Кайфуй, гном

Павел Желтов

Один – фотолюбитель, снимающий обнажёнку. Ищет и находит удовольствие в творчестве. Второй – крепостной, работающий на железоделательном заводе на Урале. Не способен испытывать эмоций с рождения. Первый – радуется дождю и солнцу. Второй – знает, как попасть в сердце солнечной вспышки. Оба всей душой не приемлют лицемерие, шовинизм и теистическую мораль. В тексте много ощущений, наблюдений и голого тела. Лучше будет понятен людям с определённым житейским опытом. Книга содержит нецензурную брань.

ГНОМ: посчитали

А ну-ка, раз, два, три, четыре,

Пять, шесть, семь, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три!

«Тараканы!»

Вот придём мы с тобой домой, Микула, и сразу пожрём. Так беседовал сам с собой колошничий, пробираясь по топкой грязи в свою избу. Так он называл четырёхстенный сруб с покосившимися сенями, в котором ночевал и ел. Дело было давно да не близко. Хотя, это, конечно, откуда смотреть, откуда считать. Дело это было на берегу правого притока Туры — Тагила. Десяток лет назад «ад на земле» да «геена-домна» дали первый настоящий чугун. Железоделательный завод. Вон он — за спиной, озаряет чёрное небо багровыми сполохами из колош. Если отвлечься от чавкающей грязи под ногами, от счёта шагов, то можно насчитать два литейных двора. Вон — один, вон, рядышком — другой. Только кому оно надо, оборачиваться, считать. Что нового ты там насчитаешь, колошничий? Считай лучше шаги. Тоже не новое занятие, но хоть интереснее. Не два, а две тысячи. И каждый надо пройти. Летом — по твёрдому, весной и осенью — вот по такой топи. Зимой тоже хорошо ходится, когда снег утопчут. Почти так же легко, как летом. А летом, может, и скользко — если дождь пройдёт. Стало быть, сколько? Тысяча триста шестьдесят? Или сорок? Опять замечтался, со счёта сбился. А пока досадовал, совсем позабыл, успев прочавкать по лужам десятка три шагов. Хоть назад возвращайся. Да есть больно хочется. И спать.

Лицо горит, будто за целый день вобрало кожей адов жар от печки. Глаза тоже горят. Даже когда смотреть не на что, кругом тьма и мрак, а всё равно горят. И если прикрыть — горят. Будто расплата за грех… грех чего? За то, что подглядел в ад. Целый день подглядывал. Другим тоже достаётся. Ну, а что делать? Весной хоть можно думать о скором лете. И сразу не так тошно. Всё равно, конечно, тошно, но не так. Не как осенью. Летом домой идёшь — и ещё светло. А в остальные времена года — всегда в потёмках. Но летом другая беда. Гнус и комары. Очень много гнуса и огромные комары. Троекратно больше, чем наши, тульские. А гнуса — тьма. Как ещё только светло остаётся — тучи же. И всё норовят — в глаза, в уши, в ноздри. Рот откроешь — и в рот полезут. Тьфу!

Вогулы научили ветошь дёгтем мазать и на себя мотать. Только вонь от дёгтя — не знаешь, что лучше. Или хуже. Да всё дрянь — как ни крути. Хотя, если привыкнуть, то дёготь не слишком большая дрянь. И гнус — дрянь та ещё. И комары эти. Укусит в бровь, распухнет полхари.

Слухом Микула почуял, что пришёл. Протянул руку — она. Знакомая коряга вместо ручки. Потянул, вошёл, притворил. Будто под воду нырнул — тише стало. Собаки брешут, да не так отчётливо, соседи на той стороне улицы переругиваются, да не разобрать, что кричат. Снова отворил, вошёл, притворил. Пахнуло холодным дымом. Два шага вперёд, присесть, скинуть на пол рукавицы. В руках теперь сварожек — маленький чугунок с дырками по кругу. Снять крышку, вытряхнуть в очаг угли, сверху немного хворосту. И дуть… потихоньку, а не как домнины меха. Там ад, его не задуешь. А тут живой огонь, с ним надо ласково, а то убьёшь ненароком. Наконец занялось. Колошничий положил рядом с пламенем колотую дровину. Еще три положил поперёк, образовав крышу над огнём. В избе стало виднее. А скоро и теплее будет, подумал колошничий.

Встал, пошёл к стене. На гвоздь тулуп, туда же шапку. Развязал шнуры лаптей, лапти в угол, обмотки — на отдельный гвоздь. Босые ноги — в другие лапти. Домашние. Узнал бы кто — поднял бы на смех. Наверное. Ну да плевать. Прошёл к кадке с водой, зачерпнул, поставил на стол.

Сел сам — лицом к огню. Достал из-за пазухи бумажный кулёк — хлеб да маленькая луковица. Соль уже на столе.

Колошничий — это значит, работает на колошнике. Это из всех адов железоделательного завода — самый что ни на есть лютый ад. Ты туда — уголь да руду, а оттуда тебе в ответ — жар да пламя.

