга», объединивший десятки тысяч членов, а потом повёл сотни тысяч к Зимнему дворцу, — произнёс Рутенберг. — Он стал истинным вождём будущей революции. Разве я мог его оставить у Нарвских ворот среди раненых и убитых?

Гапон улыбнулся и коснулся рукой его плеча.

— Я обязан Петру Моисеевичу своей жизнью. Он помогал мне организовать людей. Он шёл со мною в первом ряду в тот кровавый день. Он настоящий друг.

Они сидели и беседовали в гостиной, когда в комнату вошла высокая миловидная женщина лет пятидесяти в длинном шёлковом платье и пригласила всех на обед. Они сели в столовой вокруг покрытого льняной скатертью стола, на котором уже были поставлены тарелки.

— Познакомьтесь, товарищи. Моя жена Розалия Марковна. Она родом из еврейской земледельческой колонии Добренькая Херсонской губернии. Училась в этом благословенном городе Женеве в университете на медицинском факультете, а потом вернулась в Россию. Познакомились мы однажды в компании народовольцев в Санкт-Петербурге, где она работала в больнице. Теперь мне не о чем беспокоиться — у меня дома свой врач.

Жена Плеханова, сдержанно улыбаясь и орудуя половником, наполнила тарелки борщом.

— Спасибо, уважаемая Розалия Марковна, — произнёс Гапон. — Вы просто кудесница. Я помню, как моя матушка по воскресеньям варила борщ с мясом. Это было объеденье.

— Так мы почти все за этим столом родились и жили на Украине, — парировала она. — И с молоком матери впитали борщ и не только его.

— Скажи, батюшка, ты ведь уехал из России не прогуляться по Европе? — спросил Рутенберг. — Когда там всё всколыхнулось и ждёт продолжения, что ты думаешь делать?

Гапон посмотрел на него пытливым взглядом, ожидая подвох. Он помнил, что они, добираясь на дрогах из Петербурга в деревню, принадлежащую Хвостову, говорили и о действиях, которые предстояло предпринять в Европе.

— Я хочу заняться подготовкой восстания. Мои рабочие горят желанием отомстить царю за пролитую кровь. Но для этого народ нужно вооружить.

— Прекрасно, Георгий Аполлонович, — воскликнул Плеханов. — Кстати, Пётр Моисеевич, сегодня вечером у меня соберётся цвет социал-демократической партии. Будем чествовать нашего друга.

— Только Вы, пожалуйста, его не перехвалите, уважаемый Георгий Валентинович, — с некоторой долей сарказма произнёс Рутенберг.

— Не беспокойтесь, мы знаем меру, Пётр Моисеевич.

Потом Розалия Марковна подала на большом блюде утку с рисом и грибами и мужчины принялись вновь наслаждаться едой и расхваливать её достоинства.

Вечером, когда в квартиру Плеханова стали приходить его коллеги меньшевики, Рутенберг попрощался с Гапоном и гостеприимными хозяевами. Плеханов предложил ему остаться и принять участие в приёме, но он отказался, понимая, что его присутствие, как активного члена партии эсеров, будет весьма двусмысленно. На пороге дома он столкнулся с давними приятелями по Санкт-Петербургу Дейчем и Аксельродом в период его увлечения идеями социал-демократии.

2

Роман Гапона с меньшевиками продлился недолго. Они, действительно, «не прочь были иметь его в своих рядах, но при условии, что он усвоит марксистское мировоззрение, и не будет претендовать на роль большую той, на какую дадут ему право его знания и способности». Но Гапон не проявил стремления к учёбе и высказал желание сблизиться с эсерами, которых считал «практическими» людьми. Рутенберг поведал об этом Савинкову и привёл его на квартиру своего знакомого Леонида Шишко, одного из основателей партии социалистов-революционеров. На следующий день у него собрались руководители партии. Гапон рассказал о январских событиях и призвал к революционному выступлению и вооружённому восстанию, во главе которого видел себя. Это им импонировало, они видели в нём единомышленника, и Гапон сразу же почувствовал их искреннее уважение. С ними было легко, они окружили его почитанием, за всё хвалили и, прощаясь, крепко жали ему руки. Виктор Чернов и Михаил Гоц подсказали ему идею объединения всех революционных сил России в борьбе с самодержавием, и Гапон с восторгом поддержал её. Когда через несколько дней Рутенберг зашёл к нему, он протянул ему исписанные листы бумаги.

— Посмотри-ка, Пётр, — произнёс Гапон.

— «Открытое письмо к социалистическим партиям России», — прочёл Рутенберг и взглянул на полного энергии священника. — Ты не терял время зря.

Он принялся читать, понимая, что текст нужно переработать.

— Толково и сильно, Георгий, — закончив чтение, сказал он. — Я бы только сделал несколько поправок.

— Хорошо, Пётр. Ты же знаешь, что прежде, чем публиковать что-нибудь, я всегда обращаюсь к тебе за советом.

— Дай-ка мне ручку и чернила.

Он присел на стул возле письменного стола, взял протянутую священником ручку и стал вносить коррективы. Потом, взяв листы в руки, прочитал исправленное письмо. Гапон восторженно обнял его.

— Как ярко и логично! Ну, Пётр! Я тебе очень благодарен. Пошлю его в международное социалистическое бюро и всем заинтересованным организациям.

Через несколько дней Гапон получил приглашение от Ленина. Гапон с удовольствием согласился. Рутенберг поддержал его. Встреча состоялась в кафе, где часто собирались российские эмигранты. Внимание Рутенберга привлёк молодой господин с высоким лбом и крупной лысеющей головой, сидевший за столом возле окна рядом с молодой миловидной женщиной. Увидев человека в светском костюме, они сразу узнали его — портретами Гапона пестрела вся левая европейская пресса, и приподнялись со стульев навстречу ему.

— Владимир Ильич. Рад с Вами познакомиться, — представился мужчина. — Вся Европа о Вас только и говорит. А это моя жена Надежда Константиновна Крупская. Она после нашей свадьбы предпочла остаться на фамилии отца, человека достойнейшего.

— Очень приятно. Я Георгий Аполлонович, священник, — поклонился Гапон. — Со мной мой друг Пётр Рутенберг.

Рутенберг взглянул на Ленина и поймал его ответный сверлящий взгляд.

— Я с интересом прочёл Ваше письмо и горячо поддерживаю идею объединения. Знаете басню Крылова о лебеде, раке и щуке. Если все революционные силы не согласуют свои действия, то воз самодержавия нам не сдвинуть. Я об этом буду говорить на ближайшем съезде социал-демократической партии.

— О необходимости объединения я подумал, когда после того жестокого расстрела в России не оказалось ни одной партии, которая бы подхватила начатое мной и моими рабочими движение, — горячо заговорил Гапон. — Негоже сегодня враждовать друг с другом. Нужно всем объединиться для великого дела свободы.

Он кипел наивным негодованием на царя и его правительство, говорил, что народ потерял веру в царя, созрел для революции, и он готов её возглавить.

Попрощались по-дружески тепло. На прощанье Ленин посоветовал Гапону не поддаваться разнузданной и бьющей через край лести и учиться марксизму.

3

Теперь Рутенберг всегда сопровождал Гапона. Начались переговоры с представителями разных партий. Он вскоре понял, что священник не разбирается в смысле и значении партий, их программах и различиях между ними. К нему подходили как к революционному вождю, и он рассказывал о событиях 9 января и своей программе объединения. Но непредвиденные вопросы ставили его в тупик, и Рутенбергу приходилось помогать Гапону выходить из неловкого положения.

Продолжительные переговоры окончились решением собрать конференцию из представителей разных партий. На ней должно быть рассмотрено предложение Гапона объединить все революционные партии и организовать боевые силы в России. Рутенберг уже в самом начале посоветовал ему не присоединяться ни к одной партии.

— Чтобы достичь цели, которую ты ставишь, нужно быть независимым политическим авторитетом. Иначе руководство той партии, к которой бы ты принадлежал, не позволит тебе стать во главе нового объединения.

— Умён ты, Пётр Моисеевич. Да мне и самому не хочется становиться рядовым членом. Когда я оказываюсь в обществе образованных людей, я теряюсь, я чувствую себя невеждой, мне нечего им сказать.

— Владимир Ильич и Георгий Валентинович тебе правильно советовали учиться, постигать марксистскую теорию. Они видят в тебе будущего вождя.

— Не нравится мне эта схоластика и фарисейство. Я люблю реальное дело, люблю вести людей за собой.

Чем больше Рутенберг узнавал Гапона, тем ясней становилось, что ему не хватает авторитета и компетенции, чтобы стать во главе предлагаемого им политического объединения. Он постепенно терял интерес к конференции и уже не видел возможности осуществить её решения. В Женеву продолжали прибывать активисты партий, бежавшие от усиливающейся угрозы ареста. В середине февраля приехал Савинков, и через несколько дней в квартире Азефа состоялось заседание Центрального комитета партии.

— Мы оказались не готовы к событиям 9 января, — сказал Чернов. — Я согласен с мнением Гапона: ни одна революционная партия на деле не присоединилась к его движению. Оно опередило нас и наши действия. Прежде всего, мы не обеспечили рабочих оружием, когда уже стало ясно, что мирным шествие не будет.

— Полностью согласен с Виктором, мы опоздали с вооружением народа, — подключился к разговору Савинков. — В Санкт-Петербурге напряжённая тишина, все притаились и ушли в подполье, ожидая реакции противной стороны. Пора начать работу, иначе нам не поднять ни рабочих, ни крестьян.

— Что ты предлагаешь? — спросил Евно Азеф.

— Следует незамедлительно учредить особую организацию для боевой подготовки масс. Начать, полагаю, нужно со столицы — Санкт-Петербург — оплот самодержавия. Потом распространим это по другим городам России. Назовём её, предположим, Петербургским боевым комитетом.

— Поддерживаю это предложение, — заявил Чернов. — У тебя, Борис, есть план работы комитета и перечень его задач?

— Над этим нужно ещё поработать. Но очевидно, что он должен будет заниматься доставкой, хранением и распределением оружия. Но самое главное организацией дружин и обучением дружинников военному делу.

— Предлагаю назначить главой комитета Петра Моисеевича, — сказал Азеф. — Он знает обстановку в городе, известен среди рабочих и партийцев и, главное, уже понюхал пороху.

Все посмотрели на молчавшего всё это время Рутенберга. Он не являлся членом руководства, но его влияние и авторитет уже были настолько велики, что многие лидеры партии охотно поддерживали с ним дружеские отношения.

— Я, безусловно, за, — произнёс Савинков. — Пётр, ты готов?

— Да. Давно пора перейти от слов к делу. Но мне нужны помощники.

— Они у тебя будут, — заявил Чернов. — Мы обсудим этот вопрос и сведём тебя с ними.

Через несколько дней Савинков пришёл к нему на квартиру со списком кандидатов в боевую организацию.

— Мартын Иванович, я тут подобрал тебе людей. Познакомься с ними. Это Александра Севастьянова, Борис Горинсон и Хаим Гершкович. У каждого хорошие рекомендации. Здесь их адреса.

— Спасибо, Борис. Завтра я их соберу у себя.

— Мартын, у тебя есть право подключить ещё людей на месте. Работы будет много.

— Есть ещё уточнения целей комитета?

— Конечно. Вам предстоит приготовить квартиры для складирования оружия, найти возможность приобретения оружия в России, получить от армян, членов партии «Дашнакцутюн», транспорт бомб, нам ими уступленный, наконец, выяснить возможность экспроприации в армейских арсеналах.

— А когда решено отправляться в Россию?

— Азеф и Чернов считают, что выезжать нужно как можно быстрее.

— Ладно, Борис. Завтра закажу билеты.

Третьего марта они сели в поезд до Стокгольма, а через два дня на пароходе отплыли в Гельсингфорс. Там на явочной квартире их уже ждали. Финны помогли им с паспортами и с билетами на поезд до Санкт-Петербурга.

4

Документы, оформленные на вымышленные имена, не гарантировали их от ареста и преследования, но давали возможность подпольной работы.

Попрощавшись с соратниками на Финляндском вокзале и условившись о встрече на следующий день, Пинхас поехал домой. Дверь открыла Ольга Николаевна и, увидев мужа, принялась его обнимать.

— Дорогой мой, как я счастлива! Ты жив, ты вернулся.

— Я жив-здоров, Оленька.

Он поцеловал жену и вошёл в гостиную.

— Как ты ушёл, я всё время боялась, что тебя больше не увижу.

— Где Женечка?

— Он у мамы. Ему там хорошо. А меня вчера только отпустили из полиции, допрашивали.

— В чём дело, Оля?

— Не хотела тебя волновать тогда, но теперь расскажу. Девятого января я беспокоилась, что тебя долго нет, и пошла к Александровскому скверу. Там были гвардейцы. Они стреляли по людям. Меня окрикнул какой-то офицер. Я находилась в сильном нервном напряжении и крикнула ему в ответ: «Убийца!».

— Ты правильно ему сказала.

— А они меня привлекли к суду по обвинению в оскорблении должностного лица при исполнении служебных обязанностей.

— Его служебной обязанностью было убивать, — с долей сарказма сказал Пинхас.

— Вчера я обратилась к адвокату Оскару Осиповичу Грузенбергу. Помнишь, я тебе рассказывала, пять лет назад он помог обжаловать приговор.

— Помню. Он сократил срок с полугода до двух недель. Я думаю, Оленька, тебе нечего бояться.

— Прости, Пётр, мне нечем тебя кормить.

— Свари что-нибудь, я подожду. В Европе я немного поправился. Мне бы не мешало похудеть, — усмехнулся он.

Ольга разожгла печь и принялась готовить еду. Пётр тем временем расспрашивал её о сыне.

— Женя уже большой мальчик, всё понимает и любит читать. У нас, Петенька, замечательный ребёнок.

Она повернулась к нему и подошла поближе.

— Дорогой, я хочу ещё детей.

Он молча прижал её к себе и поцеловал дрожащие от желания губы.

— Я тоже этого хочу, — прошептал он.

Потом была полная страсти и нежности ночь любви, а через три недели Ольга почувствовала, что зачала новую жизнь.

На Санкт-Петербург в марте ещё накатывались морозы и жгучие ветры с Финского залива, но в апреле скованная белым панцирем Нева заскрежетала расколотым льдом и понесла его в море.

Энергия и сила природы словно передались Рутенбергу и его помощникам. С раннего утра до позднего вечера они носились по городу, искали квартиры для складов оружия и боеприпасов, связывались с рабочими предприятий, производящих вооружение. Пригодились связи Рутенберга на Путиловском заводе, и ему удалось приобрести там винтовки и патроны, сделанные по заказу для российской армии, воюющей в Порт-Артуре. Бомбы, полученные от армян, приняла боевая организация эсеров. Они пошли на исполнение террористических актов, число которых в 1905 году стало заметно больше. Кое-что удалось получить и из армейских арсеналов. Помогли сочувствующие эсерам офицеры и солдаты. Но для вооружённого восстания оружия не хватало.

«Джон Графтон»

1

В мае Рутенберг вернулся из России в Париж и оказался втянутым в историю, которая могла бы оказаться чрезвычайно болезненной для российской власти.

Война с Японской империей была необходимой России для усиления своего влияния и контроля в Манчжурии, Корее и Жёлтом море. Министр внутренних дел и шеф Жандармов Вячеслав Константинович фон Плеве подталкивал командование армии и флота к началу военных действий. Военный министр Алексей Куропаткин обвинил его в содействии развязыванию войны. Плеве ответил: «Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война». Он был по-своему прав, но в июле 1904 года его убил член Боевой организации эсеров Егор Созонов. К войне Россия ещё не была готова, план военно-стратегической подготовки к кампании против восточного соседа оказался неосуществлённым до конца. Она терпела поражения на суше и на море. Пал Порт-Артур, сражение под Мукденом было проиграно, русская эскадра потерпела жестокое поражение в Японском море у острова Цусима.

В Европе эти события широко освещались прессой. Рутенберг каждое утро выходил на улицу к ближнему киоску, покупал газеты и с интересом читал о событиях далёкой войны. Ещё год назад Путиловский завод работал над крупным заказом военного ведомства, и он и его мастерская были заняты производством и ремонтом необходимых инструментов. И теперь в его сознании всё соединилось в одну картину. Он видел, что неудачи Российской империи на Дальнем Востоке вызвали в стране революционную ситуацию. Как профессиональный революционер, стремящийся к уничтожению самодержавия, от поражений царской армии он испытывал явное удовлетворение. Но Рутенберг и не мог предполагать, что эта война своим крылом коснётся его опять.

Через несколько дней после возвращения из России он получил письмо от хорошо ему знакомого Михаила Гоца, члена Центрального комитета партии эсеров. Он назначал встречу, важность которой, писал приятель, очень велика. Встретились они в кафе на бульваре Бомарше и, заказав кофе и круассаны, сели за столик на тротуаре.

— Не будем растекаться мыслью по древу, Пётр Моисеевич, — сказал Гоц, подчёркивая ещё раз серьёзность разговора. — Товарищи попросили меня дать тебе важное поручение.

— Я внимательно слушаю, Михаил Рафаилович.

— Ты знаком с Конни Циллиакусом?

— Нет, но слышал о нём от Бориса Викторовича.

— Его зовут Конрад Виктор, но он с некоторых пор представляется другим как Конни. Так вот, от нашего друга Конни нам поступило предложение закупить оружие на деньги «американских миллиардеров» и переправить его в Россию.

— Мне это нравится, — заметил Рутенберг.

— Но мы через наших людей в Финляндской Партии активного сопротивления знаем, откуда деньги. Они пожертвованы на русскую революцию японским правительством. Их предоставляет нам бывший японский атташе в России полковник Мотодзиро Акаси.

— Представляю себе, насколько сильно японцы хотят вывести Россию из войны, — не без удивления произнёс Рутенберг. — И какова сумма?

— Миллион франков.

— Ого. Это много оружия, Михаил.

— Но у жертвователей Циллиакуса есть условия, которые он хочет оговорить с представителем нашей партии. Чернов и Русанов предложили послать к нему для переговоров тебя. Конечно, все с ними согласились.

— Эти условия известны?

— Смысл их в том, что не все деньги достанутся нам. Твоя задача взять у него как можно больше.

— Надеюсь, я с ним договорюсь.

Мимо них текла праздная толпа, привлечённая тёплой погодой и приятными запахами французской кухни, доносившимися из высыпавшихся на улицы ресторанов и кафе. Они сидели за столиком и наслаждались кофе и негромким разговором, предчувствуя большие тектонические сдвиги, начало которых было сейчас в их руках.

2

В Лондон на переговоры Рутенберг уехал через два дня. Знаменитый писатель, один из создателей и руководителей Партии активного сопротивления Циллиакус проживал в роскошной гостинице в центре города, где всегда останавливался, когда дела приводили его в британскую столицу. Конрад встретил его в фойе. Рутенберга сразу поразили его гигантский рост и богатырское телосложение, сочетавшиеся неожиданно для него с доброжелательной улыбкой. Он представился, крепко пожал ему руку и пригласил следовать за ним. Номер люкс, куда они вошли, был обставлен в викторианском стиле и отличался не бросающейся в глаза роскошью. Циллиакус предложил ему дорогой шотландский виски и кофе с сухим печеньем, они по-дружески поговорили о лондонской погоде, настраиваясь на предстоящую беседу. Конрад говорил на ломаном русском с акцентом, но правильно и живо.

— Не скрою, Пётр Моисеевич, Вы мне импонируете своим романтическим прагматизмом.

— Я тоже рад нашему знакомству. Так каковы условия жертвователя?

— Его план заключается в том, чтобы привлечь к вооружённому восстанию все революционные силы России, — продолжил Конни. — Поэтому он не желает класть все яйца в одну корзину. Так, мне кажется, говорят русские.

— Да, Конни. У Вас хороший русский язык.

— Благодарю Вас. Так вот, он хочет поделить деньги между всеми партиями, поддерживающими идею свержения монархии.

— Этот подход в принципе правилен, но всё же следует принять во внимание, что их удельный вес и влияние на русское общество далеко не одинаковы.

— С этим нельзя не согласиться. Поэтому я, прежде всего, обратился с предложением к партии эсеров и сегодня говорю с Вами, её видным представителем.

— Спасибо за комплимент, но моя партия, действительно, самая многочисленная, влиятельная и активно действующая в России.

— Социал-демократы, особенно большевики, тоже поднимают сейчас голову.

— Не возражаю, — парировал Рутенберг. — Но реально они, кроме агитации, пока ничего не сделали. А эсеры только за несколько последних месяцев совершили множество акций. Главным образом, они в феврале ликвидировали дядю царя Сергея Александровича, главного виновника в принуждении Николая II к насильственным действиям против мирной демонстрации, а недавно убили московского градоначальника графа Шувалова. Уж Вы-то понимаете, что эти меры сильней расшатывают царский режим, чем любая агитация.

— Вы правы, Пётр Моисеевич. Но что мне делать? Требования жертвователя я должен исполнить.

— Моя партия готова провести всю основную работу по покупке и доставке оружия. Поэтому самую большую сумму нужно предоставить ей.

— Но для приёмки и перевозки его по городам у неё недостаточно возможностей. Поэтому придётся привлечь к делу Гапона с его рабочими.

— Но и сам Гапон сейчас член нашей партии.

— Приходится с Вами согласиться, — вздохнул Конни. — Поэтому эсерам я попрошу перевести около двухсот тысяч франков. Это пятая часть всего пожертвования.

— Буду Вам очень благодарен, — сказал Рутенберг. — Хотелось бы узнать, как Вы собираетесь доставить в Россию такое огромное количество оружия?

— Я давно уже занимаюсь помимо прочего также его контрабандой и хорошо изучил все возможные пути доставки оружия. По железной дороге это невозможно — ширина колеи европейских дорог меньше, чем российских. У нас не будет возможности перенести такой груз из вагона в вагон. Это сразу будет замечено пограничной полицией и всех арестуют.

— Таким образом, остаётся только один путь — по морю, — произнёс Рутенберг.

— Именно, уважаемый. Я уже начал подыскивать в Англии подходящее нам судно, которое мы зафрахтуем.

— Если оставшиеся средства будут распределены между остальными партиями, это обяжет их самим находить поставщиков оружия, закупать и перевозить его в Россию. На мой взгляд, такой принцип создаст большую неразбериху.

— Пожалуй, Вы правы, — задумался Циллиакус. — Закупать и погружать оружие на судно должна одна организация. Но тогда и делить деньги нужно другим способом.

— Передайте все деньги нашей партии для приобретения оружия. А разделение их, что требует жертвователь, будет производиться путём пропорционального распределения оружия после его доставки в порт назначения.

— У Вас, Пётр Моисеевич, хорошее воображение и трезвый практический ум. Так мы и сделаем. В зависимости от количества оружия, которое удастся достать и погрузить на борт, я сообщу всем участникам сделки о размерах их доли.

— Могу ли я сообщить ЦК партии, что мы получим все деньги для закупки оружия, и нам достанется его на сумму двести тысяч франков? — спросил Рутенберг.

— Так и сообщите, — ответил Циллиакус. — Кажется, мы всё оговорили. Расскажите Вашим товарищам о нашей беседе.

Рутенберг понял, что достиг желаемого и почувствовал заметное облегчение. По просьбе собеседника он рассказал о январских событиях, о Гапоне и его «Собрании русских фабрично-заводских рабочих», о своих встречах в Европе. Циллиакус с интересом слушал, подливал виски и кофе, весело шутил и рассказывал анекдоты нескромного содержания. Он вспоминал о своей жизни в Японии и Китае, о приключениях в Африке и Южной Америке. По природе своей авантюрист, он везде чувствовал себя как дома.

Покинув Лондон, Рутенберг сразу же отправился в Женеву. Руководство ждало результатов переговоров. Заседание Центрального комитета состоялось на квартире Евгения Азефа. Рутенберга выслушали с интересом и соглашение с Циллиакусом одобрили.

— Хочу поблагодарить Петра Моисеевича и отметить его успешную работу, — сказал Чернов. — Теперь нам предстоит за довольно короткое время осуществить задуманное. Вооружённое восстание следует начать в августе, как только оружие будет распределено среди боевиков.

— Но Боевой организации деньги нужны уже сегодня, — произнёс Азеф. — Мы всё время планируем и ведём подготовку террористических актов. По моим оценкам, нам необходима сумма в сто тысяч франков.

— Думаю, деньги Боевой организации надо выдать, — поддержал его Савинков. — Люди всё время находятся в смертельной опасности и несут большие расходы. Предлагаю за это проголосовать.

Просьба Азефа была поддержана подавляющим большинством. Остальные деньги решили передать на приобретение оружия. Руководство этой операцией поручили вести старейшему члену ЦК Николаю Васильевичу Чайковскому.

3

Когда Циллиакус зафрахтовал пароход «Джон Графтон» водоизмещением триста пятнадцать тонн, руководство поручило Рутенбергу отправиться в Россию, чтобы на месте организовать приёмку оружия. «Музыкальные инструменты», так по принятой в целях конспирации аллегории называлось оружие, предполагалось постепенно выгрузить на прибалтийских берегах и в Финляндии.

Прибыв в Санкт-Петербург с двумя подложными паспортами: одним бельгийским — на имя архитектора Бартелеми, другим русским — на имя Черненко, он сразу принялся за дело, собрав у себя на квартире остававшихся в городе Бориса Горинсона и Хаима Гершковича. Нужно было перевезти с берега и спрятать в конспиративных квартирах предназначенное для эсеров оружие.

На следующий день он встретился со старым знакомым Татаровым, пожелавшим принять участие в этом деле. Тот предложил встретиться снова через два дня на одной из квартир, предназначенных для эсеровских собраний. Рутенберг уехал в Гельсингфорс и в день назначенной встречи вернулся на поезде в Санкт-Петербург и с вокзала заехал к своему товарищу, у которого хранился его чемодан. Там он переоделся, взял ключ от чемодана и в условленное время прибыл на встречу. В квартире Рутенберг никого не застал. Он вышел на улицу и тут заметил, что дом окружён полицией. Желая уйти от преследования, он плутал по хорошо знакомым ему улицам. Ему даже показалось, что он смог замести следы. Перейдя Фонтанку по Пантелеймоновскому мосту и миновав Летний сад, он по набережной Мойки вышел на Марсово поле, чтобы ещё раз убедиться, что ему удалось уйти от погони. И в это время, словно из-под земли возле него появились двое одетых в штатское людей. Один из них умелым стремительным движением схватил его за запястье правой руки, а другой вынул из подмышки «браунинг».

— Господин Рутенберг, Вы арестованы, — возгласил тот, направив на него оружие.

— Хотелось бы знать, какие у вас основания.

— Вам в участке всё объяснят, — произнёс державший его за руку.

Его обыскали и нашли во внутреннем кармане пиджака бельгийский и русский паспорта. Рутенберг понял, что сбежать ему не удастся — эти хорошо знают своё дело. Они прошествовали по Марсовому полю, мимо памятника Суворову, по Троицкому мосту и через Петровские ворота в Петропавловскую крепость. На входе в тюрьму Трубецкого бастиона, ограждённом высокой чугунной решёткой, жандармы окликнули охранника.

— Позови командира, — сказал один из них, наверное, старший, подёргивая усами.

Одетый в тёмно-серую форму с двумя перекрещивающимися на груди белыми широкими лентами тюремщик вышел из заграждения и скрылся за деревянной арочной дверью. Минут через пять появился младший офицер и двое солдат с винтовками.

— Забирайте нового постояльца, — произнёс старший жандарм.

— Простите, на каком основании меня сюда привели? — едва сдерживая праведный гнев, спросил Рутенберг.

— Это следственная тюрьма политических заключённых. Вам всё объяснят, — ответил жандарм.

Его провели через двор, и он вошёл в длинный коридор со сводчатым массивным потолком и арочными окнами, перекрытыми снаружи металлическими решётками. Его остановили напротив одной из многочисленных массивных дверей. Офицер вынул из кармана гимнастёрки связку ключей и нашёл подходящий. Замок лязгнул, и дверь со скрипом отворилась. Рутенберг вошёл в камеру и осмотрелся. Изголовьем вплотную к левой стене стояла прибитая к бетонному полу железная кровать, шестью ножками опирающаяся на пол. На ней лежали матрас, подушка и суконное одеяло. Рядом с кроватью находился прикреплённый к стене железный стол на косой, упирающейся в пол ножке. У двери по правую сторону от неё в полу зияло очко, над которым на стене висел сливной бочок, а рядом торчал из стены кран рукомойника. Закрытое железной решёткой окно располагалось высоко, и невозможность смотреть из окна на маленький островок внешнего мира по плану строителей тюрьмы ещё более усиливало чувство одиночества.

— Раздевайся, заключённый, — сказал офицер. — Сейчас тебе принесут другую одежду.

Он вышел из камеры, закрыв дверь на замок. Рутенберг в раздумье сел на кровать. Он вспомнил настойчивое желание Татарова увидеться ещё раз, пустую квартиру, где Татаров условился с ним о встрече, окружённый полицейскими дом, арест на Марсовом поле, который пытался избежать. Ещё не сталкивающийся с предательством в среде революционеров, он отвергал упрямую и назойливую мысль о том, что всё расчётливо подстроено его товарищем. Если это всё же предательство, то департаменту полиции известно о готовящейся операции. Теперь, когда он в одиночке, как о своей догадке ему сообщить на волю и этим помочь своим не подставиться и уйти от опасности. Он с трудом освободился от невесёлых размышлений и стал раздеваться.

Опять лязгнул ключ в замке и в камеру вошли те же двое солдат, сопровождавших его по тюрьме. Один из них подошёл в кровати, вытряхнул из мешка тюремную одежду, впихнул в него снятые Рутенбергом рубашку, костюм и тюфли и вышел, сопровождаемый лязгом закрываемой вторым солдатом двери. В камере, несмотря на летнее время, было прохладно. Он почувствовал лёгкий озноб и стал одеваться. Кальсоны, нижняя рубашка, арестантский халат, парусиновые туфли. Он немного согрелся и прилёг на кровать. Напряжение текущего дня вызвало усталость, и он незаметно для самого себя провалился в сон.

Его разбудил стук в дверь и скрип открывающегося окошка для подачи еды под щелью, через которую надзиратели наблюдали за заключённым. Он подошёл к двери и принял две металлические тарелки, одну с какой-то баландой, а другую с ячневой кашей и куском мяса и горбушкой хлеба. Окошко сразу же захлопнулось, и он понёс тарелки к столику. Голод сразу же заявил о себе. Он с аппетитом поел и принялся ходить по камере. Потом подошёл к двери и постучал. В прорези показались глаза надзирателя.

— Что стучишь-то?

— Я требую обеспечить меня сегодняшними газетами и книгами. Список я передам.

— Я скажу командиру.

— Скажи. И ещё. Почему со мной никто не говорит?

— Спроси командира.

На следующее утро после завтрака его вывели из камеры. Пройдя по коридору, Рутенберг оказался в комнате, примыкающей к помещению тюремных надзирателей. За деревянным столом у окна он увидел человека в форме жандармского офицера.

— Вы хотели встретиться с нами. Мы — тоже, — сказал тот и, усмехнувшись в бороду, указал на стул. — Присаживайтесь, господин Рутенберг.

— Почему меня держат здесь без суда и следствия? — спросил он.

— Вы здесь для следствия-то и находитесь. Хотя наше ведомство уже многое о Вас знает. Кстати, в тюрьме почти все камеры заняты. А в них немало людей, которые с Вами знакомы.

Жандарм пытливым взглядом окинул одетого в арестантский халат Рутенберга.

— По достоверным сведениям Вы находитесь в стране для подготовки антиправительственных акций. Вы занимаетесь приобретением оружия и обучением людей боевому делу.

— Эти обвинения беспочвенны, — произнёс Рутенберг.

Он вдруг вспомнил разговор с Татаровым. Они говорили о складах оружия, но он не сказал ему, где они находятся. «Значит, у следователя нет никаких фактов против меня, и он просто пытается вытянуть информацию» — подумал Пинхас.

— Я предлагаю Вам сотрудничество. Оно облегчит Вашу участь и смягчит наказание. Вы же понимаете, что от приговора Вам не уйти и Вас ждёт тюрьма или каторга, — стараясь быть убедительным, сказал жандарм.

— Мне нечего Вам сказать и не в чем признаваться, — ответил Рутенберг.

— Жаль, очень жаль. Уведите заключённого, — крикнул следователь и раздражённо постучал по столу ручкой, которая сегодня ему не понадобилась.

Рутенберг не мог знать, что зафрахтованный пароход с оружием до берегов Санкт-Петербурга так и не дошёл. Не ведал он и о том, что чиновник по особым поручениям Иван Фёдорович Манасевич-Мануйлов, собирая информацию, связанную с деятельностью Акаши и Циллиакуса, телеграфировал, из Парижа в Петербург о груженном оружием пароходе. «Джон Графтон» был нанят Циллиакусом на имя норвежского купца. Он принял на борт закупленные эсерами винтовки, револьверы, патроны, материал для «адских машин» — взрывчатый желатин, детонаторы, бикфордовы шнуры и прочее и с командою, набранной главным образом из шведов и латышей, вышел в море. А в конце августа пароход сел на мель в Ботническом заливе у острова Кемь. Корабельной команде не оставалось ничего другого, как выгрузить часть оружия на острове, а судно взорвать. Оружие впоследствии было найдено пограничной стражей. Рутенбергу об этой истории стало известно только после освобождения из тюрьмы.

Рутенберга ещё несколько раз вызывали на допрос, но следствию не удалось продвинуться ни на йоту. Однажды следователь для устрашения рассказал ему, что десятки узников, людей волевых и сильных, сходили с ума, когда их подвергали строгой изоляции, а народоволка Мария Ветрова совершила самосожжение в камере. Но он не падал духом и требовал от следователя завершения расследования и вынесения обвинения. Ему в камеру приносили книги и газеты. Они помогали ему выживать психически. Из газет он узнавал, что происходит в стране. В начале октября в Москве началась забастовка, превратившаяся к середине месяца в политическую стачку, охватившую всю страну.

17 октября в камеру занесли холщовый мешок с его одеждой.

— Переодевайся, — бросил надзиратель.

— А что происходит? — с недоумением спросил Рутенберг.

— Император объявил амнистию. Всех освобождают.

Когда за ним закрылись ворота Петропавловской крепости, он, наконец, ощутил всем своим истосковавшимся по воле телом, что свободен.

4

Он тосковал по семье и сразу же отправился домой, где его ждали сын и беременная жена. Четыре месяца заключения, допросов и одиночества позади. Ольге за это время ни разу не разрешили свидание с ним. На его стук дверь открыл Женя. Узнав отца, он стал с ребяческим пылом тянуться к нему и обнимать ноги.

— Мама, папа пришёл! — воскликнул он. — Мама, мама!

Ольга Николаевна вышла из комнаты в коридор и, подойдя к мужу, поцеловала его в заросшее бородой лицо. Она уже была на восьмом месяце беременности и с трудом носила большой живот.

— Я тебя ждала с самого утра, как был опубликован манифест.

— Оля, это победа. Недаром я шёл с Гапоном в то воскресенье.

— Пётр, я несколько раз пыталась добиться свидания с тобой, — произнесла она. — Но им было не до меня. Ты так вовремя пришёл. Малыш уже стучится, скоро буду рожать.

— Ты в больницу записалась?

— Да, дорогой. С мамой ходила. Бабье дело не хитрое. Идём, я тебя покормлю.

Она накрыла ему в гостиной, и он впервые после долгих четырёх месяцев с аппетитом поел борща с капустой и гуляш с картошкой и говяжьим мясом.

— Тебе, Петя, письмо их Финляндии, — вспомнила Ольга.

Она протянула ему залежавшийся в комоде конверт. Пинхас сразу узнал почерк Циллиакуса.

Через несколько дней он на поезде отправился в Гельсингфорс. Конни встретил его на пороге своей большой квартиры в богатом районе города. Он привычно шутил и держался рачительным хозяином. Пока они обсуждали манифест, экономка поставила на стол роскошный сервиз, и запах свежеприготовленной еды привёл их в столовую.

— Я не думаю, Конни, что ты вызвал меня сюда только для того, чтобы накормить вкуснейшим обедом.

— Верно, Пётр Моисеевич, не только ради этого, — на ломаном русском произнёс Циллиакус. — У меня есть, что тебе, социалисту-революционеру, рассказать.

— А мне хотелось бы послушать, что случилось с пароходом и нашим предприятием. Мы о нём в Лондоне так хорошо поговорили!

— Начну с того, что после соглашения с тобой, были переговоры и с другими партиями, — сказал Конни. — В один прекрасный момент я понял, что без организации рабочих ничего не получится. Я связался с Гапоном, и мы встретились. Идея вооружённого восстания привела его в восторг.

— Георгий Аполлонович очень честолюбивый человек, — заметил Рутенберг. — Он всегда хотел быть во главе революции.

— Именно. Он явился ко мне с парнем по фамилии Петров. Тот совершенно очумел от любви к своему идолу и сказал мне, что питерцы готовы к восстанию и им не хватает только оружия, — продолжал Циллиакус. — Гапон решил сам отправиться в Россию принимать оружие. Замысел его был таков: десять или двадцать тысяч рабочих захватывают одну из морских пристаней; в это время он подходит на корабле, оружие выгружают на берег и раздают рабочим, и он во главе их идёт на Петербург.

— Он, уважаемый, всегда был склонен к авантюризму, — усмехнулся Рутенберг.

— А я ему объясняю, что оружие не только для него. Он понял и обещал поделиться со всеми.

— Я, между прочим, прибыл в Санкт-Петербург по заданию ЦК эсеров, чтобы принять оружие, — произнёс Пётр. — Если бы меня не посадили, я должен был бы как-то состыковаться с Гапоном.

— Конечно, Пётр Моисеевич. Я бы тебя предупредил, — убедительно заявил Конни. — На это дело я дал ему пятьдесят тысяч франков и свою яхту. На ней он должен был переплыть Балтийское море.

— Он его переплыл?

— Тут-то и произошла первая странность. Яхта утонула возле наших берегов, а Гапон чудом спасся. Благодаря физической силе и характеру добрался до суши. Ну, мы его приняли и укрыли от полиции.

— Я читал, корабль с оружием затонул, — сказал Рутенберг.

— А это другая странность. Он сел на скалу. Какими же идиотами нужно быть, чтобы забраться на скалу! — воскликнул Циллиакус. — Команда была подобрана, вроде бы, опытная? И ничего другого не оставалось, как взорвать этот плавучий склад оружия. Какое-то количество снесли на берег, но большая часть затонула. В Петербург ничего не попало. А вот водолазы вскоре нашли корабль и подняли оружие.

