Грех

Паскуале Феста-Кампаниле, 1984

Признанный классик итальянской литературы Паскуалс Феста-Кампаниле (1927-1986) в России более известен в качестве автора сценариев таких киношедевров, как «Рок-ко и его братья», «Леопард» или «Четыре дня Неаполя». Кроме того, он режиссер знаменитых комедий с Адриано Челентано («Бинго-Бонго», «По рукам!»). В романе «Грех» (1980), только теперь впервые переведенном на русский язык, страстная любовь армейского капеллана и пациентки санатория разворачивается на фоне событий Первой мировой войны – катастрофического поражения в битве при Каиорстто и панического бегства итальянских войск.

3

Сегодня пришло сообщение, что наш отдых продлен, вроде до трех недель. Новость для меня малоутешительная. В последнее время я то из гордыни, то из чувства милосердия все чаще попадаю в скандальные ситуации, из которых тщетно пытаюсь выкарабкаться.

Взять хотя бы мою браваду на фронте. В дальнейшем я попробовал дать отбой, чтобы со смирением и покорностью вернуться на отведенное мне место подчиненного, которого в офицерской среде переносят с трудом. Но не тут-то было: Кампьотти, Алатри, Сконьямильо отныне приняли меня в свой круг, я стал закадычным другом, своим парнем, «священником с яйцами».

Сейчас мне предстоит лукавить перед Донатой на неделю больше. А все начиналось так просто: обычный акт милосердия, ничем особо не отличающийся от других. Я-то считал себя закованным в броню от искусов плоти и женских соблазнов, но оказалось, что заблуждался.

Давеча я не мог оставаться равнодушным, когда она продемонстрировала свои ноги. Но Доната прельщает меня не только этим. С ней я снова становлюсь молодым. Мне двадцать семь, но для всех я — отец, как для старого, так и для малого. С тех пор как я был рукоположен в священники, я стал исполнителем отцовской роли: прощаю грехи, благословляю, обращаюсь ко всякому: «сын мой». Она — первый человек, который разговаривает со мной как со сверстником. Она опасна для меня и по этой причине.

Доната решила, что коль скоро я не женат, значит помолвлен. Пытаясь хоть как-то объяснить мою неуступчивость, она выдумала женщину, которой я якобы обещал хранить верность: бледную и благочестивую барышню. «Что-то вроде этого», — она надела длинное белое платье, волосы заплела в косички и теперь вот снимает шляпку, чтобы я их видел, молитвенно складывает руки и устремляет взор в небо.

Ничуть не смешно. Она и сама понимает, что заготовленная ею шутка не удалась. Но загрустила она и потому, что по моей реакции решила, будто я и впрямь обручен.

— Ну хорошо, — говорит она, стараясь выйти из положения, — предлагаю вам пакт: не будем больше говорить о нашем прошлом. Тем более что мне вы все равно ничего не говорили, одна лишь я рассказывала о себе. Но с этой минуты — уговор: я не задам вам ни одного вопроса. Для меня вы появились на свет в тот день, когда мы встретились у ограды виллы «Маргарита», я — по одну сторону сетки, вы — по другую. Согласны?

Конечно, согласен, мне есть что держать в секрете! Ей тоже пора прекратить донимать меня своими расспросами, одного ее присутствия с избытком хватает, чтобы смущать мой и без того слабый дух. Она не стала краше с тех пор, как я ее встретил, но теперь, когда я решаюсь взглянуть на нее пристальней, я отмечаю, что она миловидна. Особенно когда ее лицо оживлено каким-нибудь чувством, например, чувством ревности к моим вымышленным женщинам. Прекрасны ее глаза — горящие, беспокойные.

У нее почти всегда повышена температура: тридцать семь, тридцать семь и пять. Она машет рукой, утверждая, что одна риска в градуснике не делает погоды. Понятно, она не желает обращать внимания на болезнь, однако запросто апеллирует к ней в оправдание своих неукротимых желаний: «В вашем воображении никогда не проносятся эротические картины? У меня очень часто. Это — следствие болезни, как, впрочем, и блеск в глазах».

Я знаю, что так оно и есть. Кампьотти, рассказывая анекдоты о сексуальной одержимости своей Доротеи, потрудился также объяснить нам причину этого явления: до войны он изучал медицину.

Она встревожилась, потому что, прощаясь, я холодно кивнул головой:

— Вы завтра не придете?

Я медлил с ответом, и тогда Доната продолжила:

— Если не придете, к вечеру у меня поднимется температура, и начнутся приступы кашля, респираторный кризис, как тут выражаются. Вы не должны забывать о моем состоянии. Я тяжело больна, вам это известно?

Она говорила невозмутимо, уповая на силу шантажа. Я знаю: отступать уже поздно.

*

Возвращаясь из солдатских бараков после вечернего обхода, я встретил капитана Алатри, который вынудил меня пройти с ним добрую половину деревенской дороги. Он был пьян, но в той степени ясности и улета, которая присуща некоторым алкоголикам.

Капитан пьет. Началось это в окопах и продолжается поныне: завязать он не может. Прячет бутылки с коньяком повсюду, из страха остаться без горячительного: в белье, в ящиках с боеприпасами… Он пьет, чтобы забыть. А забыть изо всей этой войны ему хочется только одно: трупный запах, тот сладковатый, обескураживающий запах, который въедается в мозг и оттуда уже не уходит, утверждает он, даже ночью во сне.

Омерзительны черви, омерзительно зрелище лопнувших животов, гниющих лиц с вытекающими глазами, но запах — хуже всего. У Алатри мания трупного запаха: он ему снится, обступает со всех сторон и, сжимая кольцо осады, медленно губит.

Он задел меня, сравнив запах смерти, блуждающий по извилинам его мозга, с ладаном, «запахом, столь любимым Господом». Мысль развеселила его, он смеется и даже хохочет:

— А может, — говорит он, глядя на меня вопросительно, — запах разлагающейся в окопах плоти нравится Ему больше? Тогда бы все прекрасно объяснялось: и причина войны, и ее нескончаемость.

Я не отвечаю ему; просто иду рядом. Алатри некрасив, он, можно сказать, совершенный образец неописуемого уродства. Косоглазие и асимметричность лица — это еще куда ни шло, но в чертах его есть что-то порочное, что, как правило, встречается только у ослепительно красивых мужчин.

Внезапно он у меня спросил:

— Дон Рино, а ты чего ради воюешь?

— Я — не воюю, воюете вы, — ответил я, пытаясь уйти от ответа. — Я тут работаю, примерно как у себя в приходе.

Он долго и пристально смотрел на меня, будто рассматривал насквозь.

— Я-то знаю, — наконец он промолвил, — что война для тебя лучше.

Конец ознакомительного фрагмента.