Если бы не копоть, то Микула был бы тёмно-русым. А так — поди разбери. Шевелюра и борода на концах пошли мелкими колечками и время от времени осыпались вонючим прахом — если вовремя не отпрянуть от жерла колоши. Брови у Микулы то были, а то и не были. С ресницами — такая же история. Когда их не было — становилось хуже. Чтобы пот не ел глаза, приходилось вязать на лоб, под шапку, тряпицу. Тогда уже жжение начиналось под ней. Но если потерпеть, это было лучше, чем вмиг ослепнуть от едкого пота и свалиться в колошу.

А руки — белее лица. От сажи и угля их защищают рукавицы из чёртовой кожи. Кожа эта, подумал Микула, за год стала почти своей. По крайней мере, второй своей. Такими руками можно, не боясь греха, и хлеб брать. Точнее, правой рукой, где пять пальцев. А левой, где три — наверное, грех. Хотя не только потому что три пальца. А потому что, говорят, нечистая она, от беса. А почему нечистая, если я их одинаково мою?

Микула родился в Тульской губернии 19 лет назад. Родился трёхпалым — это только про левую руку. В остальном — был здоров. Деревенские мальчишки даже и не дразнили особо за такой некомплект. Хватал он тремя пальцами так же крепко, как и пятью. А бил, наверное, даже ещё крепче. Да и управлялся левой ловчее, чем правой. Ножичком ли вырезать, удочку ли снарядить.

Микула был крепостной. И прошлой весной его, как ещё пять десятков молодых крепостных, привезли сюда, на берег Тагила, делать железо. Иных уж нет. Кто быстро истаял, не выдюжив работы на колоше. Кто сгинул в лесу, кто на понос изошёл. Один даже в колошу свалился — оступился, переворачивая в огненное жерло короб с углём. Так там даже доставать бессмысленно.

А Микула — вот. Всё шаги считает, когда идёт с завода в избу. А когда обратно идёт — не считает. Знает, что и без этого придёт туда слишком быстро. Хотя мог бы и считать. Лишь потому что умел. Ведь из крепостных, приехавших сюда за последние пять лет, он был единственный, кто знал счёт и грамоту. Но эти его знания были никому не нужны. А нужно было, чтобы он целый день раскладывал на колоше руду, уголь и известняк, а потом, по команде мастера-уставщика, сбрасывал всё в жерло. И, разумеется, не умер бы раньше времени. Микула и не собирался.

Малый достал из-за пазухи нож в кожаном чехле, обнажил, ловко взял его тремя пальцами левой руки и очистил луковицу. Потом одним движением лезвия разделил её пополам. Запахло свежестью — аромат пробился в засыпанные копотью ноздри и даже вышиб слезу. Парень экономно посыпал срезы солью, откусил от одной половинки, потом от куска хлеба, стал жевать. Когда решил, что пожевал достаточно, добавил в рот воды, сделал ещё три движения челюстями и, поморщившись, проглотил.

Так повторял, пока не закончились хлеб и лук. Это случилось не слишком быстро — колотые дровишки успели прогореть, распасться на угольки и погаснуть. Уже в полной тьме Микула заткнул в крыше дыру над очагом, развернул тюк из нескольких одеял, влез куда-то в середину и уснул, повернувшись спиной к очагу.

—

С утра! С утра! На Кировский завод пора!

«Бригадный подряд»

Открыл глаза, когда будильщик появился в начале улицы и собирался заорать своё заунывное: «Пробужда-а-а-йся, люд честно-о-ой!». Годовая привычка сказалась. Что интересно, свой нечастый выходной Микула этого завывания не слышал — продолжал спать. Как-то задумался о природе такого явления. Пришёл к выводу, что на самом деле не спит весь, душа как бы делится на того, кто спит, и того, кто сторожит. Последний и командует, когда первому пора открыть глаза, если утром надо идти на завод. А если не надо — то и не командует.

Микула вообще много о чём думал.

Он выбрался из одеяльного гнезда, почесал, где чесалось, потянулся, чтобы разогнать кровь и пошёл к кадке с водой. Солнечные лучи ещё не добрались до узенького — в одно бревно — оконца. Самому солнцу ещё было рано, да и его предвестнице — заре не пришёл урочный час. Микула нащупал на маленькой полочке изжёванную с одного конца палочку, послюнил, помакал в толчёный мел и принялся натирать зубы. Старался добраться до самых недоступных уголков. Эту процедуру ему привили мать с отцом — шибко грамотные крепостные. Девкой мать служила у барыни умывальщицей — там и подсмотрела. И своим после велела делать так же. Сначала Микула удовлетворился объяснением, что так можно отогнать зубовные хвори. А потом и сам докумекал, что мелкий порошок, размешанный с водицей, отчищает от зубов такие же мелкие частицы плохого, что вызывает гниение, боли и прочие неприятности. А в плохое превращается хорошее — то, что недавно ел. Оно начинает преть и сгнаивает вместе с собой зубы. А потому это надо убрать. Если не хочешь умирать от боли, как Денис Лукъянович, который сначала просто выл, а потом его лицо распухло до неузнаваемости, от чего старик и помер.