— Да, странная история. Уму непостижимо, как могли совпасть эти две случайности?

— Почему две? Три. Твой арест. Уверен, Пётр, не случайности это. Всё умело подстроено. Знаешь, я подозреваю Азефа. Он был в курсе всего, знал все подробности. Он использовал все возможности, чтобы внести неразбериху и безответственность, а в крайнем случае, организовать масштабную полицейскую акцию и сорвать наш беспрецедентный проект.

— Евно? Глава Боевой организации эсеров? Знаешь, сколько терактов он в последние годы подготовил и осуществил? — изумился Рутенберг.

— Знаешь, почему я так думаю? Кто-то на меня стал доносить полиции два года назад. Потом я выяснил через друзей, что это мог быть только Азеф. Факты, Пётр, упрямая вещь.

— Это ещё не факты, Конни. Просто предположения.

— Сообщи твоему ЦК обо всём. Пусть решают.

— Конечно, конечно, Конни, — задумавшись, произнёс Рутенберг.

На другой день он попрощался с гостеприимным финном и вернулся в Санкт-Петербург. Он сидел в купе вагона и смотрел на несущиеся мимо него воды залива. Услышанное от Циллиакуса будоражило его голову и не давало покоя.

5

Вскоре ему представился случай встретиться с Савинковым. В то время он являлся заместителем руководителя Боевой организации, а планирование и исполнение связанных со смертельным риском операций требовало от него постоянного присутствия в России. Савинков, как и прежде, жил на Лиговке недалеко от особняка князя Владимира Барятинского, считавшего себя социал-демократом, куда иногда наведывался. Рутенберг рассказал другу об аресте. Борис внимательно его выслушал, а потом подтвердил его догадку.

— Меня это не удивляет, Пётр. Ты же помнишь, как в марте взяли всю Боевую организацию, шестнадцать человек. Тогда же арестовали и инженера Моисея Новомейского. Он обещал достать нам несколько пудов динамита. Его посадили в Петропавловскую крепость, а потом перевели в Кресты.

— А его не освободили по амнистии? — спросил Рутенберг.

— Конечно. Недавно я с ним встретился. Он предприниматель, и очень неглупый человек. Так он мне рассказал, что единственный, с кем он говорил перед арестом о динамите, был Татаров. А потом при опознании в тюрьме находился человек, который по фигуре оказался очень на него похож.

— Нужно отдать должное политическому сыску, — произнёс Рутенберг. — Они вербуют провокаторов из нашей среды. Я по приглашению Циллиакуса ездил в Гельсингфорс. Конни поделился со мной своими соображениями, почему провалилась операция по доставке оружия. Он уверен, что без доноса тут не обошлось.

— И кого он подозревает?

— Евно. Лишь он был осведомлён обо всех деталях.

— Это невозможно, Пётр, — возмутился Савинков. — Я в нём совершенно уверен.

— Тогда как объяснить арест членов Боевой организации и неудачу с транспортировкой оружия? Не слишком ли много случайностей?

— С Тартаровым партийный суд разберётся. А за Азефа я ручаюсь.

Пошёл дождь, и они укрылись в кофейне. Савинков рассказал о неудаче с приручением Гапона.

— Твой протеже, Пётр, нас разочаровал. Как только мы его приняли в партию, он пожелал войти в Центральный комитет, а потом вознамерился возглавить партию.

— Он — человек с большими амбициями, Борис, — вздохнул Рутенберг.

— Но работать по-нашему и учиться не захотел. Мы с ним расстались.

— Ну и правильно сделали. Жаль, конечно, что не удалось воспользоваться его огромным влиянием на рабочих.

— Между прочим, он сейчас в Петербурге, — произнёс Савинков, — живёт в конспиративной квартире. Он восстановил связи с рабочими и ведёт переговоры об амнистии. Его так и не реабилитировали за девятое января.

— Я хорошо его знаю, Борис. Он органически нуждается в энергии, которую получает от массы. Иначе не выживет и погибнет. А рабочие тоже нуждаются в нём. Это какой-то симбиоз.

— Поговори с ним, Пётр. Боюсь, он своим самовластием натворит таких дел, что нам не расхлебать.

— Я обязательно с ним встречусь.

Они выпили кофе с баранками и, открыв зонты, вышли на улицу и попрощались. Рутенберг остановил пролётку и поднялся на неё. Лошадь проворно покатила по мостовой, подстёгиваемая ударами ямщика.

Рутенберг обратился к рабочему Петрову и тот привёл его к Гапону. Георгий Аполлонович даже обрадовался ему. Отлучённый от церкви Синодом, он потерял сан священника, но роль вождя и лидера от этого только стала в нём более выразимой и значительной. Пребывание в Европе сделало его более либеральным, он приобрёл вкус к элегантной гражданской одежде, стригся коротко и имел маленькую аккуратную бороду. А сейчас на нём был красивый халат и мягкие кожаные тапочки на босых холёных ногах.

— Рад тебя видеть, Пётр Моисеевич. От кого узнал о моём приезде?

— От Петрова.

— Ты, наверное, знаешь, что я здесь нахожусь нелегально.

— Напрасно, Георгий, ты приехал. Тебя могут арестовать и посадить.

— Не могу я, Пётр, бездельничать. Такой я человек. Предпринял кое-какие меры для легализации. Подключил журналистов. Они навещают чиновников и министров и просят за меня и за открытие отделов моего «Собрания».

— У тебя, я помню, всегда были неплохие отношения с господами, Зубатовым, Фуллоном, Лопухиным.

— Увы, всё в прошлом. Другие люди у кормила власти. Теперь мы по разные стороны баррикад.

Они ещё долго сидели, попивая чай с печеньем и вспоминая о праздной и беспечной жизни в Европе.

Предательство Гапона

1

Председатель совета министров граф Сергей Витте являлся фактическим автором манифеста 17 октября. Ему удалось убедить императора Николая II преобразовать Россию в конституционную монархию по типу многих европейских стран. Но прибытие Гапона могло помешать его планам. Он хотел было арестовать и судить его, но подумал о значительном влиянии его в народе и решил не усложнять положение вещей. Выслать же его за границу незамедлительно было совершенно необходимо. После заседания правительства он поговорил об этом с министром внутренних дел Петром Дурново. Министр обратился к главе Департамента полиции Герасимову. Тот вызвал в кабинет чиновника особых поручений Манасевича-Мануйлова.

— Иван Фёдорович, граф Витте хочет дать вам одно пикантное поручение. Надеюсь, Вы меня не подведёте. Речь идёт о Гапоне.

— Постараюсь Вас не подвести, Александр Васильевич.

— Идите к нему, он Вас ждёт.

Секретарь в канцелярии приветствовал его и подтвердил, что председатель совета министров у себя. Мануйлов в большом кабинете оказался впервые, но его зоркий взгляд сразу нашёл граф Витте за большим дубовым столом в дальнем конце комнаты.

— Здравствуйте, господин премьер-министр.

— Проходите и садитесь, Иван Фёдорович, — сказал Витте и, подождав, пока тот займёт место по другую сторону стола, продолжил. — Я хочу обсудить с Вами весьма важный для страны вопрос. Видите ли, в столицу нелегально прибыл опасный политический авантюрист Георгий Гапон. Вокруг него объединяются десятки тысяч петербургских рабочих. Он в это напряжённое время может стать их сильным вожаком.

— Сергей Юльевич, наш департамент ведёт за ним постоянное наблюдение, как в России, так и за рубежом, и мы готовы в любой момент его задержать.

— Это, Иван Фёдорович, вызовет серьёзные общественные протесты. Я прошу Вас встретиться с ним и убедить его на некоторое время покинуть страну. Когда мы сумеем понизить накал противостояния, он вернётся.

— Господин премьер-министр, я приложу все свои силы и умения.

— Я не сомневаюсь в Вашей преданности России. Мне Пётр Николаевич передал адрес Гапона. Возьмите.

Граф Витте протянул лист бумаги. Мануйлов положил его во внутренний карман пиджака.

— Желаю Вам успеха, Иван Фёдорович, — произнёс премьер-министр и поднялся из-за стола, показывая этим, что беседа окончена.

Вечером Мануйлов отправился к Гапону на квартиру. В результате долгих часов переговоров ему удалось добиться его согласия. Он уедет на полтора месяца при условии, если граф Витте обязуется возобновить деятельность закрытых отделов «Собрания», возместить профсоюзу убытки, связанные с их закрытием, амнистирует его и позволит вернуться к участию в делах «Собрания». С этим Мануйлов вернулся на другой день в канцелярию председателя совета министров. Сергей Юльевич его сразу принял.

— Гапон стремится восстановить деятельность своего профсоюза и вновь возглавить рабочих, — произнёс Витте, выслушав своего посланника. — Его желание столь велико, что он готов будет пойти на большие уступки.

— Возможно, господин премьер-министр, предложить даже сотрудничество с Департаментом.

— Это было бы замечательно. Я поговорю об этом с господином Дурново. Но сейчас мне важно другое. Вы же знаете, что в городе с октября месяца действует Совет рабочих депутатов.

— Конечно. И там главную роль играют социал-демократы, Хрусталёв-Носарь и Лев Троцкий. Они выступили с призывом к вооружённому восстанию.

— Я предлагаю, Иван Фёдорович, вернуть «Собрание» к жизни и настроить его против Совета рабочих депутатов.

— Но как это сделать? — спросил Мануйлов. — Ведь сам Гапон хочет быть во главе восстания. По нашим сведениям, он активно участвовал в операции по доставке оружия на корабле.

— Но, по-моему, он с тех пор изменился, — произнёс Витте.

— Я это тоже почувствовал во время нашего разговора. Он не сблизился с социал-демократами, вышел их партии социалистов-революционеров.

— Главное, Иван Фёдорович, чтобы он отказался от вооружённой борьбы. Постарайся его убедить в неспособности кровопролития решить проблемы рабочих. Манифест даёт им почти всё, что они желали получить.

— Нужно прийти к соглашению с ним, — заметил Мануйлов. — В нём как бы две части: что даём ему мы, и что хочет от нас он.

— Я думал об этом и утром сделал наброски программы, — сказал Витте и передал собеседнику исписанный им лист бумаги. — Познакомьтесь с ней и предложите ему. Если он напишет воззвание к рабочим в этом духе, значит, он принял наши условия и заинтересован в нашем сотрудничестве.

Гапон согласился с программой графа Витте и в воззвании к рабочим написал об отказе от вооружённого восстания и противостоянии революционным партиям. Рутенберг его прочёл и не без сожаления понял, что Гапон изменил своим прежним воззрениям.

Он решил как можно раньше с ним встретиться. Георгий Аполлонович согласился, хотя и без большого желания, и Рутенберг это почувствовал.

— Георгий, что с тобой? Твоё воззвание отвергает многое из того, к чему ты призывал своих людей.

— Это просто игра. Я в последнее время всё больше склоняюсь к мысли, кажется, Макиавелли, что для достижения цели все средства хороши.

— Но ты отвергаешь вооружённую борьбу с самодержавием, не желаешь идти вместе с нами.

— Пётр, меня вынуждают идти на это обстоятельства. Мне угрожают арестом и судом, закрыли «Собрание». Меня вынуждают уехать из страны. Я больше так не могу.

— Жаль, Георгий. Неужели, ступая на этот путь, ты не понимал, что жизнь революционера — это тюрьмы и каторга, это изгнание и борьба с невзгодами.

— В Европе, Пётр, я увидел и другую жизнь. Наши революционеры там неплохо проводят время. А многие идут на соглашение с властями и не желают никаких революций.

— Там эти революции уже давно произошли! — вспылил Рутенберг. — А в России самодержавие и гнёт.

— Кстати, манифест даёт нам многие свободы, — произнёс Гапон. — Почему мы должны от них отказываться?

Рутенберг вздохнул и посмотрел на сникшего Гапона.

— Ладно, пойду я, Георгий. У меня Ольга скоро рожает.

— С божьей помощью, всё будет хорошо, — пожелал Гапон. — Буду за неё молиться.

Он вскоре провёл объединительный съезд бывших отделов «Собрания» и сумел убедить рабочих отказаться от насильственных действий и поддержать выборы в Государственную Думу. Гапон уехал в конце ноября. Граф Витте дал ему на это тысячу рублей из своих личных сбережений.

2

Прошло несколько дней в беспокойном ожидании родовых схваток у жены. Вечером Ольга застонала от болей внизу живота. Рутенберг помог ей спуститься на улицу и посадил в экипаж. В больнице, где Ольгу уже ждали, её сразу положили в палату для рожениц. Ночью она родила мальчика. Они назвали его Толей. Пинхас был счастлив, он хотел ещё мальчика, и судьба ему благоволила.

По поручению ЦК Рутенберг продолжал возглавлять Петербургский боевой комитет. По его предложению, город разделили на районы. В каждом из них организовалась своя боевая дружина. Рутенберг руководил Нарвской, в которую он собрал знакомых ему заводских рабочих. От Бориса Горинсона, одного из помощников, он уже знал, что летом Хаима Гершковича арестовали и казнили. Мало-помалу они добывали и прятали оружие, но его для вооружения всех рабочих всё равно не доставало.

Однажды в декабре Савинков сообщил Рутенбергу, что желает встретиться с дружинниками.

— В Москве началось вооружённое восстание, Пётр, — сказал он. — Я хочу лично убедиться в их боеспособности. Нам с тобой нужно проверить их готовность с оружием в руках защищать завоёванные свободы.

— Хорошо. Я позову людей, — ответил Рутенберг.

В маленькой накуренной комнате собралось человек тридцать. Рутенберг выступил с короткой речью. Он сказал, что в Москве восстание, что не сегодня-завтра оно начнётся и в Петербурге, и призвал товарищей приготовиться к боевым действиям. Рутенберга уважали и внимательно слушали. Когда все разошлись, друзья вышли на улицу. Недавно выпавший снег хрустел под ногами, на город опустились сумерки, и звёзды тускло светили в просветах рваных облаков.

— Ничего у нас не получится, Пётр, — вздохнул Савинков. — У тебя несколько десятков человек, в других районах та же картина. Всего наберётся, может быть, тысяча на весь огромный город.

— Потому что не хватает оружия, Борис. Я бы привёл ещё сотни людей.

— А у генерал-губернатора в гарнизоне десятки тысяч солдат, и они вооружены и прекрасно обучены. Пётр, одного пыла мало, нужно ещё и умение.

— Мы каждую неделю проводим стрельбы в нашем тире.

— Знаешь, Пётр, что я сегодня понял? Рабочие уже не пойдут умирать за свободу. Они сникли и утратили боевой дух. Я их понимаю, у многих есть семьи, которые надо кормить. А большинство просто боится.

— И Гапон перед отъездом успел охладить желание рабочих своими примирительными речами, — заметил Рутенберг. — Увы, нам осталось только одно — террор.

— Согласен с тобой, — произнёс Савинков. — Но нужно смотреть правде в глаза — Боевая организация разгромлена.

— Борис, это война. Придётся искать людей и создавать её заново. У тебя это получится.

На проспекте они простились. Дома Рутенберга ждал ужин. Тёща приготовила и подала на стол ячневую кашу со свининой. Женя сидел рядом с ним и ел с аппетитом, ему нравилась бабушкина еда. Потом пили чай с вареньем и блинами. Ольга кормила Толю грудью. Поев, Пётр помог жене запеленать мальчика и уложить его в колыбель. По просьбе жены он подбросил поленьев в печку. Она разгорелась ещё сильней, и её мягкое тепло разлилось по квартире.

Вооружённое восстание в Москве и других городах было жестоко подавлено властями. В Санкт-Петербурге арестовали главарей Совета рабочих депутатов, и он прекратил свою деятельность. Это укрепило позиции «силового блока» в правительстве, возглавляемого министром внутренних дел Петром Дурново. По его распоряжению градоначальник фон дер Лауниц запретил заседания в недавно открытых отделах «Собрания». Витте пытался исполнить свои обещания и позволить Гапону и его профсоюзу действовать. Но Дурново составил доклад на имя царя о нежелательности легального рабочего движения и «Собрание» было окончательно закрыто. В начале 1906 года в прессе началась кампания против Гапона и его соратников. Поводом к ней стало письмо бывшего сторонника Гапона Петрова, которое он опубликовал в газете «Русь». В своём письме он рассказал о получении Гапоном тридцати тысяч рублей от правительства Витте. Публикация вызвала скандал в обществе, который не удалось погасить даже опровержением руководства «Собрания», что деньги предназначались для компенсации убытков, связанных с закрытием его отделов. Возмущённый Гапон попросил рабочего Черёмухина убить предателя и даже дал ему для этого свой револьвер. Кампания против него и его организации приобрела характер подлинного преследования. Гапон, предчувствуя покушение на его жизнь, теперь всегда брал с собой револьвер и перемещался по столице с телохранителями. Одновременно он обратился в газеты с открытым письмом, в котором выразил готовность предстать перед общественным судом. Ему удалось получить поддержку от известных политических деятелей, согласившихся на участие в таком суде. В то же время неодолимое стремление Гапона вернуть себе своё детище — «Собрание» со всеми его отделами — подтолкнуло его к роковому решению пойти на сотрудничество с политической полицией.

3

Рутенберг в начале февраля нелегально проживал в Москве, спасаясь там от полицейского преследования, возобновившегося после укрепления позиций министра внутренних дел и его «силового блока». От Савинкова ему было известно о подготовке Боевой организацией покушения на Дурново.

Появление у него на квартире Гапона удивления не вызвало: Ольга Николаевна, знавшая об особых отношениях между ними и доверявшая ему, рассказала, как его найти. Рутенберг следил в последнее время за его травлей в прессе и даже сочувствовал другу, попавшему в жесткий и умело управляемый сверху переплёт. Добротный костюм на нём находился в явном конфликте с его бросающимся в глаза состоянием — Гапон был подавлен и угрюм.

— Сегодня утром приехал из Петербурга повидаться с тобой, — начал он разговор. — Хочу сообщить тебе нечто очень важное.

— Я тебя внимательно слушаю, Георгий.

— Нет, вечером поедем в «Яр», там и поговорим, — заявил Гапон.

— Но там нас выследят и арестуют. Любой сыщик тебя узнает и меня из-за тебя раскроет.

— Верь мне, Пётр. Никто нас не арестует. Кроме того, я уже пригласил в ресторан хозяйку твоей квартиры и моего ученика-семинариста с женой.

— Я не желаю туда ехать, — произнёс Рутенберг. — Да и при гостях поговорить мы не сможем.

Гапон был взволнован и удручён, искоса поглядывал на него и избегал встретиться с ним взглядом. Договорились, что они встретятся сегодня вечером ещё раз.

— Мы всё-таки поедем в «Яр», Пётр. Ты же видишь, настроение у меня хуже некуда. Хочется хоть немного развлечься. И перед людьми неудобно, я ведь их уже пригласил.

— Ладно, там будет видно.

В девять часов вечера Гапон появился у него на квартире снова. Он уже успел немного успокоиться и настроиться на трудный для него разговор.

— Из всех твоих товарищей я ценю только тебя одного, — сказал Гапон. — Они на всё смотрят слишком узким взглядом. Поклянись, что всё, что будет сказано, останется между нами.

— Я обещаю, — произнёс Рутенберг.

Он не ожидал подвоха. Он ещё не знал, что ему откроется ящик Пандоры и что новые обстоятельства вызовут драматические последствия, которые оставят глубокий след в его судьбе.

Гапон начал свой рассказ с переговоров, которые вёл через Мануйлова в ноябре, окончившихся его отъездом из страны. Вернулся он раньше оговоренного срока из-за усиленной слежки, которой подвергся в Париже, и недобрых известий из России. Оказалось, что отделы «Собрания» закрыты и выплачено только 7000 рублей, обещанных Витте. Выяснилось, что много хлопотавший по его делам журналист-либерал Матюшенский скрылся, увезя с собой оставшиеся 23000 рублей. Гапон продолжал встречаться с Мануйловым, пытаясь вновь добиться открытия отделов профсоюза.

— Когда Витте потребовал от Дурново снять запрет, тот пригрозил отставкой, — сказал Гапон. — Его влияние в кабинете весьма велико. И вот на очередной встрече Мануйлов мне заявил, что со мной хочет поговорить Рачковский, доверенный человек министра.

Эта фамилия показалась Рутенбергу знакомой. Он вспомнил, что однажды в разговоре его товарищ упомянул о нём, как об инициаторе и участнике создания знаменитых «Протоколов Сионских мудрецов».

— На тебя, Георгий, крупная рыба клюёт. Был Зубатов, теперь эта акула, вице-директор Департамента полиции, — произнёс Рутенберг. — И что ты ему ответил?

— Я согласился. Мне важно любой ценой достучаться до Дурново, хоть через сатану. Свидание было в отдельной комнате ресторана. Пётр Иванович выразил большую радость оттого, что увидел меня. Он считает меня талантливым человеком. Трепов и Дурново тоже, но опасаются, что я опять устрою им революцию. Я стал объяснять, что мои взгляды на рабочее движение изменились, и я сожалею о своих прежних призывах.

— Полицейский чиновник так тебя расхвалил, наверное, неспроста, — заметил Рутенберг. — Что он хотел от тебя?

— Рачковский заявил, что верит мне, но нужно убедить в этом хозяина, правительство желает получить от меня гарантии. Он предложил мне написать Дурново письмо.

— Ты согласился?

— Я отказался, — произнёс Гапон. — Тогда он заявляет, что без такого письма нечего даже надеяться на открытие отделов. На государя мои прокламации навели такой ужас, что во всём происходящем в России он винит меня. Поэтому для доклада царю по моему делу Дурново необходимо такое письмо. Пётр, мне пришлось согласиться. Я написал ему.

— Прижали тебя сильно, Георгий. Это очень умные и опасные люди. У тебя черновик остался?

— Да, он в гостинице.

— Покажи мне его завтра.

— Конечно, — подтвердил Гапон. — И тут, к концу нашего разговора Рачковский просит разрешения прийти на следующее свидание с весьма интересным человеком Герасимовым.

— Ого, он начальник Петербургского охранного отделения, — заметил Рутенберг. — Ещё одна акула.

— Пётр, что мне оставалось делать? Пришлось дать добро.

Было поздно, и синий вечер уже опустился на Москву. Гости, которых Гапон пригласил в ресторан, были в сборе и время от времени стучали в дверь. Рутенберг вначале ехать отказался. Гапон обиженно настаивал, и он понимал, что Георгий что-то недоговаривает, а ему очень нужно было во всём разобраться. «Почему ему так нужно, чтобы я поехал?» — подумал Рутенберг.

Сели на тройку и покатили в «Яр». Ехали через Пресню среди разрухи и пепелищ. По обеим сторонам дороги высились остовы домов без крыш и окон, от которых остались обломки продырявленных пушечными ядрами стен. Попутчики рассказывали, откуда стреляли пушки, где было больше всего убитых. Рутенберга пронзила нервная дрожь. Он слушал и смотрел на молчавшего, много курящего и унылого Гапона, которого постоянно пытались растормошить дамы.

В ресторане он предложил пойти в зал, но Рутенберг запротестовал. В кабинете посидели несколько минут, и Гапон снова стал настаивать на своём, заявив, что в зале музыка, женщины и веселье. Такое заявление заинтересовало Рутенберга и, махнув рукой на конспирацию и филеров, он согласился. В общем зале они расположились справа от входной двери около оркестра. Гапон был удручён, часто клал голову на руки, разложенные на столе, потом одевал пенсне и вглядывался в зал. Рутенберг понял, что он видел там не только «женщин», но и кого-то ещё.

— Ничего, Мартын, всё будет хорошо, — вдруг говорил он, а затем обращался к сидящей рядом даме, — Александра Михайловна, пожалейте меня.

Рутенберг всеми силами пытался скрыть всё более овладевающие им отвращение и раздражение к человеку, который был ещё недавно его другом. Причины такой неожиданной метаморфозы были ему пока непонятны.

4

На следующий день встретились вновь. Гапон прочитал черновик письма, о котором говорили накануне. «На донос не похоже, — подумал Рутенберг. — Честно изложено. Немного напоминает исповедь кающегося грешника».

Гапон продолжил прерванный накануне рассказ.

— Свидание на этот раз произошло в отдельном кабинете ресторана. С Рачковским пришёл жандармский полковник Герасимов. Господин, одетый в штатский костюм. Он тоже начал с того, что польстил мне, и выразил своё восхищение и удивление. Выпили и закусили стоя. Полковник изловчился и, как бы выражая приятельские чувства, обшарил мои карманы и даже похлопал по пояснице.

— Это повадки бывалого сыщика, Георгий. Он проверил, нет ли у тебя револьвера.

— Очевидно, Мартын Иванович. Потом я спросил о моём письме. Рачковский ответил, что Витте опасается, что я его обманываю. А Дурново рассвирепел, когда дошёл до места, где я написал, что особа государя для меня священна, как и интересы народа.

— Они тебе не доверяют и боятся. Напугал ты их, Георгий.

— Тут они говорят: докажите нам, что у Вас нет намерения призывать людей к революции. Рачковский сказал, что он уже стар, а заменить его некем. Нет, мол, талантливых людей, России нужны такие люди, как я. И предложил мне занять его место.

— Не ожидал я от них такой прыти! — воскликнул Рутенберг, начиная сознавать глубину омута, в котором оказался Гапон.

— Я, Мартын, конечно, возмутился. Тогда они стали говорить о высоких окладах и чинах, о моей полной легализации и открытии отделов. И тут же просят меня им помочь и осветить положение в лагере противников режима. Предлагают доказать правительству, что оно может мне доверять.

— То есть, они подталкивали тебя донести на своих коллег.

— Что-то в этом роде. Я ответил им, что давно с ними не общался и ничего не знаю. А они мне: это немыслимо, ведь Вы сталкиваетесь за границей и в России с множеством людей, докажите Вашу искренность. И просят меня рассказать, что я делал в Европе и с кем встречался.

Гапон ещё раз испытующе посмотрел на Рутенберга, и тот почувствовал, что наступает, наконец, тот переломный момент, к которому шёл его собеседник.

— Ты понимаешь, надо шире смотреть на вещи, — вдруг сказал Гапон. — Надо дело делать. Народовольцы тоже там служили. Лес рубят — щепки летят. Если кто и пострадает, это пустяки.

Рутенбергу теперь всё стало ясно. «Он предатель, — осенило его. — Жаль, что не могу выразить ему сейчас, что я об этом думаю. Игру нужно продолжить».

— Возможно, Георгий. Никогда об этом не думал.

— А ты подумай. Это даёт огромные преимущества. Наше положение таково, что мы обязаны использовать их предложение. Я вот раньше был против террора. Теперь я за то, что Витте и Дурново надо отомстить.

— Видишь, и до тебя дошло, Георгий Аполлонович. А о ком они тебя спрашивали?

— О Бабушке и Чернове. Сказал, что знаю их, но мне нечего о них рассказать.

— А ещё о ком?

— О тебе.

Гапон нервно ходил по комнате, поглядывая на сидящего за столом друга.

— Что же спрашивали?

— Понимаешь, за Нарвской заставой тебя все знают. Кто-нибудь из рабочих тебя и выдал. Между ними ведь много провокаторов.

— Так что они сказали?

— Сказали, что знают, ты занимался боевыми дружинами. Да изловить не могут, дважды арестовывали, но нет достаточно улик. О наших отношениях спросили.

— И что ты ответил?

— Что ты мой первый друг. Тебя уважают, говорят, ты серьёзный человек.

— Про кого ещё спрашивали?

— Про Павла Ивановича и Ивана Николаевича ничего не спрашивали, — будто спохватился Гапон.

Павел Иванович была подпольная кличка Савинкова, а Иван Николаевич — кличка Азефа. Это хорошо знал Рутенберг. Теперь он был уверен, что и про них Гапон тоже рассказал всё, что мог. Он не сомневался, что тот сообщил Рачковскому немало секретных сведений о партиях и их руководстве.

— Когда я им ответил, что мы с тобой в близких отношениях, они мне говорят: «Вы бы нам его соблазнили», — ухмыльнулся Гапон. — Про Боевую организацию расспрашивали. Сказал, что ничего не знаю. И тут им говорю, что для этого большие деньги нужны, не меньше ста тысяч.

— Они купились на это? — продолжая игру, спросил Рутенберг.

— Даже торговаться не стали, — заверил его Георгий. — Сразу согласились. Тогда я ставлю свои условия и заявляю, чтоб делали то, что я скажу. Обещали тебя не арестовывать. Поэтому ты, Мартын, можешь возвращаться в Петербург.

Рутенбергу стало ясно, что его друг взял на себя поручение узнать о подготовке покушений на царя, Витте и Дурново. «Для этого ему нужно «соблазнить» меня к сотрудничеству с охранкой: батюшка уверен, что я — член Боевой организации». В дальнейшем Гапон признался в желании встретиться с Павлом Ивановичем и Иваном Николаевичем и войти в состав Боевой организации.

— И ты должен повлиять на них, чтобы они мне поверили. Ведь это всё делается во имя революции. А чтобы получить обещанные деньги, нам с тобой нужно повидаться с Рачковским и Герасимовым.

— Ты им сказал, что меня зовут Мартын? — спросил Рутенберг.

— Боже сохрани, конечно, нет.

Гапон рассказал, что, взяв на себя поручение завербовать Рутенберга, он отправился к Ольге Николаевне, узнал у неё, как его найти в Москве и позвонил Рачковскому. «Значит, в «Яре» находился агент полиции, — подумал Рутенберг. — Он засвидетельствовал, что свидание состоялось. То-то Георгий нервничал: ему нужно было отчитаться за работу».

Использовав все средства «соблазнения», Гапон, наконец, прибег к самому болезненному.

— Хочешь, я освобожу твоего брата?

Авраам, брат Рутенберга, тогда сидел в Крестах. Оказалось, что Гапон знает и об этом. Все карты открыты.

— Он молодой ещё. Ему полезно посидеть в тюрьме, — неожиданно для друга отказался Рутенберг.

— Знаешь, хорошо бы потом взорвать Департамент полиции, — сказал Гапон.

— Зачем?

— Там ведь много документов на революционеров. А так у суда не будет ничего против них.

— Я знаю, в жандармском управлении и в прокуратуре хранятся копии всех таких дел, — уверенно произнёс Рутенберг.

Гапон опять попросил никому не рассказывать.

— Я не могу скрыть это от товарищей, Георгий.

— Не говори им, умоляю тебя. Они станут думать, что я провокатор.

Гапон осознал, наконец, что попался. Пот градом струился по лицу Гапона, он волновался и нервно ходил по комнате.

— Так ты пойдёшь к Рачковскому? Скажи прямо сейчас. Ему нужно знать, — настаивал Гапон.

— Я подумаю, Георгий. Вернусь в Петербург и дам ответ.

Рутенберг был измучен трудным разговором, не в состоянии был ни слушать, ни говорить.

— У меня дело, — сказал он. — Я должен уйти.

— Останься, Мартын, мне очень тоскливо, — взмолился Гапон.

— Не могу сейчас. Если освобожусь раньше, приду, — попытался успокоить его Рутенберг.

Он решил ночевать там же, чтобы не раскрыть другую квартиру. Он уже знал и видел, что за домом и за ним началась слежка. Вернувшись туда, он с температурой свалился на диван. Вечером позвонил Гапон.

— Ты не едешь ко мне? — спросил он.

— Не могу, я заболел.

— Тогда я приеду сам.

В его голосе прозвучало что-то угрожающее. Вскоре он был уже у Рутенберга. Александра Михайловна, хозяйка квартиры, ухаживала за ним.

— Что произошло?

— Накануне простудился, наверно.

Гапон опять принялся уговаривать его ничего не говорить товарищам.

— Георгий, я болен, ничего не соображаю.

— А где сейчас Павел Иванович и Иван Николаевич? — вдруг спросил Гапон.

— Не знаю.

— Ты меня не е…, — произнёс он раздражённо.

Очевидно, Гапон усвоил лексикон, который слышал в Департаменте полиции. Зашла хозяйка и напомнила, что он может опоздать к поезду. Они попрощались.

— Лучше бы я тебе ничего не рассказывал, — обречённо произнёс Гапон и вышел из комнаты.

«Жалеет, что открылся мне», — подумал Рутенберг и провалился в целительный сон.

У Рутенберга были теперь все причины вернуться в столицу как можно быстрей. Он сознавал чрезвычайную важность предупредить об опасности, которую представлял теперь Гапон. Он принял меры, чтобы добраться из Москвы без хвоста. В Санкт-Петербурге никого не застал. Узнав, что Азеф в Гельсингфорсе, утренним поездом отправился туда.

Казнь

1

Азефа он увидел в квартире, в которой не раз бывал прежде. Евно встретил его радушно, но сразу же своим животным инстинктом почувствовал, что приезд товарища по партии не случаен. Он предложил ему чаю с брусничным вареньем и печеньем и внимательно посматривал на нежданного гостя.

— Иван Николаевич, — начал свой рассказ Рутенберг, — уверен, тебя озадачил мой несогласованный с тобой приезд.

— Не скрою, это так. Что случилось? Ты, я вижу, чем-то озабочен.

— Меня привели к тебе чрезвычайные обстоятельства, — стараясь быть сдержанным, произнёс Рутенберг. — Гапон предатель. Он в связи с Департаментом полиции, с Рачковским и Герасимовым. Пытался завербовать и меня. Предложил работать вместе с ним и сдать Боевую организацию. За это они обещали большие деньги — сто тысяч рублей.

Я решил, что должен незамедлительно сообщить об этом Центральному комитету.

— Это возмутительно. Его нужно уничтожить, как гадину, — яростно заговорил Азеф и тут же принялся импровизировать. — Ты должен вызвать его на свидание, поехать с ним вечером на извозчике нашей Боевой организации в Крестовский сад. Там остаться ужинать, дождаться, пока все разъедутся. Потом поехать на том же извозчике в лес, ткнуть Гапона в спину ножом и выбросить из саней.

— Не получится, Иван Николаевич. За мной следят. Еле скрылся от них в Петербурге. Кроме того, Рачковский передал через Гапона, что хочет со мной встретиться. Он ждёт ответа.

— Погорячился я, Мартын. Нужно посоветоваться с товарищами. Чернов здесь.

В тот же день вторым утренним поездом из Санкт-Петербурга приехал Савинков и сразу появился в квартире Азефа.

— Гапона нужно убить, — сказал Савинков, когда Рутенберг повторил ему свою историю.

— Мы такого же мнения. Но мы не можем решить без Чернова, — заявил Азеф.

Евно зашёл к нему после обеда, сообщил о приезде Рутенберга и рассказал о предательстве Гапона. Чернов стал в раздумье ходить по гостиной.

— Значительное число рабочих слепо верит Гапону, — сказал, наконец, Чернов. — Они могут подумать, что революционеры убили его из зависти. Он им якобы мешал, и они выдумали, что он предатель. Мы не можем предъявить доказательств его сотрудничества с полицией, кроме показаний Рутенберга о разговоре, проходившем с глазу на глаз.

— И что ты предлагаешь?

— Ликвидировать его на месте преступления. Во время встречи с Рачковским.

Вечером они вчетвером собрались на той же квартире.

— Мартын должен принять предложение Гапона стать тайным агентом охранки, пойти вместе с ним на свидание с Рачковским и в ресторане в отдельной кабинке убить их обоих.

— Я за предложение Виктора, — произнёс Азеф. — Как руководитель Боевой организации я уже давно подумывал о покушении на Рачковского, но не мог найти способ подобраться к нему.

— Такое двойное убийство желательно, но оно сложное и трудное в исполнении, — заявил Савинков. — Поэтому я за ликвидацию Гапона. Нам нечего бояться, у нашей партии достаточно авторитета, чтобы заставить поверить, что он предатель.

— Мы имеем дело с очень опытным полицейским, — поддержал его Рутенберг, — Он считает меня террористом и не подпустит к себе только на основании рекомендации Гапона.

Обсуждение затянулось на несколько дней. Савинков настаивал на своей точке зрения, но будучи лишь кандидатом в члены ЦК, он не имел права решающего голоса. Предлагавшийся план включал три свидания. Но в нём что-то не клеилось, и покушение казалось всё менее реальным.

Рутенбергу было поручено принять предложение Гапона, согласиться на сотрудничество с полицией и идти на встречу с Рачковским. По плану Азефа он должен был вместе с извозчиками, членами Боевой организации, симулировать подготовку покушения на министра внутренних дел Дурново. По мнению Евно это убедило бы Рачковского, установившего на Рутенберга полицейское наблюдение, в том, что он один из руководителей Боевой организации и подтолкнуло бы его искать с ним встречи. Одновременно предполагалось прекратить всякие контакты Рутенберга с ЦК и партийными организациями, чтобы не навести на них полицейских ищеек. Он должен был нанять несколько извозчиков и ездить с ними в определенные часы на определенных улицах, там, где обычно проезжал Дурново. Азеф заявил, что готов предложить кому-либо из членов организации действительно стать извозчиком и находиться в контакте с Рутенбергом. Этот извозчик обрекался почти на верную гибель, но убийство Рачковского было столь важно, что организация пожертвовала бы для него и не одним, а многими своими членами. Ведь Рачковский фактически держал в своих руках все нити политического сыска. Бомбу для Рутенберга должен был приготовить Зильберберг.

2

Савинков и Чернов уехали, и Рутенберг, закончив обсуждение плана с Азефом, возвратился в Петербург. Он сразу же нашёл Гапона, который начал беспокоится из-за отсутствия друга. Его болезненная заинтересованность в согласии Рутенберга была понятна: от этого зависела связь Гапона с влиятельными людьми в правительственных кругах и их финансовая поддержка его общественного движения. Он не скрывал радости от предстоящей встречи на его квартире, где он проживал со своей гражданской женой, на даче в Териоках, курортном посёлке на северном берегу Финского залива. В этом посёлке, облюбованном петербургской знатью и интеллигенцией, купцами, промышленниками и чиновниками, находились конспиративные квартиры социал-демократической партии, социалистов-революционеров и других революционных партий и организаций. Здесь проводились их конференции и совещания.

Гапон упрекнул Рутенберга за долгое отсутствие.

— Не мог я, Георгий, раньше. Были важные дела.

— Что может быть сейчас важней этого дела? — вспылил Гапон.

— Скажи, с Рачковским виделся по приезде из Москвы? — спросил Рутенберг.

— Да, один раз, дней шесть тому назад.

— Как ты его позвал?

— По телефону.

— Он тебя хорошо принял?

— Конечно.

— Но он убеждён, что теперь от тебя никакой пользы, — поддел его Пинхас. — Зачем ему с тобой встречаться?

— Он уговаривает меня стать у него чиновником особых поручений.

