Кайфуй, гном

Павел Желтов

Один – фотолюбитель, снимающий обнажёнку. Ищет и находит удовольствие в творчестве. Второй – крепостной, работающий на железоделательном заводе на Урале. Не способен испытывать эмоций с рождения. Первый – радуется дождю и солнцу. Второй – знает, как попасть в сердце солнечной вспышки. Оба всей душой не приемлют лицемерие, шовинизм и теистическую мораль. В тексте много ощущений, наблюдений и голого тела. Лучше будет понятен людям с определённым житейским опытом. Книга содержит нецензурную брань.

ГНОМ: объяснили

Я видел металл, что плавится в тёплых руках.

Я видел, как он принимает форму ладони.

«Чайф»

— Вот представь, малый, живут сто мужиков. Одинаковые такие, — мастер водил перед собой руками и для пущей убедительности задирал брови и таращил глаза.

Они сидели не бревне у стены завода — кто и для чего его здесь положил, обоим было неведомо. Бревно на треть вросло в землю, его окаймляла бахрома прошлогодней серой травы. На этом бревне в короткие перерывы собирался рабочий люд — отдохнуть от жара да полымя, которыми они были окружены всё остальное время.

— В деревне сто мужиков. Одинаковые. В поле работают там, пашут, сеют, жнут, ты знаешь. Одинаковые. Если все они возьмутся за руки, получится крепко — руки сильные же. Ну, не цепью за руки, а как попало, кто до кого дотянулся. Всё равно крепко. Не столкнёшь такую ватагу ничем — хоть быка на них пускай.

Микула внимал. Он ждал, когда Григорий Семёнович перейдёт к делу. Он вообще часто прибегал к построению образных моделей, чтобы его новому товарищу было понятнее: не слишком надеялся на образованность последнего.

— А вот если дать каждому мужику по бабе, да снова им взяться за руки, тоже кто за кого придётся, то ватагу эту уже бык прошибёт. Но двигать её тоже будет легче. Но всё равно будет крепко. Если одни бабы — совсем слабо. Увидел смысл?

Микула смысл увидел. Они говорили о чугуне. Мастер тоже считал, что всё состоит из мелких частиц. Зерно можно размолоть в муку. А муку, наверное, ещё тоньше. У дерева стружка, у чугуна — опилка. Камень — и тот точится в пыль. Если песок сунуть в печь и держать, пока он не потечёт, сверкая жёлтым во все стороны, а потом вынуть и выплеснуть наземь, он застынет в стекло. А если стекло после растолочь, то снова станет песок.

Как правильно делать чугун, Григорий Семёнович хорошо знал. Но знанием этим поделиться было очень трудно. Во-первых, оно хранилось в голове не в виде слов, а как набор из опыта, образов, запахов и даже звуков. Не зря он всё время колотил по чугунным чушкам, утверждая, что метал поёт — и всякий раз по-разному. Чтобы донести до понимания Микулы хоть кроху этого знания, приходилось придумывать потешные примеры. Про хороводы, кур с их яйцами, солнце и луну. Даже про разбойников как-то сочинил. Только в тот раз получилось ещё непонятнее.

— Смотри. Вот пошёл ты по грибы. Ну, или по ягоды. Надо перейти луг. Без лаптей ты быстро ногу наколешь, все стопы истопчешь. Может, и дойдёшь до леса по ту сторону, да толку мало. А если в лаптях, то и придёшь быстро, и пятки будут целы. Это мы сыплем серу в домну. Вроде она и не вплавляется, за ручки ни с кем не берётся, в одно с ней легче луг перейти, — от желания убедить он наклонялся всё ближе к уху Микулы и потряхивал бородой.

А Микула смотрел перед собой, выстраивая мастеровы образы в голове. И всё вроде складывалось. Конечно, оставались вопросы к конкретике, но общая картина становилась всё понятнее. А от этого и на душе становилось спокойнее, он чувствовал, что приходит удовлетворение. Парень знал, что скоро оно вновь уйдёт, как только его колючий ум найдёт в этой картине дырки. И тогда снова метаться, искать ответы. А пока — ясно всё.

Тут его взгляд упал на его собственные лапти. На большом пальце правой ноги была дыра. Лыко вокруг дыры торчало клочками, в самой дыре виднелась обмотка. Мастер проследил его взгляд и тоже увидел дыру.

На следующий день Григорий Семёнович поднялся на колошу к Микуле и подал ему пару сапог.

— На, подмастерье, носи. Ноги пухнут, другие скроил, а эти почти и не надевал.

Микула взял правой рукой подарок. Прижал к животу и поклонился мастеру. Словно тот в рыцари посвятил, не меньше. И тут в памяти всплыли слова: «помните сей день, в который вышли вы из Египта, из дома рабства, ибо рукою крепкою вывел вас Господь оттоле…».

В сапогах таких не только луг, все болота и горы перескочишь — не заметишь. Только зачем куда-то уходить? Есть кров и пища. После работы на заводе выдают хлеб. Часто лук. И даже деньгами — сверх того. На медяки можно покупать на базаре даже одежду. И какую-никакую курицу или яйцо, которое курица дала.