Микула набрал из ковша в рот воды, погонял её меж зубов и вышел за избу. Там он отвернулся от стенки, сплюнул белую водицу наземь, туда же опростал мочевой пузырь. Вообще-то сделать это было первым его желанием после пробуждения. Но вместо того чтобы ходить дважды, можно и немножко потерпеть.

Грязь прихватил севший за ночь морозец, поэтому идти сейчас на завод было легче, чем вчера с завода. Под лаптями похрустывал ледок, изо рта вырывались размеренные клубы пара, не видимые, впрочем, в темноте. Вот, кстати, тоже. Кто-то говорил, что это на холоде душа выходит из человека, и, если слишком много выйдет, то можно заболеть. А Микула думал, думал да решил, что это так же, как над кипящей в чугунке водой — вода, которая стала паром. Ну, то есть, пока она горячее, чем воздух вокруг, её видно. И в дыхании тоже есть вода. И она горячее, чем воздух вокруг. Микула подозревал, что и с туманом, и даже с облаками дело обстоит примерно похоже.

Он догнал троих, что тоже шли на завод. В темноте было не разобрать, кто именно идёт. Говорили приглушённо. «Слышали, Григорий Семёнович, говорят, совсем умом повредился. Ждёт, когда сок застынет, колет его киркой и смотрит. Говорит, что видит по нему, какой чугун получился». В ответ смех.

Григорий Семёнович — мастер-установщик. Старший из двух. Плавил руду сколько себя помнил. Был когда-то подмастерьем, потом стал мастером, а потом и собственную литейную фабрику заимел — на одну маленькую домну. А потом его наняли купцы Демидовы. В руки дали столько, сколько он не брал, будучи хозяином фабрики. Оттого и старается теперь, боясь потерять прибыток. Да только методы его иногда вызывают оторопь. Нет, знамо дело, смотреть на цвет огня и дыма, смотреть, как течёт и как расплёскивается сок — так качество чугуна определяли всегда. И решали, наддать воздуху из мехов в домнино нутро или, наоборот, попридержать, чтобы не слишком кипело. А тут — колоть застывший сок. «Интересно, что он там увидел», — думал Микула. Он уже знал, что размышления эти — его основное занятие на весь день. Ну, а кучи руды ворочать да короба с углём опрокидывать в жерло — дело привычное, мысли о нём много места в голове не занимают.

Красное свечение впереди разделилось на два огненных столба, поднимающихся над домнами. Кожей лица Микула почувствовал, что стало теплее и суше. Он стащил с трёхпалой левой руки рукавицу и почесал шею под обгорелой бородой. Завтра последний рабочий день из восьми, потом выходной, а значит, завтра вечером баня. Микула не ходил в общую парилку. Он сделал баню себе сам. Срубил маленькую клеть позади избы, соорудил очаг и поставил рядом средних размеров кадку. Как и изба, баня топилась по-чёрному. А выходил из неё Микула, чувствуя себя белее тех самых облаков, что суть вода в небесах. Он раздевался в избе, голым заходил, согнувшись, в клетушку парной, притворял дверь, опускался на корточки у очага и начинал жечь огонь. Когда как следует разгоралось, он бросал туда камни — булыжники размером с кулак, которые притащил сюда специально для этого. Дождавшись, пока голыши раскалятся, брал их деревянными щипцами, которые сделал сам, и бросал в кадку. Короткое шипение сопровождало каждую такую манипуляцию. Он складывал в огонь очередную порцию камней, за это время булыжники из первой партии успевали отдать воде свой жар. Микула выуживал их теми же щипцами и складывал рядом с очагом. Процедура ему нравилась. И даже то, что снова приходилось иметь близость с огнём, Микулу не расстраивало. Главным здесь было ощущение покоя и отдыха. На такую процедуру уходил не один час. Но куда спешить? Думать, строить схемы и разгадывать загадки было любимым его занятием. А это можно было делать и на колоше, и в бане. Просто в бане спокойнее. Пока вода в кадке прогревалась, Микула успевал хорошенько пропотеть. Пот вымывал из пор въевшуюся сажу. А потом, когда был готов кипяток, малый брал лыковое мочало и хорошенько тёр себя, стирая с кожи прах здешних недр. Но это будет завтра.

Микула вместе со всеми вошёл в приоткрытые ворота. Подошёл к своему крюку, снял с него парусиновый фартук, повесил вместо него зипун и уличную шапку. На нём были штаны да просторная рубаха чёртовой кожи. Костюм дополнил фартук и кожаный колпак — чтобы совсем волосы на голове не сгорели.

Микула направился к похожей на крепостную башню домне. Печь возвышалась над стенами завода — адскому её пламени не была страшна никакая погода. Его целью была площадка на самом верху, в центре которой был провал — там кипела руда. Площадка эта и называлась колошей. А человек, который там работал — колошничий. Микула знал, что наверху его дожидается сменщик — такой же колошничий, который ворочал руду да уголь всю ночь. Он не сможет уйти с колоши, пока там не появится Микула. Ни минуты нельзя допустить, чтобы площадка пустовала. Потому что домна не может остановиться.