— Если с Рачковским иметь дело, то лишь для того, чтобы деньги получить, — стараясь успокоить собеседника и перевести разговор на практическую основу, сказал Рутенберг.

— Верно, Мартын. Я об этом тебе и раньше говорил.

— Сколько он даст, если я приду к нему отобедать?

— Ну, три тысячи даст.

— За то, что я с ним пообедаю, он должен дать мне не меньше двадцати пяти тысяч, — уверенно произнёс Рутенберг.

— Десять тысяч даст, пожалуй, — сказал Гапон, желая поставить точку на искусно навязанном ему торге. — Ты в воскресенье иди прямо к Кюба. Знаешь этот ресторан?

— Да. Но он меня не примет, ведь он тебе больше не верит.

— Если придёшь, поверит. Только принеси ему что-нибудь. Планы какие-нибудь, шифрованные письма.

— Пусть вперёд даст деньги. А то расскажу, а он меня арестует.

— Что ты! Он этого не сделает.

Рутенберг тянул время. Надо было закончить приготовления, а член Боевой организации Иванов ещё не успел получить справку извозчика и стать в условленное место. Да и подумать надо было. Поэтому сказал Гапону, что в воскресенье он не придёт и вызовет его в другой день. Через два дня он связался с Гапоном и подтвердил, что готов встретиться с Рачковским. В ответ получил от него записку: «Завтра ресторан Контан 9 часов вечера. Спросить г. Иванова». В ресторане Рутенберг Рачковского не нашёл. Вице-директора Департамента предупредил о готовящемся двойном покушении Герасимов. А Пётр Иванович был готов пойти на встречу уверенный в её успехе. Герасимов, искушённый в сыскных делах полицейский, послал туда сильный наряд, наблюдавший Гапона и Рутенберга, входящих в заказанный кабинет ресторана.

Чем больше Рутенберг занимался подготовкой к осуществлению задуманного плана, тем ясней становилась ему невозможность осуществления задания в многолюдном ресторане и его роль сакральной жертвы в этой убийственной игре. То, что Рачковский не явился на свидание, стало для Рутенберга последним доводом, высветившим очевидную нереальность плана Азефа. Симуляция подготовки к покушению на министра внутренних дел Дурново всё более казалась ему легковесной, и возможность провала становилась очевидной. Он нуждался в его поддержке и разговоре с ним и, с трудом оторвавшись от слежки, выехал в Гельсингфорс. Увы, Азеф обвинил его в нарушении инструкций, неумении организовать и исполнить в деталях разработанный план. Слова товарища по партии казались ему несправедливыми и обидными. Рутенберг оставил ему записку, в которой выразил нежелание видеться с ним ещё раз и сообщал, что возвращается в Петербург продолжить дело на основании полученных распоряжений. Осуществить двойное убийство он не мог, а на устранение одного Гапона без подходящего умонастроения близких им рабочих он не решался. Азеф и Савинков молчали, ответа на его записку не поступало. Почва уходила из-под ног Рутенберга, нервы были напряжены, и он даже подумывал бросить всё и уехать в Бельгию. Он поручил телефонировать Азефу. Но никакого ответа не последовало. Рутенберг расценил это молчание, как упрёк в том, что струсил и потому не выполнил данное ему поручение.

Мало-помалу он сумел преодолеть депрессию и уныние и взялся за дело. Он не мог не исполнить приговор ЦК. Он также прекрасно сознавал, что ему не удастся использовать Рачковского как свидетеля против Гапона. Да и Азеф усомнился в успехе двойного убийства и на его вопрос дал понять ленивым кивком головы, что можно убрать и одного Гапона. Следовало отыскать другой путь. И он нашёл его. Рутенберг решил обратиться к боготворившим священника рабочим и предъявить им явные доказательства его преступления. На сей раз Азеф одобрил его план, способствовал его осуществлению и даже предоставил ему для этого своего боевика студента Дикгофа-Деренталя. В соответствии с этим планом, Рутенберг завербовал трёх рабочих — членов Боевой организации и рассказал им о связях Гапона с охранкой. Они хорошо знали близкого к их лидеру эсера, доверяли ему, но не могли поверить и примириться с тем, что Гапон, ведший их год назад к Зимнему дворцу, провокатор. После короткого обсуждения решили, что Рутенберг предъявит обвинения в их присутствии. Но для этого нужно было подготовить ещё одного свидетеля.

3

В двадцатых числах марта Рутенберг договорился встретиться с Гапоном в дачном посёлке Озерки, расположенном к северу от Петербурга. Появились первые признаки весны, но было ещё холодно. Гапон приехал в шубе, и он сразу нашёл его среди прибывших поездом людей.

— Здравствуй, Георгий, — приветствовал Рутенберг, стараясь показать другу своё душевное расположение.

— Мартын, неужели мы не могли увидеться в Петербурге? — выразил Гапон в ответ своё недовольство.

— Здесь нас труднее выследить, — объяснил Рутенберг.

— Да брось! Я же сказал, что тебе нечего бояться.

— Смотри, как здесь красиво, батюшка! Озёра, лес, воздух какой! Надоело мне в том каменном мешке.

Рутенберг оглянулся и увидел стоящий неподалеку экипаж.

— Давай-ка проедемся, устал я что-то, — предложил он.

Они поднялись на сани, и лошадь резво побежала по мёрзлому грунту.

Гапон опять настаивал на скорейшей встрече с Рачковским, утверждал, что тот заплатит двадцать пять тысяч за выдачу покушения на Дурново. Рутенберг спрашивал, куда потрачены деньги, которые Циллиакус летом дал Гапону на рабочих.

Извозчиком был один из рабочих. Его выбрали, чтобы он тоже стал свидетелем против Гапона. Пока они ехали, он, сидя на козлах, слышал их разговор.

Вдруг Гапон насторожился и долго и испытующе посмотрел на собеседника. Потом, обеспокоенный, спросил:

— Мартын, не нравится мне, что ты, опытный конспиратор, вздумал говорить о секретных делах при незнакомом человеке?

Он предложил Рутенбергу пройтись, и они спустились на дорогу. Гапон внимательно взглянул на извозчика, но ничего подозрительного в нём не нашёл.

Рассказ «извозчика» поразил ожидавших его рабочих. Они решили арестовать и разоружить Гапона, носившего всегда с собой револьвер, и потребовать объяснений.

Наняли дачу госпожи Звержицкой в Озерках на имя Путилина и потребовали её убрать. Чтобы отвести подозрения, Рутенберг послал Гапону записку:

«Получи завтра определенный ответ. Не меньше 50.000. 15.000 авансом через тебя. В крайнем случае, 10.000. Тогда и деловое свидание назначим».

Гапон ответил запиской, и они договорились увидеться с Рачковским в ресторане Кюба, а перед этим ещё раз обсудить предстоящее свидание. Рутенберг встретил его в Озерках на главной улице. Он сразу увидел двоих, следивших за ними, и сказал о них Гапону. Тот вначале возразил, но потом вынужден был это признать.

— Зайти бы куда посидеть, выпить чего-нибудь? — предложил он.

— У меня тут одна из моих конспиративных квартир, — сказал Рутенберг.

— Там никого нет? — спросил Гапон.

Рутенберг успокоил его, и они направились на дачу. Заранее договорились, что рабочие должны ждать в боковой маленькой комнате на втором этаже за дверью с висячим замком. Гапон первым поднялся наверх и, убедившись, что в доме пусто, сбросил шубу и уселся на диван. Он неожиданно заговорил цинично и откровенно. Его уже не смущало, что участники готовящегося покушения на Дурново будут казнены, если Мартын раскроет Рачковскому это дело. Рутенберг узнал также, что его лицо известно полиции, и он будет схвачен при первом удобном случае.

Рабочие слушали, затаив дыхание, и, когда Рутенберг открыл дверь, за которой они находились, бросились на него. Увидев лицо знакомого ему товарища из «Собрания», Гапон понял, что попался.

— Дорогие товарищи! Всё, что вы слышали — неправда, — взмолился он.

Но рабочие были неумолимы. Они связали его верёвками, вывернув руки за спину. Он отчаянно вырывался. Рутенберг вышел из комнаты и спустился вниз на крытую стеклянную террасу. Он поднялся наверх лишь тогда, когда ему сказали, что Гапон мёртв, и увидел его на крючке вешалки в петле. Дикгоф-Диренталь, один из участников суда, попросил дать ему что-нибудь острое. Рутенберг вынул из кармана складные ножницы. «Этими самыми ножницами я ему обрезал волосы тогда, 9 января… а теперь ими же…», — с глубокой печалью сказал он. Этими ножницами и обрезали веревку. Его так и оставили висеть, только развязали и накрыли шубой.

Конфликт с руководством партии

1

На следующее утро Рутенберг приехал в Гельсингфорс, сообщил о своём прибытии и попытался составить заявление для газет. Вечером появился представитель от ЦК Зиновьев. Рутенберг рассказал ему о случившемся накануне и передал заявление. С нетерпением ждал отклика два дня. Наконец пришёл тот же Зиновьев с просьбой от члена ЦК Натансона предоставить товарищам самим отредактировать обращение в печать. Он также предложил ему немедленно выехать за границу. Рутенберг согласился с первым предложением, но уехать отказался.

В деревне, где его спрятали финские товарищи, он постепенно пришёл в себя, успокоился, полагая, что всё образуется и партия оценит его решительные действия. Первые признаки весны заявляли о предстоящем обновлении природы, которое ждали лес и поля вокруг. Он дышал напоённым влагой воздухом и пускался в недалёкие любимые им с детства прогулки.

Приезд через неделю члена Боевой организации Борисенко заставил его трезво взглянуть на своё положение. Посланник вернул ему переданные ранее вещи Гапона.

— Мартын Иванович, мне поручил Иван Николаевич сообщить Вам о решении руководства. Центральный Комитет отказывается заявлять о смерти Гапона. Он считает это Вашим частным делом. Поступайте, как хотите.

— Это несправедливо, — едва сдерживая гнев, произнёс Рутенберг.

— Увы, я лишь выполняю поручение. Ещё он удручён неудачами организации и арестом Савинкова в Москве. Он полагает, что произошло всё из-за того, что Вы нарушили правила конспирации.

Рутенберг вернулся в Гельсингфорс удручённым и ошеломлённым. Он нуждался в немедленном свидании с Азефом и сразу же ему позвонил. Тот жёстко отверг требование о встрече и заявил, что все вопросы уполномочен решать Борисенко. Он не мог уснуть всю ночь. Утром его позвали к телефону. Он услышал голос Савинкова, доносившийся, словно из преисподней. Он уже сжился с мыслью, что его друг арестован.

— Привет, Мартын.

— Павел Иванович! Мне сказали, что ты арестован.

— Всё в порядке. Только сейчас примчался из Москвы.

— Приходи, у меня столько всего накопилось. Надо бы поговорить, — обрадовался Рутенберг. — И очень скоро. И не один, с Иваном Николаевичем!

В телефонной трубке послышался гудок, извещавший об окончании разговора.

Их приход стал для Рутенберга невыразимой радостью. Товарищи по партии обнимали и целовали его, и он был уверен, что его мытарствам наступил конец.

— Я полагаю, что мы должны признать смерть Гапона партийным делом, — сказал Савинков.

— А я утверждаю, что ЦК это не сделает, — заявил Азеф. — Я категорически настаиваю на том, что в сообщении о нём не должно быть ни слова о причастности к его смерти партии или Боевой организации.

— Но такого рода заявление не соответствует правде, — удивлённый неожиданной настойчивости Азефа, произнёс Рутенберг. — Даже при моём согласии составить его крайне трудно. Но если кто сумеет, я подпишу.

— Павел Иванович, напиши-ка, — попросил Азеф.

Савинков нехотя согласился и отправился выполнять поручение, но то, что от него требовалось, ему написать не удалось.

— Пойдём к Натансону, — вздохнул Азеф, пробежав глазами наброски заявления.

Они вышли из дома и побрели по ещё заснеженному городу, жадно пьющему зыбкое тепло весеннего солнца. Марк Андреевич их уже ждал. Он прохаживался по квартире, опять и опять обдумывая щекотливую ситуацию, в какой оказалась партия, одним из основателей которой он был. Савинков, стремясь помочь другу, сразу же обратился к нему.

— Я не член ЦК, но хотел бы выразить своё мнение.

— Говори, Павел Иванович, — поощрил его Натансон.

— Марк Андреевич, ЦК рано или поздно придётся взять на себя дело Гапона. Поэтому лучше сейчас, а не тогда, когда он будет принужден к этому обстоятельствами.

— Пока я жив, с этим не соглашусь! — сказал Натансон, ударив кулаком по столу. — Сейчас не следует ничего публиковать. Мало ли у революции тайн. А через год — два ЦК заявит о нём.

— Ты думаешь, что Гапон погиб невинно? — спросил Рутенберг.

— Нет, я так не считаю. Но моральное право на казнь имел только ты, — ответил Натансон.

— А приговор ЦК? — не унимался Рутенберг.

— Когда ты написал, что свёртываешь дело и уезжаешь за границу, мы выразили согласие участвовать в общественном суде над Гапоном, — объяснил Марк Андреевич. — Назначили нашего представителя, чтобы через него предъявить суду твои показания о его предательстве.

Он посмотрел на огорчённого Мартына и продолжил:

— Центральный Комитет не может одновременно судить и приговаривать к смерти. Поэтому, участвуя в публичном суде над изменником, он не может заявить, что убил его.

— В таком случае я от своего имени опубликую подробное изложение дела, — предложил Рутенберг.

— Но только без упоминания ЦК и Боевой организации, — согласился Азеф.

Натансон и Савинков не возражали.

Вернувшись к себе, Рутенберг принялся составлять заявление от имени суда и приговора рабочих. Закончив, поставил для освидетельствования свою подпись. Но отправить его почтой или нарочным посчитали невозможным. ЦК настаивал уехать за границу и послать заявление оттуда. Зарубежные и российские газеты вдруг вспомнили о Гапоне и начали писать о его пропаже. Рутенберг не соглашался на эмиграцию, так как это осложняло его двусмысленное положение, но, в конце концов, ему пришлось поторопиться.

2

Оказавшись в Берлине, Рутенберг захотел встретиться с Михаилом Гоцем. Внук знаменитого чаеторгового предпринимателя Вульфа Янкелевича Высоцкого, он был одним из основателей партии эсеров и член её ЦК. Рутенберг знал о его фатальном диагнозе — опухоли спинного мозга и, движимый подсознательным чувством и не отдавая себе в этом отчёта, шёл к нему, чтобы проститься.

Тяжело больной, Гоц уже не вставал с постели. Увидев Пинхаса, он в знак приветствия махнул рукой.

— Здравствуйте, Михаил Рафаилович.

— Рад тебя видеть Пётр Моисеевич. Теперь весь мир для меня эта комната и жена.

— Не падай духом, Михаил, всё будет хорошо. Тебя вылечат. Здесь в Берлине сегодня лучшие в мире врачи.

Он старался держаться весело и беззаботно, полагая, что это придаст приятелю сил. Но Гоц только грустно улыбался. Он лежал в подушках, блестя своими чёрными юношескими глазами, и расспрашивал Рутенберга о жизни в России.

— Я прочитал в здешней газете о загадочном исчезновении Гапона, — не без иронии сказал он. — Я слышал, ты занимался им в последнее время.

Гоц хорошо знал священника. Гапон был какое-то время и членом партии, и они не раз встречались в Женеве и Париже. Возможно, приятель не слышал о последнем периоде его жизни.

— Мне Гапон очень доверял, Михаил Рафаилович. Поэтому, когда он попался в сети охранки, ему поручили завербовать меня. Я рассказал всё товарищам. Они разработали

план его ликвидации вместе с Рачковским.

Гоц с интересом выслушал Рутенберга. Потом взял протянутый ему конверт, вынул оттуда заявление и прочитал.

— К сожалению, товарищи запутались, задание они дали тебе практически невыполнимое, лишь при счастливом стечении обстоятельств оно могло завершиться для тебя благополучно, — взвешивая каждое слово, проговорил Гоц. — Разоблачённый Гапон уже ни для кого не был опасен. Достаточно было лишь сообщить в газеты, что он предатель. Его можно было пощадить из-за его несомненных заслуг перед революцией. И не подвергать риску тебя и других людей.

— Ни Азеф, ни Чернов не остановили меня, а могли.

— К сожалению, они оказались в плену своих принципов. Errare humanum est, Пётр, — задумчиво произнёс Гоц. — Написал ты всё правильно. Я бы только посоветовал тебе убрать свою фамилию. Анонимность делу не повредит.

На прощанье они обнялись. В последний раз.

Он передал пакеты с заявлением ехавшей в Россию Зильберберг. Она разослала их по газетам.

3

В апреле в «Новом времени» были опубликованы статьи «Маски». В них говорилось об отношениях Рутенберга с Гапоном, его согласии предать Департаменту полиции Боевую организацию эсеров, о деньгах, которые он желал получить за выдачу подпольщиков. О том, что он вызвал Гапона в Озерки для переговоров и убил, как «демона-искусителя». Потом появился ответ ЦК партии эсеров. Он не отверг обвинения в связи Рутенберга с политической полицией и не заявил, что его отношения с Гапоном пред его смертью происходили по поручению и указанию ЦК. В течение долгого времени партия не желала заявить об этом, чтобы рассеять возникшее в рабочей среде подозрение, что народный защитник Гапон был убит Рутенбергом, правительственным агентом.

Рутенберг решил требовать от ЦК следствия и суда. Через недели две ему передали телеграмму от Азефа, которой он назначал ему свидание в Гейдельберге. Из Берлина Рутенберг приехал утром. Он хотел прогуляться по Старому городу, по старейшему в Германии университету, посмотреть на возвышающийся над Гейдельбергом замок, бывшую резиденцию курфюрстов. Он с аппетитом пообедал в ресторанчике на длинной пешеходной улице, рассматривая проходящих мимо изысканно одетых дам и чопорных сопровождающих их мужчин.

За полчаса до назначенного времени Рутенберг отправился к месту встречи. Азеф был одет в дорогой модный костюм, его немного навыкате глаза отражали свет фонарей, возвестивший наступление тёплого июльского вечера.

— Здравствуйте, Иван Николаевич, — приветствовал его Рутенберг.

— Здравствуйте, Мартын Иванович. Как добрались?

— Прекрасно. И прекрасно провёл здесь полдня. Этот город создан для неги и покоя.

— Я вижу, Вы настроены романтично. Предлагаю пройтись по набережной.

— С удовольствием. Я читал, что речка Неккар очень живописна.

Они прошли по застроенным средневековыми домами улицам и вышли к реке.

— Здесь нас никто не услышит и нам можно поговорить, — произнёс Азеф.

— Меня до сих пор удивляет и возмущает молчание ЦК. Почему он не заявил о деле Гапона в печати?

— А что, по-вашему, ЦК должен сказать? — парировал Азеф.

— Прежде всего, что моя честь вне всяких подозрений.

— Странный Вы человек, Мартын Иванович! Можно, конечно, заявить, что Гершуни вне всяких подозрений. Но разве можно сказать, что честь Павла Ивановича, Ваша или моя не вызывает никаких сомнений?

С бывшим руководителем Боевой организации Григорием Гершуни Рутенберг знаком не был. Три года назад его арестовали в Киеве, и он отбывал пожизненное заключение в Шлиссельбургской крепости, а потом в Акатуйской каторжной тюрьме. Рутенберг слышал о недавно организованном эсерами побеге: его вынесли оттуда в бочке с капустой.

— Вы мне скажите, поручал я Вам убийство Гапона? — вдруг спросил Азеф.

— Конечно.

— Вы лжёте, Мартын Иванович!

Готовые к удару руки напряглись, но Рутенберг с трудом сдержался.

— Нам не о чем больше говорить, Иван Николаевич. Только передайте ЦК, что я требую следствия и суда.

— Я передам Ваше заявление. Но как член ЦК буду против, так как это означает суд между мной и Вами. Поэтому Вам надо возвращаться в Россию и работать.

— В Россию не поеду, — твёрдо заверил его Рутенберг.

Он воспринял предложение Азефа как очевидное намерение передать его в руки охранки и таким образом избавиться от него.

— Как знаете! Ну, будем прощаться.

Азеф потянулся к нему и коснулся щеки своими влажными губами.

Рутенберг не удовлетворился заверениями Азефа передать его требование. Вернувшись из Гейдельберга, он написал письмо в ЦК и заявление для печати, которые были отправлены в Петербург. К этому времени он уже составил и переслал все отчёты руководству партии, открывающие историю его взаимоотношений с Гапоном. Он просил также жену поговорить с кем-нибудь. Ольге Николаевне добиться встречи с членом ЦК удалось с большим трудом. Им опять оказался Азеф. Она видела его впервые и написала мужу, что он произвёл на неё отталкивающее впечатление, и убеждена, что говорила с провокатором. Ответа ЦК на письмо мужа она ждала долго. Получив его и письмо Чернова, сразу переслала ему. Постановление Центрального Комитета Рутенберга разочаровало. ЦК не считал возможным назначение партийного суда и подтверждал прежнюю позицию в отношении ликвидации Гапона: Рутенберг действовал «самостоятельно и независимо от решения ЦК».

Желание поговорить с товарищами по партии и как-то продвинуть вопрос суда привели его на Иматру, живописному финскому посёлку на берегу реки Вуоксы. Отдалённость от Санкт-Петербурга, позволявшая не подвергаться назойливому полицейскому надзору, придавала ему привлекательность, как месту встречи революционеров. Он не знал, что в октябре 1906 года там должен был пройти Совет партии. Формально Рутенберг имел право обратиться к нему и потребовать решения досаждавшего ему вопроса. Чернов, с которым он виделся, о собрании Совета его не предупредил. Рутенберг почувствовал некоторую напряжённость, возникшую между ними.

В тот же день в газете «Партийные Известия» было опубликовано такое заявление:

«Ввиду того, что, в связи со смертью Гапона, некоторые газеты пытались набросить тень на моральную и политическую репутацию члена партии социалистов-революционеров П. Рутенберга, Центральный Комитет П. С.-Р. заявляет, что личная и политическая честность П. Рутенберга стоит вне всяких сомнений».

Он понял, что Чернов опасался осложнений, которые могут возникнуть на Совете, если бы кто-нибудь предложил Рутенбергу воспользоваться его правом. Его непредвиденным появлением на Иматре объяснялась и поспешность этого сообщения в печати.

С тяжёлым чувством бессилия он вернулся в Германию. Он сознавал, что ему не удастся победить в нравственном противостоянии с руководством партии. Моральные проблемы усугублялись большой материальной нуждой. Мысли о самоубийстве стали посещать его всё чаще. Не раз в это время он думал о том, что порой легче умереть, чем жить. Да и угроза ареста за убийство до выяснения обстоятельств дела тоже не миновала и вызывала постоянное напряжение. Но каждый раз его останавливало глубокое убеждение в неправоте ЦК и нежелание дать повод усомниться в виновности Гапона.

Пребывание в Европе без дотации партийных денег заставляло его соглашаться на любую работу. Однажды ему повезло. Друзья известили его, что одна французская ремонтно-строительная компания ищет инженера. Он сразу же послал свои документы, и его пригласили на собеседование. Элегантно одетый господин изучающе смотрел на сидевшего напротив него высокого молодого человека плотного телосложения. Его французский оставлял желать лучшего, да и профессионального опыта ему явно не доставало. Но его диплом с отличием известного в Европе Санкт-Петербургского Технологического института и очевидная харизма убеждали управляющего в том, что его стоит взять на работу.

— Надеюсь, у Вас хорошая еврейская голова, — произнёс он. — Я готов дать Вам шанс.

— Я Вас не подведу, — едва сдерживая радость, ответил Пётр.

— Вам следует незамедлительно переехать в Париж.

— Вернусь в Берлин и сразу же займусь этим вопросом.

— В понедельник жду Вас в компании, — сказал господин, давая понять, что разговор окончен.

Наконец, думал Рутенберг, он может отвлечься работой от мрачных мыслей о казни провокатора и нежелании вождей признать свою ответственность в ней. Упорное нежелание Азефа подтвердить его санкцию на ликвидацию Гапона и двусмысленные действия руководства партии, отвергавшего его требование провести расследование по этому вопросу, вызывали у него незаживающую душевную травму. Опальный революционер Рутенберг решил отойти от активной политической деятельности. Этому способствовало и его положение отступника, нарушителя партийной дисциплины, подменившего самостоятельными действиями точные указания высшего партийного органа. Каждый раз он наталкивался на несогласие опубликовать в зарубежных газетах и журналах его записки, которые откровенно и точно, но нелицеприятно для вождей партии, освещали всю эту историю, ссылаясь на несвоевременность такой публикации. Порой возникала мысль, что члены ЦК, спасая честь мундира, пытались освободиться от этого неприятного положения, и избрали его в качестве искупительной жертвы за свои ошибочные решения.

4

Работа в Париже и ближней провинции отвлекла его от мыслей о несправедливости Центрального Комитета, членов которого всегда считал искренними друзьями и верными товарищами. Она дала ему также возможность неплохо зарабатывать и вырваться из пут жестокой нужды. Он даже сумел переслать жене немного денег через отъезжавшего в Петербург товарища. Возвращение в Россию в атмосфере газетной травли, называвшей его провокатором и агентом Рачковского, было чревато арестом. Да и рабочие, не верящие в предательство их вождя Гапона, могли бы учинить расправу над организатором его убийства. Ему хотелось увидеть жену и детей, и в переданной нарочным записке Ольге Николаевне он просил её недели на две выбраться с ними в Париж. Через некоторое время она собралась к нему в Париж, и он встречал её на вокзале.

— Хорошо, что ты приехала, — сказал он, обнимая жену. — Жаль, что без детей. Я так по ним соскучился.

— Не смогла я их взять с собой. Женечка и Толечка простудились перед отъездом. Я даже думала вернуть билеты. Мама мне очень помогла и в последний день они стали поправляться.

— Я сегодня взял отпуск, чтобы тебя встретить. Завтра нужно выйти на работу. Управляющий волнуется, что мы не сдадим объект вовремя.

— Петенька, ты же никогда не занимался строительством?!

— Жизнь, Оленька, научит чему угодно. Этьен надеется на мои мозги. И, кажется, не прогадал. Ты себе не представляешь, в каком бедственном положении я был в Берлине.

— Спасибо за деньги. Лучше бы ты оставил их себе. У меня же издательство. И оно неплохо функционирует.

Рутенберг остановил экипаж и помог жене подняться в него. Они говорили о детях, друзьях, и Ольга Николаевна с радостным изумленьем смотрела на проплывающий по обе стороны Париж. Она ценила красоту Санкт-Петербурга, видела немало европейских городов, но этот поразил её своей необычной гармонией. Рутенберг снимал небольшую квартиру в квартале Монпарнас, в эти годы ставшим популярным местом проживания художников, скульпторов и писателей. Оставив вещи дома, они отправились пообедать в один из многочисленных кабачков. Ольга взяла с собой сделанные недавно фотографии.

— Пётр, посмотри на детей. Какие они милые.

— В тебя, Оля.

— Это тебе фотографии, дорогой. Как заскучаешь, достань из тумбочки и смотри на нас.

— Спасибо, милая.

— Ты, наверное, будешь меня упрекать, но ты же знаешь какая у нас промозглая погода зимой. Да и здесь сейчас очень холодно. Не время, Петя, возить детей за границу.

— Согласен, я проявил малодушие, Оленька. Ты не представляешь себе, какие у меня проблемы с ЦК партии. Меня просто растоптали, сделали изгоем. Да ещё тяжёлое материальное положение. С трудом нашёл эту работу.

— Не представляла я, что в цивилизованной Европе ты окажешься в таком бедственном положении, — вздохнула она. — А ты поплачь, Петя. Говорят, помогает.

— Мне уже лучше, Оленька. Когда собираешься обратно?

— Наверное, дня три побуду. Маме ведь очень трудно с тремя.

Они вкусно и дёшево поели и вышли пройтись по бульвару. Вернулись домой пораньше, чтобы он мог нагреть воду для купания. Ольга помылась и разложила вещи в шкафу. Скоро наступил вечер. Они попили кофе с купленными в кондитерской круассанами и легли в постель. Не получавший почти год женских ласк Рутенберг с неожиданным для него наслаждением отдался любви и неге. Утром он проснулся, полный сил и энергии и, поцеловав спящую жену, отправился на работу. Только через месяц после возвращения в Санкт-Петербург Ольга сообщила ему, что носит под сердцем их третьего ребёнка.

Строительство здания в пригороде Парижа, которое он вёл, завершилось вовремя. В начале января его вызвал к себе управляющий компанией. Высокий одетый в модный элегантный костюм Этьен поднялся навстречу ему.

— Господин Рутенберг, я вызвал Вас, чтобы поблагодарить за хорошую работу. Рад, что не ошибся в Вас и желал бы продолжить наше сотрудничество.

— Для меня Ваша компания, господин Дюбуа, стала хорошей школой. Я многому научился.

— Я это знаю. К сожалению, для компании настали не самые лучшие времена. Я вынужден сообщить Вам об окончании контракта и распорядился выплатить Вам помимо зарплаты также и бонус за умелое руководство строительством объекта.

— Я Вам очень благодарен, господин Дюбуа.

Он брёл по праздному Парижу, вдыхая прохладный воздух свободы. Трудный год сменился на 1907. Но он понимал, что для него, православного русского еврея, ни один год не будет лёгким. Время шло и ставило перед ним новые экзистенциальные вопросы.

Глава III. Прекрасная Италия

У Горького на Капри

1

Рутенберг вновь оказался на перепутье. Он любил прекрасный Париж, ему нравилась спокойная жизнь провинциальной Франции. Полученные в ремонтно-строительной компании деньги позволяли ему остановить, наконец, бесконечные поиски материального достатка. Он давал себе ясный отчёт, что возвращение в Россию, где его ждут виселица или каторга, невозможно, и Европа должна стать теперь его домом. Отстранённый от политической деятельности опальный революционер не желал сейчас и общества политических эмигрантов, и всерьёз задумался о стране, где он мог бы найти себе пристанище. Рутенберг, не раздумывая, откликнулся на приглашение Максима Горького и в погожий день конца января сошёл с маленького парохода, курсировавшего один раз в сутки между Неаполем и островом, на уютной пристани Капри.

— Villa Blaesus! — громко произнёс он, приблизившись к группе возниц.

На его возглас откликнулся мужчина, стоявший на набережной возле сожжённой южным солнцем повозки с нависающим над сиденьем верхом. Договорившись о цене, Рутенберг поднялся на экипаж. Лошадка долго тянула повозку своим привычным извилистым путём, и он с интересом рассматривал белые, покрытые колючим кустарником, скалы и обрывистые берега, лазурные дали Неаполитанского залива, скользящие недалеко от каменистого берега рыбацкие лодки. Экипаж въехал в поднимающийся в гору посёлок, застроенный одно-двухэтажными домиками, и вскоре остановился. Он расплатился с возницей, взял свой увесистый чемодан и по лестнице поднялся к вилле. Во дворике он обратился к одному из слуг и тот деловито указал ему рукой в сторону вестибюля. И в этот момент на входе появился Алексей Максимович. Раскрыв руки для объятия и сияя улыбкой, он подошёл к Рутенбергу.

— Дорогой мой! Мы с твоей «сестрой» Марией Фёдоровной тебя заждались, — воскликнул он, положив ладони на мощные плечи гостя.

— Скоро только сказка сказывается, Алексей Максимович, — произнёс Рутенберг. — Пока билет на пароход купил, пока до Неаполя добрался.

Горький знал от своей гражданской жены Андреевой, что после убийства Гапона Рутенберг перешёл на нелегальное положение, чтобы избежать преследования зарубежной агентуры российской полиции. Её «братом» он стал ещё в Гельсингфорсе, когда, потеряв связь с руководством партии и однажды находясь у Горького в гостях, обратился к ней за помощью в получении новых документов. Он слышал о её нужных знакомствах, о способности войти во многие начальственные кабинеты. Тогда она, уже знавшая о Гапоне и о том, что приятель её мужа вынужден бежать заграницу, предложила Рутенбергу стать её «двоюродным братом» и через несколько дней протянула ему паспорт на имя Василия Фёдоровича Фёдорова.

Горький и Андреева познакомились в Севастополе в апреле 1900 года, куда МХАТ выезжал показать жившему в Ялте Чехову его «Чайку». Она играла в его пьесах, читала его книги и её очаровала, и захватила мощь дарования Горького. А на него она произвела особое впечатление в роли Наташи в пьесе «На дне». Он пришёл весь в слезах, жал руки, благодарил. Андреева — одна из самых красивых и талантливых актрис русского театра, примадонна МХАТ, в создании которого принимала деятельное участие, светская дама, хозяйка и посетительница избранных салонов. Её портреты писали Крамской и великий Репин. Он это прекрасно понимал. Он также сознавал, что он женат, а она замужем за действительного статского советника Андрея Желябужского, богатого чиновника, инспектора железных дорог. От него у неё двое детей: сын Юрий и дочь Екатерина, и сценический псевдоним Андреева. В ответ на измены мужа у неё бурный роман с женатым миллионеров Саввой Морозовым. И вот в конце 1903 года Мария уходит от Желябужского и становится гражданской женой Горького. Он же прекращение своего брака официально не оформлял, поэтому зарегистрировать свои новые отношения не мог. В мае 1905 года из Ниццы приходит известие о загадочном самоубийстве бывшего любовника Саввы Морозова, и она получает завещанные им по страховому полису 100000 рублей. 60000 рублей унаследованного капитала она отдаёт большевикам. Ведь она убеждённая революционерка, выполняющая особые поручения Ленина, член РСДРП, в которую вступила на год раньше Горького. Потом на сцене МХАТ она играла Лизу в его новой пьесе «Дети солнца», написанную в Трубецком бастионе Петропавловской крепости.

Всемирно известный писатель, Алексей Максимович жил на широкую ногу и мог позволить себе зарубежные путешествия. Слава его была велика. На пристани Неаполя, куда пришвартовался корабль, на котором они плыли из России, его встречала многочисленная толпа. Через два дня возле гостиницы, где он остановился с Андреевой, состоялся митинг. Восторженные почитатели называли его «символом русской революции» и борцом за свободу. Горький ответил, зачитав им приветствие «товарищам итальянцам». Встревоженные власти попросили их перебраться на Капри, где в те годы уже появилась русская колония. Горький был состоятельным человеком и крупным издателем, чему весьма способствовала Мария Фёдоровна, бывшая его литературным секретарём и обладавшая незаурядными организаторскими и коммерческими способностями. Поэтому им не составляло труда сначала остановиться в роскошной гостинице «Квизисана» а потом арендовать дорогую виллу «Блезус», расположенную в одном из самых живописных мест острова.

Мария Фёдоровна вышла во двор и, увидев Рутенберга, подбежала к нему.

— Дорогой «брат», я так рада! — воскликнула она. — Мы с Алексеем Максимовичем так хотели, чтобы ты приехал. Мы тебя любим.

— У меня сейчас не самый радостный период жизни, «сестра». Центральный Комитет отвергает все мои доводы и не желает взять ответственность на себя за убийство Гапона. Просто не с кем разговаривать. Настроение хуже некуда.

— Василий Фёдорович, уверяю тебя, «Всё проходит и это пройдёт» — так было написано на кольце царя Соломона, — попытался успокоить его Горький. — Пойдём, я покажу тебе твою комнату. Поживёшь пока у нас.

Это была одна из комнат для гостей, которых приглашало семейство Сеттани, владелец виллы, когда оно прибывало сюда отдохнуть. Рутенберг даже про себя усмехнулся, увидев двуспальную кровать: это так расходилось с его душевным дискомфортом, не допускавшим сейчас никаких романтических переживаний. Но добротная мебель, стол и кресла, тишина и пейзаж за окном не могли не понравиться ему.

— Спасибо, Алексей Максимович. Замечательная комната.

— Ну, прекрасно. Располагайся. Ждём тебя к ужину.

— Когда?

— В семь — половине восьмого.

— Хорошо, я буду.

Горький вышел и дверь, едва скрипнув, закрылась за ним. Времени было вполне достаточно, чтобы разложить и развесить вещи в шкафу, принять душ, и даже немного поваляться в постели в халате и отдохнуть. К назначенному времени он вышел из комнаты в твидовом костюме и направился в столовую, ведомый звуками голосов. Там за большим столом собралось уже несколько незнакомых ему людей. Он приветствовал присутствующих и сел возле хозяйки.

— Познакомьтесь, друзья, — с приятной улыбкой сказала Мария Фёдоровна. — Мой двоюродный брат Василий Фёдорович. Он прибыл к нам сегодня из Парижа.

— Этот человек — тайна, которую нам предстоит ещё раскрыть, — интригующе дополнил Горький.

— Леонид Николаевич, — представился красивый мужчина с тонкими чертами лица. Рутенберг кивнул ему в ответ и с интересом стал его рассматривать, пока бойкая официантка накладывала ему в тарелку приятно пахнущую пасту с грибами и пармезаном. Длинные чёрные волосы, открывающие высокий чистый лоб, аккуратная бородка и усы, прямой нос, карие глаза говорили о благородном происхождении и воспитании.

— Тебе, Василий, легко будет запомнить его фамилию, — заявила Мария Фёдоровна. — Андреев, талантливый писатель.

— Я читал Ваш рассказ, если не ошибаюсь, он называется «Жили-были», — вспомнил Рутенберг. — И ещё один, «Губернатор». Мне понравилась их экспрессия и красочность.

— А Вы, Василий Фёдорович, очень наблюдательны, — произнёс Андреев. — Писатель живёт, как пчела. Она летает по полю или саду и собирает пыльцу и нектар, и из них делает мёд. Так и я, ищу интересных мне людей, нахожу в них то, что может стать предметом литературного анализа и творчества.

— Я понял Вас, Леонид Николаевич. Вы ждёте от меня истории, которая может захватить читателя. Меня соблазняет сейчас лишь то, что мой сюжет даст мне возможность стать скромным участником истории русской литературы.

— Очень точно заметили, — сказал писатель. — Буду Вам очень признателен.

— Я ценю талант моего друга, но смею предупредить — у него богатая фантазия, — попытался вразумить Рутенберга хозяин. — Леонид приехал сюда с замыслом книги, которую он обещал моему издательству.

Максим Горький уже давно заметил молодого автора Андреева. Его необычный стиль привлекал своей новизной и яркостью красок и образов. А в декабре умирает от послеродовой горячки жена Леонида, и гостеприимный и добросердечный Горький приглашает друга погостить и поработать в тиши у него на Капри.