Микула понял, что ему необходимо яйцо. Чтобы сварить его и съесть. А чтобы сварить, нужен какой-нибудь котелок. А котелок тоже можно купить. Он наметил себе пойти в выходной день, когда такой случится, на базар. А то, как сейчас стало понятно, он не был там никогда. Всё на завод да с завода. Да в лес за лыком, по грибы да ягоды. А другие, вон — то рябчика принесут, то даже тетерева. На рябчиков силки? Спросить бы у кого. А на тетерева? Наверное, ружьё. И ружьё, кстати, наверное, тоже можно купить на базаре.

К тому времени стемнело. И Микула, машинально считая шаги, потопал домой. Путь просох, потому идти было легко, хоть и немного в гору. Где-то, может, даже в соседнем посёлке, брехали собаки. Одна начинала: «Соседи, кто-нибудь знает, который час?». Так, чтобы все услышали. Ей тут же отвечали: «Откуда же нам знать! Солнце село, и теперь до утра ничего не понятно!». А этой вторили третья с четвёртой: «Пожалуйста, прекратите шуметь, уважаемые соседи, у нас уже и куры в сарае квохчут от ваших вопросов, сейчас совсем разгуляются!».

Микула шел и улыбался в темноте своей шутке. Она казалась ему очень удачной. Если частицы в чугуне — это мужики и бабы, которые водят беспорядочные хороводы, тогда и собаки могут вести светские беседы, а мы думаем, что они попусту брешут. Микула снова представил себе, как разговаривают собаки. Воображение дорисовало им треуголки, в лапы выдало трости. Микула рассмеялся. Впервые за всё время, проведённое на этой земле.

Собаки брехали всё ближе. Микула шёл, усмехаясь в короткую закопчённую бороду. И вот дом. Шагнул к двери, протягивая руку. И почти наступил на что-то мягкое, что ещё стало и из-под ноги выдираться. Микула присел — чёрный ком. Снял рукавицу, пощупал трёхпалой рукой — шкура, под шкурой мускулы, руке стало теплее. Тогда он взял двумя руками и поднял повыше — к свету звёзд. Котёнок. Молчит, уши прижаты, глаза смотрят в упор на бородатое лицо. Не вырывается, но и не виснет расслабленным ленивцем.

Микула переложил зверька на одну руку, другой отворил дверь, вошёл, притворил, отворил другую, вошёл и закрыл. В полной темноте поставил котёнка на пол. Зажёг очаг, посмотрел на гостя — чёрный, ни пятнышка. Только глаза зелёные горят плоско в огне очага.

Микула разулся, сел за стол, достал хлеб и луковицу. Отломил хлеба и положил на пол под собой. Остальное начал есть. Иногда поглядывая туда, куда положил хлеб. На третий раз котёнок оказался там — преодолел это расстояние абсолютно бесшумно. Он ел хлеб. А когда доел, переместился ближе к уже догорающему очагу.

Когда Микула проснулся, котёнок спал у него в ногах.

—

Посмотри, что на моих ногах,

Посмотри, в каких я сапогах!

«Король и Шут»

Подаренные Григорием Семёновичем сапоги только раз померил, походил по избе да снял. Было непривычно. Слишком легко делалось ногам, когда их облегала такая обувка. Далеко не новые, но с переставленной подмёткой и каблуками, без дыр на голенище, да и конь цел. Снял, обвязал бечевой, повесил на гвоздь. Снял потом только раз: принёс домой в глиняной посудине дёготь, густо намазал, повесил обратно. Теперь в избе так же густо пахло. Микуле нравилось. С каких пор стал нравиться дёготь? Наверное, после ветоши, что от гнуса.

А вот Чугуну — не слишком. Особенно сразу.

Котёнок в Микулиной избе освоился быстро. Когда тот вечером следующего дня пришёл с завода, думая, как там моя зверюга, не сбежала ли, то увидел, что зверюга на месте, не сбежала и сбегать, судя по всему, не собирается. А уставилась на парня, когда тот разжёг огонь, и смотрела, как и что тот делает. И к положенному на пол хлебу сразу подошла, и спать в ногах устроилась тоже сразу.

А Чугун — так это, всем понятно, за черноту масти.

Уж и день стал длиннее, и ночи теплее. Каждый вечер животное ожидало парня с работы внутри избы. Одинаково дожидалось кормёжки, одинаково укладывалось в ноги и начинало тихонько мурлыкать, давая понять, что, мол, всё хорошо, человек, так и лежим. Только когда закат отодвинулся ближе к полуночи, Микула увидел, что Чугун на самом деле встречает его, устроившись в окошке. И спрыгивает оттуда, только когда хозяин входит. Тогда ещё задумался — а почему тогда не сбегает. Раньше не задумывался. Раз живёт, значит, он за котёнком ухаживает правильно (никак не ухаживает, просто хлеб даёт да на улицу не гонит). А тут подумал — хлеба то, наверное, не хватает, а вырос вон. Охотится, поди. Да и не нагажено нигде. Точно — гуляет и возвращается, что же я раньше не подумал? Да потому что всё нормально было, вот и не подумал.