— Да, сегодня нередким явлением среди революционеров стало предательство, — пояснил Андреев. — Я пытаюсь осмыслить психологические мотивы, движущие этими людьми, строй их мысли и самооправдание, основанное на корысти и страхе.

— Даже у Иисуса Христа, человека выдающегося и дружелюбного, нашёлся среди апостолов такой, Иегуда, — пришло в голову Рутенбергу.

— А что? Пожалуй, этот герой весьма символический. Спасибо, Василий Фёдорович, за подсказку. «Иуда Искариот» — яркое привлекательное название, — поблагодарил Андреев.

— Хорошо звучит, Леонид Николаевич, — поддержал Горький. — Только прошу Вас, не тяните с книгой. Я уже начинаю компоновать сборник.

— А мы с Максимом сегодня хотели подготовить к печати ещё одну главу его повести, — напомнила о себе Мария Фёдоровна.

— О чём она, если не секрет? — спросил Рутенберг.

— Всё о том же, только тема немного другая, о политических сыщиках. Максим хочет назвать её «Жизнь ненужного человека».

— И Вы, Василий Фёдорович, надеюсь, поможете мне. Я знаю, Гапон желал Вас с ними познакомить.

— Мне такое знакомство не доставило много радости, Алексей Максимович, — горько усмехнулся он. — Один из них в газете «Новое время» удостоился написать, что я был готов по уговору с Гапоном за подобающую плату выдать охранке Боевую организацию эсеров. Подписавшийся под статьёй «Маски» Манасевич-Мануйлов — чиновник по особым поручениям главы правительства Сергея Витте.

Слуги убрали со стола тарелки и расставили чашки и блюдца для чая и кофе. А в середине стола поставили большое блюдо с украшенным ленточками заварного крема тортом. Столовая сразу задышала изысканными запахами шоколада и ванили.

— Это я заказала у моего кондитера, Василий, — сказала Мария Фёдоровна. — Хотела как-то отметить твой приезд.

— Спасибо, «сестра». Давно не пробовал такую вкусноту. Моя жизнь в Европе была весьма скудной, порой даже голодной, и не располагала к праздникам.

Рутенберг вышел на террасу. На остров спустился вечер, и прохладный бриз с моря коснулся его разгорячённого кофе и разговорами лица. Январь даже в этом субтропическом районе всё равно оказался холодным зимним месяцем. А ему хотелось тепла и солнца, которые, думал он, согреют ему душу и сердце. Он услышал за спиной лёгкие шаги и обернулся. Андреев стал возле него и посмотрел в сторону моря.

— Я Вам не помешаю, Василий Фёдорович?

— Нет, Леонид Николаевич.

— Вам повезло сюда сегодня добраться. В январе здесь часто бывают штормы. В такие дни пароходик из Неаполя в море не выходит и остров несколько дней остаётся в плену одиночества.

— Сегодня ехал по острову сюда от пристани. Это какой-то кусочек рая.

— Здесь очень хорошо работается, Василий Фёдорович. Поэтому я не разделяю мнения Алексея Максимовича, что мне помешает послушать необычные истории людей, понюхавших пороху.

— А Вас самого не коснулось пламя революции?

— Не только коснулось, но и обожгло, — усмехнулся, вспомнив что-то, Андреев. — У меня в квартире в прошлом году прошло заседание Центрального Комитета РСДРП. А на следующий день меня арестовали и посадили в Таганскую тюрьму. Мария Фёдоровна обратилась к Савве Морозову с просьбой об освобождении. Меня выпустили под внесённый им денежный залог.

— Я тоже успел посидеть, в Петропавловской крепости.

Рутенберг взглянул на стоящего рядом Андреева. Ему вспомнился один случай из жизни, который мог заинтересовать писателя.

— Давайте встретимся после завтрака. Возможно, у меня будет для Вас кое-что.

— Буду очень рад, Василий Фёдорович.

Они попрощались и Рутенберг, почувствовав лёгкий озноб, вернулся к себе в комнату.

2

На следующее утро перед завтраком он снова вышел на террасу и стоял заворожённый видом на море и бухту Марина Пиккола. Небо очистилось от облаков и лучи солнца, поднимавшегося с востока, преломляясь в толще воды, окрасили её чистейшими цветами аквамарина и лазури. В столовой уже сидели за столом Горький и Андреев, обсуждая готовящийся сборник. Возле них суетилась прислуга, черноокая девушка из ближнего посёлка, накрывая на стол.

— Доброе утро, Василий Фёдорович, как спалось? — спросил Алексей Максимович.

— Просто замечательно. Наверное, немного устал от дальней поездки. Как прилёг, так и провалился в царство Морфея.

— Я вижу, Вы не преминули полюбоваться нашим божественным пейзажем.

— Не скрою, я даже подумал вызвать сюда жену и детей.

— Знаете, дорогой Василий Фёдорович, своим здесь пребыванием я обязан жене. После поездки в Америку для сбора пожертвований для партии мы вернулись в Петербург. Едва закончил начатый в Америке роман «Мать», как у меня случилось обострение болезни лёгких. Мария тут же собрала меня, и мы приехали сюда. Здесь прекрасный климат.

— Чехов поселился в Ялте, но, бедняга, не сумел поправиться, — сказал Андреев. — Одолел его туберкулёз.

Появилась Мария Фёдоровна и, поприветствовав всех, села рядом с мужем. Прислуга поставила на стол большое блюдо с салатом, тарелки с пиццей и лазаньей, и столовая наполнилась приятным запахом специй и овощей.

— Я думаю, у революционеров всегда есть в запасе экстраординарные истории, с которыми сталкивает их судьба, — красноречиво намекнул Леонид Николаевич и призывно взглянул на Рутенберга.

— Ну, ты змей-искуситель! — догадался Горький. — От тебя, Леонид, невозможно спастись.

— Алексей Максимович, наши беседы обогащают нас знанием жизни и новыми идеями. Разве это плохо? Мы же писатели.

— Расскажи что-нибудь, Василий, — поддержала Андреева смущённого Леонида Николаевича.

— Ладно, — произнёс Рутенберг. — Если женщина просит. Несколько лет назад поздним вечером я обнаружил за собой слежку. Филеры неотвязно следовали за мной уже около часа. Заметая следы, я оказался в районе, мало мне знакомом. В тёмном переулке, воспользовавшись случаем, когда преследователи на минуту упустили меня из виду, я открыл дверь и оказался в зале, вокруг которого в юбках и коротких платьях на стульях, креслах и диванах сидели женщины. Тапёр в углу что-то наигрывал на пианино. Я понял, что убежище своё я по воле судьбы нашёл в публичном доме.

— Это очень интригует, — заметил Андреев.

— Женщины оживились в предвкушении клиента, — продолжил Рутенберг. — А я оказался в затруднительном положении, так как нужно было сделать выбор и не разочаровать отверженных. Одна из них молодая девица смотрела на меня без вожделения, изучающе. Каким-то непостижимым образом она поняла, что сюда я зашёл не ради того, ради чего этот дом навещают мужчины. Она подошла и, взглянув мне в глаза, повела в свою комнату. Мне сразу же бросились в глаза большая кровать, простая мебель и выходящее в глухой двор окно. Я устало опустился на стул и посмотрел на неё. «Ладно уж, сиди и отдыхай. Революционер, небось? Загнали тебя, милый. Хочешь что-нибудь выпить?» «Спасибо, от чаю не откажусь». Она вышла в коридор и через несколько минут принесла стакан. «Знаешь, что, ты разденься и ложись под одеяло. Тебя ведь видели одетым, а голым тебя не узнают, — резонно произнесла она. — А девочки не выдадут, не беспокойся». «Ты не беспокойся, я заплачу, — решил успокоить её я. — Ты же не хочешь упустить свой заработок? Скажи только сколько. Я думаю, мне придётся просидеть здесь всю ночь». Она подошла ко мне и вдруг резким движением ударила меня по щеке.

— А девица молодец, — восхищённо произнёс Горький. — Правильно она тебя шлёпнула.

— Я сразу понял бестактность моего поведения, — не стал оправдываться рассказчик. — Я обидел в ней женщину, которая отнеслась ко мне по-матерински. А я беспардонно давал понять, что она проститутка. Мне стало настолько стыдно за то, что эта падшая женщина проявила душевную чуткость, которой не обладал я, человек с высшим образованием и борец за её свободу от рабства. Я взял руку, которой он влепила мне оплеуху, и поцеловал её. «Прости меня, дурака. Ты хороший человек. Я благодарен тебе за то, что ты, зная, что я скрываюсь от полиции, дала мне приют». Раздеваться я не стал, а просто она закрыла дверь на ключ, и я просидел у неё на стуле всю ночь. Она рассказывала о своей жизни, а потом легла и уснула. Родители умерли, оставив на неё сестёр и братьев. Она, как старшая сестра, должна была содержать семью. Потому и пошла в публичный дом. Я тоже провалился в сон. Когда утром проснулся, она ещё спала. Я оставил ей несколько банкнот на столе и тихо вышел из комнаты. Мне удалось пройти по коридору, потом через зал, никого не потревожив, и незамеченным выйти на улицу, — закончил он свой рассказ.

— Вот ты возвращаешься утром домой. Что сказала на это твоя жена? — поинтересовалась Мария Фёдоровна.

— Она понимает, чем мне приходится заниматься. И ничего не спрашивает, — ответил Рутенберг.

— Виктор Фёдорович, это же такая история! Я в полном восторге! — воскликнул Андреев.

— Леонид, не воспаряйте свою фантазию, пожалуйста. Я жду от Вас «Иегуду Искариота».

— Безусловно, Алексей Максимович.

— Сегодня Господь одарил нас хорошей погодой. Давайте спустимся к морю и погуляем по берегу, — предложила Мария Фёдоровна.

Всем это понравилось. Собрались быстро и вскоре уже шли по сбегающей вниз дороге. Горький и Рутенберг шли рядом, обмениваясь впечатлениями о красоте острова.

— Я, дорогой мой, когда впервые оказался на Капри в октябре, написал Андрееву, что здесь сразу, в один день, столько видишь красивого, что пьянеешь, балдеешь и ничего не можешь делать…, — вспомнил он слова из письма Леониду Николаевичу. — Но потом привык и приступил к работе. Тебе бы тоже стоило написать что-нибудь.

— Я, Алексей Максимович, чувствую себя девицей на сносях. Болит, рожать страх берёт, но деваться некуда.

— Я тебя понимаю. Тебе обидно, что ты сделал грязную работу за партию, а она тебя отвергла и обвинила в несанкционированных действиях.

— Ты верно всё сформулировал. Это так влияет на моё душевное состояние, вгоняет в такие переживания, что я с тех пор не могу от этого освободиться. Мои честь и достоинство просто втоптаны в грязь.

— Хватит плакаться, Василий Фёдорович. Поразмысли обо всём и начни писать тоже. Работа лечит. А мы твои воспоминания ещё и опубликуем.

Они вышли на берег. Веющая с бухты Марина Пиккола прохлада приятно освежала их лица, лёгкий бриз играл тёмно-каштановыми волосами Андреевой и Рутенберг невольно залюбовался ею. В свои тридцать восемь лет она ещё пленяла и очаровывала своей красотой и грацией. Она перехватила его взгляд и ответила «двоюродному брату» дружеской улыбкой.

— Думаешь, только мы здесь такие умные? — поддел его Горький. — Здесь много нашей пишущей братии, Новиков-Прибой, Бунин, Вольнов. Хочу организовать здесь семинар молодых писателей.

— Чем дольше знаю тебя, тем больше удивляюсь твоему радушию, Алексей Максимович.

— Дорогой мой, отсюда всё лучше видится. Наша несчастная страна Россия, её прекрасные люди. Как можно не помочь ей, поддержать и наставить тех, кто может стать достойной частью её культурной элиты.

К разговору присоединился Андреев. Они долго говорили о великой русской литературе, о том, что благодаря Кровавому воскресенью в России, наконец, начались долгожданные перемены, в которых она очень нуждалась. Рутенберг в основном слушал, порой высказывая своё мнение. Потом, медленно одолевая подъём, они вернулись и разошлись по комнатам.

У Рутенберга теперь не осталось сомнений, что нужно сесть и писать. Постоянно возвращаясь беспокойной памятью в недавнее прошлое, он каждый раз пополнял её новыми подробностями и ощущениями. Пришла пора освободиться от этого тяжкого груза. Слишком трудны для него вызываемые им тяжёлые душевные состояния. Он сел за стол, открыл тетрадь, купленную ещё в Париже, и на первом листе написал: «Предательство и смерть попа Гапона».

3

Миновало два месяца. На вилле «Блезус» стало многолюдно и суетно. Весной сюда съехались молодые люди, слетевшиеся к их кумиру Максиму Горькому, словно мотыльки на свет лампы. За большим кухонным столом стало тесно. У хозяев появилось немало связанных с ними забот, и они отдавались этому со всей страстью предназначенья. Рутенберг нашёл для себя расположенную на соседней улочке недорогую квартирку и перебрался туда. Мария Фёдоровна попрекнула за это, но он обещал приходить к ним на обед и показываться ежедневно. Она его тепло обняла, и он почувствовал приятный запах дорогих французских духов.

Его воспоминания успешно продвигались, и во второй половине апреля он передал рукопись Горькому и попросил его взять на себя сношения с издателем, а вырученные деньги послать ЦК. Алексей Максимович прочитал, одобрил и готов был переслать её Ладыжникову, владельцу берлинского издательства, специализировавшегося на выпуске марксистской литературы, его произведений и книг писателей его круга. В письме к нему он на другой день написал: «На днях вышлю Вам рукопись Рутенберга… Пока держите это в секрете — история большая и громкая». Её проталкиванием занимался помощник Ладыженского Аврамов. Уже в конце мая Роман Петрович сообщил Рутенбергу о результатах своих поездок в Лондон и Париж, где он вёл переговоры с редакторами солидных газет «Times», «Daily Mail» и «Matin». Аврамов писал, что они советуют дополнить брошюру кратким предисловием, объяснить, кто эти лица, о которых идёт речь, и сделать ещё правки и примечания, чтобы удовлетворить их требованиям. Гонорар, на который он рассчитывал, посчитали недоразумением, и максимум он может получить до 7000 марок.

Увы, у Рутенберга не оказалось ни сил, ни терпения удовлетворить требования издателей. Он уже исторгнул из своей души и тела болезненные воспоминания и выплеснул их на бумагу. И теперь у него не было настроения к этому возвращаться, что не могло не испортить отношений с Горьким. Причиной этого являлся отказ следовать его плану публикации из-за неистребимого желания забыть эту кровавую историю и начать новую страницу своей жизни. Но время лучший лекарь душевных ран, и он тогда не мог себе представить, что настанет пора и он вновь захочет довести дело до конца.

За месяцы, проведённые на Капри, он переосмыслил свою жизнь и осознал, что некоторые ценности и принципы, которым следовал прежде, потеряли теперь для него свою значимость. Вместе с ощущением предательства вождей партии, которым безгранично доверял, пришло чувство разочарования в революционной деятельности и желание посвятить себя работе, дающей заработок и моральное удовлетворение. Прогулки по острову, которые он предпринимал один или с кем-либо из гостей Горького, постепенно укрепляли его тело и дух. Безграничная даль неба, просторы моря, то спокойного, то мятежного, примиряли его с жизнью и давали недолгое успокоенье и снимали напряженье, с которым жил весь прошедший год.

Между тем деньги, заработанные в Париже, кончались, да и жить нахлебником он себе не позволял, считая недостойным и неприличным. Несколько раз выбирался на судёнышке, курсировавшем между Капри и Неаполем, на большую землю в поисках работы. Со временем понял, что ему нужно перебраться на богатый промышленный север и что на аграрном патриархальном юге шансы устроиться по специальности невелики. Знакомства во влиятельных мафиозных кланах, на которые ему намекали сотрудники муниципалитетов Неаполя и ближайших к нему городов, Рутенберг решительно отвергал. Мария Фёдоровна всякий раз спрашивала его после поездки и по-дружески успокаивала, говоря, что у него всё будет хорошо. Неудачи поправить своё материальное положение неизменно накладывались на нескончаемый конфликт с руководством партии. Горький не мог не заметить, что по вечерам Рутенберг с Андреевым заводили собравшихся на вилле предложениями выпить за его здоровье. Однажды после обеда он пригласил Рутенберга на террасу подышать воздухом.

— Василий Фёдорович, не замечал я раньше за тобой пагубную страсть к алкоголю, — лукаво заметил он.

— Прости меня, Алексей Максимович. К этому я вообще не склонен.

— Я, кажется, начинаю понимать, у тебя проблемы, — по-доброму произнёс Горький.

— Да. А когда выпьешь, забываешь их на какое-то время, — усмехнулся Рутенберг.

— Ты можешь жить у меня, пока они не решатся. Заодно поможешь в издательстве.

— Я тебе искренно благодарен. Но мне пора выбираться отсюда. Иждивенцем никогда не был и не желаю быть. Я, дорогой Алексей Максимович, инженер. У меня диплом с отличием. Ради чего я учился? В России я ещё трудился на Путиловском заводе. А два года назад поменял профессию и стал революционером. А сейчас мне нужно зарабатывать и содержать двоих детей.

— Василий Фёдорович, делай то, что считаешь нужным. Я тебе в этом не советчик. Но свои записки всё же напечатай. И тебе сразу станет легче.

— Я это когда-нибудь обязательно сделаю. А сейчас хочу начать работать. Говорят, на севере Италии я быстрее решу этот вопрос.

— К сожалению, в этой сфере деятельности у меня нет полезных знакомств, — вздохнул Горький.

— Вы и Мария Фёдоровна мне уже и так очень помогли. Но всегда приходит момент, когда нужно сделать шаг.

— Мы тебе устроим весёлые проводы, Василий Фёдорович.

Они обнялись и вернулись в гостиную.

Рутенберг собрался быстро. Накануне отъезда он расплатился со священником местного прихода за комнату. Мария Фёдоровна распорядилась накрыть стол и купила в посёлке в магазинчике у винодела хорошего вина «Капри».

— Василий Фёдорович, всегда помни, что выгравировано на кольце царя Соломона, — сказал Горький.

— Я это никогда не забуду, Алексей Максимович. Конечно, всё проходит. Только нужно набраться терпения и что-то делать.

— Это правильно. За тебя, дорогой друг.

Все выпили, а Леонид Николаевич иронично произнёс:

— Василий, в твоём лице я потерял надёжного собутыльника и свидетеля революционных бурь.

— Я свою роль уже сыграл. Если я вернусь в Россию, меня ждёт виселица или каторга. Как говорится, «Мавр сделал своё дело, мавр может уйти».

— А знаете, откуда эта фраза? — спросил Горький.

— Это из драмы Фридриха Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе». Её произносит мавр, оказавшийся ненужным после того, как помог графу Фиеско поднять восстание против диктатора Генуи.

— Василий, ты же в Геную как раз и плывёшь, — засмеялась Мария Фёдоровна. — Прошу тебя, не поднимай там восстание.

— Для этого нужны деньги. Много денег. Поэтому я пока что буду просто зарабатывать.

— Верно, Василий Фёдорович, — поддержал его Горький. — Кроме того, революции в Европе давно уже прошли. Это Россия несколько задержалась.

Потом они погрузились в две повозки и поехали на пристань. Ветер с Тирренского моря крепчал и гнал волны. Бухтя паровыми машинами, причалило судёнышко. Рутенберг тепло попрощался с «двоюродной сестрой», Горьким и Андреевым и поднялся на борт. С кормы он ещё долго смотрел на них, машущих ему вслед. И на островок, подаривший ему несколько месяцев покоя и красоты.

Генуя

1

Вечером по пути из Неаполя в Геную корабль зашёл в Ольбию. На берег Сардинии

спустилось десятка полтора курортников и поднялось на борт несколько пассажиров. Рутенберг стоял на палубе и смотрел на суету причала и прислушивался к возгласам темпераментных и горячих итальянцев. Несколько часов до этого он читал купленную в Неаполе перед посадкой газету, чтобы улучшить свой итальянский. Теперь, когда стало жизненно неизбежным устроиться на работу, он сознавал необходимость владения языком. Тепло второй половины мая обещало жаркое лето, и он с удовольствием вдыхал напоенный морской влагой и прохладой воздух. Когда корабль отчалил, вышел из бухты и развернулся на север, он пошёл к своей скамье на носу корабля и убаюканный мерным плеском волн за бортом погрузился в блаженный умиротворяющий сон.

Часов в восемь его разбудил приветственный гудок проходящего мимо судна. Рутенберг поднялся со скамьи и прошёлся по палубе, чтобы размяться после сна. Захотелось есть. Он направился в ресторан и заказал лазанью, печенье и кофе. С аппетитом поел, расплатился с официантом и вышел на палубу. Море распростёрлось вокруг на все четыре стороны, и лишь смутные очертания по правому борту говорили о приближении земли. Через три часа поднимающаяся на зелёные холмы Генуя открылась всей своей широкой панорамой, и вскоре корабль, уверенно маневрируя, вошёл в порт и причалил к одному из многочисленных пристаней.

На пирсе пассажиров уже ждали выстроившиеся вдоль борта экипажи. Он взял из камеры хранения чемодан и саквояж и спустился по трапу. Город был недалеко от причала, и он решил пройтись пешком. Рутенберг ещё не знал, куда двигаться и ему следовало ещё засветло сориентироваться и найти дешёвое жильё.

Вскоре он увидел кафетерий со столиками на тротуаре и вспомнил, что с утра ничего не ел. Цены и меню его устроили, и он заказал овощной салат, пасту с пармезаном и капучино. Он готов был уже подняться и уйти, когда услышал русскую речь. За соседним столом присели двое, не прерывая беседу. Они говорили о какой-то статье в «Русской газете» и Рутенберг услышал имя её автора Льва Троцкого.

— Извините, товарищи, я невольно стал свидетелем вашей беседы, — произнёс он во время короткой паузы в разговоре.

— Смотри, Фёдор, наш соотечественник, — сказал один из них, с нескрываемым любопытством рассматривая Рутенберга. — Как ты здесь оказался? — спросил он, обратив внимание на вещи незнакомца.

— Сегодня приплыл из Неаполя, — сообщил Рутенберг. — Я рад нашей встрече. Мне крайне необходим ваш совет.

— Давайте вначале познакомимся, — резонно заметил молчавший до сих пор. — Меня зовут Фёдор Тихонович. А моего друга — Сергей Владимирович.

— Очень приятно. Василий Фёдорович, — улыбнулся Рутенберг и пожал протянутые ему руки. — Я подумал, что вы члены РСДРП.

— На филера ты не похож. Поэтому не буду играть в прятки. Да, мы социал-демократы, — подтвердил Сергей Владимирович. — А ты?

— Эсер.

— Между нашими идеологиями есть определённые различия. Но, я надеюсь, между нами их не будет, — скаламбурил Фёдор Тихонович. — Так чем мы можем тебе помочь?

— Я хотел бы узнать, как в Генуе арендуют квартиры и комнаты? Мне сегодня же нужно где-то устроиться на ночь.

Новые знакомые переглянулись, что-то прошептали друг другу и дружелюбно посмотрели на Рутенберга.

— Вот что мы решили, Василий Фёдорович. Сегодня ты переночуешь у нас. Мы тебе всё расскажем, и завтра ты начнёшь свои поиски.

Он подождал, когда они закончат свой обед, и не без интереса прочёл статью в газете. Троцкий призывал к сочетанию легально парламентской деятельности с подпольной революционной борьбой. Потом остановили экипаж и поехали к ним домой. Через минут двадцать они уже поднимались по лестнице доходного дома. Двухкомнатная квартира находилась на втором этаже. В маленькой прихожей с напольной вешалкой, к которой примыкали кухня и ванная, совмещённая с туалетом, были ещё две двери в отдельные комнаты.

— Располагайся, Василий Фёдорович, — сказал Сергей Владимирович, открыв дверь в одну из комнат.

— Мне как-то неудобно вас потеснять, — произнёс Рутенберг.

— Оставь буржуазные предрассудки. Братья по оружию должны помогать друг другу.

Эти слова сняли его сомнения, диктуемые разумной осторожностью. Он знал, что Европа кишит секретными сотрудниками царской охранки. Потому и сменил партийный псевдоним Мартын Иванович.

Новые знакомые рассказали ему, что являются членами боевой группы при Центральном комитете РСДРП, и вынуждены были эмигрировать после декабрьского восстания в Москве, когда их стала преследовать полиция и жандармерия. Несколько месяцев назад они приехали в Геную из Женевы и устроились грузчиками в порту.

— А что тебя, Василий Фёдорович, заставило скрываться за границей? — спросил Фёдор Тихонович. — Небось, были серьёзные причины.

— В Санкт-Петербурге я участвовал в создании боевых дружин, их подготовке и снабжении их оружием, — обтекаемо сформулировал он. — Какое-то время после освобождения из Петропавловской крепости после Манифеста 17 октября по амнистии входил в состав Петербургского Совета рабочих депутатов от партии социалистов-революционеров. Там несколько раз встречался с Троцким, который после ареста Носаря-Хрусталёва его возглавил.

— А ты, я вижу, парень не простой, — восхитился Сергей Владимирович. — Совет же полностью арестовали. Как тебе удалось выскользнуть?

— Приходилось скрываться на конспиративных квартирах. А потом я эмигрировал.

При почти полном доверии к своим новым знакомым, он остерёгся рассказывать об участии в демонстрации 9 января и его связи с Гапоном. Он не был уверен, что они правильно информированы и понимают истинное положение вещей. В России многие считали Гапона героем-революционером, ликвидированным царским правительством.

— А ты знаешь, что потом случилось с Троцким? — спросил Фёдор Тихонович.

— Помню, весь Исполнительный комитет Совета осудили на вечное поселение в Сибири, — ответил Рутенберг. — И тут его статья в газете. Он что, бежал из ссылки?

Собеседники переглянулись, улыбаясь представленной возможности проявить свою компетентность.

— В Берёзове его освободили наши боевики, обеспечили его новыми документами, и он перешёл границу, — сказал Сергей Владимирович. — Мы видели его в Женеве в кафе. Социал-демократы собираются там, как в клубе, и обсуждают актуальные политические проблемы. Ленин там тоже появляется. Теперь Троцкий редактор партийной газеты.

— Да, он очень способный человек, — поддержал его Рутенберг.

Они нравились ему всё больше. Сергей был высоким блондином, похожим на интеллигента, преподавателя университета или гимназии, и совсем не подходящим для тяжёлой физической работы. Фёдор же был брюнетом крепкого телосложения. «Так и сводит порой жизнь двух совершенно разных людей», — подумал Рутенберг.

— Ты сильный человек, Василий, — после нескольких минут молчания сказал Сергей Владимирович. — В порту нужны такие люди. Мы можем устроить тебя там грузчиком. Мне-то, как филологу, другого не дано, как делать такую работу. А вот Фёдор учился в реальном училище на механика. Он бы мог пристроиться на каком-нибудь предприятии. Но из солидарности решил меня не бросать.

— Спасибо, я подумаю. Я инженер, закончил Технологический институт в Петербурге.

— У тебя серьёзное образование, — заметил Фёдор Тихонович. — Попробуй поискать что-нибудь по специальности. Может быть, тебе повезёт. А пока поживёшь у нас. И давайте договоримся называть друг друга просто по именам.

Все согласились. Излишний этикет в такой компании, действительно, был не нужен.

2

Каждый день Рутенберг покупал городскую газету, где иногда публиковались сообщения о требующихся работниках. Но, увы, все они были далеки от его профессиональных интересов. Он понимал, что морской порт Генуи, самый большой в Италии, был крупнейшим предприятием в городе, вокруг него была сосредоточена почти вся его экономическая жизнь. Но в первое время он никак не связывал свою деятельность с портовыми сооружениями. Как-то Сергей Владимирович спросил его об этом. Доводы Рутенберга его не убедили. Он посоветовал поискать и там. Однажды, отчаявшись найти что-нибудь в городе, он направился в технический отдел порта. Его удивило множество людей, сновавших вокруг и находившихся в больших комнатах. На него с любопытством посматривали, желая понять причину его появления в отделе. Рутенберг спросил одного из них, где кабинет начальника. Тот многозначительно направил указательный палец и глаза в потолок, и Рутенберг понял, что нужно подняться на верхний этаж.

Секретарь отдела, выслушав его, открыла дверь, на которой висела табличка «Capo del Dipartimento», и скрылась за ней на несколько минут. Потом она вернулась и сказала, что синьор Луиджи просит его зайти.

Седой представительный мужчина в сером костюме, голубой рубашке и синем шёлковом галстуке внимательно посмотрел на него и указал ему на стул по другую сторону письменного стола.

— Синьор Луиджи, меня зовут Василий. Я русский эмигрант. У меня высшее техническое образование, диплом с отличием Санкт-Петербургского Технологического института.

— У нас недавно освободилось место чертёжника — произнёс Луиджи. — У Вас есть опыт черчения?

— Да. У меня всегда это хорошо получалось.

Луиджи поднялся, снял с полки и открыл светло-коричневую папку с технической документацией. Он развернул выполненный на ватмане тушью сложенный чертёж и подвинул его к Рутенбергу.

— Объясните, Василий, что здесь изображено.

— Это причал с оборудованием для разгрузки кораблей. Он представляет собой гидротехническое сооружение, которое с одной стороны должно выдерживать удары и давление волн, а с другой стороны нагрузку от корабля и груза.

— Неплохо. И Ваш итальянский тоже. Вы можете выполнять такие чертежи?

— Конечно.

— Мы за такую работу платим сдельно. Чем больше чертежей за месяц, тем больше получишь. Деньги не большие. Но это пока всё, что я могу Вам предложить.

— Мне сейчас очень необходима работа. Я согласен, синьор Луиджи.

— Тогда идите оформляться.

Он написал что-то на листе бумаги, потом взял правой рукой колокольчик и позвонил. В двери появилась секретарь.

— Анджела, отведи Василия в отдел кадров. Я беру его на должность чертёжника. Оплата сдельная.

— Всё в порядке, синьор Луиджи.

Анджела, черноволосая худощавая женщина средних лет в строгом длинном платье, взяла протянутую им записку и повела его по коридору. У двери остановилась, оправила платье и причёску и вошла вместе с Рутенбергом в большую комнату.

Мужчина лет сорока пяти прочёл записку, окинул его взглядом и вынул из стола плотный лист бумаги.

— Заполните здесь Ваши данные, синьор Василий, — сказал он. — Анджела Вам поможет.

Они сели за небольшой стол у двери и через минут пятнадцать Анджела протянула служащему заполненный бланк. Тот пробежал его глазами и одобрительно кивнул.

— Завтра можете выйти на работу, синьор.

— Спасибо, Антонио, — поблагодарила Анджела и одарила его широкой улыбкой.

Тот улыбнулся в ответ.

Вечером Сергей и Фёдор купили бутылку красного сухого вина «Кьянти» и все трое сели за столик на тротуаре в находящемся недалеко от дома кафе «Виктория». Фёдор Тихонович откупорил бутылку и разлил по стаканам. Официант поставил на середину столика большое блюдо ризотто с кусочками телятины.

— С началом трудовой деятельности, Василий, — поздравил его Сергей Владимирович.

Они выпили и наполнили тарелки приятно пахнущим ризотто.

— Спасибо, друзья. Только эти синьоры мало платят.

— Это верно. Вначале всегда так. Но ничего не поделаешь — мы ведь эмигранты, — заметил Фёдор. — Наши коллеги в бригаде за ту же работу получают больше нас.

— Сегодня купили газету. Статьи в ней не предвещают ничего хорошего, — Сергей тряхнул газетой, которую держал в руке. — Николай II Думу распустил, а всю фракцию социал-демократов арестовал.

— Не только её, но и Военную организацию. Аресты начались ещё в мае, — поддержал его Фёдор. — При этом никаких надежд на сопротивление. Население восприняло переворот с полным безразличием. Ни забастовок, ни манифестаций.

— Честно говоря, никакого повода для радости у нас нет, — с неожиданной грустью сказал Сергей. — Не будем же мы пить за полное поражение революции.

— Я с тобой не согласен, Сергей, — возразил Рутенберг. — Кровь пролилась не зря. Манифест 17 октября — великое достижение революции. Начала работать Государственная Дума, которая ограничила власть самодержавия. Демократические свободы, отмена цензуры, легализация профсоюзов и политических партий. Улучшилось положение рабочих и крестьян, сократился рабочий день, и увеличилась зарплата. Конечно, это только начало пути, который должна пройти Россия.

— Всё верно, Василий, — произнёс Сергей. — Но реакция набирает обороты. На возвращение в Россию сейчас рассчитывать не приходится. Схватят, осудят и сошлют.

— Это судьба всех профессиональных революционеров, друзья, — произнёс Рутенберг. — Всё имеет свою цену. Мы когда-то приняли решение свергнуть царя и совершить революцию. Но никто не мог дать нам гарантию, что это сойдёт нам с рук. Значит нужно обустраиваться здесь в Европе. А Италия не самое худшее место.

— Так выпьем за прекрасную Италию! — воскликнул Фёдор.

Он опять разлил «Кьянти» по стаканам, и они выпили за благо принявшей их страны.

Каждый день по пути на работу проходил он мимо прекрасных дворцов, великих памятников человеческого гения, мимо высокого маяка, который светил кораблям уже сотни лет назад. Не раз приходил он к дворцу Христофора Колумба, знаменитому уроженцу этого города. Красота страны завораживала, примиряла с действительностью и успокаивала его, ещё носившего в душе обиду предательства и несправедливости. Это укрепило данное ему природой хорошее телесное здоровье, а работа вернула уважение к себе и чувство собственного достоинства.

Эскизы для чертежей давал ему инженер Умберто, с которым Рутенберг быстро нашёл общий язык. Он даже помогал ему делать расчёты нагрузок и тот восхищённо заметил, что российские вузы дают хорошее образование. Вскоре он уже закончил первый чертёж, и Луиджи одобрительно кивнул, проходя возле его кульмана. В технической библиотеке отдела он нашёл книги по основам гидротехники и не без интереса их проштудировал.

Первая получка едва покрывала его расходы, материальная нужда продолжала держать его в своих тисках. Он нашёл недорогое жильё у пожилой одинокой женщины и перебрался туда. Друзья предлагали ему остаться у них, но природная порядочность и самолюбие не позволяли ему быть приживальщиком. По воскресеньям иногда встречался с Фёдором и Сергеем, но чаще в одиночку бродил по городу, размышляя о новых возможностях, которые открывала его пытливому уму наука.

Рукопись

1

Вначале он ещё надеялся, что ЦК возьмёт на себя ответственность и оправдает его действия, приведшие к казни Гапона в Озерках. Но партия словно забыла о нём, будто возложив на него самого задачу выбираться из этого положения. Рутенберг осознал, что душевную травму, связанную с делом Гапона, может излечить только публикация. Он стал вести переписку с издательствами. В декабре 1907 года одно из них, находящееся в Женеве, откликнулось и в ответном письме выразило заинтересованность и готовность её напечатать. Он ответил согласием. Но это стало известно ЦК, и Рутенберг получил от Савинкова письмо, в котором тот отговаривал его от публикации, напоминал об ответственности, какую он брал на себя, и предлагал, если он не отменит своего решения, послать материал ему, чтобы избежать неприятной для них полемики. Рутенберг ответил, что его ответственность ему ясна, но рукопись всё-таки напечатает. Он послал Савинкову экземпляр рукописи с просьбой, чтобы ЦК внёс изменения, которые считает нужным сделать, но не затрагивающие существа изложения. «Если до 20 февраля, — писал он, — не получу редакцию тех изменений, которые Центральный Комитет найдёт нужным сделать в переданной тебе рукописи, она будет окончательно проредактирована и сдана в печать». В феврале он вновь получил письмо от Савинкова, в котором тот, как не член ЦК, отказывался быть посредником и советовал обратиться непосредственно к руководству партии. Рутенберг в ответном письме напомнил ему всю историю этого дела, сослался на Чернова, который однозначно указывал, что ЦК в своём приговоре имел в виду именно Гапона, а не Рачковского. Он посетовал при этом, что Савинков пытается отойти в сторону и не вмешиваться, когда товарищи из ЦК подвергают его друга глубокому оскорблению.

В это время из Парижа пришло письмо от члена ЦК Марка Натансона, который тоже пытался убедить Рутенберга отказаться от публикации и не разглашать революционные тайны перед непосвящённым читателем. Натансон являлся решительным противником убийства Гапона, настаивал на необходимости открытого суда, но так и не был поддержан коллегами. Он убеждал Рутенберга в том, что рукопись произведёт на широкую публику невыгодное для автора впечатление в пользу Гапона, как жертвы, жестоко поплатившейся за свою вину. Он уверял, что тот напрасно выворачивает наизнанку свою психику, полагая, что будет понят обществом.

Наконец, 19 марта он получает два письма, от Лазарева и Савинкова. Егор Егорович Лазарев был его хорошим знакомым. В годы революции он находился в России, был экспертом фракции эсеров во Второй Думе, а после её разгона, вернулся в Швейцарию. Лазарев, узнав о намерении Рутенберга напечатать рукопись, дружески посоветовал ему официально снестись с ЦК партии. И Савинков, и Лазарев писали также и о просьбе Ракитина, члена Боевой организации эсеров, не публиковать рукопись из-за опасения, что она откроет имена людей, которые участвовали в деле Гапона, и полиция их арестует. В тот же день Рутенберг ответил Ракитину, что никаких имён он называть не будет, что ЦК партии, очевидно, делает всё необходимое, чтобы он и его соратники находились в безопасности. Он объяснил ему, что, если бы царское правительство знало роли и имена участников, оно бы их давно уже арестовало или потребовало выдачи, как требовало выдачи его самого.

2

Рутенберг понял, что придётся самому ехать в Женеву и там договариваться с ЦК об изменениях, которые нужно внести в текст рукописи. Поездка для него была материально весьма обременительной, её приходилось оплачивать за счёт собственных незначительных сбережений. По договору с техническим отделом порта его заработок не обеспечивал доход в нерабочие дни. Поэтому он не мог позволить себе вести долгие переговоры.

Тёплым мартовским вечером Рутенберг поднялся на поезд и уже утром вышел на перрон женевского вокзала. Егор Егорович встречал его на выходе.

— Здравствуй, Василий Фёдорович, — поприветствовал Лазарев.

— Здравствуй, — сказал Рутенберг. — Я взял отпуск только на две недели. Не будем терять время.

— Уполномоченным ЦК по твоему вопросу является Шишко. Он просил сразу по прибытии явиться к нему.

— Очень хорошо. Тогда прямо сейчас и поедем, — обрадовался Рутенберг.

На привокзальной площади они сели в экипаж и двинулись по дышащей весенним воздухом Женеве. Квартира, где жил Леонид Эммануилович, находилась на втором этаже дома на тихой улице города. Он сидел в кресле, с помощью жены одетый в серый костюм, полагая, что как член ЦК и её представитель в этом щепетильном деле не может предстать в обычной домашней одежде.

Рутенберг читал его статьи о крестьянстве и земельном вопросе — основе аграрной политики партии, его рассказы из русской истории, очерки по экономике и истории страны. Сегодня он видел его впервые, болезненного, худого, но полного какой-то силы духа и энергии, льющейся через толстые стёкла очков. Рутенберг знал, что Шишко четыре года отсидел в одиночной камере, а потом на «процессе 193-х» был осуждён на девять лет каторги, после которой находился на поселении в Сибири. Откуда он бежал заграницу. Такая полная страданий и невзгод жизнь не могла не сказаться на его здоровье.

— Заходите, друзья. Простите, что не могу подняться и обнять вас, — приветствовал он их.

— Сидите, Леонид Эммануилович. Мы знаем о Вашей болезни, — ответил Лазарев. — Вот привёл к Вам нашего героя.

— Господин Рутенберг, я с интересом прочёл ваши записки. Вы очень искренни, и я не сомневаюсь в Вашей честности. Члены ЦК просили передать Вам, что отношение к Вам всегда было и оставалось хорошим. Вас очень ценят и считают Вашу роль в революции значительной.

— Спасибо. Но я бы хотел закончить сам и снять с повестки дня ЦК это дело. Оно уже два года не даёт мне жить и работать, терзает мою душу.

— Я Вас понимаю. Но Вы не имеете права выступать публично по этому вопросу без согласия ЦК. Он считает себя связанным с Вами в этом деле. Есть тут, правда, какая-то нестыковка, которую сейчас невозможно объяснить. Вас курировал тогда Азеф, в котором мы тоже не можем усомниться.

— Леонид Эммануилович, я хотел бы согласовать с ЦК текст, чтобы не нанести ущерб его чести и авторитету. Я считаю необходимым рассказать партии и обществу правдивую историю предательства Гапона.

— Вы обязательно это сделаете. Но сейчас, после третьеиюньского переворота партия находится в трудном положении, многие арестованы, находятся в нелегальном положении, вынуждены были бежать из России. Поверьте, сейчас такая политическая ситуация, что Ваше, вообще-то справедливое, дело может нанести большой ущерб партии.

— Что Вы мне посоветуете?

— Я слышал, что создана комиссия, которая всем этим займётся. Наберитесь терпения.

Он побледнел и закрыл глаза.

— Надежда Владимировна! — позвал обеспокоенный Лазарев.

В гостиную быстрым шагом вошла женщина, жена Шишко. Она подошла к мужу и наклонилась к нему.

— Леонид, тебе нехорошо? — спросила она.

Он едва заметно кивнул головой.

— Извините, товарищи. Ему плохо. Вам следует уйти. Аневризма головного мозга. Это помимо всех других болячек.

— Конечно, Надежда Владимировна, — произнёс Лазарев. — Извините нас. До свидания.

Они вышли на улицу, наполненную чудесным утренним светом. Какое-то время шли молча, занятые своими мыслями. Остановились возле небольшого уютного ресторана и

Рутенберг, вспомнив, что с утра ещё ничего не ел, ощутил промчавшуюся по его телу голодную волну.

— Зайдём, Егор Егорович? — спросил Рутенберг. — Отметим нашу встречу. Я со вчерашнего дня ничего не ел.

— Ладно, Василий. Я тоже проголодался. Юлия Александровна пригласила тебя посетить нашу ферму. Поедем сегодня? Моя вилла находится в местечке Божи, что рядом с Клараном. Там я обычно сажусь на поезд и еду в Женеву, Лозанну или Цюрих. Поедем, и ты увидишь нетленную красоту Женевского озера и Альпийских гор.

— Но мне нужно написать обращение к ЦК.

— У меня ты это и сделаешь.

— Ладно, я согласен.

Они заказали бутылку французского вина «Божоле» и эскалоп с жареным картофелем и салатом. Вино и хорошо приготовленное блюдо сняло с Рутенберга напряжение последних дней. И его охватило чувство симпатии к этому добродушному русскому человеку, который оказывал ему поддержку в такой сложной ситуации.

3

После прогулки по Женеве они вернулись на вокзал и купили билеты. Через полчаса поезд уже выехал из города и помчался по живописному берегу озера. В поездке Егор Егорович рассказал ему историю своей женитьбы.

— Я, Василий Фёдорович, как совершил побег из Сибири, оказался в Америке. Прожил там четыре года в Сан-Франциско, Денвере, Милуоки. Вместе с политэмигрантом Гольденбергом основал там Общество американских друзей российской свободы. Я даже подумывал принять американское гражданство, как получил письмо от Плеханова. В нём он убеждал меня вернуться в Европу и заняться объединением разнородных социалистических групп в единую партию. А потом меня позвали в Лондон мои товарищи, создавшие Фонд вольной русской прессы. Я покинул Соединённые Штаты и представителем Фонда отправился в Париж.

Рутенберг с интересом слушал Лазарева, то поглядывая на него, то смотря на проносящиеся мимо красоты природы. Он знал, что Егор Егорович — один из основателей и теоретиков партии социалистов-революционеров. Его поражало, что выходец из крепостных крестьян, он во всём достигал профессионализма благодаря труду и неустанному самообразованию. Он был известный журналист, публицист и историк, обладал обширными знаниями также и в медицине, в чём Рутенберг вскоре получит возможность убедиться.

— Во Франции меня арестовали и выслали из страны, — продолжал Лазарев свой рассказ. — В Лондоне я пробыл недолго. Оттуда отправился в Швейцарию, где к тому времени находилось много политэмигрантов. Я обосновался на ферме в Божи, откуда совершал наезды в Женеву и Цюрих. Мне почти удалось добиться объединения социалистов. Но во время моей встречи с Плехановым и Аксельродом мы разругались. В Лондон я вернулся с намерением связать свою жизнь с владелицей фермы Юлией Лакиер, в то время уже вдовой русского эмигранта Петра Александровича Лакиера. Муж её был сыном знаменитого юриста Лакиера и дочери Плетнева — ректора Санкт-Петербургского университета и соратника Александра Николаевича, будущего императора Александра II. Он и стал его крёстным отцом. Я вернулся в Кларан и поселился там. После пасхи женился и помимо руководства революционными кружками стал доить своих коров и делать кефир.

На станции они взяли экипаж, который довёз их до Божи. Юлия, увидев из окна приближающуюся повозку, вышла им навстречу.

— Познакомься, Юлия, с нашим гостем Василием Фёдоровичем, — представил Лазарев жене Рутенберга.

— Очень рада, Юлия Александровна, — поклонилась она по обычаю, принятому среди светских дам, и улыбка осветила её милое лицо.

Ферма Лазаревых отличалась от обычных ферм. Она больше напоминала гостиницу или дом отдыха. Четырёхэтажное здание со всех сторон было окружено высокими кустами и деревьями, за которыми чуть поодаль находилась большая зелёная лужайка и коровник. Рутенберг обратил внимание на множество людей, населявших ферму.

— Много лет назад я несколько недель гостил в имении Льва Толстого в Самарской губернии вместе с приехавшей на кумыс столичной молодёжью. Хозяин ввёл тогда обычай сходиться к столу, чтобы повидаться и поболтать сообща. Отдых заключался в переваривании поглощённого кумыса и философских перекличках.

— Я вижу, у тебя здесь нечто подобное происходит, — выразил Рутенберг своё первое впечатление.

— Ты весьма наблюдателен, Василий, — произнёс Егор Егорович. — У нас коровы пасутся на роскошной лужайке и дают прекрасное молоко. Часть молока идёт на производство кефира, который не хуже кумыса. А это отличное средство для лечения туберкулёза и болезней пищеварительной системы. Поэтому революционеры со всей Европы приезжают сюда поправить своё здоровье и отдохнуть. Недавно приезжали Ленин и Троцкой и жили долго. Я принимаю всех, даже если не разделяю их политические взгляды. А однажды наведалась к нам на две недели императрица Австрии Елизавета. Правда она останавливалась в гостинице в Монтрё, а сюда приезжала посмотреть ферму, пообщаться и попить кефира. Она поговорила со мной и назначила меня своим лейб-медиком.

Лицо Лазарева расплылось в широкой улыбке, и Рутенберг подумал, что только такой сильный добродушный человек способен мириться со всеми, безропотно вести такое большое хозяйство и оставаться в хорошем расположении духа.

Вечером все собрались в столовой и стали делиться мнениями о России и европейской политике. Толчея и отсутствие какого-то строгого порядка напомнили Рутенбергу дни, проведённые на вилле Горького на Капри.

4

Он пробыл у Лазаревых ещё два дня, сопровождал Егора Егоровича в коровник и с большим интересом наблюдал за движением его умелых пальцев во время дойки. Богатая природа Швейцарии, великолепные картины Альп, спокойное величие Женевского озера благотворно подействовали на Рутенберга. На него снизошло столь желанное успокоение, в котором он нуждался два последних года. На третий день к нему подошёл обеспокоенный Егор Егорович.

— В Цюрихе сегодня ночью умер Гершуни. Мне только что позвонили. Он в последнее время болел саркомой лёгких и лечился в Цюрихе. Похороны состоятся в Париже. Я собираюсь завтра поехать. А ты оставайся. Юлия Александровна к тебе очень хорошо относится.

— Спасибо, Егор Егорович. Но мне ведь тоже нужно что-то делать. Я сюда не отдыхать приехал.

— Как хочешь. Напиши заявление для ЦК. Я его передам товарищам. Ты знаешь, что писать?

— Знаю, сейчас позавтракаю и сяду писать, — ответил Рутенберг.

— Ладно, Василий. А я пойду собираться к отъезду.

Рутенберг знал, что вместе с Черновым, Брешко-Брешковской, Михаилом Гоцем и Лазаревым Гершуни основал партию и являлся первым руководителем её Боевой организации. Лишь после его ареста её возглавил Евно Азеф.

В записке, адресованной ЦК, Рутенберг просил назначить лицо, с которым он может отредактировать рукопись для печати, указать тех, с кем он будет решать спорные вопросы, и просил, чтобы совместное обсуждение текста началось не позднее середины будущей недели. Его просьба диктовалась тем, что он должен был вернуться в Геную к воскресенью. Лазарев пробежал глазами обращение к членам ЦК, вздохнул и радушно взглянул на Рутенберга.

— Я передам его Чернову, Василий. Не уверен, что твои просьбы будут удовлетворены. Но ты ведёшь себя корректно и вполне убедительно. Поэтому я тебя поддержу.

— Спасибо, Егор Егорович.

Рутенберг попрощался с Лазаревым и его женой и после обеда отбыл в Женеву. Ему не оставалось ничего другого, как ждать ответа. Деньги кончались, и он вынужден был взять в долг 700 рублей.

К сожалению, все члены ЦК были заняты похоронами Гершуни, и желание завершить все дела в течение следующей недели оказалось несбыточным. Ответ пришёл только через две недели. Его передал ему вернувшийся из Парижа Лазарев в присутствии члена ЦК Андрея Юльевича Фейта. Комиссия ЦК посчитала публикацию рукописи несвоевременной и предложила ему внести в текст некоторые изменения. Желание руководства партии воспрепятствовать выходу в свет его записок не вызывало сомнений.

В первый раз за два года Рутенберг говорил с членом ЦК, слушавшим его без предвзятости. Фейта смутили факты, которые он ему сообщил. Но речь ведь шла об Иване Николаевиче, которому они оба доверяли. Поэтому стали искать выхода, удовлетворительного для него и достойного для ЦК.

К этому времени Рутенберг получил письмо от товарища из Петербурга. Тот писал, что в годовщину смерти Гапона рабочие на его могиле служили панихиду. Оставшиеся после неё человек сто поклялись отомстить ему за смерть «праведника». Даже сознательные рабочие убеждены, что тот его убил по приказу правительства. Рутенберг показал письмо Лазареву.

— Да, неприятная ситуация. Знаешь, Василий, напиши ты об этом в ЦК. Это их должно тоже озадачить.

— Не хочу, чтобы думали, что я спасаю этой публикацией свою шкуру.

— Напиши так:

«считаю нужным сообщить об этом ЦК не потому, что боюсь быть убитым, а потому, что мне кажется неудобным, чтобы ЦК партии оказался причиной того, что в сознании рабочих масс Гапон представлялся праведником и мучеником революции».

— Неплохо, Егор Егорович.

На предложенную редакцию Рутенберг не согласился. Он понял, что дух Азефа витает над членами комиссии, но идти против руководства партии не решался. Он сразу принялся писать ответ. Он пожелал вывести ЦК, как учреждение, из-под огня критики, но жертвовать собой не был готов, выгораживая его представителей, которые направляли его в этом несчастном деле. Единственной формой соглашения была отсрочка публикации. Поэтому в письме ЦК он просил послать ему записку такого содержания: «ЦКПСР запрещает Вам, как члену партии, опубликовывать дело Гапона до тех пор, когда по политическим условиям и по общему с Вами согласию такое опубликование будет найдено своевременным». Он также просил ЦК уплатить ему часть долга, связанного с длительным пребыванием в Швейцарии по этому делу, а остальную сумму передать жене Ольге Николаевне через Леонида Шишко. Уже через три дня его ответ ЦК был готов, и он передал письмо Лазареву.

Рутенберг понял, что делать в Женеве больше нечего. Даже сочувствующий ему Егор Егорович ничего уже не мог предложить. Он заехал в издательство и выразил сожаленье, что в настоящее время не готов передать рукопись для публикации, так как она находится в стадии редактирования руководством партии. Вечером он купил билет на поезд, чтобы уже утром прибыть в Геную.

В поисках себя

1

Рутенберг понимал, что столь долгое отсутствие его на работе будет иметь серьёзные для него последствия. С вокзала он сразу же поспешил в порт. В техническом отделе сотрудники с нескрываемым удивлением смотрели на внезапно появившегося коллегу и с затаённой надеждой пожимали ему руку или хлопали по плечу.

Анджела, увидев его, поднялась из-за стола и всплеснула руками.

— Василий, дорогой, что с Вами случилось? Я уже подумала, что Вас нет в живых.

— Я, Анджела, слава б-гу, живой. Скажи, Луиджи обо мне спрашивал?

— Он недавно принял нового чертёжника, молодого парня итальянца, — сказала она. — Умберто очень недоволен, но синьор начальник ждать Вашего возвращения не пожелал.

— Я делал всё, что мог, чтобы вернуться тогда, когда мы договорились, — вздохнул Рутенберг. — Но обстоятельства оказались сильнее меня.

— А Вы не отчаивайтесь, синьор, — попыталась успокоить его она. — Вы молодой, красивый и образованный. Вы обязательно что-нибудь найдёте.

— Спасибо, Анджела, ты хороший человек.

— Поговорите с Умберто, — посоветовала она. — Может быть, он даст Вам рекомендацию или даже скажет, где искать работу.

— Я так и думаю сделать. До свидания, милая.

Инженер Умберто, увидев Рутенберга, поднялся из-за стола и подошёл к нему.

— Где ты был, Василий?

— В Швейцарии. Там застрял не по своей вине.

— Очень жаль. Две недели назад Луиджи нанял работника вместо тебя. Но это просто катастрофа, он ничего не умеет, — возбуждённо произнёс Умберто. — Я даже подумал, чтобы тебя опять предложить на эту должность. Но я знаю Луиджи. Он на тебя зол и снова тебя не возьмёт.

— Мне тоже жаль, Умберто. Я хочу попросить у тебя рекомендацию. Ты мне напишешь?

— Конечно. Я тебе сейчас её и сделаю.

Они зашли в его небольшую комнату. Умберто взял чистый лист бумаги и стал писать, время от времени поглядывая на Рутенберга. Закончив, прочитал записку про себя, чуть шевеля губами, и, удовлетворённый, протянул её Рутенбергу.

— Посмотри, Василий.

Тот стал читать, одобрительно кивая инженеру.

— Спасибо, отлично написано, Умберто. Если найду работу, отблагодарю от всего сердца.

Рутенберг вышел из здания и направился к пирсу, где работали Фёдор и Сергей. Они обрадовались, увидев приятеля.

— Сегодня вернулся из Женевы и сразу сюда. Как и ожидал, меня уволили. Я ведь брал отпуск на две недели, а отсутствовал полтора месяца.

— Не переживай, Василий. Что ни делается, всё к лучшему, — сказал Сергей Владимирович. — Платили тебе здесь мало, но ты приобрёл замечательный опыт и знания. Кроме того, ты работал в итальянской компании, что для будущего очень важно.

— Василий, Сергей дело говорит, — подключился к разговору добродушный Фёдор Тихонович. — Кстати, если нужно подработать, мы тебе поможем у нас. Бригадир — мужик суровый, но справедливый. Нам не откажет.

— Спасибо, друзья. Мне Умберто написал отличную рекомендацию. Попробую поискать в городе что-нибудь.

— Ну, как знаешь, Василий. Приходи, не забывай нас, — произнёс Сергей Владимирович. — Ты ведь знаешь, где мы живём.

Рутенберг попрощался с ними и вернулся домой. Одинокая женщина, у которой он снимал комнату, заглянула к нему и спросила, всё ли в порядке. Он утвердительно кивнул ей и прилёг на кровать. Напряжение последних дней склонило его ко сну, и он покорился власти Морфея.

2

Рутенберг проснулся поздно вечером и сразу почувствовал голод. Он вышел из дома и пошёл на свет ближней торговой улицы. Пиццерия была открыта, и он заказал фокачча с помидорами, с аппетитом поел и выпил капучино с пирожным. Мимо него текла праздная публика, а он, одинокий и безработный, сидел и смотрел ей вслед.

«Придётся начинать всё сначала, — подумал он, и досада о потерянных впустую месяцах вдруг захватила его сознание. — Конфликт с ЦК партии далёк от своего окончания. Денег нет, а долг 700 рублей нужно вернуть. Работы нет и когда ещё найдётся другая». Он поднялся и пошёл по улице. Мимо него проходили весёлые молодые люди, супружеские пары и женщины, с любопытством поглядывающие на загадочного высокого и сильного одинокого человека. Движение успокоило его и прибавило оптимизма его мыслям. Положение его перестало казаться ему безнадёжным. У него опыт работы в парижской компании и короткий, но интересный опыт чертёжника в генуэзском порту. Каждый из них может прорасти в своём отдельном направлении. Одно из них — строительство и ремонт зданий и домов, а другое — проектирование гидротехнических систем. И в этот момент его осенило, что это — две стороны одной медали. Необходимо объединить их вместе в одно дело. Он ещё не осознал какое, но как говорил его отец, идеей нужно забеременеть.

Поиски работы затянулись на три месяца. Рутенбергу пришлось столкнуться с лицемерием и подлостью, которые не ожидал встретить в Италии. Все занятые в Женеве деньги он потратил и уже второй месяц не платил хозяйке за аренду. Он готов был обратиться к приятелям и пойти работать грузчиком в порт. Но желание найти работу, с которой связывал своё будущее, и опасение втянуться в дело, которое увело бы его от задуманного, каждое утро останавливало его у этой черты. Однажды утром Рутенберг прочёл в газете, что некая компания ищет техника по гидромелиорации земель. Вначале он хотел оставить газету на столе пиццерии и уйти, настолько далёким от его планов казалась ему эта деятельность. Вдруг его осенило, что она связана с проектированием и строительством систем орошения и осушения земель. А это не настолько далеко от проблем, которыми ему хотелось заниматься. Получить опыт в ещё одной области гидротехники теперь не представлялось ему излишним. Он снова прочёл объявление. Там был указан адрес компании. Нужно немедленно ехать туда. Упустить такую возможность было бы непростительной глупостью. Он остановил пролётку и назвал адрес. Возница согласно кивнул и натянул поводья. Через минут двадцать пролётка остановилась возле трёхэтажного здания.

— Приехали, синьор, — сказал возница. — С Вас сто десять лир.

Рутенберг расплатился и спустился на тротуар. Он подошёл к входной двери. На ней было написано название компании, указанное в объявлении. Он открыл дверь и оказался в маленьком вестибюле, откуда вели в обе стороны два коридора. Человек в униформе, показавшийся ему охранником, сидел за стойкой напротив входа.

— Чао, синьор, — приветствовал он служащего. — Я по объявлению в газете. Где находится кабинет управляющего?

— Направо по коридору до конца, синьор, — объяснил тот. — Секретаря его зовут Альберто.

— Грация, синьор, — поблагодарил Рутенберг и двинулся в указанном направлении.

В небольшой комнате за письменным столом сидел молодой мужчина в сером костюме, белой рубашке и шёлковым синим галстуке. Он оценивающе посмотрел на Рутенберга, ожидая его обращения.

— Я имею честь говорить с Альберто? — спросил Рутенберг.

— Да, синьор, — ответил тот. — Что Вам угодно?

— Сегодня я прочёл объявление в газете, — произнёс Рутенберг. — Я хотел бы поговорить с управляющим.

— Минуточку, я должен доложить, — сказал Альберто и скрылся за дверью кабинета.

Через минуту он появился, оставив дверь открытой.

— Синьор Леонардо ждёт Вас.

Рутенберг зашёл в большую комнату, в дальнем конце которой за большим столом сидел пожилой мужчина, одетый в добротный чёрный костюм и белую рубашку. Он с интересом взглянул на вошедшего и правой рукой указал на стул.

— Садитесь, синьор. Я Вас слушаю.

— Я инженер-строитель. Закончил с отличием Технологический институт в Санкт-Петербурге.

— Слышал о таком. Так у Вас, синьор, хорошее образование, — произнёс Леонардо.

— У меня есть также серьёзный опыт работы в парижской строительной компании и в техническом отделе порта.

— У Вас есть рекомендации?

— Да. Инженер Умберто дал мне хорошую характеристику.

Рутенберг достал из кармана пиджака рекомендательное письмо и протянул его Леонардо. Тот прочёл и одобрительно кивнул головой.

— То есть, у Вас есть опыт работы с гидротехническими системами, — произнёс управляющий.

— Я приобрёл серьёзный опыт, умею чертить и выполнять гидравлические расчёты сооружений и трубопроводов.

— Мы проектируем и строим системы мелиорации. В основном на юге Италии, где много засушливых земель. Нам нужен техник-проектировщик насосных станций, каналов и водопроводов для систем орошения.

— Уверен, что справлюсь, — заявил Рутенберг. — Готов начать уже сегодня.

Леонардо посмотрел на него ещё раз испытывающим взглядом и вернул ему рекомендацию Умберто.

— Хорошо. Я приму Вас с испытательным сроком три месяца.

— Буду очень Вам признателен, синьор Леонардо.

— Подойдите к Альберто и попросите его проводить Вас в отдел кадров. Завтра утром жду Вас на работе.

Его оформили техником в отдел проектирования с окладом существенно большим, чем в порту. Не склонный к внешним проявлениям чувств, он с трудом скрывал наполнявшую его радость. Он не стал искать пролётку, а широким уверенным шагом двинулся, улыбаясь прохожим, по петляющим улицам к тому кафетерию, где он в первый день в Генуе встретился с друзьями. Он знал, что Фёдор и Сергей каждый день после работы приходят сюда перекусить. Длительная прогулка по залитому солнцем городу не могла не вызвать ощущение голода, и он заказал пасту с грибами и зелёным салатом и с аппетитом поел. Потом в соседнем магазинчике купил бутылку вина и прождал друзей ещё часа два, сидя за столиком на тротуаре в тени большого зонта, и уже с хорошим настроением рассматривая идущих мимо него прохожих.

Сергей Владимирович и Фёдор Тихонович были весьма удивлены, увидев его праздного и беспечного.

— Василий, у меня впечатление, что ты выиграл миллион, — игриво произнёс Сергей.

— Миллион, конечно, нет, но лёд тронулся, — усмехнулся Рутенберг. — Меня приняли на работу.

Он рассказал им об утреннем объявлении и интервью с Леонардо.

— Я уже потерял было веру, что найду работу по специальности и был близок к тому, чтобы устроиться грузчиком. Друзья, никогда не сдавайтесь.

— Мы рады за тебя, — добродушно сказал Фёдор. — Это обязательно нужно отпраздновать.

— Так я потому и ждал вас здесь целый день, — улыбнулся Рутенберг. — Есть предложение выпить. Он открыл портфель, вынул бутылку «Франчакорты» и поставил её на стол.

Сергей с удовлетворением кивнул.

— Хороший выбор. Это итальянское шампанское, друзья, — сказал он. — И повод подходящий.

Фёдор позвал официанта, и они заказали пиццу с пармезаном, оливками и помидорами. Потом ели и пили вино и желали другу удачи.

3

Утром он выполнял все сложные расчёты, согласовывал их с инженером Маттео и приступал к черчению. Сотрудники-итальянцы ему симпатизировали, с любопытством бросали взгляды в открытую тетрадь расчётов и дружески хлопали по плечу, проходя мимо него. Однажды директор компании Леонардо попросил его зайти к нему. Как и в день их первого разговора, он сидел за большим столом в дальнем конце комнаты и внимательно смотрел на вошедшего Рутенберга. Его седая голова сияла в лучах яркого осеннего дня, льющихся из широкого приоткрытого окна.

— Садитесь, синьор Рутенберг. Я пригласил Вас, чтобы поговорить о перспективах Вашей работы. Я получил положительные рекомендации Маттео. Он весьма доволен сотрудничеством с Вами и советует администрации перевести Вас на должность младшего инженера, которая появилась недавно в нашем штатном расписании.

— Благодарю Вас, синьор Леонардо, — сдержанно произнёс Рутенберг. — Мне тоже доставляет удовольствие работать с синьором Маттео.

— Прекрасно. Но у Вас, конечно, добавится и немало новых обязанностей. Например, поездки в районы, где мы строим наши проекты.

— Это только повысит мою квалификацию и даст необходимый опыт. Мне нравится разнообразие в работе.

— Приказ о Вашем назначении я уже подписал. Желаю успеха, синьор Рутенберг.

Через неделю он с Маттео уже сидел в вагоне поезда, мчащегося на юг. Из Генуи выехали вечером, и Рутенберг сожалел, что Флоренцию и Рим они проедут ночью. Утром поезд прибыл в Неаполь. На перроне их ждал молодой человек, державший над собой белую дощечку, на которой чёрной краской было написано «Маттео Амати». Они направились к нему. Увидев их, парень счастливо заулыбался.

— Здравствуйте, синьоры. Я Марко. Синьор Габриэле Риччи попросил меня вас встретить.

— Хорошо, Марко, — ответил Маттео. — Как мы будем добираться в Беневенто?

— Не беспокойтесь, я на машине. Вам помочь с вещами?

— Спасибо, мы сами справимся, — сказал Маттео. — У нас немного вещей.

Ведомые Марко, они прошли через зал ожидания на привокзальную площадь, наполненную прохладным утренним воздухом, и направились к припаркованному напротив входа автомобилю.

— Располагайтесь, синьоры, — гордо произнёс Марко, занимая место за рулём «Форда».

— Сколько поездка займёт времени? — спросил Рутенберг.

— Часа полтора, — ответил молодой человек. — Думаю, вам скучать не придётся. У нас красивые места. Что стоит один лишь Везувий.

Действительно, дорога пролегала среди живописных холмов и обширных лугов и полей. Справа на отдалении высился конус вулкана, похоронившего когда-то под лавой и пеплом процветающий город Помпеи. Рутенберг внимательно рассматривал проносящийся мимо пейзаж, подмечая возможности для строительства дамб и создания водоёмов. Он уже научился читать его, как разложенную на столе карту. Время от времени он делал замечания, обращаясь к Маттео, и тот охотно поддерживал разговор. По дороге «Форд» дважды проезжал по мосту, и Рутенберг принял к сведению, что источники воды для строительства проекта здесь имеются. Вскоре машина уже двигалась по улицам провинциального городка Беневенто. Марко остановился у входа в гостиницу.

— Приехали, синьоры, — возвестил он. — Синьор Габриэле заказал для вас два номера. Прошу за мной.

Администратор приветствовал Марко и улыбнулся подошедшим с ним мужчинам.

— Синьоры Амати и Рутенберг?

Они подтвердили, и он попросил их заполнить бланки, а потом вручил им ключи от номеров.

— На третьем этаже, синьоры, — объяснил он. — Комнаты для уважаемых гостей.

Они поблагодарили администратора и направились к лестнице. Марко сопровождал их до дверей номеров.

— Возможно, вы хотели бы спросить о дальнейших планах, — произнёс он. — Не стоит беспокоиться. Вы отдохните и пообедайте. При гостинице хороший недорогой ресторан. Синьор Габриэле подъедет к вам в два часа дня.

Марко откланялся и ушёл, а они разошлись по своим комнатам, договорившись спуститься в ресторан в половине первого.

После обеда они расположились на креслах в фойе, ожидая прибытия заказчика. В начале третьего они увидели одетого в белый костюм господина, сопровождаемого Марко. Он шёл по направлению к ним, прислушиваясь к словам молодого помощника.

Маттео и Рутенберг поднялись.

— Рад вам, синьоры. Я Габриэле Риччи, владелец плантаций к западу от Беневенто.

— Моё почтение, синьор Габриэле, — произнёс Маттео, пожимая ему руку. — Познакомьтесь с моим другом и помощником синьором Рутенбергом.

Габриэле, вежливо улыбаясь и не без любопытства рассматривая солидного молодого мужчину, протянул ему руку. Услышанная им фамилия, безусловно, говорила синьору о принадлежности его к народу, к которому он издавна испытывал уважение и великодушное сочувствие либерала.

— Прошу вас, синьоры, в мой автомобиль, — пригласил Габриэле и уверенным шагом двинулся к выходу из гостиницы. Все последовали за ним. Машину вёл Марко, а синьор Риччи вводил их в курс дела.

— Весной этого года я приобрёл обширные угодья, где намерен выращивать виноград и рис. Мой агроном, мы его скоро увидим, советует мне построить систему орошения.

— Есть у Вас источники воды? — спросил Рутенберг.

— Я потому и приобрёл эту плантацию, что её с трёх сторон охватывает речка.

— А какой забор воды Вам будет разрешён? — поинтересовался Маттео. — Синьор Рутенберг сделает расчёты потребности в воде.

— Надеюсь, синьоры, объём воды не будет слишком большим, — произнёс Габриэле.

Вскоре им открылась равнина, покрытая сухой выгоревшей летом травой. Грунтовая дорога рассекла её посредине на две почти равные части. Впереди они увидели машину, возле которой стоял одетый в рабочую одежду пожилой мужчина. Подъехав к нему, все вышли из автомобиля.

— Познакомьтесь, синьоры. Бруно, опытный агроном.

Бруно развернул карту с планом участков. Он подробно рассказал о гидрологии плантации и потребности в воде. К концу беседы Рутенберг попросил его подъехать к реке. Он сразу же заметил её по деревцам и кустарнику, растущим вдоль берега.

— Синьор Габриэле, нам необходимы сведения о потоке воды в реке в течение года, план плантации с участками, их размерами и назначением, потребностью в воде, — объяснил Маттео. — Эти данные необходимы нам для расчётов.

— Учитывая величину плантации, возможно, потребуется построить не одну, а две станции для забора воды, — пояснил Рутенберг.

— Бруно обеспечит вас всеми необходимыми материалами, синьоры, — сказал Габриэле. — А теперь я прошу вас ко мне в усадьбу. Небольшой приём для дорогих гостей в духе нашего народа. Выезжая навстречу с вами, я сделал необходимые распоряжения.

— Будем Вам очень признательны, синьор Риччи, — ответил Маттео.

Вилла Габриэле находилась возле реки. Она была построена в середине прошлого века из ракушечника, добывавшегося в каменоломнях севернее Беневенто. Фасад её и лестница, поднимавшаяся к пристроенному к вилле бельведеру, поблёскивали шлифованными плитами каррарского мрамора. Да и внутри, словно осколок драгоценного камня, она хранила память о времени в убранстве и мебели, оставленные нетронутыми после приобретения её у прежнего владельца.

Их встретила моложавая женщина в модном длинном платье и того же бежевого цвета шляпке. Она поцеловала мужа, улыбнулась Рутенбергу и пожала руку Маттео.

— Познакомьтесь, синьоры. Моя жена Беатриче, — представил её Габриэле.

Стол в зале был уже накрыт. Двое слуг подали на первое суп минестроне с луком, морковью, фасолью и помидорами, а на второе на большом блюде цыплёнка пармезан с ризотто. Запивая капучино вкуснейший джелато, мужчины вели разговор о плантации.

— Спасибо, синьор Габриэле, за прекрасный ужин, — поблагодарил Маттео. — Завтра весь день мы посвятим проектированию и расчётам.

— Послезавтра, мы встретимся, и, я надеюсь, вы покажете мне эскизы, — заявил Габриэле.

— Нам бы очень этого хотелось, — произнёс Рутенберг.

Вечерний свет опустился на равнину, хорошо просматривающуюся с бельведера. Они сидели в креслах, слушая Габриэле и Беатриче, которая играла им на рояле и пела арии. Потом появился Марко. Они попрощались с хозяином и его женой и сели в машину. Через полчаса Рутенберг уже сидел на диване в своей комнате, и вспоминал весь этот день, и прекрасную женщину, к которой почувствовал давно не испытываемую симпатию.

Весь следующий день они с Маттео провели в обсуждении планов и расчётах. К вечеру эскизы с размерами каналом и труб были готовы. Рутенберг уснул с чувством хорошо выполненной работы. Он ещё не знал, что эта поездка станет началом большого будущего проекта.

Утром они встретились с Габриэлем в фойе. Он был доволен проектом, внимательно выслушал объяснения, а уезжая, искренне жал им руки. Марко подождал, пока они соберут свои вещи в гостинице, и отвёз их в Неаполь на железнодорожный вокзал. Рутенберг, оказавшись в Неаполе, ещё надеялся навестить Горького. Но поездка на юг была непредвиденной, и он не успел связаться с Алексеем Максимовичем до отъезда из Генуи. А сейчас он не был уверен, что его друг на Капри. Он знал о частых путешествиях писателя по Италии и Европе. Поэтому решил отказаться от поездки на остров и не рисковать доверием к нему Леонардо. Слишком дорогой ценой досталось ему место в компании.

Маттео почувствовал волнение сотрудника.

— Пьетро, у тебя всё в порядке? — спросил он.

— Да, — ответил Рутенберг. — Два года назад я гостил здесь на Капри у моего друга известного писателя Горького.

— Я слышал о нём, — заметил Маттео. — Он очень популярен в Италии. Он и сейчас здесь?

— Не уверен, — произнёс Рутенберг. — Он часто уезжает по своим делам.

— Жаль, я бы с удовольствием с ним познакомился, — заявил Маттео.

— Давай-ка в другой раз, — сказал Рутенберг. — Я извещу его о нашем приезде. А сейчас нам нужно вернуться и завершить наш проект. К тому же я не думаю, что это понравилось бы руководству компании.

— Умный ты человек, Пьетро, — усмехнулся Маттео. — Но я друзей не предаю.

Рутенберг посмотрел на него и дружески потрепал по плечу. Маттео улыбнулся и пожал ему руку.

Разоблачение Азефа

1

На своё письмо, переданное Егору Егоровичу Лазаревым Центральному Комитету, ответа он так и не получил. Как и записки, запрещающей ему публиковать дело Гапона до того времени, когда ЦК найдёт его своевременным. Из-за мытарств в Женеве по этому вопросу он тогда потерял работу. Но сейчас он устроился в компании, где его авторитет высок, где его ценят и уважают итальянские инженеры. У него, наконец, появилась материальная основа довести дело до конца. Неожиданно, обстоятельства стали ему благоприятствовать. Из местных газет Рутенберг узнал, что ЦК объявил Азефа провокатором. Он не без труда нашёл в киосках газету «Знамя труда», центральный орган партии, от 26 декабря 1908 года, с заявлением:

«Центральный Комитет партии с.-р. доводит до сведения партийных товарищей, что инженер Евгений Филиппович Азеф, 38 лет (партийнные клички: «Толстый», «Иван Николаевич», «Валентин Кузьмич»), состоявший членом партии с.-р. с самого основания, неоднократно избиравшийся в центральные учреждения партии, состоявший членом БО и ЦК, уличен в сношениях с русской политической полицией и объявляется провокатором. Скрывшись до окончания следствия над ним, Азеф, ввиду своих личных качеств, является человеком крайне опасным и вредным для партии. Подробные сведения о провокаторской деятельности Азефа и ее разоблачении будут напечатаны в ближайшем времени».

Предательство Азефа не укладывалось в его сознании, и даже личная неприязнь не могла изменить его неприятия этого утверждения. Он продолжал непоколебимо верить в невиновность Азефа, руководившего всем революционным террором в России. Невозможно, думал Рутенберг, что провокатором является человек, который организовал десятки терактов, осуществил убийства видных представителей государственного аппарата, в том числе своего начальника министра внутренних дел и шефа корпуса жандармов Плеве. И генерал-губернатора Москвы великого князя Сергея Александровича. Он готовил убийство царя Николая II и его премьера Столыпина, который чудом выжил во время взрыва в его особняке на Аптекарском острове. Ведь он сам вместе с ним руководил подготовкой покушения на министра внутренних дел Дурново.

Рутенберг знал, что в начале 1907 года Азеф находился в Генуе и в её предместье, городке Алассио. Он избегал встречи с ним, считал её нежелательной, не забывал разговора с ним в Гейдельберге, когда отверг указание Азефа отправиться в Россию, где он был бы, конечно, схвачен. Даже теперь, после его разоблачения и бегства Рутенберг опасался подосланных им агентов охранки.

Погруженный в размышления о происшедшем, Рутенберг вернулся домой и написал письмо Савинкову. Он не желает мириться с заявлением ЦК, считает кампанию против Азефа большой ошибкой и просит Бориса прислать ему дополнительные материалы по этому делу, находящиеся в распоряжении руководства.

Закончив письмо, Рутенберг поднялся со стула и прошёлся по комнате. Разоблачение Азефа предоставило теперь доказательства и доводы, которых всё время не хватало прежде. Сейчас всё сошлось и стало ясным и очевидным. Он вдруг почувствовал себя свободным от связывавших его прежде обязательств. В его голове возникла мысль исповедоваться перед эсерами, вынужденными эмигрировать и продолжавшими скрываться в России, многие из которых разделяли официальную точку зрения ЦК о нём и деле Гапона. Он осознал, что представилась возможность, которую нельзя упустить. Он сел писать статью, ещё не представляя, где он сможет её напечатать. Он недолго думал о названии. Оно пришло практически сразу, и на первом листе он написал: «Почему я убил Гапона». Он изложил всю историю в самой лаконичной форме. Писалось легко, потому что три года, прошедшие с того времени, как в дачном посёлке Озерки собранные им люди совершили казнь, она жила в его памяти, ожидая момента, когда выплеснется оттуда потоком горячей лавы и освободит его мысли, тело и душу. К ночи он закончил статью, переписал её начисто и устало откинулся на спинку стула.