Микула привык к зверю. Жены не было и не предвиделось — у парня как-то и мысли такой не было. Старший брат вон женился, едва 16 стукнуло. Сестрёнка тоже выпорхнула из родительского дома, как только стало прилично. А он — нет. А потом и подавно на Урал забрали. А и хорошо. Что с ними делать-то? Вот с Чугуном всё ясно: дал хлеба, а он тебе перед сном песенку промурлычет.

Иногда Микула удивлялся таким лирическим мыслям. Но не гнал их: это был новый опыт для мозга, генерировать такие мысли. В родной деревне пели, сочиняли частушки, целые игры были под почти стихотворное сопровождение. Да и мастер вон какие примеры придумывает, чтобы объяснить сущность литейного дела. Про лапти, например. Да, лапти.

Следующим вечером принёс в ущербной глиняной посудине дёготь, поставил на чурбан возле избы, сходил за сапогами. Сидя на чурбане ветхой тряпицей промазал все швы, напитал кожу. Аромат, конечно, стоял тот ещё. Впрочем, всё дело было в силе этого запаха — так бил в нос, что слезу вышибал. А как всё хорошенько смазал да отставил сапоги в сторонку, так и приятный запах оказался.

Чугун сидел поодаль и внимательно наблюдал. Когда Микула поставил в стороне сапоги наземь, тронулся к ним, намереваясь изучить. Но, чуть не дойдя, резко отпрыгнул, попятился. Подождав немного, Микула связал сапоги бечевой, внёс в избу, повесил на гвоздь. Чугун сунулся было в дверь, но снова резко остановился. Так и ходил снаружи, пока Микула не закрыл избу на ночь. Потом, правда, влез в окно и улёгся к человеку. Даже мурлыкал.

Микула почувствовал это. Подумал: надо же, целого бурундука убил и принёс показать, а тут вони испугался.

Это он вспомнил случай, когда пришёл домой, Чугун встречал его, сидя на обыкновенном месте в избе, а перед ним лежала большая дохлая мышь. Мышь оказалась молодым бурундуком. Прояснился вопрос о пропитании животного. Микула не тронул добычу, Чугун её ночью куда-то унёс. Мол, если тебе не надо, то я найду применение.

А сейчас Микула вдруг сочинил стихотворение.

Вот мой кот.

Его зовут Чугун.

Он боится дёгтя.

Но мышь поймал и съел.

Микула прекрасно понимал, что это собачья чушь. Вернее, с поправкой на обстоятельства, кошачья. Но что с того? Читать это стихотворение он никому не собирался, а самому нравилось, потому что… Да просто, почему бы и нет. В голове столько порядка, что полезно его чуть разбавить.

В общем, так они и жили. Микула работал, Чугун тоже исполнял свои обязанности — хоть и незаметно для глаза. Только вот сапоги котёнка уже больше не заботили, а парень посматривал на них с едва ощутимой тревогой. Учитывая, что на эмоции он никогда щедр не был, это чувство было непривычным.

Ну, и на базар сходил. В один из свободных дней. На рынке, как и в церкви, каждый день хоть кто-то был. Как выяснилось, у Микулы скопилась довольно внушительная, по меркам простого крепостного, сумма, поскольку он почти ничего не тратил. Он отсчитал часть денег, положил их в карман кафтана, предварительно проверив, нет ли в нём дырки.

Разумеется, Микула знал, что такое деньги, их значение для людей и способы, которыми с помощью монет добывались всякие вещи и еда. Но на базар шёл в лёгком волнении. Больше года он ходил только на завод и обратно. Ну, почти. И из постоянного круга общения имел только Григория Семёновича. С остальными работягами всегда здоровался и лишь иногда обменивался незначительными фразами. А здесь было что-то непривычное. Хотя, что это я, подумал Микула, ясно же: ваш товар — наш купец, копейка счёт любит, а в первой лавке никогда не покупай. Собрал трёхпалой рукой монеты в кармане столбиком и пошёл. Даже в церковь решил не ходить. Благо, его уже давно никто и не порицал за небрежение к вопросам веры.

Чугун вышел проводить — по тропинке от избы ровно до утоптанной улицы. И сел, глядя вслед человеку. Надо ему что-то купить, подумал Микула. Жаль, кринки никакой нет, а то бы молока принёс. Да и сам бы попил — давненько не приходилось. А молоко поди и взрослым полезно, не только малым детям, которым надо становиться большими, и они надеются это сделать как раз за счёт молока.

Интересно, а что покупает на базаре Григорий Семёнович. У него же, наверное, и денег прорва. Чай, не крепостной, наёмный мастер. Да такой, каких каждый хозяин норовит заманить к себе на службу, не жалея платы. Наверное, ничего слишком уж особенного.

А вот и базар. Два ряда ларей — смотрят прилавками друг на друга. Торговцы, покупатели, шум торга — всё, как и положено.