2

На следующий день после работы он пошёл на центральную городскую почту и отослал письмо Савинкову и после некоторого раздумья, поместил статью в большой конверт и послал его в Париж в «Le Matin», популярную в Европе буржуазную газету, которая однажды предлагала ему напечатать какую-либо заметку. В сопроводительном письме он напомнил об этом и просил сделать перевод и выполнить необходимое редактирование.

Рутенберг вспомнил просьбу Максима Горького оповещать его обо всём, что связано с делом Гапона. Теперь к этому добавилась потрясшая Россию новость о провокаторе Азефе. Он написал на Капри и стал ждать ответа из Парижа.

Газета «Le Matin» отреагировала немедленно, и редактор прислал отзыв, подтверждающий его намерение опубликовать статью. Владельцы газеты поняли, что имеют на руках сенсационный материал, и сразу же приступили к его подготовке. 10 марта статья «Pourquoi jai tue Gapone» вышла в свет.

Рутенберг вознамерился обнародовать все имеющиеся у него материалы. Он направил Савинкову текст заявления ЦК для внесения им возможных корректив и попросил его вернуть с пометками заказным экспрессом. Савинков ознакомился с текстом и в ответном письме принялся вновь отговаривать его от публикации «в такой тяжкий для партии момент». Рутенберг понимал, что Борис, приближённый к ЦК партиец, фактически заменивший Азефа на посту главы Боевой организации, выражает мнение руководства и хочет свести на нет усилия приятеля открыть нежелательный для ЦК ящик Пандоры. Но новую возможность нужно использовать, решил он, и отправил текст жене Ольге Николаевне, проживавшей тогда в Париже, для передачи его Владимиру Львовичу Бурцеву, известному в это время своими разоблачениями секретных сотрудников Департамента полиции.

В 1905 году Рутенберг встречался с Бурцевым на партийных совещаниях, но общего дела у них не было. Сейчас он как раз расследовал и раскрыл провокатора Азефа, получая информацию и помощь бывших сотрудников царского сыска Леонида Меньщикова и Михаила Бакая и даже бывшего директора Департамента полиции, действительного статского советника Алексея Александровича Лопухина. Он жил в Париже, где возобновил издание своего журнала «Былое». Ольга Николаевна дома Бурцева не застала и заявление не передала, о чём сразу же сообщила мужу телеграммой. Рутенберг узнал из газет, что Владимир Львович вернулся, взял на работе неделю отпуска и сам отправился в Париж. Он хотел повидаться с ним лично, передать ему весь материал и попросить взять на себя ведение всех дел и переговоров. Увы, Бурцева опять не застал: он уехал по каким-то делам. Тогда он решил обратиться к Герману Лопатину, революционеру и литератору, с которым познакомился в Италии, но и его тоже не застал в Париже.

Но случай представился: на следующий день должно было состояться заседание ЦК. Появление Рутенберга вызвало некоторое удивление среди членов ЦК. Они подходили и здоровались с ним, но он чувствовал их неловкость и напряжение.

— Марк Андреевич, я хотел бы выступить, — обратился он к Натансону.

— До меня дошли слухи, что ты намерен всё-таки публиковать свои материалы.

— Да, но только после согласования текста с ЦК, — ответил Рутенберг.

— Конечно, я предоставлю тебе слово, — после некоторого раздумья сказал Натансон. — Только учти, что партия находится сейчас после разоблачения Азефа в тяжёлом кризисе.

— Я это знаю и хочу миром закрыть вопрос о Гапоне.

Рутенберг сел возле Савинкова. После выступления Владимира Михайловича Зензинова ему предоставили слово.

— В прошлом я несколько раз обращался к ЦК по делу о ликвидации Гапона, но не получал от него ожидаемого отношения. Я понимаю, что этому препятствовал Азеф. Теперь же, после его разоблачения, ситуация прояснилась. Поэтому из уважения к переживаемому партией несчастью и партийной дисциплине довожу до сведения ЦК, что я намерен опубликовать заявление, и прошу дать свои замечания и дополнения сегодня.

— Хорошо, Василий Фёдорович, — произнёс Натансон. — Текст у нас. Мы ещё раз его рассмотрим. Я предлагаю уполномочить Чернова и Савинкова выполнить совместную проработку текста заявления.

Его предложение приняли единогласно. После заседания, когда все разошлись, Виктор Михайлович и Борис Викторович сели за работу. Они внесли в текст ряд изменений, с которыми Рутенберг согласился.

— Мы сделаем перевод и опубликуем заявление во французских газетах, — заверил его Чернов.

— Спасибо, Виктор Михайлович. Спасибо, Борис, — с удовлетворением произнёс Рутенберг. — Сегодня я должен вернуться в Геную. Надеюсь, скоро мы забудем это дело.

Прошла неделя, в течение которой он следил за прессой, но его заявление в газетах так и не появилось. Рутенберг снова послал письмо в ЦК. «Если во вторник в утренних газетах не появится моё заявление, — написал он, — я в тот же день сам сдам его в печать». Во вторник вечером пришла телеграмма из газеты"L'Humanité" — его сообщение находится у них в редакции. А в письме представителя ЦК, последовавшем за телеграммой, его ошарашили, переслав ему текст дополнения ЦК. Он был совершенно другим. Написанное Черновым ЦК посчитал неприемлемым.

3

Это письмо, в котором ЦК вновь не желал взять на себя ответственность за совершённую по его указанию ликвидацию Гапона и продолжал вести себя бесчеловечно и жестоко по отношению к нему, стало причиной окончательного разрыва отношений с ЦК партии эсеров. Рутенберг почувствовал себя, наконец, свободным и от этой продолжающейся годы зависимости. Он послал заявление в редакцию газеты «Знамя труда» с указанием опубликовать. В феврале оно было напечатано.

Получив ответ ЦК, Рутенберг вновь написал Савинкову, которого продолжал считать верным товарищем. Он признался ему, что решил опубликовать рукопись у Бурцева. Савинков попытался его отговорить от этого, но Рутенберг был непреклонен. Он написал Бурцеву о своём намерении и разрыве с руководством партии. Передать Владимиру Львовичу рукопись он попросил жену Ольгу Николаевну.

Бурцев немедленно дал согласие. Его готовность основывалась на желании ответить за обиды, недоверие и разочарование, накопившиеся к ЦК в период его тяжбы по делу Азефа. Даже после разоблачения провокатора и признания правоты Бурцева, некоторые члены ЦК продолжали находиться в оппозиции к нему и не поддерживали его деятельность.

В тот погожий осенний день Рутенберг попрощался с сотрудниками и вышел из офиса компании. Ему захотелось пройтись после напряжённой работы над большим проектом. По пути домой находились два газетных киоска, где он обычно покупал свежие газеты. Недели две назад товарищ, работавший в издательстве, сообщил ему, что его материал передан в набор, и он с нетерпением ожидал появления его в печати. Он остановился у раскладки второго киоска и увидел журнал. Обложка с помещённым на ней именем «Гапон» сразу бросилась ему в глаза. Наконец, подумал он, произошло то, к чему он стремился почти три года. Он заплатил за журнал и газету «Знамя труда», также сообщавшую о его публикации. В кафе возле киоска он сел за столик на тротуаре и подставил лицо тёплому заходящему солнцу. Потом открыл журнал и пролистал объёмистую статью «Дело Гапона», предваряемую именем автора «Пинхас Рутенберг». Он успокоился, позвал официанта и заказал ризотто с сыром и капучино с пирожным. Он имел все основания вкусно поесть и таким образом отпраздновать свою личную давшуюся с таким трудом победу. Сергей и Фёдор наверняка предложат выпить вина и широко по-русски отметить. Скрытному и не склонному к открытому проявлению эмоций, ему хотелось побыть наедине со своими мыслями и чувствами.

Находясь в Генуе, Рутенберг все последние месяцы издалека наблюдал за событиями вокруг центрального органа партии. Он знал, что через некоторое время после признания Азефа провокатором, Центральный Комитет почти в полном составе подал в отставку, так и не признав несправедливость обвинения его в нарушении партийной дисциплины и пренебрежении решением руководства и не выразив покаяния. Во главе ЦК стал Феликс Вадимович Волховский, революционер, поэт и журналист, редактор и издатель газеты «Знамя труда». Ему он был благодарен за поддержку и содействие этой публикации.

Дома после короткого отдыха Рутенберг сел за стол, чтобы поставить в этом деле последнюю точку. Человек властный и непокладистый, он обладал благородством и совестливостью и сейчас желал возвратить моральные и материальные долги. С Бурцевым он договорился, что печатный лист стоит шестьдесят рублей. Он поблагодарил Владимира Львовича за статью и попросил его заплатить 375 франков Волховскому, а остальные деньги переслать вдове Георгия Гапона Уздалевой, которая, он слышал, очень нуждалась. «Вы меня сильно обяжете, — написал он, — если сделаете последнее как можно скорее и сделаете это так, чтоб ни она, ни кто другой не могли заподозрить источника денег».

Себе он не взял ни цента, хотя всё ещё нуждался в деньгах. Закончилась длившаяся много лет борьба за честное имя революционера и человека. Правда пробила себе дорогу и справедливость восторжествовала.

Глава IV. Жизнь по Галахе

Уроки Мандельберга

1

Горький оказался лёгок на помине. Вскоре Рутенберг получил от него письмо. Алексей Максимович писал о своих издательских планах и надежде сотрудничества в русско-итальянском литературном проекте, о работе партийной школы, которую организовал на своей вилле, о Марии Фёдоровне. «Здесь в Италии, — писал Горький, — много наших товарищей-беглецов. Столыпин оказался им не по зубам. Один из них Мандельберг Виктор Евсеевич осел в Нерви, это возле твоей Генуи. Он крупный деятель нашей партии, был депутатом от социал-демократов во Второй думе. Если пожелаешь, можешь познакомиться с ним. Кстати, он доктор медицины. Ещё и полечишься у него».

Вначале Рутенберг, человек замкнутый, скрытный и склонный к уединённой жизни, пускаться на поиски Мандельберга не торопился. На здоровье он не жаловался, а своё свободное время предпочитал посвящать раздумьям о своих будущих проектах, неясные очертания которых уже волновали его воображение. Но в один из погожих дней любопытство в своём собрате по революции вдруг заставило его собраться в путь. Он нанял экипаж и уже через минут сорок оказался в Нерви. Городок раскинулся на живописном зелёном склоне горы, встречающейся скалистым обрывом с нежно-голубым морем. Расплатившись с извозчиком, он зашёл в кафе в центре городка и расположился за столиком на тротуаре. Он рассудил, что обращаться в полицию не стоит. Может быть Мандельберг, находится в международном розыске, и он только раскроет его местонахождение. Рутенберг заказал капучино и пирожные с фисташками и стал спокойно наблюдать за улицей. Вдруг он услышал русскую речь. Мимо него прошли двое мужчин в канотье. Он поднялся, чтобы заговорить с ними, но в последний момент подумал, что царская охранка и сейчас ещё разыскивает политических эмигрантов. Ему пришла мысль обратиться к местным жителям. Появление в этом городке врача из России не могло не стать маленькой здешней сенсацией. Такой случай вскоре представился. Стильно одетая женщина лет сорок пять села за соседним столиком и заказала эспрессо.

— Добрый день, синьора! — приветствовал её Рутенберг лёгким поклоном.

— Добрый день, синьор! — ответила она, и милая улыбка расцветила её матовое от осеннего загара лицо.

— Я разыскиваю доктора, который недавно приехал из России. Он открыл здесь свой кабинет. Буду Вам очень признателен, если поможете, — деликатно произнёс Рутенберг.

Дама на минуту задумалась, потом взглянула на него.

— Я слышала о нём, но моя подруга рассказывала, что была на приёме у какого-то русского врача, — сказала она. — Если Вам это важно, проводите меня к ней. Она живёт недалеко отсюда.

Рутенберг с удовлетворением согласился и, подождав, пока синьора выпьет кофе, последовал за ней. Они остановились возле двухэтажной построенной из розоватого ракушечника виллы.

— Не сочтите за труд, синьор, подождать здесь, — обратилась она к нему. — Я надеюсь, моя подруга дома.

— Конечно, синьора, я подожду.

Он видел, как она прошла по двору, как появилась его подруга и они обнялись. Женщины о чём-то переговорили и направились к нему. Подруга оказалась симпатичной дамой с красивыми каштановыми волосами и блестящими карими глазами.

— Я была на приёме, — сказала подруга. — Он прекрасный врач и очень милый человек. Его

зовут Виктор Мандель…

— Возможно, Мандельберг, синьора?

— Да, да, — улыбнулась она.

— А где он проживает?

— Не очень далеко отсюда, возле костёла. У меня есть его визитка, на ней его адрес. Подождите, синьор, я сейчас вернусь.

Она зашла в дом и через минут пять вышла из него.

— Я вам тут всё написала, посмотрите.

Она протянула ему листок бумаги. Рутенберг посмотрел и с благодарностью поклонился.

— Грация, синьора!

Он попрощался с дамами и побрёл по идущей вдоль берега улице в сторону застроенного района, над которым вознеслась звонница церкви.

2

Дом, адрес которого был написан на листочке, действительно находился недалеко от костёла. У входной двери Рутенберг увидел вывеску: «Д-р Мандельберг. Акушер-гениколог».

Он поднялся на третий этаж и оказался напротив двери, на которой увидел подобную вывеску. Он нажал кнопку звонка. Дверь открыла молодая женщина в белом фартуке.

— Вы к доктору Мандельбергу? — спросила она по-русски, словно уверенная, что пришедший мужчина из России.

— Да, я хотел бы с ним поговорить. Меня зовут Пётр Рутенберг.

Она окинула его быстрым взглядом и пригласила войти.

— Виктор, к тебе господин Рутенберг.

Высокий мужчина лет сорока в белом халате появился в коридоре. Высокий чистый лоб говорил о его благородном происхождении, а семитские черты на красивом овальном лице с окладистой коротко стриженной бородой и усами сводили на нет любое сомнение в его национальной принадлежности.

— Заходите, господин Рутенберг. Чему обязан Вашему вниманию?

— Я дружен с Горьким. Он написал мне, что Вы практикуете в Нерви. И посоветовал с Вами познакомиться.

— Мы с женой всегда рады новым знакомым. Моя пациентка должна прийти через два часа. У нас есть время для беседы. Я оставлю Вас на несколько минут.

Он вернулся в элегантном костюме серого цвета. За ним в гостиную вошла жена с подносом, на котором стоял чайник, две чашки на блюдцах и вазочка с печеньем, и переложила всё на журнальный столик. Мужчины сели в кресла и продолжили свой разговор. Рутенберг сразу заметил пустой левый рукав пиджака Виктора Евсеевича, а тот, перехватив взгляд собеседника, рассказал историю, случившуюся с ним на охоте.

— Я отсидел за политическую агитацию среди рабочих Петербурга три года, а оттуда меня отправили в ссылку в Восточную Сибирь на четыре года. Евреев, как правило, посылали в Якутию. Я с друзьями иногда выбирался в тайгу поохотиться. Однажды проверял ружьё, и случайно выстрелил и ранил руку. Спасти её мне не удалось, стала развиваться гангрена. Со временем пришлось удалить.

— Работать без неё, наверное, трудно, — предположил Рутенберг.

— В первое время было тяжеловато, потом привык. Для врача моей профессии важны глаза и умение манипулировать одной рукой. Когда освободился, успешно прошёл в Военно-медицинской академии диспут и получил степень доктора медицинских наук. Профессора ведь видели, что нет руки.

— А я учился в Технологическом институте, меня выгнали за активное участие в студенческих выступлениях, затем приняли обратно, — рассказывал Рутенберг. — Работал на Путиловском заводе заведующим инструментальной мастерской. А 9 января пошёл с рабочими и Гапоном и чудом остался в живых. Отсидел четыре месяца в Петропавловской крепости до амнистии. А затем создавал районные боевые отряды в Петербурге, готовили восстание.

— Я смотрю, Пётр Моисеевич, у нас с Вами похожие судьбы. Мы родились и выросли в небедных купеческих семьях и вопреки процентной норме получили хорошее образование.

— Если бы не жестокие погромы, не антисемитизм властей, может быть, занимались бы своим делом и радовались бы жизни, — произнёс Рутенберг.

— Верно, уважаемый, но была ещё одна причина, побудившая нас к борьбе. Евреи по своему психологическому строю не могут мирить с несправедливостью и притеснением большого народа, среди которого они живут. Когда умер Александр III, мы ожидали, что его наследник Николай продолжит либерализацию и реформы Александра II. Очень скоро мы осознали, что этого не произойдёт. Тогда некоторые из нас и сделали свой выбор и стали противниками царского режима.

— Мне Алексей Максимович написал, что Вы были депутатом Второй Государственной думы. Как это случилось?

— Из-за моей настырности, что ли. Меня вначале выбрали членом иркутской городской думы. А в это время уже кипела избирательная кампания. Комитет РСДРП выдвинул мою кандидатуру. Чтобы выступить на собрании выборщиков, я должен был легализоваться, что сразу обрекло бы меня на арест. Меня тогда разыскивали, как государственного преступника. И я рискнул. Рассказал о нашей программе и удалился через чёрный ход. Когда охранка спохватилась, было уже поздно — выборщики проголосовали за меня, и я опередил кандидата от кадетов. Разразился страшный скандал. Черносотенцы кричали: «Мало того, что выбрали социал-демократа, так ещё и еврея!» У меня, как члена Государственной думы, сразу же появились иммунитет и неприкосновенность, и после беседы с губернатором я отправился в столицу. А в июне произошёл переворот, думу разогнали, и мы с Агнией Абрамовной бежали через Финляндию сюда, в благословенную Италию.

Рутенберг спросил о жене, и Виктор Евсеевич сказал, что она сестра Моисея Абрамовича Новомейского.

— А я его знаю! — воскликнул Рутенберг. — Я тогда занимался вооружением и боевыми учениями дружинников. На встрече в ресторане Палкина я и Савинков договорились с ним, что он передаст нам несколько пудов динамита. Это стало известным жандармскому управлению во всех подробностях. Выяснилось, что провокатором оказался присутствовавший при разговоре Татаров. Взрывчатку Новомейский доставить так и не успел, его арестовали и продержали в Петропавловской крепости.

Рутенберг рассказывал о своих злоключениях и испытаниях, которые пришлось пройти. Он сидел и с интересом внимал историям интеллигентного и дружелюбного Мандельберга и мысленно благодарил Горького, подтолкнувшего его на эту встречу. А Виктор Евсеевич вспоминал, как вместе с Троцким участвовал во II съезде РСДРП в Лондоне и тогда примкнул к меньшевикам, сторонникам Плеханова, Мартова и Аксельрода.

Они расстались уже хорошими друзьями. На площади возле костёла Рутенберг сел в пролётку, и проворная лошадка покатила его в Геную. Мысли его всё время возвращались к закончившемуся уже разговору. Он обратил внимание на полную и лишённую какого-либо лицемерия свободу, с которой Мандельберг рассуждал о еврействе и своём национальном самосознании. «Ему совершенно не стыдно, что родился и жил евреем, — пришло Рутенбергу в голову. — И никогда не скрывал этого и женился на Агнии — девушке из нашего народа. Конечно, наивная вера в утопию о бесклассовом наднациональном человеческом общежитии отдалила нас от наших корней. Почему я и некоторые мои соратники намеренно скрывали своё еврейское происхождение, стыдились и сторонились его? Ведь революционеры, разделяющие идею космополитического общества, никогда не пытались скрыть, что они русские. Но требовали от нас освободиться, отречься от нашей еврейской сути. Возможно, тут и наш вековой инстинкт самосохранения. Не у всех хватало мужества преодолеть в себе этот подсознательный страх за себя и своих близких. Но разве у меня нет причин гордиться тем, что я еврей? Мне не о чем стыдиться. Мой народ, столько сделавший во имя цивилизации, не хуже других». Так думал он, и мысли эти так захватили его тело и душу, что он перестал следить за дорогой и не заметил, как пролётка остановилась возле дома.

Рахель

1

Дела его в компании шли успешно. Отдельные проекты ирригации юга Италии потребовали и строительство дамб для создания искусственных водоёмов. Рутенберг уже подумывал о крупных гидротехнических проектах на севере и в центре страны. Он напряжённо без устали трудился, природное здоровье позволяло ему выдерживать ежедневную многочасовую нагрузку.

Отношения с женой Ольгой Николаевной разладились. Почти девять лет длился их брачный союз. Он был счастливый в начале, и они вместе пережили много волнующих и прекрасных минут нежности и любви. Рождение сыновей, а в прошлом году дочери Валентины, наполняло Рутенберга радостью и энергией. Со временем душевная близость ослабла, и рутина жизни стала отдалять их друг от друга. Непрестанная революционная работа, затем вынужденная эмиграция и борьба за выживание в чужой стране охладили их чувства. Заботливый отец, он всякий раз старался посылать деньги, в которых и сам очень нуждался. Но он уже принял решение о разводе. В письмах Рутенберг объяснял жене, что их брак более невозможен. К этому убеждению присоединилось в последнее время сознание вины за предательство веры, на которое он пошёл ради того, чтобы заключить союз с христианкой. Он даже намекал Ольге Николаевне о своей неверности и просил отпустить его, не отказываясь от родительской обязанности заботиться о детях.

И всё же, возвращаясь вечером домой, он каждый раз ощущал потребность в родном человеке. В какой-то момент он понял, что искать его нужно в семье. Необходимость скрываться от множества агентов царской политической полиции не позволяла ему вести желаемую переписку с семьёй. Но от жены и младшего брата Абрама он знал, что отец и мать живы-здоровы, некоторые из его братьев и сестёр в Ромнах и помогают им. Однажды ему представился счастливый случай. В Европу из России приехала его младшая сестра Рахель и написала ему письмо. Он очень обрадовался и сразу же ответил ей.

«Дорогая Рахель! — писал он. — Не буду теребить тебя вопросами, как тебе удалось оторваться от наших любимых родителей. Конечно, ты понимаешь, что прекрасная Европа всё же не райские кущи. Жизнь в ней трудна, особенно поначалу. Нужно знать язык страны, её обычаи и законы. Нужно много терпенья и сил, чтобы найти в ней своё достойное место и заработок. Поэтому желательно, чтобы кто-то в такое время подсказал, поддержал и поделился своим опытом. Я не раз задумывался о том, что было бы хорошо быть тебе здесь рядом со мной. Ты сразу почувствуешь, как влечёт к себе эта страна Италия. А Генуя, где я обосновался, красивый старинный город на берегу тёплого моря, где хватает и нашего брата. Не хочу навязываться, но уверен, если бы ты жила со мной, тебе и мне было бы легче и веселей. Подумай, дорогая сестрица, о моём предложении. С нетерпением жду твоего ответа. Любящий тебя Пинхас».

Через две недели от неё пришло письмо. Рахель писала, что её обрадовало его предложение, и чтобы он ждал её в начале декабря. С волненьем он встречал её на вокзале, чуть припорошенном первым снегом. Она вышла из вагона с двумя чемоданами, и, увидев брата, подбежала к нему. Они обнялись и с интересом стали смотреть друг на друга — после отъезда Пинхаса из Ромен в Петербург они не виделись лет двенадцать.

— Ты красавица, Рахель, — сказал он. — И я счастлив, что ты приехала.

— Не преувеличивай, Пинхас. Я обычная еврейская женщина.

Он засмеялся, поднял с перрона оба её чемодана, и они направились к выходу. На привокзальной площади Пётр нашёл автомобиль-такси. Через минут двадцать машина остановилась возле его дома.

— Пока я жил один, мне было достаточно этой комнаты, — сказал Рутенберг. — Но в начале года мы переедем в хорошую двухкомнатную квартиру. Когда ты согласилась на моё предложение, я предпринял поиски и уже договорился с хозяином.

— Пинхас, меня устраивает всё, что ты делаешь, — улыбнулась Рахель. — Я не такая уж кисейная барышня.

— А я и не сомневался, что ты тот человек, который мне нужен. Если ты будешь иногда прибираться и готовить обед, я буду счастлив.

Они проговорили весь день, а потом легли спать. Он на диване, уступив Рахели свою постель. А утром он поднялся рано, оделся, выпил чай с круассаном с шоколадной начинкой и, посмотрев на безмятежно спящую сестру, ушёл на работу.

2

Теперь, когда Рахель была с ним и помогала ему в быту, он всё чаще думал о своём собственном деле. Новые идеи требовали расчётов и осмысления. Множество проектов оросительных систем не оставляли времени для этого. Но открытие бизнеса всегда требует много денег. Поэтому он работал по вечерам и в воскресенье. Он хотел бы получить долгосрочный кредит, но банку нужно было представить финансовый план и убедить его в том, что ссуда будет возвращена вовремя. В этом он пока не был уверен. Но однажды появилась подработка. В углепромышленном обществе Генуи требовался инженер, знающий технологию горения угля, и умеющий делать технико-экономическое обоснование его применения. Эти вопросы были Рутенбергу знакомы, он изучал их в Технологическом институте. Встреча с директором общества прошла успешно, и его приняли на работу консультантом. Вскоре он стал известен в этом кругу. Его доклады и консультации хорошо оплачивались. И он принял решение уволиться и открыть дело.

Он осведомил Маттео о своём уходе и отдал заявление в отдел кадров. В конце рабочего дня в отдел позвонил Альберто и сообщил, что синьор Леонардо его ждёт.

Управляющий поднялся навстречу, держа в левой руке лист бумаги, и, подойдя к нему, коснулся рукой плеча.

— Синьор Рутенберг, руководство компании очень довольно Вашей работой. Мы рассчитывали на Вас и в будущем. Поэтому я сам пожелал бы, чтобы Вы взяли обратно это заявление и продолжили плодотворно работать у нас.

Рутенберг взглянул на своё заявление и посмотрел на Леонардо. Он испытывал искреннее уважение к этому пожилому человеку и очень не хотел его огорчать, но его железная воля диктовала жёсткий и правдивый ответ.

— Синьор Леонардо. Я испытываю чувство истинной благодарности по отношению к Вам и компании. Я получил здесь драгоценный профессиональный опыт, сотрудники были всегда доброжелательны ко мне, и я очень это ценю. Но сегодня у меня появились технические идеи, осуществление которых невозможно в рамках компании. Я нуждаюсь в свободе, которую мне даст только самостоятельная деятельность. Я сознаю, что подставляю себя определённому риску, но мечты мои слишком привлекательны для меня, чтобы остановиться и отказаться от них.

Рутенберг ещё никогда не говорил по-итальянски так хорошо и убедительно. Управляющий опустил руку, в которой держал лист бумаги. Потом он повернулся, подошёл к столу, взял ручку, обмакнул её в сиявшую медью чернильницу и подписал заявление.

— Синьор Рутенберг. Я не имею права препятствовать Вашему выбору. Италия — свободная страна. Но если у Вас возникнут проблемы, и Вы будете нуждаться в работе, я Вас приму снова.

Леонардо вздохнул и пожал Рутенбергу руку.

Он вышел из кабинета взволнованный и полный чувством благодарности к седому благородному господину. Когда он оказался возле Альберто, тот поднялся и протянул ему руку.

— Желаю успеха, синьор Рутенберг. Завтра зайдите в отдел кадров получить деньги.

— Спасибо, Альберто.

Он зашёл в отдел попрощаться с сотрудниками. Маттео сердечно его обнял.

— Такого инженера у меня больше, наверно, не будет, — сказал он.

— Не боги горшки обжигают, Маттео, — попытался убедить его Рутенберг. — Но мы с тобой остаёмся друзьями, не так ли.

— Конечно, Пьетро.

Он взял свой саквояж и вышел на улицу. Воздух свободы дул ему в лицо, мимо шли люди, занятые своими мыслями и чувствами. А ему предстояло совершить свой шаг к цели, которая уже обрела очертания плана в его голове.

Офис для компании он нашёл в районе, где арендовал квартиру. Там уже были письменный стол, книжный шкаф, стулья, телефон и настольная лампа — минимальный джентльменский набор любой конторы. Он прошёл пешком от неё до дома по поросшим высокими деревьями и кустарником улицам. Пятнадцать минут. Утром перед работой полезно пройтись и подышать свежим морским воздухом, а на обратном пути отдохнуть после трудового дня.

3

Он увлечённо и с удовлетворением работал над гидротехническими проектами. Его имя вскоре стало широко известно в инженерных кругах, в его услугах нуждались крупные фирмы, и он выполнял для них расчёты. Разочарование в идеалах революции и его соратниках по борьбе с царским режимом оставило пустоту в его душе. Для него, человека интеллигентного, умного и деятельного, такое состояние было невыносимым и противным его чувствительной натуре. Духовное опустошение вызывало порой физическое страдание и бессонницу. Ломка, которая началась в нём в прекрасной Италии, требовала завершения. Теперь он уже представлялся людям, как Пинхас, и не скрывал своей национальной принадлежности. Но этого было ему недостаточно: полученное в далёком детстве знание Торы и Талмуда и постепенно возвращавшееся к нему еврейское самосознание не давали покоя. Он вспомнил, что в Средние века существовал обряд возвращения в иудаизм: вероотступник ложился на пороге синагоги и получал 39 ударов бичом. Желание пройти такой обряд превратилось в навязчивую идею. Он сказал об этом Рахели. Она понимала моральные метания брата, но пыталась его отговорить.

— Пинхас, разве не убедительно, что ты уже не прячешься, не сторонишься своего еврейства?

— Рахель, мне нестерпимо ощущение моего предательства. Я с преступной лёгкостью изменил вере отцов. Да, я был вынужден креститься, так делали многие евреи. Но от себя не убежишь, сейчас я ощущаю это в полной мере.

— Тебе будет больно, очень больно.

— Но эта боль вытеснит ту, которая сегодня мучает меня.

Рутенберг решил действовать. Вечером он пошёл в синагогу. Служба недавно закончилась, но опустевшая синагога ещё хранила теплоту людей. Раввин уже собирался уйти, когда Рутенберг подошёл к нему. Тот с любопытством взглянул на него и кивком головы пригласил следовать за ним. Они сели на стулья между бимой со столом для свитка Торы и высоким шкафом — «синагогальным ковчегом».

— Ребе, у меня на душе большой грех. Девять лет назад я принял крещение.

— Да это грех. И что ты собираешься делать?

— Пройти обряд возвращения.

— Я не уполномочен проводить такие обряды. Только главный раввин имеет право. Да и в нашем городе уже давно нет экзекутора, который обучен пользоваться бичом.

— Так что мне делать?

— Поезжай во Флоренцию. Найдёшь там Большую синагогу. Она находится в центре города и видна отовсюду. Главного раввин зовут Элиягу Хакоэн.

— Благодарю Вас, ребе.

— Ступай себе с миром.

Он рассказал Рахели о разговоре с раввином и о своём решении поехать во Флоренцию.

Он закрыл контору и на станции купил билет на поезд на пятницу утром, чтобы успеть на вечернюю молитву сретения субботы.

Обряд возвращения

1

Синагогу он нашёл сразу. Да её и невозможно было не увидеть — своим огромным зелёным куполом она возвышалась над городом. Возведённая в мавританском стиле из белого и розового камня, своим видом она напоминала Софийский Собор в Константинополе. Когда он вошёл в неё, шла служба, знакомая мелодия молитвы доносилась из полупустого зала. Рутенберга это не удивило, он знал, что небольшая итальянская еврейская община и испытывает те же проблемы, связанные с ассимиляцией и отходом от религии, что и в других странах Европы. Он подождал, пока окончится служба и подошёл к главному раввину.

— Рабби Илиягу, я могу поговорить с Вами по очень важному делу?

— Кто ты? Как тебя зовут?

— Пинхас.

— Говори, Пинхас.

— Я приехал из Генуи, чтобы понести заслуженное наказание за свои грехи.

— В чём они состоят?

— Я изменил своему народу, отрёкся от веры отцов и убил человека.

— Тяжки твои грехи. И зачем ты пришёл ко мне?

— Хочу покаяться и получить наказание.

— Но это лишь в руках Господа, — ответил раввин.

— Могу ли я надеяться на прощение?

— Если ты примешь на себя сорок ударов бичом, Господь простит.

— Я прошу Вас об этом, я хочу вернуться в лоно нашей веры.

— Хорошо, приходи завтра на утреннюю молитву. Возьми с собой чистую белую рубашку.

— Спасибо, рабби Элияху.

Рутенберг вышел из синагоги и пошёл по городу. Стало темнеть и на улицах зажглись фонари. Он увидел льющийся из ресторана свет, и ощутил вдруг пронзительный спазм голода. Погруженный с самого утра в свои мысли, он только сейчас вспомнил, что весь день ничего не ел. Он вошёл в ресторан и сел за столик возле окна. К нему сразу подошёл официант. Он ел с большим аппетитом, ему нравилась изобильная и простая итальянская кухня. Он вышел из ресторана и подумал о ночлеге. Прохожие показали ему путь до ближайшей гостиницы. Он поднялся к себе в комнату на втором этаже, разделся, помылся, обливая тело льющейся из крана водой, вытерся ворсистым полотенцем и лёг в постель. Утомлённый заботами и волнениями ушедшего дня, он вскоре провалился в бездну целительного сна.

2

Когда он проснулся, было уже девять часов. Он быстро оделся, взял в руку свёрток с белой нательной рубашкой, который привёз с собой, и побежал к синагоге. Утренняя молитва уже закончилась, и народ потянулся к выходу.

— Послушайте, добрые люди, — произнёс Элиягу, — сегодня у одного из нашего народа трудный день. Он вероотступник и пожелал пройти обряд возвращения. Я прошу вас присутствовать и стать свидетелями его покаяния.

Раввин подошёл к Рутенбергу и повёл его в маленькую комнату.

— Вещи свои сними и оставь здесь. Рубашка с собой?

Рутенберг от волнения не смог произнести ни слова, лишь показал на свёрток.

Элияху улыбнулся, махнул рукой и вышел из комнаты. Пинхас разделся, надел рубашку и последовал за ним. У выхода из синагоги уже собрались люди, расположившись полукругом. Он увидел человека, державшего в правой руке бич. Это был экзекутор, и при виде его он съёжился и страх пробрал его большое тело. Он взял себя в руки и подошёл к раввину.

— Ложись на пороге, Пинхас. Да, здесь.

Рутенберг опустился на колени и растянулся на каменной плите, обжегшей его своим холодом. Он постарался расслабиться, чтобы уменьшить ощущения боли. В этот момент раввин произнёс молитву, и бич узкой змейкой пронёсся по его спине. Он ощутил острую пронзительную боль. Он даже не успел усилием воли погасить её, как получил второй удар, потом третий. Он уже не считал их, лишь чувствовал нестерпимую боль и сочащуюся из ран кровь. Он на короткое время потерял сознание, но потом пришёл в себя. Удары прекратились. Евреи вокруг торжественно молчали, словно околдованные происходящим на их глазах действом. Элиягу наклонился над ним и коснулся его плеча.

— Ты жив, — спросил он.

В ответ Пинхас мотнул головой.

— Подняться сумеешь?

— Да, рабби.

— Тогда встань, я обработаю тебе раны.

— Сколько ударов, рабби?

— Тридцать девять. Больше нельзя, чтобы не быть посрамлённым в глазах людей. Так сказано в Талмуде.

Он поднялся и пошёл за раввином. Пропитанная кровью рубашка прилипла к горячей воспалённой спине, но это его не беспокоило. В его сознании росло и множилось ощущение светлой радости, оно затмевало боль и жжение кровоточащих шрамов. «Всё позади, я сделал это», — билась мысль в его ясной голове. В комнате, где он раздевался, в шкафу стояли склянки с лекарствами. Элиягу взял одну со спиртом и коснулся его спины. Пинхас вскрикнул от новой неожиданной боли.

— Потерпи, ничего не поделаешь. Ты полежи здесь на полу возле стены до вечера. Я вернусь часов через пять.

Элиягу аккуратно помазал йодом рубленные раны и накрыл их марлей.

— Если захочешь есть и пить, найдёшь всё в кухне, — сказал раввин, указав на дверь в соседнюю комнату.

— Спасибо, рабби. Я чувствую себя уже другим человеком.

— Это тебе так кажется. Тебе ещё многое предстоит преодолеть в себе и понять.

Он вышел из помещения, и Пинхас слышал его удаляющиеся шаги, отдающиеся гулким эхом в огромном пустом зале синагоги.

3

Рутенберг вначале лежал, потом почувствовал жажду, пошёл на кухню и долго пил из льющейся из крана струи. Когда раввин вернулся, он лежал на полу, проснувшись незадолго до этого.

— Не болит? — спросил Элиягу.

— Терпимо. Я, наверное, уже пойду. Отлежусь в гостинице.

— Тебе не помочь одеться?

— Спасибо, рабби, я сам.

— Приедешь в Геную, пойди в синагогу. Раввин знает, что нужно сделать. Обряд возвращения экзекуцией не кончается.

— Я знаю, рабби. До одиннадцати лет учился в религиозной школе.

— Вот и хорошо. А сейчас прочти это.

Элиягу открыл молитвенник и указал на молитву. Пинхас безошибочно прочёл и вернул книгу раввину.

— Ты настоящий еврей, знаешь святой наш язык. Будет тебе прощение от Господа. А теперь ступай.

Элиягу вышел из комнаты. Рутенберг медленно оделся, чтобы не потревожить раны и не вызвать новое кровотечение, и осторожными шагами направился к выходу из наполнявшейся к вечерней молитве синагоги.

Он почувствовал сильный голод и зашёл в первое же встреченное им по дороге кафе. На почте он составил телеграмму, которую обещал послать Рахели: «Здоров и счастлив. Вернусь завтра. Целую». Он долго прохаживался по старинным улицам Флоренции, наслаждаясь рукотворной красотой города Данте, Леонардо и Микеланджело. Устав от прогулки, побрёл в гостиницу и, не раздеваясь, повалился на кровать.

Утром он нанял экипаж и поехал на железнодорожный вокзал. Вечером он уже был дома. Рахель помогла ему снять жакет и рубашку и взволнованно всплеснула руками, увидев окровавленную нижнюю рубашку и марлю.

— Пинхас, тебе не больно? — спросила она.

— Побаливает, но ничего страшного, заживёт, — успокоил её он.

— Я сделаю тебе перевязку, — предложила Рахель. — Раны ещё кровоточат. Нужно содержать их в чистоте.

— Ты меня уговорила, — сдался уговорам сестры Пинхас.

Ещё два дня он пробыл дома, набираясь сил и раздумывая о новом для себя ощущении еврейства. Раны затянулись, и он вернулся в контору, скучая по делу. А через недели полторы опала с рубцов засохшая бурая корка, оставив за собой лишь розовые шрамы.

Эмилия

1

Раввин Элиягу оказался прав. Духовная и психологическая ломка потребовала от него много времени и сил. Рутенберг уже не чуждался собраний и встреч. О них ему сообщали его верные друзья Фёдор и Сергей. Это происходило в небольшом уютном кафе в промышленном районе города. Там собирались социалисты разных направлений и спорили о справедливом обществе, пути достижения которого каждый представлял по — разному. Рутенберг обычно в спорах не участвовал. Он лишь попивал капучино с круассаном, прислушивался к разговору Фёдора и Сергея и немногословно отвечал на их вопросы. Иногда разговоры за соседними столиками привлекали его внимание, и он тогда даже готов был подойти и высказать своё мнение. Но каждый раз он себя одёргивал и успокаивался. Желание новой жизни побуждало его отойти от проблем, которые связывали его с событиями, происходящими в России. У него была интересная работа, быт благодаря сестре перестал его тяготить и раздражать. Появилось свободное время, которое он посвящал чтению, раздумьям и пешим прогулкам.

Пинхас собрался уже откланяться и уйти, когда увидел вошедшую в кафе молодую женщину. Она не была красавицей, но несла в себе непостижимый европейский лоск и обаяние. Женщина осмотрелась и села за единственный свободный столик у противоположной стены. К ней сразу же подошёл официант и обратился к ней, чуть подавшись туловищем вперёд. Она что-то ему сказала и обвела взглядом мужчин, увлечённых разговорами на непонятном ей русском языке и не обращавших на неё внимания. Только один человек посматривал на неё сквозь линзы очков, словно стесняясь обнаружить свой интерес. Она улыбнулась ему, и он смущённо отвёл взгляд. Уже два года, как он не знал женской ласки. Тогда в Париж к нему приезжала из Петербурга Ольга Николаевна и через девять месяцев сообщила в письме о благополучных родах и появлении на свет Валечки. К письму она приложила свою фотографию с дочкой на руках. Но теперь всё изменилось, он принял решение развестись и ощущал себя внутренне свободным. Через некоторое время он снова взглянул на неё и перехватил её взгляд. Она уже пила свой кофе, закусывая его шоколадным пирожным. Рутенберг посмотрел на друзей. Они видели женщину, чувствовали волнение Пинхаса, но делали вид, что ничего не замечают и заняты своими разговорами. «Пора подняться и выйти, — подумал он. — Эта женщина сейчас уйдёт и больше не появится».

— Друзья, было, как всегда очень интересно. Но сестра просила меня прийти пораньше. Она хочет пойти с подругой в кинематограф.

— Пётр, ты не должен оправдываться, — сказал Сергей. — Мы тоже были рады встретиться.

Пинхас поднялся и пошёл к выходу. Женщина смотрела ему вслед. Вечерний город был наполнен свежим морским бризом. Но волнение перехватывало его дыхание. Он уже склонялся к тому, чтобы удалиться, когда увидел её в просвете входной двери. Ноги стали ватными, он побледнел и покачнулся. Она каким-то необъяснимым образом почувствовала, что ему плохо.

— Синьор, что с Вами? — спросила она, приблизившись и взглянув ему в глаза.

— Всё в порядке, синьора, — ответил он.

Она не поверила. Европейское образование и воспитание не позволяли ей оставить человека, когда ему плохо. Да и он сам, этот странный русский, вызвал у неё неожиданный интерес.

— Я Вас провожу, — сказала она. — Не нравится мне Ваш вид.

Пинхас уже пришёл в себя и успокоился. Прекрасная женщина обеспокоена состоянием его здоровья. Как ему не стыдно.

— Простите, синьора, — смело произнёс он. — Это я Вас хочу проводить.

— Очень мило с Вашей стороны, — удивилась она. — Только я не синьора, а синьорита. Я не замужем.

— Так давайте познакомимся. Меня зовут Пинхас. Я русский еврей.

— А меня Эмилией. Я чистокровная итальянка. Мне нравится Ваша откровенность.

— А мне нравитесь Вы. Я давно не видел такую чудесную женщину. Где Вы живёте?

— В Сан Ремо. Приехала в Геную ухаживать за тётей. Она очень больна, лежит в больнице.

— Так Вы ещё и добрейший человек, Эмилия, — с искренним восхищением сказал Пинхас.

— Что поделаешь, старость неизбежна. От неё нет спасения. Но я ещё и сестра милосердия. Я знаю, как помочь.

— А я инженер. Закончил Технологический институт в Санкт-Петербурге.

— О, я слышала об этом замечательном городе. Говорят, это северная Венеция. Вы были в Венеции?

— Пока ещё нет. Но я люблю Италию. Рим, Милан, Флоренция, Неаполь. Не хватит жизни, чтобы увидеть все её прекрасные города, её великих художников и скульпторов. Кажется, здесь воздух и земля сами будто творят искусство.

— Пинхас, я в восторге. Ещё ни разу не слышала такой вдохновенной лекции о моей любимой Италии. Но мы уже пришли. Я живу здесь. Я пойду. Утром рано нужно подняться и идти в больницу.

Она вдруг потянулась и поцеловала его в щеку. Он не успел опомниться, как она уже оказалась на крыльце одноэтажной виллы.

— Я хотел бы с Вами встретиться ещё раз, Эмилия.

— Приходите сюда завтра часов в девять вечера, — произнесла она и скрылась за дверью.

2

Рахель сразу почувствовала какую-то перемену в настроении брата. Он был веселый и раскованный, его ежедневная усталая озабоченность куда-то исчезла, сменившись игривой уверенностью в себе.

— Пинхас, что с тобой? — спросила она.

— Я встретил женщину, — ответил он.

— Больше ничего не говори. Уже понятно.

— А мне ещё ничего не ясно, Рахель.

Весь следующий день он работал с давно неведомым наслаждением, открыв для себя незнакомую прежде истину, что вдохновенье и муза даются не только поэтам и художникам.

Вечером в назначенное время он уже стоял возле виллы, стараясь подавить давно не испытываемое волнение. Она вышла на улицу и сразу окликнула его. На её милом лице отражался робкий свет уличного фонаря, и оно казалось ему нежным и прекрасным.

— Эмилия, я рад тебя видеть, — произнёс он.

— Я тоже Пинхас. Правда, сегодня у меня был трудный день. Тёте стало хуже, и я была прикована к ней.

— Я предлагаю немного пройтись и поужинать в ресторане, — сказал Пинхас. — Он тут совсем недалеко.

Она согласно кивнула. По дороге он рассказывал о России, о своей былой жажде изменить жизнь людей к лучшему.

— Меня тогда арестовали, и я отсидел четыре месяца в крепостной тюрьме. Но знаешь, Эмилия, недаром мы боролись. Царь был вынужден согласиться на демократические свободы и реформы, и объявил амнистию все заключённым. Меня освободили. Мы продолжили борьбу. Увы, среди революционеров оказалось немало предателей. Десятки были брошены в тюрьмы, повешены или сосланы в Сибирь. Это сильно повлияло на исход дела. Многие из нас эмигрировали в Европу и Америку.

— Благодаря этому я встретила тебя, — усмехнулась она. — Таких как ты и твои соратники, в Италии сейчас нет. Здесь все уже смирились с существующим положением.

— Это не так уж плохо. Я многое переосмыслил с тех пор.

Они зашли в небольшой уютный ресторан и сели у окна. На закуску взяли пармскую ветчину, а на второе — цыплёнка пармезан. Вкусная еда и бокалы красного сухого вина «Бароло» способствовали хорошему настроению. Эмилия немного опьянела, смотрела на него своими прекрасными карими глазами и смеялась его шуткам. Потом он провожал её домой. Они остановились возле виллы, и он даже ждал её приглашения войти с ней.

— Я очень устала, Пинхас, и пьяна, — сказала она, смотря ему в глаза своими чудными глазами. — Давай-ка встретимся завтра в это же время.

— Хорошо, Эмилия, я приду.

— Не обижайся, дорогой.

Она обняла его за плечи, неожиданно коснулась губами его сомкнутых в волнении губ, и, выскользнув из его рук, скрылась за дверью. В доме засветились два окна, и он пытался разглядеть в них её движение. Он постоял несколько минут и, переживая давно не испытуемые чувства нежности к этой необычной женщине, пошёл пешком домой через весь ночной, обуреваемый страстями город.

3

На другой день в девять часов вечера Пинхас стоял на крыльце, ожидая её. Уже минут десять, как её не было, и он уже собирался спуститься с крыльца, когда услышал лёгкий скрип открывающейся двери. Она показалась в её проёме и смотрела на него, нерешительно топчущегося на пороге. Наконец она поманила его рукой, и он, стряхнув с себя оторопь, последовал за ней.

В маленьком вестибюле они обнялись. Она взяла его за руку и ввела в большой уставленный старинной мебелью салон.

— Тётя — сестра моего отца, вышла замуж за известного адвоката. Он умер десять лет назад.

— Я вижу, дом принадлежал состоятельному человеку, — осматриваясь, произнёс Пинхас.

— Да, хороший дом. Иногда я приезжала её навестить, — продолжила свой рассказ Эмилия. — Детей у них не было. Она завещала его мне.

— Как она себя чувствует? — спросил он.

— Неважно, очень слаба. Врачи говорят, недолго ей осталось. Я её, конечно, досмотрю. Отец мой, владелец аптеки в Сан Ремо, хотел, чтобы я продолжила его дело. Но я сказала, что вряд ли смогу, и стала хорошей медсестрой. На фармацевта теперь учится мой младший брат.

— Мой отец тоже хотел, чтобы я остался в нашем городке и занимался магазином вместе с ним, чтобы потом его наследовать. Но хотел учиться и уехал, а в магазине стал работать с отцом один из братьев.

— Пинхас, хочешь, я сварю кофе? — спросила она.

— Спасибо, с удовольствием выпью.

— Я сегодня купила вкуснейшие пирожные с заварным кремом.

Она пошла в кухню, а он стал рассматривать развешенные на стене салона картины. Появилась Эмилия с подносом с кофейником, двумя фарфоровыми чашками и блюдом с пирожными и поставила его на большой дубовый стол.

— Садись, Пинхас. Сегодня ты мой гость, хотя я не такая хорошая хозяйка, как мама. Она дочь обедневшего аристократа. Поэтому согласилась выйти за муж за моего отца-аптекаря. Он её очень любил.

— Я, Эмилия, тоже любил жену. У меня двое сыновей и дочь. Но мой брак подошёл к своему завершению, и я уже написал жене, что буду разводиться.

— Я ещё никогда не встречала такого человека, как ты, интересного, честного и откровенного.

— Всё потому, что ты такая женщина, которой хочется открыться и в которую хочется влюбиться.

— А я уже переступила этот порог, Пинхас, — зарделась она.

— И я, Эмилия. Я уже в первый день это понял.

Он взял её руку в свою большую ладонь и, наклонившись, поцеловал. Она поднялась с кресла и подошла к нему.

— В тот день я тоже это поняла, Пинхас. Я люблю тебя.

Она стояла перед ним в шёлковом, обтягивающем её хрупкое тело, платье. Он встал, нависая над ней, и заключил её в свои объятия. Она положила руки на его плечи и поцеловала в губы, уже не избегая, как вчера, ответа его губ. Ему было легко её поднять, и он понёс её к двери в комнату, ещё не зная, что за ней. Это была её спальня.

— Ты не ошибся милый, — произнесла она, покрывая его лицо поцелуями.

Потом, после безумной страсти, они лежали на тёплой от их горячих тел простыне, не в силах оторваться друг от друга.

— Пинхас, мне было хорошо с тобой.

— А я просто в восторге от тебя, Эмилия, — ответил он.

— Отчего у тебя на спине шрамы? — спросила она. — Тебя так били в России?

Он давно ожидал, что она спросит, и был к этому готов.

— Нет, в Италии.

— Такого не может быть, Пинхас.

— Может, Эмилия. Я прошёл здесь древний обряд возвращения в еврейство. Я очень хотел его исполнить.

— Но ты же и так еврей. Я почувствовала, что ты обрезан.

— Но девять лет назад я принял крещение, — произнёс Пинхас. — Для евреев это большой грех. Недавно я поехал во Флоренцию поговорить с главным раввином. И он всё организовал. Я лёг на пороге синагоги, и экзекутор нанёс бичом тридцать девять ударов.

— Боже мой, тебе же было безумно больно.

— Я даже потерял сознание.

— Ты лечился в госпитале?

— Нет. Вначале мои раны обработал раввин, а потом уже дома лечила Рахель, моя сестра.

— Я обожаю тебя, Пинхас, — прошептала она и легла на него.

Он перевернул её на спину и вошёл в её мягкую упругую плоть.

Утром она осторожно освободилась от его тяжёлых сильных рук. Ей удалось не разбудить его. Он безмятежно спал после ночи бурной продолжительной страсти. Она оделась и вышла из дома. Тяжелобольная тётя ожидала её в больнице.

Пинхас проснулся и какое-то время лежал, смотря в лепной потолок. Эмилия ушла, и он мог теперь спокойно подумать о своём стремительно проистекшем романе. Опять, как девять лет назад, его душу захватила страстная любовь к христианке. «Конечно, как и всё в жизни, это происходит по воле случая, за которым порой прячется дьявол-искуситель, — рассуждал он. — Эмилия, как и Ольга, полюбила искренне. И любовь наша взаимная и бескорыстная. Но когда доходит до практического оформления отношений, начинают работать бескомпромиссные религиозные законы. Когда я решил венчаться с Ольгой, принятие христианства не казалось мне проблемой. Но теперь я изменился, я стал другими, и возврата к прежнему не произойдёт. Хорошо, что Эмилия не спросила, почему я крестился. Это стало бы началом конца наших отношений. Ведь она, как любая женщина, желает выйти замуж. И она бы поняла, что второй раз я к этому не готов».

Он поднялся с постели, оделся, увидел на столе оставленный ею ключ и вышел, заперев дверь. Поздняя осень нагнала на город облака. Ночью стало моросить и на пороге поблескивали лужицы, в которых купались сорванные ветром пожелтевшие листья. Пинхас спустился с крыльца и направился на улицу, где он мог поймать пролётку.

В конторе он постарался сосредоточиться на работе, но воспоминания о ночи любви возвращались вновь и вновь. Он позвонил домой. Рахель обеспокоенно спросила, что с ним. Он ответил, что всё в порядке, и вечером он придёт. Наконец, ему удалось заставить себя думать о проекте. Заказчик, которого он нашёл с большим трудом, ждал результата в конце года. Он впервые получил заказ на дамбу, предотвращающую затопление долины реки во время весенних паводков. Он позвонил заказчику и договорился о встрече послезавтра в гостинице, в городке к северу от Милана, где протекала река, и о поездке в долину на место строительства. Пообедав в ближайшем кафе, он отправился на вокзал купить билет. К вечеру дождь усилился, и он вернулся домой. Рахель накормила его супом с клёцками, который он любил с детства. Она ни о чём не спрашивала, и ей ничего не нужно было объяснять.

На следующий день он уехал на север к предгорьям Альп. Вернулся через день и вечером поехал к Эмилии. Она была дома и, услышав звонок, открыла дверь и бросилась ему на шею.

— Куда ты исчез, Пинхас? Я так соскучилась.

— Я тоже, дорогая. Но мне нужно было уехать по работе на три дня. У меня сложный проект на севере, который начнёт строиться уже в январе.

— Ты такой умный и сильный, — произнесла она. — Сегодня плохая погода и я приготовила лазанью. Ты любишь?

— Я люблю итальянскую кухню. Особенно те блюда, которые готовит красивая женщина.

— Ты мастер на комплименты, Пинхас, — засмеялась она.

— Но еврейская, русская и французская кухня мне тоже очень нравится.

— Для каждой кухни тебе нужна будет новая любовница?

— Сейчас мне не нужен никто, кроме тебя, — ответил он.

Счастливая и спокойная, она поставила блюда на стол, а Пинхас разлил по бокалам белое вино. После еды он, как и прошлый раз, поднял её на руки и отнёс уже в хорошо знакомую ему спальню. Они предались любви, и она не задавала ему никаких вопросов, словно зная, что они могут положить конец её теперешнему счастью.

4

Со временем его с Эмилией отношения зашли в тупик. Тётя её умерла, и Рутенберг помог организовать достойные похороны. Она предложила жить с ней на вилле, где он раза два в неделю оставался бы с ней на ночь. Но он, поразмыслив, отказался, сославшись на большое расстояние до конторы. На самом деле он хорошо понимал, что этот роман рано или поздно приведёт его к неразрешимой проблеме. Эмилия искренне его любила, это было очевидно. Несомненно, она желала выйти замуж и была готова ждать его развода с женой. Но он уже сделал свой выбор, за который ему пришлось заплатить высокую цену.

Он написал Ольге письмо, прося о разводе. Она была ему верным другом и хорошей матерью их детей, но их разобщили расстояния, и они давно уже не делали одно общее дело. Как только он стал ощущать себя евреем, между ними обнаружились трения, которые прежде не проявлялись. Со временем их семейная несовместимость стала очевидной. Решение его развестись было твёрдым и непоколебимым.

Но Эмилию он любил, и это предвещало неизбежную трагедию разрыва. И однажды после прогулки, на пороге виллы он сказал ей всё, что вынашивал и таил в себе долгое время.

— Эмилия, ты молодая красивая женщина. И конечно, желаешь выйти замуж.

— Твоя супруга отказала тебе в разводе? — вдруг спросила она.

— Нет, любимая. Я порядочный человек и всегда старался быть честным с тобой. Я просто никогда не смогу жениться на тебе.

— Почему, Пинхас?

— Здесь, как и в России, нас не повенчают, так как мы исповедуем разные религии. Я уже прошёл обряд возвращения в еврейство и никогда больше не приму крещения.

— Я всё понимала, но надеялась на чудо.

— Оно не случится, Эмилия. Я люблю тебя, и, если бы ты приняла иудаизм, всё сложилось бы иначе. Но я не смею требовать от тебя гиюра. Это было бы некорректно с моей стороны. Да и твоя большая родня, я уверен, будет против замужества с евреем, у которого к тому же трое детей.

— Я поговорю с родителями. Они хорошие люди. Они поймут меня.

Пинхас едва скрыл горькую усмешку. Он всё более сознавал, какие непреодолимые препятствия стоят между ними. Он обнял её и посмотрел ей в глаза.

— Эмилия, я понимаю, как тебе будет больно уйти, но чем раньше мы расстанемся, тем лучше. Со временем ты забудешь меня и встретишь человека, которого полюбишь.

Глаза её наполнились слезами, и она не смогла их сдержать. Она заплакала навзрыд, положив голову ему на грудь. Потом легко оттолкнула его и сказала: «уходи». Преодолев непокорное желание поцеловать её, попросить прощения и остаться, он спустился с лестницы и, не оборачиваясь, стремительным шагом двинулся по улице. Через неделю он узнал от знакомых людей, что она выставила виллу на продажу и вернулась в Сан Ремо.

Угольное дело

1

Он увлечённо работал над проектом и успел завершить его к началу декабря. Заказчик был очень доволен, и Пинхас получил достойный гонорар. Предвкушением новых проектов и идей он жил недолго. Однажды утром в его офисе раздался звонок телефона.

— Инженер Рутенберг слушает, — проговорил он в трубку.

— Здравствуйте, синьор, — произнёс тот на хорошем русском языке. — Это горный инженер Пальчинский Пётр Иоакимович. В углепромышленном обществе мне рекомендовали обратиться к Вам.

— Буду рад увидеть Вас сегодня у меня в конторе.

Он продиктовал адрес и, предвкушая новое интересное дело, положил трубку. Через минут сорок в контору зашёл моложавый мужчина роста выше среднего в чёрном элегантном костюме. Тёмные волосы были коротко острижены, открывая большие торчащие уши. Он поздоровался и сел на стул возле стола.

— Чем могу Вам помочь, господин Пальчинский? — спросил Рутенберг, откинувшись на спинку стула и с любопытством смотря на него. Русский инженер в Генуе — персона редкая и небезынтересная.

— Я в Италии проживаю с 1907 года. Являюсь полномочным представителем Совета Съездов горнопромышленников юга России. Совет поручил мне изучить итальянский угольный рынок. На основании собранных сведений мною сведений полагаю, что донецкий уголь по своим качествам и ценам может конкурировать в Италии с английским углем.

— Я тоже на это надеюсь, — произнёс Рутенберг. — Чем я могу быть Вам полезен?

— Вы знаете страну, знакомы со здешним углепромышленным обществом. У меня к Вам предложение заняться вместе со мной организацией этого дела.

По телу Рутенберга пробежала тёплая нервная волна, и он почувствовал испарину в подмышках и на спине. Он сразу осознал огромный, неведомый им прежде вал проблем, которые предстояло решить. Готов ли он, потянет ли он такую ещё незнакомую им до этих дней работу? Перед ним сидел ожидающий ответа сильный, уверенный в нём господин.

— Пётр Иоакимович, я понимаю сложность и непредсказуемость такой затеи, которая может оказаться и продолжительной, и безуспешной, и триумфальной. У Вас есть с собой какие-либо материалы для ознакомления?

— Конечно, Пётр Моисеевич.

Пальчинский открыл чемоданчик, вынул из него большую папку в коричневой картонной обложке и положил её перед ним. Рутенберг распахнул папку и пробежался взглядом по листам, скреплённым металлическим зажимом.

— Я собрал сведения о количестве, качестве и ценах ввезённых в Италию за последнее десятилетие горнозаводских продуктов. По требованию Совета приобрёл и отправил в Харьков образцы английских углей, продаваемых на генуэзском и неаполитанском рынках, — рассказывал Пальчинский.

— Я вижу здесь статью профессора Рубина в журнале, — произнёс Рутенберг, пролистывая папку.

— Да, он исследовал эти образцы и опубликовал результаты, — подтвердил Пётр Иоакимович. — Они весьма обнадёживающие.

— Пожалуй, я готов взяться за это дело. Без сомнения, оно большого государственного значения.

На лице Пальчинского засияла улыбка. Он поднялся и протянул Рутенбергу обе руки. Так делают истинно русские люди в момент радости и простодушного доверия. Рутенберг пожал его руки и окинул его взглядом. «Сколько прекрасных людей оттолкнула от себя Россия, — подумал он. — Жаль, не сумели, не довели революцию до победного конца».

Условились, что встретятся в понедельник и разработают план совместных действий. Пальчинский ушёл. Рутенберг вскипятил воду, выпил чаю с печеньем и углубился в чтение материалов. Часа через полтора он закончил, закрыл папку и вышел из конторы.

2

Утром в пятницу позвонил Пальчинский и пригласил к себе домой на обед в воскресенье. Рутенберг поблагодарил и сказал, что придёт с сестрой. Рахель вначале отказалась, сославшись на отсутствие хорошей одежды. Но ему удалось её уговорить, и она согласилась.

Квартира Пальчинского располагалась на втором этаже добротного трёхэтажного дома. На входной двери Рутенберг увидел табличку с фамилией компаньона на итальянском языке и нажал кнопку звонка. Дверь открыл Пётр Иоакимович.

— Входите, дорогие гости, — радушно сказал он и поцеловал руку Рахели. — Познакомьтесь с моей женой.

Из салона вышла молодая женщина лет тридцати в длинном синем платье и, приблизившись к Рутенбергу, улыбнулась и протянула ему руку.

— Нина Александровна, — произнесла она.

Потом подошла и поклонилась Рахели.

— Очень рада, что у мужа теперь такие приятные знакомые. Как Вас зовут, милая?

— Рахель Моисеевна, сестра Петра Моисеевича.

— Я предлагаю перейти на имена. Я Нина, Вы Рахель. Согласны?

— Конечно. Вы очень красивая женщина, Нина.

— Вы тоже, милая. Поможете мне?

— С удовольствием.

Они последовали на кухню, продолжая свой незатейливый разговор. Мужчины прошли на небольшой балкон, выходящий на улицу. В её дальнем конце виднелись причалы порта, и синело море.

— Женщины, похоже, подружились. Знаете, моя жена из семьи декабристов Бобрищевых-Пушкиных.

— Они были первыми, они разбудили Россию, — заметил Рутенберг. — Расскажи о себе. Нам вместе работать. Поэтому стоит хорошо знать друг друга.

— Ты прав, Пётр Моисеевич. Я сын лесничего. Мать моя — сестра народника Николая Васильевича Чайковского.

— Так ты тоже бунтарь?

— С такой родословной у меня не было выбора, — усмехнулся Пальчинский. — Потом учился в Горном институте в Петербурге. На рудниках во Франции познакомился с дядей Чайковским. Участвовал в студенческих волнениях в девяносто девятом году.

Организовал в альма-матер нелегальную кассу взаимопомощи для студентов, бюро трудоустройства, чтобы помочь найти им подработку, и столовую. Занимался изданием курсов лекций профессоров.

— Прекрасно, Пётр Иоакимович! Я вот думаю, сколько добрых дел может сделать человек, если ему хотя бы не мешать.

— Мне полиция и администрация, конечно, мешала, — вздохнул Пальчинский. — Вызывали на допросы, устраивали провокации. Но ничего противозаконного найти не смогли.

— А я за год до этого поступил в Технологический институт и меня за участие в студенческих демонстрациях исключили.

— И ты не доучился?

— Представь себе, Пётр Иоакимович, через год меня восстановили, как отличного студента. Но за это время я успел стать революционером. Меня вдохновляли идеи Михайловского, Желябова, Перовской, Кибальчича, Михайлова и Лопатина. Кстати, Герман Александрович сейчас проживает в Италии. Летом он был на Капри у Горького. Алексей Максимович меня звал туда, но мне не удалось вырваться.

— А я с молодых лет анархист, сторонник Петра Кропоткина и Михаила Бакунина.

— Я тоже этим увлекался, но пристал к партии социалистов-революционеров, — сказал Рутенберг.

— В 1905 году я участвовал в революционных событиях в Павловске и Иркутске, продолжил Пальчинский свой рассказ. — Потом меня арестовали, и три месяца я просидел в тюрьме.

— А меня посадили в Петропавловку и освободили по амнистии в октябре после манифеста — произнёс Рутенберг. — У нас, Пётр Иоакимович, много общего.

— Но я всё ещё старался быть полезным стране и разработал программу комплексного развития Сибири на основе горнодобывающей промышленности. А вместо этого под угрозой суда вынужден был эмигрировать.

— Я тоже бежал от преследования охранки. Вначале в Берлин, потом перебрался в Париж, и наконец, осел в Генуе.

— А мы с Ниной около двух лет прожили в Риме. Там я участвовал в подписании нового торгового договора России с Италией.

— Так у тебя есть необходимый нам опыт, Пётр Иоакимович, — с удовлетворением заметил Рутенберг, и улыбка пробежала по его лицу.

На балкон вышла Нина Александровна и позвала мужчин к столу.

3

Рутенберг и Пальчинский принялись за дело. Они продолжили собирать информацию о донецком угле и возможностях его доставки в Италию. Но закончить дело не успели. Пальчинского вызвали сопровождать плавучую выставку, организованную для показа в портах левантийского побережья Средиземного моря. Вернулся он через несколько месяцев, и оказалось, что из-за тяжёлого кризиса в горной промышленности Совет съездов не располагает необходимыми средствами для продолжения начатой Пальчинским работы. Но к этому времени Рутенберг уже серьёзно продвинулся в ней и бросить дело не захотел. Пётр Иоакимович оставался официальным представителем и давал ему необходимые сведения и разъяснения. Накопилось достаточно материала, чтобы обратиться к правительству. Несколько дней Рутенберг работал с пишущей машинкой над докладной запиской, стремясь сделать её одновременно информативной и лаконичной. Потом вложил три листа в конверт, на котором напечатал: «Рим. Правительству итальянской республики. От Петра Рутенберга, инженера-технолога, Генуя». Он указал свой домашний адрес на улице Руффини, куда перебрался в начале года.

Не прошло и двух недель, как он получил ответное письмо. Секретарь правительства по поручению премьер-министра просил прибыть для беседы и дачи необходимых разъяснений. Рутенберг известил об этом Пальчинского и тем же вечером выехал в Рим.

В приёмной председателя совета министров ждать пришлось недолго. Деревянная резная дверь открылась, и его пригласили войти. В обширном кабинете, пересечённом надвое длинным столом, находилось трое. В одном, импозантном господине с длинными седыми усами и бородой, сидящем в торце стола, Рутенберг сразу узнал Луиджи Луццатти. Портреты главы недавно сформировавшегося правительства он видел в апрельских газетах. Его не удивило, что пресса спокойно писала о главе государства еврейского происхождения. Антисемитизм большинству итальянцев свойствен не был. Все знали, что небольшая, но влиятельная, еврейская община Италии дала стране много знаменитых людей. Луццатти был вторым премьер-министром евреем. До него дважды правительство возглавлял еврей Сидней Соннино.

— Садитесь, синьор Рутенберг, — произнёс он, показав правой рукой на стул возле себя.

— Благодарю Вас, синьор Луццатти, — ответил Рутенберг, стараясь справиться с волнением.

— Мы с Витторио, министром экономики, — он кивнул в сторону сидящего напротив Рутенберга господина, — с большим интересом прочли Вашу записку. Действительно, у нас большой грузовой флот, который нуждается в работе. Вы, безусловно, правы в том, что нельзя полагаться только на английский уголь, который к тому же дороже донецкого. Верно, что любой кризис в Англии может оставить наши железные дороги и суда без топлива. Вы предлагаете треть всех запасов заменить на донецкий уголь, который будет доставляться в Венецию и Геную из порта Мариуполь более короткими морскими путями.

— Я убеждён в совершенной выгоде этого проекта, — уверенно заявил Рутенберг.

— Для окончательного решения нам хотелось бы получить от Вас некоторые дополнительные данные, — сказал Витторио. — Я пригласил на совещание Антонио Витти, управляющего государственными железными дорогами.

— Мы хотели бы попросить Вас изучить вопрос возможности ввоза российского угля для наших железных дорог, — подключился к разговору Антонио. — И предоставить доклад к концу года.

— Я постараюсь, синьор Антонио, — ответил Рутенберг.

— Желаю Вам успеха, синьор Рутенберг, — произнёс Луццатти. — Я буду держать этот вопрос под своим контролем, синьоры. Благодарю Вас. Вы свободны.

Рутенберг вернулся в Геную окрылённый. Вскоре он подготовил письма экспортному отделу министерства торговли и промышленности России, которые передал миланскому консулу, и направил запросы Совету съезда южнорусских горнопромышленников. Материалы от Совета съезда прибыли в конце ноября, а ответ из российского министерства пришёл только в январе 1911 года. К этому времени он закончил доклад, воспользовавшись сведениями, которыми располагал к этому времени.

Получив поддержку от председателя Совета фон Дитмара, Рутенберг предложил управлению железных дорог приступить к опытам с донецким углём и для этого навести прямые контакты с российскими горнопромышленниками. Управление решило приобрести для испытаний два парохода угля и брикетов. Рутенберга уполномочили вести дело вместе с материальной службой управления. Он сразу же телеграфировал об этом фон Дитмару, который переслал её синдикату «Продуголь». Неожиданно синдикат ответил, что донецкий каменный уголь не отвечает техническим требованиям итальянских потребителей, что совершенно не соответствовало действительности. Делом заинтересовались председатель русско-итальянской торговой палаты A. C. Ермолов и председатель правления товарищества горнодобывающих предприятий Н. С. Авдаков. Увы, результатов их вмешательство не принесло.

4

Прошло два месяца после сделанного синдикату предложения. Рутенберг должен был сообщить управлению железных дорог о ходе дела. Он предупредил Пальчинского, определил срок выезда в Рим с докладом. Он решил, что если к этому времени не получит никаких конкретных предложений из России, то передаст управляющему железными дорогами все имеющиеся у него документы и заявит о ликвидации дела. Он также предупредил уполномоченного горнопромышленников, что дело неизбежно попадёт в итальянскую печать со скандалом для всей русской промышленности в Италии. Управление железных дорого вскоре получило из России сообщение «Продугля» о прибытии в Рим его представителя для ведения детальных переговоров. Но уже через несколько дней синдикат сообщил, что состояние угольного рынка в России не позволяет отправить в Италию пароход с пробным углём и что может послать представителя с серьёзными предложениями только через два месяца.

Вскоре Рутенберг пожалел о том, что не оставил это дело. Ему пришлось выслушивать справедливые упрёки в бестолковости русских промышленников, нелепости и бумагомарательстве российской бюрократии. Он ездил в Турин, где Совет съездов горнопромышленников организовал выставку донецкого угля и убеждал её комиссара потребовать от Съезда послать, наконец, управлению железных дорог два парохода с углём. Одной из причин, по которой он всё же продолжил это дело, была несомненная заинтересованность итальянского правительства в получении более дешёвого русского угля. Так, в июле 1911 года оно сумело провести закон о строительстве торгового флота для транспортировки английского угля. Рутенбергу было ясно — Италия заинтересована в развитии торговых отношений с Россией. Ей потребуется черноморско-адриатический торговый флот, который она будет готова построить также и для перевозки донецкого угля. А к тому же это увеличение итальянского экспорта в направлении черноморских и балканских портов, развитие национального судостроения, судоходства по реке По, расширение венецианского и адриатических портов. Экономические и финансовые стимулы для Италии были очевидны. Раздумья об этом поддерживали надежду в благополучном завершении длившегося уже второй год и казавшегося ему нескончаемым угольного дела.

В августе Рутенберг опять поехал в Турин просить комиссара выставки ещё раз подтолкнуть синдикат, а потом сам от имени управления железных дорог направил ему запрос.

В конце сентября, наконец, H. A. Авдаков поручил какому-то парижанину отправиться в Рим заключить контракт. Рутенберг получил телеграмму, в которой сообщали о предстоящем подписании договора и приглашали прибыть в Рим. «Кажется, мои труды оказались не напрасны», — подумал он. Его наполнило радостное чувство, которое он не испытывал уже давно. Он быстро собрался и на следующее утро был уже в столице. В этот же день выяснилось, что у француза не оказалось документальных полномочий для заключения договора, и он уехал в Париж за доверенностью. А на следующий день, 29 сентября 2011 года, правительство объявило о начале войны с Турцией. Проливы Босфор и Дарданеллы оттоманы закрыли, положив конец практически уже подготовленному контракту. Рутенберг, разочарованный и огорченный таким неожиданным финалом предприятия, вернулся в Геную.

Через несколько дней в его конторе раздался телефонный звонок.

— Инженер Рутенберг слушает, — произнёс он по-итальянски.

— Говорит Горький, — услышал он знакомый голос. — Я тут узнал от верных людей, что в последний момент всё развалилось, и труды твои оказались напрасны. Наши итальянские вояки хотят отхватить кусок Ливии и Туниса. Империалисты неисправимы. Они немного запоздали и теперь навёрстывают упущенное.

— Османы тоже не ангелы, Алексей Максимович.

— Точно, Пётр Моисеевич. Знаешь, чем сидеть и плакать в жилетку, напиши-ка статью. Я сейчас верстаю очередной номер журнала. Будет очень кстати.

— Я подумаю, — ответил Рутенберг.

— Только не тяни резину. Нужно напомнить этим русским идиотам, какую золотую жилу они упустили.

— Говорят, что эта война на пару месяцев, — неуверенно заметил Рутенберг.

— Это пропагандистский трюк, дорогой, — произнёс Горький. — Войны так быстро не заканчиваются.

— Пожалуй, я напишу статью. Мне нужно высказаться. Ведь так обидно, всё для них подготовили.

— Хорошо, Пётр. Я жду. Целуй свою прелестную сестрицу.

— Привет Марии Фёдоровне.

Рутенберг чувствовал щемящую потребность освободиться от принёсшего ему неприятности дела. Поэтому он без долгих раздумий взялся за статью. Память его, полная воспоминаний о поездках и переговорах, докладах и письмах, открыла ему свои необъятные закрома. Статья была вскоре готова, и он отослал её Алексею Максимовичу. В ноябре Рутенберг увидел её опубликованной в издаваемом Горьким журнале «Современник».

Глава V. Инженер

Амфитеатров

Работа давала ему заработок и моральное удовлетворение. Его известность инженера-гидротехника росла, и у него уже не было проблем с заказами. Пинхас стал чаще бывать в излюбленном беженцами из России кафе, в котором начался его трагический роман. Постепенно расширялся и круг знакомых. К нему на квартиру и в контору заходили итальянцы и русские эмигранты.

Его откровенное, порой даже демонстративное еврейство, не сталкивающееся с противодействием или неприятием ближайшего окружения, лишь убеждало его в том, что возвращение к нему было верным и необходимым шагом. Он ощущал неведомую ему прежде свободу, охотно беседовал с людьми о вещах, которые стали ему интересны. А с самыми близкими говорил о семье и роменской жизни и друзьях, которых оставил в России. Он сознавал, что сделал лишь первый шаг, но он не был провидцем, и ему не суждено было видеть, к каким неожиданным последствиям приведёт его этот путь.

Однажды вечером в воскресенье в его квартире раздался звонок. Дверь открыла Рахель.

— Пинхас, это к тебе, — позвала она.

Он положил газету на журнальный столик и вышел в коридор. На пороге стоял рослый мужчина средних лет крупного телосложения. Его дорогой сюртучный костюм-тройка синего цвета говорил о высоком социальном статусе. Большая борода и усы, пронзительный взгляд сквозь стёкла очков — всё подчёркивало неординарность неожиданного гостя.

— Простите, Вы инженер Пётр Моисеевич Рутенберг? — спросил он.

— Да. А с кем имею честь говорить? — ответил Пинхас вопросом на вопрос.

— Амфитеатров Александр Валентинович.

— Заходите, пожалуйста, — спохватился Рутенберг. — Мне Алексей Максимович писал о Вас.

— Я оказался в этом благословенном городе проездом из Кави ди Лаванья в Париж, — сказал Амфитеатров, усаживаясь в кресло. — Не скрою, задержался здесь ещё и потому, что Горький, мой сердечный друг, очень Вас рекомендовал и советовал познакомиться.

— Алексей Максимович очень дружелюбный человек, — произнёс Пинхас.

— Он даже уверен, что именно Вам довелось поджечь фитиль революции.

— В те дни я подружился с Гапоном, помогал ему писать петицию и организовывать демонстрацию. Так сложилось. В то воскресение вместе с нами на Дворцовую площадь шли десятки тысяч людей.

— Так он-таки прав, Пётр Моисеевич, с Вас всё и началось.

Добрая усмешка пробежала по лицу гостя. Он всё более становился симпатичен Рутенбергу.

— Уже темно, Александр Валентинович. Не желаете переночевать у меня?

Лицо гостя расцвело сердечной улыбкой.

— Дорогой мой, не беспокойтесь. Я остановился в гостинице, очень славной на мой взгляд. К сожалению, Ваш номер телефона остался дома, поэтому я не смог позвонить и предупредить о моём появлении.

— Поверьте, Александр Валентинович, я рад Вашему приходу, — произнёс Пинхас. — Рахель, будь добра, приготовь-ка нам что-нибудь.

— Я уже сообразила, Пинхас, и кое-что успела сделать.

Через некоторое время она вошла в комнату с большим подносом и поставила на стол пышущий жаром фарфоровый чайник, чашки с блюдцами, вазочку с вишнёвым вареньем, блюдо с бутербродами и пирожными.

— Спасибо, милая, — поблагодарил гость и окинул её пронзительным взглядом.

— Моя сестра мне очень помогает. Без неё мне было бы трудно преуспеть, и не только в профессии.

— У неё особенная стать и красота еврейской женщины, — произнёс Амфитеатров.

Рутенберг не ожидал от гостя такого неожиданного и откровенного признания. Александр Валентинович посмотрел на хозяина и заговорил о волновавшем его издавна еврейском вопросе.

— Я с большим уважением отношусь к Вашему народу, дорогой Пинхас. Самодержавие притесняет и устраивает погромы против евреев. Это чудовищная несправедливость по отношению к вам. И я об этом не один раз писал. Три года назад я даже читал курс лекций «Еврейство и социализм» в русском колледже в Париже, написал брошюру «Происхождение антисемитизма». Для меня «гений иудаизма» связан с призывами пророков к равенству и свободе, с социалистическими идеями Второзакония.

— Для всех порядочных людей в России было очевидно, что отношение власти к нашему народу бесчеловечно, — поддержал его Рутенберг. — Нам, чтобы получить образование, требовалось преодолевать низкую процентную норму. В больших городах получали разрешение селиться только те, кто был нужен царскому режиму. Погромы, насильственное изгнание из городов и внутренних губерний. Двадцать тысяч выселили только из Москвы. Поэтому некоторая часть евреев и присоединилась к радикалам. Кто готов мириться с угнетением и бесправием?

— Евреи, Пинхас, не могут иначе. Социальные революции во имя закона справедливости — их предназначение среди народов. Они пригвождены быть революционерами. В громах Синая им было заповедано стать ферментом социализма в тесте нашего мира.

— Думаю, Вы преувеличиваете, Александр Валентинович. Мой народ, как любой другой, мечтает о спокойной, мирной жизни. Но я искренне Вам благодарен за понимание и тёплое отношение к евреям.

Гость с удовольствием выпил чаю, закусив бутербродом и пирожным, и откинулся на спинку кресла.

— Я родился в знаменитой семье священнослужителей, — начал он свой рассказ. — Мой отец Амфитеатров Валентин Николаевич протоиерей, настоятель Архангельского собора Московского Кремля. А мать тоже дочь протоиерея и сестра профессора Чупрова. Я получил прекрасное юридическое образование в Московском университете, и меня ждала успешная карьера. Одно время работал оперным певцом в Мариинском театре, пению учился в Италии. Но страсть к писательству одолела любовь к музыке и театру, и я посвятил себя литературе и журналистике. Стал сотрудничать в газетах и журналах. Там познакомился и подружился с Чеховым. Лет десять назад со своим коллегой на деньги Мамонтова и Морозова создал газету «Россия».

— Что же побудило Вас стать оппозиционером и покинуть страну? — спросил Пинхас.

— Законный вопрос, господин Рутенберг. Казалось бы, у меня не было никаких причин враждовать с царским режимом. Но честный человек не будет молчать, когда видит пороки и продажность властей, угнетение и бесправие народа. Я начал писать и публиковать в моей газете роман «Господа Обмановы» — сатиру на царскую семью. Напечатать всё не успел, но роман разошёлся по стране в списках.

— Я вспомнил, мне мои друзья дали его почитать на несколько дней, — спохватился Пинхас. — Я был под сильным впечатлением, многое открылось моим глазам благодаря ему.

— Набор уничтожили, а меня сослали на пять лет в Минусинск. Правда, к концу года, приняв во внимание заслуги отца, меня перевели в Вологду, а оттуда я вскоре вернулся в Петербург. Потом меня опять выслали в Вологду с запретом всякой литературной деятельности. В том же году по состоянию здоровья выехал за границу. Во Франции стал членом масонской ложи. Оттуда перебрался в милую сердцу Италию.

— Я слышал, Александр Валентинович, что Вас и Горького называют Герценом и Огарёвым русской эмиграции, — сказал Рутенберг.

— Очень лестно для меня. Не скрою, я здесь много работаю и пишу. Вышло уже больше двадцати романов. Веду переговоры об издании собрания сочинений в Санкт-Петербурге, около пятидесяти томов. Не скрою, меня очень занимает тема еврейской государственности. Вы наверняка знаете, что в противовес Палестине англичане предложили Герцлю «план Уганды».

— Я, честно говоря, не слишком просвещён в сионизме, — произнёс Пинхас.

— Подумайте об этом. Палестина, конечно, тысячелетний исторический идеал, но она не в состоянии Ваш народ прокормить. Там камни и песок, одичалые горы, пустынные степи, мелководные реки, малярийное побережье, бедуины и саранча. А Уганда — райское место, где никто не будет мешать вам жить и развивать экономику.

— Для меня этот вопрос нов, но я непременно подумаю. Ещё недавно все мои мысли были заняты Россией и её проблемами.

Они ещё долго беседовали, рассказывая друг другу о своей жизни в благословенной Европе. Когда часы пробили двенадцать, Амфитеатров решительно поднялся и извинился за чрезмерную словоохотливость.

— О чём Вы, уважаемый Александр Валентинович. Я очень признателен Вам за такой нежданный визит ко мне. Я обязательно напишу Алексею Максимовичу.

— Поверьте, я напишу тоже. Будьте здоровы. Приезжайте ко мне в Кави ди Лаванья. Прелестное местечко, я Вас уверяю.

Они крепко обнялись, и Рутенберг ещё долго смотрел в след высокому и солидному господину, так неожиданно вошедшему в его жизнь. Амфитеатров скрылся во тьме улицы, и Пинхас вернулся в тёплый салон квартиры. Он уже сознавал, что эта встреча может стать началом большой многолетней дружбы.

В Генуе с Горьким

В июне в конторе Рутенберга раздался телефонный звонок. Он сразу узнал грудной голос Горького с хрипотцой, вызванной многолетним туберкулёзом.

— Здравствуй, Пётр.

— Здравствуй Алексей Максимович.

— Здесь со мной Ленин Владимир Ильич. Завтра мы с ним уезжаем с Капри. Я хочу сопровождать его до границы с Францией. На обратном пути, когда буду в Генуе, я тебе позвоню. Мы с тобой давненько не виделись.

— Я буду счастлив, Алексей Максимович.

— Будь здоров, Пётр.

В трубке послышались сигналы отбоя. Пинхас положил трубку и несколько минут сидел, смотря в окно и словно высматривая там картины своей прекрасной жизни на Капри.

Покинув тот райский остров и поселившись в Генуе, Рутенберг продолжал оставаться с Горьким в тесном контакте, питавшем их взаимную дружбу. Он уже около трёх лет принимал участие в задуманной писателем реорганизации издательства «Знание» и в совместном итало-русском проекте, инициатором которого, по сути, и являлся. Идея его заключалась в переводе на итальянский язык и публикации в Италии произведений русских писателей.

Несколько дней он пребывал в предвкушении долгожданной встречи. Горький позвонил в полдень.

— Я в Генуе, Пётр. На вокзале.

— Так приезжай ко мне, Алексей Максимович. Адрес ты мой знаешь?

— Конечно, на конвертах твоих писем он мне оскомину набил, — усмехнулся Горький.

— Прекрасно, жду тебя. Сестра моя тоже будет тебе рада.

Он позвонил домой и предупредил Рахель. Дав указания сотрудникам, он вышел из конторы и пошёл путём, который почти ежедневно преодолевал уже года два. Стоя на маленьком балконе, он видел, как Горький сошёл с такси возле дома, и махнул ему рукой. Горький радостно ответил. Друзья обнялись на пороге и долго трепали друг друга по плечу. Рахель стояла в гостиной, улыбаясь дорогому гостю. Горький подошёл к ней и, взглянув на неё, поцеловал руку.

— Меня всегда волновала особая еврейская красота, — произнёс он, не отпуская руку зардевшейся от комплимента Рахели.

— Она не только красавица, но и отличная хозяйка, Алексей Максимович, — заговорил Рутенберг. — Обед она приготовила отменный. Располагайся, будь как дома. Мы живём скромно, но не жалуемся.

— А кто знает, Пётр, в чём счастье-то? Оно точно не в вещах, которые нас окружают, а в душе.

— Великий ты философ, — восхитился Пинхас. — Что ни фраза, то афоризм.

— Так и требования ко мне какие! Чтобы соответствовать, нужно много работать над собой. Порой это приводит в такой лабиринт, что просто стыдно. Два года мы с Луначарским, Рудневым и Богдановым занимались богостроительством. Пытались соединить марксизм и религию, основываясь на сходстве социализма и христианства. А в прошлом году выпустили сборник «Очерки философии коллективизма». Её прочёл Владимир Ильич и был крайне недоволен нашим стремлением реанимировать или сочинить религию.

— Ленин по этой причине к тебе наведался на Капри? — спросил Рутенберг.

— Нет, это я его пригласил. Он не был у меня больше двух лет. Это я нуждался в философских беседах с гениальным человеком. Ты читал его трактат «Материализм и эмпириокритицизм»?

— Слышал о нём. Мне сказал Герман Лопатин, что с трудом его одолел. А он идеолог марксизма.

— Лопатин бывал у меня на острове и читал лекции. Большой умный человек, — продолжил Горький. — Так вот мы с Лениным две недели рыбачили, гуляли и ожесточённо спорили. Я, ты помнишь, написал недавно «Исповедь» и у нас с ним возникли большие философские расхождения. А расстались мы друзьями. Ты себе не представляешь, как много и сердечно мы говорили, пока ехали в одном купе от Неаполя до захолустной Бардонеккьи на границе с Францией.

— Ленин тебя переубедил?

— Видишь ли, Пётр. Я не сторонник какого бы то ни было насилия. Для меня марксизм — слишком жесткое мировоззрение, которому я всегда желал придать более гуманный и человечный вид.

— Алексей Максимович, я бывал и социал-демократом, и был близок к Боевой организации эсеров, формировал боевые дружины, вооружал террористов и разделял их взгляды. Я был близок с Гапоном, а после его предательства организовал над ним суд. Несколько лет добивался правды в ЦК партии и претерпел жестокое разочарование в своих вождях. А разоблачение Азефа Бурцевым поставило жирную точку на моём революционном прошлом. Поэтому я тебя очень хорошо понимаю.

— С волками жить по-волчьи выть, дорогой мой, — усмехнулся Горький.

— Давай-ка, поедим, Алексей Максимович. Небось, ты проголодался. Рахель нам уже накрыла.

На столе уже стояла супница, содержимое которой наполняло гостиную приятным запахом свежих овощей и говяжьего мяса, и фарфоровое блюдо с лазаньей, источающей аромат пармезана, моцареллы, ветчины и рикотты. Они с аппетитом поели и выпили по несколько рюмок граппы.

— У меня, Пётр, когда я пью граппу, возникает ностальгия по русской водке. Я вот написал тут «Сказки об Италии», а думал-то о России, — разоткровенничался раскрасневшийся от алкоголя Горький.

Он откинулся на спинку кресла, посмотрел на сидящего напротив друга и вздохнул в ответ своим мыслям.

— Жизнь множество раз сталкивала меня с евреями. В юности я во время скитаний нанимался работником в еврейской колонии на Украине. В Самаре брал уроки иврита у знакомого часовщика. В Нижнем Новгороде я был свидетелем еврейского погрома, который описал в своём очерке. Дружил с гравёром Свердловым и даже стал крёстным отцом его сына Залмана. При крещении он получил имя Зиновий. Ты же знаешь, он принял и мою фамилию Пешков.

— Я слышал, он женился? — спросил Рутенберг.

— И уже развёлся. Он ведь после эмиграции в Канаду и переезда в Америку, поселился в Италии и какое-то время жил у меня на Капри. Большой грех на мне, Пётр. Вроде бы хотел своему другу добра, а как его сын принял православие, отец отрёкся от него. Не божеское это дело, отрывать человека от его веры и народа.

— Так ведь он не один такой, — возразил Рутенберг. — Многие евреи крестились, чтобы стать равноправными гражданами в своей стране.

— Ты всё правильно сказал, Пётр. Евреи делали это потому, что были несправедливо и жестоко угнетены. Россия в неоплатном долгу перед евреями. Она не понимает, каким великим богатством обладает. Ведь сейчас на её территории большая часть мирового еврейства — движущей силы человечества, учителя его совести и духа. Несколько лет назад я был в поездке по Америке. Мне довелось убедиться, какой огромный вклад вносят евреи в её развитие. Юдофобия — неисправимый грех русского народа.

— Так что же делать, Алексей Максимович? Покидать неблагодарную страну и строить свою?

— С великой болью говорю тебе, Пётр. Если Россия не осознает своей вины перед вами, то ничего не останется, как уезжать. Русские сионисты призывают собраться вновь на Святой земле в Эрец-Исраэль. Возможно, они правы.

— Это пустыня и малярийные болота, — вздохнул Пинхас. — Не верю я, что эту страну можно возродить.

— Вот ты принял на себя побои и вернулся к своему народу. И остановился, полагая, что сделал всё, что должно. Я же вижу, что ты, человек действия и духа, находишься на распутье. Раньше в тебе жила большая революционная сила. А сейчас ты стал похожим на обычного европейского бюргера, добившегося успеха. Я говорю тебе это, как друг, который желает тебе добра. Я всегда жалел, что такой человек, как ты, вынужден бежать из России вместо того, чтобы трудиться на её благо. У тебя, Пётр, такой потенциал, который ещё не познан тобой.

— Ты говоришь мне это, как пророк, — задумался Рутенберг. — Наверное, я слишком отдалился от своего народа. Я действительно стал успешным предпринимателем, и мои мысли погружены в повседневную жизнь и мои проекты.

Они ещё долго говорили о судьбах еврейского и русского народа, вспоминали прогулки по Капри, строили планы издания книг. На город опустился вечер, и Горький напомнил Пинхасу, что в десять часов должен быть на вокзале.

— Я тебя провожу. Рахель, будь добра, угости нас чаем.

— Я читала Ваши книги, Алексей Максимович. Недавно купила и прочла «Сказки об Италии». Мне они очень понравились.

— Спасибо, милая. Если б Вы знали, какой вы талантливый народ. Я дружу с Шолом — Алейхемом, Нахманом Бяликом, Жаботинским, Семёном Ан-ским. Это же брильянты! А сын адвоката и секретаря моего издательства Соломона Познера Владимир — замечательный поэт. Какие умы, какие благородные души!

Они вышли из дома и остановили такси. Поездка по ночному городу освежила их тела и придала новый смысл их встрече. Они стояли на перроне, мимо них проходили и садились на поезд люди и провожающие искали их в окнах вагонов.

— Алексей Максимович, озадачил ты меня своим разговором, — вдруг признался Рутенберг. — Есть о чём подумать.

— А думать вообще очень полезно. Будь мне здоров, Пётр, — обнял его Горький. — Или лучше называть тебя Пинхас?

— Я сознаю себя евреем. И мне это не важно.

— Тебе большущий привет от «двоюродной сестры» Марии, — засмеялся Горький. — Она скучает по «кузену», так и сказала. Приезжай к нам с Рахелью. Ты ещё не видел мою новую виллу «Спинола». Давай уж попрощаемся, Пинхас. Мне пора.

Они обнялись. Горький предъявил билет проводнику и поднялся в вагон. Через несколько минут поезд тронулся и, набирая скорость, скрылся за поворотом железнодорожного полотна.

Милан. Электрическая компания

1

Его известность на севере Италии росла, его инженерный проекты множились, и Рутенберг стал вполне обеспеченным человеком. Однажды во время деловой поездки он оказался в Милане, где на две ночи остановился в гостинице. Этот город манил его своим имперским размахом, старинными зданиями и дворцами. Уже несколько лет живя в постоянном напряжении, он сегодня решил прогуляться и отдохнуть. Он прошёлся по беломраморному готическому собору Дуомо, великолепной торговой галерее Виктора Эммануила и оказался на площади знаменитого оперного театра Ла Скала. Пинхас вспомнил, что после Мариинского театра, который посетил с Ольгой Николаевной лет десять назад во время медового месяца, он ни разу не слушал оперу. Он пошёл в билетную кассу и купил билет на «Риголетто». На улице разгорался весенний день и улицы были полны праздной толпой. До спектакля было ещё много времени, и он направился туда, где вдалеке над мощными крепостными стенами замка Сфорца высилась колокольня. Он посмотрел издали на Арку Мира по дальнюю сторону парка Семпионе, о которой он слышал, что она задумана ещё Наполеоном Бонапартом, и, утомлённый длительной прогулкой, остановил такси. Здоровое чувство голода привело его в гостиничный ресторан. Он с удовольствием пообедал и поднялся в номер. Перед выходом Пинхас принял ванну и побрился. До театра было недалеко, и он решил пройтись.

Зал наполнялся элегантными дамами и хорошо одетыми мужчинами. Он занял своё место в партере, и его охватило нередко посещавшее его после разрыва с Эмилией чувство одиночества. Эмилия всё ещё не покидала его сердца, воспоминания о ней болезненно ранили его душу. Он смотрел на множество проходящих мимо привлекательных женщин, и ему становилось всё более очевидно, что искать ту, с которой он может связать свою судьбу, нужно среди своих.

Во время антракта он вышел в фойе, где бесконечной каруселью двигалась праздная миланская публика. Он уже хотел вернуться в партер, как вдруг его окликнул господин, с которым недавно встречался в Брешии.

— Синьор Рутенберг, не ожидал увидеть Вас здесь в Ла Скала.

— Рад Вас видеть, синьор Пирелли. Решил отдохнуть от дел и побыть несколько дней в Милане.

— Генуя — прекрасный город, но Милан — это вторая столица.

— Согласен с Вами.

— Несколько дней назад ко мне обратился один мой давний знакомый. Его компания собирается строить в Ломбардии гидроэлектростанции. Она разыскивает специалиста, у которого есть опыт проектирования гидротехнических сооружений.

— Мне это было бы интересно, синьор Пирелли.

— Знаете что? Я свяжусь с синьором Манчини. Думаю, компания ещё в поиске. В какой гостинице Вы остановились?

— «Христофор Колумб».

— Хороший выбор. Позвоните мне завтра часа в два.

Пирелли опёрся на высокий круглый столик, достал записную книжку и авторучку, написал на чистом листе номер телефона и ловким движением вырвал его из книжки.

— Вот мой телефон, синьор Рутенберг. Обязательно позвоните.

— Спасибо, синьор Пирелли.

Прозвенел звонок и публика потянулась в зал. Пинхас занял своё место, ещё находясь под впечатлением от неожиданной встречи.

2

На следующий день он в условленное время позвонил по телефону. Синьор Пирелли сообщил, что их ждут сегодня в электрической компании.

— Ждите меня в четыре часа у входа в гостиницу. Я за Вами заеду, — прозвучал в трубке его басовитый голос.

Пирелли подъехал на своём ФИАТе, и они тронулись в путь по многолюдным улицам города. Минут через сорок они остановились возле трёхэтажного здания в стиле модерн.

— Нас ждёт синьор Манчини, — ответил Пирелли на вежливый вопрос охранника.

Они прошли по коридору и, минуя секретариат, вошли в просторный кабинет. Хозяин его поднялся навстречу им. Это был высокий мужчина в сером добротном костюме, с небольшими усиками и аккуратно остриженной бородкой.

— Располагайтесь, синьоры.

Он приоткрыл дверь и обратился к секретарю.

— Филипе, пригласи, пожалуйста, синьора Минелли.

Потом он сел за стол и ещё раз взглянул на Пинхаса. Этот сидящий перед ним русский инженер был ему симпатичен. Интеллигентное еврейское лицо, высокий чистый лоб, блестящие глаза за овальными стёклами очков.

— Синьор Пирелли сказал мне, что Вы любите оперу.

— Вчера, послушав «Риголетто», я ещё раз утвердился в этом, синьор Манчини, — произнёс Рутенберг.

— Очень хорошо. Я попросил зайти инженера Минелли, начальника отдела гидротехники. Мы приступаем к проектированию и строительству больших станций на реках, которые питаются ледниками Альпийских гор. У нас, в связи с этим, немало проблем. Синьор Пирелли рекомендует Вас, как серьёзного специалиста.

В это время в кабинет вошёл Минелли, сел по другую сторону большого стола заседаний и посмотрел на Рутенберга.

— Какими проектами Вы занимались? — спросил он.

— В генуэзском порту проектировал и контролировал строительство нескольких причалов для морских судов. Потом выполнил несколько проектов ирригации на юге Италии, трёх крупных дамб и одной плотины здесь, на севере.

— Серьёзной проблемой строительства гидравлической станции является мощный непредсказуемый поток воды. Это большой риск разрушения гидротехнических сооружений, которые находятся в процессе строительства и ещё не готовы принять нагрузку, на которую они рассчитаны.

— Я это понимаю, синьор Минелли.

— Я слышал, Вы проживаете в Генуе? — присоединился к разговору Манчини. — Мы хотим предложить Вам работу в компании с весьма солидным окладом. Но Вам придётся перебраться к нам в Милан и снять здесь квартиру.

— Вы позволите мне поразмыслить несколько дней? — спросил Рутенберг.

— Три дня Вам достаточно?

— Думаю, да. Завтра я возвращаюсь в Геную и сообщу о своём решении.

— Договорились, синьор Рутенберг. Держите связь со мной по этому телефону.

Он протянул Пинхасу визитную карточку и поднялся со стула, давая понять, что встреча окончена.

— Это очень солидная компания, — синьор Рутенберг, — сказал Пирелли, когда они вышли на улицу. — Они предлагают Вам серьёзную перспективную работу. Соглашайтесь.

— Вы правы, синьор Пирелли. Спасибо Вам за всё. Но у меня есть проблема. Она связана с моими нынешними клиентами.

— Понимаю, ведь я один из них. Значит, Вам потребуется некоторый переходный период, чтобы Вы закончили проекты с ними и одновременно смогли приступить к новой работе. Я поговорю об этом с синьором Манчини.

— Буду Вам весьма признателен.

3

На следующий день Пинхас отправился на вокзал и вечером был уже в Генуе. Предложение электрической компании будоражило его воображение. «Сейчас в Европе и Америке, — думал он, — проходит промышленная революция. Уже не паровые, а электрические машины двигают станки и конвейеры. В городах появляется всё больше линий электрического освещения. В домах и квартирах свечи и керосиновые светильники заменяются на лампочки Эдисона. Все эти тенденции ведут к значительному увеличению потребления электроэнергии. А это неизбежно вызовет необходимость роста её производства. Поэтому гидроэлектростанции на реках и озёрах станут серьёзной отраслью энергетики. Ведь вода никуда не исчезает, она находится в постоянном и вечном круговороте. А значит, всегда будет бесплатным и бесконечным источником энергии. Следовательно, нужно перегораживать реки и строить плотины. Как это лучше делать? Нужно хорошо изучить этот вопрос и приобрести опыт. А для этого необходимо работать в электрической компании. Мне, пожалуй, стоит согласиться и переехать в Милан. Он значительно ближе к местам возведения станций. А потом будет видно, что делать». В ночной тиши думалось хорошо и ясно. Потом он попытался уснуть, ворочался на постели до глубокой ночи и, уставший от метаний, провалился в сон.

Он проснулся, когда солнце уже сияло высоко в небе. Он поднялся, нашёл во внутреннем кармане пиджака визитную карточку и набрал номер.

— Управляющий электрической компании Манчини слушает, — прозвучал голос в телефонной трубке.

— Синьор Манчини, это Рутенберг.

— Слушаю Вас, синьор Рутенберг.

— Я принимаю Ваше предложение. У меня лишь одна просьба. Для завершения заказанных в моей компании проектов мне потребуются три месяца.

— Синьор Пирелли со мной об этом говорил. Могу дать Вам только два месяца.

— Спасибо, синьор Манчини.

Эти месяцы Рутенберг и нанятые им техник и чертёжник напряжённо работали. Он выезжал на объекты и на месте решал проблемы, которые появлялись, как грибы после дождя, словно какая-то неведомая сила пыталась препятствовать осуществлению его планов. Рахели, полюбившей Геную и нашедшую в ней немало подруг, пришлось согласиться на переезд в Милан, где Пинхас снял небольшую квартиру на via Ciro Meriotti за 500 франков в год. В конце мая он уже приступил к работе в электрической компании в отделе, руководимом Минелли, и занялся проектированием плотины на реке Тичино, берущей своё начало в озере Маджоре. В то же время он интересовался вопросами производства электрической энергии и тем как она преобразуется и передаётся потребителям. Это было ново для него, и он всё более утверждался в мысли, что его решение работать в такой компании было верным и разумным.

Анжелика Балабанова и Бенито Муссолини

1

Постепенно он освоился с работой и мог уже позволить себе выходы в город и более широкие знакомства. Конечно, он искал дружбу с людьми, с которыми был идейно близок — с социалистами и социал-демократами. Иногда он приходил на собрания, где выступали лидеры Итальянской социалистической партии. Однажды на сцену поднялась моложавая женщина небольшого роста с выразительными еврейскими чертами лица. Она выступила с речью за единство с правым и реформистским крылом партии. Рутенберг так бы и ушёл, если бы рядом сидевший с ним мужчина не назвал своему коллеге её фамилию — Балабанова. Это его заинтриговало: русская женщина в руководстве, член Центрального комитета, редактор газеты «Avanti!» — центрального органа партии. После собрания он подошёл к ней.

— Вы очень хорошо и убедительно говорили, синьора Балабанова, — произнёс он.

— Спасибо. Я Анжелика Исааковна, — представилась она. — С кем имею честь говорить?

— Рутенберг Пинхас Моисеевич, инженер-строитель.

— Не тот ли «инженер», который вёл народ на свидание с царём Николаем?

Её ирония и живой ум заставили его улыбнуться. Он подумал, что знакомство с ней будет ему приятно и интересно.

— Это было так давно, Анжелика Исааковна, — вздохнул он.

— Скромность украшает только женщину, мой милый. Знаете, что, приходите ко мне в редакцию. Я думаю, нам стоит поговорить.

Она назвала адрес газеты и удалилась в сопровождении молодого итальянца.

Рутенберг проводил их взглядом и тоже направился к выходу. Там он столкнулся с журналистом и политиком Филиппо Турати, с которым познакомился месяц назад.

Однажды Турати появился на заседании социалистов с женой Анной Моисеевной Кулишовой. Она, девичья фамилия которой была Розенштейн, как и Пинхас, родилась в еврейской купеческой семье. В Цюрихском университете примкнула к революционерам-народовольцам. После неудачи крестьянского восстания в Киевской губернии, эмигрировала. В Париже она познакомилась с Тургеневым, который после её ареста ходатайствовал перед французским правительством о помиловании. Поселившись в Италии, она поступила на медицинский факультет Миланского университета, где и познакомилась с Турати. Вместе они стали одними из основателей социалистической партии. Рутенберг пригласил их в кафе, где за чашкой капучино рассказал о его и Максима Горького итало-русском издательском проекте и предложил им участвовать в нём. Они охотно согласились.

2

Через несколько дней Рутенберг после работы отправился на встречу с заинтриговавшей его Балабановой. В редакции стоял грохот машин, печатавших очередной выпуск газеты «Avanti!». Анжелика Моисеевна сидела за столом в своём небольшом кабинете, заваленная бесчисленными бумагами. Услышав лёгкий скрип открывшейся двери, через которую в комнату ворвался шум печатных станков, она оторвала взгляд от исписанного листа, который держала в руке, и жестом указала ему на стул.

— Вот в таких условиях мы и трудимся во имя итальянского народа, — сказала она и грустная улыбка пробежала по её лицу.

— Я, как и Вы, Анжелика Моисеевна, эмигрант и до сих пор нахожусь в Европе в полулегальном положении.

— А что Вы хотите от охранки после того, что натворили в России?

— Это верно. Но у меня было немало причин для разочарования в своих соратниках по революции. И мне почти удалось освободиться от горьких воспоминаний. А когда Вы эмигрировали?

— Я разошлась с мужем, инженером Михаилом Соломоновичем Балабановым, порвала со своей богатой еврейской семьёй и поступила в Брюссельский свободный университет. Это было лет пятнадцать назад. Там получила степень доктора философии и литературы. Но на этом я не остановилась. Училась экономике в Лейпциге и Берлине у профессора Вагнера, а потом в Риме у Антонио Лабриолы.

— Не могу похвастаться таким послужным списком, Анжелика Моисеевна. Но высшее образование получил в Петербурге. Мне повезло преодолеть унизительную процентную норму.

— Потому я и уехала на Запад из этой антисемитской страны. Я благодарна Лабриоле, он открыл мне глаза на нашу экономику и научил марксизму. Тогда и вступила в Социалистическую партию.

— Я вначале был близок к социал-демократии, — откровенно сказал Рутенберг. — Но я предпочитаю активную деятельность. И я стал членом партии эсеров — преемников народовольцев.

— О, это крутые ребята. Я читала, они ликвидировали сотни царских чиновников.

— На Николая мы тоже готовили покушения, — рассказывал Рутенберг. — Хотели бомбить его с самолёта, даже думали использовать подводную лодку, копали тоннели под дорогами. Но то ли судьба его берегла, то ли провокаторам среди эсеров удавалось предупредить охранку.

— Пинхас, я думаю, мне очень повезло. — Анжелика Балабанова вдруг заулыбалась, её словно осенила какая-то догадка. — Со мной работает молодой социалист Бенито Муссолини. Я познакомилась с ним лет десять назад, и всё это время была его духовником. По моему совету он стал читать Ницше, Штирнера, Маркса, Бабёфа и Сореля. Он талантливый журналист и прекрасный оратор. Бенито скоро станет главным редактором нашей газеты, а мне прочат другое дело. Сейчас он живо интересуется подробностями русской революции, и я не могу в ему этом помочь. Пинхас, будь добр, поговори с ним.

— Хорошо, Анжелика Исааковна. Он здесь?

— Нет. Ушёл перед твоим приходом. Я ему скажу, и сведу вас.

3

Она позвонила Рутенбергу через несколько дней и пригласила его к себе домой. Когда

он вошёл в салон, с дивана навстречу ему энергично поднялся мужчина среднего роста, с крупным хищным носом, волевым подбородком и сверлившими взглядом, глубоко посаженными глазами. Пинхас вспомнил, что видел его на собрании вместе с Анжеликой.

— Бенито, — произнёс он, не дожидаясь, пока хозяйка квартиры представит его гостю, и протянул руку для рукопожатия.

— Пинхас Рутенберг. Вы, молодой человек, меня заинтриговали.

— Бенито пожелал познакомиться с Вами, — сказала подошедшая к ним Балабанова. — Но вначале я хотела бы угостить вас чаем с круассанами. Прошу к столу.

Выпили чаю и постепенно стали обсуждать положение в стране и колониальную войну в Ливии. Муссолини напомнил, что благодаря ему удалось исключить из партии двух «ревизионистов», поддерживавших войну.

— В награду за это он получил назначение главного редактора «Avanti!», — пояснила Анжелика. — Но мы собрались ведь по другому поводу.

Бенито спохватился и стал излагать свои представления о первой русской революции. Рутенберг усмехнулся и понял, что сегодня ему придётся прочитать лекцию этому тщеславному и амбициозному человеку. Он откинулся на спинку стула и начал свой рассказ. Он говорил час, изредка попивая оставшийся в чашке остывший чай. Балабанова и Муссолини слушали с большим интересом, время от времени подавая реплики и задавая вопросы.

— Да, Пинхас, Вы всё прекрасно объяснили и развеяли наши наивные иллюзии. Я очень благодарна. А ты, Бенито?

— Пока я слушал, я утвердился в мысли, что социалистическая доктрина требует ревизии.

— Что ты имеешь в виду, Бенито?

— Мы слишком уповаем на демократию, реформы, парламент, политические дискуссии и топчемся на месте. Нацию возродит не социализм, а энергичный жестокий человек.

— Это ты так понял Сореля? — удивлённо спросила Анжелика Исааковна.

— Я, синьора, организовывал демонстрации, неоднократно выступал на площадях и в аудиториях. И пришёл к выводу, что даже если людей освободить, они останутся рабами. Такова их рабская психология.

— Не узнаю тебя, Бенито. Диктатура всегда плохо кончалась. Вспомни даже великого Юлия Цезаря.

— Это из-за отчаяния, Анжелика Исааковна. Видите, даже в России с её угнетением и бесправием ничего не удалось сделать, — мрачно произнёс Муссолини.

— Ты не совсем прав, Бенито, — запротестовал Рутенберг. — Теперь Россия уже другая. Появились парламент и многие свободы. Поднялась заработная плата рабочих, сократился

рабочий день.

— Тогда почему столько вас бежали в Европу? — не унимался Бенито.

— Царская власть ещё очень сильна, — произнёс Пинхас. — Но рано или поздно она падёт. А сейчас позвольте мне откланяться. Меня уже заждались. Да и день у меня завтра трудный.

Он поднялся со стула, поклонился Анжелике и направился к выходу.

Патент

1

Со временем Рутенберг пришёл к выводу, что его статус инженера электрической компании не позволяет ему быть хозяином идей и планов, рождавшихся в его голове. Он подумал, что полтора года работы достаточный срок для того, чтобы уволиться и вновь, как в Генуе, основать свою небольшую, но успешную компанию. Он продолжит заниматься гидротехникой, где его авторитет несомненен, а имя широко известно. Проект на реке Тичино Рутенберг закончил и теперь контролировал строительство плотины, которое близилось к своему завершению. На столе управляющего компанией Манчини появились новые предложения от промышленников и муниципалитетов, о которых тот рассказывал на совещаниях. Рутенберг видел, как в Италии, богатой водными ресурсами, росла потребность в дешёвой электрической энергии, вырабатываемой гидроэлектростанциями. Он попросил Манчини его принять.

Управляющий смотрел на инженера, сидящего перед ним, пытаясь понять причину его прихода.

— Синьор Манчини. Я хочу выразить Вам искреннюю благодарность за то, что предоставили мне прекрасную возможность работать в Вашей компании. Я получил бесценный опыт, мои знания расширились и стали ещё уверенней.

— Спасибо и Вам, синьор Рутенберг, за замечательную работу. Надеюсь, Вы довольны нашим отношением и оценкой Вашего труда.

— Конечно, синьор Манчини, я нашёл здесь хороших друзей, у меня достаточно высокая зарплата. Я хотел бы поговорить о другом.

— Я Вас внимательно слушаю.

— В Вашей компании я уже достиг максимально возможного статуса. Даже если я получу высокую должность, всё равно останусь только частью Вашей большой компании.

— Я Вас хорошо понимаю, синьор Рутенберг. Есть множество людей, которые были бы счастливы работать в такой компании, как наша. Но я вижу, Вы не такой, у Вас большой потенциал, который Вы стремитесь реализовать. Вы этим походите на меня в молодости, когда я работал в Америке в компании Вестингауза. А потом вернулся в Италию и основал свою.

— Я рад, что Вы меня понимаете, и предлагаю Вам новое соглашение. Я создаю в Милане гидротехническую компанию и беру на себя все Ваши проекты. Уверен, Ваши расходы на моё содержание даже станут меньше.

— И что тогда Вы выигрываете?

— Я буду одновременно выполнять и другие проекты. Сейчас на севере открылись ещё несколько электрических компаний. Я предложу и им сотрудничать со мной.

— Вначале Ваша новая компания, возможно, будет терпеть убытки. Вам потребуются свободные деньги и немалые.

— Вы правы, у меня нет никаких иллюзий. Но я беседовал с управляющим банком, представил планы моей финансовой деятельности и получил согласие на кредит. Условия их мне подходят.

— Вы меня убедили, синьор Рутенберг. Желаю успеха.

В тот же день он подал заявление на увольнение и, проработав ещё месяц, получил расчёт.

2

Начало было таким, каким его предсказывал Манчини. Электрические компании предпочитали проектировать и строить гидротехнические сооружения самостоятельно, и Рутенбергу пришлось немало потрудиться, чтобы убедить их заключить договора с ним. В первое время он даже соглашался брать на себя проекты оросительных систем. Полученная банковская ссуда быстро таяла, и ему пришлось вложить в дело собственные сбережения. Он нанял несколько специалистов и чертёжников, которые в первое время нуждались в его помощи. Через полгода работа наладилась, и первые проекты были переданы заказчикам. Портфель заказов постепенно пополнялся, и к концу года компания стала приносить доходы.

Ему уже давно было ясно, что существующая система строительства плотин требует пересмотра. Он понял это уже тогда, когда занимался проектом электростанции на Тичино. Для него, как владельца компании, это стало вопросом выживания: некоторые большие компании предпочитали обходиться без него. Каждый вечер после напряжённой работы, он после ужина закрывался в маленькой комнате, которую сделал своим кабинетом. Перед ним стояли две задачи. Первая заключалась в том, чтобы разработать такую систему плотин, которая создавала бы высокий напор воды и большую скорость потока на входе в турбины. Это позволяло существенно повысить мощность электростанций. Второй задачей было предложить новую и экономически целесообразную систему строительства плотин. Он рисовал схемы, выполнял расчёты, но ничего в голову не приходило. Он уже начал уверять себя в том, что все методы строительства гидротехнических сооружений разработаны и невозможно изобрести что-то новое. Но напряжённо работающий мозг не сдавался, и решение пришло однажды ночью во сне. Он вскочил с постели и набросал на бумаге план расположения плотин. «Да, кажется это то, что нужно, — обрадовался он. — Всё оказалось проще, чем я предполагал». Он лёг, но ещё долго не мог уснуть. Его не отпускала мысль о прорыве в строительстве гидроэлектростанций. Это сулило в будущем широкую известность и большие деньги. Нужно только проверить идею на патентную чистоту и подать на рассмотрение свой патент. Наконец, усталость взяла верх, и он провалился в сон.

Конец ознакомительного фрагмента.